Пять тезисов о предпосылках новой мемориальной культуры

Новое понимание памяти и коммеморации существенно изменило наше отношение к прошлому. Связанные с этим последствия для культуры можно резюмировать в виде пяти тезисов.

Память – идет ли речь об индивидууме или социальной группе – является антропологической универсалией.

Память служит основной формой человеческого самосознания и ориентации во времени и пространстве. Эта мысль не нова, напротив, она с глубокой древности присутствовала в культурных практиках, определяя их характер. Она была лишь временно забыта и потеряла свое значение внутри темпорального режима эпохи модерна; данный темпоральный режим отводил абсолютно привилегированную роль будущему, обесценивая прошлое. Пока считалось, что прошлое проходит, а потому не может представлять собой важный ресурс для настоящего, человеческая способность помнить не имела большого социального и культуротворческого значения. Новое открытие антропологической, социальной и культурной значимости памяти привело к существенному расширению представлений о носителе памяти с переключением внимания от индивидуума к социальной группе и коллективному актору, что сопровождалось дальнейшим распространением интереса на медиумы памяти, коммеморативные техники и институции, работающие в рамках культурной памяти.

Формирование новых представлений о памяти, опирающихся на антропологические основания и включающих в себя психологические, социальные, политические и культурные аспекты, ведет к тому, что культура (заново) открывается как пространство памяти; это зафиксировано программной формулой Юрия Лотмана и Бориса Успенского: культура есть «ненаследуемая память коллектива».

В рамках мемориальной культуры за индивидуумами, социальными группами и национальными культурами в целом признается одно из фундаментальных прав человека – право на собственное видение мира, опыт и идентичность. Разумеется, это не означает, что легитимна любая коммеморативная практика. Признание указанного фундаментального права вызвало повышенный научный интерес к индивидуальным воспоминаниям, живой истории, поколенческому опыту, разнообразному репертуару культурных форм коммеморации. Поворот к мемориальной культуре сопровождается определенным ростом общественного внимания к личным и неофициальным воспоминаниям, к индивидуальным судьбам, семейным историям, свидетельствам очевидцев, личным архивам, существующим в виде дневников, писем и фотографий, а также к проблемам межпоколенческого воспроизводства традиции.

Память – это осовременивание прошлого.

«Осовременивание» означает актуализацию прошлого в настоящем и для настоящего. Лишь настоящее является тем местом, откуда происходит обращение к прошлому; одновременно настоящее служит тем контекстом, в котором заново реконструируется прошлое. Оба акта указывают на субъект, обращающийся к прошлому. Перспектива субъектной позиции ограниченна. Это может быть перспектива индивидуума или социальной группы; речь может идти о личном опыте, который преобразован воспоминаниями, или же о многовековом опыте, который сохраняется посредством изображений, текстов или устных преданий. Все, что извлекается памятью из прошлого, подвергается усиленной селекции и всегда обусловлено насущными потребностями и целями индивидуума или социальной группы. В данном случае «осовременивание» – согласимся с Фридрихом Ницше – есть живое воспоминание о прошлом, посредством которого тот или иной актор удостоверяет собственную историю, маркирует свою самобытность, упрочивает свое самосознание и обретает ориентиры для будущего. Воспоминание о прошлом никогда не покоится само в себе, подобно гемме в медальоне; то, что отобрано и вызвано воспоминанием, попадает непосредственно в настоящее, участвуя в конструировании идентичности, формируя установки, стимулируя мотивации, влияя на решения и поступки.

Память нуждается в репрезентации.

Онтологическое различие между тем, что есть сейчас, и тем, что было прежде, неустранимо, поэтому в принципе нельзя перенести нечто прошедшее в настоящее. Вместо такого возврата, который возможен только в научной фантастике, в мемориальной культуре мы всегда имеем дело не с прошлым как таковым, а лишь с его репрезентацией, то есть с его медийно опосредованными трансформациями. Факты прошлого доходят до нас не в «сыром» виде, а неизменно как часть истории. Увиденное облекается в слова, пережитое перерабатывается в рассказ, прочувствованное становится памятником, историческое событие экранизируется. Целая эпоха отображается музейной экспозицией.

В форме репрезентации воспоминания оказываются воспроизводимым наследием и рыночным товаром. Растущему интересу к воспоминаниям соответствует расширяющийся рынок. Воспоминания стали важной темой для средств массовой информации (периодика, книгоиздание, театральные постановки, телевидение, радио, кино и Интернет, музеи и выставки). При этом отсутствующее, невидимое, недоступное прошлое постоянно заменяется неким эрзацем, с помощью которого устанавливается чувственный контакт с прошлым. Подобные символические заменители – не просто копии того, что заинтересовало нас в прошлом, они оказываются его реконструкцией и интерпретацией. Поэтому мемориальная культура всегда имеет дело с определенными средствами, жанрами и форматами репрезентации. Наше восприятие формируется конструктивными и ограничивающими сам предмет моделями сюжетных схем, приемов репрезентации, процессами интерпретации и смыслообразования. Особенно богатый опыт в этой сфере накапливается художниками с их постоянной рефлексией о возможностях тех или иных средств репрезентации и рамочных условий их использования, поэтому именно деятели искусства играют ныне столь значительную роль в «осовременивании» прошлого и его осмыслении.

Новацией мемориальной культуры служат ее этические рамки.

Пока различные социальные активисты использовали память как средство для достижения собственных целей, не было нужды в появлении нового термина. Ностальгические и эгоистические обращения к памяти происходили всегда и будут происходить впредь. Память – это антропологическая универсалия, а потому она не является благом сама по себе, ибо, как справедливо отметил Кристиан Майер, память может разжечь ненависть и возбудить агрессивное желание мести. После Первой мировой войны самооценка немцев серьезно пострадала из-за поражения и символических унижений. Речь тогда не шла о целительном забвении; напротив, пережитые страдания стали основой для массовых движений и национальной мобилизации. Интроспекция увязывала память с действием: невозможно было допустить мысль, что павшие солдаты погибли напрасно! Из памяти о павших складывался национальный долг, обязывавший бороться против совершившейся несправедливости с новой, удвоенной силой.

Ценности, увязанные с политической памятью, всегда носили в истории партикулярный характер, специфичный для конкретной социальной группы. Соответствуя тезису Ницше об ограниченности исторического горизонта, эти ценности являлись ориентирами для достижения поставленных целей, они служили укреплению идентичности и легитимировали собственные деяния. Поэтому на уровне конструирования коллективной памяти неизбежно происходило столкновение культур (clash of cultures), конфронтация мировоззрений: древние боги, выходя из гробниц, стремились к власти над нашей жизнью и начинали вечную борьбу между собой.

Все это продолжается до сих пор, о чем мы с тревогой ежедневно читаем в газетах. Новацией оказалась этическая основа, связывающая память с универсальной ценностью прав человека и придающая совершенно новое качество пересечению прошлого и настоящего. По сути, речь идет не о неизменно громких требованиях текущего момента, а об уже почти неслышных голосах, которые сетуют на гнетущее наследие незавершенного прошлого. Контекстом подобных жалоб служат чудовищные исторические преступления против человечности, последствия которых до наших дней продолжают длиться для жертв, ожидающих решения своих проблем. Прошлое не завершилось, потому что оно связано с правом на признание пережитых страданий и на возмещение ущерба, с необходимостью примирения и с правом на память.

Абсолютной исторической новацией является то, что преступники или победители готовы принять взгляд на исторические события с точки зрения жертв. В новой мемориальной культуре, основывающейся на правах человека, все большую роль играет этический императив. Заповедь «помни!» действует там, где нет спонтанного, мобилизующего и консолидирующего импульса для сохранения памяти и, наоборот, имеет место сильный импульс для забвения, которое обещает избавление от гнетущего чувства стыда и вины. Слово «monere» – латинский глагол, означающий «помнить», «вспоминать», значил также «напоминать». Памятник служит напоминанием, обязывая не забывать не только потому, что память всегда недолговечна, но и потому, что она неизменно стремится избавиться от бремени воспоминаний. Йохан Хейзинга имел в виду именно данное свойство памяти, когда написал: «История – это та духовная форма, посредством которой общество дает себе отчет о своем прошлом». Помнить о том, что хочется забыть, не является антропологической потребностью, поэтому обращение к прошлому носит этический характер. Обращение к прошлому выводит за узкие рамки групповой идентичности, поднимаясь на уровень универсалий, то есть воспоминаний более высокого социального порядка, требующих признать страдания жертв, хранить в памяти их историю. На основе этого этического императива с 1980-х годов начала формироваться новая политика покаяния. Здесь следует обратить внимание на «негативную память», которая возникает в результате признания собственной вины и проявляет себя там, где государство берет на себя историческую ответственность за страдания жертв совершенных им преступлений. С этих пор память служит уже не только средством индивидуального или коллективного самоутверждения; она может инициировать трудный процесс самокритики и помочь – в рамках диалогической, разнонаправленной и транснациональной памяти – восстановить человеческое достоинство дискриминируемых социальных групп, укрепляя взаимное доверие.

 

Мемориальный дискурс как шанс для критической рефлексии

Начиная с 1990-х годов, параллельно со становлением новой мемориальной культуры сформировалась значительная по масштабам область междисциплинарных и интернациональных исследований, где происходит рефлексия и анализ государственной и общественной активности в сфере исторической политики и мемориальной культуры. Данный научно-теоретический дискурс отчасти довольно четко отграничивает себя от прикладных проблем и актуальной полемики, но отчасти переплетается с некоторыми видами практической деятельности (мемориалы, исторические музеи и исторические кинокартины), оказывая поддержку, создавая легитимирующую основу или же осуществляя критическое, порой разрушительное вмешательство. В отличие от ситуации XIX и XX веков конструкции памяти утратили свою «естественность» и «невинность»; сегодня им приходится быть предметом научно-критического анализа и сравнений с другими национальными образцами.

Память и воспоминания не являются априори моральными, поэтому критический потенциал мемориальных исследований состоит в изучении как деструктивных аспектов, так и целительных свойств памяти. «Историческая память всегда служила и продолжает служить крайне агрессивным целям, создавая устойчивый образ врага, разжигая страсти или обосновывая необходимость мести и реванша», однако данное обстоятельство не может оставаться слепым пятном исторических исследований, а должно привлекать их непосредственное внимание. Поэтому мемориальные исследования развиваются сразу по двум направлениям, включая в себя и самоанализ. Здесь же следует отметить, что мы опираемся на нормативные конструкции памяти, сознавая их конвенциональную природу.

Переход от традиционной мемориальной практики к новым рамкам мемориальной культуры начался в 1980-е годы все большим смещением в системе координат прошлое – настоящее – будущее. Релятивизация прежнего исторического оптимизма, согласно которому любые деяния совершаются в ожидании все более позитивного будущего, впервые продемонстрировала, что и прошлое способно предъявлять нам свои требования, от которых нельзя попросту отмахнуться. Такие требования имеют особую силу тогда, когда непонимание, игнорирование или забвение репрессивных иерархий сохраняет их власть, отчего продолжают страдать жертвы репрессий. В этом смысле мемориальная культура является обобщающим выражением того обстоятельства, что в западных странах расширилась сфера ответственности общества и государства, поскольку они осознают не только положительные основы собственной истории, но готовы интегрировать в свою идентичность и негативные исторические события. Этой переориентации соответствует поворот и в нашем темпоральном сознании. Мы расстались с представлением, будто прошлое – это то, чего больше не будет, а потому прошлое неподвластно воздействию человека. Напротив, окрепло убеждение, что сама хронологическая последовательность отдельных временных фаз формируется культурой и событие прошлого, казавшееся необратимо ушедшим, навсегда оцененным и преодоленным, при определенных обстоятельствах может вернуться в значимый и практический горизонт настоящего. Ныне очевидно: проблемы травматического прошлого не способно решить одно лишь течение времени. Преступления против человечности не исчезают сами по себе, они нуждаются в последующем признании страданий, испытанных жертвами, и в принятии на себя ответственности за совершенные преступления. Последний глава ГДР Эрих Хонеккер любил завершать свои публичные преступления лозунгом: «Всегда вперед – никогда назад!» Уверенность, будто по пути вперед можно и нужно расстаться с прошлым, служила символом веры в модернизацию по ту и другую сторону Берлинской стены. Элиас Канетти сформулировал принцип вето против подобной трактовки темпоральной ориентации: «Прошло – не значит навсегда!» С этой убежденности начинается новая эра темпоральной культуры.