Историк смотрит сеанс не так, как это делает большинство людей на коммерческих показах. Он не может посетить прошлое как турист: осмотреться вокруг, поглазеть на главную достопримечательность и пойти дальше. Историка интересует всё. Если он видит вокзальный перрон в 1975 году, то читает расписание маршрутов, рассматривает скучающие лица, заглядывает в развёрнутые газеты, считает мелочь в открытых кошельках. Он сможет подпеть песенке, которую кто-то мычит себе под нос, или поддержать разговор двух рабочих с асбестового карьера, пересыпанный жаргоном и давно забытыми ругательствами. Ему будет понятно, о чём сквозь зубы спорит семейная пара и в роли кого представляет себя их пятилетний сын, играющий неподалёку.

Иначе говоря, чтобы выжать максимум информации из сеанса, чтобы полностью понять людей, живших сто лет назад, историк должен ненадолго стать одним из них. Нужно немного пожить другой жизнью и узнать о ней всё. В сущности, это не так сложно. Перед вами мир, совершенно такой же, как наш, только с поправкой на время и контроль: сеанс можно поставить на паузу, отмотать вперёд или назад. Вы неосязаемы и невидимы, для вас нет никаких преград. Вам доступны взгляды исподтишка, гримасы в зеркале лифта, разорванные черновики писем и сожжённые дневники, тайны исповеди и молитвенный шёпот. Вы чувствуете себя Богом маленького кусочка пространства и времени. Так ли уж удивительно, что реальный мир после этого кажется каким-то… недостаточным?

Болезнь начинается с мелочей. Сначала становится трудно выдерживать чужой взгляд: слишком непривычно быть наблюдаемым, а не наблюдающим. Всё чаще возникает ощущение дежавю, ведь вы уже прожили сотни, тысячи маленьких жизней. Вы начинаете скучать по всеведению и всевидению, вас раздражают прикованность к одной точке и люди, чьи слова вы не успели расслышать. С бессмертными, как оказывается, куда проще иметь дело, чем со смертными. Если вам в голову приходят такие мысли, значит, недолго осталось до приступов.

Приступ может начаться внезапно, в любое время и в любом месте. Как инфаркт. Помните детскую игру, когда вы повторяете вслух какое-нибудь безобидное слово типа «альбом», пока оно не станет казаться незнакомым и странным? Такое же ощущение вдруг у вас вызывает окружающий мир. Вы перестаёте понимать, как он функционирует, зачем нужны предметы вокруг вас, что означают слова, которые вам говорят. Со стороны это заметно не будет, хотя сами вы в течение нескольких минут, пока приступ не пройдёт, будете чувствовать себя школьником, стоящим в страхе и ступоре у доски перед строгой учительницей. Только растерянность и паника.

Вот один из приступов, запомнившихся мне лучше других. Ночь. Мы разговариваем.

— Так что ты думаешь?

— О чём?

(Пока всё нормально. Мы лежим в темноте, в постели, голоса сами собою делаются тише, глуше. Окна плотно зашторены, поэтому глаза долго привыкают к темноте. Это не первый раз, когда она поднимает тему работы. Обычно я отхмыкиваюсь чем-то неопределённым, но сейчас она, кажется, настроена довести разговор до конца.)

— Об отпуске.

— В смысле?

— В прямом. Я хочу отдохнуть. Уехать куда-нибудь.

(Для историка XXI века Лиза крайне редко смотрела сеансы. Она говорила, что сеансы мешают думать, и предпочитала аналитическую, компаративистскую работу с уже собранным материалом. Это повредило её академической карьере, но теперь я вижу, что Лиза была умнее меня. Она всегда берегла границы между собой и работой. Потому и устала от неё быстрее.)

— Окей.

— Ну а ты?

— Я не знаю.

(Я всё ещё не различаю, где потолок и стены. Детское ощущение: кровать как будто парит посреди огромной черноты, и ты боишься, что сейчас она перевернётся и скинет тебя прямо в ничто.)

— Ты не знаешь? Ты не поедешь со мной?

— Не знаю, у меня много работы. Мне прислали ещё три фрагмента из 83-го, я к ним пока не притрагивался. Это недели две. Потом я хотел сесть за статью, о которой я тебе рассказывал.

(Я не вижу лица Лизы, только слышу её мягкий голос где-то справа. От лежания слегка немеют ноги и руки)

— …

— Я понимаю, о чём ты говоришь. Но я работаю с сеансами, мне меньше приходится иметь дело с людьми.

— Вот именно! Вы все как будто окуклились, залезли в свою скорлупу. И иногда подаёте оттуда сигналы. Когда ты в последний раз разговаривал с кем-нибудь живым дольше десяти минут?

(Моё лицо сползает куда-то влево и вниз, я не отличаю левую руку от правой.

Забавная иллюзия: я знаю, что она пройдёт, стоит мне только пошевелиться. Но двигаться пока не хочется.)

— Ха, ты бы видела отдел антропологии. От них ответа на сообщение ждёшь неделями.

— Мне не смешно. Помнишь, как мы познакомились?

— Да, при Гитлере.

(Я забыл, с какой стороны от меня шторы. Темнота в комнате не проясняется. Я шевелюсь, но руки всё ещё кажутся странными, чужими.)

— Я ещё тогда подумала, какой это всё фальшак, пусть и реальный. Что было бы лучше забыть мёртвых и оставить их в покое, а не глумиться, изучая их под лупой.

— Это всё твоё религиозное воспитание.

(Не знаю, как у меня получается шутить — я не чувствую своих губ. Комната стала виднее, но лучше бы она этого не делала: вещи приходят в движение и вливаются в общий круговорот, как только пытаешься на них сконцентрироваться. Мой голос — единственное, в чём я уверен.)

— Я не шучу. Я хочу отдохнуть. Меня всё раздражает. Конференции, где тебя не слушают. Вечные новинки, о которых забывают через месяц после изучения. Коллеги-невротики, которые избегают смотреть тебе в глаза. Хочу отдохнуть.

Посмотреть на что-нибудь скучное. Почитать ёбаного Платона в оригинале, пока и до него не добрались, чтобы посчитать волосы на бороде. Хотя Платон уж точно похоронит мою карьеру. Кто сейчас вообще занимается Древней Грецией?

(Я падаю в бесконечный чёрный колодец. Головой вниз.)

— Я хочу погулять по городу. Или сходить в лес. Ты давно был в лесу?

— Буквально вчера.

— В настоящем лесу.

— Это и был настоящий лес 1982 года.

— Нет, он не настоящий, а прошлый.

(Я не понимаю, что это значит. Было бы гораздо проще, если бы я видел её лицо. Лучше отмолчаться.)

— …

— Я просто хочу сказать, что устала.

— М-м.

— Я знаю, что у тебя работа, но я хочу отдохнуть вместе.

— М-м.

(Чувствую себя инопланетянином, которого собратья забыли на Земле. Звуки, которые земляне называют речью, вызывают у меня недоумение. Как эти звуковые волны превращаются во что-то осмысленное?)

— Посмотри, сможешь ли ты взять отпуск хотя бы на две недели.

— М-м-м.

(Должен ли я что-то сказать? Как её зовут? Что мы делаем?)

— Это да или нет?

— …не знаю. Я постараюсь.

(Будто роль в спектакле, которую ты выучил кое-как, а теперь мнёшься на сцене. Невыносимо.)

— Хорошо. Спасибо.

— Я постараюсь.

— Прости, ты, наверное, хочешь спать.

— Угу.

(Я бы позвал на помощь, но у меня нет рта. Слова возникают сами собой, я произношу их механически, не успевая подумать, что они означают.)

— Всё, больше не буду. Давай спать.

— Да, спать.

— Хорошо. Я люблю тебя.

(Это невыносимо. Я понимаю, что она говорит, но мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что её слова связаны со мной. Она говорит это мне. Она имеет в виду меня.)

— И я… тебя.

— Всё хорошо?

— Да.

(Нет. Я пытаюсь потерять сознание, надеясь, что ужас пройдёт после сна и всё само собой восстановится к утру. Так и будет, мне станет легче, и я вытряхну из памяти то, что произошло. До следующего раза.)