На небесном дне

Хлебников Олег

VII. На небесном дне

 

 

Поэма съёмного жилья

 

1

Плезиозавры фонарей

стоят по грудь в тумане жёлтом.

По дну небесному дошёл ты

до ручки не своих дверей.

И ты попал – попал сюда,

как на подлодку: только стены

вокруг и тёмные системы,

чтоб свет и пресная вода

не иссякали, и тепло

текло по трубам обнажённым…

Гудит в усилье напряжённом

запас еды – смертям назло.

И передатчик новостей

передаёт погоды сводки,

и шифр: «Nazdaq, баррель, бобслей» —

осмысливает быт подлодки.

Но есть хозяин у неё —

вот он радирует и скажет:

«Пора, мой друг!». И думай, как же

подняться, всплыть, явить ржевьё.

И лучше всё-таки живьём.

 

2

Но дело, конечно, не в нём,

а в том, что сегодня и завтра

то свет – промокашечный днём,

то ночью – из плезиозавра.

И дело не в том, что вокруг,

а – что впереди там, в тумане:

лежанье на съёмном диване

и старости замкнутый круг?

А может быть, вдруг да… Увянь!

Пока есть хотя бы диван.

 

3

Диван напоминал бегемота.

И ты, возлежавший на нём,

повторял его формы. Дремота

порой настигала и днём,

когда вдруг терялся, как ручка,

как зажигалка, смысл бытия.

Впереди светила только получка —

хотя уже не совсем твоя.

Но всё же она, как фонарь, светила

в голое это окно.

И каждое утро надо было

идти сквозь Темно, Смурно,

Зябко, Не хочется… Но оставаться —

точно – большее зло…

Как жили на съёмной квартире Ватсон

и Холмс?.. Как уютно, тепло!..

 

4

Кстати, читать детективы —

спасение от рутины:

сыщики столь ретивы,

преступники – креативны!

Даже если трясёшься

в маршрутке битком набитой,

как-нибудь да извернёшься,

чтобы сбежать от быта:

среди каждодневных странствий

в кутузке по имени «транспорт»

попасть в другое пространство —

не хуже любого транса,

и в погружённости крайней

в интриги свечей и каминов

опомниться на окраине,

свою остановку минув.

 

5

Своя остановка… Китайцы-водилы…

Никогда не имел своей квартиры —

ну, чтобы совсем своей.

Делил даже ванны, женщин, сортиры

с десятком чужих людей.

В общем, так же делил и воздух —

на вдох делил и на роздых…

А порой оставался наедине —

с собой? И то не вполне…

 

6

Никого не будет в доме,

кроме – тысячи чужих

нажитых вещей, в объёме

блочной хаты… Вот мужик

с фотокарточки смеётся —

а кому он сват и брат?

Вот трёхногих три уродца

табуретками стоят.

Здесь ютилась жизнь чужая

и ушла в небытие.

Гений места, угрожая,

шлёт и шлёт привет тебе.

Ты не хуже и не лучше

тех, кто жили-были здесь…

А сейчас давай почутче —

вдруг да и услышишь весть.

Говорят, придёт планета

больше нашей и её

как проглотит – значит это:

ты получишь забытьё.

Лучше нету, нет краснее

быстрой смерти на миру —

да со всеми, даже – с нею,

той, кому «Люблю, умру!»

клялся, клялся, не краснея,

прыгал, точно кенгуру.

 

7

И рай в чужом шалаше

бывает – ты знаешь это.

И свет бывает в душе,

хоть нету снаружи света.

И Бог – конечно, любовь.

Когда ж она остывает,

Господь поднимает бровь

и этот дом оставляет.

Снимает угол другой —

с недогоревшей свечкой

любви человечьей – такой

смешной, по-людски не вечной.

 

8

…И она тебя послала

не куда-нибудь – сюда.

Вспомнишь вдруг, как мягко стлала, —

сразу же со сном беда.

И среди всего чужого —

слишком близкого уже —

ходишь-бродишь бестолково

на невнятном этаже.

Под тобой и над тобою

штабелями люди спят.

…И протоптанной тропою

средь сугробов и оград

добредёшь до магазина

и возьмёшь как молодец

продуктовую корзину:

водку, хлеб да огурец.

Ну и выпьешь, и закусишь,

и – не даром ночь прошла.

И ещё покажешь кукиш

в зрак оконного стекла

туче серой, как зола,

формой – Раша, бля… бла-бла…

 

9

И почему мы родине

до смерти за всё должны?

Чем нам она, мы вроде не

меньше ей нужны.

Не обойдётся, милая,

уж совсем-то без людей,

казня нас или милуя

в давке площадей.

Конечно, можно вахтовым

методом того-сего

её – на радость яхтовым

хозяевам всего.

Ан ширь её пустующую

возьмут и не вернут назад

китайцы, маракующие,

где будет город-сад.

 

10

В том городе был сад,

там вы бродили вдвоём —

полжизни уже назад,

ночью чаще, чем днём…

Как же родное вдруг

делается не своим?!

Ну-ка, сходитесь в круг,

все, кто уже несводим!

Те, кого повстречать, —

счастью почти сродни.

Странному счастью – кричать:

«Прошлое! Миг верни!»

В этом миге года

можно ещё прожить.

Прошлое – как звезда —

светится и дрожит.

Хоть и погасло давно,

манит, как в стужу окно.

(А нового райского сада,

спасибо, больше не надо!)

 

11

Окна, бывает, изображают,

что за ними мёд, а не «жисть»,

ёлку за ними когда наряжают —

фольгою кажется жесть.

И улицы в непогодь освещают

окна – не фонари.

А два или три забыться мешают,

те – со свечою внутри.

 

12

Не догорела ваша свеча —

сами её погасили.

Долго делили роль палача —

вот её и разделили.

…Что перед сном способен палач

делать? Пролистывать Святцы?

Библию?.. Лучше сосать первач

и забывать, забываться…

 

13

Так забывать, чтоб очутиться

на съёмной хате и – спиваться?

Так отметаться, отчудиться

и навсегда отцеловаться?

Ну нет! – взыграет ретивое —

пока ты жив, ещё ты волен

всё изменить и над травою

своей подняться головою.

И тише ты уже не будешь

воды, гудящей в трубах снова.

А успокоишься в гробу лишь?

Но нарвались не на такого! —

кто перед тем не скажет Слово…

 

14

А скажешь – что? Мол, одиночество

мешает утру наступить,

что жить, что пить уже не хочется

и что не хочется не пить.

Что я, я, я – вот слово дикое,

и смерть действительно придёт.

Что – червь, что – Бог… Что, горе мыкая,

стал населением народ.

И что-то про зарю вечернюю,

любовь последнюю, про то,

что жизнь пройдёт, как увлечение,

и сам пройдёшь, как конь в пальто.

Что мир насилья мы разрушим и

кто был ничем, тот станет всем.

(С неоцифрованными душами

у Бога множество проблем.

И снова жгут траву забвения,

а от неё ужасный дым…)

Ну и – про чудное мгновение:

мол, дай вам Бог того же, но – с другим.

 

15

Ни к женщине, ни к Всевышнему

не обращайся, брат.

Фемина услышит лишнее,

а наш Господь глуховат.

Но если всё туже дышится, —

вон из подлодки! Вмиг

выпади, словно ижица

из словарей и книг.

Как будто тебя и не было —

это ли не восторг?!

Где ты? Земля ли, небо ли? —

Здесь неуместен торг.

 

P. S. 

Ну а когда… Тогда скорей

отсюда!.. Да в сквозняк дверей

глядят из древности своей

плезиозавры фонарей…

 

Комментарий

Здесь Ты – это не Она, а собирательный образ б. сов. интеллигента, у которого кризис среднего возраста совпал с идеологическим и моральным кризисом государства и растерянной невнятностью общества. Так же, как в поэме «Удалённый доступ» (впервые опубликованной в «Новом мире» в 2002 году).

Но в этом собирательном Ты пребывает и сам автор. В конце концов, он жил не только в переделкинской сторожке, не только в московской квартире Давида Самойлова и на «крейсере “Очаков”» Юрия Щекочихина, не только в ижевских деревянном доме (в составе большой семьи) и в полученной отцом от завода (где тот был главным технологом, замначальника производства…) двухкомнатной хрущобе. Автор и сам снимал жильё в Москве. А переменив несколько адресов, лучше узнал этот город.

Но впервые поэму «На небесном дне» автор читал не в Москве, а в родном Ижевске – оставшимся там друзьям во время встречи Старого Нового года.

Лучше бы эту ночь автор провёл не с ними, несмотря на радость общения, а со своим отцом, который тогда уже не вставал с постели и на все вопросы отвечал односложно – ну и пусть односложно!

Утром 14 января 2012 года автор видел своего доброго, искреннего и прямодушного отца в последний раз. Потом уехал в Москву…

Но всё это уже не имеет никакого отношения к поэме «На небесном дне», написанной в конце 2011-го – начале 2012-го.

Автор ещё успел рассказать о ней своему старшему другу и главному в последние годы для него слушателю и критику Станиславу Борисовичу Рассадину, «писателю о литературе». Но прочитать или показать Рассадину новую поэму уже не успел…

Весь «роман в поэмах» уместился по времени написания между датами 1976 и 2012. Когда, ещё не понимая, что пишет, автор его начал («Переулок»), ему было двадцать лет. Когда закончил – пятьдесят пять. Поэма «Лесенка», жанр которой автор определил как «Вместо эпилога», написана раньше последней главы – в 2003 году.

До сих пор «Лесенку» автор иногда считает главным из того, что он написал. Но автор не имеет преимущественного права судить свои произведения.