Поэма съёмного жилья
1
Плезиозавры фонарей
стоят по грудь в тумане жёлтом.
По дну небесному дошёл ты
до ручки не своих дверей.
И ты попал – попал сюда,
как на подлодку: только стены
вокруг и тёмные системы,
чтоб свет и пресная вода
не иссякали, и тепло
текло по трубам обнажённым…
Гудит в усилье напряжённом
запас еды – смертям назло.
И передатчик новостей
передаёт погоды сводки,
и шифр: «Nazdaq, баррель, бобслей» —
осмысливает быт подлодки.
Но есть хозяин у неё —
вот он радирует и скажет:
«Пора, мой друг!». И думай, как же
подняться, всплыть, явить ржевьё.
И лучше всё-таки живьём.
2
Но дело, конечно, не в нём,
а в том, что сегодня и завтра
то свет – промокашечный днём,
то ночью – из плезиозавра.
И дело не в том, что вокруг,
а – что впереди там, в тумане:
лежанье на съёмном диване
и старости замкнутый круг?
А может быть, вдруг да… Увянь!
Пока есть хотя бы диван.
3
Диван напоминал бегемота.
И ты, возлежавший на нём,
повторял его формы. Дремота
порой настигала и днём,
когда вдруг терялся, как ручка,
как зажигалка, смысл бытия.
Впереди светила только получка —
хотя уже не совсем твоя.
Но всё же она, как фонарь, светила
в голое это окно.
И каждое утро надо было
идти сквозь Темно, Смурно,
Зябко, Не хочется… Но оставаться —
точно – большее зло…
Как жили на съёмной квартире Ватсон
и Холмс?.. Как уютно, тепло!..
4
Кстати, читать детективы —
спасение от рутины:
сыщики столь ретивы,
преступники – креативны!
Даже если трясёшься
в маршрутке битком набитой,
как-нибудь да извернёшься,
чтобы сбежать от быта:
среди каждодневных странствий
в кутузке по имени «транспорт»
попасть в другое пространство —
не хуже любого транса,
и в погружённости крайней
в интриги свечей и каминов
опомниться на окраине,
свою остановку минув.
5
Своя остановка… Китайцы-водилы…
Никогда не имел своей квартиры —
ну, чтобы совсем своей.
Делил даже ванны, женщин, сортиры
с десятком чужих людей.
В общем, так же делил и воздух —
на вдох делил и на роздых…
А порой оставался наедине —
с собой? И то не вполне…
6
Никого не будет в доме,
кроме – тысячи чужих
нажитых вещей, в объёме
блочной хаты… Вот мужик
с фотокарточки смеётся —
а кому он сват и брат?
Вот трёхногих три уродца
табуретками стоят.
Здесь ютилась жизнь чужая
и ушла в небытие.
Гений места, угрожая,
шлёт и шлёт привет тебе.
Ты не хуже и не лучше
тех, кто жили-были здесь…
А сейчас давай почутче —
вдруг да и услышишь весть.
Говорят, придёт планета
больше нашей и её
как проглотит – значит это:
ты получишь забытьё.
Лучше нету, нет краснее
быстрой смерти на миру —
да со всеми, даже – с нею,
той, кому «Люблю, умру!»
клялся, клялся, не краснея,
прыгал, точно кенгуру.
7
И рай в чужом шалаше
бывает – ты знаешь это.
И свет бывает в душе,
хоть нету снаружи света.
И Бог – конечно, любовь.
Когда ж она остывает,
Господь поднимает бровь
и этот дом оставляет.
Снимает угол другой —
с недогоревшей свечкой
любви человечьей – такой
смешной, по-людски не вечной.
8
…И она тебя послала
не куда-нибудь – сюда.
Вспомнишь вдруг, как мягко стлала, —
сразу же со сном беда.
И среди всего чужого —
слишком близкого уже —
ходишь-бродишь бестолково
на невнятном этаже.
Под тобой и над тобою
штабелями люди спят.
…И протоптанной тропою
средь сугробов и оград
добредёшь до магазина
и возьмёшь как молодец
продуктовую корзину:
водку, хлеб да огурец.
Ну и выпьешь, и закусишь,
и – не даром ночь прошла.
И ещё покажешь кукиш
в зрак оконного стекла
туче серой, как зола,
формой – Раша, бля… бла-бла…
9
И почему мы родине
до смерти за всё должны?
Чем нам она, мы вроде не
меньше ей нужны.
Не обойдётся, милая,
уж совсем-то без людей,
казня нас или милуя
в давке площадей.
Конечно, можно вахтовым
методом того-сего
её – на радость яхтовым
хозяевам всего.
Ан ширь её пустующую
возьмут и не вернут назад
китайцы, маракующие,
где будет город-сад.
10
В том городе был сад,
там вы бродили вдвоём —
полжизни уже назад,
ночью чаще, чем днём…
Как же родное вдруг
делается не своим?!
Ну-ка, сходитесь в круг,
все, кто уже несводим!
Те, кого повстречать, —
счастью почти сродни.
Странному счастью – кричать:
«Прошлое! Миг верни!»
В этом миге года
можно ещё прожить.
Прошлое – как звезда —
светится и дрожит.
Хоть и погасло давно,
манит, как в стужу окно.
(А нового райского сада,
спасибо, больше не надо!)
11
Окна, бывает, изображают,
что за ними мёд, а не «жисть»,
ёлку за ними когда наряжают —
фольгою кажется жесть.
И улицы в непогодь освещают
окна – не фонари.
А два или три забыться мешают,
те – со свечою внутри.
12
Не догорела ваша свеча —
сами её погасили.
Долго делили роль палача —
вот её и разделили.
…Что перед сном способен палач
делать? Пролистывать Святцы?
Библию?.. Лучше сосать первач
и забывать, забываться…
13
Так забывать, чтоб очутиться
на съёмной хате и – спиваться?
Так отметаться, отчудиться
и навсегда отцеловаться?
Ну нет! – взыграет ретивое —
пока ты жив, ещё ты волен
всё изменить и над травою
своей подняться головою.
И тише ты уже не будешь
воды, гудящей в трубах снова.
А успокоишься в гробу лишь?
Но нарвались не на такого! —
кто перед тем не скажет Слово…
14
А скажешь – что? Мол, одиночество
мешает утру наступить,
что жить, что пить уже не хочется
и что не хочется не пить.
Что я, я, я – вот слово дикое,
и смерть действительно придёт.
Что – червь, что – Бог… Что, горе мыкая,
стал населением народ.
И что-то про зарю вечернюю,
любовь последнюю, про то,
что жизнь пройдёт, как увлечение,
и сам пройдёшь, как конь в пальто.
Что мир насилья мы разрушим и
кто был ничем, тот станет всем.
(С неоцифрованными душами
у Бога множество проблем.
И снова жгут траву забвения,
а от неё ужасный дым…)
Ну и – про чудное мгновение:
мол, дай вам Бог того же, но – с другим.
15
Ни к женщине, ни к Всевышнему
не обращайся, брат.
Фемина услышит лишнее,
а наш Господь глуховат.
Но если всё туже дышится, —
вон из подлодки! Вмиг
выпади, словно ижица
из словарей и книг.
Как будто тебя и не было —
это ли не восторг?!
Где ты? Земля ли, небо ли? —
Здесь неуместен торг.
P. S.
Ну а когда… Тогда скорей
отсюда!.. Да в сквозняк дверей
глядят из древности своей
плезиозавры фонарей…
Комментарий
Здесь Ты – это не Она, а собирательный образ б. сов. интеллигента, у которого кризис среднего возраста совпал с идеологическим и моральным кризисом государства и растерянной невнятностью общества. Так же, как в поэме «Удалённый доступ» (впервые опубликованной в «Новом мире» в 2002 году).
Но в этом собирательном Ты пребывает и сам автор. В конце концов, он жил не только в переделкинской сторожке, не только в московской квартире Давида Самойлова и на «крейсере “Очаков”» Юрия Щекочихина, не только в ижевских деревянном доме (в составе большой семьи) и в полученной отцом от завода (где тот был главным технологом, замначальника производства…) двухкомнатной хрущобе. Автор и сам снимал жильё в Москве. А переменив несколько адресов, лучше узнал этот город.
Но впервые поэму «На небесном дне» автор читал не в Москве, а в родном Ижевске – оставшимся там друзьям во время встречи Старого Нового года.
Лучше бы эту ночь автор провёл не с ними, несмотря на радость общения, а со своим отцом, который тогда уже не вставал с постели и на все вопросы отвечал односложно – ну и пусть односложно!
Утром 14 января 2012 года автор видел своего доброго, искреннего и прямодушного отца в последний раз. Потом уехал в Москву…
Но всё это уже не имеет никакого отношения к поэме «На небесном дне», написанной в конце 2011-го – начале 2012-го.
Автор ещё успел рассказать о ней своему старшему другу и главному в последние годы для него слушателю и критику Станиславу Борисовичу Рассадину, «писателю о литературе». Но прочитать или показать Рассадину новую поэму уже не успел…
Весь «роман в поэмах» уместился по времени написания между датами 1976 и 2012. Когда, ещё не понимая, что пишет, автор его начал («Переулок»), ему было двадцать лет. Когда закончил – пятьдесят пять. Поэма «Лесенка», жанр которой автор определил как «Вместо эпилога», написана раньше последней главы – в 2003 году.
До сих пор «Лесенку» автор иногда считает главным из того, что он написал. Но автор не имеет преимущественного права судить свои произведения.