1

А по душевной склонности ближе всего

мне, наверно, была эта лесенка из райсада,

к полумёртвой воде ведущая, волшебство

между листьев скрывавшая, —

                                            так и надо.

А вела она к омуту, и на пути

ей встречался мусор вялотекущей жизни.

И сидел я на ней, полусломанной, впереди

тяжелела вода,

                       позади – пауки и слизни.

Они что-то такое делали, что назад

возвратиться нельзя было.

                                   И вещали

на ступеньках её мы с тобою, брат, —

прямо в пустоту, что была в начале.

Это ли соседство устраивало меня —

или недвижность воздуха

                                 и возможность

выпить горькую чашу на склоне дня

и понять простую, как тыква, сложность:

всё же как-то надо так

                                на деревяшку сесть,

чтобы не помешать появляющимся пешеходам,

вздумавшим путь по лесенке предпочесть

остальным, проложенным всем народом.

Надо так поставить сосуд с весёлой водой,

чтобы с ним не скатиться в обнимку

                                               к воде нелёгкой,

надо как-то так завести разговор с собой

или с тобой —

                      чтоб не было вдруг неловкой

паузы, нависающей над головой

и грозящей сердцу остановкой.

 

2

В сущности, что же я знаю, чтобы сказать

важное нечто себе самому и другу?

Радуюсь только:

                    пуст подчистую опять.

В этом свою единственную заслугу

вижу сквозь ветки, годы, кусты…

                                           Другой

полный сосуд тороплюсь уравнять с собою.

…Если бы стать после смерти такой рекой —

не высыхающей и своей водою

не обладающей,

                    и в волне покой

обретающей – ритм и волю.

 

3

Ну а пока – с удобствами располагался я

здесь, на лесенке – приблизительно посередине

маршей её глухих и житья-бытья

в иерархии тварей,

                          полуслепой доныне.

Те, что попроще и ниже, так нравились мне! —

строго-логическим выводом, что бесспорно

столько же там, надо мной —

                                        и сложней вдвойне

и втройне, и выше —

                              по круче горной.

И не мешали ступеньки и стебельки

эту простую мысль до конца додумать.

Лишь забирались за шиворот пауки

да собирались двуногие травки дунуть.

Этот соседний ад

                      одолевался одним:

надо было скорей себе доказать и кому-то,

что мы сходно думаем, чувствуем, говорим…

И когда получалось, торжественная минута

наступала на этих ступеньках. И слово друг

вместе с отцом и сыном

                                   троицу составляло…

Но, быть может, это такой недуг —

отыскивать сходство? Его-то и не хватало,

чтобы, как все другие,

                                стареть,

                                          слабеть,

чтобы, как все другие,

                                уйти однажды.

Жил бы один – не знал, что в густую сеть

мальком угодил – так же, как все и каждый.

И смотрел бы на тело своё как на отчий дом,

жил беззаботно в нём, пока не предложат

нечто получше, и времени ипподром

не посещал – и вовсе не знал, быть может.

Времени ни у кого, я справлялся, нет.

И нечего на него валить или ставить.

Всем нам достался один, но ветхий завет —

общий для всех, кто время не прочь добавить.

И даже в нём – лишь надежда, а не мечта,

ничего похожего на твои мгновения

на заброшенной лесенке,

                              в молодости,

                                                когда

представлялось музыкой всё, что навеяно…

И пускай на кустах и деревьях пыльной была листва

и земля перегноем только в тени дышала,

оставались на эту ступеньку твои права.

И, казалось, что жизни не будет мало.

 

4

Скоро на лесенке этой и не присесть —

листья сровняют ступени, дожди зарядят…

Слава Тебе, Творец, что даёшь прочесть

и по прочтенье сжигаешь свои тетради.

Ты на творенья фантазии не жалел

и не жалеешь творенья – ваяешь снова.

Как расстаёшься легко! Так стирают мел

с чёрной доски, чтоб другое отстукать слово.

Слава Тебе – листва ли о твердь шуршит,

снег ли кружит —

                        расцветают Твои цветочки:

нетленку ваяют аскеты и одиночки, —

и одиночество ночью Тебя не страшит…

Что разрешил причаститься, слава Тебе,

к подстрочнику Твоему и оставил право

что-то менять как в строчке, так и в судьбе,

зная, что в переводах звучат коряво

попытки соавторства… Значит, земная слава

Тебе самому по нраву?

Слава – Тебе!

 

5

…Со сколькими местами попрощался!

Придётся вот-вот и с лесенкой расчудесной —

на ней помещались легко посёлок и город,

горы, овраги, озеро, лес и речка.

Надо будет поймать поселковый автобус,

подножку трамвая, подводу, троллейбус рогатый

и быстро на тот вокзал, где кругла, как глобус,

земля вдоль путей, соблазнявшая нас когда-то.

Надо пройти насквозь дома у дороги,

на некоторые бросая взгляд мимолётный,

перемахнуть заборы, почти не глядя,

и долго идти по самому краю моря.

Поскольку всё холодает – и не искупаться,

в тени от жары палящей не отсидеться.

И значит, надо проворно, как папарацци,

фотографировать всё, что дразнило с детства.

И поскорей туда – где до звёзд сугробы,

тёплый осенний день в листве золотится.

Если там кто-то ждёт и встретит – спасибо!

Если же никого – и это сгодится.

1976–2012