Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы, И мы, с нею в ногу шагая, Беседуем с небом на ты. Мы, воины, строго ударим Рукой по веселым щитам: Да будет народ государем Всегда, навсегда, здесь и там! Пусть девы споют у оконца, Меж песен о древнем походе, О верноподданном Солнца Самодержавном народе.

Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы, И мы, с нею вместе шагая, Беседуем с небом на ты. Мы, воины, смело ударим Рукой по суровым щитам: Да будет народ государем! Всегда, навсегда, здесь и там! Свободу неси нищетам! Пусть девы споют у оконца, Меж песен о древнем походе, О верноподданном Солнца Самоуправном народе.

Вчера я молвил: «Гуля! гуля!» И войны прилетели и клевали Из рук моих зерно. И ящер-зеленак на стуле Целует жалом ноготь крали. Но в черных чоботах «оно». И два прекрасных богоеда Ширяли крыльями небес. Они трубили: «Мы – победа, Но нас бичами гонит бес». И надо мной склонился дедер, Покрытый перьями гробов, И с мышеловкою у бедер И с мышью судеб меж зубов. Смотрю: извилистая трость И старые синеющие зины, Но белая, как лебедь, кость Вертляво зетит из корзины. Я вскрикнул: «Горе! Мышелов! Зачем судьбу устами держишь?» Но он ответил: «Судьболов Я и меры чисел самодержец». Но клюв звезды хвостатой Клевал меня в ладонь. О, жестокан, мечтою ратуй, Где звездной шкурой блещет конь. И войны крыльями черпали мой стакан Среди рядов берез. И менямолки: «Жестокан! Не будь, не будь убийцей грез!» Кружась волшебною жемжуркой, Они кричали: «Веле! Веле!» Венчали бабочку и турку И все заметно порыжели. Верхом на мареве убийца войн, Судья зараз, чумных зараз, Ударил костью в синий таз. Но ты червонною сорочкой Гордися, стиснув удила, Тебя так плаха родила, И ты чернеешь взоров точкой. Сверкнув летучей заревницей, Копытом упирался в зень. Со скрипкой чум приходит день И в горло соловья кокует. И то, где ты, созвездие, лишь пенка, В него уперлися два зенка. А сей в одежде ясных парч Держал мой череп, точно харч. И мавы в лиственных одеждах, Чьи зебри мяса лишены, И с пляской юноши на веждах Гордились обликом жены. Как рыбы в сетях, – в паутинах Зелено-черных волосов, На лапах шествуя утиных, Запели про страну усов.

Вчера я молвил: «гулля! гулля!» И войны прилетели и клевали Из рук моих зерно. И надо мной склонился дедерь, Обвитый перьями гробов, И с мышеловкою у бедер И с мышью судеб у зубов. Крива извилистая трость И злы седеющие зины. Но белая, как лебедь, кость Глазами зетит из корзины. Я молвил: «Горе! Мышелов! Зачем судьбу устами держишь?» Но он ответил: «Судьболов Я и мерой чисел ломодержец». И мавы в битвенных одеждах, Чьи руки кожи лишены, И с пляской конницы на веждах Проходят с именем жены. Кружась шуршащею жемжуркой, Оне кричали: «веле! веле!» – И, к солнцу прилепив окурок, Оне, как призраки, летели. Но я червонною сорочкой Гордился, стиснув удила. Война в сорочке родила. Мой мертвый взор чернеет точкой.

Русские мальчики, львами Три года охранявшие народный улей, Знайте, я любовался вами, Когда вы затыкали дыры труда Или бросались туда, Где голая львиная грудь Заслон от свистящей пули. Всюду веселы и молоды, Белокурые, засыпая на пушках, Вы искали холода и голода, Забыв про постели и о подушках. Юные, вы походили на моряка Среди ядер свирепо-свинцовых: Он дыру на котле, Вместо чугунных втул, Локтем своего тела смело заткнул. – Русские мальчики, львами Три года охранявшие русский народный улей, Знайте: я любовался вами.

Ты же, чей разум стекал, Как седой водопад, На пастушеский быт первой древности, Кого числам внимал Очарованный гад И послушно скакал В кольцах ревности, И гада покорного свисты и корчи, И свисты, и скок, и шипение Кого заставляли всё зорче и зорче Терновники солнц понимать точно пение, Кто череп, рожденный отцом, Буравчиком спокойно пробуравил И в скважину, как колос, вставил Душистую ветку Млечного Пути – Колосом черных лугов, В чьем черепе – точно в стакане – была Росистая ветка полночного Бога, – Вселенной солому от зноя богов Кто косо на брови поставил, Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки, Тебе говорю: Ты!.. Так я кричу, Крик за криком, И на моем застывающем крике Ворон совьет гнездо, А на руке, протянутой к звездам, Проползет улитка столетий.

Ты же, чей разум стекал, Как седой водопад, на пастушеский быт первой древности, Кого числам внимал Очарованный гад И послушно скакал В кольцах ревности, И змея плененного Пляска и корчи, И кольца, и свист, и шипение Кого заставляли всё зорче и зорче Шиповники солнц понимать точно пение, Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки, Тебе говорю: Ты.

Ты же, чей разум стекал, Как седой водопад, На пастушеский быт первой древности, Кого числам внимал очарованный гад И послушно скакал в кольцах ревности, И змея плененного пляска и корчи, И кольца, и свист, и шипение Кого заставляли всё зорче и зорче Шиповники солнц понимать точно пение, В том черепе, точно в стакане, Жила росистая ветка Млечного Пути, А звезды несут вдохновенные дани, Крылатый, лети! Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки, Тебе говорю: Ты! Так я кричу, каменея. И на руке, протянутой к звездам, Проползет улитка столетий.

Ты же, чей разум стекал, Как седой водопад, На пастушеский быт первой древности, Кого числам внимал Очарованный гад И послушно скакал в кольцах ревности, И змея плененного пляска и корчи, И кольца, и свист, и шипение Кого заставляли всё зорче и зорче Шиповники солнц понимать точно пение, В чьем черепе, точно стакане, Жила Росистая ветка Млечного Пути, Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки, Тебе говорю – Ты! Так я кричу, и на моем каменеющем крике Ворон священный и дикий Совьет гнездо, и вырастут ворона дети, А на руке, протянутой к звездам, – Проползет улитка столетий.

Ты же, чей разум стекал, Как седой водопад, На пастушеский быт первой древности, Кого числам внимал Очарованный гад И послушно скакал В кольцах ревности, И змея плененного пляска и корчи, И кольца, и свист, и шипение Кого заставляли всё зорче и зорче Шиповники солнц понимать точно пение, Кто череп, рожденный отцом, Буравчиком спокойно пробуравил И в скважину надменно вставил Душистую ветку Млечного Пути, Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки, Тебе говорю: Ты. Так я кричу, и на моем каменеющем крике Ворон священный и дикий Совьет гнездо, и вырастут ворона дети, А на руке, протянутой к звездам, Проползет улитка столетий.

Ты же, чей разум Стекал, как седой водопад, На пастушеский быт Первой древности, Кого числам покорно Внимал и скакал Очарованный гад В кольцах ревности, И змея плененного Пляска и корчи, И кольца, и свист, и шипение Кого заставляли Всё зорче и зорче Шиповники солнц Понимать точно пение, Кто череп, рожденный отцом, Буравчиком спокойно пробуравил И в скважину надменно вставил Душистым концом Росистую ветку Млечного Пути, Как колос созвездий в стакан, В чьем черепе, точно в стакане, Жила душистая ветка Млечного Пути, А звезды несут вдохновенные дани, – Крылатый, лети! О, колос жемчужной росы! Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки, Тебе говорю: Ты! Так я кричу, И на моем каменеющем крике Ворон священный и дикий Совьет гнездо И вырастут ворона дети, А на руке, протянутой к звездам, Проползет улитка столетий.

Ты же, чей разум стекал, Как седой водопад, На пастушеский быт первой древности, Кого числам внимал И послушно скакал Очарованный гад В кольцах ревности, И змея плененного пляска и корчи, И кольца, и свист, и шипение, Кого заставляли всё зорче и зорче Шиповники солнц понимать точно пение, Кто череп, рожденный отцом, Буравчиком спокойно продырявил И в скважину холодно вставил Росистый колос Млечного Пути, Могущий, лети! Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки, Тебе говорю: Ты! Так я кричу, и на моем Каменеющем крике Ворон священный и дикий Совьет гнездо, И вырастут ворона дети, А на руке, протянутой к звездам, Проползет улитка столетий.

Вихрем бессмертным, вихрем единым Все за свободой – туда! Люди с крылом лебединым Знамя проносят труда. Всех силачей того мира Смело зовем мы на бой, Знаем, слабеет секира У торговавших божбой. Жгучи свободы глаза, Пламя в сравнении – холод! Пусть на земле образа! Новых построит их голод… Мира ушедшего стоны и корчи Нам, вдохновенным, страшны ли? Вещие души к грядущему зорче Самой божественной были. Мчимтесь дружиною к солнцу и песням, Мчимтесь и мчимтесь – вперед! Если погибнем – воскреснем, Каждый потом оживет! Двинемтесь в путь очарованный, Мерным внимая шагам! Если же боги закованы, Волю дадим и богам!

Я видел Выдел Вёсен В осень, Зная Зной Синей Сони. А ты пяты На мячике созвездия Полет бросаешь, В изгиб Из губ Свернув Свой локоть Белого излома. Весной улики бога. Путь Петь. Сосни, Летая, Сосне Латая Очи голубые Узлами Северных бровей И голубей. В стае Сто их.

Бросают в воздух стоны Разумные уста. Луга цветов, затоны, Белеет край холста. Дивчины три пытали: Чи парень я, чи нет? А голуби летали, Ведь им не много лет. Близкой осени бирючи На плетне сидят грачи.

Я верю их вою и хвоям, Где стелется тихо столетье сосны И каждый умножен и нежен, Как баловень бога живого. Я вижу широкую вежу И бусами звуки я нежу. Падун улетает по дань. И вы, точно ветка весны. Летя по утиной реке паутиной, Ночная усадьба судьбы. Вилось одеянье волос, Одетое детскою тенью. И каждый – путь солнца, Летевший в меня, Чтоб солнце на солнце менять. И вы – одеяние ивы. Но ведом ночным небосводом И за руку зорями зорко ведом, Вхожу в одинокую хижу. Уколы соседнего колоса, Глаголы соседнего голоса. Вы север, вы вестник себя! Свирели даны, и звенели Из юного камня изъяны.

Сумасшедший араб, С глазами сапога под черной щеткой, Забытый прекрасным писателем Пушкиным В записанном сне, Летит по дороге с добычей, Пронес над собой Ярославну С глазами бездны голубой и девичьей В стеклянном призраке И станом туго-голубым. Хрю! – громко хрюкнул в ухо толп. Дальше на площадь летит.

В зареве кладбищ, заводских гудках, Ревевших всю ночь, Искали Господа смерти. «Верую» пели пушки и площади. Хлещет извозчик коня – Гроб поперек его дрог. Господь мостовой большими глазами Вчерашнею кровью написан. Глядит с мостовой. Образ восстанья камнями булыжными Явлен народу среди тополей. На самовар его Не расколешь.   Утро, толпы. Люди идут   Подымать крышки суровых гробов,   Узнавая знакомых. – Мамо! скажи! Чи это страшный суд? – Нет, это сломалась гребенка у деточки, И запутались волосы. Кладбищем денег Выстрелов веник Улицы мел. В мать сырую землю заступ стучит. Дикий священник, В кудрях свинцовых, Сел на свинцовый ковер. Ветер дел Дул в дол Голода дел, Ветер свинцовый. Это смех смерти воистину. Пел пуль пол. Пуля цыганкой у табора Пляшет и скачет у ног. Как два ружейные ствола, Глаза того, кто пел: «До основанья, а затем». Как сжатая обойма – рука.

Когда судов широкий вес Был пролит на груди, Мы говорили: видишь, лямка На шее бурлака. Когда камней бесился бег, Листом в долину упадая, Мы говорили – то лавина. Когда плеск волн, удар в моржа Мы говорили – это ласты. Когда зимой снега хранили Шаги ночные зверолова, Мы говорили – это лыжи. Когда волна лелеет челн И носит ношу человека, Мы говорили – это лодка. Когда широкое копыто В болотной топи держит лося, Мы говорили – это лапа. И про широкие рога Мы говорили – лось и лань. Через осипший пароход Я увидал кривую лопасть: Она толкала тяжесть вод, И луч воды забыл, где пропасть Когда доска на груди воина Ловила копья и стрелу, Мы говорили – это латы. Когда цветов широкий лист Облавой ловит лёт луча, Мы говорим – протяжный лист. Когда умножены листы, Мы говорили – это лес. Когда у ласточек протяжное перо Блеснет, как лужа ливня синего, И птица льется лужей ноши, И лег на лист летуньи вес, Мы говорим – она летает, Блистая глазом самозванки. Когда лежу я на лежанке, На ложе лога, на лугу, Я сам из тела сделал лодку, И лень на тело упадает. Ленивец, лодырь или лодка, кто я? И здесь и там пролита лень, Когда в ладонь сливались пальцы. Когда не движет легот листья, Мы говорили – слабый ветер. Когда вода – широкий камень, Широкий пол из снега, Мы говорили – это лед. Лед – белый лист воды. Мы воду пьем из ложки. Кто не лежит во время бега Звериным телом, но стоит, Ему названье дали – люд. Он одинок, он выскочка зверей, Его хребет стоит, как тополь, А не лежит хребтом зверей. Прямостоячее двуногое, Тебя назвали через люд. Где лужей пролилися пальцы, Мы говорили – то ладонь. Когда мы лёгки, мы летим. Когда с людьми мы, люди, лёгки, – Любим, любимые людьми. Эль – это легкие Лели, Точек возвышенный ливень, Эль – это луч весовой, Воткнутый в площадь ладьи. Нить ливня и лужа. Эль – путь точки с высоты, Остановленный широкой Плоскостью. В любви сокрыт приказ Любить людей, И люди – те, кого любить должны мы. Матери ливнем любимец – Лужа дитя. Если шириною площади остановлена точка – это Эль . Сила движения, уменьшенная Площадью приложения, – это Эль . Таков силовой прибор, Скрытый за Эль .

Когда судов широкий вес Был пролит на груди, Мы говорили: это лямка На шее бурлака. Когда камней усталый бег Листом в долину упадает, Мы говорили: то лавина. Когда плеск волн, удар в моржа, Мы говорили: это ласты. Когда зимой снега хранили Пути ночные зверолова, Мы говорили: это лыжи. Когда волна лелеет челн И носит ношу человека, Мы говорили: это лодка, Ладьи широкая опора. Когда ложится тяжесть вод На ласты парохода, Мы говорили: это лопасть. Когда броня на груди воина Ловила копья на лету, Мы говорили: это латы. Когда растение листом Остановило тяжесть ветра, Мы говорили: это лист, Небес удару поперечный. Когда умножены листы, Мы говорили: это лес. А время листьев роста – лето. Когда у ласточки широкое крыло Блестит, как ложе шелка синего, Мы говорим: она летает. Широкий лист крыла летуньи Ее спасает от паденья, Как лодка, лыжи и ладья спасает человека. Крыло – небесная лежанка, И птица ленится, летая. Как лужа ливня, По площади широкой пролит Летуньи вес, спасенной от провала. Когда лежу я на лежанке, На ложе лога, на лугу, Я сам из тела сделал лодку. И бабочка-ляпунья Крылом широким помавает, Путь силы поперечной Доверив площади широкой. Лопух и лопасть и листы – Везде путь силы Переходит в ширь. Ладонь широка, как ладья, А лапа служит точно лыжа, И храбро ступает лапой лось по болоту. Когда труд пролит в ширину, Мы говорили: это лень. И лень из неба льется ливнем. Мы говорим: ленивец, лодырь – Он высь труда Ленивой ширью заменил И не утонет от усталости. А легкий тот, чей вес Был пролит по площади широкой. И белый лист воды – прозрачный лед. В широкой ложке держится вода. Широким камнем льда расширилась вода, – Мы говорили: это лед. И лужей льется площадью широкой Отвесный ливня путь. Мы воду пьем из ложки И отдыхаем на широком ложе. Мы любим, Я широким сделав, И те, кто любят, – это люди. Точки отвесной удар В ширь поперечную – это старинное Эль . Ляля и лели – легкие боги из облака лени. Эль – это воля высот Стать шириной, Парить, – широкое не тонет И не проваливается в снегу и на болоте, Ни в воздухе, ни в море, ни в снегу. На широкую площадь Направленный путь – Эля душа мировая – Путь силовой, свою высоту Променявший на поперечную площадь. Эль – это луч весовой, Он оперся на площадь широкую. Так великан высоты Великаном становится шири. Эль мировое такое. За собой Эль ведет полководцем Слова.

Паук мостов опутал книгу, Страницы стеклосетей, Стеклянные утесы. Жилым листом Висит железоневод, Как сети в устье Волги, И ловит воздух И небес прибой. О город – повесть! О посох высоты! Где раньше шло растение, Ступенями времени стертыми, Проходит город тою же тропой. Из сети хат стеклянный парус, Еще угрюм, еще неловок, И город мчался, как суда, Где нависали облака На медленных глазах бечовок.

И он мешок железосетей Рукой упорной тянет ввысь, И полон холода столетий Его икры железной низ. Старик стеклянного тулупа, Чьи волосы халупа и халупа, Казалось, неводом завяз Он, город стекломяс.

Он, город, старой правдой горд И красотой обмана сила, И, сделав смотр мятежных орд, Жевал железные удила. Всегда жестокий и печальный, Широкой бритвой горло режь. Из всей небесной готовальни Ты взял малиновый мятеж. Он, город, что оглоблю бога Сейчас сломал о поворот, Как тополь встал, чуть-чуть тревога Ему кривила умный рот. Он синими глазами падали Обвил холодную щеку. Кукушка ласковая, надо ли Часам тоски пробить ку-ку? Свой конский череп человеча, Его опутав умной гривой, Глаза белилами калеча, Он, меловой, зажег огниво. Когда был пролит черный глянец Его таинственных зеркал, Он удалялся, самозванец, И жертву новую искал. И если черное ведро С ним, господином, неразлучно, Его знакомое бедро Чуть-чуть жирно, немного тучно. И, проклинаемый не нами Под шорох ласковых страниц, Рассказ ночных зеркал о маме Широкой тенью лился ниц. И вечно слаб к тебе, о водка, Воспет убийством в зеркалах, Суровым камнем подбородка Он опирался на кулак. Он, город, синими глазами Одел скулы холодной надписи И черным зеркалом заране Он завывал деревне: нас спаси! И полубог и забулдыга, С улыбкою убийцы-пьяницы, Его развернутая книга Навеки проклятой останется.

Труднеделя! Труднеделя! Кожа лоснится рубах, Слышна песня в самом деле О рабочих и рабах. Громовым своим раскатом Песня падает, пока Озаряемый закатом Отбивает трепака. Трубачи идут в поход, Трубят трубам в рыжий рот. Алое плавает, алое На копьях с высоты. Это труд проходит, балуя Шагом взмах своей пяты. Идет за ячейкой ячейка, Чтобы уметь. Гори, как медная копейка, Зевом изогнутая медь. Городские очи радуя Огневым письмом полотен, То подымаясь, то падая, Труд проходит, беззаботен.

Как жестоки и свирепы Скакуны степных долин. Кругом вытянулись цепи, Меж зеленых – алый блин. Как сегодня ярки вещи, Красным золотом блеснув, Знамя вьется и трепещет, Славит небо и весну. Густо-синие глаза, Чуть пушисты подбородки. Эй, ребятушки, назад! Ряды сделались коротки. Трубачи пошли в поход, Трубят трубам в рыжий рот. И как дочь могучей меди Меж богов и меж людей, Песни звучные соседи Вьются в небо лебедей. Веселым чародеям Свободная дорога. Трубач сверкает змеем Изогнутого рога. Алый волос расплескала, Точно дева, площадь города Люди боя и закала На конях красивых бороды Золото красное птицами Носится взад и вперед. Огненных крыл вереницами Был успокоен народ.

Ледяною вести, деляною грусти Ее вечеровый озор. Увидев созвездье, опустим Мы, люди, задумчивый взор. Ни звонкое крыл махесо, Ни звездное лиц сиесо. Они голубой Тихославль, Они в никогда улетавль, Они улетят в Никогдавль. Несутся ночерней сияной, Промчались шумящей веяной. В созвездиях босы, Что умерло ты, Грезурные косы, Грезурные рты. Усталые крылья мечтога, Река голубого летога. Нетурные зовы, нетурное имя Они, пролетевшие мимо. Летурные снами своими, Дорогами облачных сдвигов Промчались, как синий Темнигов. Незурное младугой пение, Они голубой окопад. И синей в ресницах лазурью, Даруя дневному нетеж, Летите к земному вразурью Усталые старой незурью, Вы только летелей летеж. Вечернего воздуха дайны И ветер задумчивой тайны.

Леляною ночи, леляною грусти Ее вечеровый озор. Увидев созвездье, опустим Мы, люди, задумчивый взор. Ни шумное крыл махесо, Ни звездное лиц сиесо. Они голубой Тихославль, Они в никогда улетавль, Они улетят в Никогдавль. Несутся ночерней сияной, Промчались шумящей веяной По озеру синих инее. В созвездиях босы, Что умерла ты, Нетурные косы, Грезурные рты. Река голубого летога, Усталые крылья мечтога. Нетурные зовы, нетурное имя! Они, пролетевшие мимо, Летурные снами своими. Летели, как синий Темнигов, Вечернего воздуха дайны И ветер задумчивой тайны. Летите к земному вразурью Усталые старой незурью, Даруя дневному нетеж. Они голубой окопад. Нездешнее младугой пение.

Усталые крылья мечтога, Река голубого летога. Нетурные зовы, нетурное имя, Они, пролетевшие мимо, Летурные снами своими, Дорогами облачных сдвигов Промчались, как синий Темнигов. Незурное младугой пение, И в черные солнца скрипение, Они голубой Тихославль, Они в никуда улетавль, Они улетят в Никогдавль.

И если в «Харьковские птицы», Кажется, Сушкина Засох соловьиный дол И первый гром журавлей, А осень висит запятой, Ныне я иду к той, Чье греческое и странное руно Приглашает меня пить «Египетских ночей» Пушкина Холодное вино Из кубка «черной сволочи», Из кубка «нежной сволочи».

Воет судьба улюлю! Это слез милосердия дождь. Это сто непреклонных Малют, А за ними возвышенный вождь. Пали огнем высочества. Выросли красные дочиста, Алых рубашка снята, Множеством усиков вылезли, Множеством веток наружу. Синие рачьи глаза – тело «вчера» Кушали раки. Собаки вчерашнего выли зло. Это сразились «вперед» и «назад». И песни летели железо лизать. Высунув алый язык, Черные псы пробегали дорогой. Носится взы-ы, ветер тревоги. Нет, не поверят снега снегирю Будто зима улетела. Рот человечества, так говорю От имени тела, – Что стяг руки усталой выпал зла И первая гадюка выползла. В чурбане спрятанный божок Смотрел: Ханум Джейран, ее прыжок, Чье расстояние колен – Большая ось вселенной, А голубой венок локтей – Пути земного синий круг.

Вытершись временем начисто, Умные, свежие донага, Прочь из столетия онаго, Куда зубом Плева В черные доски стеклянного хлева Для государственной особы деятеля Шилом вонзилось все человечество. Гремучий шар Рукой Созонова Или Каляева, уже я не помню, Зуб коренной в дереве черном, зуб мертвеца, Кривая заноза. Мы времякопы в толпе нехотяев И пороховые вдохновенья Главпродугля, Пшеницы грядущего сеятели, Пороха погреб под каменоломней. Каменный уголь столетья былого Сжигая на ломти, Идемте, о дети, идемте В наши окопы. Пора и пора, Пред нами пора Жарче горячего пара дыханье Солнцелова за мною.

Сильные, свежие донага, Прочь из столетия онаго, Куда рукою Каляева или Созонова, Я уж не помню, Желтым зубом Плева В черные доски зеркального хлева Самодержавного деятеля Крепко, как щепка, Въелося все человечество. Из белого черепа вылетел он Послом одиноким, Будто он плюнул зуб коренной, старый и желтый, Всем на прощание: Человечество, съешь! Пора, уж пора – Прочь из былого! За нами другая пора Дел – солнцелова. Идемте, идемте в веков камнеломню. Мы времякопы и времярубы. Во времени ищем уделы. Желтые прочь старые зубы. Мы ведь пшеницы грядущего сеятели, Своих вдохновений Продуголь И времякопы сердец камнеломни. Пора уж, довольно накипи нечисти. Мы нищи и кротки. Порою торгуем мы незабудками И сумасшедшими напевов нашими дудками. Табор цыганов безумия. Нет, не поверят снега снегирю, Будто зима улетела. Рот человечества, так говорю От имени тела.

На ясный алошар Садилася летава тенебуды, Садилась тенелава. Из речеложи лилась речь, Где бил слов кулаком Железный самоголос, Где трубы-самогуды. Тень речевого кулака И самоголоса труба, И воет и хохочет Железный голос. Был чёрен стол речилища. И самоголоса могучая труба, И сделанный железным пением И черные люди дрожали На белом снегополе, На наковальне из ушей. Дорога воздуха для тенежизней Для хохота железного орлана.

Был чёрен стол речилища. Тень речевая кулака И самоора-самогуда Ревет и воет и хохочет. Как журавли, Спуская ноги длинные, Летели тенезори На белые пустыни тенестана. Как муху ласточка, Толпа ловила Событья теневого быта, Тенемолвы живую повесть. Над нею мудрецы Смотрели через окна.

Бьются синие которы, Моря синие ямуры. Эй, на палубу, поморы! Эй, на палубу, музуры! Волны скачут а-ца-ца! Ветер баловень – а-ха-ха! – Дал пощечину с размаха. Судно село кукорачь, Скинув парус, мчится вскачь. Море бьется лата-тах, Волны скачут а-ца-ца, Точно дочери отца. За морцом летит морцо. Море бешеное взы-ы! Море, море, но-но-но! Эти пади, эти кручи И зеленая крутель. Темный волн кумовсрот, Бури ветер, бури кра. Моря катится охава И на небе виснет зга – Эта дзыга синей хляби, Кубари веселых волн, Море вертится юлой. Море грезит и моргует И могилами торгует. Наше оханное судно Полететь по морю будно. Дико гонятся две влаги, Обе в пене и белаге, И волною Кокова Сбита, лебедя глава. Море плачет, море вакает, Диким молния варакает. Что же, скоро стихнет вза Эта дикая гроза? Скоро выглянет ваража И исчезнет ветер вражий? Дырой диль сияет в небе. Море шутит и шиганит, Оно небо великанит. Эй, на палубу, поморы! Эй, на палубу, музуры!

Цыгане звезд Раскинули свой стан, Где белых башен стадо, Они упали в Дагестан. И принял горный Дагестан Железно-белых башен табор, Остроконечные шатры. И духи древнего огня Хлопочут хлопотливо, Точно слуги.

Читаю известия с соседней звезды:   «Зазор! Новость! На земном шаре Без пролития одной капли крови Основано Правительство Земного Шара (В капле крови и море большом тонут суда). Думают, что это очередной выход Будетлян, этих больших паяцев Солнечного мира, Чьи звонкие шутки так часто доносятся к нам, перелетев небо. На события с Земли Ученые устремили внимательные стекла». Я вскочил с места. Скомкал известия. Какая ложь! Какая выдумка! Ничего подобного. Я просто на песке на берегу южного моря, где синели волны, Написал мои числа, И собралась толпа зевак. Я говорил: Я больше божеств. Я больше небес. Вот переставим здесь, переменим знак, И пали людей государства, Столицы сделались пеплом, чтоб зеленела трава. Я дешевле и удобнее богов. Не требую войн и законов. Мое громадное преимущество. Черным могучим быком я не гнался за смертною, не был оводом. Я удобен, как перочинный нож, и потому сильнее божеств. Возьмите меня вместо ваших небес. Черточки – боги судьбы, созданные мной. Также мне не надо кровавых жертв. Это мои превосходства как мужчины и бога.

От зари и до ночи Вяжет Врангель онучи, Собирается в поход Защищать царев доход. Чтоб, как ранее, жирели Купцов шеи без труда, А купчих без ожерелий Не видали б никогда. Чтоб жилося им, как прежде, Так, что ни в одном глазу, А Господь, высок в надежде, Осушал бы им слезу. Небоскребы, что грибы, Вырастали на Пречистенке, И рабочие гробы Хоронил священник чистенький. Чтоб от жен и до наложницы Всех купцов носил рысак, Сам Господь, напялив ножницы, Прибыль стриг бумаг. Есть волшебная овца, Каждый год дает руно. Без участия Творца Быть купцом не суждено. Речь доносится баронья: «Я спаситель тех, кто барин!» Только каркает воронья Стая: «Будешь ты зажарен!» Тратьте рати, рать за ратью, Как морской песок. Сбросят в море вашу братью, Совет-стяг везде высок!

Это было в общежитии, Где звенело бэ Биби, Бэ Бакунина в Баку, Где Баилова утес. От Берлина до Бомбея, За Бизант и за Багдад Мирза Бабом в Энвер-бея Бил торжественный набат, Бэ лучами не слабея. Это черный глаз Армении, Скрывши белой мглою глаз бока, Ка керенок современнее, Это в черных взорах азбука. Говор мора: не верь морю. Воин моря, стань войн мор! Трубка мира – пушки порох. Я выкуриваю войны. Эй, смелее в разговорах, Будьте снова беспокойны!

Тайной вечери глаз знает много Нева. Здесь спасителей кровь причастилась вчера С телом севера в черном булыжнике. В ней воспета любовь отпылавших страниц, Чтоб воспеть вечера И рабочих и бледного книжника. Льется красным струя, Лишь зажжется трояк На вечерних мостах И звенит поцелуй на усталых устах. Тайной вечери глаз знает много Нева У чугунных коней дворца Строганова. Из засохших морей берега у реки. И к могилам царей идут спать старики, И порой «не балуй» раздается в кустах.

Тайной вечери глаз знает много Нева У ресниц голубого прибоя. Здесь спасителей кровь причастилась вчера С телом севера в черном булыжнике. В ней воспета любовь отпылавших страниц. Это пеплом любви так черны вечера И рабочих и бледного книжника. А решетка садов стоит стражей судьбы. Тайной вечери глаз знает много Нева У чугунных коней, у дворцовых камней Дворца Строганова.

Тайной вечери глаз знает много Нева, Здесь спасителей кровь причастилась вчера С телом севера, камнем булыжника. В ней воспета любовь отпылавших страниц. Это пеплом любви так черны вечера И рабочих и бледного книжника. Льется красным струя Лишь зажжется трояк На усталых мостах. Трубы ветра грубы, А решетка садов стоит стражей судьбы. Тайной вечери глаз знает много Нева У чугунных коней, у широких камней Дворца Строганова.

Лорды, вы любите, кончив Оксфорд, Охоты на косматых царей лесов. Приходите, как Каменный гость, До и после усов. И, когда лев устало кровью харкает, Вы смотрите, как умирает лев. А вы участвовали в Гайд-парке В охоте на королев?   Оксфорд!

Дети пекли улыбки больших глаз Жаровнями темных ресниц И обжигали случайного прохожего. Паук-калека с руками-нитками у мечети. Темнеет сумрак, быстро падая. И запечатанным вином Проходят жены. Шелк шуршит.

Семьею повитух над плачущим младенцем Стояли кузнецы, краснея полотенцем, Вкруг тела полуголого. Клещи носили пищу – Расплавленное олово – В гнездо ночных движений, в железное жилище, Где пели бубенцы и плакали птенцы, Из душной серы вынырнув удушливого чада, Купая в красном пламени заплаканное чадо И сквозь чертеж неясной морды Блеснув кровавыми очами черта. И те клещи свирепые Труда заре пою. Жестокие клещи, Багровые, как очи, Ночной закал свободы и обжиг Так обнародовали: «Мы, Труд Первый и прочее и прочее…»

Как по берегу Ирана, По его зеленым струям, По его глубоким сваям, Сладкой около воды Вышло двое чудаков На охоту судаков. Они целят рыбе в лоб, Стой, голубушка, стоп! Они ходят, приговаривают. Верю, память не соврет, Уху жарят и пожаривают. «Эх, не жизнь, а жестянка!» Ходит в небе самолет, Братвой облаку удалого. Что же скатерть-самобранка, Самолетова жена? Иль случайно запоздала, Иль в острог погружена? Верю сказке наперед: Прежде сказка – станет былью. Но когда дойдет черед, Мое мясо станет пылью. И когда знамена оптом Пронесет толпа, ликуя, Я проснуся, в землю втоптан, Пыльным черепом тоскуя. Или все мои права Брошу будущему в печку? Эй, черней, лугов трава! Каменей навеки, речка!

Как по берегу Ирана, По его зеленым струям, По его глубоким сваям Ходят двое чудаков Сладкой около воды, В лоб стреляют судаков. Они целят прямо в лоб, Стой, морская рыба, стоп! Они ходят, приговаривают, Верю, память не соврет, Уху варят и поваривают. Вот какие речи их, Все умолкло, ветер стих… «Эх, не жизнь, а жестянка!» Ходит в небе самолет Братвой облаку удалому, Гордо режет облака, Не догнать их никак! Где же скатерть-самобранка, Самолетова жена? Иль случайно запоздала, Иль в острог погружена? Верю сказке наперед, Прежде сказка – будет былью. Но когда дойдет черед, Мое мясо станет пылью, И когда знамена оптом Пронесет толпа, ликуя, Я проснуся, в землю втоптан, Пыльным черепом тоскуя. Или все мои права Брошу будущему в печку? [Иль в годах неясной муки Постареют эти руки?] Эй, черней, лугов трава! Каменей навеки, речка!

Как по берегу Ирана, По его зеленым струям, По его глубоким сваям, Сладкой около воды, Над раздольем судаков Ходят двое чудаков. Они целят рыбе в лоб, Эх, ты, рыба, рыба, стоп! Они ходят, приговаривают, Уху варят и поваривают. Верю, память не соврет: «Эх, не жизень, а жестянка!» Ходит в небе самолет Братом облака удалого. Что же скатерть-самобранка, Самолетова жена? Иль случайно запоздала, Иль в острог погружена? Верю сказке наперед – Прежде сказка будет былью, Но когда дойдет черед, Мое мясо станет пылью. И когда знамена оптом Пронесет толпа, ликуя, Я проснуся, в землю втоптан, Пыльным черепом тоскуя. Или все мои права Брошу будущему в печку? Эй, черней, лугов трава! Каменей навеки, речка!

Прозрачных улиц сонные трущобы Полны рассказов Про тени и притоны, Успевшие у спавшего отнять Его дневного мира разум, Как у простого слова – ять. Где точно выстрел одинокий – стоны, Устами высохшими досуха. Он курит дымный след И с ядом вместо посоха На берег сонных грез идет, Чтоб в дыме сладкой думы, В цепях железных дыма, Труд увидал, что им любимы, Забыв пророков суеты, Забыв набор железных шумы, Те степи, где растут лишь цепи! Цветы недавних слов, завядшие вчера еще, И голос улицы, вечерний и чарующий, Где дымный рай к себе звал райю, И вместо народа адамов – Адам. Настанет утро. Блеснет заря. Он снова раб, вернувшийся к трудам.

– Ля! паны! на дереве, Да целуются, сомашечие, гляди! Девочки, девушки, ля! Верочка, что ты? Твоя на воздухе земля? Да лучше спрячьтесь в пещере вы! За поцелуями на дереве охоты? Веревкой слабо опоясав Ночной рубашки узкий стан, На вишню старую взошла, Как пятна обнажая мясо, Нарвала утренних запасов В блюдо без числа. Хохочет черный огонек В украденных вторых глазах, Где смех, как лающий прыжок, Из окон глаза ищет, как тикать. А я поймал густые тени На темных радостных ногах И опоясанные лени Ее груди, где детский страх. И темно-красные краснели ягоды И уворованное из книг лицо, Оно расчислено вчера и загодя, Дать опрокинуться, А Верою покрыться, как душным одеялом. А Вера иногда кричала сверху: – Раб! иди и доложи придворным особам, Что госпожа уже нарвала вишен. В ней смелость и задор, Победа жизни и добра, И луч божественный – Не в смысле существованья бога Порой мелькал. Но кто-то крылья отрубал… Корзина, полная обеда, Где вишни, яблоки и груши, – Читатель, ты заснул? нет, слушай Несется на руках…

Веревкой грубо обвязав Сорочку белую на стане, Зажегши девичьи глаза, На вишню старую взошла, Держась за сук ее ствола. Вишневые старые ветки шумят, Качая свой наряд. И вот пророчество о деве – Кукушка простучала девять. Она проворно набрала Багровой вишни два стакана. Вкусны вареники в сметане. С сметаной белою прекрасны Толпы вареников запасы. Но ты, лукавый огонек, В ее глазах бесенком прыгал – Уроки закопченных игол. Свидетель – старенькая книга, Глаза украдены оттуда, И книга глаз – уменья чудо. Я помню ветхое крыльцо, Крыльца старушечье лицо, Где спичкой в копоти с утра Большие очи Богородицы Наводит добрая сестра, Как вывеска наводится. В святых глазах семейства Бога Скакал безумный огонек. Она сошла, ее дорога Ведет на срезанный пенек, Уселась на пенек, Колени обвила, Склонивши голову. Опять в глазах хохочет огонек И белой краски темнеет олово. Кто был виновник, Что я был человек? И пел дубровник: – Вер вер виру сексексек. О, доски старые крыльца, Как много раз на вас лежали Сестер тела, Нагие, смуглые, Как невод для солнечного луча, Точно рыбаком Расставленные сети немого <нрзб.>, Казалось, забытого в тиши. Милее чем коровы «му» Теленку взаперти в хлеву Лился огонь. И вдруг, подкравшись сзади, Бросал на тело ветки я, То к солнцу полон ревности, То шутки ради.

Совет старшин За вишнями послал. Был медный взят кувшин. Кто звал? Веревкой грубо опоясав Ночной сорочки стан – Дал Индостан, – Смуглея девичьим мясом, На вишню старую взошла, Держась за сук ее ствола, Другой рукою сорвала Висевших ягод – до числа Стряпни вареников запасы. Но ты, лукавый огонек, Как сумасшедший в глазах прыгал. И на глазах семейства Бога – Дела покрытых сажей игол И трудолюбивых вечеров. Судья – задумчивая книга С толпой закрашенных листов, Где важно, строго и величаво Око Богородицы написано. В ее задумчивых очах, Откуда изгнан темный грех, Похищенных из писем, Украденных в семействе Бога, Досуга сельского забава.

Как краска на стену наводится И ветхое крыльцо, Где спичкой в копоти с утра Глаза большие Богородицы Наводит добрая сестра. Вы памяти о ней утраты, Где все доходит до порога, В бровях, намеченных полого, Сейчас дрожал безумный смех. Быть может, я стоял внизу немного близко, Быть может, вишни были нежная записка И первое «мяу» любви. И, шаловливой мысли прихоть, Какой-то книги обезьяна, Она с ветвей спускалась тихо. А я поймал святые тени Ее языческой красы, <Сорвал> закованные лени И кос разорванных усы, Волос и кольца и колена. И дух голодный накормив Виденьем тела своего, Великодушная, молчишь, Лишь чуть дрожат концы <губ.>

И пока над Царским Селом лилось пение и слезы Ахматовой, Я, нить волшебницы разматывая, – Как сонный труп влачился по пустыне. Курчавое чело подземного быка Кроваво чавкало и кушало людей. И, волей месяца окутан, во сне над пропастями прыгал И шел с утеса на утес. Слепой, я шел, пока Меня рожденья голос двигал. И бычью голову я снял с могучих мяс и кости И у стены поставил Как воин истины, и ею потрясал над миром – Смотрите, вот она!

Три года гражданской войны. Это бойня дела и дула. Гром окаянного гула. Раны чугунных скорлуп. На высокой горе, поджав хвост, безумная мчалась собачка. Воин, целясь в тулуп, Нажимает собачку. Хаты задулись, как серная спичка. Бах! бах! ба-бах! Горит деревня целая. Все задымилось. Брюхом желтая синичка Звонко пропела: пинь пинь тарарах! Скажите на милость! Какая смелая. Над этим селом закона опала. Два снаряда Воздушного яда В деревню упало. Завтра ни одно не подымется веко Ни у одного человека. Напрасно волнуется море желтеющих жит, Просит жнецов. Никто не спасется. Горе тем, кто бежит. Меткая пуля пошлет в страну отцов.

Это была драка дела и дула. Села потонули в огне орудийного гула. По косогору, поджав обезумевший хвост, скакала собачка. Красный ратник, нацелясь в бородача мужика, Нажимает собачку. Село загорелось, как серная спичка. Бах! бах! ба-бах! Горела деревня целая. Желтобрюхая, белощекая синичка, Вылетев, запела: пинь пинь тарарах! Скажите на милость! Какая смелая. Снаряды Воздушного яда Село окружили, Чтобы заснули те, кто в нем жили.

Вечер. Столовая, до такого-то часа. Окорока с прослойками Ярко-алого мяса, Свиные кишки, Набитые жиром, Хрустящая алая кожа Молодого, в зеленом листу теленка, Алая рожа Смеющегося поросенка, Жиром умываются горячие ушки. Хлеб с слезящимся сыром. Алая пища мясная, здоровая! От красного мяса слышно: «корова я!» Алых яблок горы и горы, Огурцов влажно-зеленые горки. Я прохожу в белых опорках; Толпа – денег жрица суровая. Малиновой ветчины разрез Во рту исчез. Разговоры про ссоры, с ножом, С попойками, И о торговых проказах Зеленолицых людей, алооких. Чая стаканы, все с молоком! Щи. Пара куриц. На куске сыра слёзы и свищи. Чистый, полный чести, Самовар в клубах белого пара, Чародей, шумит и кипит. Это лицо серебряной жести Шумно курит. Седой над пивом спит. В озерах кровью С зеленой травой, С стружками хрена дымное мясо. Смотрит с любовью, Алое, как колено. Протянутые вперед губы лица, Голова верхопляса, На стене висят. После смерти радостные, Не унывая, но не опрометчивые, Через кожу алую золотом просвечивая, На столе смеются двое поросят, После смерти смеются их пятачки. Нежным жиром течет, Прозрачным и золотым сочится, Алым озаренная, красная говядина. Беседы о тех, чей конец На столбе с перекладиной. Красному мясу почет. Нож вонзен, и алая ссадина На темно-зеленом арбузе – Цепочка на пузе. На подающей – перышко птичье. На хрупком белоснежном блюде – Вкусите люди! – Еще в дыму мясо бычье. Зелени и белого хлеба копны. Полнокровные мешки людских лиц, Готовые лопнуть. Речи с запахом дела. Собаке залаявшей брошено: «цыц!» И золото алых дымящихся щей В жирных кругах сверх овощей. Рыжая кошка, Красная глазами. На стеклянном блюде Нежные пирожные, Таяли во рту Хрустящие печенья, Хрупкие трубки С белыми сливками. Руки продаж и покупки. Алые губы едят. Зеркало новых господ, Чудовищно на них похожий, С полосатой морщинистой кожей Толстый щенок, С большими ушами, Стал на стул И зарычал от гнева и презренья, Когда ему дали Черного хлеба. Нож алый, зеленый груши цвет, И мясо – вы всегда соседи! Как белые цветы, Пересыпалися живые лица С кровавым ожерельем Тугих мешков для сала и для крови. «Сегодня я, а завтра ты!» – Гласило их спокойствие немое. И было радостно лицо свиненка, Когда он слушал про пропажу самогонки.

А если встать и крикнуть «му!», Рога наклонить и прыгнуть через стол, С гостями и стульями? Как побегут все прочь! Приход рогатого посетителя!

Народ отчаялся. Заплакала душа. И бросил сноп ржаной о землю. В Киргизию пошел с жаной, Напеву самолета внемля. Смутилась степь и покраснела, И засуха чахотки спалила Волги степи. Растерзана, как мощи тихого святого. Кто умер там? Месть готова. Они поруганы, пещеры святые. В глазах детей встают Батый. Облавой хитрою петли В тугой завязан узел. Колосьев нет, их бросил гневно Боже ниц, И на восток уходит беженец. И когда самолет четко вырезал четыре, Каркая, стая ворон Ринулась туда, Где лежал богатырь.

А вы, сапогоокие девы, Шагающие смазными сапожищами По небу моих слов, Разбросайте плевки ваших глаз По большим дорогам! Рвите пчелиные жала волос Из ваших протухлых кос!

Пусть пахарь, покидая борону, Посмотрит вслед летающему ворону И скажет: в голосе его Звучит сраженье Трои, Ахилла гневный вой И плач Гекубы, Когда он кружится Над самой головой. И тенью крика своего – Он зеркало костру. И пусть невеста, не желая Любить узоры из черных ногтей И вычищая пыль из-под зеркального щита У пальца, тонкого и нежного, Промолвит: солнца, может, кружатся, пылая, В пыли под ногтем? Там Сириус и Альдебаран блестят И много солнечных миров, Весь пляшущий на небе табор, Стаи созвездий, солнц мерцаний и миров. И белая звезда та, Что за собою вела игру миров, Звук солнц сейчасных, весь неба стан – Его мы думой можем трогать – Сокрыл в себе. Блестящие девы поют: Пусть пыльный стол, дрожа от самоката, Узоры пыли вольно расположит, Чтоб пальчиком провел Ребенок с азбукой перед собой, Сказав: вот это – пыль Москвы, быть может, А эта точка пыльная – Чикаго. Ячейки из столиц ткет звук Рыбацкой сетью.

Русь, певучая в месяце Ай, Ты собираешь в лутошко грибы – рыжик и груздь и сыроежка – В месяц Ау. Он голодай. Падает май. Гнешь пояса в месяц страдник, Черный и темный ночами грозник. В серпня времена Вяжешь снопы. Жницы в полях. И в осенины Смотришь на небо, На ясное бабие лето. В месяц реун Слушаешь зверя, смотришь на зарево. Свадьбы справляешь в зазимье, В свадебник месяц, Глухарями украсив дугу. Братчины после приходят, Брага и пиво и вечера. За ними зимник. Мчишься на лыжах, зайца подбзрив. И синий зимы перелом, Месяц просинец. Саням раздолье. Дороги широкие! Идет бокогрей. Лепишь снегур, Даешь им метлу И угли для глаза. Тает и тает снегура. После пролетье, свистун. Свисти с голодухи в кулак. И наконец месяц цветень. По Батыевой дороге Полетели грачи. Это он, заиграй-овраги. По оврагам мать-мачеха Золотыми звездочками. И она от водки бога Охмелела и пьяна.

Есть запах цветов медуницы И незабудок В том, что я, Мой отвлеченный рассудок Есть Корень из безъединицы, К точке раздела тая Того, что было И будет Убит.

Выстрел отцел. Могилы отцели. Я грезил быть цел, но тучи умчали от цели. Сверхморное море! Умчурное море! И выстрел Онегиным волн В лоб толп, в мой челн. Кочуй и качайся в просторе! Море, насупясь суровым потопом, Смотрит: кулак окровавлен холопом Старой судьбы       о наковальню исповедальни. На обухе – злоба хат! Алая смерть пришла к панычам. Шишакеют бугры по ночам. Меченеет волна. Трупы отцов пилы времен перепилили. В кузне шумен перепел «Или». Труп сыневи из синевы. Черный пес гложет белую кость, Праздника древнего ость. Хочет иливой рекой Литься покой. Пролит на землю мешок этот. Этунный валун на земле, точно кость, Грызет люд, замороженный в лед. Слоги свирепых чугунных тенёт. Череполапые стены. В парчовом снегу идет божестварь. В молитвах траве – иншестварь. На пенье унылой онели Выстрелы слез вдалеке – Это инее рождестварь, Илийного века глашатай. Ончие тучи неслись, Отобые тучи над миром. Стучит черепами волна. Лавина будийц пробежала. Месяц ушел в собеса, зоревея. Синели негзори над берегом. Синьалая бьется волна. Инея, синеет волна. По волнам менавль пронесся. Этот каменеют утесы и глыбы. Как звери столетий сидят Утесы могучих такот. В белый смерч вчера       сегодня Черепов песок был поднят И подвешен чубом мертвых прямо к облаку ночному. Инь, волнуйся! Синь, лети! Бей, инея, о каменья Пегой радугой инее! Бей и пей вне цепей, Негославля паруса! Отшумели парусами прилетавли не сюда… Тотан, завывающий в трубы Ракушек морских О скором приходе тотот. Тутырь, умирающий грубо, И жемчуговеющий рот. Слабыня мерцающих глаз. Трупеет серебряный час. Шагай же по горям великого моря, Тутчина кончины, Ончина кончины! Этаны, этаны, проснитесь! Сумрак времен растолкать Ночная промчалася кать. Ончие песни! Ончие стоны! В выстрелы высь травы! Рыдайны могучие зовы, Рыдайны могучие зевы. Стеклянного утра волны Рыдайны и тайны они. Колосьями море летит на ущерб И скосит колосья отмели серп. Те падают в старую тризну, Очами из жемчуга брызнув. Священны утесы отот. Отийцы! ототы! вы где? И волны смеялись над смертью своей, Катясь в голубой отобняк. А люд-лучей золотое пятно Мыслящая печь сорвала, наклонясь, – Цветок незабудку. Детская кража! Голубой сыневи у мировой синевы.

Выстрел отцел. Могилы отцели. Кто грезил быть цел, тех умчали от цели. Сверхморное море! Умчурное море… Чу, выстрел Онегиным волн В лоб толп. Мой челн, Кочуй и качайся в просторе! Пучинясь, плескалось о жизни бока Синяя степь рыбака. На небе был ясен приказ: убегай! Море, насупясь суровым потопом, Смотрит: кулак окровавлен холопом О наковальню исповедальни. На обухе – злоба хат. Сынонож – В материнскую рожь! Алая смерть пришла к панычам. Шишеют бугры по ночам. Трупы отцов пилы времен перепилили. В кузне шумен перепел «или». Черный пес гложет белую кость, Праздника древнего ость. Хочет покой Литься иливой рекой. Сваи Азбуки были вчера Оцелованы пеной смертей. Грызет люд, замороженный в лед, Слоги свирепых чугунных тенёт, Череполобые стены. Весь в парчовом снегу идет божестварь Под пенье унылой онели. Выстрелы слез вдалеке – Это инее рождестварь. «Или» ковало повсюду, везде, богатых и бедных. Пал отобняк прежних времен. Плачет мысляр за веселым окном. Стоит часовым равенстварь. Когтивое зарево – ворон из синей горы – Упало сюда на сады, на ночные сады. Булыгзоры, встав на лапы, <нрзб.> попугая Велиганского брюха рога, Чтобы ветка тугая – Душа наклонилась врага. Пригорок-страдалец, Катовой жалостью тучи казались. Исчезли вчерахари в сны. Камнеправды дикий топот По вчерашним берегам. Смотрит бегвою былая богва. Из замков высокой отобы Белые выстрелы злобы, Песни грозовой соловы, Неговольные стоны мечей, Могогурные вопли ночей. Тайна мечеет речей. Скрылся за тучей верхарни умов Прибой человеческих мов. Прыги железных копыт <нрзб.> Рыги неслыханных пыт, Опыт опять быть оковам, Быть белою книгой подковам Для гордых шипов печатавших пят. Это опять Губы мира морей Обалованы плеском кровей. Громадогруди облаков, Сотня заноз в стан кулаков. Отцепеплом ночь палачеет <Духом палаческим веет>. Столице молчится точно волчице… Глуши глуше, метко! Нет людей, только нож в руке предка. Прошлого сов скуй Чарой бесовской. Мужестварь голубого пути, торжестварь на заре голубой! В столицах, где пуль гульба, гуль вольба, воль пальба, А небо загажено Шагнуть тенью Разина И багровым от крови столетьям Места показать длинной плетью. И вот сыновеет выстрел – Ловко выбить писателя зуд, Застрявший в глазу. Буй бегов Бой богов Балалая Шалалая Халолая Песня долоя удалая. Горе гуря Милогуря Баломалогуря. Моря бурево Искурить, как спокойное серое курево. – Жениху молодому цепей Быть целомудренной ночью покор<ным>.

Мне гораздо приятнее Смотреть на звезды, Чем подписывать смертный приговор. Мне гораздо приятнее Слушать голоса цветов, Шепчущих «это он!», Когда я прохожу по саду, Чем видеть ружья, Убивающие тех, кто хочет Меня убить. Вот почему я никогда, Никогда Не буду правителем!

Эй, молодчики – купчики, Ветерок в голове. В пугачевском тулупчике Я иду по Москве! Не затем высока Дума-правда у нас, В соболях – рысаках Чтоб скакали, глумясь. Не затем у врага Кровь лилась по дешевке, Чтоб несли жемчуга Руки каждой торговки. Не зубами скрипеть Ночью долгою, Буду плыть, буду петь Доном – Волгою! Я пошлю во перед Вечеровые уструги. Кто со мною – в полет! А со мной – мои други.

Если ветер придет целовать, Расскажу, что кровь запеклась И присохла к седым волосам. А бровь черкнет крылом грача, Созвездие бешенством пестуя. И будет более плача, Чем в неделю дней мясопуста. Это будут прекрасные масти: Снежные, черные и золотые. Это конница девушек мести Летит на орудия, тая. Это были бровей небоскребы, Искавшие к облаку тропы. Алым, снегом сиявшие, губы Глодали далекие трупы. Перед кустарником поднятых рук Ступает суровый белый конь. «Весною цветами, – молвил рок, – Оседланный съест вас скакун».

Волга, Волга! Ты ли глаза-трупы, ты ли глаза-мертвецы Возводишь на меня? Ты ли возводишь Мертвые белки Сел-самоедов, Затерянных в снегу? Сел охотников за детьми, Исчезающими вечером? Мертвые очи слепца в белых ресницах метели Ты подымаешь, страшно скосив? Кто проколол тебе очи? Кто сослал на острова людоедов? Скажи, это ложь! Скажи, это ложь! За пятачок построчной платы. Волга, снова будь Волгой! Бойко, как можешь, Взгляни в очи миру! Как! Волга, матерью, Дикой волчицей, бывало, Подымавшая шерсть, Когда смерть приближалась К постелям детей, – Теперь сама Кушает своих детей, Бросая дровами в печь времени? Отведи, отпусти, старая Волга, Бельма слепые Сел самоедов.