Я знал: ненарекаемость Возничего,     необъемность Полевичего,     неотъемность Огневичего,     неразъемность Водяничего,     неувядаемость Девичьего. Я знал.

Времянин я, Времянку настиг, И вот – любянин я, И создал я миг. И вот отряхнулся и дальше лечу, И богу высокому славу пою. Времянин я, Времянкой любим.

И живностынь старого черепа – Быстро мелькнувшая мышь. И милостынь старого бреда – Венчание в царствии крыш.           И всё.

И мертвостынь старого черепа – Скользко мелькнувшие мыши. И милостынь старого бреда – Венчание в царствии крыши.           И всё.

Жарбог! Жарбог! Я в тебя грезитвой мечу, Дола славный стаедей, О, взметни ты мне навстречу Стаю вольных жарирей! Жарбог! Жарбог! Волю видеть огнезарную Стаю легких жарирей, Дабы радугой стожарною Вспыхнул морок наших дней.

Гонщик саней, Гоняя темных коней, Сугробы темных звезд За заставу утром свез. И сень моя зыбка. И время дышит в зыбке. Мой синий сон и сени саней золотые, Зимы седой и сизый стон и теми тени дымовые.

Времыши на бреге озера ласкающего, Где веретыще – смерти, Где временье каменьем, где каменем время, Где на бреге одиноко стоит священному времирю времык, Времыши на бреге озера священного, Ласкающего тайной, дивно зыбящие…

Времыши-камыши на озера бреге, на бреге озера дивно зыбящие, Камыши-времыши на голубом озере, Где каменьем временье, где временем камень. Времыши-камыши на озера бреге священно шумящие, Времыши-камыши на озера бреге. И в свете много зело веков В просвет мелькнет коварно лик человека.

Я любоч женьчюжностей смеха, Я любоч леунностей греха. Смехи, грехи – всё мое. Любы верхи, любо дно.

О Достоевскиймо бегущей тучи! О Пушкиноты млеющего полдня! Ночь смотрится, как Тютчев, Замерное безмерным полня.

О достоевскиймо бегущей тучи, О пушкиноты млеющего полдня, Ночь смотрится, как Тютчев, Безмерное замирным полня.

О Достоевскиймо идущей тучи. О Пушкиноты млеющего полдня. Ночь смотрится, как Тютчев, Замирное безмирным полня.

Крылышкуя золотописьмом негчайших жил, В кузов пуза кузнечик уложил Много верхушек приречных вер. Тарарапиньпинькнул зинзивер. О неждарь вечерней зари! Не ждал… Озари! О любеди!..

Крылышкуя золотописьмом тончайших жил, Кузнечик в кузов пуза уложил Много верхушек приречных вер. Тарара пинь пинькнул зинзивер. О неждарь Вечерней зари! Не ждал. Озари.

Пламень леунностей влас. Пламень девинностей взора. Пламень поюнностей глаз. Купол ночного собора.

Прамень реучего взора!.. Прамень леунностей влас… Опускается солнце за горы. Всё – Светик погас.

Прамень ревучего жара. Прамень леунностей влас. Прамень дивного дара. Прамень певинности глаз.

Турки – Выреем мимоходом брошенные окурки – Валяются на берегу. Берегу Своих рыбок В сослоненных ладонях. Своих улыбок Не могут сдержать белокурые турки. Иногда балагурят. Я тоже роняю окурок. Море в этом заливе совсем засыпает. Засыпают В море с лодок, что качаются холмами на волнах, Рыбаки в море невод. Небо слева – золото. Посмотрите, как оно молодо! Но рыбаки не умеют: Наклонясь, сети сеют. В мозолистых руках сито   Реет! Реет! И серебряным житом   Веет! Веет! И пока на устах расцветает, смеясь, семья прибауток, Из ручонки Мальчонки Сыпется, веясь, дождь в уплывающих уток… Солнце белое золото Веет щедрою мерою. В это время мы все молоды, В это время все мы верим. И нет ничего невообразимого, Что в этот час Море гуляет среди нас, Надев голубые невыразимые. На бегучие сини Ветер сладостно сеет Запахом маслины, Цветком Одиссея… И, собираясь взять камешек, Чувствую, что нужно протянуть руку прямо еще… И шепчет море: «не вы!» И девушка с дальней Невы, Протягивая руку, шепчет: «моречко!» А воробей в это время проносит семячко. Ящерица По устенью тащится, Равнодушная от линьки. Отсюда море кажется выполощенным мозолистыми руками в синьке. И я думаю о том, что на чертеже земли Котлас – точкой. А в воздухе пролетает ласточка. Далеко – все ясно в воде. Чу! Звененье пустельги! Где глазами бесплотных тучи прошли, я черчу В и Д . Чьи? Не мои. Мои: В и И . Девушка в шляпе-грибе, под руководством маменьки, Бросает в воду камень. Возле камня Скачут путешественницы козликами.   Зеленая   Ядреная   Ящерица   По устенью – тащится. Спускаюсь. Желудок пуст – каюсь. Услада. Земли не надо Виру, где чёлны, И миру, где волны. Чайка поет предсмертную песнь ребенка, Которому стало звонко. Его навестил Испуг И встал к нему близко, как мамочкин друг. Его навестило Лихо И встало за нянькой. А на море тихо, И на море – чайки. Каждый шаг Украшая словом «ах!», Идут московские толстушки С тростинками из крымских опушек. Как ноги шестинога, Перегнувшись с краев (в лодке их немного), Рыбаки сети сеют. Тихнут волны. Чувства – полны. И в дали моря неголеватого Блеснули воротнички И запонки Щеголеватого Всегда Вырея. Безбрежное поле снам С запада, рыбачки! Милые, с запада! – Там У края бескрайнего вира… О, как бы они ни были сиры… Ах! Эту бессмертную синь сорят Городом, горами, Сумами, суднами, Много и всем, Что морок, Не будучи морем. В эти пашни, Где времена орали свой сев, Смотрятся башни, Назад не присев! Ах! где роняла последний взор В сени гор Дева, Обреченная небу, Там бегают кошки… Мяукают… Старая дева Аукает… Сыпет рыбешку… Орлицей с улицы лица Смотрит. Сулится Голосом звонким, Как олово, Разбить голову Ребенку За камень, пущенный кошке вдогонку. Орлицей смотрит, где бы выступить защитницей Попранных прав своих кошек. Машет рыбешкой… Сребровеет. Ходит по саду дозором. Огневеет носом крючковатым и длинным, И вот! – улетает на Лысую гору… Да! Пред бескрайностью синего мига Все мы укор и улика… На столе: самовар, масло, чашки, чай… На обертке чая устало читаю огромное К. А над морем проносится усталая чайка…   Кони, бродите, бродите!   Копыта, стучите, стучите!   Затемняйте тусклые лики!   Забывайте о раньшевеликих!   И, отрывая от брата милого камень,   Кони, о милые кони, сумейте   Тлению мира возжечь   Благословляющий пламень! И бес с улыбкой похотливой Нашепчет, вечно хохотливый, – Где, замирая с земной, забывали о неземной бессмертные боги, Слышится мне русское, звонкое: «в казенку – могим!» По морю качаются белые зайки. Женщины шевелят крыльями, как алокрылые чайки. Где было место богов и полубогов виру –   Продают сыру. И, лаская собачку, вымолвливают: «ляг, ушки!» А вдали квакают лягушки. Учительницы, которые   Детишек – учат! А также счастьишки   Бучат! Щелоком свободной любви («Кто? Мы? – Не мы, не мы! –     – Молчим! Молчи! – Немы! Немы!») На песочек прилегли, Выглядывая, кто я? Вытягивая ноги – Немногие! Немногие! – Сонные – милые – покорные – Просторные – кроткие – немотные – Животные! И я устал в песке ломаться! А дитя, увидев солнце, кричит: «цаца!» С нами – Ведьмы! Ведь мы – Знаем: Где мы еще не были, там еще нет небыли! Небольшие ведьмы чертят Алый закат. И пока закатные вихри, ярясь, Сплетаются в сети письмен, Я читаю славянскую вязь, Указующую доли времен. Тени минувшего! Если и в это вечернее время вы не устанете кружиться надо мной, как вечерние подурки, На этом берегу загубленном, То мне останется думать, что вы играете в жмурки С своим возлюбленным. На берегу лежат многочисленные доказательства. Всё молчит. Ни о чем не говорят. Белокурости турок канули в закат. – И, когда небо становилось красно, как кумач, Дитя произносило: «красно» или: «вот сидит грач». И вот пролетал звук, тишины драч. А закат гас В вечерних терниях. И наступает час – Тихий, вечерний. И стал ясен весь мир, как во сне наяву. И, завидев месяц, я ему реву: Месяц! Как и я, ты чист и светел, Смел, спокоен, ясен, петел. Но мне, с душой женомужа, Все сущее – глуше и уже! Так гори в безбольном горе! Оставайся, горний, горе!   И, снимая шляпу   И отставив ногу     Немного,   Кланяюсь   Тучам. Лепечу (я с ними не знаком)   Коснеющим детским языком: Если мое скромное допущение справедливо, Что золото, которое ваши волосы тянули, Когда вы, смеясь, рассказывали о любви, Есть обычное украшение вашей семьи, То не будете ли добры сообщить мне и не может быть, чтоб вы мне не сообщили, Любите ли вы «тянули», Птичку «сплю», А также В предмете «русский язык» прошли ли Спряжение глагола «люблю»?   Ветер, песни сея,   Улетел в свои края!   Все забыло чары дел,     Тишь.   Лишь бессмертновею     Я!

Высь в весь вас звала. И миру мигов милый ил, И тайна – весть в ненастье вала, И сирый лик из лила пил. О, этот сад пощад отрад! И бег, где век в наслег залег, И сон из лон далеких жен, И люда луды, лед и лад. Да. Всегда. Жизневолосая, Мноеволосая Ты. Виты Взоры Из мечты И зазоры.

Ах, нынче я, как все. Сколько муки! – Горький сев. Мил кому кий? Себя тоньше Стань! Ладонь щеп Сомненья И презренья Кину я В твой стан. Сгину я. Сяду. Всё… к ляду!

Радой Славун, родун Славян, Не яви, не яви, не яви своих ран! Расскажи, расскажи про ослаби твои, Расскажи, расскажи, как заслави твои Полонила волна неми, с запада яростно бьющей… Расскажи, расскажи, как широкое плёсо быловой реки Замутилось-залилось наливом-наплывом влияний иных: Иной роди, иной крови, иной думи, иных речей, иных вестей – Инобыти. Я и сам бы сказал, я и сам рассказал, Протянул бы на запад клянущую руку, Да всю горечь свою собираю, чтоб кликнуть на запад и юг Свою весть, свою веру, свой яр и свой клич, Свой гневный, победный, воинственный клич: «Напрут слави единой и гордой на немь!» – Свой гневный, победный, торжественный клич. За солнцем, друзья! На запад за солнечным ходом Под прапором солнца идемте, друзья! Победная славь да идет! Пусть в веках и реках раздается припев: «Славь идет! Славь идет! Славь восстала!..»

Что было – в нашем тонет. И вечерогривы кони, И утровласа дева, И нами всхожи севы. И вечер часу дань. Бегут по небу вдаль суда. И жизнь иль смерть – возьми любое! И алчут кони боя. И в межи роя узких стрел – Пустили их стрелки – Бросают стаи конских тел Нагие ездоки. И месть для них – узда, Желание – подпруга. Быстра ли, медленна езда, Бежит в траве подруга. В их взорах голубое Смеется вечно вёдро. И, знахари разбоя, Коней овили бедра. В ненастье любят гуню, Земля сырая – обувь. Бежит вблизи бегунья, Смеются тихо оба. Коня глаза косы, Коня глаза игривы: Иль злато жен косы Буйнее его гривы? Его плечо высоко, Ее нога упруга, Им не страшна осока, Их не остановит куга. Качнулись ковыли, Метнулися навстречу. И ворог ковы лить Пришел, принес и сечу. Сокольих крыл колки, Заморские рога. И звонки и голки Поют его рога. Стрел звеня тетивой, Осой глаз вражий пьет. И уж в руке ретивой Свистит-скользит копье. И конь, чья ярь испытана, Грозит врагам копытами. Свирепооки кони, И робко кто-то стонет. И верная подруга Бросается в траву, Разрезала подпругу, Вонзила нож врагу. Разрежет жилы коням, Хохочет и смеется, То жалом сзади гонит, В траву, как сон, прольется. Земля в ней жалом жалится, Таится и зыбит. Змея ведь над <ней> не сжалится, Но яростью вздыбит. И битвы не жесточе сечень. Но гаснет дикий пламень сечи. И ворог повернул стяг И в вечер окунулся. И широкогривые кони Твердят, что знают искони. Завыли волки жалобно: Не будет им обеда. Но чуют кони жало ног. В сознании – победа. Он держит путь, где хата друга. Его движения легки. За ним в траве бежит подруга, Ее глаза – среброчелноки.

Мы желаем звездам тыкать. Мы устали звездам выкать. Мы узнали сладость рыкать. Будьте грозны, как Остраница, Платов и Бакланов, Полно вам кланяться Роже басурманов. Пусть кричат вожаки, Плюньте им в зенки! Будьте в вере крепки, Как Морозенки. О, уподобьтесь Святославу, – Врагам сказал: «иду на вы!» Померкнувшую славу Творите, северные львы. Толпою прадедов за нами Ермак и Ослябя. Вейся, вейся, русское знамя, Веди нас сквозь сушу и через хляби! Туда, где дух отчизны вымер И где неверия пустыня, Идите грозно, как Владимир Или с дружиною Добрыня.

О, рассмейтесь, Смехачи! О, засмейтесь, Смехачи! О, рассмейся засмеяльно, смех усмейных смеячей! О, засмейся усмеяльно, смех рассмейных смеячей! Смейево, смейево, Смешики, смешики, Смеюнчики, смеюнчики, Усмей, Осмей, Смехири, Смехири. О, засмейтесь, Смехачи! О, рассмейтесь, Смехачи!

С журчанием, свистом Птицы взлетать перестали. Трепещущим листом Они не летали. И, как высокое крыло Ночного лебедя грозы, Птица-облако нашло, Бросая сумрак на низы. Тянулись таинственно перья За темным широким крылом. Беглец науки лицемерья, Я мраку скакал напролом.

Но та земля забыла смех. Лишь в чумный месяц всадник несся И кости бешено кричали: бех! – Одеты зелению проса. Растет на гривах и на грязях Трава полезная при мазях. И есть рассказ о старых князях: Когда дед лет был меньше стар, Здесь дралась русь с гурьбой татар. Одни устало полегли, Блестели черные затылки И холодели взоры пылки. Остались живы, кто могли. С вязанкой жалоб и невзгод Пришел на смену новый год. И отроки, держа свирели, К нему таинственно летели, Про тлен минувшего запели.

Копье татар что грубо трогало, На землю с тихим стоном клонится. Но всю страну разграбив догола, Бежала прочь Сибири конница. Хранил железный лик Еврея Курганный воин, умирая. Молчит земля. Свист суслика, его нора и – Курганный день идет скорее. Свинец костей, как примесь Цеппелина, Несется в небо. В лодке немчик. И оловом костей забита та долина, Забит и глаз предсмертный жемчуг.

Копье татар чего ни трогало, Бессильно все на землю клонится. Раздевши мирных женщин догола, Бежит в Сибирь Сибири конница. Курганный воин, умирая, Сжимал железный лик еврея. Молчит земля. Свист суслика, нора, и Курганный день течет скорее. Свинец костей, как примесь Цеппелина, Несется в небо, в лодке немчик. Но костью забита та долина, И в гробовых ресницах жемчуг. И вечер вепрем-секачом Бежит над старою долиной. И голос, брошенный мечом, Несется просьбой: чаша, минуй! И сусличья семья подымет стаю рожиц. Несется конь, похищенный цыганом. Лежит суровый запорожец. Часы столетий над курганом.

Где зверь напишет кровью: «Эй! Я юноши тело ем!» – Там скажет мать: «Дала сынов я!..» Мы, старцы, рассудим, что делаем. Правда, что юноши стали дешевле, Дешевле и снега, бочки воды и телеги углей? О гнилоокая, косящая стебли, Сильных рук взмахом играя, наглей! Старый игрок! Не прогнал тебя никто – Давно пора – с земного шара! Хрипло дыша и навек-то Шагнет за тобой твоя пара. Хриплая смерть! Твои – Цеппелины! Ты дышишь гаваной, но вовсе не курится! В колбочку смерти! И полоний Откроемте в ней, как Кюри. Есть овощ золотой на жезле. Его бери, Башкирцева, и правь! Ужели надо, чтобы юноши исчезли, И нами стала мертва явь? Падают Брянские, растут у Манташева, Юноши падают, нет уже нашего Черноглазого короля беседы за ужином. Он дорог, поймите, он нужен нам. Кто книжечку издал «Последние песни оленя», Продетый кольцом за колени, Рядом с серебряной шкуркою зайца, Висит там, где сметана, мясо и яйца. Мертвые юноши! Мертвые юноши! По площади плещется стон городов! Как будто разносчик со связкой дроздов. Дешевые юноши! Дешевые юноши!

Пусть нет еще войск матерей, О, пулеметы [в смерть] из младенцев. Война завыла матерей, Царапнули пальцем туши венцев. Сильней еще горл медных шум мер, Его не каждому учесть. И женщины, спеша на тех, кто умер, Суворовой женщин делают честь. Последний любовник прикажет вам: пли! И, жгучий и дерзкий, скользнет по рядам. И каждая скажет: Мы, девушки, ползали тускло, как тли, Теперь же я мать, и материнства Рукой в морду смерти я дам. С пулями, пулями детских тел веника Каждая бросится, дикая, с хохотом, Ударив по уха бельму современника: На голос, на писк, на помощь, на помощь мне, плохо там! И вот уже третий воскликнет: на нож! Сразу и тем, и этим пехота! И тучи утробных младенческих нош Помчатся на битву, не ведая, кто та.

У вод я подумал печально о бесе И о себе, Над озером сидя на пне, Со мною беседовал пен пан И взора холодного жемчуг Бросал и бросает могуч меж Ивы Большой, как и вы. И много невестнейших вдов вод, Купавших изящнейший довод, Преследовал ум мой, как овод. Но, брезгая, брызгал ум ими. Мое восклицалося имя. Шепча, изрицал его воздух. Сквозь воздух умчаться не худ зов. Я озеро бил на осколки И после расспрашивал: сколько? И мир был прекрасно улыбен. И ничего сего не было.

Котенку шепчешь: не кусай! Когда умру, тебе дам крылья! Кровавит ротик Хокусай. А взоры – Матери Мурильо.

Смотри: «Китайская Мадонна». (О, теплый дождь могучих взоров, Всегда прекрасный, чуть суровый!) Дворцы угрюмого Додона Письма Наташи Гончаровой. Вверху созвездий тень укоров.

Я хочу слово «черный» писать через «о», А вы любите в поле кузнечика. Разорвано вновь кимоно, И краснеет прекрасное плечико. <. . . . . . . . . . . . . . .>

Я запомнил тебя с одоленом Мертвым и белым на темени, Чтоб сердце прижалось к коленам, Волнуясь, как Польша на Немане.

Вы приказывали тогда котенку, чтоб вас величал Обожаемой дорогой птичкой. Вы подсказывали другому, чтоб себя величать Обожаемой дорогой птичкой.

Вы уронили обувь нечаянно И поцелуем были мятежно обуты, Взглянули вы, как Австрии окраина, И падали косами черные путы.

Где ученики под дланью ранцев Склоняют утреннюю юношей силу, Где почила ты во сне: Румянцев, Вызови из книг твою могилу. В чашках древесных Зеленые желуди. Со мною вынемте Жребий новых дней, – дней неизвестных.

Меня не трогают Ночной шатер, тревог уют, Ни эти ткани шелка синие, Ни то, что главы в белом инее.

Я коснулся теплым локтем Влас, друзей ночному ворону. А мост царапал ногтем Пехотинца, бежавшего в сторону!

Чесала гребнем смерть себя, Свои могучие власы, И мошки ненужных жизней Напрасно хотели ее укусить.

Меня не трогают Простой шатер, тревог уют… Те, помолчавши, шепчут: няня! Своим испугом сердце раня.

Но вот светлейший… строгий рот. Гонец усталый у ворот. Ты сорвала цветок, заплакав! «Очаков пал! У ног Очаков!»

Я коснулся моим локтем Теплой груди: Просыпайся, веселия дочь! А мост царапал ногтем Пехотинца, бежавшего прочь. Этот мост – утонувшие люди. Чесала гребнем смерть себя, Свои могучие власы, И мошки ненужных жизней Напрасно хотели войну укусить. Их облако густое Венок могил устоя. О, Богатырша! Волосы ширше и ширше: Из них я сделаю себе подушку, Тебя когда-то окорнаю.

Табун шагов, чугун слонов, ведемте в храмы Гулкую поступь шагов! Моря хоботных тел, Скачемте вместе, Самы и Самы! Венок на бабра! повесим сонно. Горлинок к пушкам снаряды носить заставим. Иволги будут ковать копье золотое войны. Много нас, 10 – ничто, друзей единицы! Похитим коней с Чартомлыцкого блюда. Ученее волка, первого писаря Русской земли, Гражданина мира первого, волка Прославим мертвые резцы коня. Шеи сломим наречьям, точно галчатам. Нам наскучило их «га-га-га».   Буги! вперед! Наденем намордник вселенной, чтоб не кусала нас, юношей, И пойдем около белых и узких борзых. Лютики выкрасим кровью разбитой руки о зубы вселенной. А из Пушкина трупов кумирных – пушек наделаем сна.

Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова Проплыли вы, как лебедь в озере. Я не ожидал от вас иного, И я забыл прочесть письмо зари. А помните: вчера русалкою, Маша, как серый млин, руками, Гнались утех русалки, Поссорив стадо с пастухами? И те бегут, оторопев, И, пятясь, дразнят вас: «русалка!» Плохой пример для сельских дев: Им суждены кудель и прялка. А помните: туземною богиней Смотрели вы умно и горячо, И косы падали вечерней голубиней На ваше смуглое плечо? Ведь это вы сидели в ниве, Играя полночью на нитях кос. Ведь это вы, чтоб сделаться красивей, Покрылись медом – радость ос. Вы долго смотрели на мой немного измученный лоб И говорили устало: «Еще расскажите», – Словарь моих первых зазноб. Мы вместе сидели на скошенном жите, Здесь не было «да», но не будет и «но», Что было – забыли, что будет – не знаем. Здесь Божия Матерь мыла рядно, И голубь садится на темя за чаем.

Где на олене суровый король Вышел из сумрака северных зорь, Где белое, белое – милая боль, Точно грыз голубя милого хорь. Где ищет белых мотыльков Его суровое бревно, И рядом темно молоко – Так снежен конь. На нем Оно! Оно струит, как темный мед, Свои целуемые косы. На гриве бьется. Кто поймет, Что здесь живут великороссы? Ее речными именами Людей одену голоса я. Нога качает стременами, Желтея смугло и босая.