Хронологическая канва жизни и творчества Велимира Хлебникова
Посмертная история его наследия [1]
Виктор Владимирович Хлебников родился 28 октября 1885 г. в Малодербетовском улусе Черноярского уезда Астраханской губернии (в настоящее время – село Малые Дербеты Калмыцкой автономной республики РФ).
Отец поэта, В. А. Хлебников (биолог по образованию), с 1885 по 1891 гг. занимал должность попечителя кочевых улусов Калмыцкой степи.
Виктор был третьим из пяти детей В. А. Хлебникова и Е. Н. Хлебниковой (историк по образованию).
Соответственно служебной деятельности главы семьи Хлебниковы неоднократно меняли свое местожительство: в 1891–1895 гг. – Волынская губерния (Украина, около г. Ровно), в 1895–1898 гг. – Симбирская губерния (Буинский уезд).
Первоначальным образованием детей занимались родители и приглашаемые домашние учителя и воспитатели. В третий класс гимназии Виктора записали в Симбирске в 1897 г. Полный гимназический курс он закончил в Казани в 1903 г. По среднему баллу успеваемости он находился в середине списочного состава своего выпускного класса, чуть выше таких его однокашников, как будущий историк-востоковед Борис Денике или будущий писатель Александр Тарасов-Родионов. Выпускные экзамены по математике Виктор сдал на «отлично», по русскому языку – «удовлетворительно». Поступив на физико-математический факультет Казанского университета, он до начала занятий побывал в Дагестане в составе геологической экспедиции.
Отмеченная родителями сильная увлеченность Виктора учебой в университете сменилась резкой депрессией после месячного тюремного заключения в ноябре-декабре 1903 г. за участие в студенческой демонстрации (см. «Нас не била плеть…» – СС, 5:398). В феврале 1904 г. он отчисляется из университета на основании собственного прошения. К этому времени относятся первые его юношеские литературные опыты, с которыми он решает обратиться к Максиму Горькому. Летом 1904 г. Виктор уезжает в Москву (без одобрения родителей), желая жить самостоятельно, но вскоре возвращается в Казань и вновь поступает на первый курс университета. В течение последующих четырех лет учебы студент Хлебников имел зачтенными менее половины положенных учебных дисциплин. Основной его специализацией становится естествознание, хотя он продолжает интересоваться теорией чисел, слушает лекции профессора А. В. Васильева, пропагандировавшего неевклидову геометрию Лобачевского и новые идеи математики.
Лето и осень 1905 г. вместе с младшим братом Виктор провел на Урале, получив орнитологическое задание от Казанского общества естествоиспытателей. По-видимому, подлинным организатором этой экспедиции был отец, желавший предотвратить возможное участие своих сыновей в нараставшем революционном брожении.
Орнитология и теоретические проблемы биологии дали материал для первых научных публикаций Виктора. К поразившему его сообщению о проигранном русским флотом сражении при Цусиме Хлебников впоследствии относил начало своих размышлений о «числовых законах времени», то есть о математическом истолковании исторического процесса. Вообще русско-японская война и последующие события внутри страны серьезно повлияли на изменение его общественно-политических воззрений. Студент-«пораженец» (как и вся почти интеллигентная молодежь, оппозиционная самодержавию) становится постепенно «охранителем»-государственником. Его наивная революционность приобретает черты пылкого патриотизма. Ему перестает нравиться даже собственное имя как имеющее нерусское (латинское) происхождение. В разных документах и рукописях Виктор пробует сочетать фамилию Хлебников с именами собственно славянского происхождения: Всеволод, Вадим, Владимир.
На рубеже 1906–1907 гг. Хлебников начинает глубоко интересоваться новейшими явлениями русской и зарубежной художественной культуры. Он становится постоянным читателем символистских периодических изданий («Весы», «Золотое руно», «Мир искусства»). Он открывает для себя идею будущности в философии «сверхчеловека» Ницше. Его увлекает славяно-языческая мифология в стихах С.Городецкого «Ярь». Глашатаю грядущего «всеславянского слова» поэту-философу В. И. Иванову казанский студент В. Хлебников 31 марта 1908 г. посылает цикл своих словотворческих стихотворений. Это точно фиксируемая дата уже вполне осознанного литературного новаторства.
1908 год очень важен в хронике семьи Хлебниковых. Глава семьи покидает государственную службу в чине статского советника и с годовой пенсией в 1875 рублей. С этого времени он работает по вольному найму опять же в разных географических точках России. Умирает старший сын, безнадежно больной с детства. По отцовым следам идут два следующих, занимаясь естествознанием. Старшая дочь, к радости родителей, выбирает практичную и сложную специальность зубного врача. Трудный характер у младшей, склонной к рисованию и живописи: впоследствии она станет профессиональным художником. Помогать надо всем, и Владимир Алексеевич, уйдя на пенсию, обязан много работать. Лето 1908 г. Виктор (с матерью и младшими братом и сестрой) проводит в крымском дачном поселке Судак, где очно знакомится со своим литературным кумиром Вячеславом Ивановым. Осенью, имея вполне положительную характеристику из Казани, он переводится на учебу в Петербургский университет. В атмосфере мировоззренческого расслоения студенческой массы столицы Виктор сразу же принял сторону «академистов», которые активно противились любым общественно-протестным акциям «политиков». Выступая адептом «чистой науки», он, тем не менее, за три года (1908–1911) поменял несколько факультетов и отделений, ни на одном не продержавшись более одного семестра. Это естественно вызывало недовольство отца, не понимавшего, почему «Витя в университете не занимается» и раздраженного странными литературными и славяно-патриотическими его «делами». Сам Хлебников в 1919 г. объяснил профессору В. Я. Анфимову, что «никогда не мог заставить себя держать экзамены».
В октябре 1908 г. написанное Хлебниковым славяно-патриотическое «Воззвание» анонимно печатается в столичной газете «Вечер». Спустя несколько дней в литературно-художественном журнале «Весна» появляется его словотворческая проза «Искушение грешника». Секретарем журнала был студент-агротехник Василий Каменский (несомненный «политик» и одновременно стилист-новатор в качестве начинающего поэта и художника). Так у Виктора Хлебникова устанавливаются разные линии литературно-общественных связей и знакомств. Во-первых, он демонстративен в своей приверженности патриотической среде русско-славянофильской направленности (и потому совершенно закономерно его последующее сотрудничество в 1913 г. в журнале «Славянин»). Во-вторых, через В. Каменского он не прочь завязать отношения с еще не проявившимся организационно, однако потенциально существующим молодежно-художественным авангардом. В-третьих (и это главное), через В. И. Иванова он приобщается к передовому направлению современного интеллектуального искусства – к символизму, считая свои литературные замыслы славянским претворением возглашаемого мэтром творческого «дионисийства» (см. Вяч. Иванов. Ницше и Дионис, 1904).
Весь 1909 г. окрашен у Хлебникова настроением сопричастности верхнему слою русской литературы (поэтические вечера на «башне» Иванова, заседания Академии стиха, ожидание публикаций своих вещей в проектируемом журнале Общества поощрения художественного слова). Он утверждается в национально-символической важности своего приобретенного сербского имени «Велимир». Но он не учел осторожности мэтра: «Дионис в России опасен: ему легко явиться у нас гибельною силой, неистовством только разрушительным» (Вяч. Иванов. О Дионисе и культуре, 1909).
Журнал «Аполлон», соответственно своему имени, утверждал аполлонические начала гармонии и ясности (фундамент возникавшего акмеизма). Журнал был слишком «культурен», чтобы позволить себе заведомую азиатскую «дикость», не принятую в приличном обществе русских европейцев. На «башне» возможны были замечания о сумасшедшей гениальности провинциала-волгаря, но взять на себя ответственность публичного его утверждения хотя бы в малых публикационных дозах никто из ревнителей словесного «кларизма» (лат. clarus – ясный) не решился.
Между тем в среде поэтов и художников, с которыми общался В. Каменский, opus'ы Хлебникова вызывали неподдельный интерес. В марте 1910 г. усилиями двух художественных объединений – «Венок» (братья Бурлюки, М.Ларионов, Н.Гончарова) и «Треугольник» (во главе с художником-любителем, пропагандистом «свободного искусства» Н. И. Кульбиным) – организуется выставка рисунков и автографов русских писателей. В числе экспонатов были выставлены рукописи В. Хлебникова как имеющие, на взгляд устроителей, и поэтическое и визуально-художественное значение. К открытию выставки вышел в свет альманах «Студия импрессионистов», в котором были напечатаны два стихотворения В. Хлебникова (одно из них – «Заклятие смехом» – стало впоследствии хрестоматийным образцом поэтического футуризма).
В апреле 1910 г. вышел второй боевой альманах – «Садок Судей» (название предложил Хлебников); его издали супруги – М. В. Матюшин (музыкант) и Е. Г. Гуро (поэтесса, художница), на квартире которых обычно и собирались петербургские новаторы. Книжка, эпатажно отпечатанная на грубой обойной бумаге (в противовес роскошным изданиям символистов), была всунута Бурлюками в карманы пальто участников очередного заседания Академии стиха. Выпад заключался в том, что, отвергнутый этим обществом, «не причесанный, величаво лохматый от природы» Хлебников (и его новые друзья) выступают судьями искусства «прекрасной ясности». Ведь апокалиптическая поэма Хлебникова «Журавль» была осмеяна «аполлоновцами» как примитивный раешник. И потому драма «Маркиза Дэзес» гротескно изображала «аполлоновский» вернисаж как плохую копию парижской художественной жизни. «Зверинец» (стихотворение в прозе), так и не появившийся в «Аполлоне», полускрытым посвящением В. И. Иванову манифестировал прощание Хлебникова с посетителями «башни», с академическими законодателями версификационных правил.
Летом 1910 г. Хлебников впервые гостит у братьев Бурлюков, отец которых управлял огромным скотоводческим хозяйством в причерноморских степях нижнего Днепра. Геродот, «отец истории», называл эти земли, в архаические времена примыкавшие к степной Скифии, страной леса, Гилеей. Хлебникову принадлежала идея назвать этим словом творческую группу, складывавшуюся вокруг деятельного Давида Бурлюка и позднее провозгласившую его, Хлебникова, «гением» и «великим поэтом современности». Снежимочка, героиня рождественской пьесы Хлебникова, на вопрос о ее вероисповедании отвечает: «Я – лесная» (СС, 4:369). Название «Гилея» публично закрепилось за группой с марта 1913 г.
В 1910–1911 гг. у Хлебникова не было самостоятельных публикаций. Идея его авторского сборника, предлагавшегося к изданию М. В. Матюшиным, по неизвестной причине не реализовалась. Все свое время Виктор отдает занятию «числами», поставив перед собой задачу математически понять природу времени. Об этом он сообщает зимой 1911 г. брату Александру из симбирской усадьбы Алферово, где поселились Хлебниковы в связи с новым трудовым наймом Владимира Алексеевича по управлению сельхозугодьями и лесами земского банка Ардатовского уезда.
17 июня 1911 г. В. В. Хлебников исключается из университета за невзнос платы осенью предыдущего года. Разумеется, деньги на оплату учебы и повседневное существование Виктор получал от отца регулярно. Дело было не в финансовом положении семьи, а в психологическом выпадении человека из принятых житейских отношений. В те времена можно было как угодно долго числиться студентом, выполняя некие формальные обязательства. Выйдя за эти рамки, Хлебников стал безбытным, классически двусмысленным поэтом и мыслителем-скитальцем (по типу, скажем, украинского «мандрувального» поэта-философа XVIII в. Григория Сковороды).
Весной 1912 г. в гилейском доме Бурлюков, свободный от каких-либо «утомляющих» и «отнимающих» творческое время обязанностей, Хлебников компонует свой первый «ученый труд» в форме «разговора» – «Учитель и ученик». Это было и первое авторское издание Хлебникова, отпечатанное в Херсоне – «для изумления мира» – тонкая брошюра, содержавшая все самые важные для автора «краски и открытья». Тогда же из Херсона в Казань (где продолжала жить сестра Катя, совершенствуясь в стоматологии) Хлебников отправляет багажом корзину рукописей, которая пропадает. Годом раньше, в Алферово, озорные сельские курильщики украли на самокрутки кипу рукописей, с которыми Виктор приехал из Петербурга.
Единственная собственность Виктора Хлебникова – перевозимые с места на место в чемоданах, корзинах, узлах, мешках рукописи. Нередко они скапливались по случайным и забытым адресам, время от времени терялись и так же внезапно у кого-то и где-то обнаруживались. Еще не опубликованные, но уже публично экспонируемые, рукописи Хлебникова с самого начала вошли важным компонентом в мифологию его личности. Поздний драматический образ «зарезанных стихов» (стих. «Всем», 1922) и мелодраматический абрис злостных уничтожителей рукописей (финал сверхповести «Зангези», 1922) добавил к легендарности представлений об «очарованном страннике русской поэзии» зловеще-уголовный мотив заговоров и всевозможных интриг против него.
Наиболее фактично представлены вещность и сущность ранних хлебниковских рукописей в воспоминаниях Давида Бурлюка. «Отец российского футуризма», понимая историческую важность этих бумаг и реальную неспособность «Вити» правильно ими распоряжаться, оказался первым хлебниковедом, то есть их собирателем и публикатором. Так появился в конце 1913 г. изобиловавший многочисленными ошибками и просчетами, но замечательный своим пионерским духом том «Творений» Велемира Владимировича Хлебникова.
1912 год в биографии Хлебникова интересен и новыми знакомствами в Москве. А. Е. Крученых («речетворец» и «худог»), радикальный оппонент символизма и всего прилично-прилизанного «старья», стал его соавтором, издателем и первым провокативным толкователем «зауми» и «числярства». Четыре подписи (Д. Бурлюк, А. Крученых, В. Маяковский, В. Хлебников) стояли под манифестом «Пощечина общественному вкусу», с которого начались «отчаянные драки» следующего литературно-художественного сезона.
1913 год оказался для Хлебникова (и его коллег) действительно урожайным в публикационном смысле. Групповые сборники издавал Матюшин под маркой «Журавль», Крученых под маркой «ЕУЫ», Бурлюк под маркой «Гилея», Г. Кузьмин и С. Долинский как независимые издатели-меценаты. В 1913 г. были подготовлены (хотя вышли в свет с датой следующего года) уже упоминавшиеся «Творения» и две другие книги Хлебникова – «Ряв!» и «Изборник стихов. 1907–1914».
В 1913 г. поэты-«гилейцы», творчески связанные с кубистами в живописи, приняли газетную кличку «футуристы» как направленческое самоназвание. Появились кубофутуристы «Гилеи» в противоположность уже существовавшим в Петербурге эгофутуристам во главе с Игорем Северяниным. На короткое время «кубо» и «эго» сливаются в нераздельном футуризме в сборнике «Рыкающий Парнас», также сложившемся в 1913 г.
В 1913 г. становится печатно известным и публично распространяемым хлебниковский неологизм будетлянин. Он воспринимается прежде всего как русская калька латинско-европейского «futurist», поскольку Хлебников запретил себе употребление неславянского корнесловия. Но словоновшество Хлебникова возникло в результате многолетних лексикограмматических поисков идеи грядущего, обозначения ковачей и носителей этой идеи, то есть раньше или, по крайней мере, независимо от содержательных интенций знаменитого манифеста Ф.-Т. Маринетти 1909 г. Хлебников никогда не употреблял слова «футуризм», никогда не называл себя «футуристом».
Хлебниковский «будетлянин», отрицая «теперь», «сегодня», «сейчас», устремлен из архаического дионисийства к грядущему подвигу преодоления смерти как обязательного биологического конца. Он должен «мерой» (числом), пониманием законов времени «смерить смерть», то есть победить рок, судьбу, пугающую неизвестность за порогом земного существования. Хлебниковский «будетлянин» (или «зачеловек») содержательно соотносим с ницшевским «сверхчеловеком».
«Идея сверхчеловека» (название статьи В. С. Соловьева) – стать победителем смерти, «освобожденным освободителем человечества от тех существенных условий, которые делают смерть необходимою, и, следовательно, исполнителем тех условий, при которых возможно или вовсе не умирать или, умерев, воскреснуть для вечной жизни».
Такая коннотация хлебниковского неологизма дает возможность понять обостренность отрицания русским будетлянином гастролера-футуриста из Европы Маринетти. Для Хлебникова было неприемлемо, что он, русский поэт-мыслитель, в глазах непонимающей публики оказывается, вкупе с целой группой отечественных новаторов, лишь подражателем искусного итальянского «звукоизвергателя». В свою очередь, Маринетти, удивленный «метафизикой» и «пассеизмом» своих русских оппонентов, отказал им в праве именоваться футуристами.
В 1913-м и в последующие годы нетождественность двух понятий (футуризм и будетлянство) мало кем ощущалась. Нередко (и даже с охотой) деятели русского футуризма именовали себя будетлянами, не вникая в содержательную глубину и направленность хлебниковского словоновшества. Для точности отметим, что Маяковский лишь однажды употребил слово Хлебникова (статья «Будетляне», декабрь 1914 г.). Исключение подтверждает правило. Последовательно и открыто сближая эстетический и политический авангардизм в некую новую сущность («революция духа»), преодолевающую национальные границы, Маяковский утверждал себя именно футуристом. В будетлянстве Хлебникова присутствует мифо-поэтический вариант «русской идеи» как национальной самоидентификации, как именно русского ответа на вызовы времени и европоцентричной культуры. «Собственно европейская наука, – утверждал Хлебников, – сменяется наукой материка. Человек материка выше человека лукоморья и больше видит. Вот почему в росте науки предвидится пласт – Азийский, слабо намеченный сейчас» (СС, 6:199).
Вне организационных структур молодого «свободного искусства» России Хлебников не стал бы востребованным субъектом авангардной художественной мысли. Но и сам русский поэтический авангард без Хлебникова немыслим. В 1914 г. Б.Лившиц писал: «Великая заслуга Хлебникова – открытие жидкого состояния русского языка, и что более этого открытия связано с общей концепцией футуризма?» (ПЖРФ. 1914. № 1–2. С. 103). Для русских футуристов Хлебников свой в эстетической системе языка как творчества.
Интересно, что, единственный из «гилейцев», Хлебников не обладал даром публичного оратора. Это важно иметь в виду, ибо футуризм в значительной степени реализовался средствами разговорного общения поэтов с аудиторией. В редких случаях присутствуя на эстрадных вечерах «речетворцев», Хлебников, сидя в президиуме, только смешно кланялся при назывании его имени. Излюбленная форма его текстов – разговор. Для обычного диалогического общения (не на бумаге) он был мало приспособлен.
К началу Мировой войны и в ходе ее ужесточения акценты хлебниковских идеологем заметно меняются. Материково-азийское сознание Востока почти преодолевает узкородовое «славянское» воодушевление. Его неприятие торгашеского духа современного города трансформируется в будетлянские проекты новой среды обитания и общения, свободной от денежных расчетов. Эстетическая «заумь» семантизируется в «звездный язык» планетарного охвата. Войны государств и народов идеально переводятся в сферу антагонистических отношений «изобретателей» и «приобретателей». В феврале 1916 г. возникает идея «Общества 317 членов», имеющего целью интеллектуально преодолеть устаревшие приоритеты «пространства» во имя постижения и распространения «законов времени». Короткое время «Общество» именуется Думой Марсиан (с привлечением в нее таких европейцев, как Г.Уэллс и Ф.-Т.Маринетти), чтобы в 1917 г. стать собранием Председателей Земного Шара. Идея Предземшарства, воспринимавшаяся друзьями и знакомыми Хлебникова в игровом аспекте, для него самого была творчески продуктивной.
Естественно, он считал себя первым Председателем, поскольку звание Короля потеряло свою привлекательность после свержения самодержавия.
Провозглашенный «королем времени» 20 декабря 1915 г. в Петрограде (дружеским застольем у Бриков), Хлебников был призван в армию (как рядовой «кролик») 8 апреля 1916 г. во время очередного приезда в Астрахань, избранную родителями для постоянного местожительства в 1912 г.
Государство вспомнило о своем подданном по его статусу военнообязанного («ратник II разряда»). Образовательный ценз давал право Хлебникову на обучение в школе прапорщиков. Однако храбрый «воин будущего», воспевавший в 1912 г. «военный подвиг и войну» в полном согласии с духом русской народной песни, к строевой службе оказался совершенно непригоден. «Я дервиш, йог, марсианин, что угодно, но не рядовой пехотного запасного полка», – писал он из казармы своему недавнему противнику по эпизоду встречи итальянского футуриста, прося врачебного содействия в освобождении от воинской повинности. Драматическая солдатчина Хлебникова (между апрелем 1916 г. и мартом 1917 г.) состояла из нескольких кратких периодов непосредственного пребывания в учебных командах, которые чередовались полковыми лазаретами, увольнениями по состоянию здоровья и бесконечными медицинскими освидетельствованиями. Вслед за Февральской революцией он получает в Саратове неопределенного характера увольнительную из воинской части. Не заезжая к родным в Астрахань, он спешит в Харьков, где сложилось издательство «Лирень» (Н. Н. Асеев и Г. Н. Петников) с какими-то полупризрачными перспективами регулярного печатания. Но и в Харькове его ждет мобилизационная повестка уже от Временного правительства. Новое освидетельствование по «темному разделу нервно-психических отклонений» (Г. Петников) дает Хлебникову пятимесячный отпуск.
Свержение царизма Хлебников воспринял как подтверждение своего предупреждающего прогноза 1912 г. о «падении государства» («Учитель и ученик»). Харьковское «Воззвание Председателей Земного Шара» отрицает «господ, именующих себя государствами, правительствами, отечествами и прочими торговыми домами… пристроившими… мельницы своего благополучия к трехлетнему водопаду… нашей крови» (СС, 6:263). Важным чтением Хлебникова становятся сочинения князя П. А. Кропоткина. Социальный анархизм кажется Хлебникову родственным идее «овелимирения» земного шара, то есть жизни вне государственных регламентаций, но в согласии с ритмами природы, с циклами исторических перемен, понятными и практически используемыми самоорганизующимися гражданскими сообществами. Предземшар признает черное (или голубое) «знамя безволода» (ср. «знамя Хлебникова» в довоенной прозе – СС, 5:145).
Взбудораженно-странническую атмосферу 1917 года Хлебников довольно подробно описал в прозе, известной под названием «Октябрь на Неве». Одну житейскую реальность года он опустил. В ноябре В. Каменский и Д. Бурлюк устроили ему в Москве какую-то оплачиваемую литературную работу по соглашению с преуспевающим булочником и меценатом Н. Д. Филипповым (на средства которого было организовано известное в истории футуризма «Кафе поэтов»). Дм. Петровский вспоминал трагикомическую ситуацию своей встречи с Пумой (прозвище Хлебникова) в комфортабельной гостинице, где бездомный будетлянин занимал отдельный номер с объявлением на дверях: «Прием с 11.30 до 12.30». Хлебников, естественно, занимался своими вычислениями, а не договорной работой. К тому же и частное меценатство в тот момент было уже сомнительно.
1918 год Хлебников встретил в Астрахани, став свидетелем одного из первых столкновений начинавшейся Гражданской войны. Весной и летом он в Москве, потом в Нижнем Новгороде, откуда по Волге вновь возвращается к родным. Во второй половине года вся семья собирается под крышей дома на Большой Демидовской улице. У старшей сестры Кати здесь был зубоврачебный кабинет. Младшая Вера, вернувшись из Италии, пыталась наладить профессиональные отношения с местными художественными мастерскими. Брат Александр (биолог и изобретатель) после роспуска старой армии приехал к родным и (до мобилизации уже в Красную армию) пробавлялся разными случайными заработками. Владимир Алексеевич, вновь поступивший на государственную службу в лесной отдел губернского управления, принимает участие в комиссии по устройству природного заповедника в дельте Волги. Виктор осенью начинает сотрудничать в армейской газете «Красный воин» по рекомендации поэта Рюрика Ивнева (знакомого по Петрограду 1917 г.), который приезжал в Астрахань на открытие местного университета с мандатом наркома просвещения А. В. Луначарского.
Ранней весной 1919 г. Хлебников снова в Москве. По разным косвенным источникам известны некоторые места его столичных кочевий: Дом искусств на Поварской, квартира доктора А. П. Давыдова на Страстной площади, комната Маяковского в Лубянском проезде…
Весной девятнадцатого Маяковский, добившийся в Наркомпросе разрешения на выпуск книг «левых» авторов под маркой «Издательства молодых» (ИМО), включил в список большой том Хлебникова. Составителем и автором предисловия был определен филолог Р. О. Якобсон (1896–1982), с которым Хлебников был знаком с конца тринадцатого года. 28 марта и 16 апреля Маяковский выдал Хлебникову авансом в счет гонорара за будущую книгу 1150 рублей. Не дождавшись официального договора и едва начав с Якобсоном предварительную работу по составу издания, Хлебников уезжает в Харьков. Катастрофически ухудшавшаяся обстановка внутри Советской республики вызвала и свертывание амбициозных планов ИМО. Не был реализован не только проект «Всего сочиненного» Хлебникова, который изначально был чреват серьезными текстологическими проблемами, но и вполне готовая к изданию рукопись стихов Б.Пастернака «Сестра моя, жизнь» пролежала без движения почти четыре года. Якобсон, уехавший за границу в начале 1920 г., оставил переданные ему Маяковским рукописи Хлебникова в сейфе Московского лингвистического кружка (МЛК). Два года спустя у Хлебникова возникло подозрение о злонамеренном сокрытии оставленных им в Москве рукописей. Подозрение переросло в публичный литературный скандал (уже за пределами его земной жизни), отзвуки которого дошли и до наших дней.
Что же касается неожиданного отъезда на юг весной 1919 г., задуманного, наверное, кратким отдыхом в уже знакомой обстановке дачного плодового сада и прекрасного общества сестер Синяковых, то он превратился в длительный (полтора года) харьковский период жизни Хлебникова. Этот период отмечен и продуктивной творческой работой, и углублением безбытного существования, принимавшего уже патологические формы.
В Харькове написана статья «Наша основа» – наиболее последовательное истолкование языкового и историософского credo будетлянства. В числе нескольких поэм, относящихся к этому периоду, – «Ладомир» как вершина утопического сознания, непосредственно связанного с эмоциональной атмосферой всеобщего преображения жизни. И рядом – образцовый палиндром (перевертень) «Разин», по определению Маяковского, «сознательное штукарство», от изощренного чувства слова как такового. Многочисленные опыты «звездного языка», собранные в композицию «Царапина по небу», – тоже Харьков. Как и вещи протокольно-иррационального строя, связанные с реалиями увиденной в Харькове гражданской смуты – ив стихах («„Верую“ пели пушки и площади…», «Председатель чеки»), и в прозе («Малиновая шашка»),
В начале июня 1919 г. фронтами Гражданской войны Харьков оказался отрезанным от Москвы. С 25 июня по 12 декабря город был занят Добровольческой армией Деникина. Объявляется всеобщая мобилизация всех призывных возрастов. Обнаруженный патрулем «белых» на даче Синяковых без каких-либо документов, в немыслимой драной шубе вместо пиджака, Хлебников едва не был застрелен как шпион «красных». Срочно пришлось обратиться в ту же земскую психиатрическую лечебницу («Сабурова дача»), в которой его временно комиссовали весной 1917 г.
Последнее освидетельствование «Владимира Хлебникова» в связи с его воинскими обязанностями документировано в статье В. Я. Анфимова 1935 г. – «В. Хлебников в 1919 году» (см. СС, 2:515).
«При наличии нарушения психической нормы, – констатирует профессор, – надо установить, общество ли следует защищать от этого субъекта или, наоборот, этого субъекта от коллектива. Наличие выдающихся задатков у талантливого Хлебникова ясно говорит о том, что защищать от него общество не приходится и, наоборот, своеобразие этой даровитой личности постулировало особый подход к нему со стороны коллектива, чтобы получить от него максимум пользы. Вот почему в своем специальном заключении я не признал его годным к военной службе».
Помимо рекомендательного заключения, адресованного армейской мобилизационной службе, в статье Анфимова важны общие наблюдения над необычным пациентом (истолкование полученных от него биографических сведений, которые легли в историю болезни).
«Он происходил из семьи с наследственно-психическим отягощением. В роду были и душевнобольные, и чудаки-оригиналы. Один из братьев матери страдал депрессивной формой какого-то психоза <…> Еще в гимназии он страдал неврастенией <…> Для меня не было сомнений, что в Хлебникове развертываются нарушения нормы так называемого шизофренического круга в виде расщепления (дисгармонии) нервно-психических процессов <…> В своей жизни В. Хлебников, по-видимому, не имел ни постоянного местожительства, ни постоянных занятий в обычном смысле этого слова. В вечных скитаниях он терял свои вещи, иногда их у него похищали воры. Рукописи свои он тоже постоянно терял, не собирая и не систематизируя. Про него можно сказать то, что другим психиатром написано про другого талантливого французского писателя Жерара де Нерваля: „Всем своим существом он вошел в жизнь литературной богемы и с тех пор никогда не научился другой жизни“ <…> Проблема любви в жизни Хлебникова с самой юности ставилась и решалась своеобразно. В собранном мною анемнезе я отметил, что пациент начал половую жизнь поздно и она, вообще, играла очень малую роль в его существовании».
Последний пункт цитируемой медицинской статьи возвращает нас к «дневнику» Хлебникова, к невероятной его влюбчивости, которая, по воспоминаниям разных людей, никогда не превращалась в настоящее устойчивое чувство.
Женщины не раз отмечали его природную привлекательность. Например, художница М. М. Синякова вспоминала о своих первых впечатлениях: «Хлебников был совершенно изумительный красавец. Элегантный человек, у него был серый костюм, хорошо сшитый. Он был в котелке. Фигура у него была совершенно изумительная, хотя был он немножко сутулый. Он был очень замкнутый, почти никогда не смеялся, только улыбался… тех странностей, которые у него потом появились, совершенно тогда не было» (Вопросы литературы. М., 1990. № 4. С. 259).
Мужчины, вспоминая Хлебникова, отмечали его физическую выносливость, даже силу (удивительную при слабом голосе); он был неутомимый ходок и пловец.
О прочных и личностно значимых отношениях Хлебникова с его литературными коллегами тоже говорить затруднительно. «Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк… не были друзьями в нежном смысле. Но судьба сплела из этих имен один венок» (замечание прямое и удивительно точное). При этом он ведь умел достойно ценить чужие таланты и достижения. Но Хлебникова прежде всего интересовали потенциальные издатели его собственных сочинений. Поэтому он легко входил в эфемерные издательские предприятия, не противился вовлечению себя в группы, очевидно далекие от «Гилеи». В Харькове его разыскали Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф, – на короткое время он становится «имажинистом». И тогда же, весной 1920 г., он навсегда рассорился с Григорием Петниковым, человеком близких ему творческих устремлении, игравшим не последнюю роль в местной литературной жизни, но далеко не всесильным в своих редакторских возможностях. Не называя его прямо, Хлебников в тяжелую душевную минуту 1922 г. проклял неких «издателей, приходивших к нему в больницу, чтобы забрать и держать под спудом рукописи». И вместе с тем к Хлебникову всегда тянулись новые люди, интересовались его мыслями, хотели общения, предлагали помощь. Работник красноармейского трибунала (потом известный киноинженер) А. Андриевский вытащил Хлебникова из психушки еще не совсем оправившимся после тифа, предложил приличное жилье в советской «коммуне». Молодой художник В. Ермилов литографски отпечатал «Ладомир», сделав поэму известной в среде московских футуристов. Полвека спустя после событий 1920 г. один из начинавших тогда функционеров Пролеткульта вспомнил многие подробности харьковской жизни Велимира (см. А. Лейтес. Хлебников – каким он был / / Новый мир. М., 1973. № 1).
Неожиданно появившись в Харькове в апреле девятнадцатого, так же неожиданно для окружающих Хлебников его покидает в августе двадцатого. Но отправляется он не в Москву, где остались, казалось бы, важные для него рукописи, где сохранялись какие-то признаки традиционной литературной жизни. Осознав себя в Харькове пророком планетарных преображений, Хлебников устремляется, как дервиш, в Персию, откуда начиналось «овелимирение» глубин азийского материка (на языке политической информации – советизация Гиляна, северной прикаспийской провинции Ирана). «Великие мысли рождаются около великих озер» (СС, 6:272). Вблизи материкового моря-озера еще в 1918 г. Хлебников предрекал рождение «единой Азии». Туда он и направляется, как всегда без денег, вероятно, без документов, не имея спутников. По местам, не успевшим оправиться после тяжелых боев, где еще бродят всякие лихие люди и не восстановлена нормальная работа транспорта. Путь в Персию лежал через Ростов-на-Дону, через Армавир, через дагестанский аул вблизи Дербента, через страну огней Азербайджан.
В Баку новая длительная остановка, на полгода. Здесь превратностями тогдашней жизни оказываются «футурист» А. Крученых и «акмеист» С.Городецкий. В местном университете профессорствует «символист» Вяч. Иванов. На берегу Каспия случилась последняя встреча с «учителем», который потерял в глазах Хлебникова свою идеальность, ибо «его жизнь не героическая» (слова Хлебникова в пересказе; см. Альтман М. С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., 1995. С. 257). Героика Хлебникова – в абсолютной духовной свободе и независимости. Как Заратустра, совершает он восхождение на вершину сверхчеловеческой мысли, чтобы «увидеть весь человеческий род и узнать, свойственны ли волнам его жизни мера, порядок и стройность» (СС, 6:39). А в глазах посторонних, обытовленных людей, Хлебников кажется странным и нелепым даже в обстановке перевернутого быта Баку конца 1920 г. Его видят то босым, то в дырявых ботинках с разматывающимися обмотками: высокий человек с большой рыжеватой гривой волос, в рваном полувоенном ватнике и с толстой бухгалтерской книгой подмышкой (см.: Татьяна Вечорка. Воспоминания о Хлебникове // Записная книжка Велимира Хлебникова. М., 1925).
Зачисленный в библиотечно-лекторский отдел политпросвета Каспийской флотилии, Хлебников живет в морском общежитии и с удвоенной энергией занимается историко-числовыми разысканиями. В декабре 1920 г. он выступает перед своими ошеломленными сослуживцами с докладом «Коран чисел», в котором сформулированы главные положения его «основного закона времени». То, что нам известно под названием «Доски Судьбы» (последний «ученый труд» Хлебникова), есть незавершенная компоновка материалов бакинского периода (осень 1920 – весна 1921). Отныне все свои записи – в бухгалтерском гроссбухе, в тетрадях, на отдельных листах – он хранит в солдатском жестяном сундучке, с которым не расстается при всех своих передвижениях.
В середине апреля 1921 г., прикомандированный к тыловым подразделениям Персидской Красной армии, Хлебников на военном судне прибывает в порт Энзели. Трехмесячные его скитания по городам и селениям Гиляна (то вблизи политотдела и редакции армейской газеты «Красный Иран», то в полной автономности от военных и административных структур) отданы только поэтическому творчеству. Здесь сполна реализовалась декларированная им в 1918 г. программа жизни свободного речаря: он – «бродил и пел» (то есть сочинял свои персидские стихотворения и поэмы).
Но советизация Гиляна в силу разных причин захлебнулась. Красная армия не пошла и в Индию, чтобы освободить ее от британских империалистов. Единая Азия, идеально задуманная вблизи Каспия, не состоялась. Хлебников возвращается в Баку в конце лета 1921 г. У него есть командировочное удостоверение Совета пропаганды Персии о направлении в Ташкент, в распоряжение Наркомпроса. По-видимому, Хлебников задумывал большое хождение в российскую Среднюю Азию. Этому помешала впервые давшая о себе знать подлинная физическая слабость: непонятные приступы лихорадки, резкая боль в ногах. Он отправляется в район минеральных северокавказских вод (Железноводск – Пятигорск – Кисловодск). В Терском отделении Роста его оформили ночным сторожем. Он получал паек служащего и смог слегка заняться санаторным водолечением.
Осень 1921 г. – еще один важный и продуктивный этап поэтического творчества Хлебникова. Тогда было создано несколько поэм о революции (самого этого слова не употребляя): «Ночь перед Советами», «Ночной обыск», «Настоящее». Он продолжил опыты «звездного языка», написал несколько лирических стихотворений и агитационных, для ростинских газет. Почувствовав себя немного окрепшим, Хлебников решил ехать в Москву. В солдатском сундучке поэтических вещей было на несколько сборников. Особая его забота – представить urbi et orbi «законы времени». Но для этого необходим «мандат для напечатания», а получить его можно только в центре, у властей предержащих. Из Пятигорска Хлебников отправляется в санитарном составе, переполненном больными самых разных категорий, вплоть до эпилептиков. Почти месяц добирался состав до Москвы. 28 декабря 1921 г. Хлебников встретился с Крученых.
Знал ли Хлебников, что его соавтор приедет в Москву уже осенью? Переписывались ли они после Баку? Ничего определенного по этому поводу сказать нельзя.
1922 год, последний год жизни Хлебникова, начинался для него сравнительно благополучно. Несколько дней он жил на квартире Бриков (Маяковского), называя ее адресом для почтовой связи. Здесь его одели, привели в состояние нормального горожанина. В компании с «гилейцами» он посещает разные литературные учреждения и мероприятия. Ему начинают подыскивать более или менее стабильное жилье, чтобы можно было работать, не стесняя собой других. В этих поисках, не легких и не скорых, принимают участие разные люди (от случайно встреченного Осипа Мандельштама, с которым судьба сталкивала его в петербургской «Бродячей собаке», до знакомой по Петрограду 1917 г. семьи Исаковых). Место нашлось у художника Евгения Спасского, жившего в отдельной комнате общежития Вхутемаса (на улице Мясницкой, от Бриков недалеко).
Зимой-весной 1922 г. у Хлебникова было несколько поэтических публикаций: в журнале «Маковец» (через Амфиана Решетова), в сборнике «Библиотека поэтов» (через В. Каменского), в значимой советской газете «Известия» (через В. Маяковского). Знакомые сообщали названия «толстых» журналов, имена редакторов, с которыми следовало вести переговоры. Записи такого рода остались в последней тетради Хлебникова. Понятно, что сам он в этих редакциях не появлялся. Он продолжал работу над сверхповестью «Зангези», от которой отпочковалась большая поэма «Синие оковы». Он ежедневно занимался «Досками», внося поправки и дополнения в бакинские бумаги, пробуя разные варианты вступительного текста. Единственная публикация на эту тему появилась в издании В. Каменского «Наш журнал», она называлась «Предсказания (материал Хлебникова)» и могла вызвать в литературной среде, скорее, скептическую улыбку, чем взрыв ответного энтузиазма (см. СС, 6:286).
Как вообще воспринимали этот пласт работы Хлебникова его друзья – «гилейцы»? По этому поводу есть разные воспоминания (см., например, СС, 6:391) и даже тексты (например, предисловие Крученых к работе «Битвы 1915–1917 гг.» – СС, 6:387). Маяковский, упоминая об «огромнейших фантастикоисторических работах Хлебникова», считал, что «в основе своей – это поэзия». Но, во-первых, даже «Ладомир» – поэзия Хлебникова, наиболее созвучная революции по духу и представленная Маяковским для публикации в ГИЗ, была редакционным начальством отвергнута. Во-вторых, для самого Хлебникова его числовые работы – это не фантастика, даже не поэзия в привычном понимании, а это та самая «наука материка», которая осмелилась вылететь из старого европейского «курятника» знаний, чтобы дать человечеству единственно верное истолкование законов истории и мироздания. Но на пятом году социалистической революции, утверждавшей философские постулаты диалектического и исторического материализма, ни Маяковский, ни Брик, ни даже Крученых пробивать «чистые законы времени» сквозь рогатки идеологических и академических инстанций не могли (по-видимому, и не хотели). Для этого нужны были люди, искренно «уверовавшие» в новое «материковое» учение, в беспрекословную истинность числовых отношений и передаваемую ими парадигму шагов истории, ритмов природы и человеческой жизни. Такие люди нашлись в сфере изобразительного творчества, в среде той самой «квартиры № 5», о которой позже написал свои известные воспоминания искусствовед Н. Н. Пунин (1885–1953), считавший Хлебникова носителем нового исторического сознания. Именно в «квартире № 5» впервые увидел Хлебникова первоклассный график П. В. Митурич. У него есть довольно бесхитростное (кстати сказать, очень характерное для первой половины XX века) объяснение своего монистического отношения к Будетлянину: «Гений один, и если он существует среди нас, то ничего не может быть лучше, как быть в легионе под его водительством».
В середине марта 1922 г. Хлебников знакомится с Митуричем. Это стало важнейшим событием его жизненного конца, целиком заполненного мыслью о судьбе своего открытия. Оказалось, что если не ожидать материального вознаграждения от государства, то можно и не добиваться особого «мандата» для публикации «законов времени» и других новых вещей. В условиях НЭПа стал вполне возможен договор с хозрасчетными типографиями, не подведомственными ГИЗу, коль скоро речь шла о малых тиражах и скромных расходах дешевой бумаги. Митурича поддержали молодые художники, фанатично преданные новому мышлению в искусстве: Сергей Исаков, Нина Коган, Анатолий Борисов. Чем больше Митурич проникался идеями и заботами Хлебникова, тем сильнее Хлебников проникался недоверием, а потом и враждой ко всем «гилейцам» вместе и к Маяковскому в частности. Все чаще он возвращался памятью к рукописям, переданным Маяковскому в 1919 г. для ИМО. Это переживалось им так, словно пропавшие бумаги представляют главную ценность именно сегодня. Но ни Маяковскому, ни кому-либо из его окружения Хлебников лично не предъявил никаких претензий или обвинений.
Подготовка возможных публикаций совпадает с новым обострением болезни, приобретавшей черты осложненной малярии. Из писем самого Митурича известно, что в конце марта – начале апреля он получил от Маяковского четыре миллиона «на лечение Вити». В пик денежной инфляции значимость рублевых миллионов была призрачной. Тем не менее и это и другие вспомоществования (например, от отца Сергея Исакова) позволили вести переговоры об издании «Досок» и «Зангези».
В конце апреля Хлебников перестает бывать у Бриков, но накануне весеннего пролетарского праздника ему сообщили, что там ожидается нарком Луначарский. 1 мая Хлебников последний раз видел В. Маяковского и О. Брика. Присутствовали еще Н. Асеев, В. Каменский, А. Крученых, Б. Кушнер, Б.Пастернак. По сведениям Н. И. Харджиева, на этом домашнем первомайском вечере А. Луначарский «изъявил желание способствовать изданию неопубликованных произведений Хлебникова и даже быть редактором его сборника» (Харджиев, 1997. Т. 2. С. 289). Скорее всего, имелся в виду сборник поэм для издательства Московской ассоциации футуристов, организованного на полиграфической базе Вхутемаса. Но история МАФ оказалась еще короче, чем ИМО.
2 мая Маяковский на две недели уезжает в Ригу. 13 мая Хлебников с Митуричем в товарном вагоне отправляются в Новгородскую губернию, чтобы подлечиться на деревенском молоке и лесном воздухе. От промежуточной станции железной дороги до пункта назначения в деревне Санталово (там учительствовала первая жена Петра Васильевича) ехали еще двумя переходами в телеге. Весь этот тяжелый путь, пребывание в деревне, неожиданное обострение болезни и мучительная смерть Хлебникова, последовавшая 28 июня 1922 г., подробно описаны в дневнике художника (см.: Петр Митурич. Записки сурового реалиста эпохи авангарда. М., 1997). Памятью о пребывании Хлебникова в Санталове осталась недописанная страница драматической сцены, в которой есть ассоциации с такими разными авторами, как Е. Г. Гуро и В. Г. Короленко.
Дитя. Кэ!
Няня. Она молока хочет.
Дитя. Боботик!
Няня. Болит животик.
Парнишка. Щи худые.
Няня. Возьми иголку и заплатай их, будут крепки.
Парнишка. Холова неделю будет плакать.
Няня. Это она жертвы просит. Раз давно в ней утонул парнишка, такой как ты. Она и избаловалась. Каждую весну жертвы просит, играет. Вот и шумит. Вот и шумит. [10]
Сколько-нибудь точных сведений о болезни Хлебникова нет. Предположительно, страшная гангрена случилась у него от полной закупорки вен в ногах. Похоронили его на кладбище в деревне Ручьи (Борковский сельсовет Крестецкого района Новгородской области). В 1960 г. племянник поэта, художник М. П. Митурич-Хлебников, перезахоронил останки в семейную могилу Хлебниковых на Новодевичьем кладбище в Москве. К девяностолетию поэта надгробьем на могилу поместили найденную в азиатских степях «каменную бабу» (см. илл. СС, 3:195).
Перипетии посмертного хлебниковедения начались «Открытым письмом художника Петра Митурича Владимиру Маяковскому» с прямыми обвинениями и перечнем пропавших или уничтоженных рукописей Велимира (ср. автограф Хлебникова «Вопрос в пространство» – СС, 5:369). Положительным следствием этого отчаянно-несправедливого демарша стало вскрытие сейфа МЛК по сигналу Якобсона из Праги. В сейфе оказалась часть перечисленных Митуричем вещей (например, повесть «Есир», поэма «Каменная баба»), там заведомо не могло быть произведений, написанных позже («Ладомир», «Разин», «Царапина по небу») и там не оказалось тех действительно пропавших текстов («Семь крылатых», «Тринадцать в воздухе»), которые Хлебников пересылал в 1916 г. из Астрахани в Харьков Асееву и Петникову. Весь этот печально-невразумительный эпизод в истории издательского дела футуристов, конечно, не должен объясняться только безбытной неорганизованностью Хлебникова, даже его болезненно-мнительным состоянием весной 1922 г. В конечном счете, достойна сожаления безучастность и Маяковского, и Якобсона, морально ответственных за рукописи, которые они держали в своих руках и о судьбе которых в любом случае они сами должны были сообщить автору. Но и это не главное. С 1923 г. начала воздвигаться глухая стена между Митуричем и его окружением и официально оформленной литературно-художественной группой Левого фронта искусств со своим журналом «Леф». Реальному делу Хлебникова эта стена всячески вредила.
В частных изданиях Митурича (и Веры Хлебниковой, ставшей его женой) разоблачались «эксплуататоры» и «нахлебники» хлебниковского таланта. В «Лефе», который в первых же своих номерах стал печатать тексты Хлебникова («Уструг Разина», «Ладомир») и воспоминания о нем (Дм. Петровский), анонсировалось также Собрание сочинений под редакцией поэта Н. Асеева и лингвиста Г.Винокура. Однако это Собрание не могло состояться, поскольку основной корпус рукописей Хлебникова принадлежал его юридическим правопреемникам. Да и оценки хлебниковского творчества у редакторов объявленного Собрания были не совсем адекватны.
В 1927 г. в ленинградском Институте Искусств под председательством опоязовца Ю. Н. Тынянова (1894–1943) был организован семинар современной литературы с прямым интересом к изучению рукописного наследия Хлебникова. Более других занимался этой темой ученик Тынянова литературовед Н. Л. Степанов (1902–1972). Он стал убеждать Митурича, что к «Лефу» Институт Искусств не имеет никакого отношения, а солидными книгоиздательскими возможностями располагает. Так состоялся знаменитый ленинградский пятитомник Велимира Хлебникова «под общей редакцией Ю.Тынянова и Н.Степанова» (1928–1933). А. Крученых, еще до выхода первого тома, затеял в Москве стеклографированные выпуски неизданных произведений Хлебникова, имея свой запас автографических источников. Степанов сумел договориться с ним о включении в пятитомник части материалов, принадлежавших «группе друзей Хлебникова». Следует заметить, что в пятитомник не вошли (вероятно, по идеологическим соображениям) напечатанные в 1922–1923 гг. стараниями Митурича три выпуска «Досок Судьбы». Новый слой читателей Хлебникова само это загадочное словосочетание знал только по IV плоскости «Зангези».
В лефовском лагере пятитомник вызвал разнородные суждения. В.Шкловский прежде всего оспорил вступительную статью своего друга Ю. Тынянова, который представил Хлебникова вне связей с футуризмом. По мнению зачинателя «формального метода», это означало возвращение литературоведения к привычной канонизации литературных генералов и соответственно забвение опоязовской цели изучения эстетической культуры как имманентного процесса (см. «Под знаком разделительным. Канонизаторы» – «Новый Леф». 1928. № 11). Обозрение «ретушированного Хлебникова» – так назван пятитомник в статье Н. Харджиева и В. Тренина в «Литературном критике». М., 1933. № 6 – было смесью справедливых фактических замечаний с довольно предвзятым отрицанием всей вообще проделанной работы. Но Н. И. Харджиев (1903–1996) и Т. С. Гриц (1905–1959) сумели показать новый уровень текстологии, составив в 1940 г. исключительно важный том «Неизданных произведений» Велимира Хлебникова.
В том же 1940 г. вышла повесть в стихах Н. Асеева «Маяковский начинается», отмеченная Сталинской премией. В повести есть глава «Хлебников», честная и чистая по тону поэзия самого, может быть, «хлебниковского» из русских стихотворцев. Но исторически получилось так, что повестью Асеева начался длительный период призрачного существования Хлебникова исключительно в тени «лучшего и талантливейшего поэта советской эпохи», в полуофициальных мероприятиях музея огосударствленного Владимира Маяковского. Прямой или косвенной близостью к нему держались на плаву многие имена и явления авангардного искусства.
Велимира Хлебникова никогда прямо не запрещали. Но в годы тотального внедрения соцреализма как единственно понятного и нужного народу искусства Будетлянин оказался едва терпимым реликтом преодоленного формализма. Более чем за сорок лет после широко отмеченного перед войной десятилетия смерти Маяковского вышел всего один сборник стихотворных произведений Хлебникова в малой серии Библиотеки поэта (1960 г.). В самых подробных академических курсах литературы ему уделялись короткие промежуточные разделы (или абзацы) стереотипных сведений и оценок.
На рубеже 1960-1970-х гг. вместе с ростом интереса к забытым и затертым явлениям истории и культуры начала XX века жизнь и творчество Хлебникова тоже становятся предметом кропотливых разысканий литературоведов, лингвистов, культурологов новых школ и научных тенденций. Медленно, но неуклонно расширяется поток хлебниковианы: изучение личных архивных фондов, сообщение биографических подробностей, публикации текстов, затерянных в периодике, либо вовсе неизвестных, анализ языка и образности поэта-новатора. Приближавшееся столетие Хлебникова особенно стимулировало эту многогранную работу. Юбилей пришелся на самое начало общественно-политической «перестройки», трансформированной в кардинальные сдвиги постсоветской реальности. В 1993 г. в Астрахани был открыт мемориальный музей Велимира Хлебникова.
За последние 15 лет XX века в Москве, Риге, Элисте, Волгограде, Орле, Ставрополе вышло несколько сборников произведений Хлебникова, заново прочитанных по рукописным источникам. Появились принципиально важные работы (диссертации, монографии, коллективные сборники) о гносеологии мифопоэтической мысли Хлебникова, о грамматических структурах его идиостиля, о форме и содержательной направленности его словоновшеств. В разных институтах и музеях страны темой наследия Хлебникова в контексте русской и мировой культуры формировались представительные научные конференции. Традиционными стали Хлебниковские чтения в Астраханском университете.
Современное хлебниковедение перешло географические границы России. Оно рекрутируется также в научных центрах славистики Германии, Италии, Нидерландов, Польши, США, Финляндии, Франции, Швеции, Японии и других стран.
Евгений Арензон