Необходимым элементом нашей работы является обращение к периоду 40-х годов XX века; их социокультурный опыт даёт нам представление об особенностях формирования конспирологического мышления в СССР. В первую очередь следует дать ответ на вопрос: может ли компания по борьбе с космополитизмом считаться выражением и следствием конспирологического сознания? Большинство исследователей данной проблемы, как отечественные, так и зарубежные, дешифруя весьма неопределённое и расплывчатое определение «космополитизм», указывают на его выраженную этническую составляющую. Речь идёт об антисемитских репрессиях, незначительно закамуфлированных марксистской риторикой и основанных на малопонятных большинству населения СССР обвинениях в космополитизме. В этой связи возникает даже эффект «теории заговора» с двойным дном: борьба с космополитизмом (легализованная форма «теории заговора») скрывает в себе акции антисемитского характера (скрытая форма «теории заговора»).
Но существует также версия, одним из её сторонников является М. Джилас, что в результате Великой Отечественной войны миллионы советских граждан, соприкоснувшись с реальной жизнью в Западной Европе, могли сравнить свои впечатления с утверждениями официальной пропаганды. С целью предотвращения нежелательного эффекта и была организована кампания тотальной критики европейской жизни во всех её проявлениях. Здесь к прежде активно использовавшимся классовым мотивам прибавляются культурные, этические и даже бытовые аспекты. Ещё одно объяснение, третья версия, основывается на стремлении «Сталина, Жданова и Маленкова уничтожить интеллигенцию как внутреннего врага коммунистического режима и поставить духовную жизнь общества под партийно-государственный контроль». Но всё же к настоящему времени наибольшее распространение, с теми или иными оговорками, получила первая версия — этноцентрическая трактовка проблемы.
Как отмечают современные исследователи событий сороковых годов: «Здесь прослеживаются скорее антиинтеллектуалистские, чем антисемитские мотивы». Объектом жёсткой критики становились представители различных этносов и национальностей. Но в силу того, что евреи в ряде интеллектуальных профессий занимали доминирующее положение, вектор репрессий приобрёл неявное этническое направление. Ещё одним важным возражением, касающимся возможности трактовать борьбу с космополитизмом как выражение конспирологического сознания, служит сущность источника космополитической кампании, её инициирующей стороны. В событиях 40-х годов определяющее значение, как в организации борьбы с космополитизмом, так и в регулировании хода собственно кампании, играют высшие партийные органы. В классических конспирологических схемах, рассмотренных нами выше, конспирологические настроения не являются продуктом направленного, «лабораторного» творчества, но зарождаются и активизируются внутри социальной системы, нередко вступая в конфликт с официальной трактовкой того или иного явления. В нашей же ситуации мы сталкиваемся с иными мотивами, формами реализации. Инспирируя кампанию по борьбе с космополитизмом, партийные органы не просто дали толчок процессу, но отслеживали, формировали все его этапы и стадии. Сама кампания, как в центре, так и на периферии, реализовывалась в привычном русле. Её ключевые моменты заключались в следующем: «Единодушное требование применения к изменникам Родины высшей меры наказания и взятие коллективами области повышенных производственных обязательств». Стереотипность, «отработанность» данных моментов даёт возможность согласиться со следующим мнением исследователя: «Они присущи и всем основным идеологическим кампаниям сталинской эпохи». Кроме того, сама кампания, прекратившись директивно, как она и начиналась, практически не оставила после себя социокультурного следа, что ещё раз говорит об её искусственном характере.
Подтверждением приведённому тезису служит работа Г. В. Костырченко «Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм» — наиболее полное и объективное исследование на данную тему. Авторский вывод: «Развернувшаяся в послевоенное время в Советском Союзе аппаратная чистка была обусловлена прежде всего социально-политической природой сталинского режима, обеспечивавшего собственную дееспособность и единовластие диктатора посредством периодической кровавой прополки номенклатурно-бюрократического слоя общества», — на наш взгляд, наиболее адекватен и отвечает историческим реалиям. В этом отношении процессы конца 40-х годов мало отличаются, помимо, естественно, размеров и охвата, от репрессий конца 30-х годов прошлого века.
Не вдаваясь в коллизии внутрипартийных отношений, укажем на то, что обозначенный период истории проходил в негласной, подспудной борьбе за партийное лидерство. В ходе этого противостояния различные партийные группировки и их лидеры использовали методы дискредитации оппонентов самого широкого спектра. Известно, что Л. П. Берия по роду своей деятельности занимался кругом вопросов, имеющих выходы к еврейской проблематике напрямую или опосредованно. Так, создание Еврейского Антифашистского Комитета проходило под негласным патронажем Берии. Последующий разгром комитета, несомненно, повлиял на положение Берии внутри политической элиты того времени.
С другой стороны, так называемая «ждановская группа», также претендующая на власть, стремилась проводить политику, направленную на «умеренный» Ренессанс русского национального сознания. К этой группе были близки некоторые литераторы, выступившие в качестве застрельщиков в борьбе с космополитами. Приведём несколько высказываний, которые, несмотря на весь псевдомарксистский антураж, отражают не социальные, но национальные претензии авторов. Н. Грибачёв, поэт и влиятельный литературный чиновник, следующим образом, достаточно художественно, рисует «образ врага»: «Ещё ютятся в тёмных и затхлых уголках эстеты и снобы, молитвенно преклоняющие колени перед упаднической мистикой буржуазного декаданса и безыдейным формалистическим трюкачеством. Ещё не разоблачены до конца гнилые остатки разгромленных буржуазных школок и группок, не изжиты пессимистическое нытьё, космополитический маразм, эстетское самолюбование». Обратим внимание на то, что наряду с обвинениями, которые могут быть конспирологически интерпретированы («группки», «школки»), хотя и в сниженном виде, ряд обвинений носит мировоззренческий, идеологический характер. Подтверждением сказанному служит следующий откровенно карикатурный «конспирологический пассаж»: «Драматург А. Суров сообщил партийному собранию о том, что антипатриотическая группа театральных критиков в своей борьбе против советской культуры скатилась на путь тайного сговора, проводя специальные сборища в ресторане “Арагви” и на квартире космополита Оттена». «Теория заговора» же, как мы это показали выше, в первую очередь апеллирует к тем фактам, которые не могут быть опровергнуты, находят своё подтверждение в эмпирической действительности, в знаниях, доступных практически каждому.
Схожее объяснение возникает при знакомстве с докладом А. Софронова «За советский патриотизм в литературе и критике!», который стал установочным в антикосмополитической кампании в литературе. Объектом обвинений становятся некоторые театральные и литературные критики. «За последние годы группа театральных критиков, выросшая на гнилых дрожжах космополитизма, декаданса и формализма, систематически подвергала охаиванию и дискредитации всё то новое и передовое, что появлялось, росло и утверждалось в советской литературе и в советском театре». Уже здесь проявляются признаки «теории заговора»: происходит перечисление имён, представляется список действий, имеющих конспирологическое толкование. Но проблема в том, что разоблачители «космополитизма» очень чётко соблюдают демаркационное разделение, целиком сосредотачиваясь на «точечной критике», оставляя вне зоны своего внимания обвинения социально-политического характера. Читатель убеждается в неблагополучном состоянии дел в театральной критике, за констатацией чего следует идеологический катарсис — клятва в несокрушимой верности вождю и партии. Потенциальный конспирологический эффект «космополитической кампании» достаточно жёстко купировался и заменялся банальными призывами к «бдительности» и лозунгами о «коварном враге». К конспирологии это уже не имело никакого отношения.
Таким образом, перед нами образец не конспирологического, но идеологического противостояния, являющегося следствием обострения внутрипартийной борьбы на рубеже 40-50-х годов. Также следует заметить, что в ходе антикосмополитической кампании были сделаны попытки решения конфликтов, споров, не имеющих прямого отношения к идеологической установке объявленной кампании. Так, под лозунгом борьбы с космополитизмом происходило перераспределение финансовых потоков в издательской сфере. Получали усиление определённые писательские группировки, отношения внутри которых всегда строились на личностной основе, что изначально не могло не привести к конфликтным ситуациям. В качестве подтверждения нашему тезису сошлёмся на мнение известного поэта Н. Коржавина, который уделяет значительное место в своих мемуарах осмыслению причин и хода борьбы с космополитами: «Даже в качестве повода для возбуждения массового антисемитизма эта кампания провалилась — обстоятельства литературной жизни мало кого волновали». Фактически кампания, несмотря на освещение в центральной прессе, осталась локальным, замкнутым на относительно небольшой группе лиц, социокультурным явлением.
Кроме этого, обратим внимание на следующий социально-психологический фактор. Признание актуальности «теории заговора» означает признание неэффективности или, по крайней мере, ослабления властной государственной системы управления. В результате чего ставится под угрозу тезис о незыблемости советского строя. Неслучайным представляется издание в тот период книги американских публицистов М. Сейерса и А. Кана «Тайная война против Америки». Авторы говорят в ней о фактической беззащитности США перед лицом тайной войны, развернутой против них гитлеровской Германией и её союзниками: «Эта книга о диверсионной деятельности держав оси. Она показывает страшное политическое подполье шпионов и диверсантов. Она описывает агентуру и тайные замыслы организации, которая проникла и в Соединённые Штаты, используя вредительство, террор и вероломство как важнейшее оружие в войне за порабощение мира». Несомненно, что говоря о «политическом подполье», авторы имели в виду не классических диверсантов и саботажников. Об этом пишет в предисловии к книге Б. Изаков: «Шпионаж и саботаж, диверсионные и террористические акты — это только часть “тайной войны”, которую вела фашистская агентура».
Успех этой «тайной войны» напрямую вытекает из принципов американского политического устройства, позволяющего использовать демократические институты для внедрения и функционирования «тайных обществ». Американскими авторами подчёркивается, что конспирологическая составляющая деятельности нацистов была куда более эффективной по сравнению с банальными взрывами и поджогами. «Подрывная пропаганда, злостные слухи, ложь, искусственное создание оппозиционных движений, рассчитанное использование подлинных оппозиционных движений, подкуп, запугивание — таково оружие психологического диверсанта». На страницах книги приводится внушительный список «искусственных и подлинных оппозиционных движений», выступающих в качестве ширмы, за которой находились их подлинные инициаторы. Издание «Тайной войны против Америки» должно было продемонстрировать отсутствие проблемы «тайных обществ» в советском социуме, в частности в период войны с нацистской Германией. Враг не сумел организовать эффективного, разветвлённого «политического подполья», что лишний раз доказывало монолитность советского общества. Здесь мы постепенно выходим к проблеме более широкого уровня: общего соотношения «теории заговора» с идеологическими и политическими установками советской системы. Насколько марксистское учение в его советском варианте могло способствовать развитию «теории заговора»? Насколько вообще возможно бытование «теории заговора» в рамках советского авторитарного общества?
Естественно, что возникновение в отечественном социокультурном пространстве такого явления, как «теория заговора», должно было иметь некоторую базу: концептуальную, понятийную, содержательную. Возникновение такой базы не может быть одномоментным, но предполагает определённый подготовительный период. Обращение к опыту советского периода даёт нам возможность определить специфику современного бытования «теории заговора». Согласно мнению ряда исследователей, конспирология непосредственно связана с марксистской идеологией, так как предполагает наличие тотального заговора, отражающегося в борьбе пролетариата и капиталистов. На наш взгляд, подобное утверждение отражает упрощённый взгляд на взаимоотношение названных явлений. Более адекватной действительности представляется точка зрения А. Г. Дугина, который в типологизации «теорий заговора» выделяет «заговор банкиров», «властителей финансовой паутины». Делается вывод о широкой вариативности «заговора банкиров»: «Здесь конспирология соприкасается с политологией, экономизмом и социологией. Некоторые аспекты такого конспирологического варианта фактически совпадают с политическими доктринами марксизма». Но совпадение отдельных аспектов ещё, конечно, как мы знаем, не означает абсолютного тождества.
В качестве дополнительного обоснования нашей позиции сошлёмся на мнение уже неоднократно цитированного нами К. Поппера. Будучи последовательным и даже зачастую пристрастным оппонентом марксизма, не упускающим возможности указать на те или иные просчёты, внутренние противоречия концепции Маркса, Поппер особо оговаривает невозможность отождествления исторического материализма с «теорией заговора». «Правильно это или нет, но Маркс видел в таких явлениях, как война, депрессия, безработица и голод для одних при изобилии для других, не результат хитрого заговора со стороны “большого бизнеса” или “империалистических поджигателей войны”, а нежелательные общественные последствия действий, преследующих совсем иные цели и совершаемых субъектами, пойманными в сети социальной системы. Маркс смотрел на людей-актёров на сцене истории, включая “больших актёров”, как на простых марионеток, неумолимо подталкиваемых экономическими пружинами — историческими силами, над которыми у них нет никакой власти». Пришло время в очередной раз возразить классику критического реализма.
Парадоксально, но внутренне закономерно, что первыми жертвами неприятия марксизмом «теории заговора» выступают сами основоположники научного коммунизма. Выше мы наглядно показали на примере работы «Разоблачения дипломатической истории XVIII века» то, как «теория заговора» не только уживается, но и эксплицируется в системе марксистского мировоззрения. Но для советских ревнителей идейной чистоты, впрочем, как и для Поппера, это «диалектическое единство» представлялось еретическим, а следовательно, и невозможным. Показательна судьба самой работы Маркса, которая вышла на русском языке лишь в 1989 году, в разгар демократизации советского общества и ровно через девяносто лет после её первой публикации. Для работ классиков марксизма — случай весьма редкий, если учесть почти сакральное отношение к их текстам в то время, когда обнаружение неизвестного письма Маркса-Энгельса-Ленина становилось громким «научным событием». По поводу «Разоблачения» этого сказать нельзя. В первый раз оно готовилось к печати ещё в 50-е годы прошлого века, в период «малой перестройки», но тогда текст не прошёл тест на «идеологическую лояльность». В 1989 г. публикация в журнале «Вопросы истории» сопровождалась характерной вступительной статьёй, авторы которой указывали, где Маркс отходит от принципиальной позиции марксизма-ленинизма: «Однако “Разоблачения” писались Марксом не только как историческое исследование, но и как памфлет, в котором чувствуются политические события недавно закончившейся Крымской войны. Вероятно, поэтому, справедливо отмечая реакционный характер устремлений английской правящей олигархии и царизма, Маркс допускает известную односторонность в оценке внешней политики Лондона». «Чувствуется» упорное нежелание определить хотя бы конспирологический контекст текста, который, как было нами показано, лежит на поверхности.
Мельком упоминается только фигура Д. Уркварта как идеологического вождя издания, на страницах которого и была напечатана работа Маркса. Также пунктиром обозначен «консерватизм» взглядов английского лорда. Конспирологическая трактовка русской истории, достаточно чётко артикулированная автором, получает размытую критическую оценку, обоснованную тем, что Маркс не знал «правильных источников», ориентируясь на устаревшие и неполные сведения о русской истории: «Это привело к определённой пристрастности оценок, недостаточной объективности некоторых суждений, искажению многомерной картины исторического развития страны и её внешней политики». Обтекаемые формулировки вступают в прямое противоречие с самим текстом, в котором нет и намёка на какие-то полутона или оттенки. Маркс выстраивает достаточно строгую и непротиворечивую концепцию тайной войны России против Европы, в которой именно конспирологические приёмы позволяют России без особых усилий навязывать свою волю всей Европе.
В научно-популярной литературе советского периода мы можем найти примеры внешнего сосуществования конспирологических моделей с марксистской идеологией. Ярким примером тому служат работы Н. Н. Яковлева, наиболее известного своей книгой «ЦРУ против СССР». Но наше внимание в первую очередь привлекает его работа «1 августа 1914». Содержанием книги становится анализ причин Первой мировой войны, приведшей к тектоническим сдвигам в российском обществе. Своё исследование автор выстраивает как будто в соответствии с общими методологическими установками советской историографической школы. «В советской историографии рассмотрены и решены коренные вопросы кануна 1917 года. Опираясь на труды В. И. Ленина, советские историки всесторонне раскрыли роль героического рабочего класса, партии большевиков в подготовке социалистической революции», — не без пафоса утверждает Н. Н. Яковлев.
Но заявленное единство подходов оказывается внешним приёмом, скрывающим далеко не ортодоксальный марксистский взгляд на российскую историю того периода. По сути, автор отказывается от классового понимания исторического процесса, вследствие чего «героическая роль рабочего класса» становится лишь риторической фигурой прикрытия. Используя недоступный массовому советскому читателю свод материалов, дореволюционные и эмигрантские издания, исследователь предполагает раскрыть те аспекты событий начала XX века, которые, по его мнению, не получили должного освещения и соответствующей интерпретации.
Анализируя ход Первой мировой войны и участие в ней русской армии, историк делает ряд выводов, не совпадающих с устоявшимися, стереотипными взглядами на тот период. Русская армия предстаёт не как отражение «прогрессирующей гангрены самодержавия», орудие неизбежной метаморфозы империалистической войны в войну гражданскую, классовую. Используя обширный фактический материал, Яковлев указывает, что по ряду параметров русская армия не только не уступала, но превосходила вооружённые силы как стран Антанты, так и Тройственного союза. «Без всякого преувеличения можно сказать, что по стрелково-технической подготовке русская артиллерия занимала, бесспорно, первое место в мире». Это же относится и к уровню стратегического планирования: «К началу Первой мировой войны русская военная мысль во многих отношениях превосходила известное на Западе».
Совокупность данных факторов и позволила Российской империи вести в целом достаточно успешную военную кампанию, переведя боевые действия в фазу затяжной окопной войны. Учитывая острую нехватку стратегических ресурсов в странах Тройственного союза, победа Антанты представлялась неизбежной. Яковлев особо подчёркивает тот факт, что к 1917 году снабжение русских войск не только не ухудшилось, но, наоборот, количественно и качественно улучшилось по сравнению с первым периодом войны. В этой ситуации возникает вопрос об объективных причинах кризиса февраля 1917 г. Что же стало причиной крушения императорской России? В попытке найти адекватный ответ автор обращается к роли и значению масонства в дореволюционной жизни России и его участию в свержении монархии.
Говоря о феномене масонства в русской политической жизни тех лет, Яковлев призывает отказаться от взгляда на масонские ложи как на собрания «чудаков», целиком сосредоточившихся на обрядово-символической стороне учения вольных каменщиков. Им всячески подчёркивается реальность воздействия «братьев» на политические, экономические процессы той поры, результатом которого становится «превентивная революция» февраля 1917 г. В данном контексте российское самодержавие представляется малосимпатичной, но всё же объективной жертвой деятельности заговорщиков. Естественно, что масонство характеризуется, прежде всего, по степени его связи с крупной буржуазией, что позволяет аттестовать его в качестве объективного противника рабочего класса. Но в то же время автор представляет материалы, свидетельствующие о надпартийной природе русского масонства, включающего в себя силы не только либерального лагеря, но и видные фигуры левых партий. «Верность масонской ложе в глазах посвященных была неизмеримо выше партийной дисциплины любой партии. И когда пришло время создавать Временное правительство, его формирование нельзя объяснить иначе как возможным предначертанием этой организации».
Целенаправленная деятельность по свержению монархии сопровождалась не только политической борьбой в её чистом виде, но и актами саботажа в тылу воюющей армии, срывом продовольственных поставок в крупные города, спланированными провокациями в прессе, направленными на подрыв доверия к власти. Яковлев рисует настолько впечатляющую картину подрывной работы, «концентрированного наступления буржуазии» на самодержавие, что в её рамках фактически не остаётся места для партии российского пролетариата, которая в официальной идеологической интерпретации и стала «могильщиком» самодержавия. Естественно, что подобное конспирологическое толкование событий начала прошлого века не могло не вызвать острой негативной реакции как со стороны представителей официальной идеологии, так и со стороны представителей общественных наук.
Среди критических откликов «объективистского свойства» как наиболее типическую мы можем назвать работу А. Я. Авреха «Масоны и революция». Структурно и содержательно данное исследование целиком строится как полемический отклик на работу Яковлева, которую Аврех совершенно справедливо охарактеризовал как «решительный разрыв со всей советской историографией». Центральным тезисом текста становится утверждение о quantite negligeable — ничтожной величине реального влияния масонства на действительные политические процессы того времени. Несмотря на, несомненно, научный характер работы Авреха, необходимо заметить, что и она явно несвободна от идеологического влияния. Говоря, совершенно неоправданно, об «истеричной и иррациональной масонофобии правящих верхов, начиная от носителя верховной власти и кончая департаментом полиции», автор также абсолютно тенденциозно, но идеологически «правильно» объясняет это противостоянием народу, «который уже сделал одну великую революцию и горит желанием совершить вторую».
Основываясь на изложенном материале, мы можем сделать ряд выводов, касающихся природы генезиса «теории заговора» в советскую и постсоветскую эпоху. Следует признать, что конспирология, обладая внешне схожими чертами с марксистской идеологией, вовсе не является её зеркальным отражением. Причиной тому ряд факторов как объективно-научного, так и социально-политического свойства. Во-первых, обратим внимание, что с методологических позиций конспирологические схемы вступают в прямое противоречие с марксистской интерпретацией исторической процессуальности. Формационный подход, парадигмально «завязанный» на концепции жёсткого социально-экономического детерминизма, не имеет реальных выходов к иным, альтернативным вариантам прочтения исторического процесса. Поэтому для господствующей идеологии любые отклонения были крайне нежелательными. К тому же не лишним будет отметить, что большинство конспирологических схем носят явно критический характер по отношению к марксизму, часто рассматриваемому в качестве яркого примера деструктивной конспирологической деятельности. С. Семанов, один из тех, кто в советскую эпоху пытался представить «теорию заговора» в качестве некой альтернативы марксистскому учению, следующим образом определяет состояние отечественной науки: «Исчезли из русской науки истории XIX и XX столетий живая мысль и любые споры по мало-мальски серьёзным вопросам. Разумеется, иные авторы хитрили и, прикрываясь соответствующими цитатами, высказывали даже нечто противоположное, но это общей картины не меняло».
Второй вывод также непосредственно связан с методологической особенностью «теории заговора». Конспирологическое исследование во многом строится на противопоставленности идеологическому и псевдоисторическому знанию большинства. Альтернативная природа «теории заговора» по необходимости требует постоянной жёсткой оппозиционности, в рамках которой «теневая действительность», то есть история в её конспирологической подлинности, выступает антиподом идеологии, демонтируя её ложные основания. Схема, принятая в официальной советской общественной науке, демонстрировала или должна была демонстрировать синтез идеологических установок с историческим процессом. По мере социально-экономического развития массы не только овладевали идеологическим инструментарием, но и становились творцами истории, которая в свою очередь становилась абсолютно прозрачной для рационального прочтения. Все остальные возможности влияния на исторический процесс представляются относительными, лишёнными связи с действительностью. Поэтому официальная идеология всячески подчёркивала и относительность влияния «тайных обществ», имеющих внеклассовый характер. В некоторых случаях даже делались выводы о полной включенности, например, масонства в социальную систему западного общества: «Когда масоны собираются за столом (а делают они это довольно часто, их не зря издавна называли людьми, которые “умеют хорошо поесть и попить”), они традиционно поднимают тост за главу государства. Правилами запрещено говорить в ложе о политике и религии. Главными темами бесед должны служить история, философия, наука, мораль». Подобные утверждения, безусловно, противоречат установкам «теории заговора», разрушая её базовое положение — обоснование заговора в качестве движущей силы истории. Даже признаваемые негативные качества масонства служат средством подтверждения тезиса о его периферийности по отношению к глобальным социально-политическим процессам: «Единственно, что оставалось неизменным и дожило до наших дней, так это замкнутый характер масонских лож и узкоэгоистические цели, которые они преследуют».
Политически «теория заговора» вступает в противоречие с концепцией поляризации мира, с характерным для неё перманентным противопоставлением двух лагерей: социалистического и капиталистического. Если в последнем и возможны отдельные реальные проявления деятельности «тайных обществ», то они находят объяснение в деструктивных процессах, определяющих саму сущность западного общества, систему эксплуатации человека человеком: «В конечном счёте масонство — продукт истории, наиболее совершенное воплощение идеи господства над людьми. Одиночка может обобрать слабого, шайка возьмёт банк, разветвлённая мафиозная организация зарится на ресурсы целых стран и народов». Поэтому «тайные общества» становятся лишь одним из симптомов деградации западного мира, но не её источником. Конспирологический фактор при этом выступает лишь как признак имманентного дефекта капиталистической системы, падение которой «запрограммировано» объективным течением классовой борьбы и не зависит от усилий каких-либо тайных сил. В социалистическом же обществе невозможно появление конспирологической проблематики, так как это противоречит тезису о единстве советского общества, сумевшего в ходе своего развития изжить те противоречия, наличием которых и объясняется бытование «тайных обществ» в западном мире. Своеобразное подтверждение высказанных нами положений содержится в гораздо более известной работе того же Н. Н. Яковлева «ЦРУ против СССР». Рассказывая о подрывной деятельности американских спецслужб, направленной против Советского Союза, автор особое внимание уделяет внутреннему состоянию советского общества. Говоря о перспективах диссидентского движения, даже учитывая оказываемую западными спецслужбами помощь, автор всячески подчёркивает невозможность его перерастания в более или менее влиятельную силу: «Каждый из них и все они вместе были ничто в многомиллионной толще советского народа, если бы не западные спецслужбы и массовые средства пропаганды, в первую очередь США».
При этом характеристика диссидентов идентична характеристике меньшинства в рамках «теории заговора», приведённой нами выше: тайное или полуявное противопоставление себя социальному большинству, стремление к аннигиляции общественных норм и правил, постепенное врастание в систему власти, что в целом подрывает жизнеспособность большинства, согласно классическому конспирологическому подходу. Но Яковлев всячески подчёркивает бесперспективность, невозможность перерастания диссидентского подполья в широкое общественное движение. Это ещё раз доказывает принципиальную невозможность разработки конспирологической проблематики в рамках советской историографии.
Третий момент, эмпирически дополняющий наше второе положение, касается содержательных аспектов конспирологических схем советского периода. Как уже отмечалось, работа Н. Н. Яковлева, целиком построенная на использовании дореволюционных и эмигрантских источников, хотя идеологически явно входит в противоречие с содержательной стороной, но в то же время играет роль некоторой демаркационной линии. Смысл подобной демаркации заключается в признании актуальности конспирологической тематики лишь в рамках исследования дореволюционной России. Всё, что выходило за данные границы, могло быть актуализировано и использовано лишь с позиций жесткой идеологической схемы, в которой деятельность «тайных обществ» могла рассматриваться лишь как антитеза коммунистическому движению. Подтверждением тому служит работа Э. Генри «Профессиональный антикоммунизм», доказывающая, что конспирологические приёмы и методы политической борьбы возможны лишь со стороны «тайных и полусекретных контрреволюционных организаций». Интересно, что при этом Генри косвенно признаёт некоторую эвристичность «теории заговора», но лишь по отношению к коммунистическому движению, которое с самого своего рождения выступает как объект постоянных атак тех или иных «реакционных сил». К создателям подобных антикоммунистических организаций автор относит руководителя прусской полиции В. Штибера: «Именно этим заклятым врагом Маркса была создана первая школа, в которой учили, как преследовать социалистов, следить за ними, внедряться в их организации, совершать подлоги». Но Штибер и его последователи — функционеры политической полиции разных стран, ещё не являются создателями полноценных «тайных обществ»: «Операции Штибера, Вермута и Карлье были всего лишь пробными шагами, предпринятыми в ограниченных масштабах. Специальных разветвленных организаций, всецело посвящавших себя борьбе с рабочими движением, ещё не было».
«Специальные разветвлённые организации» появляются лишь после Октябрьской революции. Показательно, что к подобным организациям Генри причисляет собственно конспирологов, как отечественных, так и зарубежных, характеризуя их как профессиональных антикоммунистов, контрразведчиков, аферистов и вчерашних жандармов. Автор всячески подчёркивает практическую сторону их деятельности, которая находит своё выражение в политическом сыске, провокациях и даже в террористических актах. Подробно освещая различного рода политические мероприятия, создание иллюзорных, с позиций эффективности, антикоммунистических конспирологических объединений, исследователь всячески избегает анализа их конспирологической составляющей. Как правило, вместо рассмотрения положений «теории заговора» нам предлагаются крайне субъективные оценки того или иного лица, вне всякой связи с их работами. Так, об уже знакомом нам авторе «Скрытой руки» и активном участнике монархического движения Генри пишет следующее: «Полупомешанный граф Череп-Спиридович, бывший председатель “Славянского общества” в Москве и автор книги о “тайном мировом правительстве” евреев». Этой довольно уничижительной характеристикой исчерпывается вся информация о достаточно известном русском конспирологе и его вкладе в развитие «теории заговора». В ранней «идеологически выдержанной» работе «Историография против истории» Е. Б. Черняка — одного из первых отечественных конспирологов, любая попытка недогматического, порой с использованием «теории заговора», анализа политических процессов XX столетия объясняется как «враждебная», «реакционная», в лучшем случае как «ревизионистская». Так, говоря о конспирологическом объяснении возникновения Коминтерна как орудия экспансии коммунизма, исследователь называет это «беззастенчивым вымыслом»: «Некоторые из этих историков доказывают, что создание Коминтерна якобы свидетельствовало, что Ленин и большевики не стремились искренне к мирному сосуществованию». Другие, ещё более «кощунственные» с официальной позиции реакционные проявления «теории заговора» помещаются в сноски, видимо, чтобы подчеркнуть их содержательную ничтожность, и сопровождаются весьма экспрессивными эпитетами: «В некоторых сочинениях “желтых” историков повторяется даже глупая клевета о “немецких деньгах”, на которые будто бы и была совершена революция (например, в книге, написанной Мурхедом при участии группы “учёных” провокаторов)». В этом плане между двумя работами есть несомненное сходство: «полупомешанный», «провокаторы», «глупая клевета» — хлесткие и безапелляционные характеристики конспирологических авторов и их сочинений.
Стремление к максимальному дистанцированию от каких-либо конспирологических элементов заметно и в анализе партийной стратегии большевиков: «Особые усилия прилагают буржуазные и реформистские историки в тщетной попытке дискредитировать ленинские принципы построения партии. Буржуазная историография уверяет, что большевистские принципы якобы являлись “наследием заговорщической идеологии” в русском революционном движении». Подобному клеветническому обвинению в «бланкизме» противопоставляется тезис о большевистской партийной тактике, основанной не на борьбе «элиты заговорщиков» с самодержавием, но на широком вовлечении угнетаемых классов в революционную работу. В итоге «теория заговора» предстаёт как крайне реакционное идеологическое образование, лишённое внятного содержания и традиционно сводимое к «профессиональному антикоммунизму». Поэтому любой диалог или, в крайнем случае, объективное описание невозможны по отношению к «теории заговора», поставленной вне рамок официальной советской идеологии.
Подтверждением тому служит возникновение конспирологического самиздата, пытавшегося заполнить данную лакуну. Следует заметить, что конспирологические мотивы мы можем выявить даже в той части «неофициальной литературы», которая внешне не имела отношения к социально-историческим исследованиям или политической публицистике, а носила художественный характер. Так, весьма интересно коррелируется с конспирологической проблематикой творчество Е. Харитонова. Известность его художественных текстов обуславливается во многом шокирующим содержанием: откровенным описанием гомосексуальных переживаний автора. Естественно, что в реалиях советской морали подобное творчество могло реализоваться только за пределами последней. «Непечатность» у Харитонова становится внутренним, сквозным качеством текста: сама пронизанная гомосексуальными переживаниями поэзия и проза осмыслена и оправдана в своём существовании здесь именно как особая, «запрещённая речь». Показательно, что в его творчестве, параллельно гомоэротической тематике, представлена конспирологическая линия. Например, автор рассуждает о причинах трагического разделения в советскую эпоху искусства и церкви: «Русская природа без монастыря в душе тоже жидовское учреждение. И таинственно учреждена общим жидомасонским тайным умом, чтобы русских официально представить в посконном положении, которое есть дьявольская подтасовка жидов». В продолжение указанной проблемы развивается тезис о борьбе Сталина с еврейским засильем: «Мудрое сталинское решение о раскрытии псевдонимов, но он сам, бедный, работал в устройстве, заведённом евреями. Он принял руль из чужих рук, и это не дало ему истребить зло до конца». Можно сделать вывод о парадоксальной взаимообусловленности гомосексуальной интенции и конспирологических элементов в прозе Харитонова. Парадоксальность, внешняя несопряжённость оборачиваются явной закономерностью: объединяющим началом гомоэротического творчества и «теории заговора» выступает их «табуированность», выключен-ность из легитимного пространства советской эпохи, что подтверждает наши выводы об особенностях бытования конспирологии в указанный период. Поэтому неудивительно, что только в идеологическом «подполье» советского общества могли быть написаны и найти своего читателя тексты, имеющие чёткую конспирологическую идентификацию.
Ярким образцом подобной литературы служит работа В. Н. Емельянова «Десионизация», получившая широкую известность в середине 80-х годов. Парадоксальной, но внутренне закономерной является попытка автора соединить «теорию заговора» с расхожими идеологическими клише советской эпохи: «В условиях нашей страны агентура Солженицына также пытается создать обстановку некой ностальгии по царской монархии». Демонстрируется позитивное отношение и к тогдашнему политическому руководству Советского Союза и провозглашаемым им социально-политическим ориентирам: «В докладе на торжественном заседании в Кремле Л. И. Брежнев подчеркнул, что самая важная, самая неотложная задача сейчас — это прекратить захлестнувшую мир гонку вооружения. Разрядка даёт возможность избрать путь мира. Упустить эту возможность было бы преступлением». Автор активно оперирует в своей работе такими понятия, как «формация», «класс», «классовые отношения» в их марксистской трактовке. Все приведённые примеры свидетельствуют о несомненной внутренней связи зарождающегося конспирологического дискурса с конкретным политическим, идеологическим положением в советском обществе. Несмотря на это, концептуально работа Емельянова призвана сформулировать альтернативу экономикоцентрическому марксистскому пониманию истории. Её основой является не представление об истории как о последовательной, стадиальной смене социально-экономических формаций, но культурологический принцип.
Символика названия работы — «Десионизация», в определённой степени противоречит содержанию. Безусловно, еврейский этнос выступает в качестве деструктивного элемента в развитии истории, что предопределяет самые мрачные перспективы: «Краеугольный камень иудаизма — ожидаемый приход мессии. Он даст иудеям всемирную царскую власть, две трети гоев будет физически уничтожено, а остальные будут служить иудеям в качестве рабов, причём каждый иудей будет иметь тогда 2800 гойских рабов». Но, будучи важным элементом конспирологических процессов, еврейский этнос не определяет собой всего пространства тайного противостояния. Особое место Емельяновым отводится христианству, понимаемому как экзотерический вариант иудаизма. При подобной трактовке христианство, хотя и генетически связанное с иудаизмом, выступает как вполне самостоятельная сила. Обладая, наравне с иудаизмом, разрушительной силой, оно всё же, в отличие от последнего, лишено определённой национальной идентичности. Это приводит к тому, что трактовка христианства теряет конспирологическую окраску и приобретает культурологическое измерение: «Русский народ, лишённый своей национальной идеологии, старался вложить всю душу в создание христианских храмов. Но на протяжении веков его заставляли в них слушать и петь “Славься Боже наш в Сионе!” и целовать иконы гениального Андрея Рублева, большинство персонажей которого никто иные, как пышущие ненавистью ко всему гойскому иудейские пророки». Таким образом, христианство рассматривается как начало в большей степени культурологическое, негативность которого имеет широкий, не только конспирологический, спектр проявлений.
Культуроцентричность, заявленная В. Н. Емельяновым в «Десионизации», имеет своё теоретическое обоснование в других работах данного автора. Будучи экономистом, Емельянов изучает особенности сельского хозяйства в странах Ближнего Востока. Напомним, что в отечественной экономической науке того времени непререкаемым авторитетом являлась марксистская концепция пятиступенчатого поступательного развития. Любое движение экономики, начиная от макрокосмического уровня и заканчивая локальным, должно было соответствовать признакам одной из ступеней хозяйствования: первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической, социалистической (в перспективе коммунистической).
Опираясь на высказанную Марксом гипотезу об «азиатском способе» производства, Емельянов в итоге развивает её до уровня альтернативы марксистскому учению. «Азиатский способ» перерастает собственно экономические рамки, становясь выражением традиционного социокультурного уклада, делающего избыточными многие марксистские положения: от принципа классовой борьбы до детерминированной, фатальной смены социально-экономических формаций: «Комплексность укладов азиатского способа производства объясняет и тот, казалось бы, странный факт, что этот самый древний из способов производства продолжает успешно существовать в странах “третьего мира”, относительно безболезненно, пережив своих “детей”, “внуков”, “правнуков” в лице рабовладельчества, феодализма и капитализма». Бытование традиционного уклада позволяет странам так называемого «третьего мира» преодолеть ситуацию неизбежного выбора между двумя сформировавшимися к тому времени социально-политическими системами: капиталистической и социалистической.
Ориентация на сложившиеся традиции общественного и политического порядка, то есть сохранение и постоянная артикуляция социокультурной самоидентичности, приводит к парадоксальному эффекту: принадлежа по внешним признакам к «отсталым», «непрогрессивным» типам общества, страны с азиатским типом производства достаточно адекватно отвечают на глобальные вызовы современности. Закономерен авторский вывод о перспективности обществ обозначенного типа, в которых культивирование социокультурной идентичности позволяет «не только сохранить почти полностью прежний набор укладов, но и впитывать в ходе исторического развития новые социально-экономические уклады, подстраивая их под себя, а иногда и в какой-то мере подстраиваясь под них».
Анализ конспирологических сочинений советского периода будет неполон без обращения к такому своеобразному тексту, как работа Е. С. Евсеева «Сионизм в системе антикоммунизма». Его своеобразие заключается в «пограничном» характере авторской концепции. С одной стороны, достаточно активно используются политические шаблоны и стереотипы. Как уже следует из названия работы, автор пытается представить сионизм не только как абстрактную антитезу коммунистической идеологии, но и в качестве реального политического противника, использующего богатый арсенал агрессивных действий. «На современном этапе резко активизировалась антисоветская и антисоциалистическая подрывная деятельность международного сионизма. Львиная доля средств сионистов стала уходить на финансирование долговременных и краткосрочных идеологических диверсий и пропагандистских кампаний против стран социализма».
Достаточно большая часть книги отводится доказательству изначальной антагонистичности сионизма и социалистического учения. Евсеев определяет сионизм следующим образом: «Комплекс реакционно-нравственных установлений, которые воинственно и открыто противостоят поступательному прогрессивному развитию духовной жизни социалистического и коммунистического общества, острие идеологии сионизма как орудия антикоммунизма обращено против ленинского интернационального учения». Подтверждая и подкрепляя своё определение, автор старательно фиксирует все критические замечания классиков марксизма (в советской, весьма суженной трактовке) в отношении представителей сионизма, социалистических национальных объединений. Причём абсолютизируются даже самые частные, относящиеся скорее к тактической, чем к стратегической сфере критические замечания, трактуемые как доказательство изначальной несовместимости сионизма и социалистической теории и практики.
Апеллирование лишь к противопоставлению «сионизм — коммунизм» подрывает саму концептуальную основу работы, которая всё же представляет собой «теорию заговора». Локализация пространства конфликта рамками одного XX столетия лишает его той остроты и глубины, которые напрямую зависят от исторической длительности конспирологического противостояния. Но обращение к конспирологическим традициям лишает конфликт признаков исключительно классовой борьбы. Так, говоря об экономическом развитии России в конце XIX — начале XX веков, Евсеев, хотя и произносит традиционные фразы о подъёме классовой борьбы, росте самосознания пролетариата, объективно акцентирует внимание на иных факторах. С явной симпатией автор пишет о стремлении русской национальной буржуазии не допустить закрепления на российском рынке иностранного капитала. «Захват влиятельных позиций в области финансового кредита и быстрая концентрация банковского капитала в руках небольшого числа крупнейших банков России стали сильно беспокоить русскую христианскую буржуазию, всё настойчивее требовавшую у царского правительства ограничения влияния иноверцев на финансы и промышленность Российской империи».
Схожие с идеями Н. Н. Яковлева и Е. С. Евсеева концептуальные построения мы находим в монографии А. 3. Романенко «О классовой сущности сионизма». Само название книги отражает рассмотренное нами противоречие в соотношении классовых и конспирологических подходов. Помимо традиционной для советского периода критики сионизма с псевдомарксистской позиции, автор обращается к масонской проблематике. Подчёркивается, что в отличие от «научных исследований сионизма» изучение масонства в советской науке было практически закрытой темой. «Это очень важный для историографии феномен необходимо обстоятельно рассмотреть. Почему в течение десятилетий после Октября в нашей стране не было опубликовано ни одной специальной научной работы о масонстве вообще и о российском масонстве в частности?»— задаёт вопрос автор. Собственно, в самой постановке вопроса и содержится ответ.
Из всего вышесказанного можно сделать несколько выводов, касающихся бытования «теории заговора» в советском социокультурном пространстве. Широкому распространению конспирологических взглядов препятствовал ряд объективных факторов. Во-первых, идеологически «теория заговора» воспринималась по меньшей мере как альтернатива марксистскому историческому методу, с его достаточно жестко прописанными концептуальными установками. Попытки соединения марксистской теории с «теорией заговора», предпринятые Е. С. Евсеевым, А. 3. Романенко, Н. Н. Яковлевым, продемонстрировали явную невозможность подобного синтеза. По преимуществу, ссылки на марксистскую идеологию выполняют функцию маскировки, призванной продемонстрировать политическую благонадёжность авторов. «К. Маркс и Ф. Энгельс критике масонства и сопутствующих ему реакционных политических сил уделили пристальное внимание, и этот факт сам по себе обязывает историографа также обстоятельно заниматься столь важной и большой темой».
В реальности же оказывалось, что «пристальное внимание» имело под собой не слишком фундаментальное основание. Его теоретическая часть базировалась на нескольких второстепенных газетных публикациях классиков марксизма, в которых содержались негативные высказывания в адрес масонства. В практической плоскости борьба с масонством оборачивается межфракционными интригами внутри Первого Интернационала. Наряду с анархистами, сторонниками Бакунина, Прудона, бланкистами, масоны участвуют во множестве тактических союзов, которые служили причиной постоянных конфликтов внутри Интернационала. Становится понятным, что спорадическая, обусловленная частными обстоятельствами, критика вряд ли может рассматриваться как признак принципиального, стратегического противостояния между марксизмом и масонством.
Во-вторых, попытки использовать сложившиеся конспирологические понятия и схемы наталкиваются на неизбежные обвинения в возрождении «черносотенных взглядов», «крайне реакционных буржуазных концепций», с которыми традиционно отождествлялась «теория заговора». Действительно, принадлежность классических творцов «теории заговора» к крайне правому политическому флангу практически невозможно опровергнуть. Большая проблема возникает из-за особенностей трактовки марксизма в контексте конспирологии. Нередко следствием подобного анализа становится отождествление марксизма с собственно объектом «теории заговора». «В 1850 году тёмная сила основала в Европе международный союз рабочих, получивший название Интернационала. Главным учредителем этого орудия иудаизма явился еврей-масон Карл Маркс, основатель марксизма и современного социализма», — утверждает один из известных русских дореволюционных конспирологов. Ещё более резкие отзывы характерны для послереволюционных русских конспирологов, оказавшихся в эмиграции, концептуальные выкладки которых подкреплялись их личным опытом. «После раскола Интернационала в 1873 году, когда он разделился на “социал-коллективистов” и “социал-анархистов”, руководимых Марксом и Бакуниным, оба эти сообщества, подобно первому Интернационалу, от которого они ведут своё происхождение и свой дух, получали (и продолжают получать) внушения от масонских лож. Тайные общества управляли анархистским движением, как и всеми прочими отраслями коллективизма». Невозможно представить, чтобы данные тезисы в каком-либо виде могли быть воспроизведены в официальной советской печати. В этой ситуации отечественные авторы «теории заговора» с неизбежностью должны были смягчать формулировки, находить опосредованные формы для легитимизации конспирологического знания.
Средством подобной легетимизации служили несколько приёмов, выработанных советскими конспирологами. Активно практиковался метод синтеза конспирологического исследования с художественным произведением. Это давало возможность достижения нескольких целей, в некоторой степени снимающих указанные выше трудности адаптации «теории заговора» к установкам советской идеологии. Так, специфика художественного текста позволяла не указывать источники конспирологической информации, цитировать те работы, авторы которых находились в «чёрном списке» советской цензуры. Особо скандальные пассажи можно было озвучить посредством прямой речи отрицательных персонажей, что отчасти снимало с автора долю ответственности за возможную крамолу.
В первую очередь следует назвать вышедший в 1977 г. роман-хронику Е. Иванова «Негромкий выстрел». Как можно заметить, его автор претендует на документально-объективный характер изложения. Сюжетная канва произведения строится на непосредственно предшествующих началу Первой мировой войны событиях. Подробно описываются сложные политические интриги, большинство действующих лиц романа являются реальными историческими личностями, что также усиливает правдоподобие повествования.
Масонство в романе получает двойственную трактовку. С одной стороны, оно является орудием международной борьбы. Так, Вильгельм II пытается использовать влияние масонства на политические процессы в странах, являющихся потенциальными соперниками Германии. «Я полагаю, — властно обратился Вильгельм к своему брату, — что ты должен направить деятельность своих масонов таким образом, дабы они принесли пользу германской идее, подрывая изнутри славянские и галльские государства. Прежде всего Россию!» Продолжением этой линии является сюжетная ветвь о «шпионской» деятельности масонства в России, которое оказывается тесно связанным с германской и австро-венгерской разведкой. Именно предательством масонов автор объясняет как разоблачение полковника Редля — одного из самых ценных агентов русской разведки, так и ряд неудач русской армии в войне. В романе большое место занимает описание масонских атрибутов и символики, что отражает, безусловно, высокий интерес к подобной стороне деятельности «тайных обществ». Таинственность ритуалов «вольных каменщиков» вполне сочетается с их подрывной сутью и ещё раз убеждает читателя, уже на образном уровне, что масонство следует понимать и воспринимать как абсолютно негативную силу.
С другой стороны, нам предлагается версия о политическом заговоре в самом масонском ордене, направленном на свержение династии Романовых. Данный аспект романа практически полностью совпадает с конспирологическими моделями как дореволюционных, так и, особенно, эмигрантских авторов. Даётся информация об организации масонством Французской революции, уже в XX столетии «вольные каменщики» объявляются причастными к свержению монархии в Португалии, младотурецкой революции. Масонство трактуется как интернациональное объединение, ставящее своей целью уничтожение национальных государств. «Мы должны соединить усилия независимо от партий, к которым принадлежим, независимо от государств, в которых держим наше имущество и на языках, которых мы говорим. В полной тайне и вооружась именем бога, не жалея средств и сил, мы должны свергать монархии», — наставляет в романе своих братьев известный масон Кедрин.
Стремясь в какой-то степени отразить и идеологические установки, иначе читательские симпатии окажутся на стороне «прогнившего самодержавия» — жертвы масонского вероломства, Е. Иванов с большой диалектической изобретательностью пытается противопоставить масонов большевикам. Прежде всего заявляется о патологическом страхе масонов перед PC ДПР. Оценка Кедриным ситуации после революции 1905 г. описывается следующим образом: «Большевики, которых Кедрин люто ненавидел и боялся, поскольку они, по его мнению, были главной причиной смуты среди рабочего сословия, сидели по тюрьмам или мёрзли по сибирским ссылкам».
Проникает «теория заговора» и в художественные тексты, имеющие отдалённое отношение к конспирологической проблематике. Мы имеем в виду такое непростое явление, как «советская фантастика». Израильский литературовед М. Каганская предлагает под «конспирологическим углом» рассмотреть эволюцию советской фантастической прозы. Для начала она разделяет её на два потока: книги братьев Стругацких и «ефремовская школа» в фантастике. Первым присуще обращение к морально-этической стороне: «Идейный комплекс Стругацких можно условно назвать “комплексом 56-го года” с его неизжитым шоком тоталитаризма (не только советского), подчёркнутым пиететом к “непреходящим ценностям” нравственности и культуры, постоянным болезненным ощущениям угрозы, нависшей в XX веке и над культурой, и над самим существованием человека». В творчестве И. А. Ефремова автор усматривает иное «болезненное ощущение угрозы». Каганская считает, что увлечённость Ефремова антропологией и историософией привела его к дуальному восприятию мира: добро ассоциируется у него с греко-индийской ойкуменой, а зло — с ближневосточными и дальневосточными регионами. Из этого следуют антихристианские и антииудейские тенденции в его книгах, «типологически совпадающие с протонацистской теософской гностикой».
Уже после смерти Ефремова в 1972 году возникает «ефремовская школа» в советской фантастике, которая, по мнению Каганской, делала всё, чтобы нивелировать свою «советскость». Помимо оккультизма и «протонацистской теософской гностики», представители этой школы активно использовали конспирологические мотивы. В качестве образца предлагается проанализировать повесть В. Назарова «Синайское яблоко». В далёком будущем на планету Свилу прибывает Инспектор Службы Безопасности 8-го Галактического района И. Шанин. Цель его путешествия — попытка разобраться с социально-политической ситуацией, сложившейся на планете, где уже сто пятьдесят лет находится у власти диктатор Оксиген Аш, носящий громкий титул «Великого Кормчего». Население Свилы живёт в атмосфере неослабевающего «культа личности» Аша. Ему принадлежат все решения, даже касающиеся таких мелочей, как время включения ночных фонарей. Тоталитарная власть постепенно расшатывается, в обществе возникает брожение, которое грозит обернуться революцией и гражданской войной. Шанин должен пресечь кровавый вариант развития событий. Но неожиданно перед ним открывается истина — беспощадный диктатор Оксиген Аш вовсе не стоит у руля общества. Весь пышный тоталитарный антураж призван скрыть подлинных правителей Свилы — Орден проницательных, которые намеренно всячески раздувают культ «Великого Кормчего», незримо направляя все его действия. У членов «тайного общества» есть свой опознавательный знак: «три треугольника, сложенные вместе» — осторожная аллюзия на Звезду Давида. В этом отношении «жестокий диктатор» Оксиген Аш вместе со всем населением планеты является жертвой народа отнюдь не фантастического происхождения. Можно согласиться со словами Каганской по поводу конспирологического подтекста повести Назарова: «Печальная судьба человечества, неосторожно вкусившего от ядовитых иудейских плодов просвещения — вот “метафизический” смысл и мораль повести Вяч. Назарова».
Ещё более экзотический образец фантастической «теории заговора» обнаруживается в романе В. Щербакова «Чаша бурь». Роман начинается с переписки Владимира Санина — главного героя, археолога, с таинственной Ириной. В ходе общения загадочная незнакомка плавно подводит героя к пониманию того, что среда обитания разума не ограничивается нашей планетой. Представители высокоразвитой космической цивилизации несколько раз пытались установить связь с землянами. Но все экспедиции или бесследно пропадали, или гибли в результате неустановленных причин. Одна из таких катастроф осталась в истории как феномен Тунгусского метеорита. Естественно, взорвавшимся космическим телом был звездолёт инопланетян. Необходимо выявить причины столь фатального невезения.
И главный герой приступает к исследованиям, уводящим его далеко от классической археологии. Подлинное «понимание истории» доказывает истинность преданий об Атлантиде, которая стала жертвой геокосмической катастрофы. Высокоразвитые жители затопленного материка сумели эвакуироваться на другие планеты. И уже с других краёв Вселенной продолжали наблюдать за своей покинутой родиной. Но космические эмигранты были вовсе не единым «цивилизационным потоком». Часть, освоившая планету Этрурия, всячески стремилась помочь своим земным собратьям. Атланты — представители другой ветви древней цивилизации, выполняли иную программу.
Постепенно перед Саниным раскрывается картина глобального космического противостояния, земная история оказывается инспирированной зловредными атлантами. Они постоянно пытаются перемешать народы, лишая их исторической памяти — ключа, открывающего дверь в прошлое. Герой постигает, например, тот факт, что этруски, внесшие столь многое в развитие римской цивилизации, есть предки славян, русских. Доказательством тому становится лингвистический анализ самого названия народа. Именно этруски закладывают социокультурный фундамент, послуживший основой могущества Римской империи: горное дело, театр, якорь, музыкальные инструменты и многое другое. Но Римская империя, пронизанная агентурой атлантов, изменяет своим учителям, превратившись в орудие их неуёмной экспансии, пойдя путём порабощения и уничтожения народов, которые сохранили древние знания.
Безусловно, перед нами адаптированные к советским реалиям варианты «теории заговора». Но здесь возникает вопрос: насколько их конспирологическая составляющая была адекватно воспринята тогдашними читателями? Во-первых, укажем на самоочевидный момент. Сам жанр фантастики предполагает создание художественного пространства, нарушающего физические, временные, социальные основы нашего бытия. В свою очередь, «теория заговора» стремится, напротив, к максимально точному отображению реальности, которая «фантастически» искажена агентами заговора. Во-вторых, необходимо учитывать идеологический фактор. Даже являясь сторонниками «теории заговора», конспирологи от фантастики не могли полномасштабно представить читателю картину подразумеваемого заговора, его участников. Не случайным представляется использование аллегорий, символов, полунамёков. Так, говоря о ещё одном представителе «ефремовской школы», Н. Митрохин акцентирует внимание на экзотерическом характере его «фантастических произведений»: «С. Семанов в своём дневнике подробно пишет об антисемитских мотивах в деятельности Ю. Медведева — и о том, что члены “русской партии” хорошо понимали “культурные коды”, использовавшиеся в его произведениях». Иными словами, советская «фантастическая конспирология» — культурный продукт «для своих», тех, кто в состоянии интерпретировать указанные «коды». В этом отношении можно говорить о явно герметическом характере творений «ефремовцев». «Посвященными» выступают как адепты, так и те, кто дешифрует себя, свою этническую принадлежность в образах отрицательных персонажей. Возвращаясь к анализу М. Каганской повести Назарова «Синайское яблоко», мы находим в нём указание на филологический маркер, по которому «вычисляется» реальная этническая принадлежность «Ордена проницательных». Критик приводит ряд особенностей речи «проницательных»: «“Дорогой Окси! Ты имеешь крепкий лоб, а мы имеем выгоду с тобой дружить” (записка “проницательных” диктатору); “Береги нервы… Я имею желание согласиться на твоё предложение” (разговор членов Ордена с агентом Земли); “Лирочка! Вставай, детка, мы стали с тобой за счастливых людей, — мы имеем дорогих гостей!”». Подобные «языковые неправильности», по мнению Каганской, указывают на местечковый вариант русского языка «южнорусской литературной школы». Ярким её представителем являлся И. Бабель, конструировавший похожие речевые обороты, например, в «Одесских рассказах». Не отвергая истинности приведённых филологических рассуждений, укажем на то, что конспирологический подтекст произведений «ефремовской школы» заведомо нивелирован указанными условностями и ограничениями. Итогом этого становится факт условной положительной/отрицательной конспирологической реакции или представителей «русской партии», или читателей И. Бабеля. Для широких кругов советских читателей всё это остаётся за пределами внимания. Читательское восприятие текстов «ефремовцев» целиком укладывается в рамки фантастики, где есть место таким понятиям, как «увлекательность», «сюжетный динамизм», «необычность места действия», но явно не находится места для «теории заговора».
Второй способ адаптации «теории заговора» к условиям советской идеологии заключался в использовании в качестве источника конспирологической информации научно-публицистических, биографических исследований и работ, не имеющих внешнего, непосредственного выхода к указанной проблематике. В этом ключе активно осваивался жанр популярных биографий, особенно востребованных в позднесоветский период. Например, в серии «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей») издательства «Молодая гвардия» в 70-80-е годы прошлого века выходит ряд книг, отражающих данную тенденцию. Одна из них принадлежит В. А. Пигалеву и представляет собой жизнеописание В. И. Баженова — русского архитектора, одного из основоположников отечественного классицизма. Герой исследования — создатель дворцово-паркового ансамбля Царицыно, «дома Пашкова», Михайловского замка, не имеет прямой связи с конспирологической тематикой. В его биографии имеется лишь один эпизод, позволяющий автору обратиться к конспирологическому сюжету. Участвуя в деятельности кружка Н. И. Новикова, Баженов использует своё положение придворного архитектора для налаживания контактов между московскими масонами и наследником престола. Этот факт послужил причиной недовольства со стороны Екатерины II, подозревавшей наличие политического заговора. Увольнение с государственной службы не имело каких-либо серьёзных последствий, а после скорого восшествия на престол Павла Баженов получает должность вице-президента Академии художеств.
В интерпретации автора биографии данный эпизод становится определяющим для судьбы Баженова. Пигалев подробно анализирует технологию вовлечения архитектора в масонскую ложу. Особо подчёркивается в этом процессе роль Новикова, наивно полагавшего, что масонство является лишь благородным филантропическим учением, не имеющим какой-либо политической подоплёки. Доверчивый Новиков на нескольких страницах книги, в агитационной беседе с Баженовым, всячески превозносит достоинства «вольных каменщиков». «Они никого не преследуют, стремятся изгладить предрассудки, искоренить вражду и войны, стремятся сделать из всего человечества одно семейство братьев, кои были бы связаны узами любви и свободного труда». Но, произнеся вступительные клятвы, Баженов оказывается связан с масонской ложей отнюдь не «узами любви».
Автор рисует весьма впечатляющую картину проникновения масонства в жизнь России. Формально независимыми российскими масонами в реальности управляли иностранные координаторы. «Эти люди контролировали деятельность многих российских лож, назначали и смещали их руководителей, вели с помощью шифров секретную переписку с герцогом Зюдерманландским, собирали информацию от русских масонов о различных сторонах жизни общества, в том числе о настроениях и перемещениях в российском царском дворе, в случае необходимости снабжали русских масонов деньгами, чем ещё больше привязывали к своему ордену». Таким образом, «ревнители просвещения» оказываются «тайным обществом», преследующим конкретные политические цели. В этом контексте и следует рассматривать предполагаемые контакты Баженова с наследником. Целью их выступает вовлечение будущего императора в масонскую деятельность, что неизбежно привело бы к скорому подчинению российского государства далеко идущим планам «вольных каменщиков».
Из всего сказанного следует однозначный авторский вывод: «Баженов, сам того не подозревая, оказался участником тайного антиекатерининского международного заговора». Логично, что последовавшие репрессии в отношении масонства вызывают у автора полное одобрение. Объективно гонения на Новикова и участников его кружка представляются вполне обоснованной реакцией государства на подрывную деятельность масонских лож. В контексте подобного подхода не находится места привычным идеологическим схемам. Классовые баталии отступают на второй план, заслоняемые конспирологической борьбой.
Близким по конспирологическому духу к биографии Баженова является жизнеописание Г. Р. Державина, созданное известным критиком О. Н. Михайловым. Описывая ту же эпоху, что и Пигалев, автор демонстрирует такое же негативное отношение к масонству, обосновывая его мнением русского поэта. Защищая принцип природного неравенства людей как антитезу уравнительной идеологии масонства, автор не без пафоса заявляет: «Люди созданы во всем не равно. Один удачлив, ему всю-то жизнь хабарит, другой — невезуха. <…> И кто осмелится судить, как надобно выравнить сию несправедливость? Или кликнуть нового Пугачева?» Как мы видим, проводится весьма явная и смелая параллель между масонством екатерининской эпохи и грядущими событиями XX столетия. Репрессии Екатерины в отношении кружка Новикова автору представляются оправданными, учитывая политическую активность масонов и возможность очередного дворцового переворота, на которые было так щедро XVIII столетие русской истории: «Через архитектора Баженова делались попытки вовлечь в орден великого князя Павла Петровича».
Несмотря на то что в рамках обозначенных жанров (исторический роман, биографическое повествование) удавалось воспроизвести некоторые конспирологические построения, эффект воздействия был локальным. Причиной тому объективные особенности жанра. Хотя биографическое повествование и позволяет контекстуальный выход за рамки жизнеописания, как это произошло с Баженовым, авторское изложение не может произвольно расширяться. Естественной границей любой биографии становится смерть героя. Поэтому конспирологическая составляющая биографии русского архитектора неизбежно должна была прерваться в августе 1799 года. Тем самым прерывается важная линия, связанная со сложными отношениями императора Павла с масонами, с обстоятельствами его членства в Мальтийском ордене.
Без сомнения, все перечисленные примеры только паллиативы: присутствие «теории заговора» в тексте в виде недомолвок, «языка для своих», постоянное цитатное марксистское сопровождение — всё это снижало степень воздействия на сознание читателя. Сами конспирологические авторы, осознавая сложившееся положение, в конечном счёте приходили к неизбежному выводу: «В СССР отсутствуют фильмы и спектакли об опасности масонства, а редкие книги, просачивающиеся сквозь почти просионистски настроенную цензуру, хотя бы отдалённо вскрывающие правду об евреях — быстро скупаются и уничтожаются теми же евреями». Подобная атмосфера неизбежно приводила к курьёзным случаям, например, когда автор предлагает в качестве образца «классического масона» адвоката Терразини из популярного в советское время полуразвлекательного итальянского телесериала «Спрут». Иванов обращает внимание на особенно зловещий вид «тотального врага мира»: «Все движения, выражения лица, глаз, жесты, фразы, действия — всё служило одной цели». Этот пример достаточно красноречиво показывает состояние отечественной конспирологии тех лет — отсутствие адекватной среды и свободного распространения информации способствовало рождению таких казусов. Ситуация кардинальным образом меняется в эпоху перестройки и в последующие после распада СССР годы.