© Хлопецкий А. П.

© ООО «Издательство ACT», 2015

* * *

 

Доброй книге – добрый путь

Закончился XX век, а вместе с ним и второе тысячелетие от Рождества Христова. Что ожидает нас в будущем, что ожидает человечество? Не следует верить ни мрачным прогнозам близкого конца света, ни фантастическим предсказаниям светлого и непременно для всех счастливого будущего. Будущее зависит от того, каким будет человек будущего.

Вся человеческая жизнь является развитием духовных свойств, образа Божьего в человеке, и человек должен стремиться подлинно стать и подобием своего Творца. Если же он изменяет своему призванию одухотворить и преобразить мир, разрушает богоданную нравственную свою природу, он губит и себя, и все окружающее. Человек несет ответственность за все, что он создал, сохранил или разрушил. Поэтому так важно сохранить свое человеческое лицо и достоинство в любых сложных обстоятельствах. Предлагаемая читателю книга А. П. Хлопецкого «Русский самурай» дорога именно тем, что она напоминает нам один из многих примеров нерушимой и всепобеждающей веры во Христе, повествует о поистине апостольской миссионерской деятельности святителя Николая Японского.

Автору удалось показать, что святой Николай имел попечение не только об устроении новой православной Церкви в Японии, но и деятельно заботился о сохранении и развитии в нашем русском народе лучших черт его национального характера, вынашивал планы его духовного просвещения и образования.

Думается, что с особенно большой пользой для себя эту книгу прочитают молодые люди, еще не осознавшие своего подлинного жизненного предназначения, не нашедшие приложения своим силам для служения Истине, Добру, России. Это поможет им найти подлинных духовных наставников, отойти от пропасти бездуховности, бесцельного растрачивания своей жизни, избавит от страха перед неведомым будущим. Важно, что герой повествования – B. C. Ощепков, основоположник единоборства самбо – не выдуманный автором идеальный герой, а реальный человек с очень непростой судьбой. И свой главный бой с жизненными обстоятельствами, с унынием и одиночеством, со злом он все-таки выигрывает благодаря тому, что, сберегая в себе образ Божий, развивает то, что было выпестовано его родителями и духовными учителями.

Да будет доброй книге добрый путь к сердцам людским.

И да благословит Господь Россию.

 

Предисловие автора

Я задумал эту книгу как первую часть трилогии, посвященной глубинным истокам, истории и философии одного из истинно российских спортивных единоборств – самбо.

Уже с первых страниц мне хотелось проследить неразрывную связь русских видов единоборств с традициями былинной богатырской борьбы со Злом, напомнить о главных устоях русских богатырей, подчеркнуть их неагрессивность, запрет употреблять свою силу во зло, постоянную готовность постоять за слабых и обиженных, за други своя и одновременно проявить милость к падшим; умение, покарав, простить тех, кто понял преподанный урок. Только на такой истинно русской основе могла сформироваться такая яркая личность, как будущий основоположник самбо Василий Сергеевич Ощепков.

Ключевым для меня в повести является и образ святого Николая Японского. Мне хотелось, чтобы как можно больше людей узнало о подвижническом житии святого Николая от рождения до его последних дней.

Особенно важным кажется мне тот исторический факт, что именно святой Николай Японский благословил подростка Васю Ощепкова на путь овладения секретами восточных единоборств, с тем чтобы поставить и эту силу на службу России. Я убежден, что именно благодаря сочетанию исконно русских традиций и освоенных с благословения святого Николая древних восточных канонов был создан принципиально новый, важный для России вид спортивного и боевого единоборства – самбо.

Раскрывая во многом неизвестный доселе читателю духовный облик B. C. Ощепкова, рассказывая о закрытых до недавних пор страницах его биографии, я не мог не прийти к выводу, что, создавая самбо, Василий Сергеевич имел в виду нечто большее, чем просто эффективные приемы самообороны. В сущности, рождалась новая идеология жизни, вобравшая в себя и лучшие устои российского народа, и моральные традиции, глубинные знания всего человечества. О том, что это именно так, свидетельствует и жизнь самого B. C. Ощепкова, которая может служить примером подлинного служения своему народу и своей стране.

На примере многих мастеров самбо я убедился, что, начав заниматься этим видом единоборства, человек любого возраста ступает на непростой, но очень важный для собственного становления путь – это кардинальное изменение характера, моральных принципов, образа бытия, взгляда на окружающих людей и собственное место в жизни. О том, что именно таких людей выковывает самбо, свидетельствует и пример нынешнего президента России.

Самбо не только вырабатывает способность максимально сконцентрировать свои усилия в очень короткое время; победить противника, используя его собственную агрессию; интуитивно предвидеть действия противника и предупреждать их.

Уверенность в себе, действенное отношение к жизни, спокойная доброта и готовность в любую минуту вступить в борьбу со злом извне и в себе самом, какое бы обличье оно ни приняло – вот тот облик, которого помогает достичь самбо.

Думается, именно эти черты мы должны постараться воспитать в молодежи, которая вступает в XXI век и которой предстоит олицетворять собой будущую Россию. Это повествование о том, как выковываются такие люди.

Работая над трилогией, я пришел к мысли, что есть Промысел Божий в том, как создавалось российское национальное единоборство, и в том, какое влияние оказало и продолжает оно оказывать на тех, кому предопределено Волей Господа играть историческую роль в судьбе России. Особенно отчетливо это, на мой взгляд, прослеживается в становлении личности нынешнего президента страны.

Я убежден, что самбо несет в себе огромный духовный потенциал, который нам еще предстоит осознать и поставить на службу Святой Руси. В трилогии я попытался подойти к этой важной задаче.

 

1. Четыре схватки

Человек сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла, в салоне летящего авиалайнера. Он то ли спит, то ли просто задумался под мерное гудение мощных моторов. Ночь. Свет в салоне слегка приглушен. Сдвинуты шторки иллюминаторов. Не видны ни звездная россыпь в небе, ни ее земное отражение в огнях больших городов.

Молодой женщине в кресле рядом не спится, и она исподтишка рассматривает своего случайного попутчика: ей кажется, что он лет тридцати с небольшим. Короткая спортивная стрижка еще нетронута сединой. Вроде бы расслаблен – отдыхает, но угадывается тренированное тело, готовое к любой неожиданной реакции. Неплохо одет. Привлекательный. Но какая-то легкая тень на отрешенном лице – то ли забота, то ли недовольство.

На самом деле он дремлет, но сквозь дремоту чувствует на себе заинтересованный взгляд. И, хотя это ощущение где-то на периферии сознания, оно смутно мешает ему. Перелет для него давно привычен. Он пользуется этим временем вынужденного безделья для того, чтобы отключиться и отдохнуть. Но иногда сознание живет собственной жизнью и зыбкая граница между явью и сном начинает стираться. Вот и сегодня он сам не замечает, как его мозг «щелкнул переключателем программ» и в голове вдруг возникла до яви отчетливая картинка сна…

…Он в ночном городе, который не может назвать, хотя, кажется, не раз бывал здесь. На этой самой короткой улочке, обсаженной старыми деревьями. Недавно прошел дождь, и теперь легкий туман клубится под желтыми фонарями.

Он возвращается откуда-то домой по этой улочке. Ну да – конечно же, из школы: ведь ему всего лет десять-одиннадцать, и у него вечерняя смена. А может быть, с урока музыки из Дворца пионеров. Улочка пуста, и только впереди, где-то в сотне шагов, чуть сутулясь, движется мужская фигура. Если поднапрячь зрение, можно разглядеть и палку, на которую мужчина опирается.

И хотя это, наверное, скорее всего старик и, в случае чего, от него вряд ли можно ожидать помощи, мальчику как-то спокойнее оттого, что кто-то делит с ним ночную улицу. Он идет не оглядываясь: ему почему-то кажется, что там, где он уже прошел, опасность больше не может возникнуть. Это странное, совершенно нелогичное ощущение, однако, его не подводит.

Они, эти пьяные подонки, в самом деле появляются впереди, откуда-то из черных провалов незакрытых подъездов, – три, серые в тумане, бесшумно скользнувшие тени.

И хотя совершенно ясно, что до мальчика им нет никакого дела, они просто не видят его, нацеленные на того, кто ковыляет впереди, мальчишка в панике бросается за ствол ближайшего дерева, приникает к его мокрой коре и почти сливается с ним, стараясь не дышать.

Три тени, вихляясь, приближаются к старику, и мальчику удается расслышать знакомый по рассказам, безобидный и такой страшный вопрос:

– Эй, мужик, закурить не найдется?

Он не разбирает, что отвечает старик, но зато отлично слышит второй издевательски усмешливый голос:

– Слышь, пацаны, оне здоровье свое берегут!

И третий, нарочито замедленный, ленивый:

– На тот свет здоровеньким собрался…

А потом опять издевательски радостный:

– Ну и потеха подвернулась клевая!

Мальчишка еще крепче вжимается в дерево и с ужасом слушает, как что-то лепечет обреченный старик, предлагает деньги, вымаливает свободу, а может, и жизнь под издевательский пьяный хохот троицы.

И вдруг – этот крик, этот вопль, полный ненависти и ликующей ярости! Он потом долго будет взрывать барабанные перепонки в ночных кошмарах:

– И-й-я-а-а-а!

То, что происходило потом, больше всего было похоже на стремительное престо, которое они разбирали сегодня на уроке музыкальной грамоты: да, это была, конечно, драка, но какой-то непонятный ритм присутствовал в ней. Словно кто-то дирижировал этими мельканиями стариковской палки, руганью, сдавленными стонами и наконец тяжелыми шлепками трех тел о землю.

И старик уже бежит, но почему-то назад, не в том направлении, куда шел прежде. Вот он поравнялся с деревом. Мальчик слышит его горячую легкую руку у себя на плече, поднимает на него все еще расширенные страхом глаза. Не так уж этот старик, пожалуй, и стар, а говорит и вовсе запросто, как мальчишка:

– Ну что? Атас? Смываемся?

И они, взявшись за руки, ныряют в ближайший подъезд, который оказывается проходным, с распахнутой задней дверью. Потом под какую-то арку в другой переулок. Еще небольшая пробежка, и мальчик с удивлением видит, что они на той же прежней улочке, только далеко впереди от того дерева и того фонаря, и того страшного места, где все произошло.

Он оглядывается, а спутник снова кладет ему руку на плечо, наклоняется почти к самому лицу и вдруг весело подмигивает. Мальчик почему-то успокаивается, но теперь у него множество вопросов. И сначала он задает самый главный:

– Значит, вы знали, что я за вами иду?

Тот улыбается и кивает головой. Нет, он, пожалуй, все-таки старик – больше сорока ему. И с палкой. Хромой, что ли?

– Вы их здорово ненавидите? – снова спрашивает мальчик.

– Не знаю, – не сразу отвечает старик. – Нет, наверное. Понимаешь, их пришлось бы ненавидеть все время. А жить с постоянной ненавистью тяжело. Ненавижу ли? Нет. Но я люблю… Ну, скажем, этот тихий осенний вечер. Эту улочку в тумане. Тебя. А то, что любишь, нельзя отдавать злу.

– Меня? Но вы же меня совсем не знаете!

– Ну как «не знаю»? Ты мальчик с папкой для нот, который идет домой по темной туманной улице.

«И этого хватит, чтобы любить меня?!» – хочется спросить мальчику. Но вместо этого он тихо говорит:

– А они как? Надо позвонить в милицию!

Старик хмурится и пожимает плечами. На его лице снова мелькает улыбка, но уже другая – твердая, брезгливая и, пожалуй, жесткая. И он небрежно роняет:

– Ничего, отлежатся. Зато урок запомнят надолго. – Потом, словно уловив несогласие в молчании мальчика, нехотя поясняет: –А милиция… пока разберутся, сам знаешь, что может быть.

– Но ведь вы же защищались! Они же первые… – горячо возражает мальчик.

– Это еще надо доказать – невесело отвечает старик. – Свидетелей же не было.

– Как «не было»?! А я? – обиженно вскрикивает мальчик.

– Видишь ли, тебя могут и не послушать.

И мальчик опять замолкает. Ему снова в который раз, напомнили, что он пока не принадлежит к этому большому, страшному и прекрасному миру взрослых, у которых свои тайны, разговоры и счеты. И порой эти счеты подводят так, как сегодня: ты их – или они тебя. Это уж не какая-то там мальчишеская разборка, где все сводится к синякам и фингалам, а кровь пускают только из расквашенных носов.

Мальчик молча обижается. Он еще живет в том мире, где давно нет беспризорщины и еще нет отмороженных подростковых стай, которые с крысиной жизнеспособностью борются за выживание, за крышу над головой в подвале или на чердаке, за дозу зелья перед сном…

Он не сразу замечает, что впереди загораются в тумане огни большой улицы – отсюда совсем рядом его дом. Вдруг он слышит где-то позади и в стороне сирену патрульной машины и невольно отпускает руку своего спутника. Ему немного стыдно за это движение, но старику угодно понять его по-своему:

– Уже близко? Дальше ты доберешься?

– А разве вы провожали меня?

– Да нет, пожалуй. Просто нам было немного по пути. Ну, прощай.

И он исчезает, свернув в переулок и оставив мальчика одного с его первыми мыслями о зле и возмездии, о мере воздаяния и мере прощения – мыслями о многих вещах, которые прежде просто не приходили мальчику в голову.

* * *

…Женщина в авиакресле видит болезненную судорогу, пробежавшую по лицу спутника. Ей кажется, что он чуть слышно простонал, и она, не удержавшись, кладет свои тонкие холеные пальчики на его загорелый сжатый кулак.

Мужчина поворачивает голову и встречается глазами с попутчицей.

– Кошмар? – сочувственно спрашивает она, явно рассчитывая на продолжение разговора.

– Нет, просто повторяющийся сон, – кратко отзывается он и снова закрывает глаза.

Женщина разочарована. На ее подвижном личике выражение: «Не больно-то и хотелось!» Она вертится в кресле, пытаясь поудобнее устроиться и все-таки наконец заснуть.

«Ах эти несбывшиеся женские ожидания!» – усмехается про себя мужчина. И это тоже повторяется, как сны в полудреме. Одно и то же почти в каждом рейсе. Слова вечной молитвы приходят ему на ум: «… и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». Нет, это явно не тот случай – во всяком случае, искушение совсем не так уж велико, чтобы не справиться с ним самому.

В отличие от спутницы ему не приходится призывать дремоту. Она наплывает сама, как размытое изображение в кино, и уводит его в давно знакомый мир, чуть припахивающий разгоряченными телами, сыростью душевых, пылью спортивных ковров…

…Для него этот мир был прекрасен. Юноша полюбил его с первых своих серьезных настоящих соревнований, когда он впервые отправился без родных, только с тренером и своей командой, в большой незнакомый город.

Все было внове – и номер в гостинице, который он делил еще с двумя ребятами, и еда в гостиничном ресторане, за которую расплачивались талончиками с большой лиловой печатью, да и сами соревнования. Почему-то представлялись ему в воображении ряды, как на стадионе, ярусами уходящие вверх, заполненные орущими и рукоплещущими людьми…

А происходило все в полупустом зале, и главными были вовсе не зрители – большинство из них сами были участниками соревнований. Главными были люди за столиками: жюри, рефери, тренеры. Несколько спортивных комментаторов торопливо наговаривали что-то в свои микрофоны, да суетились репортеры со вспышками – позволь им, так влезут прямо между борцами ради заветного, самого «убойного» кадра.

Ему предстояло бороться через день после начала соревнований, вечером. Тренер явно побаивался, что парнишка «перегорит», а он почему-то и не думал о предстоящей схватке – просто рассматривал, впитывал все непривычное, что его окружало, с непосредственностью лисенка, впервые высунувшего нос из родной норы.

Ему нравились возбужденность окружавших его людей, красные и синие спортивные куртки борцов, бодрая энергичная музыка в перерывах. Он присматривался к борьбе других, иногда как бы примеривая их на себя. И зря – каждому борцу достается свой противник, и потому получается своя, не похожая ни на чьи другие, схватка.

Нет, он не боялся, но всю ночь провел то ли в дремоте, то ли в полусне, прокручивая варианты борьбы с возможными противниками. И все-таки встал бодрым, заставил себя собраться, и с той минуты, как вышел на ковер, весь окружающий мир как бы перестал для него существовать.

Первый противник ему попался бойкий, можно сказать, нахальный: с самого начала смело полез вперед, попытался взять в свой захват и бросить через плечо, да не тут-то было, этого от него и ждали: захват перехвачен, передняя подножка – и противник сам оказался на ковре. Быстренько сгруппировался, поднялся в стойку, хочет взять захватом сзади для броска через бедро, но сам летит на ковер, кинутый броском через грудь. Теперь попробуем тебя там удержать. Ах ты, скользкий налим, выворачиваешься… Тогда получай вместо удержания болевой прием – «рычаг» плечевого сустава. Все.

Это была его первая чистая победа, и произошло все гораздо быстрее, чем понадобилось бы времени на подробный рассказ об этом. Две следующие встречи прошли, не оставшись в памяти. Теперь предстояла финальная схватка.

В финале противник предстоял серьезный, опытный и, по всему было видно, готовый побороться за свой чемпионский титул. Этот не ринулся в атаку очертя голову – первыми захватами обменялись, как бы разведывая, пытая возможности друг друга. И вот наконец серьезная попытка: противник захватом за ногу и за куртку поднимает его в воздух. Удалось-таки вырваться и упасть на живот. Ничего страшного, но все-таки сбит ритм схватки. Надо собрать все силы и остановить это нападение. Ты это умеешь, ну-ка соберись! Ага, вот она – промашка соперника: уже решил, что побеждает, и на секунду потерял бдительность, пошел на заднюю подножку без подготовки. А мы сопернику в ответ – подхват под обе ноги, и он на спине. Победа!

* * *

Мужчина в кресле авиалайнера чуть заметно улыбается уголками губ: а все-таки интересно снова и снова смотреть на все это со стороны, комментировать, подавать мысленные реплики, словно разговаривая с соперником. Тому парню на борцовском ковре это и в голову бы не пришло. Да и вообще – успевало ли что-нибудь приходить ему в голову? Его тренированное тело как бы само чувствовало на полсекунды вперед все уловки противника и мгновенно выдавало нужные ответные реакции.

* * *

Дремота крутила свое кино: парень, выигравший финал, увидел рядом с собой почтительно улыбавшегося тренера и того, кому предназначалась эта улыбка – чиновник от спорта, важное снисходительное лицо, не раз виденное на экране телевизора. Его слегка потрепали по плечу и одобрительно отозвались: «Великолепная боевая машина!»

Он и глазом не моргнул – уже умел держать при себе реакцию на то, что другого бы передернуло. Но в шумном автобусе по дороге в гостиницу и потом, лежа на скрипучей кровати в номере, все пережевывал мысленно эти слова. Почему-то вспоминались раскрасневшиеся от самогона рожи деревенских дядек, стравливавших в драке пестрых бойцовых петухов. И (уж вовсе ни к чему) картинка из учебника по начальной военной подготовке с подписью: «БМП – боевая машина пехоты».

Он снова и снова видел перед собой самоуверенное, снисходительное лицо, и наконец его все-таки внутренне передернуло. Он ненавидел таких… Нет, не то. Он просто твердо знал, что не хочет никогда больше чувствовать на своем плече ничью властную, руководящую руку – руку собственника, владельца, хозяина.

До сих пор ему просто нравилось побеждать, не размышляя над тем, он ли так хорошо владеет своим телом или оно в решающие моменты как бы владеет им, действуя, что называется, «на автомате». Теперь он вдруг понял, что если быть только «боевой машиной», всегда найдется кто-то, захотевший тобой по-рулить. Он должен раз и навсегда разобраться, за что он обязательно рванется на драку – рванется сам, не размышляя ни об опасности, ни о собственной жизни. И разобраться лучше сейчас, не откладывая, потому что в схватке, понятно, уже не до размышлений.

Дремоту прервал голос стюардессы, призывавшей застегнуть страховочные ремни. Лайнер садился на дозаправку. Женщина рядом побледнела и судорожно вцепилась в ручки своего кресла – видимо, плохо переносила посадку.

– А вы представьте, что вы сами сажаете всю эту махину, – негромко посоветовал он. – Ну, пошли: руль от себя…

Самолет снижался с довольно крутой «горки», но побледневшая спутница уже слегка улыбалась, крепко прижмурив глаза. И вот он – толчок. Матушка-земля.

– Еще раз будем садиться, – предупредил он, усмехаясь в ответ на ее облегченную улыбку.

– Вы – да, а я уже прилетела! – торжествующе заявила она. И радость окончания полета была так велика, что ни нотки сожаления не прозвучало в ее прощальных словах. Она вся уже была там, в ночном аэропорту, где предстояло получать багаж, где ее, конечно, встречали.

А ему предстояла чашка тепленького кофе из рук заспанной буфетчицы и снова вползание по трапу в обжитое брюхо лайнера в череде полусонных пассажиров, позади грузного толстяка в помятой шляпе.

Теперь рядом с ним оказался седоватый человек непонятного возраста. Лицо волевое, но усталое, замкнутое. Несмотря на поздний час, новый сосед, видимо, собрался поработать: развернул солидную кожаную папку с бумагами. Слегка скосив глаза, можно было разглядеть какие-то газетные вырезки, листы с машинописным текстом и, наконец, сложенные вчетверо не то листовки, не то плакаты, на которых угадывалось все то же волевое, но, кажется, изначально усталое лицо. Из обрывка заголовка крупно высвечивалось слово «ВЫБОРЫ».

Подумалось: «Вот бедолага… На выигравшего он не похож». Однако дальнейшее любопытство могло быть замечено и становилось неуместным. Да и сон брал свое. Но мозг отказывался быстро расстаться с новыми впечатлениями: и всплывало что-то знакомое, но никак не хотевшее вспомниться до конца…

…Интересно все-таки, почему обстановка телевизионных предвыборных дебатов в большинстве случаев так убого стандартна? Одни и те же столики и стулья на стальном сером фоне, в лучшем случае веточка какой-нибудь зелени в вазочке. Так сказать, никаких отвлекающих факторов. Господи, было бы от чего отвлекаться! Говорильня эта уже поднадоела, если не всем, так большинству из тех, кто еще остался у телевизора и не переключился на кино, сериал или развлекательные программы. И порой кажется, что политики на телестудии из вечера в вечер встречаются одни и те же, и даже лица у них похожи.

У ведущего вид озабоченного гостеприимного хозяина. Того гляди довольно потрет ручки и подхихикнет: «Ну-с! Начнем, пожалуй». Не хватает только спортивного свистка: «К бою!»

Почему-то запомнились именно эти двое: молодой кандидат и его противник – чем-то похожий на своего собеседника, почти одного с ним возраста, но какой-то желчный, агрессивный. Он, конечно, сразу ринулся в атаку, едва дослушав вступительные фразы «рефери». Свалил на противника вину за все нынешние «беды и страдания народные» (любимый при таких наскоках оборот). Стал эти страдания перечислять в масштабах всего государства.

Ведущий нервничает, посматривает на часы – эфир же прямой, времени немного – пытается вставить конкретные вопросы насчет программы. Не тут-то было: желчного понесло. Ты смотри-ка, уже на личности переходит.

А его собеседник что же? Сидит себе, смотрит противнику куда-то между глаз и лицо сделал ну совсем пустое – ничего на нем не прочтешь – ноль эмоций.

Так. Тот, что выступает первым, уже пальцем указательным на соперника нацелился, обвиняет: «Вот такие, как вы, прохиндеи, и довели всю страну!»

И вдруг противник твердо, но негромко его прерывает: «Подождите. Хватит. Оскорбить меня вам все равно не удастся. Что вы имеете лично ко мне: конкретно, по существу?»

Ага, не ожидал, что будет «стоп!». Рассчитывал на возражения, ответные обвинения. Замешкался, стал рыться в бумажках, вспоминать компромат, а оппонент уже овладел паузой и рассказывает о своем понимании местных проблем, словно и не было предыдущего монолога. И вообще словно это он один здесь в студии.

Тот еще пытается взять слово – не успел же сказать ничего позитивного в запале. Но ведущему он, видать, тоже всю передачу чуть не запорол, и тот его только ладошкой вежливо приостанавливает: не мешайте товарищу высказываться.

Так и закончил выступающий кандидат под выразительные взгляды ведущего на наручные часы. Все. Время истекло. Титры. Государственный флаг. Бодрая музыка.

Какая там музыка – это будильник «Ориента» на руке, не сообразившись с переменой часовых поясов, просвистел незамысловатую мелодию побудки. Пришлось открыть глаза, покоситься на соседа, готовясь к извинениям. Но тот спал со своей раскрытой папкой на коленях. Однако все равно уже светало – лайнер летел на восток, навстречу встающему солнцу.

Бумаги из папки соседа потихоньку сползают к самому краешку, вот-вот окажутся под креслом. А будить жаль. Тоже вот, наверное, не успел человек донести до народа свой по крохам собранный обвинительный материал… Однако бережет – то ли надеется на какой-то следующий раунд, то ли рассчитывает одарить сенсацией падкое до «жареного» изданьице.

И вдруг в тишине салона, под встающий рассвет запоздало осенило: та телевизионная схватка… Ведь вся разница в том, что происходила она не в спортивном зале, да и другою была цена победы. А приемы, в сущности, те же – останови противника, удержи его в этом положении и обрати против него его собственный напор.

И тут же подумалось: а нужна ли была та телевизионная схватка? Добавила ли она кому-нибудь избирательских голосов? Или все дело в личном ощущении победы, в удовлетворенном самолюбии? Разве всякое противоречие решается боем? Ведь как ни спорь, а по жизни остались и деятельная правда кандидата, и обиженная боль «за державу» его соперника. И решить это противоречие – вопрос времени.

* * *

Эти размышления окончательно прогнали сон. Да, в сущности, пора было уже готовиться к завершению перелета – не худо бы достать и свою заветную папку – с материалами предстоящих переговоров, проектами соглашений. Еще раз обновить в памяти цифры. Хотелось предусмотреть ход переговорного процесса, перебрать мысленно возможные доводы. Но он уговорил себя не делать этого – не стоило заранее загонять себя в какие бы то ни было схемы.

* * *

Страна начиналась с международного аэропорта Нарита. Здание удивительно напоминало Шереметьево, разве что таможенники здесь были, в отличие от наших, подчеркнуто улыбчивы. Его встречали из посольства, остальных поджидали рейсовые автобусы или личные машины, припаркованные на автостоянках. Предстояло около семидесяти километров пути.

Занятый предстоящими переговорами, он рассеянно отвечал на вопросы встречавших и с любопытством рассматривал бегущие за окном лоскутные рисовые поля, бамбуковые рощицы, разноцветные черепичные крыши крестьянских домов.

Потом замелькали на указателях названия столичных районов: «Гиндза», «Сибуя», «Уэно». Пейзаж, как на другой планете: вровень с бетонными эстакадами плывут мимо надземные скоростные дороги, крыши, щедро увешанные огромными рекламными щитами, электронными часами с названиями известных фирм. Скорость машины все уменьшается, и чем ближе к центру, тем чаще приходится перебираться из затора в затор.

Пытаясь скрасить путь, кто-то из посольских берет на себя роль гида: рассказывает, что столица начинала строиться, копируя планировку города Киото, а тот, в свою очередь, воздвигался по древним китайским канонам градостроительства. Оказывается, у древних китайцев к северу от города должна быть гора, к югу – большое пространство воды, к востоку – река, а к западу – большая дорога. Любопытно, но он слушает вполуха, занятый мыслями о предстоящих переговорах.

За этими размышлениями как-то незаметно промелькнули и вселение в отель со всей его неевропейской спецификой, и экзотика национальной кухни в ресторане. Конечно, его и не пробовали угощать блюдами из «фугу» – изощренно приготовленного ядовитого иглобрюха, – но в другое время он больше отдал бы должное, скажем, «сукияки» – тончайше нарезанным ломтикам говядины, тушенным в чугунке с грибами, соевым творогом, репчатым луком и листьями съедобной хризантемы в пикантном, сладковатом соевом соусе.

И во время дневного отдыха, и оказавшись вечером в своем номере, в постели, он все еще вспоминал те многочисленные наставления, которые получил перед отлетом дома и здесь, во время деловой беседы с консультантами из посольства. Особенно много внимания уделялось во время этих инструктажей, казалось бы, сущим пустякам.

– Ты смотри, визитки не забудь! И чтоб по всей форме – со всеми чинами и должностями, чтобы фирма наша была четко обозначена. Как будешь представлен, так соответственно с тобой и общаться будут.

– Рекомендации тебе дали? Ну-ка покажи, от кого. Ну, этих здесь уважают, сойдет. С новичком без рекомендаций тут и пустяковой сделки не заключат.

– Пока они говорят, не жди, пока все переведут – вклинивайся, хоть по-английски, со всякими пустяковыми репликами: «Ах, так?», «Да, да», «В самом деле?» – это значит, что слушаешь и понимаешь.

– Помни: они «нет» не любят говорить. Заведут тебе что-нибудь вроде: «Я прекрасно понимаю ваше идущее от сердца предложение, но, к несчастью, я в таком положении, что не имею полномочий рассмотреть проблему в нужном свете, однако я обязательно подумаю над тем, что вы предложили, и рассмотрю это со всей тщательностью, на какую только способен». Не вздумай понять это как временную отсрочку – ждать будешь до второго пришествия. Тебе только что отказали.

И пошли рассказы о том, как недавно сорвалась здесь сделка у американцев: японцы слушали-слушали, кивали-кивали, а как дело дошло до существа, оказалось, совершенно на разных деловых языках говорят. Полное непонимание. Кто-то даже анекдот рассказал о том, как чукча в фактории меха продавал – вот, мол, и тут так же надо действовать. Анекдот не запомнился, понял только, что действовать советовали боковыми намеками, с хитринкой, не скупиться на похвалы, не жать напрямую.

И еще посоветовали:

– Если дело затягивается, не вздумай переть напрямую к ихнему «шефу» – мол, даст команду – и все быстро решат. Здесь тебе не тут, у нас. Сверху ничего принято не будет, пока снизу все не проработают.

Понять-то понял, а в мозгах все окончательно перепуталось. И, возможно, мог напортить в этих переговорах что-нибудь, если бы не вмешался человек, спокойно молчавший до сих пор в посольском кабинете, где велся разговор.

– Николай Васильевич Мурашов, – представился он. И по тембру голоса, по тому, как привстал, церемонно поклонившись, стало ясно, что человек очень немолод. Но глаза острые, живые, и коротенькая щеточка седых усов топорщится вполне бодро. – Вы мне позволите, – обращается он к наставлявшим, – поговорить с товарищем поподробнее?

Сознаюсь, это мне, автору этой книги, довелось тогда заключать в Токио сделку о морских перевозках. Опускаю подробности переговоров, скажу только, что очень мне помогли и умение сконцентрироваться, и навык не втягиваться в конфликт, и воспитанное на спортивных тренировках инстинктивное умение понимать противника без слов. А точнее, ощущать то, что стоит за словами: настоящая сила позиции или неуверенность; готовность пойти на уступки или ловушка для новичка.

* * *

С Николаем Васильевичем был разговор по существу. Он сразу все поставил на свои места: что должно стать главным в переговорах, каких итогов добиваться, на какие уступки пойти можем. Подчеркнуто было, что здесь, в Азии, цены могут варьироваться в довольно большом диапазоне. Уровень наших запросов должен быть достаточно высоким – а то решат, что мы в ценах не ориентируемся. И тактику мы с Николаем Васильевичем подработали: не стесняться задавать вопросы, вести по ходу записи – когда говорят, обязательно могут проговориться. Вот это надо использовать против оппонентов. На их дешевые цены сразу не клевать – соглашение подпишут, а потом накрутят такие надбавки, косвенные налоги, таможенные сборы, что и рад не будешь.

Говорил Николай Васильевич неспешно, не поучал, а вроде советовался:

– Вам же не победителем домой вернуться важно, а сделку заключить, да такую, чтобы и партнеры в обиде не остались, чтобы они с нами дальше сотрудничать захотели. Ведь так? Значит, если конфликт наметится, его скорее закруглить надо, чтобы вы с партнерами не друг против друга выступали, а вместе – против возникшей проблемы.

Сразу вспыхнула догадка и вырвалась вслух: «Айкидо?!»

Николай Васильевич взглянул прямо в глаза, усмехнулся: – Занимались?

– Нет, другими видами единоборств.

– Все равно. Значит, должно у вас получиться. Ну, с Богом!

Словом, сделку мы заключили и еще не раз сотрудничали с этой фирмой. И уже мои рекомендации помогали другим занять в переговорах подобающее место.

Я сердечно поблагодарил Николая Васильевича за помощь и распрощался, искренне полагая, что, скорее всего, никогда не увижусь с ним и, тем более, не доведется мне больше побывать в Токио.

Но жизнь судила иначе и через четыре года снова привела меня в Японию в качестве одного из руководителей нашей спортивной делегации.

В свободное время, хотя и было его немного, захотелось поближе узнать город, который так стремительно промелькнул передо мной когда-то за окном автомобиля. И несмотря на занятость, я все-таки ухитрялся побродить в одиночку в окрестностях нашего отеля. Тем более, что помещался он в префектуре Канда – в Токио это средоточие университетов, институтов, училищ, студенческих общежитий, дешевых столовых, а также бесчисленных книжных магазинов и лавок букинистов. Здесь мы были к месту в наших спортивных куртках и джинсах, да и по возрасту не слишком отличались от здешнего студенческого народа.

И вот однажды во время одной из этих вылазок я вдруг услышал такой родной и такой невероятный здесь колокольный звон. Он неспешно и торжественно плыл над Кандой, не похожий ни на печальные удары колокола Хиросимы, ни на тоненький перезвон колокольчиков на буддийских пагодах. Я, как завороженный, пошел на этот звук, рискуя заблудиться в многолюдных улицах. Не могу сказать, долго ли я шел, мысленно упрашивая колокол только не смолкнуть, пока я до него не доберусь.

Многолюдная улица покрутила меня в своих водоворотах и вывела к подножию холма. (Позднее я узнал, что по-русски зовется он Сурагадайским.)

Там, на холме, высился храм. Это был собор самой что ни есть привычной русскому глазу архитектуры. Золотой купол был торжественно увенчан православным крестом.

Видно было, что живет храм не музейной, а своей настоящей соборной жизнью: колокол созывал прихожан к началу службы.

Меня обогнала группа туристов. Защелкали затворы фотоаппаратов, защебетала по-французски, мило картавя, хорошенькая японочка-гид. Наверное, студентка отсюда же, с Канды.

Вслушиваясь в ее пояснения, я кое-как понял, что собор был заложен в мае 1885 года и строился семь лет по плану русского архитектора Шурупова. Воздвигнут храм в византийском стиле. Высота его тридцать метров, и когда-то он был одним из самых величественных зданий столицы. Пока не выросли небоскребы современной застройки, купол и крест были видны за двадцать километров. Собор возвышался даже над императорским дворцом, а колокольный звон разносился по всей Канде – тогда еще кварталу мясников и прочих торговцев. Разрушенный большим землетрясением в сентябре 1923 года, он был через шесть лет восстановлен в прежнем виде.

– Любуетесь? – вдруг услышал я за собой русскую речь и, обернувшись, с удовольствием узнал Николая Васильевича Мурашова – моего знакомца по первому прилету в Японию. Он почти не изменился за то время, что мы не виделись – разве что прибавилось седины в короткой щеточке усов. Да вот трость появилась. Но он на нее не опирался, держался прямо, не горбясь. Светлая спортивная куртка и темно-синий берет ничем не выделяли его из вольного студенческого племени Канды. И я впервые заинтересовался его возрастом, решив про себя при случае выяснить, откуда в нем эта не нынешняя породистость и явно не современная манера общения.

– А я вот к вечерне иду, – сообщил он. И это прозвучало почему-то просто и естественно, хотя в жизни мне не встречались работники наших посольств, неукоснительно посещавшие церковь.

– Хотите, войдем вместе, – пригласил между тем Николай Васильевич.

Я шагнул вслед за ним в притвор собора, прошел внутрь, и после тесноты и сумерек городских улиц море простора и света мягко приняло меня.

Я огляделся. Это было совсем не похоже на помпезную роскошь тех католических соборов, которые мне доводилось посещать туристом. Ничто не напоминало и виденные недавно буддийские храмы. Лики святых на иконах были выписаны по древнерусским образцам, без малейшей стилизации в японском духе.

Однако прихожане были в большинстве японцы, и это казалось мне загадкой. Между тем служба шла своим чередом: пел хор, пахло ладаном из кадила и теплым свечным воском. Николай Васильевич, видимо, углубленный в молитву, более не обращал на меня никакого внимания. И я уже начал было подумывать, что самое бы время потихоньку пробираться к выходу.

И тут обнаружил, что уходить мне не хочется. После суеты последних токийских будней, многолюдья огромного мегаполиса, напряжения от необходимости общаться на чужом языке мою душу вдруг охватил какой-то детский, ничем не замутненный покой. Я остался.

Шло время – какое-то немереное, несчитанное, и я вдруг почувствовал то состояние, какое возникает иногда на тренировках, во время медитации, когда сосредотачиваешься и уходишь в себя. А может быть, наоборот – растворяешься: нет ни мыслей, ни желаний – только глубокое равновесие со всем миром или со всей Вселенной. Что-то великое, святое коснулось вдруг моей души, и никакими словами не передать этого касания.

Я очнулся оттого, что Николай Васильевич тихонько тронул мою руку. Мы вышли и некоторое время молча пробирались в уличной толпе.

– Удивительно, – сказал я наконец, когда собор почти скрылся из вида, – откуда здесь это чудо?

– Видите ли, в Японии кроме синтоистов, буддистов и даже католиков есть и православные христиане. А сама история храма – это, по-моему, собственно, история человека. Зовут его святой Николай Японский, хотя он русский, наш, коренной русак со Смоленщины. Я рассказал бы вам о нем, да сам знаю лишь то, что слышал из других уст, отрывками. Я думаю, вам лучше по приезде домой обратиться к митрополиту Кириллу: и Смоленщина, и Калининград – как раз его епархия.

– Как, вы и это знаете? – удивился я.

– Так мы же с вами земляки, – рассмеялся Николай Васильевич, – и похоже, что в Калининграде я буду раньше вас: вам здесь еще быть до конца недели, а я отбываю через два дня. Кончилась моя служба при посольстве – меня попросили некоторое время побыть здесь консультантом, да время это подзатянулось. Вот и теперь, чтоб был еще под рукой, предлагают квартиру во Владивостоке. Но нет, соскучился я по Балтике, по Виштынцу, по Куршской косе. К тому же и семья у меня там – сын служит на флоте и дочка в Черняховске замужем за военным.

Мы разговорились о доме, перебрали известные в городе фамилии, но близких общих знакомых не нашлось.

– А знаете, – сказал Николай Васильевич, – ведь у нас с вами больше точек соприкосновения, чем вы думаете. Вы же самбист? А помните ли вы, что один из корней самбо здесь, на этой земле?

– И вы тоже, судя по нашей первой встрече, причастны к восточным боевым искусствам?

– Как же – занимался и джиу-джитсу, и дзюдо, и ушу, и самбо. Да что говорить «занимался» – японцы, знаете ли, уверяют, что если кто ступил на этот Путь – «До», тому суждено идти по нему до смерти.

«Интересно, – подумал я, вспомнив недавнее посещение собора, – как в нем уживается эта чисто восточная мистика с православием?» Я осторожно спросил его об этом, но он уклонился от прямого ответа:

– Вот вернетесь домой, коли будет охота, навестите старика. Жизнь у меня длинная, бывало в ней всякое, если интересно, кое-что могу рассказать.

Он назвал адрес на одной из тех старых, уцелевших от былого Кенигсберга улочек, по которым я любил бродить в любое время года и при любой погоде.

Мой отель был уже перед нами. Зайти он отказался. Мы пожали друг другу руки, и он влился в людской поток, спешащий к метро. Я посмотрел ему вслед, припомнил все, что мне рассказывали о набитых битком вагонах токийской «подземки», и еще раз задал себе вопрос о его возрасте. Было очень любопытно и то, что он упомянул о своей причастности к единоборствам: я уже в то время всерьез подумывал о том, что история моего любимого единоборства – самбо – в сущности, никем как следует не описана от истоков до нынешнего состояния. Кроме того, стала уже расхожей фраза, что самбо – это больше, чем спорт. И мне давно хотелось разобраться, что же стоит за этими словами, наполнить эту фразу реальным содержанием.

* * *

Когда я наконец возвратился домой, повседневные заботы так закрутили меня, что никак не удавалось ни вернуться к японским впечатлениям, ни испытать снова, хотя бы по памяти, то удивительное состояние, которое охватило меня в токийском православном храме. И конечно, со дня на день откладывал я встречу со своим тамошним знакомцем, и не предполагая, какую большую роль сыграет она в моей жизни.

Между тем в местных телевизионных новостях мелькнуло сообщение об очередном приезде в Калининград митрополита Кирилла, и возникло острое ощущение, что у меня есть какое-то совершенно неотложное дело к нему. Увидев затем на экране белоснежный клобук преосвященного, умное волевое лицо и проницательные глаза, я словно услышал голос Николая Васильевича Мурашова, который называл имя святого Николая Японского и советовал разузнать о нем именно у митрополита Смоленского и Калининградского.

Наша встреча состоялась. То, что рассказал мне собеседник, поразило мое воображение. Я будто видел перед собою мальчика, а потом юношу из глубины России, которому предстояло стать святым на чужой земле. Потрясло и другое: значит, апостольство – это не только удел древнехристианской церкви? Такое духовное совершенство возможно и в нашу эпоху?

 

2. Особая миссия

(По рассказам митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)

Человеческая святость не есть совершенство, ибо совершенен и абсолютно свят только Господь. Но святость – это пламенное стремление к совершенству. Это земной крестный Путь, на котором забота о людях, обращенных к Богу, великая любовь к ним выше, чем попечение о собственном спасении. Таким был и архиепископ Николай. Недаром японские христиане зовут воздвигнутый им собор: «Николай – До» – «Путь Николая».

Но всему этому еще быть впереди. А пока было самое начало августа 1836 года, и, наверное, пахло созревающими яблоками в селе Егорье-на-Березе Вельского уезда Смоленской губернии, когда в большой семье местного дьякона Димитрия Ивановича Касаткина появился на свет второй сынок.

Хлопотала около роженицы повитуха, удивляясь, как легко справилась дьяконица Ксения Алексеевна со своим материнским делом.

– Да и то, вон вы какая, матушка, рослая да сильная, – польстила бабка, не надеясь, однако, что увеличат мзду. Всем было ведомо, что у Касаткиных большим достатком и не пахнет. Зато люди хорошие.

– Никто, как Бог, – поправила повитуху роженица, светлыми глазами всматриваясь в красное личико спеленатого младенца, – на все Его святая воля.

Назвали мальчика по деду, Иваном. И, думается, выпало на его долю сполна все, чем богаты ранние годы любого деревенского мальчишки. Было детство, как водится, босоногое, и всю жизнь, вспоминая, он чувствовал ногами нагретые солнцем, скобленые половицы отцовской избы; теплую весеннюю землю возле крыльца; обжигающий иней осенней травы, пожухлой после первых заморозков.

Радовали нехитрые деревянные игрушки, привезенные с ярмарок или выстроганные отцом: смешные медведь с мужиком пилят бревно; обезьянка кувыркается на двух палочках. И еще тряпочный мячик на резинке, который можно стукать ладошкой; бумажный ветрячок на длинном шесте; змей с мочальным хвостом, который ловит ветер. И, конечно, глиняные свистульки всех сортов – уточки, петушки… А замороженная доска – «ледянка», на которой так весело лететь с горки – и на спине, и сидя, и на пузе!

Но самым сильным впечатлением оставались те дни, когда ходили в церковь. Мать – высокая, нарядная, каждый раз как-то по-новому строгая и просветленная. Дети – Оленька, старшая, и Ванюшка – особенно тщательно умытые и причесанные. А когда чуть подрос, то и младший Васятка на руках у матери. И отец – совсем не тот, не домашний – в блестящей ризе, не говорящий, а возглашающий своим низким густым голосом.

Именно там, в храме, Ванюшка однажды понял, что надо почитать отца и мать не только потому, что они – родные, но и потому, что они раньше, чем он, узнали о Господе Боге; прежде своих детей увидели божий свет и узнали, что все это создание Всевышнего.

Наверное, в раннем детстве занимало только это, внешнее. Но он подрастал, и рядом с ним все время была мать – глубоко верующая, озабоченная не только здоровьем и прокормлением своих детей, но и духовной их пищей. Остались на всю жизнь тепло материнской руки на его головенке, родной голос, учивший: «Повторяй за мной: “Отче наш, иже еси на небесех…”»

Мать учила детей жить по Божьим Заповедям уже самим своим существованием: как можно, например, было сказать неправду или утаить что-то от внимательных материнских глаз, если не однажды было проверено – мать все равно узнает, что солгал. Да еще и подтвердит, что любая ложь всегда рано или поздно «сама себя скажет» – будет раскрыта.

Был рядом отец, тоже для своих детей воплощение силы и доброты. Ведь подумать только – когда однажды, когда потребовался ремонт приходской церкви, дьякон Димитрий Касаткин сам прошел со сбором пожертвований семь губерний пешком. Своим примером отец учил смотреть на труд как на благословение Божие, не искать от него только личной материальной выгоды.

Так изо дня в день торилась родительской неусыпной заботой и любовью, их собственным повседневным примером та малая тропинка, которая потом стала его крестным Путем.

Конечно, были в этом детстве и свои огорчения, обиды, болезни, и, наверное, спроси его кто тогда, вряд ли бы Ванюшка назвал свои дни счастливыми. Но не было и беды. Она пришла – черная, затмившая весь белый свет – когда нежданно скончалась мать. Казалось, умирают только старики, немощные, а она такая крепкая, сильная…

– Молодая, всего тридцать первый годочек пошел, еще жить бы да жить, – сетовали односельчане. – А младшенькому-то сыночку, Васятке, и всего годок…

Но строгий, почерневший от горя отец отвечал и себе, и детям, и соседям, собравшимся на похороны: – На все Его святая воля.

Как же осиротела разом семья Касаткиных! Многое, оказалось, держалось в ней незаметными домашними трудами Ксении Алексеевны – и не только опрятность детишек, ухоженность самого дьякона или чистота и приглядность в доме. Оказывается, и достаток в нем, пусть малый, был от рачительности хозяйки, ее женского русского умения все, что надо семье, создать «из ничего». Только разве назовешь «ничем» непрестанный труд и заботу любящей души?

Хотя вряд ли мог размышлять обо всем этом пятилетний осиротевший Ванюшка. Ему просто отчаянно не хватало теплой материнской руки, запаха матери, ее голоса, ласки.

А жизнь продолжалась. Шли годы. Подрастали дети. И несмотря на то, что перебивались по-прежнему с хлеба на квас, Димитрий Иванович, поглядывая на рослого (в мать) Ванюшку, все чаще вспоминал слова жены: «Смышленый у нас второй сынок, отец. Даст Бог, подрастет – учить надо».

И когда пришла пора, собрал-таки дьякон сына в Бельское духовное училище. Хоть и не от материнской неги, а все-таки из родного гнезда попал Ваня Касаткин в буйную, суровую школу тогдашней бурсы. Не с умилением, а с тяжелым чувством вспоминал он тот день, когда, снявши с него детскую рубашонку, одели его в коротковатый не по росту сюртучок, перешитый деревенским портным из отцовского старого подрясника, и отвезли в училище.

Обидными насмешками и каверзами испытывали новичка, как теперь сказали бы, «деды» бурсы. Но оказался он не ябедой, умел и постоять за себя. «Обживемся», – думал он в самые горькие минуты. А все-таки порой нестерпимо хотелось домой, самыми счастливыми казались минуты встреч с близкими.

Недаром на каникулы наш бурсак хаживал домой аж пешком за сто пятьдесят верст, благо здоровьем и силушкой Бог не обидел. А поля на Смоленщине немереные, а леса глухие, с волчьими огоньками в чащах. А на Пасху реки разливаются и овраги играют мутными потоками. А под Рождество трещат морозы или вьюги переметают проселочные дороги…

Зато на летних вакациях опять на целых три месяца был родной дом, блеяние овец и скрип колес под окнами, церковный звон в ясные утра. И вспоминалось, как еще при матушке, тоже летом, носили икону крестным ходом по деревням и звонили целый день колокола то в одной деревне, то в другой. И он, совсем еще малец, тоже ходил за иконой, босиком, без шапки, подхваченный волной общей людской радости.

Из него даже бурсацкое житье не выбило этой молодой, почти детской жизнерадостности. Он и в училище привлекал к себе окружающих живым умом, одаренностью, общительностью. А лишения ему были привычны от рождения и не стоили того, чтобы на них сосредоточиваться. Видимо, умел он уже тогда, отодвинув житейские мелочи, постигать то главное, чему учили в училище, и окончил его, как тогда говорили, первым учеником.

Окончив первым духовное училище, мальчик поступил в Смоленскую духовную семинарию. Как вспоминал сам он впоследствии, железных дорог тогда не было, и, не имея денег на подводу, он вынужден был с другими беднейшими семинаристами тащиться пешком более ста пятидесяти верст, чтобы попасть в стены семинарии.

Суровая семинарская жизнь еще больше закалила одаренного юношу. Нашлись, разумеется, в среде тогдашних учителей Вани Касаткина и внимательные, требовательные наставники, уповавшие не только на мертвящую разум и чувства зубрежку. Они готовили его юную душу к духовному творчеству, к тому дальнейшему пути, который ему предстоял.

А пока предстояла ему Петербургская духовная академия, куда он был направлен за казенный счет, потому что и среди своего выпуска Смоленской семинарии был он также одним из первых – лучших.

* * *

Помню, во время нашей беседы я не удержался и спросил владыку Кирилла:

– Все это очень интересная человеческая судьба, но, простите, пока я не вижу, где же начинается превращение слушателя Духовной академии Ивана Касаткина в будущего святителя Николая? И как же быть со страшными «Очерками бурсы» Помяловского? Этот писатель-разночинец сам ведь был бурсаком. Ведь он пишет, что бурса тогдашняя калечила молодые умы, некоторые выходили из нее приспособленцами или атеистами. Он дает страшные картины «дедовщины», безотрадные портреты невежественных и вечно пьяных преподавателей. Ведь было же все это?

– Не буду отрицать, но тот же самый Помяловский, если помните, писал, что «остается меньшинство – самые умные люди из семинаристов, цвет бурсацкого юношества». В академии и собиралась такая «элита».

Что же касается, как вы говорите, превращения, то думается, что в таких случаях вся жизнь, с рождения, как бы подготовка исподволь к будущему крестному служению – подготовка, о которой порой не догадывается и сам избранный.

Да вот я вам процитирую, как об этом вспоминает в своих записках сам святитель: «Будучи от природы жизнерадостен, я не особенно задумывался над тем, как устроить свою судьбу. На последнем курсе Духовной академии я спокойно относился к будущему, сколько мог, веселился и даже отплясывал на свадьбе у своих родственников, не думая о том, что через несколько времени буду монахом. Проходя как-то по академическим комнатам, я совершенно машинально остановил свой взор на лежавшем листе белой бумаги, где прочитал такие строки: “Не пожелает ли кто отправиться в Японию на должность настоятеля посольской церкви в Хакодате и приступить к проповеди Православия в указанной стране”. “А что, не поехать ли мне?” – решил я, и в этот же день за всенощной я уже принадлежал Японии».

* * *

– Так просто? – изумился я. – Совершенно случайно увидел, мгновенно решил – и вот уже судьба предопределена на всю жизнь? А если бы просто вошел не в ту комнату?

Владыка Кирилл улыбнулся:

– Ну, во-первых, думаю, запрос русского консула в Хакодате Гошкевича, на основе которого была написана эта бумага, все равно не миновал бы Ивана Димитриевича Касаткина – ведь он числился одним из самых способных в академии. А консул сообщал Святейшему синоду через Азиатский департамент Министерства иностранных дел, что требуется «не иначе как из кончивших курс Духовной академии, который мог бы быть полезным не только своей духовной деятельностью, но и учеными трудами. И даже своею частной жизнью в состоянии был бы дать хорошее понятие о нашем духовенстве не только японцам, но и живущим здесь иностранцам… Настоятель православной церкви может также содействовать распространению христианства в Японии».

Гошкевич знал, о чем говорил: сын белорусского священника, учителя церковно-приходской школы, он также закончил Санкт-Петербургскую духовную академию, после чего был направлен в Китай, где десять лет прослужил в составе русской православной миссии. Одаренный лингвистическими способностями, он изучил в Пекине китайский, маньчжурский, корейский и монгольский языки, стал автором первого русско-японского словаря. Много лет он вел астрономические и метеорологические наблюдения, отчеты о которых посылал в обсерваторию в Пулково. Гошкевич не был кабинетным ученым – он трижды обогнул земной шар на парусных судах. Так что вполне понятна та ревнивая требовательность, с которой он относился к кандидатуре будущего консульского священника.

Определенный интерес к Японии у Ивана Касаткина был и раньше, недаром в его библиотечном формуляре числилась замечательная книга: «Записки флота капитана Головнина о приключениях его у японцев в 1811, 1812, 1813 годах с приобщением замечаний его о Японском государстве и народе», изданная в Санкт-Петербурге в 1816 году. Жило, видно, в душе смоленского юноши любопытство к дальним странам и народам.

Василий Головнин однажды, путешествуя на шлюпке в поисках пресной воды для корабля, причалил к японскому острову, был схвачен стражей, бежал и скрылся близ берега в японской рыбачьей семье. Снова пойманный, он пробыл два года в плену. Наконец в Токио он смог через голландского матроса объяснить все обстоятельства, приведшие его на японскую землю, был освобожден и вернулся на родину. Его приключения, а главное, подробные описания неведомой страны произвели на молодого семинариста неизгладимое впечатление.

– А потом, – продолжал мой собеседник, – я попрошу вас еще раз внимательно перечитать тот отрывок из записок святителя, который я только что привел. Может быть, переломный момент только внешне наступил таким будничным и неприметным образом. Помните: в тот день молился он на всенощной. Видимо, в храме во время службы и произошло нечто, о чем святитель никому не рассказал, но что решающим образом изменило и определило его жизнь. Значит, он почувствовал, что Господь призывает его проповедать православную веру в Японии, что это и есть предназначенный ему Путь.

* * *

Я живо представил себе эту позднюю службу. И хотя на самом деле происходила она в академической церкви, почему-то увиделся мне Исаакиевский собор с его торжественной колоннадой. (Как оказалось позднее, когда я получил редкую и счастливую возможность познакомиться с изданными в Японии на русском языке дневниками святого Николая Японского, неслучайно мне привиделся именно Исаакиевский собор: спустя десять лет, в 1870 году, Владыка Николай посетил в этом соборе службу «Торжество православия», и, описывая эту службу, он упоминает, что был в соборе во второй раз.)

Слякотная петербургская ночь. Светится в потемках золотой купол Исаакия. А внутри немногочисленные молящиеся, свечи теплятся у иконостаса… И лицо юноши – русского богатыря статью – просветленное, строгое. Какой голос он услышал в ту ночь, чему не смог и не захотел противиться, когда так решительно обозначил всю свою дальнейшую жизнь?

На следующий день Иван Касаткин пошел к ректору академии и попросил его о постриге (принятии монашеского чина) и назначении в Японию. А ведь его предназначали к оставлению при академии и профессорской кафедре. Это решило его судьбу: дело в том, что кроме Касаткина охотников посвятить себя миссионерству оказалось еще человек двенадцать, но все при условии женитьбы. Он единственный заявил о решении принять монашеский чин, и это определило его дальнейшую судьбу.

Было известно, что он никогда прежде не думал о монашестве, хотя и знал, что будет на службе Церкви. В запросе консула ничего не говорилось о желательности монашества для будущего настоятеля церкви в Хакодате. Да и уезжавший оттуда священник был женат.

Почему же двадцатичетырехлетний юноша, в котором, казалось, играла богатырская силушка, по собственному признанию, жизнерадостный от природы, решился на такой шаг?

«Что-нибудь одно: или семейство, или миссия, да еще в такой дали и в неизвестной стране», – так объяснял он впоследствии свое решение. Ему было двадцать четыре года, и он все оставлял для Господа.

Сторонник миссионерской деятельности, ректор, епископ Нектарий, приняв просьбу юноши, все же счел необходимым напомнить ему:

– Вы ведь знаете, что христианство в Японии до сих пор запрещено и распространение его жестоко карается?

– Да, я знаю о возможных преследованиях. И все же благословите меня поехать.

И он получил это благословение.

Наверное, многие не понимали его, может быть, некоторые его и отговаривали: даже если не вырисовывается, может быть, сразу блестящая духовная должность в столице империи, как можно менять любой тихий приход, скажем, на той же Смоленщине, на опасности в языческой стране. Но он оставался спокойным и непреклонным. Убедившись в твердости решения юноши, ректор доложил о его просьбе митрополиту Петербургскому, и тот тоже дал свое благословение.

И вот первый шаг на том пути, который был сужден ему свыше: 24 июня в академическом храме Двенадцати апостолов он был посвящен в монашество.

Постригавший его епископ Нектарий нарек юношу Николаем (монашествующий утрачивал свое прежнее, мирское имя) и сказал: «Не в монастыре ты должен совершить течение подвижнической жизни. Тебе должно оставить самую Родину, идти на служение Господу в страну далекую и неверную. С крестом подвижника ты должен взять посох странника, вместе с подвигом монашества тебе предлежат труды апостольские».

29 июня, в день первоверховных апостолов Петра и Павла, он был посвящен в иеродиаконы, а 30 июня, в день престольного праздника академического храма, – в иеромонахи.

И каждый из этих шагов все дальше отодвигал от него беззаботного смоленского паренька Ваню Касаткина. Даже взгляд его становился другим – углубленным в тот новый духовный мир, который отныне открывался ему – особый мир идей, знаний, добрых чувств. Отныне мудреная наука жить со всеми в мире и в любви становилась для него самой его натурой, освященной глубокой религиозностью.

* * *

В июле 1860 года иеромонах Николай отправился на место своего служения. Можно только догадываться о том, каким было его прощание с близкими, с родительским домом. С собою он взял Смоленскую икону Божией Матери, которую хранил всю свою жизнь. На его погребении ее несли перед гробом.

Уезжал отец Николай еще из России крепостной. А через год после его отбытия царь Александр Второй отменил на Руси крепостное право, за что и вошел в историю под именем Освободителя. Это, впрочем, не спасло его от весьма своеобразной людской «благодарности» – бомбы народовольцев.

* * *

На этом мы пока и прервали нашу беседу, но мне еще многое предстояло узнать об апостольском служении святителя Николая, тем более что мой интерес к этому человеку возрос. До тех пор я знал, по упоминаниям старых людей, в том числе и моей бабушки, лишь Николу-угодника, к иконе которого прибегали со своими бедами большинство верующих, особенно по деревням.

Погруженный в повседневные заботы, я нет-нет да и возвращался мыслями к услышанному от владыки Кирилла, и все чаще рядом с раздумьями о Токийском православном соборе и его основателе всплывал в моей памяти тот, от которого я впервые услышал имя святителя – Николай Васильевич Мурашов. Было и еще что-то, связывавшее в моей голове воедино Мурашова и прочие токийские впечатления.

 

3. Собратья по борьбе

Чтобы разрешить эту загадку, я и отправился однажды вечером по названному мне калининградскому адресу. Телефон в моей записи не был обозначен, и я побаивался оказаться не в пору.

Однако, очутившись перед уютным старинным особнячком и увидев в окнах свет, горевший по случаю ранних осенних сумерек, я все-таки поднялся по двум потрескавшимся каменным ступенькам и нажал кнопку дверного звонка. Мне открыли, не справившись ни об имени, ни о цели посещения.

– Как же вы так беспечно живете? – попенял я, с удовольствием пожимая руку хозяина. Выглядел он по-домашнему уютно, в просторном свитере ручной вязки, но ничуть не утратил своей молодцеватой выправки.

– Да у меня редко кто бывает, кроме своих людей. Ну а коли кто не с добром пожалует, встретим соответственно, – улыбнулся он. – Ну давайте к столу: я как раз чаевничать собрался, невестка утром своего смородинного варенья принесла. Душистое оно у нее получается.

Он со сноровкой человека, привыкшего к одинокому житью, накрыл круглый стол клетчатой скатертью, поставил пару изящных, хрупких на вид чайных приборов.

– Японский фарфор? – догадался я.

– Да. Не удержался, привез. Дочка моя все к этому сервизу подбирается. Ну я отвечаю, что, мол, только в наследство.

Ополаскивая крутым кипятком такой же почти прозрачный чайничек с драконами, он лукаво осведомился: – Ну что, зеленого чая для полного воссоздания обстановки?

Я замешкался с ответом – не настолько уж я тогда еще привык к чаепитию по-японски, да и как пойдет к зеленому чаю хваленое смородиновое варенье…

– Вижу, вижу, – рассмеялся Николай Васильевич, – вы больше, поди, к индийскому привержены, со слоном.

Я сокрушенно развел руками. И в самом деле, несколько позднее пристрастился я к зеленому чаю, в полной мере оценив его животворную, бодрящую силу.

– Будет вам индийский, настоящий дарджилинг – из самого Тибета. Да вы чайную-то церемонию в Японии видели? Нет? А жаль – вам это было бы особенно интересно.

– Почему? – искренне удивился я.

– А как же – знаете, как по-японски называется чайная церемония? Тядо – «путь чая». Ничего не напоминает? Ну, навскидку?

– Дзюдо, айкидо, – почти машинально отозвался я.

– То-то же. А еще – бусидо: путь самураев. Думаете, случайное сходство, причуды языка? Ничуть, голубчик. Ведь подлинный-то смысл чайной церемонии состоит в том, чтобы обрести спокойствие, отвлечься от окружающей суеты, отгородить себя от всего постороннего. Только так можно довести мелочи чайного ритуала до совершенства. Недаром сама-то церемония пришла сначала ко двору японских императоров именно из буддийских монастырей.

– Своеобразная медитация? – догадался я.

– Конечно. Все средства хороши для того, чтобы собраться, сосредоточиться, суметь довести свои действия до автоматизма. Что-то вам знакомое, не так ли?

А вся чайная-то церемония по четыре часа длится, и не дай бог что-нибудь упустить или перепутать. А ведь еще при этом ведется приятный разговор, музыка звучит. Я-то не раз удостаивался присутствовать. Хотите, расскажу?

Я подумал, что не раз читал об этом в разных путевых заметках, но не хотелось обижать хозяина отказом, и я сказал:

– С удовольствием послушаю.

– У них ведь специальные школы тядо есть. Там учат, что сначала гостя настроить надо, подготовить. Входишь в крохотный японский садик, где у каждого камешка и каждой травинки своя история. Все это надо выслушать, всем полюбоваться.

Потом чайная комната – крошечная, на четыре татами: это значит на полу всего четыре соломенных циновки помещаются. Комнатой тоже надо некоторое время полюбоваться – икебаной, очагом со специальными душистыми поленьями (их пропитывают медом, камфарой, алоэ, анисом – ароматно и полезно), чайником.

Знаете, у нас вот сладости вприкуску к чаю едят, а там – до чаепития, чтобы, значит, вкус подготовить.

– Я слышал, что и сам чай у них в порошке, вроде растворимого кофе?

– Упаси вас бог при японце такое кощунственное сравнение сказать! Хотя это, вообще-то, правда: зеленый порошок. Только они его взбивают специальными приспособлениями в пену. И каждое движение от другого паузой отделено – такое священнодействие. А чашку как подают – на салфеточке, с поклоном. И так несколько раз. А потом еще надо выслушать историю чашки, чайничка, лаковой шкатулки для заварки, бамбуковой мутовки – и всем полюбоваться в отдельности…

Между тем подоспело и наше, российское, чаепитие – заварился чай. И, отведывая с чайной ложечки душистое варенье, я рассказал хозяину о своей встрече с митрополитом Кириллом и поведал все, что узнал к тому времени о святителе Николае Японском.

– Да, – сказал он задумчиво. – Это самое начало его крестного пути. А мне довелось быть близко знакомым с человеком, знавшим отца Николая почти на краю его жизни. И этот человек вам тоже должен быть небезразличен. Знаете, кого я имею в виду? Основоположника вашего любимого самбо.

– Василия Сергеевича Ощепкова?! – поразился я. – Да ведь это личность почти легендарная! Знаменитый «русский японец»! Не раз слышал я о нем от Михаила Ивановича Тихомирова – президента Всероссийской и Международной федераций самбо.

– Да, с Михаилом Ивановичем я тоже знаком. Замечательный человек и отличный самбист. Вы знаете, в 1960 году нужно было на «зону» выставить команду по вольной борьбе. Он формировал сборную и вдруг обнаружил, что в его весе выступать некому. Те времена, когда он весил 38 кг, ушли в прошлое. Его вес стабилизировался где-то на 72–73 кг, и он «гонял» его в 68-м. На «зону» пришлось ехать самому, и тогда он с первого раза выполнил норматив мастера спорта по вольной борьбе. По самбо он дважды занимал призовое место «на России», но не хватало то две, то три победы над перворазрядниками. Через три месяца на чемпионате Москвы он стал мастером спорта и по самбо.

А в 1961 году он уже получил всесоюзную судейскую категорию, поскольку много судил по всем видам борьбы.

Я от него самого знаю, как он впервые пришел в самбо: однажды разговорились, он стал вспоминать, я просто заслушался, настолько это был живой, интересный рассказ… Я даже попросил его записать. Он принес несколько страничек – для начала. Думал я пристроить их в какое-нибудь спортивное издание через знакомых журналистов, да не получилось пока. Хотите, я вам покажу эти его воспоминания? Давайте отвлечемся, я пока еще чайничек вскипячу… Посмотрите, это, право, любопытно.

* * *

Николай Васильевич отыскал среди своих папок эти несколько страничек и я, устроившись поудобнее на диване, стал читать:

«В 1955 г. в химкинской средней школе вывесили объявление, приглашающее заниматься самбо в секции Московского областного совета «Динамо». Мне было тогда почти семнадцать, я учился в десятом классе, но весил 38 кг и в любом строю стоял последним. Федя Ионов, друг и сосед по дому, предложил попробовать записаться в эту секцию.

От подмосковного дома отдыха, где работала мама и жила наша многодетная семья, было довольно долго добираться и до школы в Химках, а уж до Дворца спорта «Строитель», куда приглашало объявление, была вообще даль несусветная. Однако мы поехали. Два с половиной часа в один конец: на электричке до Рижского вокзала, потом на трамвае до Цветного бульвара, к цирку. Там, во Дворце спорта «Строитель», райсовет «Динамо» арендовал борцовский зал. На первое занятие мы, боясь опоздать, приехали раньше. Стали заглядывать в огромные окна, а в зале творится что-то непонятное. Какие-то крепкие парни в куртках бросают друг друга на ковер, кувыркаются по залу из одного угла в другой, поднимаются и снова эффектно бросают. Это со своими мастерами занимался мой будущий учитель Лев Борисович Турин.

Наступил перерыв в тренировке, и тут сам тренер выходит к нам. А накануне в цирке была встреча по вольной борьбе «Иран – СССР», встречу эту показывали по телевизору, и судил ее как раз Лев Турин. Телевизоры тогда еще были редкостью и собирали у своих маленьких экранов соседей со всего околотка. Мы с Федей, конечно, смотрели вольную борьбу и, конечно, Турина моментально узнали. Живой, настоящий, тот самый, что и в телевизоре!

Я потом узнал, что до этой секции на Цветном бульваре у Турина уже была плеяда знаменитых учеников, чемпионов России, призеров страны. Лев Турин был учеником Василия Ощепкова, стал продолжателем его дела, а впоследствии признанным специалистом и пропагандистом самбо. Он приложил немало усилий для того, чтобы перед чемпионатами Советского Союза по самбо стали проводиться и чемпионаты России.

Первый российский чемпионат состоялся в 1949 году в Ленинграде. Турин тогда работал в Московском областном совете «Динамо», три раза в неделю тренировал милиционеров. В основном из них он и сформировал московскую областную команду для участия в чемпионате. В то время в самбо было восемь весовых категорий, и вот на этом первом чемпионате четверо из учеников Турина и он сам в возрасте тридцати семи лет становятся чемпионами России. Такой человек и стал моим первым и единственным тренером. С его помощью я и начал освоение великой системы самбо.

В секцию записалось свыше сорока человек, половина – из химкинской школы. Уже на втором занятии Лев Турин, выстроив группу, попросил сделать шаг вперед тех, у кого нет отцов. Вперед вышагнули три человека: я, Федя Ионов и еще один юноша. Турин попросил нас не уходить сразу, подождать его. После тренировки он посадил ребят в свою «Волгу» и привез к себе домой.

Его жена Альбина Михайловна такой приготовила нам стол, что я с пятьдесят пятого года его до сих пор помню. Дома у нас есть практически было нечего. Отец умер в сорок девятом году от старых военных ран. Нас у матери – семеро. Правда, сестра была уже замужем, а старший брат в армии, но все равно нас пятеро школьников, а мамина зарплата в доме отдыха – 40 рублей. Питались мы картошкой да капустой, которые сами и заготавливали. И вот Альбина Михайловна, кудесница, приготовила для нас невиданный обед! Они с Львом Борисовичем долгое время жили в Средней Азии, и она умела угостить. Да, я до сих пор помню этот обед.

Не забыть и заботливое, внимательное отношение Льва Борисовича к нам – отношение отца к детям. Его все интересовало – как у нас дела дома, как в школе. Он жил с нами общей жизнью. Про каждого знал все и никого не оставлял без внимания. Это был настоящий, большой педагог.

Помню, три занятия мы отзанимались. Нам так нравилось, мы были в восторге. И тут наш тренер говорит: «Вы, ребята, дневники принесите. Потому что спорт – это хорошо, но основное ваше занятие – это учеба. И в зависимости от того, как вы учитесь, мы будем к вам здесь относиться. Можешь ты хорошо делать свое основное дело, значит, будешь заниматься. А у кого нелады, мы дадим возможность и время подтянуть».

Так он нас огорошил, и меня, в частности. У меня троек много было, мне жутко неудобно было приносить ему дневник! Принес. Он посмотрел: «Да, Миша, надо бы подтянуться. Тут-то, в секции, ты, чувствуется, лидер. А что же в школе?»

И вот настолько уже тогда его слово было для нас веским, настолько хотелось приезжать к нему заниматься самбо, что в течение месяца у меня почти не осталось троек. Лев Борисович понимал, что самбо – это наше любимое дело. И пользовался этим рычагом умело и незаметно. А когда нужно было, он откровенно включался, помогал.

Секция Турина на Цветном бульваре начала работать в январе, а в феврале на Москву свалились лютые морозы. Занятия в школах отменили, но на самбо мы все равно ходили. Ехали на электричке, потом на трамвае. Два с половиной часа туда, два с половиной часа обратно. Этот путь мне предстояло проделывать еще долго.

Через год, закончив школу, я стал работать токарем-револьверщиком на московском чугунолитейном заводе имени Войкова. Обтачивал пробки для радиаторов парового отопления, нарезал на них резьбу. Тысяча двести пробок за смену. А в перерывах конвейер, на котором радиаторы собирали, нужно было обеспечить заготовками, вовремя их загрузив в специальные ящики. Около 40 тонн набиралось ежедневно за смену этих пробок и ниппелей к ним. В цехе – дым, копоть, запах горелого масла. Когда сверху засыпают десять тонн чугунных заготовок в огромный металлический ящик – грохот, как в аду. Толстый байковый костюм, служивший спецовкой, был промаслен и прокопчен насквозь. Когда в конце смены я шел в душ, мне казалось, что я негр…

Работа в три смены. После работы – на тренировку. Час на трамвае от метро «Войковская» до цирка. Я садился и засыпал. Иногда открывал глаза: что такое? – снова «Войковская»… В этих случаях на тренировку я опаздывал, и Лев Борисович сердился. А вечерняя смена на заводе заканчивалась в час ночи. Троллейбус ходил до половины второго. На нем я после тренировки успевал доехать до Никольской больницы, а оттуда девять километров до дома бежал бегом. К половине третьего ночи добегал, ложился спать, а утром – на тренировку, потом на завод. После ночной смены я успевал поспать дома два с половиной часа, потом столько же на дорогу до Дворца спорта «Строитель». Целый год жил я в таком сумасшедшем режиме, который теперь, оглядываясь назад, не очень понимаю, как сумел выдержать. Однако я не пропустил ни одной тренировки.

Через год я понял, что, несмотря на материальные трудности в семье, все же надо учиться. Вместе с Федором Ионовым, который только что окончил школу, решили поступать в МОПИ – Московский областной педагогический институт. Предпочтение там отдавали отнюдь не самбистам. Половина сборной команды СССР по гимнастике была воспитана здешней кафедрой. И хоть легкую атлетику я сдал, не хвастаясь, лучше многих, за гимнастику мне влепили «двойку» и не приняли.

Тогда Лев Борисович предложил нам с Ионовым поучиться в Высшей школе тренеров при ГЦОЛИФКе. Туда в основном принимали заслуженных, именитых спортсменов. Нас сначала не хотели даже допускать к экзаменам. Но Лев Борисович сумел убедить ректора ГЦОЛИФКа, и мы поступили.

Шел уже 1957 год. К этому времени мы оба были уже перворазрядниками. Турин помог нам устроиться тренерами в облсовет «Урожай». Вдвоем с Ионовым мы получали в Школе повышенную стипендию и после занятий тренировали в «Урожае» группы самбистов. В том году я выступил на чемпионате России и стал пятым. В следующем году – четвертым, в 1959 году – тоже четвертым. А в 1960 году – бронзовым призером российского чемпионата.

Закончив учебу в Высшей школе тренеров, я сразу же поступил на заочное отделение ГЦОЛИФКа и перешел работать в московский облспорткомитет. При нем тогда была самая крупная в Советском Союзе Школа высшего спортивного мастерства – около ста тренеров, пятнадцать видов спорта. Я работал старшим тренером Московской области. Помимо того, на общественных началах тренировал сборную команду России, сам выступал в соревнованиях и выполнял функции инструктора по спорту. В его ведении было три вида борьбы – классическая, вольная, самбо – да еще бокс и тяжелая атлетика. По пяти этим видам нужно было формировать сборные команды области, отправлять их на соревнования, отвечать за сборы, выезды, отчеты и прочее.

К тому же я был ответственным секретарем комитета самбо при Всероссийской федерации борьбы, поскольку федерация тогда была общая. В российском спорткомитете ежегодно приходилось проверять 300–400 «дел» на мастеров спорта, на тренеров, на судей республиканской категории. В то время, чтобы стать мастером спорта, нужно было одержать 15 побед над перворазрядниками, или пять – над мастерами, или сочетание того и другого. Один мастер спорта приравнивался к трем перворазрядникам. На проверку всей этой бухгалтерии уходила уйма времени.

Оглядываясь назад, я иногда сам себе удивляюсь: тренировал сборную России, боролся по двум видам, все соревнования судил, проводил семинары и сборы. Как я мог успевать все это? Только благодаря Льву Турину, который всем нам привил к самбо любовь и серьезное отношение. И стремление участвовать, участвовать, участвовать во всем. И всегда самбо пропагандировать. Между прочим, благодаря Турину и такому отношению к спорту я женился только в тридцать лет.

С милой девушкой познакомишься, какие-то симпатии начинаются. Телефонов тогда у нас не было. Ну, в тренировочные дни встречаться некогда, только в воскресенье – во столько-то, вот там-то. Договоришься, и вдруг в пятницу вечером Лев Борисович Турин объявляет: «Ребята, нас попросили поехать в район за 120 км с показательными выступлениями. Очень хорошо, что нам доверили». И начинаешь: «Лев Борисович, да у меня дела, и вообще…» – «Ну, Миша! Ну, если мы не будем пропагандировать самбо, то кто будет? Тем более, кроме вас, интересно показать технику никто не может!»

А мы с Федором Ионовым в паре всегда выступали. В то время самбо очень популярно было. Часто приглашали, с удовольствием смотрели. И конечно, приезжаешь куда-нибудь в район – ковра нет, зала нет, ничего нет. Хорошо, если на земле, а то и на асфальте мы все показывали или на полу на сцене. Все приемы! Всю технику! Причем это на таком фуроре шло! Как бросок дашь на полу, рукой – страховка, звук идет на весь Дом культуры.

Помню, однажды приехали в Волоколамск. Лютая зима, мороз градусов двадцать пять. Приехало нас человек двадцать. Гимнастика, акробатика, ну и мы с Ионовым – самбо. А сцена в Доме культуры дощатая. Доски гремят! Как бросок, так весь Дом культуры сотрясается. У нас концовка всегда была: передняя подножка, задняя, бросок через голову. И всегда я заканчивал «мельницей». И все в темпе, быстро. Лев Борисович объясняет: «Вот, когда противник здоровый напирает на вас, вы делаете такой прием, потом такой прием…» Я Федю Ионова на плечи выхватываю и со всей силы с высоты своего роста бросаю. Две доски с треском проламываются, Федя исчезает под сценой, только пояс его у меня в руках. Пыль столбом! Что там началось, это нужно было, конечно, видеть! Как он оттуда вылезает. Живой!

Или в Совмине, помню, показательное выступление. Там сцена паркетная, такая натертая, блестит вся. Мы-то с Ионовым – ладно, у нас только ладошки горели от страховки. Но с нами Борис Мищенко и Олег Степанов еще выступали. Мы их пригласили в компанию для авторитета. У нас ведь не было таких титулов. Олег Степанов был к тому времени пятикратным чемпионом Союза, а Борис Мищенко еще не был чемпионом Союза, но чемпионом ЦСКА уже был. Мы с Ионовым демонстрировали всю спортивную часть, приемы самозащиты. А они – боевую сценку. И вот получается, что Борис Мищенко, который поздоровее Олега Степанова, на него налетает, а Степанов подсаживается и через голову его бросает. Борис ноги, как положено, выбрасывает, а паркет скользкий. Он не успел сгруппироваться, затылком об пол стукнулся и проскочил в оркестровую яму. А на краю повис. И тут пауза – он не может вылезти. Секунд тридцать прошло. Мы за кулисами стоим, не поймем, в чем дело. Он потом рассказывал, что, когда стукнулся, у него случилось что-то вроде сотрясения мозга и он потерял ориентацию. Я, говорит, держусь за край сцены и себе внушаю: «Удержаться! Удержаться! Удержаться!!» Потом удержался, вылез, а у него Олег Степанов перед глазами туда-сюда качается. И он пошел: раз! – в одну сторону, раз! – в другую. Мы ему потом: «Борь, ты чего так шел-то?» Он говорит: «А я его преследовал!» Сколько прошло лет, но до сих пор мы со смехом вспоминаем тот случай, когда встречаемся.

А еще я часто вспоминаю, что давным-давно, еще в 1961 году, говорил мне Лев Борисович по поводу женского самбо. Тогда у нас в стране его не было, официально оно нигде не культивировалось. Но в 1961 году Лев Борисович набрал группу девочек. Девочки были из музыкального училища. Такие симпатичные! И вот вне расписания, негласно они приходили заниматься самбо. А я был против. И когда они приходили, я говорил: «Лев Борисович! Ну зачем девочкам заниматься самбо? Ну не их, не их это дело!» И я запомнил, что сказал мне Лев Борисович: «Миша! Ты сейчас, может быть, еще не понимаешь. Ты молодой! Но ты знай, что, если женщины чего-то захотят, они своего добьются. И ты попомни меня: обязательно они будут заниматься самбо! Обязательно у них будут чемпионаты мира и все соревнования, которые есть у мужчин! Их все равно не остановить!»

Я до сих пор удивляюсь, как он был прозорлив! На столько лет вперед! Ведь женское самбо впервые включили в программу Всемирных игр только в 1985 году. Как и самбо вообще. Правда, наши команды, ни мужская, ни женская, в этих Играх не участвовали, но это не меняет дела. Женское самбо тогда у нас еще не культивировалось. Зато сейчас мы проводим среди женщин уже седьмой чемпионат.

Кстати, мы с Федором Ионовым в том же 1961 году тоже приложили руку к возникновению у нас в стране женского самбо. Лев Турин предложил нам с Ионовым поучаствовать в полуторамесячном семинаре для секретарей первичных комсомольских организаций Московской области. У них в плане значилась спортивная и физическая подготовка и по три занятия самбо.

Семинар проходил в палаточном городке за 120 км от Москвы, под Воскресенском. Секретари приезжали на неделю, всего было шесть потоков по 100 человек. В основном это были девушки. Здоровые такие, ядреные, крепкие сельские девчата. И вот мы с Ионовым проводили с ними зарядку, кроссы бегали и обучали их некоторым приемам. И как им понравилось заниматься самбо! Как они схватывали все на лету, гораздо лучше, чем парни! И каких добивались успехов! Перед отъездом все дружно высказали пожелание, чтобы в следующий раз программа по самбо была пошире. А потом до нас с Ионовым дошли слухи, что некоторые из них, приехав к себе в район, организовали там секции женского самбо…

Такая вот нелегкая и славная судьба самбиста… Мне даже стало жаль, что на этом воспоминания Михаила Ивановича обрывались – так пахнуло на меня знакомым духом нашего самбистского братства, молодости, увлеченности, борьбы… И я подумал, что, наверное, Тихомиров мог бы стать мне неоценимым помощником в той работе над историей и философией самбо, о которой я всерьез подумывал и к которой давно начал готовиться. Так оно и вышло – многое из того, что легло в основу моей трилогии, я узнал впоследствии от Михаила Ивановича Тихомирова.

* * *

Николай Васильевич между тем принес из кухни горячий чайник и вернул меня к прерванному было разговору о «русском японце» – Василии Сергеевиче Ощепкове:

– А вы знаете, кстати, почему Ощепкова так называли?

– Ну, Михаил Иванович рассказывал, что Ощепков закончил Кодокан… А как он вообще-то туда попал? В плену был, что ли, во время Русско-японской войны?

Николай Васильевич снисходительно махнул на меня рукой:

– Вот и видно, слышали звон… Впрочем, что мне вас винить – еще недавно само имя Василия Сергеевича было в безвестности. Хотите, я вам расскажу подлинную историю этого удивительного человека? Вы, поди, о сахалинской каторге у Чехова читали? Знаете его очерки «Остров Сахалин»?

Я посовестился признаться, что читал-то не у Антона Павловича, а у куда более популярного в наше время Валентина Пикуля, и только молча кивнул головой.

– Ну, тогда слушайте… Это тоже неординарная человеческая судьба. Трагичная, можно сказать, уже самыми условиями появления этого человека на свет. Но для этого придется нам сначала мысленно перенестись на остров Сахалин.

– Почему? – удивился я. – Разве наш «японец» сахалинский?

– Терпение, голубчик, терпение: понемногу все разъяснится. Ну, слушайте.

 

4. «Кругом вода, а посреди – беда»

(По рассказу Н. В. Мурашова)

Вот у меня тут закладочка в сахалинских заметках Чехова. Позвольте, прочту:

«К Сахалину подошли вечером. Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные. Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою», – таким впервые увидел Сахалин Антон Павлович Чехов. В 1890 году, за два года до рождения Васи Ощепкова.

«Кстати сказать, – пишет Чехов своему издателю Суворину, – я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все…. избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек, каторжных и поселенцев… Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд».

Наверное, где-нибудь в чеховских архивах до сих пор хранятся эти карточки. Васи Ощепкова в них, конечно, нет, как не было его в ту пору и на белом свете. Но вот поселенец, ставший его отцом, а может быть, уже и будущая мать – Мария Семеновна Ощепкова – должны были попасть в эту сахалинскую картотеку Чехова, а значит, видели его, говорили с ним и, может быть, запомнили красивого высокого барина в пенсне, который выспрашивал и записывал на бумажку все в подробностях – имя, прозвище, и какой губернии родом, и как оказался в здешних краях. И, должно быть, тревожились: не было бы от этих записей какого худа.

А теперь давайте вспомним, что такое был в то время Сахалин, и я расскажу вам, как оказались там родители Василия Сергеевича Ощепкова. Для вас, молодых, это ведь дела давние, малоизвестные – что-то вроде татаро-монгольского ига, наверное. Одним словом, история. А за ней ведь живые люди, и, как видите, еще сегодня она откликается – знай не ленись ворошить.

Думается, было бы небезынтересно посмотреть на описание жизни любого человека с точки зрения стандартной школьной программы: начинают все история с географией – дата рождения и место рождения. А потом уж у кого что получается: рассказ, коротенькая повесть или многотомный роман с продолжением. А между строк – биология, физика с химией, общественные науки и обязательно работа над ошибками.

Итак, в 1892 году, в самом конце морозного, пронизанного океанскими ветрами декабря, на Сахалине, в церкви Александровска, благочинный, священник Александр Унинский совершал таинство крещения. Воспреемниками от купели были старший писарь Управления войск острова Сахалина Георгий Павлов Смирнов и дочь надворного советника Якова Наумова Иванова, девица Пелагея Яковлева. О чем и была сделана настоящая запись в церковной метрической книге.

Нарекли младенца Василием – так пожелала мать, каторжная александровской тюрьмы Мария Семеновна Ощепкова. А вместо имени и прозвания отца стояло короткое уточнение: «незаконнорожденный».

Вряд ли были при этой отнюдь не торжественной церемонии свидетели – во всяком случае, их рукоприкладства (так называли в то время подписи) в метрической книге не оказалось. Никому не хотелось под самый Новый год тащиться потом по длинной, переметенной сугробами Николаевской улице следом за молчаливыми иззябшими кумовьями – писарем Смирновым и девицей Яковлевой, даже если и ждала их по случаю крестин и наступающего Новогодия чарка знаменитой сахалинской самопальной водки с икряниками. Кому на острове в ту пору были за деликатес эти оладьи из красной икры с тертой картошкой, которые наловчились печь местные бабы…

И все же, принимая от кумовьев сладко спящего, только что окрещенного младенца, Марья Ощепкова не слишком печаловалась. Сожитель, отец мальца, достался ей хоть и по тюремной разнарядке, а не злой и с нажитым здесь, на поселении, достатком. Ее, беглую, плетьми битую, не обижал, хоть кулаки и имел пудовые. И сына признал – дал свое отчество. Сам не варнак какой – прибыл на остров по переселению.

Чуточку хмельная после выпитой чарки, задумалась Марья о том, что далеко позади осталась ее прежняя жизнь на материке, хотя и немного времени прошло с тех пор, как за проступок, о котором и вспоминать не хотелось, оторвали ее, крестьянскую вдову Ощепкову, от малолетней дочери и сослали в работный дом. После деревенской вольницы показалась ей фабричная жизнь адом, из которого она бежала при первом удобном случае. А с беглой другой разговор – дали плетей и на семнадцать лет отправили на исправление в сахалинскую каторгу. С тех пор навсегда отплыла от нее прежняя жизнь, и даже о дочери не знала она больше ничего.

В нынешнем-то 1892 году каторге сахалинской уже больше двадцати лет. Слава богу, не довелось Марье добираться до берегов Тихого океана этапом через всю Сибирь. А первых-то каторжных, сказывают, гоняли. Около года шел этап, бряцая кандалами. А сколько не дошло – лежат косточки вдоль Владимирского тракта и по всей каторжной сибирской дороге. Ее, Марью, везли уже «осенним сплавом» – из Одессы, кораблем Добровольного флота, в сопровождении воинской команды.

Тоже хлебнули горюшка в этих морях. И мерли многие – только уже не от морозов, а от жары и духоты в трюмах, от гнилой воды. Плакали бабы навзрыд над своей горькой долей, а пуще от страха перед Сахалином. Уже знали по рассказам, что баб в Александровске в тюрьме не держат, а раздают вроде как замуж тем, кто находится на поселении – «для ведения хозяйства».

Поглядывая на своего Сергея, раскрасневшегося после выпитого, вспоминала Марья Семеновна, подперев щеку рукой, как неумело он, мужик из поселенцев, уговаривал ее «не сумлеваться» и пойти к нему «на хозяйство» – одному никак не управиться и в дому, и на огороде. Да и вторую избу наладился ставить, чтобы сдавать за деньги постояльцам – в жилье у народишка здесь большая нужда. Получив «на лапу», тюремный писарь не перечил этому выбору. Так и заимел Сергей от властей хоть и невенчанную, а жену. А почувствовав себя женатым, понял, что хочется здесь, на краю земли, того же теплого лада, как и в отцовском доме – лада, который держался на тяжелом труде мужика, на любви, уважении и терпении жены.

Поглядывал и Сергей на свою призадумавшуюся половину: вспомнилось, как учил отец: «Дело мужика – дом обеспечить, дело жены – дом вести. В семейной жизни всякое бывает – когда и не прав. Ну, повинись. Но ежели жена не уважит, и сам себя мужик уважать не станет, и люди осудят, и дому настанет разор».

Наставлял отец сына по мудрой книге под названием «Домострой»:

«Если подарит кому-то Бог жену хорошую – дороже это камня многоценного… Да всякий бы день у мужа жена спрашивала да советовалась обо всем хозяйстве, припоминая, что нужно… А завтракать мужу и жене не годится врозь, разве уж если кто болен; есть же и пить всегда в положенное время. Жене же тайком от мужа не есть и не пить… у подруг, у родни тайком от мужа своего поделок и подарков никаких не просить и самой не давать и ничего чужого у себя не держать без ведома мужа, во всем советоваться с мужем…

Что сам, сынок, делаешь, тому и жену учи: всякому страху Божию, разному знанию и ремеслу, и рукоделью, всяким делам и домашнему обиходу и всем порядкам – сама бы умела и печь, и варить, и любое дело домашнее знала и всякое женское рукоделье умела: когда сама все знает и умеет, сможет и детей всему научить, ко всему пристроить и наставить во всем…

Доброй женою блажен и муж, и число дней его жизни удвоится – добрая жена радует мужа своего и наполнит миром лета его; хорошая жена – благая награда тем, кто боится Бога… Жена добрая, трудолюбивая, молчаливая – венец своему мужу; если обрел муж такую жену хорошую – только благо выносит из дома своего… За жену хорошую мужу хвала и честь…

А еще сказано в Евангелии: «Жена добродетельная радует своего мужа и лета его исполняет миром».

Что ж, баба попалась справная, не шалава. Сына вот родила. Теперь и малец своим рождением добавил прибытка в семью – власти выдавали на ребенка продовольственный пай, какой полагался арестанту в тюрьме. Сыт не будешь, а с голоду не помрешь.

Жаль только, что в бумагах ему поставили на всю жизнь такое клеймо. Ну да Бог даст, отбудет Марья срок, можно будет и обвенчаться с нею – мальчонка будет привенчанным, получит отцовскую фамилию. А пока, конечно, придется ему несладко. Как и другим таким же мальцам.

* * *

Шли годы и – как в воду глядел отец – с ранних лет несладко пришлось Васе Ощепкову в «сахалинском Париже» – так величали островитяне свой Александровск. Щедрая на клички и по-мальчишечьи жестокая улица во время ссор дразнила его, как и многих других сахалинских ребятишек, и байстрюком, и подзаборным, и другими словечками похуже, уже из взрослого языка. Когда ему растолковали, что это значит, он стал отбиваться от обидчиков не словами, а кулаками.

Мать только ахала, увидев очередной синяк у сына под глазом, грозила пожаловаться отцу, обещала ремня.

Но отец, сам в прошлом первый кулачный боец в своей округе, за ремень браться не торопился. Поглядывая искоса на насупленного мальчонку, удовлетворенно отмечал про себя, что хоть нос и расквашен, но мордашка не заревана – сын растет не плаксой, крепким будет мужиком.

Живо вспоминалось и собственное детство – без Сереги не обходилась ни одна рукопашная схватка, когда собирались мальцы, а потом и взрослые парни, помериться силушкой то ли на Троицу, то ли на престольный праздник, то ли на Святках или на Масленицу. Дрались без злобы, подначивая друг друга, до первой крови из чьего-нибудь разбитого носа. Однако синяки и шишки набивали настоящие и долго потом хвастались друг перед другом, кто кого крепче саданул или приложил.

Пуще первых побед помнились неудачи, может быть, потому, что чуть не больше его самого огорчался его поражениями отец: «Фамилию, Серега, стервец, позоришь, – шумел, расходился батяня. – Наши николи битыми не хаживали. Сколь разов учил тебя: не задирайся первым, как петух, оглядись сперва. Кулаками зазря не размахивай – замахнулся, так бей. Да с умом – а то в висок али под дых попадешь, с твоею силушкой и убить недолго. Ты его, супротивника, значит, захвати и ломай, как медведь ломит – видал, поди, давеча на ярмарке, как медведь с цыганом боролись?» – «Да-а-а, – шмыгал разбитым носом Серега, – дак цыган все равно верх брал!» – «То на ярмарке, – сердился отец, – то они понарошку. А вот, слышь-ка, я тебе одну штуку покажу, мне еще дед мой показывал. Ни один против нее не устоит». И «штука» тут же показывалась Сереге. И летел он не раз и не два на земляной пол избы от твердой отцовской руки.

– Тять, – спросил он как-то отца. – А отколь дед наш все это умение добыл?

– Дак разве в одном деде дело, сынок? Это у нас в роду издревле. Наши-то еще с Ермаком Тимофеевичем Сибирь воевали. Слыхал, поди, песню: «Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали…». Нашего роду были у Ермака первые бойцы. Про них говорили, что заговоренные они – стрелы, мол, их не берут.

– А неужто в самом деле заговоренные?! – широко распахнул глаза Серега.

– Нет, сынок. Заговор – дело темное, колдовское. А наша сила – это Божье соизволение. У деда, сколь себя помню, книги были древние, старинные. Тяжелые такие – переплеты-то из доски, кожей обтянутые, с медными застежками. И страницы из кожи выделанной – харатья или пергамент называется. Дед мой говорил, будто они от руки писанные.

– А что в тех книгах, тять? – подался вперед Серега.

– А разное: и молитвы, и жития святых, и всякие знания монастырские – как раны лечить, как травы целебные собирать и всякое такое. Говорят, был в нашем роду один ратник. Когда силушки от годов да от ран поубавилось, ушел в монастырь к самому отцу Сергию Радонежскому. Там, в келье, и писал. И про дела ратные тоже. Кое для братии, а кое нам, сродникам своим.

– А-аа, – разочарованно протянул Серега. – А я думал, в тех книгах про бои кулачные. Я бы почитал.

– Почитал бы ты, как же, чтец! Дед грамотей был не тебе чета, его церковной грамоте сам отец протодьякон обучал. И то в последние годы все больше уж по памяти говорил – пальцем-то по странице водит, а глаза будто во что незримое смотрят. А про бои… Вот, помню, сказание одно он передавал… Так и говорил: было, мол, не было – а люди сказывают…

– Да про что сказывают-то?

– А вот, мол, еще во времена Мамаевы, еще до Куликова поля, послал тот хан Юрию, князю Муромскому, такую грамоту: мол, не хватит ли нам друг против друга стоять да людей губить? Не порешить ли наши дела миром?

– Ишь ты! – сказал Серега. – А чего это он так?

– Да мир-то он не просто так предлагал. Видно, немало воинов у него под Муромом полегло. Вот он и говорит: не будем, мол, всем войском биться, а выставим друг против друга двух богатырей – твоего да моего. Коли мой одолеет, ты мне по-честному три года сам в Орду дань возить будешь. А коли твой верх возьмет, на пять лет тебя от дани освобожу. А войско свое в обоих случаях уведу из-под Мурома.

– А князь чего?

– А князь и призадумался. Сел на коня с малою дружиною и поехал лесами в обитель к старцу Дионисию. «Как быть? – спрашивает. – Хочется уберечь княжество от разорения, людей от погибели. Да нет у меня богатырей супротив монголов. Откормились они на нашей дани, силу набрали немереную».

Дионисий только головой покачал и велел послушнику покликать чернеца Олексу.

Вошел тот Олекса в келью, на пороге голову не пригнул – росточка, значит, невеликого, среднего. Князь и руками развел: у меня, мол, таких богатырей – каждый третий. А Дионисий на своем стоит твердо: этому, князь, молодцу стоять против богатыря монгольского. Благословил их обоих, с тем из обители и отъехали.

– И что? Выстоял?

– А вот слушай. Монгол вышел на бой – дед сказывал – гора горой: каждая жилочка литая, сам жиром конским намазанный, голый до пояса, как из меди выкованный. Пояс на нем широкий намотан.

А наш против него гибкий, как лозинка. На монастырских постах не разжиреешь. Телом белый и волосом русый. На груди крест. Монгол увидел его, ощерился и в сторону плюнул: мол, не с кем и силу показать. А Олекса только на небо глянул да перекрестился.

И пошел монгол ломить нахрапом: норовит нашего на землю свалить да хребет ему сломать по обычаю монгольскому. Но не на того напал: Олекса от захвата уходит, увертывается. Где отступит, где под тушу эту проскользнет. И вот водил он его этак, водил – монгол, видать, решил, что наш струсил, и остерегаться Олексу вовсе перестал. А Олекса тот момент уловил, за пояс накрученный его ухватил, через себя обернул да оземь и грянул. Тут вес монголу плохую службу сослужил – собери-ка да подыми эту кучу жира… Олекса ему на грудь ногу поставил – моя взяла!

Хан, сказывали, почернел весь от злости, однако рукой махнул: ваша взяла. И коней от Мурома вспять повернул.

А еще дед сказывал, что будто Олекса этот тоже был нашего рода. Вот и смекай, откуда наша сила начало берет.

А оберег что – оберег-то я тебе скажу: «Ино будь сбережен от топора, от пищали, от татарския пики, от стрелы каленыя, от борца, от кулачного бойца…» Оберег тот древний – с ним, слышь, еще пращуры на рать против монголов хаживали – на себе те грамотки носили в ладанках.

Серега над этим рассказом крепко задумался. И хотя все равно старался он не попадаться в общей схватке под кулак первому уличному силачу Егорке, странная уверенность теперь владела им, будто он заговоренный какой, или дрались за него и вместе с ним все те «наши», что николи побитыми не уходили из боя. Перекреститься в драке, – конечно, дело несподручное, но если уж сильно наседали противники, само собой вспыхивало в голове: «Господи, помоги!» И вроде сил прибывало – сам кидался в атаку.

Но однажды, помнится, влетело ему от бати не за поражение, а за победу. Зимой дело было, брали на Масленице снежный городок за околицей. Серега влетел в избу красный, разгоряченный – треух набекрень, шубейка нараспашку. Снег с валенок голиком не обмел – торопился взахлеб рассказать, как намяли бока тем, с соседней улицы. Но споткнулся его рассказ о безответное молчание отца.

Только теперь заметил он, опоминаясь, что мать возится в переднем углу на лавке с младшим братишкой Алехой – соскребает с окна снежную изморозь и прикладывает мальчонке к лицу. Подошел ближе и увидел синяк в полщеки. Сначала, еще не врубаясь, радостно гыгыкнул: «С крещением!» И покачнулся от здоровой отцовской затрещины.

Обидно стало нестерпимо, и, хоть не заведено было перечить старшим, огрызнулся: «Я, что ли, его?» – «А хоть бы и не ты, – тяжело сказал отец. – А где ты был, когда на малого трое здоровых парней налетело? Себе победу свою добывал? А там хоть трава не расти?» Добавила и мать, покачав головой: «А думали, богатырь растет, слабым заступничек…»

И хоть дал потом Серега Алехе исподтишка подзатыльник: «Слабак, а лезешь. Отдувайся потом за тебя!», но запомнил на всю жизнь, что сила тебе не на одного дается, а вроде как и на тех, кто не может за себя постоять.

А вспомнив все это теперь, уже взрослым мужиком, отцом, Сергей вдруг понял, что в долгу перед сыном: не дал он пока Ваське вот это главное во всякой драке чувство, что есть «наши», что стоят они испокон за твоей спиной, и нельзя не заступиться за слабого, не встать за правое, святое дело, нельзя посрамить ни свою, ни их честь.

Да и подучить кой-чему сына не мешало бы – кому как не ему должно передать то, что накоплено из поколения в поколение российскими кулачными бойцами? Словесно наставлять сына не стал – не мастер был на длинные объяснения. Но теперь, после очередной полученной Васькой на улице взбучки, отец, усмехаясь, отводил мальчонку на задворки и там, не слушая возмущенных протестов жены, показывал ему нехитрые приемы русского рукопашного боя, которыми должен владеть каждый мужик, если хочет постоять за себя и за близких. А среди здешнего народа без этой бойцовской науки просто нельзя – не выживешь.

Мечтал Васька о настоящих бойцовских кожаных рукавицах с нашитыми железными бляхами, про которые вычитал в былинах, да отец вразумил, что богатыри с врагами бились, а там, где силой меряются, за такие рукавицы и вовсе из состязания выкинуть могут: ведь покалечишь кого, а то и прибьешь, не дай бог.

Наказывал отец Ваське прежде всего первым в драку не вязаться, а ожидая нападения, расслабиться, не напрягаться. От ударов уходить скрученным телом, уклонами, отбивами, заставлять противника промахиваться, терять равновесие, злиться. А на сердитых конях воду возят. Еще учил падать, не ушибаясь. Показывал поясную борьбу «в схватку» – с захватами за ворот двумя руками– и «не в схватку»: с захватами одной рукой. Говорил, что самые опасные удары – в солнечное сплетение и по суставам.

– Учись, Васька, пока я жив, – смеялся отец, поднимая сына за руку с земли после очередного «приема». – Да не тужи, сынок – за битого двух небитых дают.

Такая вот была отцовская наука…

А еще Ваське страсть как хотелось спросить у матери или отца, почему его так нехорошо дразнят при живых папке с мамкой. Он уже начал задумываться, а родной ли он им – может, и впрямь нашли его однажды под забором, в гигантских здешних лопухах? Особенно мельтешила в головенке эта мысль после щедрых материнских шлепков или редких, но увесистых отцовских подзатыльников. Но становилось невыносимо страшно узнать, что у тебя нет больше самых родных людей на белом свете, а сами они никогда не говорили с ним об этом и ничего не объясняли. И он только стискивал кулачки да снова бросался в драку со своими уличными обидчиками.

– Ну это что ж… – раздумчиво сказал однажды отец, поглядывая на расхристанного после очередного побоища Ваську, – ежели ты на всякое обидное слово будешь кулаками ответствовать, не вылезать тебе из синяков. Они ведь тебя, однако, нарочно подначивают.

– Я вот вырасту, покажу им! – похвастался сын.

– Дак это еще покуда вырастешь… А ты бы отступился от них, что ли. А то ведь, гляжу я, злобиться ты начал. А злая сила – дурное дело, сынок.

– А добрая сила на что? Какая она? – недоверчиво спросил Васька.

– А вот послушай-ка… Дед твой Василий (тебя, брат, по нему назвали), это отец мой, значит, мне однажды рассказывал: ехал он как-то на Святках от кума из соседней деревни. А у нас там, в Рассее, на материке, зимы морозные, сугробные… Ладно. Едет дед твой лесом, коняшку понукает. Вдруг слышит – шум какой-то впереди и вроде крики. Подхлестнул лошаденку, подъехал ближе. Видит, разбойное дело, однако: трое в армяках, красными кушаками перепоясанные, мужичонку спешили. Один вьюки на лошади раскурочивает, аж с головой в них влез. Двое других уже и полушубок с мужика стянули, к сосне его ладят поводьями прикрутить.

Ну, дед, знамо дело, смекнул, что к чему: об этих «красных кушаках» давно по округе славушка шла. Схватил из саней слегу – жердь такую – и на тех двоих. Они, однако, поняли, что один он – и к нему. А дед здоровенный был, силушкой Господь не обидел, он слегой-то кругом себя вертит, их близко не подпускает. Тут и мужичонка ограбленный опомнился: ухватил поводья, которыми его вязать хотели, да петлей сзади и накинул на шею тому, что в переметных сумах рылся, придушил его слегка. А дед слегу-то бросил, встал прямо, по-медвежьи, на снегу топчется: ну подходи, кто смелый! Да вовремя заметил, у одного в руке что-то блеснуло. Шагнул вперед, развернулся, схватил руку с ножом за запястье, на себя рванул, а левым кулаком ему в рожу. Развернулся налево кругом да локтем ему в челюсть. Третий видит такой оборот – бежать кинулся.

– Ух ты! А дальше-то что было, бать? – с загоревшимися глазами поторопил Васятка.

– А чо дальше? Третьего догнали, повязали всех троих да на дедовых санях и свезли к старосте, да на съезжую.

А мужик тот ограбленный в городе на ярмарке расторговался, подарки родне вез. Ну и деньга, конечно, при нем была. Он все бате, деду то есть, Василию, ассигнации совал. Да дед не взял: «Сегодня мне довелось тебя выручить, завтра, может, ты кому пригодишься – вот и все наши счеты». Ну, однако, матери моей он знатный полушалок на радостях отдал: шелковый, с кистями. Да божился, что в поминанье за здравие деда запишет.

– Бать, а у деда, значит, сила добрая была? – помолчав, тихонько спросил Васька.

– Неуж злая? Ведь человека, можно сказать, от смерти лютой в лесу, на морозе, спас…

– Как Илья Муромец? Помнишь, маманя про него былину сказывала?

– А что? И как Илья… Правда, с виду дед Василий на богатыря не больно тянул, да не в обличье дело. Думается мне, однако, благословение на нем такое лежало – от отцов, значит, дедов и прадедов. Помнишь, я тебе давеча рассказывал?

И Сергей Васильевич замолк, будто сам пораженный только что высказанной мыслью. Вспомнилось ему, как умирал отец – лежал на лавке под образами, спокойный, обряженный во все чистое, причащенный и соборованный. И глядя на его просветленный лик, не смела пока вслух голосить собравшаяся вокруг семья.

Ведь именно на нем, Сереге, остановил тогда глубокий, проникновенный взгляд отец, позвал этим взглядом и, положив ему на голову уже почти невесомую руку, слабым голосом сказал: «На тебя их оставляю, и всё тебе. Сохрани и передай» Еще тогда подумалось невольно, что негусто этого «всё». А оно вот, значит, что батя имел в виду… Книги-то дедовские в переселенье с собой брать поопасался: брату Алексею оставил, Олексе, значит. Наверное, их батя и имел в виду. Не сберег отцовы книги, это так. Однако уроки отцовы при нем. Он тряхнул головою, словно стряхивая наваждение, и нарочито строго сказал:

– Ну будет, однако, разговоров: мать вон щи на стол поставила. Иди руки мой да лоб-то перекрести, допреж того, чтоб за ложку хвататься.

Так и запомнился Василию этот вечер: парок горячих щей над столом, отец и мать, дружно сидящие рядом, теплый огонек лампадки под иконой в переднем углу…

Так уж вышло, что в его детской душе кто-то словно перевернул этот короткий разговор, а отцовские слова будто наложили на него какой-то долг, невидимой нитью связали его с незнакомым доселе, но теперь странно близким дедом Василием и другими дедами, прадедами и пращурами, чьи невнятные образы, расплываясь, уходили во тьму.

И теперь уже не ради мести обидчикам копил он силу, бегая, разминаясь, до изнеможения повторяя бойцовские приемы отца. Какая-то иная, еще не названная им самим дальняя цель маячила впереди, звала и тревожила его. Для нее копил он силу и тела, и духа.

Словом, отцовская наука была мужская – кроме традиционных приемов русского рукопашного боя учила она выдержке, смелости, терпению, взаимовыручке, товариществу, передавала простые трудовые навыки, которыми должен владеть каждый настоящий мужик.

Но было в детстве свое, незаменимое, место и материнской повседневной выучке. Впрочем, не то это слово: мать поучениями не занималась, наставлений не читала – она просто была. И с нею, неотделимо от нее, были лики святых в божнице, украшенной всегда чистым, вышитым матерью полотенцем; неяркий мирный огонек лампадки, шепот молитв, которым она его учила…

Сказок она ему почти не сказывала, зато знала немало поучительных историй, которых в своем детстве еще наслушалась от странников и странниц, забредавших в каждой деревне в избы – погреться во время тяжкого и медленного пути на богомолье, по святым местам, от монастыря к монастырю. Некоторые притчи запоминались, и потом, уже на чужбине, в семинарии, где по Воле Божией он окажется, Вася с удивлением узнавал, что передавались странниками из уст в уста отрывки проповедей святых, кусочки их житий, духовные песни и легенды. У этих рассказов были когда-то свои авторы, но их уже никто не помнил – теперь это было то устное народное духовное творчество, которое потом на долгие десятилетия станет замалчиваться, а кое-что и окажется утерянным…

Особенно надолго запомнилась притча, которой мать старалась его уберечь от каторжных, уголовных сахалинских нравов: здесь, на острове, воровство и за грех-то не считалось здешними поселенцами, отбывавшими срок за гораздо более тяжкие преступления.

– Господь нам заповедал: «Не укради!» – настойчиво напоминала мать. – Не думай, что если ты, не дай бог, тайком взял чужое, то этого в самом деле никто не видел. Солнце и звезды глядят в этот миг на тебя, и ангелы Господни видят тебя и печалуются. Ты все равно не сумеешь надолго скрыть то, что ты опозорился и стал вором.

И в подтверждение рассказывала историю, которая так поразила Васяткино воображение, что навсегда врезалась в память:

– У нас в деревне захожая странница такую историю рассказывала: один паренек вот так-то украл часы карманные. Цепочку к ним купил и стал носить в кармашке. Да только недолго он так красовался – через месяц сам пришел к хозяину часов, повинился, отдал часы обратно.

– Почему? – удивился Васятка. – А, знаю! Сломанные, что ли, оказались?

– Нет, часы-то были в порядке, – загадочно улыбнулась мать. – Только когда он их из кармашка вынимал и хотел узнать время, он каждый раз слышал, как они тикали: «Мы не твои! Ты – вор!», да так громко, что ему казалось, будто это слышат все вокруг… Странница, что это рассказывала, на цыганку сама смахивала, ну бабы сначала и опасались, не стащила бы чего. А она заметила, обиделась и говорит: «Я не цыганка, я сербиянка! Мы не воруем – это грех!» И рассказала про часы-то. И каждая краденая вещь тебе всегда будет напоминать: «Я не твоя!»

* * *

Мать так и говаривала:

– Не зарься на чужое, потому как Господь говорит: если пожелал то, что не твое, то уже согрешил в мыслях своих. А там и до дела худого недалеко.

И это простое материнское толкование Господней заповеди тоже осталось на всю жизнь.

Казалось Васятке, навек так будет: дом, материнская ласка, отцовская защита. А все же не миновала его злая доля – круглое сиротство. Только было ему тогда уже одиннадцать лет, и он мало-мальски мог за себя постоять. Однако ссадина, оставленная в душе детскими обидами, сохранилась на всю жизнь.

Душевная эта ссадина болела даже тогда, когда он уже взрослым узнал все обстоятельства встречи своих родителей и то, почему таким «ненастоящим» оказался в глазах людей и закона их брак. Может быть, поэтому на первый взгляд казался он таким сдержанным и как бы отстраненным, особенно с малознакомыми людьми.

Таким показался он и мне, когда я впервые, еще, можно сказать, мальчишкой, встретился с ним…

* * *

– Так вы встречались с Василием Сергеевичем! – воскликнул я и, наконец, не удержавшись, задал давно мучивший меня вопрос: – Сколько же вам тогда было лет?

– То есть вы хотите спросить, сколько мне сейчас, – засмеялся Николай Васильевич. – Ценю вашу деликатность, но я не дама и потому отвечу прямо: скажем, за восемьдесят. А тогда я был совсем еще юнцом, хотя многое было уже пережито: немилостиво, без всяких скидок на возраст, отмеривала мне жизнь и обретения, и потери… Ну да на все Господня Воля… Продолжать ли?

Я горячо согласился.

* * *

Итак, я впервые увидел его, когда ему было, наверное, около тридцати пяти лет… Впрочем, мне, юнцу, он показался гораздо старше. Я расскажу вам, расскажу все, что знаю о нем – понимаю, что встретил благодарного слушателя. Но сейчас позвольте мне только объяснить, какие отношения у меня сложились с Василием Сергеевичем и почему он впоследствии иногда был откровеннее со мной, чем с другими своими учениками.

Дело в том, что наши судьбы были отдаленно схожи: я тоже остался сиротою, даже в более раннем возрасте, чем он. Тогдашняя моя фамилия была другой. Мои родители, люди далекие от политики, глубоко религиозные, не сразу разобрались в бурных событиях революции на Дальнем Востоке, когда власть менялась буквально через недели. Мой отец, мелкий чиновник какой-то торговой компании, вместе со всей ее конторой, а также моей матерью и мною, шестилетним, вслед за остатками разбитой армии Колчака доотступался до Владивостока.

Не исключено, что дело кончилось бы чем-то вроде Харбина, и быть бы мне русским эмигрантом до незапамятных времен, да отца на этом горьком беженском пути подстрелили не то японские солдаты, не то пьяные семеновцы. Мать вскоре умерла: или с горя, или от беспомощности и недоедания приключилась с ней скоротечная чахотка… Мы самым настоящим образом бедствовали – ей все не удавалось найти работу. Случилось это незадолго до того, как Красная Армия и партизаны Приморья вошли во Владивосток.

* * *

Я, в сущности, был беспризорником, когда меня приютила семья владивостокского священника – отца Алексия. Это был добрый и очень терпеливый человек – он с каждым днем словно счищал с меня коросту бродяжничества и озлобления, возвращая мне и память, и молитвы детства.

Сколько раз убегал я от него и снова возвращался – не от голода, не от бесприютности: тянуло к тихой его доброте, душевности, какой-то удивительной ясности. Он вовсе не был простаком – мои мальчишечьи грехи он, казалось, видел насквозь еще тогда, когда я только замышлял их. И покаяние искреннее тоже очень строго отличал от наспех проговоренных просьб о прощении.

Он неизменно брал меня с собою в церковь, и я сам не заметил, как перестал разглядывать молившихся и наблюдать за возней птах, залетавших под купол. Высокие голоса певчих и возгласы дьякона словно возвращали меня в то время, когда рядом со мной во время службы была мама, и я слышал шорох ее шелкового платья, когда она поднимала руку, чтобы сотворить крестное знамение. Наконец настал день, когда я расплакался – впервые с тех пор как осиротел.

Отец Алексий дал мне выплакаться, а потом сказал:

– Ну будет, Николушка. Заплаканные очи не могут видеть ясно. А тебе в жизни надо смотреть в оба. Люди тебе будут попадаться разные. Беги от тех, кто захочет забрать над тобой власть хитростью или ложной жалостью. Только на Господа пусть будет твое упование. И учись защищать себя – добро должно быть сильным.

* * *

Сколько раз я потом вспоминал эти слова! Может быть, благодаря им и заняла в моей жизни такое место спортивная борьба. И не только спортивная – я ведь и боевым видам единоборств неплохо обучен. Ну а тогда – в детстве… многое пропускалось мимо ушей. Но в душе, как видите, все же осталось.

Отец Алексий на всю жизнь заложил во мне прочную нравственную основу, и даже тогда, когда жизнь, казалось, отводила меня от веры, Заповеди Божий оставались законом моего бытия. И как же горько я каялся, когда обстоятельства оказывались сильнее меня…

Когда красные вошли во Владивосток и там установилась советская власть, я, как и большинство мальчишек, буквально заболел военной романтикой: мы бегали за полковыми оркестрами, ошивались на митингах, болтались возле штабов.

Кстати, уже тогда мы могли бы встретиться с Василием Сергеевичем. Да очень уж разнились мы по возрасту и по интересам, вряд ли он мог тогда как-то заметить меня и, тем более, заинтересоваться мною. Хотя, как потом оказалось, по странному стечению обстоятельств он одно время разыскивал во Владивостоке именно меня… Знать бы мне об этом! Но о том, как мы встретились, я расскажу потом.

* * *

Рядом с домом священника квартировала семья красного командира Мурашова. Были они с женой бездетны: она потеряла ребенка, когда ее беременную допрашивали в белой контрразведке. Я попался им на глаза, они заинтересовались моей историей, чем-то я им глянулся. Они решили меня усыновить, дали мне свою фамилию.

Отец Алексий отпустил меня и благословил на новую жизнь. На всю жизнь остался в моем сердце этот тихий, добрый, но по-своему мужественный человек. Остался свет родительского дома, который он сумел сберечь в моей душе. Да и душу он во мне сберег, как, может быть, и саму жизнь.

С тех пор в память о нем при каждом возможном случае, когда бываю я в храме, будь это в Токио, в Москве или в любой деревне, куда заносит меня судьба и где еще созывает колокол прихожан на молитву, я тепло поминаю отца Алексия, да будет ему земля пухом.

В 1924 году, когда СССР совместно с Китаем стал управлять КВЖД (Китайско-Восточной железной дорогой), мои приемные родители получили туда назначение и взяли меня с собой. Мы некоторое время жили в Харбине.

Я рос сорвиголовой, и мне часто приходилось вспоминать слова отца Алексия о том, что надо быть сильным. Кое-чему я научился у китайчат за время моего беспризорничества – надо было суметь постоять за себя: улица слабых не жалеет. А после мой второй отец, не скрывая, что хотел бы видеть меня военным, всячески поощрял мой интерес к боксу и особенно к распространенным в Китае восточным единоборствам. Я дрался с местными ребятами при каждом удобном случае – не по злобе, а потому, что многому учился от них. Кое-что показывал и отчим – был он ярым приверженцем школы русского рукопашного боя.

Был это так называемый офицерский вариант русского стиля: учил меня отчим вращательным движениям, которые помогают и уйти с линии боя, и провести болевой захват; объяснял, что схватка может идти и в стойке, и лежа; показывал приемы обезоруживания противника.

Был у меня и еще один учитель, как сказали бы японцы, сэнсэй – китаец Чанг, который был у нас в Харбине кем-то вроде приходящего дворника. Он познакомил меня с одной из разновидностей ушу.

Понятно, что и этот мой практический интерес к борьбе, и некоторые познания, и чем-то схожие обстоятельства жизни при знакомстве невольно сблизили нас с Василием Сергеевичем. Мы, можно сказать, почувствовали родство душ. Сначала это касалось только тренировок, а потом мы оба разговорились как-то, и затем уже, когда появлялся повод, не раз возвращались к своим воспоминаниям. Он был со мной достаточно откровенен, хотя вряд ли видел во мне ровню – по-моему, скорее чувствовал себя кем-то вроде моего старшего брата.

Ну ладно, я, в общем-то, не собирался рассказывать вам свою биографию, да вы сами своим вопросом вызвали меня на это отступление. Так на чем мы остановились?

– Вы сказали, что Вася Ощепков осиротел в одиннадцать лет.

– Да, а случилось это в 1903 году, как раз перед началом Русско-японской войны. Но это отдельный разговор, и, если позволите, мы вернемся к нему в другой раз.

Я взглянул на часы и принялся извиняться – время пролетело незаметно.

* * *

Возвращаясь по поздним осенним улицам, я все еще не мог как-то свести воедино два последних самых сильных своих впечатления, два разговора – с владыкой Кириллом и с Николаем Васильевичем Мурашовым: «Что может быть общего между святителем Николаем Японским и родоначальником самбо Василием Сергеевичем Ощепковым? – размышлял я. – Ведь когда отец Николай отправился в Японию, до рождения Васи Ощепкова оставалось больше тридцати лет…»

Но три мальчишеских судьбы, три детства не выходили у меня из головы: как живые, стояли передо мной Ванюшка Касаткин, Вася Ощепков и Николушка Мурашов. И при всей их разности было, было у них общее – прежде всего, недетское горе, постигшее их в ранние годы. Будто чье-то ледяное дыхание дунуло вдруг на только что зажженные тоненькие свечи.

Но каждый раз надежные, теплые ладони любовно и бережно прикрывали свет, что теплился в их детских душах, оберегали самую их жизнь. И, наверное, пахли эти святые ладони воском, ладаном, неповторимым запахом старинных церковных книг, на чьих страницах из поколение в поколение живут древние письмена и хранят для мира заветы любви, мудрости, духовности.

И еще одну немалую общность уловил я: несмотря на все невзгоды, а может, и благодаря им росли все трое крепкими физически. Силушкой мальчишек Бог не обидел, словно изначально готовя их к будущим испытаниям, чтобы могли постоять за себя. А может быть, не только за себя – а, как положено всем богатырям – за землю Русскую?

* * *

Невольно припоминалось мне в этих раздумьях и собственное детство. Было оно, конечно, другим, чем у героев моего повествования, но и в мои детские годы были люди и встречи, которые на всю жизнь просияли мне добрым и высоким духовным светом. Прежде всего в нашей семье таким светлым, глубоко верующим человеком была бабушка – именно она хранила для детей и внуков вековечные христианские устои: без молитвы не садиться за стол, не приниматься за работу, не отходить ко сну и не начинать новый день. Она тоже простыми словами доносила до нас, ребят, запреты Божиих Заповедей, и мы с малолетства знали, что такое грешно и почему нельзя грешить. Это было тем более важным, что ближайшая церковь была далеко от нашей деревни – в районном центре. Но в переднем углу нашей горницы была потемневшая от времени икона, и в праздники теплилась перед ней лампадка…

Уважая и любя бабушку, привык я бережно и с почтением относиться ко всем старым людям.

Мы с деревенскими моими сверстниками росли до самой школы, что называется, на воле, особенно летом – целыми днями пропадали в лесу, и это была наша первая физическая закалка: мы лазали по деревьям, подтягивались, проходили не один километр в поисках ягод, грибов, орехов.

В эти-то беззаботные дни и произошла однажды встреча, которая как-то по-новому заставила меня взглянуть на бабушкины усилия сохранить в семье христианскую духовность, придала особое значение молитвам, которые я знал с детства, но произносил, порой не слишком вдумываясь в их смысл.

Тем летним жарким днем мы с друзьями, как обычно, обошли все заветные ягодные полянки и уже, скинув обувь, мечтали только о том, чтобы посидеть где-нибудь в тенечке, когда на лесной дороге из-за поворота нам навстречу вышел незнакомый старик. Сейчас я назвал бы его странником – по одежде, по холщовой суме, перекинутой через плечо, по тому, как привычно он опирался на высокий посох…

По сельскому обычаю мы поздоровались со встречным, он остановился и завязал с нами негромкий, ласковый разговор. И когда мы незаметно для себя рассказали этому доброму дедушке о том, кто мы такие и откуда, он вдруг спросил нас, есть ли дома у нас иконы, знаем ли мы какие-нибудь молитвы и кто нас научил им. Он с ласковой улыбкой слушал, как мы наперебой отвечали ему, а потом перекрестил нашу босоногую стайку, говоря: «Скажите родителям, пусть молятся, и сами молитесь – детская молитва угодна Господу!» И так же неторопливо исчез в чаще.

Не помню, что сказали мне дома, когда я рассказал об этой встрече, но мне запомнились слова о том, что молитва моя «угодна Господу», и с тех пор я уже иначе относился к словам, которые произношу на сон грядущий, осеняя себя крестным знамением…

А потом умерла бабушка, и вечно занятые работой родители, как и большинство наших сельчан, постепенно стали уже не так истово и повседневно уделять время молитвам, отмечая только большие праздники – Рождество, Пасху… Уехал и я учиться в город – там повседневная жизнь и вовсе не включала в себя религиозные обряды. Так что, когда меня принимали в комсомол, я больше всего боялся, чтобы меня не спросили, верю ли я в Бога. Сказать «нет» – погрешить перед Господом, сказать «верю» – не примут в комсомол. Да к тому же я в ту пору уже и сам не знал, могу ли считать себя по-настоящему верующим человеком. Это осознание пришло ко мне значительно позже.

 

5. Долгий путь к себе

(По рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)

Долгой и трудной была дорога иеромонаха Николая в неведомую Японию: это был путь, как говорится, на перекладных. Думалось ему, что, верно, на прощание показывает ему Господь всю Русь, прежде неведомую ему, кроме Питера да любимых уголков малой родины.

Сначала похожа она была на родную Смоленщину – те же высокие боры да березовые рощи на высоких речных берегах и вдоль пыльных трактов, почтовые станции, редкие ночные огоньки в спящих деревнях.

Первым открытием, поразившим воображение, была Волга – поистине мать русских рек, красавица и труженица. В разгар лета несла она по своим могучим водам плоты и баржи – беляны вниз по течению. А вверх тяжело груженные расшивы тащили бечевой бурлацкие артели. Запомнилось, как однажды, припозднившись в пути, прибились к артельному костру В большом закопченном котле вкусно булькала сборная уха, для сытости заправленная крупой. Староста артели– крупный, могучий рыжий мужик – обтер подолом рубахи новую деревянную ложку.

– Поснедайте, чем Бог послал. Куда путь, отец, держишь?

– До Камы, а там водой до Перми, – ответил он.

– А там чо? В скит, что ли?

Не хотелось отвечать на праздные вопросы, и он только молча кивнул в ответ.

– Бона! – захохотал рыжий. – Такой молодой да ражий! Хошь, возьму лучше к себе в артель – нам такие дюжие ко двору.

– Не вяжись к монашку, – оборвал рыжего старик, гревший косточки у самого огня. – Видишь, сомлел он с дороги. И не сбивай его. Ему своя лямка назначена.

Утром бурлаки ушли с расшивой на самом рассвете, оставив на песке только рыбные косточки да остывшее кострище. А отец Николай плеснул себе в лицо прохладной волжской водицей и, перекрестясь, подумал: «Да, мне свое назначено. И еще неведомо, чья бечева тяжелей».

Волга, убегая вправо, широко разлилась, а слева надвинулись глубокие воды Камы. Долго бежит Кама рядом с Волгой: ее темные воды видны отдельной струей.

Дорога листала перед отцом Николаем свой атлас: Пермь, Екатеринбург… Урал был новым сильным впечатлением для выросшего на равнине юноши. Древние, причудливо выветренные уральские «столбы» поражали воображение.

А потом была Тюмень, болота Васюганья, гнус и слепни. И полторы тысячи верст лошадьми до Томска.

Тогда в Зауралье впервые стали встречаться ему священники, ведущие миссионерскую деятельность среди здешних малых народов. С одним из них, отцом Александром, довелось ему заночевать на почтовой станции.

Гудел самовар, заботливо вздутый для проезжих дородной вдовой – хозяйкой постоялого двора. За окном покрикивал на лошадей ямщик, распрягая тройку. В сумерках шуршали по углам тараканы. Отец Александр вытирал полотенцем распаренное чаем лицо, рассказывал, что получил поручение в радиусе тысячи полторы или больше (версты тут никем не меренные) разведать, живет ли в округе кто-нибудь, а если живет, то какую веру исповедует, и исполнить свои иерейские обязанности. Так впервые встретился отец Николай с сибирскими расстояниями, где и триста верст – не околица.

– А как же зимой? – невольно вырвалось у него.

– А как Господь пошлет – где на лошадках, где на собаках. Олени вот тоже бывают, где посевернее. А то и пешком…

Он заметил про себя, что отец Александр не называет свою паству язычниками, не презирает их обычаи и обряды, а присматривается и старается уяснить, почему так, а не иначе, складывается быт эвенков, якутов, гиляков. «Наше предназначение – не нести наказание за язычество, а приобщать малые сии народы к вере Христовой», – толковал священник.

Были и еще подобные встречи, и каждая из них становилась новым уроком на будущее служение, новым поводом для раздумий. Путь в неведомую Японию становился и путем к себе – тому, кем ему предстояло вскоре стать.

Коротко сибирское лето, но добираясь все на тех же перекладных через Ачинск, Красноярск к Иркутску, к Байкалу, успел отец Николай изведать и жару, и пыль, и дым лесных пожаров.

По ночам в горах пылал горящий лес. Днем тучи едкого сизого дыма закрывали солнце. Дули крепкие сухие ветры, раздували пожары. Вихрь вздувал пламя, кружил и бросал высоко к багровому небу горящие лапы елей. Спасаясь от огня, на дорогу выбегало лесное зверье.

Отец Николай молился о милости Господней, о дожде. И когда наконец остались позади лесные гари и воздух стал чище, как благословение Божие принял встретившееся на пути лесное озеро – оно-то и преградило путь огню.

Только перебравшись через Байкал и доехав на лошадях до Сретенска, распрощался он наконец с трудностями сухопутного пути – по Шилке и Амуру только поздней осенью добрался до Николаевска.

Не был гладким и этот водный путь. То вдруг мели да перекаты и плыть нельзя, то сильно несет течением. Шли «на дровяном ходу», а по берегам – то дров в изобилии, то один хворост, не годный и на лучину. Не раз вставал пароход, и команда уходила в глубь берега в поисках топлива. Не чурался общего аврала и отец Николай – махать топором ему, деревенскому родом, было не привыкать.

Взятые в Сретенске припасы кончились на середине пути, приходилось и команде, и пассажирам ловить рыбу или выменивать у местных жителей, если таковые попадались по берегам, бисер и гвозди на сушеное оленье мясо, просо и дичь. Однако с Божьей помощью через два месяца доплыли до океана.

К тому времени уже два года как Николаевск был не только последним русским портом на пути странствующих к чужим берегам, но и епархиальным центром для Камчатки, Курильских и Алеутских островов. Архиепископом здесь был преосвященный Иннокентий, впоследствии митрополит Московский и Коломенский. Встреча с этим человеком была для молодого священника настоящей миссионерской школой, тем «курсом наук» и практических советов, которые не могла дать академия.

Еще в училище зачитывался будущий отец Николай житием Стефана Пермского, первого просветителя зырян. Теперь перед ним был человек, дела которого были сравнимы с подвигами легендарного просветителя.

В небольшой скромной келье преосвященного допоздна длились их негромкие беседы. Архиепископ Иннокентий, поглядывая на своего молодого собеседника, вспоминал и свою молодость: как доводилось, живя на острове Уналашка Алеутского архипелага, в орочке – одноместном челноке из тюленьей кожи – плавать по океану с острова на остров, чтобы изучить местные алеутские наречия. Записывая свои исследования и наблюдения, он составил алеутский букварь и словарь, а затем и учебник грамматики.

– Так подошел я к переводу на алеутское наречие Евангелия от Матфея и православного Катехизиса, – рассказывал преосвященный Иннокентий, скромно умалчивая, что его собственная книга на алеутском языке «Указание пути в Царствие Небесное» стала уже широко известна далеко за пределами архипелага, переведена на славянский и русский языки и не раз переиздана Синодальным издательством.

Рассказал преосвященный о том, с какими необычными трудностями пришлось столкнуться при переводе Евангелия. В местном наречии не было, например, обобщающего слова «плод». И не диво – в тамошнем климате даже дикого яблока не родится – есть рябина, брусника, дикая смородина, морошка, но это ягоды. Пришлось пользоваться русским словом: так же, как по-русски, называют местные жители и хлеб – он пришел в эти края вместе с русскими людьми. Да и для письменной грамоты алеутов, за неимением в тех наречиях никакой письменности, тоже пришлось пользоваться русским алфавитом.

Издавна повелось, что русские православные миссионеры в тех краях, где им доводилось трудиться, были и географами, и лингвистами, и этнографами, и врачами.

Еще до своего отъезда из Петербурга в путевых заметках писателя Ивана Андреевича Гончарова, прикомандированного к русской кругосветной экспедиции на фрегате «Паллада», прочел будущий иеромонах Николай о том, как искали русские моряки замену Охотскому порту, неудобному ни с морской, ни с сухопутной стороны. И именно «трудами преосвященного Иннокентия, архиепископа Камчатского и Курильского, отыскан нынешний путь к Охотскому морю и положено основание Аянского порта», – подчеркивал писатель. И только мельком упомянул о том, что на пути этом прошел преосвященный Иннокентий пешком все семь отрогов Станового хребта.

– Доведется тебе, сын мой, не оставить своих прихожан в их житейских нуждах, – напоминал своему прилежному слушателю архиепископ, – если надо, обучать их гигиене и ремеслам, санитарному делу и борьбе с болезнями. Так что, не теряя времени, сам во всем этом совершенствуйся. В руках Божьих то, длинен или короток будет наш земной путь. А сделать предстоит так много. Так пусть каждый день твой будет наполнен трудами.

В заключение разговора подарил он отцу Николаю свои первые книги: «Записки об уналашкинском отделе Алеутских островов» и «О состоянии православной церкви в Российской Америке». Прочитав их, отец Николай понял, что это настоящая история молодого и малоизвестного края – содержат книги отчетливые сведения по всем частям знания: этнографии, географии, топографии, натуральной истории. И все изложено легким и живым языком.

* * *

В Николаевске пришлось отцу Николаю зазимовать: с наступлением морозов плавание по морю прекратилось.

В долгих беседах знакомил преосвященный Иннокентий молодого подвижника с островом, на котором ему доведется начинать свою деятельность в незнакомой стране:

– Остров Хоккайдо – самая северная окраина Японии, а порт Хакодате в его юго-западной части – один из первых портов, открытых для захода иностранных кораблей. Здесь зима тоже снежная, непривычно долгая и холодная для местных жителей. Ведь они здесь поселились недавно – обнищавшие самураи, крестьяне и рыбаки, которых привлекла сюда даровая земля, гарантия трехлетнего бесплатного пропитания. Им предстоит осваивать здешнюю «Сибирь» или «Дикий Запад» – везде одинаковы причины, заставлявшие людей сниматься с насиженных мест и двигаться на неведомые земли за приманкой вольного и счастливого житья.

– Японцы до сих пор называют иногда Хоккайдо его древним названием: Езо. За исключением юго-запада, где население уже устоялось, города и поселки острова всецело зависят от моря. Есть рыба, не пропадают на взморье капуста и устрицы, есть и народ в этих городах, бойко идет торговля, на улицах шумно и людно, гавань полна рыбацких судов. Но вот ушла почему-либо от берегов рыба на несколько лет, а то и навсегда – промысла стоят без дела, городские богачи разоряются, город хиреет, население его рассеивается… Но это на взморье, а во внутренней области острова – настоящая Сибирь. Обширные равнины и горы покрыты еще нетронутым лесом. Говорят, даже медведи водятся. Горы, по нашим сведениям, богаты каменным углем, да вот добывать его некому. Можно бы лесоторговлю хорошую завести, но нет средств доставлять этот лес к морю…

Отец Николай внимательно слушал своего собеседника, отмечая между тем, что и впрямь в этих дальневосточных местах миссионеры живут заботой о том, чтобы не только новыми прихожанами, но и реальными богатствами прирастала Россия. Вот и о чужом острове думает владыка Иннокентий как о возможном торговом партнере России…

Много позднее, уже прожив много лет в Японии, отец Николай еще раз наведает этот остров потому, что сюда стали переселяться многие из христиан с островов старой Японии: образуется церковь в рыбацких поселках или деревнях и начнет собирать вокруг себя верующих и прирастать ими. Значит, особенно нужен здесь добрый пастырь, способный и Словом Божиим, и собственным примером не дать угаснуть свету веры.

Пришла к концу зима, и с открытием навигации пришвартовалось в Николаевске военное судно «Амур». На нем и предстояло отцу Николаю плыть к берегам Японии. Как своего духовного сына провожал на новое пастырство молодого священника владыка Иннокентий. Он сам, закупивши лучшего бархата, выкроил ему рясу, возложил на будущего миссионера бронзовый крест, полученный владыкой Иннокентием за участие в Крымской войне, но указал на то, что пока проповедникам Христа в Японии запрещено носить наперсный крест.

Долго длилось непривычное для отца Николая морское плавание. Тянулись будни на военном корабле – с неизбежными построениями команды, свистками боцманских дудок, надоедливой качкой.

Наконец, обойдя гору острова Хакодате, которая совершенно закрывала собою от моря рейд, «Амур» вошел в бухту. Открылся вид на гавань: на воде какой-то буксирчик, несколько однопарусных джонок… Холмистый берег издали напоминал хребет какого-то доисторического животного…

Корабль встал на якорь и, распростившись со своими спутниками по морскому путешествию, отец Николай сел в шлюпку, направлявшуюся к острову.

Спустя некоторое время он уже поднимался по амфитеатру городских улиц туда, где на самом верху, среди молодой зелени скромно виднелся крест деревянного консульского храма.

Здесь, среди совсем родных белоствольных березок, каштанов, зелени лужаек и цветов, словно где-нибудь на Смоленщине, была выстроена целая усадьба русского консульства: большой дом консула, дома для секретарей, доктора и священника. Рядом стоял русский морской госпиталь.

На чужбине его как бы снова встречала Родина. Распахивалась всему этому навстречу молодая доверчивая душа, и верилось, что сейчас его тепло встретят такие же родные и близкие русские люди, которые ждали его приезда, рады ему и поторопятся поскорее познакомить его с новыми обязанностями.

Но уже в приемной консула Осипа Антоновича Гошкевича повеяло на него холодом и чопорностью чиновного Петербурга.

– Подождите-с, нас удостоил своим посещением важный здешний бонза, – прошелестел сухощавый прилизанный секретарь. – В свое время доложу, а сейчас никак нельзя-с.

В полутемной приемной, отделанной деревом и кожей, мерно тикали большие напольные часы. Входил и выходил с какими-то бумагами все тот же озабоченный секретарь. Отцу Николаю начинало казаться, что о нем забыли. Не раз и не два прозвучал мелодичный часовой перезвон, прежде чем его наконец пригласили в кабинет консула. Он, конечно, не ждал распростертых объятий, но и шага не сделал консул навстречу молодому священнику. Прищурясь, настороженно оглядел неавантажный дорожный наряд, отметил что-то простонародное в открытом обветренном лице… Это потом узнал отец Николай, что отчасти высокомерный прищур Осипа Антоновича объяснялся крайней его близорукостью… И совсем скоро пришлось им переменить это первое впечатление друг от друга.

Почти не скрывал бывший крупный чиновник Азиатского департамента Министерства иностранных дел, что ждал встретить кого-то другого в лице выпускника Петербургской духовной академии: кого-то более опытного и, наконец, не такого возмутительно молодого. А потому сразу принял покровительственный тон, дал понять, что юноше, по крайней мере на первых порах, надлежит во всем полагаться на его, Осипа Антоновича, опыт и знание японцев. Напомнил, что японцы до сих пор смотрят на иностранцев как на нецивилизованных дикарей, а на христиан чуть ли не как на преступную секту.

Усталый, измученный дорогой и долгим оскорбительным ожиданием в приемной, отец Николай не вслушивался в назидания консула. Он вдруг действительно почувствовал себя на чужбине. И на этой чужбине он был совершенно одинок… И, может быть, потому почудились ему в речи и манерах консула и надменность, и пренебрежение. А было это, скорее всего, просто покровительственное отношение опытного дипломата к вчерашнему студенту. Осип Антонович хорошо знал Японию: побывал в Нагасаки с миссией графа Е. В. Путятина на фрегате «Паллада», поработал год в Симоде переводчиком с китайского.

* * *

Наступили первые, самые трудные, годы миссионерства. Прежде всего Япония оказалась вовсе не той чудесной страной, которая, как грезилось молодому проповеднику, только и ждет, чтобы во тьме пронеслась благая весть о Христе и все в обществе обновилось. Здесь еще были не забыты жестокие гонения на христиан, и в народном сознании они были злейшими врагами Страны восходящего солнца. А хуже нет этой национальной неприязни на бытовом уровне: если она есть, то какие бы мудрые решения ни принимало правительство – повседневная вражда будет отравлять жизнь…

Но кроме этих трудностей были и другие, о которых он писал в поистине исповедальных письмах своим духовным наставникам на родину после первых прожитых в Японии лет: «Один Господь знает, сколько мне пришлось пережить мучений в эти первые годы. Все три врага: мир, плоть и диавол – со всей своей силою восстали на меня и по пятам следовали за мной, чтобы повергнуть меня в первом же темном узком месте. И искушения эти были самые законные по виду: «Разве я, как всякий человек, создан не для семейной жизни? Разве не можешь в мире блистательно служить Богу и ближним? Разве, наконец, не нужны люди для России более, чем для Японии?» и т. д. Тысячи наговоров выливают тебе в уши, и это каждый день и час, наяву и во сне, и дома в келье, и на молитве в церкви. Много нужно силы душевной, великое углубление религиозного чувства, чтобы побороть все это».

* * *

Меня потрясла эта борьба молодого подвижника с самим собой, этот путь ежечасного преодоления искушений с тем, чтобы сохранить верность избранному призванию. Оказывается, нужен действительно подвиг души для того, чтобы следовать пути, начертанному Господом…

Слушая владыку Кирилла, я словно и сам проделывал вместе с отцом Николаем этот путь в неведомое. Как и он тогда, я не знал, как сложатся его первые шаги в Японии. Лишь позднее я узнал, сколько сделал образованный и понимающий тонкости восточной дипломатии О. А. Гошкевич для укрепления и развития русско-японских связей – в честь его даже назван залив в Японском море. Да и отношения дипломата со священником консульской церкви вскоре наладились: они сошлись на общем интересе к изучению японского языка. И впоследствии владыка Николай всегда отдавал консулу должное как пионеру в изучении Японии и составителю первого русско-японского словаря.

Наверное, всех, принявших монашество, искушали мысли о семье, о свободной жизни в обществе. Но отцу Николаю выпало еще одно, наверное, самое жестокое искушение: он спрашивал себя, не зовет ли его Родина, Россия; не справедлива ли народная мирская поговорка: «Где родился, там и пригодился» Как же он распознал, где искушения, а где истинный глас Господень, как убедил себя в том, что ему навсегда определено его истинное назначение, что назначено ему нести Истину Христову именно в этой неприветливой, кажется, вовсе и не ждавшей его стране?

Я с нетерпением ждал дальнейшего рассказа преосвященного. Но были у каждого из нас свои заботы и обязанности, и следующая наша беседа несколько раз оттягивалась и переносилась.

За это время я попытался и сам найти что-нибудь о заинтересовавшем меня житии подвижника или по крайней мере разобраться в том, что представляла собой в то время страна, где ему предстояло проповедовать православную веру Христову. Пришлось снова обратиться к книгам – по географии, по истории. И современная отцу Николаю Япония понемногу открывалась передо мной во всем своем своеобразии. Это была страна, которая долгое время жила в изоляции от всего мира, и в особенности от Запада и Америки, и за это время создала цивилизацию, абсолютно непохожую на европейскую. Там были другие обычаи, другие духовные и нравственные ценности, и даже сама природа, казалось, подчеркивала необычность этого островного замкнутого мира…

 

6. Пастырь стада Христова, а не бич Божий

(По рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)

Невеселые мысли одолевали отца Николая при первом знакомстве с городом Хакодате в котором размещалось русское консульство. Властвовал в нем тогда самурайский клан Мацумаэ. Центральному правительству Японии еще только через девять лет удастся утвердить здесь свою власть. Для этого придется выстроить возле города мощную пятиугольную крепость Горекаку – оплот центральной власти. Но все это было еще впереди, а пока нависала над городом поросшая лесом гора Хакодате, по имени которой он и назывался. Агрессивные защитники клановых традиций, прирожденные воины-самураи непримиримо относились к иностранцам, видя в них главную угрозу вековым устоям. Отец Николай понял это уже в первые дни своих прогулок по Хакодате.

Дело не ограничивалось неприязненными взглядами и возгласами. Нередко летели в спину и камни, и швыряли их отнюдь не расшалившиеся сорванцы-мальчишки. «Надо мной издевались и бросали камнями…» – пишет отец Николай в одном из своих писем.

Надо сказать, что русское консульство представлял в Японии не один Гошкевич, да и он с высоты своего возраста и опыта сумел все-таки вспомнить, как начинал свою деятельность в чужой стране сам и разглядеть наконец в молодом семинаристе за отсутствием внешнего лоска и духовную глубину, и веру, и желание искреннее преуспеть в своей будущей миссионерской работе.

Думается, именно российские дипломаты объяснили молодому священнику, почему в первую очередь на христианское духовенство направлена неприязнь самураев. Ведь прошло уже несколько веков с тех пор, как идеи христианства были занесены в страну католическими миссионерами, которыми были иезуиты и францисканцы.

Однако вслед за миссионерами в Японию нахлынули колонизаторы, привлеченные новым рынком сбыта товаров. Дело стало доходить до работорговли и прямого вмешательства в политику страны.

В конце шестнадцатого века японское правительство объявило декрет Тостики Хидеси об изгнании иностранцев и запрещении христианства. Через двадцать пять лет после изгнания европейцев японские христиане построили в Симбарассе свою крепость, в которой заперлись со своими семьями. Их заставил сдаться только голод.

Ужасными казнями ответило правительство на это сопротивление: целые семейства были распяты на крестах. Христиан сжигали, закапывали живьем в землю. Гонение было настолько жестоким, что оно растянулось на целые столетия. Отречение от веры, которое требовали от христианина, должны были повторять затем его потомки из поколения в поколение.

Так шли столетия вплоть до конца девятнадцатого века. В такую Японию прибыл отец Николай. Эта страна настолько отличалась от всех его представлений о ней, что он сразу понял необходимость узнать подлинную Страну восходящего солнца – ее историю, культуру и, прежде всего, язык.

«Приехав в Японию, – вспоминал впоследствии владыка Николай, – я, насколько хватало сил, стал изучать здешний язык. Много было потрачено времени и труда, пока я успел присмотреться к этому варварскому языку, положительно труднейшему на свете, так как он состоит из двух: природного японского и китайского, перемешанных между собою, но отнюдь не слившихся в один…»

Теперь все его время, свободное от службы в консульской церкви, было посвящено занятиям японским языком. Оказалось вовсе не простым делом найти учителей: первый учитель прозанимался два дня и больше не приходил, боясь преследований. Затем нашлись еще двое. Они вели уроки, сменяя друг друга – неутомимый ученик требовал продолжения занятий, в то время как его наставники уже молили о передышке. Все чаще в эти дни вспоминались ему слова Петра Великого: «Аз есмь в чине учимого и учащих мя требую».

Прошло некоторое время, и он с удовлетворением отметил: «Кое-как научился я наконец говорить по-японски и овладел самым простым и легким способом письма, который употребляется для оригинальных и переводных ученых сочинений». Но изучить предстояло не только язык.

* * *

Директору Азиатского департамента Министерства иностранных дел П. Н. Стремоухову отец Николай писал: «…я старался в продолжение моего пребывания изучить японскую историю, религию и дух японского народа, чтобы узнать, в какой мере осуществимы там надежды на просвещение страны евангельской проповедью.

Конечно, в миссионерских видах я никак не рассчитывал на собственные силы, но мне казалось святотатством просить себе сотрудников прежде, чем я уверюсь, что их силы, отвлеченные от непосредственного служения в России, не будут потеряны для людей вообще. Чем больше знакомлюсь со страной, тем больше убеждаюсь, что очень близко время, когда слово Евангелия там громко раздастся и быстро понесется из конца в конец империи»

Изучение страны начиналось с улиц Хакодате. Незаметно за языковыми занятиями прошли первая осень, а затем и зима в Японии, вновь наступила весна, и уже можно было, бродя по весенней улице, расспросить японских ребятишек, кто изображен на змее, которого они всей толпой запускают.

И даже этот случайный разговор заставлял размышлять, например, о том, что, делая с детишками змея, мать или старший брат обязательно подробно рассказывают им о сказочном персонаже или историческом лице, изображенных на воздушной игрушке.

И уже не удивляет после этого то, что здесь такое множество общественных библиотек и так баснословно дешево берут за чтение книг. Да можно, оказывается, и не трудиться самому ходить в библиотеки: книгоноши ежедневно разносят их по всем улицам и закоулкам.

Однажды отец Николай заинтересовался тем, что по улице мимо консульства куда-то спешат оживленные люди.

– А это, изволите видеть, они в «говорильню» торопятся, рассказчика слушать, – пояснил все тот же услужливый консульский секретарь.

– Что за «говорильня» такая?

– Общественная зала имеется в каждом городе. Там рассказчики вроде наших писателей разные свои истории излагают. Их попутно записывают писцы, а потом книга получается навроде нашего романа.

Разве мог отец Николай упустить такую возможность проверить свои познания в японском, а заодно и познакомиться с этим новым для него явлением местной жизни? С тех пор не раз в уголке «говорильни» среди неподвижно сидящих японцев можно было приметить молодого русского, который, поджав под себя ноги, прилежно внимал какой-нибудь замысловатой средневековой легенде, излагаемой заезжим рассказчиком.

Это были месяцы и годы, отданные тому, чтобы изнутри понять народ, среди которого ему предстояло проповедовать веру Христову – горожан и крестьян с рисовых плантаций, жителей северных рыбацких деревушек, важных бонз и буддийских монахов. Он должен был как бы стать одним из них, понять манеру их мышления и особенности красноречия, подробности быта и религию.

Поэтому все чаще от книг он отрывается для того, чтобы пообедать в дешевой столовой, потолкаться среди торговцев на рыбном рынке, заглянуть в местную кумирню. Его уже знали и принимали более доброжелательно: ничего дурного от него доселе не видали, а интерес к повседневной жизни простых людей вызывал только одобрение.

Расширялся и круг прихожан консульской церкви. Немало способствовало этому то, что вместе с японским языком молодой священник осваивал английский. Скромную русскую православную церковь в Хакодате стали наведывать и христиане иных исповеданий и национальностей – протестанты и католики, у которых в то время не было в Японии своих духовных пастырей. Их привлекали простота и доброжелательность отца Николая, его готовность дать духовное утешение больным, совершить необходимые таинства брака и крещения.

«Между тем, – пишет он в своих воспоминаниях, – я старался делать все, что возможно, и для непосредственной миссионерской цели. На первый раз, конечно, нужно было искать людей, которые, приняв христианство, были бы способны, в свою очередь, сами служить к распространению его».

Он привлекал к себе людей, и это давалось ему легко – ему не нужно было умение, он иным быть не мог. Он никогда ни в чем не навязывался, был скромен. При храме возник как бы тесный кружок христиан, сплотившийся среди ненавидевшей их толпы иноверцев. Он оказывал им помощь уже своим нравственным влиянием, просто примером своего ровного, спокойного характера.

Дни были отданы пастырским обязанностям, общению с людьми, наблюдениям за их бытом, обычаями, обрядами. Зато вечера допоздна принадлежали книгам. Интерес к японской литературе помог наконец преодолеть предубеждение консула, и тот предоставил в распоряжение отца Николая свою богатую библиотеку.

Три религии, три философских течения тогдашней (да и современной нам) Японии предстали перед ним со страниц книг: синтоизм, буддизм и конфуцианство. Правда, вскоре он почувствовал, что ему нужен проводник по этому темному для него пока лесу чужих верований и заблуждений, и обратился к переводчику консульства с просьбой познакомить его с кем-либо из японских ученых.

– Я очень рекомендую вам сэнсэя Кимуру Кэнсая! – живо отозвался переводчик. – Этот человек недавно открыл здесь частную школу. О нем известно, что он большой поклонник наук, с молодых лет усердно учился в нашей столице Эдо и знает удивительно много.

Через несколько дней после этого разговора в школе сэнсэя Кимуры Кэнсая появился новый, на редкость любознательный ученик. Он нашел в лице своего учителя прежде всего усердного поклонника конфуцианства – религии и философии, которая пришла в Японию из Китая.

Уроки Кэнсая заставили задуматься о том, что учение Конфуция – скорее моральная, нежели религиозная система. Она как бы упорядочивала отношения младших и старших, подданных и правителей, родителей и детей; регулировала отношение к старшим родственникам, к хозяевам и начальникам. Конфуцианство устанавливало своеобразную иерархическую лестницу, определяло нормы семейной и общественной жизни – и, наверное, поэтому привилось к японскому социальному устроению.

Отец Николай сел за письмо своему постоянному корреспонденту П. Н. Стремоухову и написал о том, что стало ему понятным в последнее время: «В книгах Конфуция выразился не частный человек, выразился сам Китай в его характеристически хороших чертах, в том, что он вывел доброго из своей натуры, и это, следовательно, может и должен хранить как свое собственное. В эпоху материального истощения Китая перед ним был поставлен живой портрет его самого во времена физического и нравственного здоровья».

Он отложил перо и задумался. Да, именно так, конфуцианство стало ответом на духовные запросы народа. Но полным ли ответом?

* * *

Отец Николай понимал, что с самого начала Господь поставил его перед выбором: было, собственно, два пути. Первый – призывать громы небесные на храмы языческие, резко осуждать то же конфуцианство как заблуждение, невзирая ни на происхождение его, ни на историю народа. Не считаться с тем, что это искренние духовные поиски тех, кто на протяжении столетий жаждал правды и искал ее.

И мог быть иной путь: понимание духовных исканий, исторических процессов и признание тех зерен правды и добра – отсветов Божественного откровения, которые все-таки были в этих ложных учениях. Именно они подготовляли народ к принятию истины христианской. На этом втором пути следовало, не оскорбляя религиозных чувств иноверцев, привести их к сознанию недостаточности их древних верований.

Из письма отца Николая на родину было ясно, какой путь он избрал.

А потому наведывался он и на проповеди буддийских монахов, стараясь уловить, как построено их красноречие, какие мысли, образы, чувства находят наибольший отклик в сердцах слушателей. Монахи, как и христиане, говорили о грехе и страдании, о смысле жизни человеческой. Но выход подсказывали в преодолении всех желаний и в теории перевоплощений.

Слушатели проникались верою, что, перевоплощаясь в своих будущих жизнях, они будут постепенно очищаться от грехов. После полного очищения человека ждет нирвана: существование, при котором человек как бы жив и одновременно мертв. Но он пребывает в блаженстве, потому что у него нет ни желаний, ни стремлений, ни пристрастий – ничего, что бы его беспокоило.

Однако, предупреждали монахи, судьба человека в каждом перевоплощении определяется его поведением в предыдущей жизни. «Сегодня ты получаешь возмездие за зло, совершенное в прошлой жизни, и награду за добро!» – убеждал проповедник. Прошлой жизни не изменишь, поэтому сегодня надо покориться своей карме – судьбе – и думать лишь о будущей жизни. И еще неизвестно, кем ты там будешь – человеком или животным, или птицей…

Только самые высокие души, достигшие нирваны и пребывающие в блаженстве, учили монахи, из сострадания к людям возвращаются в мир, как учителя и помощники слабым – это Будды и бодисатвы. Им строят храмы и молят их о помощи. Им приносят жертвы.

Отец Николай узнал из бесед с монахами, что в буддийских монастырях послушники проходят суровую школу аскетизма, наставники стараются раскрыть в избранных людях – будущих проповедниках – ясновидение и другие скрытые психические силы. Но это не имело ничего общего с православным подвижничеством, совершавшимся во имя постижения Духа Святого.

* * *

Интересным было посещение и синтоистского храма. Отец Николай увидел два столба с поперечными перекладинами, которые назывались «торий». Ему сказали, что в переводе это слово обозначает «насест».

Но упаси вас Бог подумать при этом о курятнике. Все гораздо серьезнее: однажды, с почтением рассказывал жрец, богиня Солнца Аматерасу обиделась на людей и удалилась в пещеру. Наступила ужасная мировая тьма. Чтобы выманить богиню из пещеры, жрецы принесли зеркало и петуха.

Когда петух закричал, Аматерасу выглянула, чтобы узнать, в чем дело, увидела себя в зеркале и, совсем как земная красавица, залюбовалась собой. Она забыла об обиде, и над миром снова воссиял свет…

* * *

А вообще, сказал жрец, все в природе является божественным и достойно почитания – и луна, и молния, и река, и цветы лотоса. Молитвы им – это гимны восторга и преклонения, а также покаяния за то, что своими нуждами человек нарушает гармонию природы…

«Прекрасная сказка, – подумал отец Николай, – но, однако, где же здесь истинная религиозность? Скорее уж это эстетическое учение, поклонение красоте и величию Божьего мира. Но как, восхищаясь всем этим, даже не задумываться о Творце всего сущего?»

Преклонение перед земной красотой и отречение от всяческих пристрастий, регламентированность житейского быта и вера в предопределенность человеческих поступков – как уживалось это в национальном характере народа?

Только через восемь лет отец Николай сумел ответить самому себе на эти вопросы. К тому времени он уже бегло говорил по-японски, пользуясь не только разговорным, но и литературным языком. На одном из приемов в консульстве он деликатно поправил местного бонзу, который ошибся, называя годы правления одного из давних сегунов.

– О, сэнсэй Николай, – удивился бонза, медленно прихлебывая из крохотной чашечки подогретое саке, – вы знаете нашу историю лучше, чем многие японцы.

Может быть, это невольное признание и подвигло отца Николая взяться за перо, чтобы через восемь лет своего пребывания в Японии поведать об этой стране там, на родине, для вящей пользы родной науки, политики и дипломатии.

Он склонился над столом и решительно вывел заголовок: «Сегуны и микадо». Статья предназначалась для журнала «Русский вестник» и увидела свет в его предпоследнем номере за 1869 год. В ней он впервые пытался определить то, что постиг и что уже позднее окончательно сформулировал в одном из своих позднейших выступлений: «Смело могу сказать, что и теперь, как и прежде, в так называемом «Ямато – дамасии» (японская душа или дух японцев) живет самоотверженное мужество… Другой замечательной чертой Ямато – дамасии нужно считать непоколебимую веру в себя, заставляющую японский народ неуклонно стремиться к раз намеченной цели… Этого мало. В глубине национального духа японцев, несомненно, живет удивительная религиозность, а отсюда и самоотверженность в деле служения религии…»

Эта мысль была ему особенно дорога, ибо утверждала его в том, что стоит только поискать – и найдутся люди, готовые бросить отцов своих и все, чтобы служить Богу и Спасителю своему.

Искать далеко не пришлось. Первый будущий обращенный нашелся здесь же, среди японцев, бывавших в доме консула.

Здесь хочется мне приостановить пока изложение того, что поведал мне владыка Кирилл, потому что среди моих повседневных дел, а также среди ставших привычными и необходимыми «путешествий во времени и в пространствах» одно опасение постоянно тревожило меня.

Дело в том, что, как обычно, никого не спросясь, осень незаметно перешла в сырую и промозглую в этом году прибалтийскую зиму. И между прочих духов и призраков, по народной молве населяющих мой туманный город, вполне реальный призрак гриппа начал маячить в нем. И я все чаще подумывал о том, не наведался ли он к моему немолодому знакомцу – Николаю Васильевичу Мурашову.

Так и есть. Позвонив ему наконец, я услышал в телефонной трубке хрипловатый против обыкновения голос и легкое покашливание.

Я встревожился, вспомнил предупреждения медиков о том, что нынешний вирус особенно тяжел для детей и стариков, и отправился навещать больного. Не надеясь на припасы мурашовской снохи, прихватил с собою баночки с медом и малиновым вареньем, лимоны, пакетики с мятой, смородиновым листом и липовым цветом.

Дверь мне отворил на звонок сам Николай Васильевич. И в то краткое мгновение, пока он стоял передо мной, обозначившись силуэтом на желтом фоне освещенного дверного проема, я вдруг понял, что тревожило меня каждую встречу с ним: передо мной в рамке дверных косяков стоял человек из моего давнего, повторяющегося сна. Тот самый, в котором был он сорокалетним, а для мальчишки на ночной улице – уже тогда стариком.

«Как это может быть? И что тогда значит этот сон?» – поразился я.

– Что с вами? – ворчливо спросил Николай Васильевич, впуская меня в прихожую. – Вы будто привидение увидели. Как видите, не настолько я болен, чтобы мой облик вызывал подобные эмоции.

Я извинился. Но неловкий вопрос: «Так это были вы?!» – все-таки сорвался у меня.

– Я – это я, голубчик. Но я уже начинаю сомневаться в том, кому кого надлежало бы наведывать. У вас, часом, не жар ли?

Я как мог успокоил его относительно состояния моего здоровья и уговорил занять удобную позицию на диване, покрытом клетчатым пледом, где он, видимо, и отлеживался до моего прихода.

Попросив разрешения похозяйничать, я занялся приготовлениями к чаю и вперемешку с отлучками на кухню к закипающему на плите чайнику рассказал ему, что беспокоило меня в прошлые с ним встречи и так поразило в нынешнюю.

– Да-аа… – помолчав, отозвался он. – Можно было бы сослаться на то, что это просто совпадение. Но я предпочту сказать словами великого Шекспира: «На свете есть такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». – Он оживился и добавил: – Впрочем, одну «болезнь» я от вас все-таки подцепил: вы, можно сказать, заставили меня заболеть историей самбо. И знаете, как-то по-другому стали у меня выстраиваться исторические взаимоотношения всех тех людей, которые, можно сказать, стояли у его колыбели. Тех, кого я знал и о ком вы мне рассказали.

Он повел руками вокруг себя, указывая на стопки книг, лежавшие не спинке его дивана и на полу возле него.

Многие из них ощетинивались многочисленными закладками, до остальных, видимо, у Николая Васильевича еще просто не дошли руки.

Я присмотрелся – большинство из них было по Японии. Лежали тут же и книги по боевым искусствам.

– Зачем вам это? – удивился я. – Вы ведь сами живая история. Расскажите мне лучше еще о Василии Сергеевиче Ощепкове, если это вас не слишком утомит.

– Э, нет, – покачал головой Николай Васильевич. – Сегодня я вас приглашаю в те далекие времена, когда Василия Сергеевича еще и на свете не было – к самым, можно сказать, глубинным истокам: будем знакомиться с человеком, с которого начиналось дзюдо. Нам без сего японского национального единоборства в наших изысканиях никак не обойтись. Я надеюсь, вы ведь, в отличие от многих борцов более раннего, чем ваше, поколения, не считаете, что самбо не имеет к дзюдо никакого отношения?

Не давая мне ответить, он продолжал:

– Имеет, конечно, имеет отношение, только гораздо более сложное, чем думают те, кто полагает, будто самбо – это просто русифицированное дзюдо. Они так же неправы, как и те, кто уверен, что самбо насобирали по отдельным приемам по всему Советскому Союзу. Итак, давайте поговорим об основоположнике дзюдо.

Догадываетесь, о ком пойдет речь? Конечно, о Дзигоро Кано – основоположнике дзюдо. Об этом человеке, борце и философе, о его нравственных исканиях и о его делах можно долго говорить… Заварите-ка мне, пожалуй, зеленого чая для бодрости – вон он там, на левой полочке. Ну, начнем?

Я утвердительно кивнул головой.

 

7. Когда еще не родилось дзюдо…

(По рассказу Н. В. Мурашова)

Приглашаю вас в ту самую Японию, какой ее увидел отец Николай, сходя с трапа парохода в Хакодате. Только теперь мы не будем пейзажами любоваться и не наведаемся в русское консульство, а отправимся прямиком в город Киото.

Еще целых девять лет нужно прожить до того времени, как императорская власть перенесет столицу страны из Киото в Эдо и переименует ее в Токио – «Восточную столицу». А пока сам император не много значит и вынужден прислушиваться к могущественному сегунату Токугава, власти которого идет уже третье столетие.

Но на пороге близкое крушение феодальных порядков, близится, зреет захват власти императорской династией Мэйдзи.

А пока не произошла, как мы бы сейчас сказали, кардинальная ломка общества, в провинции Хьего, в маленьком приморском городке Микагэ, что недалеко от Киото, в семье небогатого самурая Джиросаку Марешиба Кано ждали прибавления семейства. Жена самурая – Садако, происходившая из зажиточного клана изготовителей саке, – уже порадовала мужа двумя мальчиками и двумя девочками.

В пятый раз роды оказались долгими и мучительными. Стараясь не выдать собственных горестных переживаний, Кано вышел из дома. Он пересек сад и, сам того не заметив, очутился на склоне сопки, в рощице, аккуратно усаженной деревцами гинкго. Их древнейшие из древнейших белые стволы стояли, как вытянувшиеся во фронт воины, и только бронзовые двудольные листочки тихо трепетали на ветру. Кано поднялся на вершину сопки и, присев, долго вглядывался в туман, клубившийся над лежавшим внизу озером, словно пытаясь разглядеть в нем, чем закончится этот нестерпимо долгий октябрьский день.

Наконец, озябнув, он поднялся и так же тихо, как и пришел сюда, отправился домой. Его путь снова лежал через рощу и сад, по каменистым тропинкам, проложенным много веков тому назад.

Очутившись у себя в доме, он долго стоял в раздвинутых дверях, разглядывая криптомерии и карликовые клены и между тем незаметно прислушиваясь к женской возне за тонкими перегородками из рисовой бумаги.

Потом он вошел, подойдя к низенькому столику, подвинул к себе чашку и отмерил порцию зеленого чая. Он еще вертел в пальцах бамбуковую мешалку, ожидая, когда закипит вода, как вдруг там, за перегородкой, раздался новый тоненький и требовательный звук…

Вошедшие женщины поздравили его с сыном. Мальчику дали имя Дзигоро.

Рос он не слишком крепким, но ему надлежало вырасти воином и самураем. И Дзигоро обучали по всем строгим правилам воспитания ребенка в самурайской семье. Его никогда не дразнили и не запугивали. С младенчества поощрялась смелость. Ведь если ребенок привыкнет бояться, он пронесет этот недостаток через всю жизнь. А если ребенка много бранить, то он станет застенчивым. Не раз мать строго останавливала служанку, когда та начинала пугать расшалившегося малыша разными ужасными чудовищами. А когда он сам, испугавшись грозы, утыкался черноволосой головенкой в ее колени, она тихонько утешала его, рассказывая про богов, которые ведают молнией и громом, и учила, как избежать их гнева.

Дзигоро с ранних лет знал, что каждое утро следует начать с поклона родителям, а затем божествам-покровителям – буддам-заступникам. Еще совсем малышом его учили, что зевать в присутствии других людей – признак плохого тона: «Если тебе неожиданно захотелось зевнуть, – наставляла мать, – проведи ладонью по лбу снизу вверх. Если это не помогает, оближи себе губы, не открывая рта, или просто закройся рукой или рукавом. А чихая при людях, ты можешь показаться глупым».

Показаться глупым? Потерять лицо? Ни за что! И малыш Дзигоро мужественно учился облизывать губы, не открывая рта.

Ему исполнилось восемь лет, когда в стране произошли события, перевернувшие всю жизнь его родителей и его самого. Но для мальчика пока было гораздо важнее, что к этому возрасту, согласно самурайским канонам, его стали обучать каллиграфии и постепенно знакомить с первыми книгами, которые так и назывались: Четверокнижие, Пятиканоние и Семикнижие.

Ему сказали: «Человек достигает успеха в каллиграфии, если бумага, кисть и чернила пребывают в гармонии друг с другом». Но в том-то и дело, что они все время норовили перессориться!

Когда он решил похвалиться перед отцом первыми сносно нарисованными иероглифами, тот заметил, потрепав его за косичку:

– Всю свою жизнь прилежно учись. Даже плохой писарь достигнет успехов в искусстве каллиграфии, если он будет настойчиво заниматься, подражая классическим свиткам. Каждый день становись более искусным, чем ты был за день до этого, а на следующий день – более искусным, чем сегодня. Совершенствование не имеет конца.

И это тоже была одна из самурайских заповедей.

Когда Дзигоро уже казалось, что его иероглифы достаточно точно копируют древние свитки, отец вдруг сказал ему:

– Ты, конечно, усвоил, что основной секрет каллиграфии – не делать небрежных движений. Однако при этом движения кисти твоей руки могут стать неловкими и закрепощенными. Нужно пойти дальше, мальчик, и научиться умело отходить от нормы. Это пригодится тебе и в других делах.

Поистине совершенствованию не было видно предела.

Дзигоро чувствовал, что мать и отец любят его. Но с ранних лет у него были свои обязанности: быть вежливым, соблюдать правила поведения, следить за своим языком. Если он не был усерден или терпелив – это не проходило ему даром: родители могли выбранить его и даже на один день оставить без еды.

Он знал, что отца огорчает его неловкость в физических упражнениях, но он всегда делал выбор в пользу книг.

Когда ему пошел одиннадцатый год, семья переехала в Токио. Это уже была иная страна, иной образ жизни: вместе с упразднением сегуната навеки прекратили свое существование самурайские кланы во главе со своими владетельными главами. Аграрная реформа подорвала основы крупного помещичьего землевладения.

В связи с созданием регулярной императорской армии были распущены княжеские дружины и тысячи служилых самураев пополнили ряды ронинов – самураев без места службы. Было отменено их право на ношение мечей.

Часть ронинов устремилась в большие города – отец Дзигоро Кано был из их числа. Нам неизвестно, где он применил свое разностороннее образование – многие прежние мастера фехтования и стрельбы из лука осваивали профессии учителей, врачей и инженеров. Часть наиболее преданных военному делу пошла на службу в императорскую армию.

Однако многие самураи стали наставниками многочисленных школ дзю-дзюцу – национальных видов борьбы. Школы соперничали между собой и в пылу конкуренции нередко поступались нерушимыми прежде канонами своего мастерства: забывались необходимые моральные и духовные принципы. Да и приемы единоборств теряли прежнюю отточенность – ведь учеников уже не отбирали с такой тщательностью, важно было прежде всего, чтобы они могли платить. И сами наставники далеко не одинаково владели необходимыми умениями.

Уходила самурайская элитарность боевых единоборств. Искусство национальных единоборств ждало того, кто восстановит его былую чистоту.

А тот, кому предстояло стать этим спасителем, пока и не думал посвятить себя единоборствам. Он усердно и успешно заканчивал среднюю школу, и у семьи доставало средств, чтобы Дзигоро продолжил свое образование в Токийском университете. Иначе и быть не могло: пали незримые стены законов, ограждавших страну от иноземцев. На Японские острова хлынул поток прежде всего научно-технической информации, которая быстро впитывалась и применялась на практике.

Но и в этой новой жизни очень годились те правила, что были впитаны с младенчества и ранней юности. На студенческих вольных пирушках всплывало вдруг в памяти любимое отцом изречение сэнсэя Дзете Ямамото: «Много неудач связано с тем, что люди выпивают слишком много. Это большое несчастье. Человек должен знать, сколько он может выпить, и желательно, чтобы он не выпивал больше».

Голос из недалекого детства советовал студенту Дзигоро Кано: «Желательно каждый день вечером планировать следующий день и составлять список своих основных дел. Это еще одна возможность опередить других». И он прислушивался к этому голосу, потому что был по-хорошему честолюбив и хотел опередить многих, если не всех.

Увлекаясь университетскими диспутами, Кано иногда напоминал себе: «В искусстве красноречия главное – умение молчать. Если тебе кажется, что в каком-то деле можно обойтись без разговоров, работай, не проронив ни слова. Если ты видишь, что в каком-то деле слова должны быть сказаны, говори коротко и ясно».

В эти же студенческие годы, изучая древние и современные философские течения, он и сам начал задумываться над возможностью достижения гармонии тела и духа. Ведь об этом же говорили и каноны самурайского кодекса: «Есть достоинство во внешнем виде. Есть достоинство в спокойствии. Есть достоинство в краткости слов. Есть достоинство в безупречности манер. Есть достоинство в величавости поступков. И есть достоинство в глубоком постижении и ясном понимании. Все достоинства проявляются на поверхности, но их залог есть простота мысли и сила духа».

Только к восемнадцати годам Кано окончательно и серьезно осознал необходимость восполнить пробел в своем физическом развитии. Это было, по всем нормам, позднее решение. Но он взялся за его осуществление с терпением и усердием, с каким прежде брался за книги. Было выбрано, конечно, самое популярное из единоборств – дзю-дзюцу (или джиу-джитсу, как привыкли это произносить европейцы).

Сначала мудреной технике захватов и бросков его учили знаменитые мастера Тэнсин синъе-рю (школы Истинной сути души Неба), а затем наставники из Кито-рю (школы Подъема и ниспровержения).

Переходя из до-дзе (зала для тренировок) то в библиотеку, то в аудиторию, он тем не менее успешно закончил университет, одновременно преподавая литературу в школе для богатых японцев.

Но уже давно главное место в жизни Кано стала занимать иная школа – спортивная школа Кито-рю и ее сэнсэй Икубо Цунэтоси. Икубо – бывший самурай, долгое время вел занятия по джиу-джитсу в Сегунате. Новый ученик перенял у него не только изящество и точность движений, но и упорство, жизнестойкость: старый самурай жил в бедности, но хранил верность любимому единоборству и не соглашался ради денег делиться с кем попало секретами своего мастерства.

Тренируя своего прилежного ученика, сэнсэй Икубо Цунэтоси, как величайшую тайну, поведал Кано, что в основу принципов Кито-рю положены два секретных древних трактата, ставших известными основателю школы – монаху Такуану. Труды эти невелики по объему, но, по преданию, содержат важнейшие принципы боевых единоборств и касаются практики буддийской психотехники дзен, которая позволяет добиться поразительных результатов в концентрации сил и самовнушении.

Тренер рассказал Кано, что по теории Такуана истинная мудрость заключается в неколебимой твердости духа и в том, чтобы сконцентрировать волю на интуитивном, сверхчувственном восприятии действий противника. «Эту способность можно и должно в себе развивать, – учил сэнсэй. – Такуан говорит, что залог победы в высшей свободе движений, а необходимое условие такой свободы – «пустота» духа, его ненаправленность ни на что». Ничем посторонним не замутненный «дух-разум» становится сверхвосприимчивым к окружающему. Это происходит на уровне интуиции.

Кано увлеченно слушал рассказы сэнсэя Икубо Цунэтоси, с радостью узнавая в них то Кодекс самураев, по которому его воспитывали, то наставления отца по каллиграфии, то любимую книгу – «Хагакурэ» Дзете Ямамото.

Усваивая практику медитации и самовнушения, изучая древние рукописи, Кано все чаще задумывался о том, что обращение к древним истокам силы духа, в сочетании с укреплением физического здоровья людей и овладением практикой активной медитации, могло бы стать подлинно национальной идеей для нового общества.

Уже через год требовательный и даже жесткий наставник с поклоном сказал Кано: «Больше мне учить вас нечему».

– Здесь мы, пожалуй, остановимся на сегодня, – сказал Николай Васильевич. – Сознаюсь, я приустал. Да и предмет дальнейшего разговора слишком важен: давайте-ка вернемся к нему на свежую голову. А пока, наверное, еще по чашечке – теперь вашего целительного чаю, с медком. И, разумеется, за чаем я готов ответить на ваши вопросы и вообще обменяться мнениями.

Вопросы, конечно, у меня были, но не хотелось утомлять ими не совсем здорового человека. Поэтому я заговорил о том, что первым пришло мне в голову:

– А вы заметили, Николай Васильевич, что во всей этой истории (я говорю о предмете наших бесед в целом) есть какая-то странная магия числовых совпадений?

Он вопросительно поднял брови:

– Что, собственно, голубчик, вы имеете в виду?

– Ну, к примеру, год прибытия святителя Николая в Японию и год рождения Дзигоро Кано один и тот же – 1860-й. Или еще – у вас, у Василия Сергеевича Ощепкова и у Дзигоро Кано именно на одиннадцатом году жизни происходят, как сейчас выражаются, судьбоносные перемены: семья Кано меняет свое социальное положение и переезжает в Токио, а вы с Васей Ощепковым осиротели, и это тоже во многом определило ваше будущее.

– Что я, несомненно, вижу, – засмеялся Николай Васильевич, – так это то, что вы глубоко заинтересованы, увлечены и во всяком совпадении готовы видеть руку Провидения.

А впрочем, – продолжал он, помолчав, – может быть, вы и правы. И есть во всем этом какая-то закономерность или, если хотите, знак. Только мы пока не можем понять, что он означает. Может быть, поймем со временем. А может, это понимание нам и не дано…

Я не стал больше утомлять моего гостеприимного хозяина и распрощался с ним, пожелав ему скорого выздоровления и договорившись о следующей встрече.

Тяжелая дверь мурашовского особняка захлопнулась за мной, и я остался один в промозглой темноте ночной улицы. Мне почему-то хотелось пройтись именно пешком – может быть, лучше думалось на свежем, солоноватом прибалтийском ветру. Мокрые стволы деревьев поблескивали в тусклом свете фонарей. Меж ними клубился легкий туман.

Череда совпадений, вдруг представших передо мною сегодня, по-прежнему занимала меня. Но я еще не знал, что, приметив эту случайность (или все-таки закономерность?), я вступаю на далеко уходящую дорогу, что я нащупал, можно сказать, метод работы над своим повествованием. И еще раздумывал я в тот вечер о скорой встрече с преосвященным Кириллом, обещавшим снабдить меня новыми материалами о деятельности святителя Николая в Японии.

Теперь это было тем более интересно, что обращение отцом Николаем первых японцев в христианство совпадало по времени с началом событий, известных в истории как «революция Мэйдзи» – то есть с тем самым крушением трехсотлетнего сегуната, о котором толковал мне нынче Николай Васильевич.

Размышлял я и над тем, что рассказал мне владыка Кирилл в прошлую нашу встречу: речь, помнится, шла о первом обращенном христианине-японце. Помню, как поразил тогда меня этот рассказ, словно возвращавший во времена Рима и раннего христианства. Наверное, во все времена и отдельному человеку, и человечеству в целом нелегко дается прозрение и должен он выстрадать свою вновь обретенную веру, чтобы прижилась она на ранах, как новый росток на стволе дичка, чтобы дать новые благоуханные цветы и плоды.

 

8. «…И да прозреют…»

(По рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)

Итак, отец Николай, продолжая отправлять обязанности священника русской консульской церкви, тем временем обратил внимание на странное поведение самурая, который давал уроки фехтования пасынку консула Гошкевича, Владимиру. Не раз, сталкиваясь в приемной консульства с этим японцем – учителем, отец Николай ловил на себе его быстрый ненавидящий взгляд, острый, как лезвие самурайского меча. Только позднее отец Николай узнал, что самурай Савабэ, который так скромно, низко кланяясь, проскальзывает через приемную в фехтовальный зал, человек сложной биографии и нелегкой жизненной судьбы.

Он происходил из знатного, но обедневшего рода Кувазу с острова Сикоку. Как и всех мальчиков в самурайских семьях, его с детства учили хорошо владеть луком и копьем, мечом и боевыми искусствами. В сущности, долгое время благородный юноша был ронином – самураем без места службы – и зарабатывал на жизнь уроками фехтования, кочуя по разным городам и селениям Японии. Именно так, в странствиях, а не за книгами, он узнавал свою страну и свой народ.

Наконец судьба занесла его на самую северную окраину Японии, в Хакодате. Здесь приглянулась ему дочь жреца древней синтоистской кумирни Савабэ. Он женился, принял фамилию тестя, а после его смерти – жреческий сан, наследуемый в этой семье, и место служения.

Сам святитель Николай так рассказывал впоследствии о своем первом будущем прихожанине-японце: «Мирно и безмятежно жил Савабэ в язычестве. Будучи жрецом древнейшей в городе кумирни, он пользовался уважением народа, получая значительные доходы и зная только довольство и счастье. В семействе у него была прекрасная молодая жена, маленький сын и мать жены. Горд он был своим отечеством, верой своих предков, а потому презирал иностранцев, ненавидел их веру, о которой имел самые неосновательные понятия».

Эта ненависть и светилась в глазах Савабэ при встрече со священником.

Отец Николай первым прервал молчаливый обмен взглядами:

– За что ты меня ненавидишь? – прямо спросил он однажды. И получил не менее прямой ответ:

– За твою веру. Вы пришли сюда, чтобы погубить нашу страну.

Отец Николай укоризненно покачал головой:

– Да знаешь ли ты христианское учение?

– Не знаю.

– Так справедливо ли осуждать то, чего ты не знаешь? Позволь мне рассказать тебе о нашей вере.

Савабэ был справедливым и честным человеком, но он был уверен, что никто не может поколебать его в вере предков, и потому неохотно согласился:

– Ну, говори…

По воспоминаниям отца Николая, жрец сразу «вынул бумагу и кисть и стал записывать, что было говорено». Не один день продолжались эти нелегкие беседы миссионера со жрецом. «Речь на каждом слове прерывалась возражениями и объяснениями, но со дня на день возражений становилось меньше, и он тем усерднее продолжал ловить на бумагу каждую мысль и имя».

В это время отец Николай пишет митрополиту Петербургскому и Новгородскому Исидору: «Ходит ко мне один жрец древней религии изучать нашу веру. Если он не охладеет или не погибнет от смертной казни (за принятие христианства), то от него можно ждать многого».

Савабэ спорил и рассуждал, а в душе его между тем совершался невидимый поворот, и однажды он признался отцу Николаю, что проник под видом учителя фехтования в дом консула с тем, чтобы убить священника.

Отец Николай пишет директору Азиатского департамента Министерства иностранных дел Стремоухову: «Самурай Савабэ пришел меня убить. Только помощь Божия спасла меня от неминуемой смерти тем, что в душе Савабэ произошел неожиданный переворот».

Митрополиту Исидору отец Николай сообщает об этом так: «Какова была моя радость, когда я стал замечать, что слушатель с напряженным вниманием стал прислушиваться к изложению нового, неведомого ему учения и его дотоле горделивая мысль стала смиренно склоняться перед поражающей истиной. Видимо, сам Бог направил его мысли на истинный путь… Перед моими глазами совершился процесс рождения нового человека к новой жизни благодатию Божиею… Жрец с нетерпением ждет от меня крещения. Он хорошо образован, умен, красноречив и всей душой предан христианству. Единственная цель его жизни теперь – послужить отечеству в распространении христианства, и мне приходится постоянно останавливать его пробы из опасения, чтобы он не потерял голову прежде, чем успеет сделать что-либо для этой цели».

Окрестив наконец Савабэ, отец Николай дал ему христианское имя Павел – в честь святого апостола Павла, который до своего обращения в истинную веру также был ярым врагом христианства.

Первенец Японской православной церкви и впрямь горел желанием поведать и другим людям об открывшейся ему Святой Истине. Савабэ привлек к христианству своего друга – врача Сакаи Ацунори, получившего в крещении имя Иоанн. Это было непросто – новообращенному христианину еще недоставало доводов, чтобы убедить своего сильного в диалектике собеседника. Тогда он стал приглашать друга к отцу Николаю, и они вдвоем убедили Сакаи прислушаться к голосу истинной веры. Третьим христианином стал тоже врач – Урано, получивший христианское имя Иаков. И вскоре уже около двадцати жителей Хакодате, принявших святое крещение, стали посещать службы в консульской церкви.

До крещения Савабэ продолжал исполнять свои обязанности в кумирне, но теперь во время службы он клал на жертвенник Евангелие и читал его вместо языческих молитв, хотя в полагающиеся по обряду моменты по-прежнему бил в барабан.

Но после крещения он не стал скрывать своего обращения и отказался от жреческой должности. К нему отнеслись так, как во все времена относились к отступникам: его бывшие прихожане плевали ему вслед, вдогонку неслись оскорбления.

Не поняли его и в собственной семье: жена помешалась от горя и ужаса пред поступком мужа. В припадке безумия она подожгла свой дом, и легкая хижина из рисовой бумаги и соломы в одно мгновение стала горсткой пепла.

Пришли в действие и неумолимые тогдашние антихристианские законы: местные власти арестовали Павла Савабэ. Его бросили в подземную темницу. Савабэ мужественно терпел все страдания, ожидая смертной казни. Его духовному отцу оставалось только пламенно молить Господа о чуде.

Чудом стала отмена древнего декрета Тостики Хидеси новой правящей династией Мэйдзи. Савабэ освободили, но из тюрьмы он вышел отверженным нищим и полностью посвятил себя странничеству и проповеди христианства.

Жрецом в старой кумирне по наследственному праву семьи Савабэ стал восьмилетний сын Павла, который кормил этим себя и больную мать.

Первые христиане Японии шли к истинной вере через страдания, это было их борение – с древними традициями, с испытаниями и искушениями, с соблазнами, ради чистого света Истины Христовой.

Росло число новообращенных христиан, и отец Николай понял, что частных усилий и частной проповеди здесь уже недостаточно. В 1868 году он просит отпуск на родину, для ходатайства перед Святейшим Синодом об открытии Японской православной миссии и средствах на ее содержание, а также о присылке ему в помощь русских миссионеров.

Неспокойно было в оставляемой им Японии, и остров Хоккайдо, где находилось русское консульство, был, что называется, в центре событий: здесь базировался мятежный военно-морской флот, который оказывал вооруженное сопротивление правительству Мэйдзи. Шла междоусобная борьба среди княжеств северо-востока.

Но несмотря на внутреннюю смуту, консулы западных стран в Нагасаки и консул России в Хакодате заявили новому правительству протест против репрессий в отношении верующих христиан и потребовали свободы вероисповедания и проповеди для христианских миссионеров в Японии.

Снова предстоял иеромонаху Николаю уже знакомый, но оттого не более легкий и близкий путь через Сибирь в Петербург. Но это ехал уже другой человек. Неуемное молодое любопытство сменилось тихим умилением узнавания: вот она снова, до боли близкая сердцу Родина, Россия.

Золотая ранняя осень Сибири, ее могучие реки и древние выветренные отроги Урала. Конец жатвы в средней полосе – скирды и суслоны на колючей стерне. И снова Волга – матерь русских рек, красавица и труженица.

Благовест гордых белокаменных соборов и маленьких сельских церквушек на утренней заре. И люди – российские православные люди, призывающие помощь и благословение Божье всякому делу и помыслу, труду и хлебу, всем дням своим.

Каждая затерянная в лесах деревушка, заметная с тракта только шпилем своей колокольни, напоминала о родных смоленских местах. Он побывал там перед отъездом из России, чтобы повидаться со стариком-отцом, о котором непрестанно заботился, живя в Японии.

Чиновный Петербург, как и ожидалось, принял его чопорно и, хотя одобрил все начинания, но раскошелился не сразу. Вроде бы и запрашивались самые скромные суммы, но когда Святейший синод, признавая желательность организации миссии в Японии, запросил Министерство финансов, не возьмет ли оно на свой счет требуемые деньги, министерство согласилось на ассигнование только половины этих сумм. Другую половину было предложено взять на себя духовному ведомству.

Запрошено было и Министерство иностранных дел, которое одобрило открытие миссии и дало самый лестный отзыв деятельности иеромонаха Николая в качестве настоятеля консульской церкви в Хакодате.

Пока шли все эти переговоры и согласования, отец Николай отдыхал душою, бывая в стенах родной Петербургской духовной академии. Здесь были искренне рады своему питомцу, будучи уже наслышаны о его первых успехах на ниве миссионерства.

Как приятно было, пролетев в извозчичьих санках по заснеженным петербургским проспектам, снова оказаться в знакомом уютном кабинете ректора, ощутить его живой интерес к нынешней обстановке в Японии, ответить подробно на его вопросы о перспективах миссионерской деятельности в этой стране: «Я считаю, что при новом правительстве в Японии вероисповедание будет свободным. Думаю, что для распространения православия необходимо создание миссионерского общества». Ректор благожелательно выслушал, дал свое благословение, обещал всяческое содействие и поддержку.

Общими усилиями, с Божьей помощью 14 января 1870 года было вынесено решение об организации Российской духовной миссии в Японии. Отец Николай был возведен в сан архимандрита и назначен начальником миссии. Кроме него в Миссии предполагалось еще четыре штатных сотрудника: три иеромонаха и причетник.

Работа миссии устанавливалась в четырех городах: Нагасаки – колыбели христианства в Японии; Токио – восточной столице; Киото – традиционном центре Японии и Хакодате – резиденции российского консульства с церковью при нем.

Вернувшись в Японию, архимандрит Николай прежде всего озаботился положением дел у его новой паствы. А положение у японских первохристиан было сложным.

Если в России этого времени христианство было государственной религией и обычным семейным вероисповеданием, то в Японии оно было едва терпимо – прекратились гонения за веру, но еще не исчезло предубеждение вековой давности.

При своем первоначальном распространении христианские убеждения нередко разделяли семьи, построенные на основе незыблемой иерархии. Против новообращенного христианина могли восстать его дети, и наоборот – невестка, защищая свою новую веру, противоречила свекрови. Брат вставал на брата. Если болезненна любая перестройка, то ломка сознания, переоценка духовных ценностей были болезненны вдвойне.

Трудно, в муках рождался новый уклад семьи – с новыми нравственными и духовными устоями, новыми отношениями друг к другу и в то же время сохраняющий лучшие проявления национального духа.

Не лучше обстояло дело и с материальной стороны. Вернувшись из Петербурга, архимандрит Николай обнаружил, что его первый японский прихожанин Савабэ живет в тесной и темной кладовой близ кумирни. Несмотря на всю эту тесноту, у семейства Савабэ подолгу ютились еще до десяти единоверцев, едва размещаясь на ветхих татами. И все это были люди, не знавшие до того бедности, носители прежде знаменитых фамилий и высоких чинов. «Любовь к едва, в некоторых чертах, узнанному Христу заставила их терпеть все это», – замечает в одном из писем святой Николай.

Он убедительно и проникновенно просит помощи для бедствующего Савабэ:

«Я вижу, как он страдает за участь сына: исполненный ревности о Христе, напоминающей ревность апостола, высокое имя которого носит, посвятивший себя безраздельно на дело призыва ко Христу других людей, он на все время находит себя вынужденным родного сына своего оставить служителем языческих богов! Какая несообразность обстоятельств! Люди за свои полезные труды получают чины, кресты, деньги, почет! Бедный Савабэ трудится для Христа так, как редкий в мире трудится: он весь предан своему труду, весь в своем труде, и что его труды не суетны, свидетельствуют десятки привлеченных ими ко Христу. И что же он получает за свои труды? Тяжкое бремя скорбей, до того тяжкое, что редкий в мире не согнулся бы или не сломился бы под этой тяжестью.

Высочайшею наградой для себя он счел бы, если бы кто выкупил его сына у языческих богов и отдал ему для посвящения Христу. И какое утешение было бы бедному труженику, которого кроме других скорбей постоянно гнетет мысль, что, зовя других ко Христу, он оставляет родное детище вдали от Него дышать тлетворным воздухом кумирни».

Однако придя к своему духовному отцу после его приезда из Петербурга, Савабэ ни словом не обмолвился о своих нуждах и горестях. Его беспокоило другое:

– Мне кажется, владыка, что я должен рассказать вам о странном поведении моего друга – Иоанна Сакаи. В последнее время он старается заработать как можно больше денег своим врачеванием. Он очень этим озабочен и, по всему видно, не собирается ничем делиться со своими братьями во Христе. Мы все боимся, что он встал на путь греховного стяжательства.

Архимандрит Николай обещал поговорить с братом Сакаи. Тот явился по первому зову и, еще не дав произнести своему собеседнику ни одного слова, положил перед ним скопленные сто иен, попросив употребить их на дела Церкви. Оказывается, таким образом он желал принять участие в решении церковных нужд. Так разрешились сомнения Павла Савабэ.

Немалую заботу доставил своему пастырю и другой новообращенный христианин – Петр Томи. Однажды к святому Николаю явились его друзья с тревожным известием:

– Владыка, брат Петр Томи внезапно исчез куда-то. Никто не знает, куда он скрылся.

Жена Томи тоже не смогла ответить, куда девался ее муж, хотя на ее лице не было ни скорби, ни даже особой озабоченности. Все это показалось довольно странным. Десятидневные поиски не принесли никаких результатов.

На одиннадцатый день поздним вечером к святому Николаю постучали. На пороге стоял пропавший Петр Томи, которого сопровождал и поддерживал брат Павла Савабэ.

– Что с вами было?! – поразился архимандрит, увидев донельзя худого и изможденного японца. – На вас просто жалко смотреть.

Можно было предполагать самые страшные гонения и преследования, но действительность оказалась гораздо трогательнее в своей наивной простоте. Брат Петр укрылся в уединенном месте, дабы, проводя время в воздержании от сна и пищи, молить Господа о скорейшем просветлении своих братьев-язычников тем светом истины, которого он сам недавно сподобился.

«Услышав обо всем этом, я был очень изумлен столь трогательным проявлением горячей ревности по вере, – вспоминает владыка Николай. – Но все-таки я должен был заметить ему, что такое дело впредь нужно совершать согласно с установлениями Церкви, ибо иначе можно принести сильный вред своему здоровью».

Между тем Российская духовная миссия начала свою работу, и одним из первых начинаний архимандрита Николая было учреждение при миссии библиотеки – не только богословской, но и широко научной. Это было любимое детище владыки. Его неусыпными попечениями к концу его жизни здесь насчитывалось уже более двенадцати тысяч томов, главным образом русских, наряду с французскими, немецкими, английскими книгами. Кроме того, была богатая коллекция японских и китайских изданий.

Склоняясь над письменным столом, архимандрит Николай несколько дней размышлял об уставе нового учреждения. В «Положении для Российской духовной миссии в Японии», которое он разработал, говорилось: «Миссионеры кроме своих занятий обязаны уделять часы для поддержания и расширения своего образования… Чтение книг и трактатов богословского содержания необходимо для преуспеяния и разумения православного вероучения и для того, чтобы быть всегда готовым на разрешение вопросов, возражений и недоумений. Чтение научное также необходимо в стране, где на миссионеров будут смотреть не только как на представителей религии, но и как на представителей европейского образования».

Были и другие заботы: требовала капитального ремонта консульская церковь в Хакодате. Продолжала заботить полная лишений жизнь первых христиан-проповедников. Савабэ и Сакаи стали первыми проповедниками христианства в тех глубинных областях Японии, куда был пока еще закрыт доступ самому архимандриту Николаю как иностранцу. Но их семьи оставались неустроенными: самая страшная беда тогдашней Японии – пожар – посетила убогое жилище Савабэ при кумирне. И пошел Савабэ с семейством бродить из конца в конец города, ища крышу над головой. Погоня за дешевизной загнала его в предместье города, в пустой полуразрушенный дом, открытый всем страшным здесь осенним ветрам…

«Однако, – вспоминает отец Николай, – он никогда не оскудевал духом и, напротив, находил в себе достаточно бодрости и умения, чтобы кроме семейства поддерживать и утешениями, и даже материальной помощью множество своих друзей по сочувствию к христианской вере среди заключенных в крепости пленников (во время последней вспышки гонения на христиан и гражданских смут) или укрывать и пропитывать других, избежавших плена и тюрьмы».

И это тоже было свидетельством того, что Божья заповедь любви к ближнему дала крепкие животворные ростки в сердцах новых христиан.

Поистине, жили эти первые христиане-японцы по слову апостола Павла: «…кто отлучит нас от любви Божией: скорбь или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч?»

* * *

Невольно приходила мне в голову мысль: почему же мы, кому не грозят (да по-настоящему не грозили и в недавние времена) гонения за веру, так нетверды в ней? Почему многие, если не большинство из нас, так охотно выбирали путь атеизма? Не потому ли, что на этом пути не мучило нас несоответствие окружающей жизни Заповедям Божьим, не страшила кара небесная за грехи? Да и само слово «грешно» стало вовсе малоупотребительным.

А, помнится, один из знакомых филологов как-то, восхищаясь точностью и тонкостью русского языка, говорил: «Знаете, отец Павел Флоренский, известный богослов, где-то писал, что слово “грех” приравнивается к слову “огрех”, то есть к ошибке, сделанной пахарем на пашне. Так что согрешить – значит ошибиться на ниве жизни, дать маху, пройти мимо той нормы бытия, которая дана нам Господом, свернуть с истинного своего пути, начертанного на земле Божественным Перстом. Грех – это распутство, то есть переход с истинной стези на неправильный путь, блуждание по неверным и грязным дорогам. Отсюда и слово “блуд”».

Вспоминая сейчас тот случайный разговор, я вдруг поразился: как мог я уже тогда не заметить, до чего четко прозвучало в нем слово: «Путь»! Я стал раздумывать, почему это сейчас так задело меня, и мудрое лицо Николая Васильевича Мурашова совершенно как наяву всплыло передо мной и зазвучал его голос: «Тядс. Ну навскидку еще?» И мой собственный ответ: «Дзюдо, айкидо…» А еще бусидо – путь самураев.

Нет, прав был старик – не случайное сходство, не причуды языка. Отразили два разных языка поиски людьми своей, единственно верной стези. Отсюда и «хождение путями своими», которое в жарких спорах отстаивал язычник Савабэ перед святым Николаем, и путь спасения, путь Господень, на который наставлял его святитель.

Я почувствовал настоятельную необходимость в самом ближайшем времени вернуться к прерванному разговору с Николаем Васильевичем – поделиться с ним своими «открытиями» и поскорее узнать, на каком же пути стал искать свою истину Кано Дзигоро – уважаемый мною основоположник дзюдо.

Такая возможность вскоре мне представилась: в телефонном разговоре Николай Васильевич уверил меня, что о его здоровье больше нет никакой надобности справляться – он совершенно здоров и готов в любое удобное время встретиться со мной, «чтобы поговорить о вещах, гораздо более интересных, чем простуда или грипп».

 

9. «Дзюдо – всеобъемлющий принцип урегулирования всех жизненных процессов»

(По рассказу Н. В. Мурашова)

Начав серьезно заниматься восточными единоборствами в школе Кито-рю, Дзигоро Кано понял, что занятия здесь базируются на философии и практике буддийской психотехники – дзен. Что же привлекало сэнсэев дзена в боевых искусствах? Восточные единоборства позволили им создать не пассивно-созерцательную, а активную школу йоги. То единство тела и духа, которого добивалась психотехника дзен, легче всего достигалось в боевых искусствах, где суровая дисциплина, совершенное владение телом и приемами борьбы были вопросами жизни и смерти.

Кроме того, сознание воина, находящегося в экстремальной обстановке, было особенно предрасположено к переходу в те состояния, к которым стремились последователи дзена: оно мобилизовало те возможности человека, о которых в обычной обстановке он у себя и не подозревал.

Эти измененные состояния воин был должен научиться распознавать, управлять своим сознанием и в итоге использовать эти навыки в борьбе.

– Твой дух должен становиться, как луна, – учил Кано сэнсэй Икубо Цунэтоси. – Твое сознание должно стать подобно лунному свету, равномерно озаряющему все вокруг. Твое сознание позволяет тебе воспринимать противника равномерно и целиком. Малейшая твоя нервозность и рассеянность – это облака, заслоняющие лунный свет и мешающие тебе воспринимать движения и намерения противника.

Кано послушно кивал, сидя в позе лотоса на татами. Он был способным учеником.

– Твой дух должен быть, как вода, – продолжал сэнсэй. – Твое сознание сейчас подобно гладкой поверхности спящей воды, которая дает неискаженное отражение. Оно не должно быть занято мыслями об атаке или защите. Они только помешают тебе оценить намерения противника, и тем самым он получит преимущество.

– Твой дух должен быть подобен натянутой тетиве лука – твое сознание должно быть свободным, но одновременно готовым к любой реакции, – заключал Икубо Цунэтоси. И Кано снова кивал головой. Эти двое отлично понимали друг друга.

– Наш старший сэнсэй Такуан в двух секретных трактатах оставил нам учение, которое называется «Сэйко» – действие в покое, – объяснял мастер Кано на следующем уроке. – Он учил, что свобода духа должна быть подобна отполированной поверхности зеркала или глади озера. Тогда ты будешь безошибочно отражать любое поползновение противника. Но дух твой должен быть сосредоточен, и тогда в решительный момент он подтолкнет тебя на неосознанное, но безошибочное действие.

Победа может быть достигнута в сочетании твердости духа и концентрации воли с естественной свободой движений. Внутренняя «пустота», рассеянное сознание, не сконцентрированное ни на чем, неколебимое спокойствие, предельное самообладание – вот залог успеха.

«Если противник обдумывает прием, – говорил сэнсэй Такуан, – он допускает краткий миг нерешительности и замешательства. Ты должен использовать эту паузу и перехватить инициативу первого удара».

– А если противник силен и ждет такой же ошибки от тебя? – негромко спросил Кано.

– Ты должен стоять на такой степени совершенства, чтобы позволить себе дождаться атаки и в тот же момент нанести ответный удар! Оттачивай мастерство в свободных схватках – во время них оба противника постоянно должны находиться начеку, быть готовы атаковать. Победит тот, кто проявит больше изобретательности в нападении и в защите. А для этого, помимо соображения, надо иметь и воображение.

Заканчивались занятия в до-дзе, начиналось обдумывание увиденного и услышанного. Послушный ученик превращался в придирчивого аналитика, чей ум был отточен университетскими занятиями.

Размышляя и сравнивая, Кано пришел к выводу, что разные виды восточной борьбы объединяет общий принцип гибкости, который предстал перед ним в образе бамбука. Бессознательно, естественно, как бамбук, мастер восстанавливает нарушаемое атакой равновесие.

В карате «бамбук» примет атаку тяжелого предмета, способного проломить бетонную стену, уступит, согнувшись, но затем выпрямится и поразит противника с удвоенной мощью, которая складывается из силы инерции атакующего и внутренней силы самого распрямляющегося «бамбука».

В айкидо это уже даже не бамбук, а перекати-поле, которое уносится ветром, опережая то, что рвется к нему. Мастер айкидо не разрушает инерцию атаки, а позволяет ей выйти из-под контроля до полного саморазрушения. Он не наказывает противника, а вынуждает его убедиться в собственной беспомощности.

Но больше всего Дзигоро Кано привлекал образ бамбука, с которого снег спадает из-за собственного веса. Негибкий дуб обязательно сломался бы под тяжестью снежной лавины. «Поддаться, чтобы победить», – так сформулировал Кано для себя девиз пути развития этого будущего единоборства. «Это будет “гибкий путь”», – решил он. Новый вид единоборства получил название «Путь мягкости, податливости, гибкости» – дзюдо.

Молодой мастер занимался не только теоретическими обоснованиями выбранного им борцовского метода. Многие его победы еще в период ученичества стали легендами и до сих пор передаются из уст в уста учениками Кодокана. Один из таких рассказов повествует о том, как среди борцов, тренировавшихся одновременно с Кано, выделялся силой и мощью некто Фукусима – торговец рыбой. Никто не мог найти к нему нужного подхода и уложить на татами. Все понемногу приходили к мысли, что человек такого роста и веса просто не имеет здесь соперников. Все – но не Кано.

Долго и тщательно присматривался он к рыбнику и однажды в самом конце тренировки, уважительно поклонившись Фукусиме, попросил провести с ним поединок. Тот охотно согласился, рассчитывая еще раз продемонстрировать окружающим свою непобедимость. Он вышел на татами и стал ждать атаки своего противника. Но Кано спокойно стоял на татами, ничего не предпринимая. Фукусима рассердился, он сделал шаг, другой и молниеносно захватил ворот кимоно соперника, намереваясь разделаться с ним.

Именно этого и ждал Кано: перехватив атакующую руку противника и развернувшись к нему на четверть оборота, он, сгибая ноги в коленях, второй рукой подтолкнул теряющего равновесие Фукусиму…

Изумленные зрители увидели, что непобедимый рыбник лежит на спине и, ошеломленный броском, даже не пытается подняться…

* * *

Через четыре года после того, как Дзигоро Кано вступил на путь единоборств, он в 1882 году открыл в Токио собственную спортивную школу – Кодокан. Прославленное впоследствии на весь мир учебное заведение вначале заняло четыре пустовавших помещения в храме Эйседзи. Теперь большую часть дня Кано проводил со своими учениками в храме: здесь протекала вся его жизнь – беседы, занятия, тренировки. Время, свободное от занятий дзюдо, было отдано шитью и ремонту борцовской одежды для себя и учеников, подготовке к преподаванию литературы в лицее, переводам с иностранных языков, гонорары за которые шли на оплату аренды зала…

Храм Эйседзи только год выдержал своих беспокойных арендаторов: его древние деревянные полы в самом прямом смысле не переносили мощных борцовских бросков – ломались стропила. Пришлось осваивать новое помещение, больше напоминавшее сарай, не спасавший от холода и сырости…

Первые годы становления дзюдо были заполнены упорным трудом, смелыми опытами и борьбой с конкурентами. Кроме того, было сделано главное – разработана не только практическая, но и философская основа нового кэмпо. О том, каким был путь к выработке этой теории, не скажешь лучше самого Дзигоро Кано:

«Я изучал искусство дзю-дзюцу у многих знаменитых мастеров позднего феодализма, которые были еще живы в пору моей юности. Их наставления обладали большой ценностью, так как являлись результатом глубоких исследований и долговременных опытов. Однако все эти наставления давались не в виде приложения к некоему всеобъемлющему принципу, но лишь как независимые изобретения отдельных специалистов. Обнаруживая различия в технике, я часто оказывался в затруднении, не зная, что здесь верно, а что нет и чему следовать предпочтительнее.

Такое положение привело меня к мысли о необходимости более тщательно изучить предмет. В результате я убедился, что, какова бы ни была цель, будь то нанесение удара в определенное место или проведение броска определенным способом, всегда должен существовать единый всеобъемлющий принцип, управляющий всей сферой. И этот принцип – оптимальное, наиболее эффективное использование духовной и физической энергии, направленное на достижение конкретной цели.

Сформулировав основополагающий принцип, я снова, под иным углом зрения, изучил разнообразные методы нападения и защиты, которые преподавались в то время и были в пределах моего досягания. Все их достоинства я сверял с данным принципом. Так я смог сохранить все те, что соответствовали данному принципу, и устранить те, что ему не соответствовали…»

Но Кано мог бы остаться только одним из сэнсэев восточных единоборств – пусть мастером, но одним из многих, если бы не замахнулся на большее. После нескольких лет проверки своей теории он пришел к смелому выводу: «Принцип максимально эффективного использования тела и духа является основополагающим принципом, который направляет всю технику дзюдо. Однако в нем заключено нечто большее.

Тот же принцип может быть применен для исправления дефектов и совершенствования человеческого тела, для того чтобы сделать человека сильным, здоровым и приносящим пользу обществу. Это составляет суть физического воспитания.

Данный принцип может быть использован и для улучшения питания, одежды, жилища, общественных отношений, способов делопроизводства, становясь таким образом школой жизни».

Правительству Мэйдзи – правительству перестройки доктор Кано предлагал универсальный инструмент обустройства буквально всех сторон общественной жизни: теорию, направленную на практическую деятельность. Теорию, которая обещает сделать эту деятельность максимально эффективной. Кто бы от такого отказался!

Но сначала надо было проверить эту теорию практикой хотя бы в той области, которой, собственно, и занимался доктор Кано. Тем более, что далеко не всем пришелся по душе такой высокий замах молодого сэнсэя.

Лидеры старых школ дзю-дзюцу называли Кано просто книжным червем, который вздумал отбивать хлеб у истинных мастеров воинских искусств. «В этом Кодокане нет ничего, кроме напыщенной схоластики и резонерства», – твердили они. Особенно озлобленно нападали на дзюдо мастера школы дзю-дзюцу Реи синто-рю. Не раз, открыв газету или свежий номер журнала, доктор Кано натыкался на разгромные статьи о дзюдо, написанные главой этой школы – Тоцуока Хикоскэ.

Начальнику управления имперской полиции просто надоело начинать каждое утро с докладов об очередной стычке питомцев Тоцуока Хикоскэ и учеников Кодокана. Кроме того, он никак не мог решить, по какой же системе готовить свои кадры. Наконец он топнул ногой и назначил в 1883 году проведение решающего матча между школами.

Власти постановили в конце концов упорядочить систему преподавания боевых искусств в стране и выбрать в качестве эталона единственную, наиболее эффективную школу. В случае поражения в матче Кодокану грозило закрытие. Надо было одержать чистую победу в большинстве схваток.

Только судья решал время поединка, но обычно он продолжался до тех пор, пока один из противников не падал от изнеможения или пока рефери не останавливал схватку, присуждая очевидную победу. Под угрозой было дело всей жизни доктора Кано.

Николай Васильевич прервал свой рассказ и полез за очередной книжкой с закладками.

– Знаете, под каким названием вошло это легендарное состязание в историю дзюдо? «Великое сражение Четырех Лордов Дзюдо Кодокан и мастеров Дзю-дзюцу».

– Сказано по-восточному цветисто, – заметил я. – И кто же были эти четыре великих лорда?

– Чтобы ответить на ваш вопрос, надо знать, кто были первые ученики доктора Кано. Свое первое До-дзе Фудзжимичо он открыл при храме Эйсе в Токио и назвал свою школу борьбы Кодоканом Дзюдо. Уже в июне 1882 года у него появился первый ученик. А в августе их было уже шестеро, и в это же время появился седьмой – пятнадцатилетний Сайго Сиро. Запомните это имя: именно он принес Кодокану его первую славу.

– Как я понимаю, это один из «великих лордов»? А остальные трое?

– Я пока назову только их имена: Томита Цунеджиро, Йокояма Сакуджиро и Ямасита Йошикадзу. И Сайго Сиро, конечно. По мнению доктора Кано, именно эти четверо наиболее соответствовали тому физическому и нравственному идеалу, к которому призывал сэнсэй. Это были сильные, честные и прямолинейные люди. Кано Дзигоро считал, что они – воплощение нового человека эпохи Мэйдзи, личности, которая была бы способна внести позитивный вклад в достижение блага своей нации и всего мира.

Но сначала требовалось доказать это старым мастерам дзю-дзюцу. А это было совсем непросто – ведь и в их искусство был вложен опыт боевых единоборств, который накапливался и оттачивался веками и не только на тренировочных татами, но и на полях сражений.

Старые мастера не скрывали, что считают Дзигоро Кано теоретиком и выскочкой, который кичится своей образованностью и ничего не понимает в борьбе.

 

10. Великая победа Кодокана

(По рассказу Н. В. Мурашова)

Доктор Кано был далеко не уверен в успехе. Впоследствии он вспоминал: «Тоцуока Хикосукэ считался сильнейшим мастером дзю-дзюцу конца Сегуната. После Хикосукэ школу возглавил его сын Эими, подготовивший многих выдающихся борцов… Действительно, со стороны Тоцуока были представлены очень сильные бойцы… К школе Тоцуока принадлежали лучшие мастера дзю-дзюцу той эпохи. А моим собственным учителям было в свое время нанесено тяжелейшее поражение, когда они выступили против мастеров дзю-дзюцу школы Тоцуока в Комушо До-дзе при Сегунате».

Выстоят ли лучшие ученики Кано против грозных воспитанников Тоцуока Эими? У Кано были сильные, выдающиеся мастера, но он выступил против самых сильных бойцов во всей Японии. В этой схватке ему предстояло не только победить, но и наглядно показать, на что способны дух и моральный облик дзюдо.

И вот наступил решающий день. В командных состязаниях должны были принять участие по пятнадцать мастеров от каждой школы. Красно-белые флаги колыхались на ветру над парком Шиба, где в помещении былого святилища проводились соревнования. Невозмутимо, наглухо скрыв все свои чувства, сидели друг против друга сэнсэи. Волновались зрители. Сосредоточенно ждали своей очереди выйти на татами мастера борьбы. Наконец прозвучал звонкий удар гонга. «Начало схваток!» – объявил судья.

Тревога доктора Кано оказалась необоснованной: школа Кодокан одержала убедительную победу, проиграв только две схватки из пятнадцати и окончив ничьей одну. Мастера дзюдо действительно показали, чего они стоят. Но в глазах зрителей, поклонников и знатоков единоборств авторитет школы зависел от исхода поединков ее сильнейших мастеров против сильнейших бойцов противника. Они, по обычаю, выступали последними.

С началом последних поединков в зале воцарилось гробовое молчание. На татами вышел Томита Цунеджиро и одержал верх в своей схватке. После него победил Ямасита Йошикадзу.

Однако Йоккояме Сакуджиро повезло меньше. Его противником оказался мастер Реи синто-рю Накамура Хансукэ. Он был ростом 176 см и весил 94 килограмма. Хансукэ считался сильнейшим человеком во всей Японии. О нем буквально ходили легенды.

Противники сражались отчаянно. Йокояма в схватке с этим человеком-горой напрягал каждый мускул своего тела. Без перевеса в чью-либо сторону бой длился пятьдесят пять минут. Наконец судьи остановили поединок и объявили ничью.

Йокояма поклонился своему могучему сопернику и сошел с татами. Это был лучший бой его жизни, но на душе у него было тяжело. Он знал, что в глазах знатоков дзю-дзюцу эта ничья была его поражением. Поединок должны были решить только поражение или победа. А так как Хансукэ был мощнее своего соперника и не знал поражений, ничью можно было истолковать в его пользу – он сохранял моральный перевес.

Теперь все зависело от исхода поединка Сайго Сиро.

«Последний бой! – объявил судья. – Представитель Дзюдо Кодокан Сайго Сиро встречается с представителем Тоцуока Йосин-рю Укиджи Энтаро!»

Укиджи Энтаро выглядел как мощный боец борьбы сумо рядом с невысоким Сайго. Зрители зашептались, сможет ли Сайго, несмотря на его знаменитую технику и скорость, противостоять такой грозной массе стальных мускулов?

И в самом деле – в начале поединка Сиро выглядел довольно вяло. Энтаро крепко захватил одежду Сиро и молниеносно провел бросок. Сиро подлетел вверх, и зрители привстали, ожидая услышать грохот падающего тела. Но этого не произошло: Сиро кувыркнулся в воздухе и приземлился на колени и предплечья. Зал ахнул от изумления. Укиджи рванулся вперед, чтобы довершить атаку, но внезапно его руки и отворот куртки попали в стальной захват Сиро. От былой вялости не осталось и следа: в глазах Сиро зажегся огонь ярости. Он лишил Укиджи баланса и провел необычный дугообразный бросок, оставаясь в его центре.

– «Горный вихрь»! – восхищенно вздохнули зрители: это был коронный «фирменный» прием Сайго Сиро, чем-то напоминавший бросок через бедро.

Громадный Укиджи Энтаро взлетел вверх и с грохотом упал на спину. И тут же оглушенный, травмированный, но переполненный гневом, он вскочил на ноги. Зрители были поражены: еще никто не вставал так быстро после «Горного вихря». На татами был сильный боец!

Но прежде чем Энтаро смог окончательно прийти в себя, Сайго бросился на него и еще одним сокрушительным броском снова уложил противника на татами.

На этот раз Энтаро не смог встать. Он тряс головой, вероятно, пытаясь отогнать пляшущие перед глазами звезды. Судья остановил поединок. Сайго принес окончательную победу молодому Кодокану.

Это был звездный час Кодокана, и, хотя в его истории было еще немало славных страниц, такого восхищения и такой всеобщей любви его последующим мастерам уже не доводилось на себе испытывать.

Вскоре дзюдо нашло применение в полиции и в армии, а через несколько лет вошло в программу средних и высших учебных заведений.

Доктор Кано вспоминал, что спустя много лет после этого знаменитого состязания произошел случай, глубоко его растрогавший. Было это в префектуре Чиба, куда сэнсэй приехал с несколькими учениками, чтобы продемонстрировать местному руководству педагогическую методику дзюдо. Инструктором полицейских сил по дзю-дзюцу был в этой префектуре Тоцуока Эими. Два состарившихся ветерана единоборств уважительно приветствовали друг друга и стали вместе смотреть схватку, в которой участвовал Сайго Сиро. И, вероятно, воскресив в памяти тот давний поединок Сайго Сиро со своим учеником, старый мастер Тоцуока Эими сказал своему былому противнику: «Я думаю, он великий человек».

«Услышав эти слова, – писал Кано, – я невероятно обрадовался. Когда я понял, что Тоцуока сказал это о Сайго, то не поверил своим ушам. Я никогда не упоминал об этом, но это одно из моих драгоценнейших воспоминаний».

Казалось бы, разработку комплекса приемов Кодокана можно было бы считать завершенной. Но еще долгие десятилетия доктор Кано работает над теорией дзюдо, особое внимание уделяя морально-этическим нормам воинских искусств. Ему хочется навсегда закрепить и оберечь высокие этические нормы дзюдо, спасти его от искажения недобросовестными или неумелыми борцами.

* * *

Так рождается устав школы Кодокан, под которым сто лет назад ученики расписывались кровью:

«Будучи принят в Кодокан, я не оставлю занятий без важной причины;

я не посрамлю своей школы;

без разрешения не стану рассказывать и показывать преподанных мне секретов мастерства;

без разрешения не стану обучать дзюдо;

вначале как ученик, затем как наставник всегда буду неотступно следовать правилам до-дзе».

Уже в самой жесткости этих правил ясно читалось стремление доктора Кано хотя бы на первых порах оградить молодое новое искусство от вульгаризации, сохранить его чистоту и определенную элитарность. А может быть, еще говорили в потомке самураев старые охранительные традиции его родины, которые только начинали претерпевать ломку.

Однако уже само огосударствление программ дзюдо делало многие положения этой клятвы нереальными: ведь учениками школ, где преподавалось дзюдо, могли быть и были уже в ту пору и иностранцы. Новое воинское искусство естественно преодолевало государственные границы и национальные ограничения.

Способствовал этому и сам Дзигоро Кано – в сентябре 1889 года он отправился в Европу, чтобы ознакомиться с принятой там системой физвоспитания и поделиться своими идеями относительно дзюдо.

Сначала выступления Кано и его учеников натолкнулись на холодное равнодушие публики, но Кано посетил Лион, Брюссель, Вену, Париж, Лондон, Стокгольм и Амстердам, и это европейское турне принесло свои плоды – начался обмен преподавателями и спортсменами, за рубежом стали открываться филиалы Кодокана.

* * *

Здесь я не удержался и прервал повествование Николая Васильевича:

– А как же быть с самым большим замахом Дзигоро Кано – с его претензиями на то, что он открыл прямо-таки всеобъемлющий жизненный принцип? Ведь пока речь идет только о воинском искусстве, которое внедряется государством в систему образования.

– То-то и оно, что внедряется в систему образования – значит, в процесс подготовки молодого поколения. А вы спрашивали себя, зачем это делается?

– Ну это же лежит на поверхности – чтобы получить здоровую и сильную молодежь. Ну и, наконец, после известной переподготовки занять всех тех, кто остался без меча и работы после падения знатных самурайских кланов, одновременно не допуская вульгаризации и разнобоя в преподавании воинских искусств…

– Это действительно – на поверхности. А если посмотреть шире – вернуть молодежь к тому лучшему, что не просто создавалось веками, но еще и отобрано, профильтровано, с точки зрения тогдашней ситуации. Дать молодежи опору на предков, одновременно не давая ей увязнуть снова в тине традиций. Что до элитарности, то она в этом случае уже проповедовалась не клановая, а фактически национальная. Вообще, скажу я вам, это путь скользкий, по лезвию меча. Эти мои опасения подтверждаются всей дальнейшей трансформацией Ямато дамасии – японского духа – вплоть до 1945 года.

Да, знаете ли вы, кстати, что известный у нас фильм знаменитого японского режиссера Куросавы «Гений дзюдо» посвящен именно рассказанной мной выше истории становления Кодокана?

– Фильм в самом деле замечательный, но вы не ответили на самый первый мой вопрос – как быть с якобы универсальностью принципа дзюдо?

– А этот принцип, в известном смысле, универсален без всяких «якобы». Вопрос в другом – Дзигоро Кано действительно открыл его или только применил, и каким предполагалось действие этого принципа. Впрочем, тогда слушайте дальше.

Хотел бы, между прочим, напомнить вам, что мастерам Кодокана на уровне черного пояса обязательно надо было знать способы оказания первой помощи при травмах. Основаны они были на теории и практике акупрессуры – техники воздействия на жизненно важные точки человеческого тела.

Ну а теперь все-таки по существу затронутого вами вопроса.

* * *

Дзигоро Кано был первым из тогдашних мастеров воинских единоборств в Японии, кто решил применять к своим дисциплинам понятие До – Путь, или кардинальный принцип – в противоположность прежнему дзюцу (искусство, мастерство, метод). И в данном случае новое – это просто хорошо забытое старое – ведь понятие «До» в смысле Высшего принципа. Пути следования, Стези испокон веков жило в китайской и японской религиозно-философской мысли. Вспомните хотя бы китайское «Дао». Этот термин использовался, например, мастерами всех видов китайских ушу.

Даже сам термин «дзюдо» не был изобретением доктора Кано: еще в эпоху сегуната Токугава так называла свой стиль одна из школ дзю-дзюцу – Дзикисин-рю. Именно для того, чтобы подчеркнуть отличие своей школы от предшественников, Дзигоро Кано назвал свою школу Кодокан – Клуб постижения Пути.

Кроме технических приемов борьбы в программу Кодокана входили комплексы для психической подготовки – ката. Каждый ученик Кодокана должен был безукоризненно знать их:

• комплекс для свободного спарринга;

• комплекс решимости;

• комплекс самозащиты Кодокана;

• комплекс мягкости; старинный комплекс;

• комплекс «пяти стихий»;

• комплекс национального физического воспитания, основанный на принципе наиболее результативного приложения силы;

• комплекс самозащиты для женщин;

• комплекс самозащиты для мужчин.

Дзигоро Кано считал, что ката и есть система гармонического развития жизненных процессов. Целью и результатом этой гармонии он видел «достижение взаимного благоденствия».

Теперь попробуем разобраться в том, что же, собственно, понималось под взаимным благоденствием. По мысли мастера, в общественной жизни, так же как и при изучении дзюдо, требуются прежде всего порядок и согласие между всеми членами общества. А этого можно добиться лишь путем взаимопомощи и взаимных уступок. Это и есть тот Путь, который может привести к гармонии – то есть к общему процветанию и благоденствию.

Таким образом, конечной целью распространения дзюдо доктор Кано считал достижение гармонии тела и духа каждого человека во имя всеобщего процветания. Стоит задуматься над тем, что достижение такой гармонии предполагало ежедневный труд над своим телом и душой. Как тут не вспомнить поэта: «Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь»?

Конечно, не будем понимать так уж прямо, что называется, в лоб, будто взаимное благоденствие вытекает непосредственно из практики дзюдо. Однако не забудем, что доктор Кано был философом и по воспитанию, и по образованию, и по всему восточному строю своего мышления. Он не мог не «подходить к вопросу с точки зрения глобального единства и связи вещей». А именно с этой точки зрения всеохватного единства, наиболее результативное приложение силы необходимо во всех сферах человеческой деятельности. Недаром свои философские работы доктор Кано подписывал псевдонимом: Вместилище Единства. Что тут можно возразить!

* * *

До последних лет жизни доктор Кано давал уроки дзюдо, ежедневно посещая занятия в Кодокане – он был не только теоретиком, но и великолепным мастером – практиком своего единоборства.

Заглядывая вперед, можно сказать, что доктору Дзигоро Кано Япония обязана не только дзюдо – он стал организатором Легкоатлетического союза Японии, Японской ассоциации любительского спорта, Национального олимпийского комитета.

В 1932 году доктор Кано занимает официальную должность министра физической культуры. К этому времени в школах дзюдо занимались уже около 120 тысяч учеников.

В 1938 году в Каире состоялся конгресс по подготовке к Олимпийским играм. К этому времени Кано уже много лет представлял Японию в МОК, став в свое время ее первым представителем в олимпийском движении.

С глубоким уважением смотрел я на стопки книг, из которых Николай Васильевич почерпнул эти уникальные сведения. В разговоре со мной он то и дело открывал то одну, то другую страницу, порою дословно их цитируя. Я же излагаю этот разговор таким, каким он мне запомнился, поэтому и решил избегать прямого цитирования, хотя и было искушение попросить у Николая Васильевича все эти книги, чтобы самому перечитать их.

С другой стороны, я понимал, что не будь у моего собеседника, помимо глубокого интереса к предмету разговора, еще и огромного личного жизненного опыта, а также собственных размышлений на эту тему, вряд ли бы его рассказ так захватил меня. Словом, мне были очень интересны как рассказ, так и сам рассказчик.

Но, видимо, и Николая Васильевича интересовал его собеседник – то есть я. Прервав свой рассказ, он наклонился ко мне и попросил:

– А не расскажете ли, как вы сами начали заниматься борьбой?

Я задумался… В общем-то ребята в нашей деревне всегда мерились силой – считались только с тем, кто мог постоять за себя. Я рано понял, что сила не приходит к человеку сама: надо немало потрудиться, чтобы стать сильным, быстрым и ловким. Уже с десяти лет я подтягивался на турнике, поднимал тяжести, бегал ежедневно свои «километровки» по лесным дорогам.

Не скажу, что было просто – заставить себя регулярно заниматься этими физическими упражнениями, да и друзья не всегда понимали, когда я ради тренировок порой отказывался весело провести с ними время, но я знал: стоит дать себе послабление – и уже откатываешься назад. А у меня была цель – стать по-настоящему физически крепким парнем, и отступать я не собирался. Это и было, наверное, моей подготовкой к настоящей борьбе: в сущности я на практике сам понял то, о чем позднее говорили мне тренеры: в любом виде борьбы, чтобы начать побеждать, надо сначала победить самого себя – свой страх перед возможной болью или травмами, страх перед сильным противником, лень, неумение отказаться от всего того, что мешает тебе двигаться вперед…

Обо всем этом я вкратце рассказал Николаю Васильевичу, но заметил, что по-настоящему заниматься именно борьбой я начал в четырнадцать лет, когда поступил в техникум в молдавском городе Рышканы. Там через год я стал кандидатом в мастера по самбо.

Но о техникуме разговор особый, и при случае мы к нему еще вернемся.

* * *

В тот вечер я поздно покинул своего интересного собеседника и долго бродил по ночному городу, вспоминая и давнее прошлое, и сегодняшний разговор с Николаем Васильевичем.

Не оставляла меня и мысль о том, что благодаря обоим моим собеседникам – и преосвященному Кириллу, и Николаю Васильевичу, мне приходится как бы «путешествовать во времени», постоянно перемещаясь вперед или возвращаясь назад…

В самом деле – в то время, когда Дзигоро Кано в 1882 году еще только открывал свой Кодокан, архимандрит Николай уже напутствовал в том же году первый выпуск своей духовной семинарии.

А ведь мне еще предстоит рассказать читателю об ее открытии и обо всех событиях, которые этому предшествовали. Что поделаешь – таковы законы избранного жанра, а может быть, и самой жизни, которая именно в таком порядке снабжала меня все новой и новой информацией.

Кстати, если уж я нечаянно вступил в прямой разговор с читателем, было бы уместно, наверное, напомнить ему еще об одном представленном ему герое нашего повествования, которому в будущем скорее всего предстоит занять в этом повествовании центральное место.

Речь идет о Василии Сергеевиче Ощепкове. К моменту тех событий, которые описаны в предыдущей главе, он… еще даже и не родился. Но уже готовится, готовится некое стечение обстоятельств, или перст судьбы, или Господень Промысел, которые в одной судьбоносной точке сведут воедино нескольких таких разных вроде бы людей.

И произойдет, обязательно должно произойти рождение чего-то нового, значимого, важного, достойного не только остаться в истории, но и вплестись одной из нитей в живую основу сегодняшнего дня.

Но об этом позже. А сейчас вернемся к тому, что еще рассказал мне владыка Кирилл об архимандрите Николае, который теперь возглавлял Российскую духовную миссию в Японии.

Когда мне довелось с благоговейным чувством перелистывать страницы изданных в Японии на русском языке дневников святителя Николая, я не мог не обратить внимание на то, как мало они содержат личного – в сущности, это была летопись миссии, в которой изо дня в день записывались все деловые встречи и поездки, перечислялись все повседневные проблемы и хлопоты.

 

11. Миссии духовной устроение

(По рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)

Духовная миссия России в Японии начинала свое существование с того, что у нее не было, как говорится, ни кола ни двора. Эта в прямом смысле нищета смягчалась лишь иногда субсидиями Синода, а также пожертвованиями отдельных епархий, монастырей и частных лиц. Разумеется, поступали они не сами по себе – это была еще одна неустанная сторона работы начальника миссии: его деятельная переписка с возможными пожертвователями и трогательные благодарственные письма к тем, кто откликнулся на призыв миссионеров о помощи.

Не оставлял архимандрит Николай и попечения о консульской церкви в Хакодате. Строение ее ветшало на глазах под переменами сурового и влажного океанского климата. Требовался капитальный ремонт. А это означало новый сбор пожертвований, поиски рабочей силы и материалов.

Трудно сказать, что творилось в душе нового консула Е. К. Бюцова, сменившего к тому времени отбывшего в Петербург Гошкевича, когда ему доводилось видеть архимандрита Николая в затрапезном, залатанном подряснике с топором или малярной кистью в руках. (Я думаю, что на самом деле он завидовал отцу Николаю, как мальчишки Марка Твена завидовали Тому Сойеру, который красил забор. – Примеч. авт.)

Давней мечтой владыки Николая было устройство при консульской церкви колокольни. Теперь, когда христианство в Японии, можно сказать, вышло из подполья, колокольный звон был бы благой вестью, голосом, созывающим на молитву.

Глава миссии взялся за осуществление этого важного дела со всем присущим ему пылом: при помощи японца-литейщика лично отливал церковные колокола. Отлиты они были, что называется, навек: стенки получились толстые-претолстые. Владыку Николая это не смутило: звук, может быть, получается и не такой, какой мог бы получиться, работай настоящий колокольных дел мастер, зато они прочны и будут в этих краях памятью о первых шагах православной Японской церкви.

Стали эти колокола дорогой памятью и о нем самом, владыке Николае, на много лет после его кончины.

Была и еще одна забота, связанная с отправлением церковной службы: хотелось, чтобы прихожане-японцы, зашедшие в консульскую церковь, хотя бы часть службы слышали на родном языке. Вот когда пригодилась архимандриту Николаю собранная им при миссии библиотека. Он засел за книги и словари, и вскоре «Господи, помилуй!», «Святый Боже», «Верую», «Отче наш» и Евангелие читались и пелись по-японски. Это были первые переводы святого Николая.

Вообще, следует заметить, что для архимандрита Николая не существовало разрыва между религией, наукой и культурой. Он стал не только доктором богословия, получив эту ученую степень от Петербургской духовной академии, но и серьезным востоковедом.

Владыка Николай часто совершал инспекционные поездки по районам, подробно описывая положение в каждой из церквей. Но кроме этого в записях отмечены впечатления о благосостоянии сел и городов, социальная структура населения, краевая промышленность, условия труда работниц на фабриках шелка-сырца, виды сельскохозяйственных работ. Это настоящие материалы ученого-социолога, которые содержат ценные сведения для исторического краеведения тогдашней Японии. Недаром позднее его дневниковые записи изучались историками именно как источники наиболее полных и достоверных знаний о японской деревне современной ему эпохи.

* * *

Была выполнена в это время и еще одна заветная мечта архимандрита: при церкви в Хакодате была открыта первая школа русского языка для тех, кто собирается принять христианскую веру и готов в будущем служить ей. Для этой школы святитель Николай ночами составлял русско-японский словарь.

Желающих поступить в эту школу было много, но помещения не было, и для занятий была отведена комната в небольшой квартире начальника миссии. Для себя он оставил только одну комнату – теперь она служила ему и спальней, и столовой, и приемной для посетителей. А по ночам превращалась в кабинет для научных и литературных занятий – рассказывая о новой православной Японской церкви, архимандрит Николай нередко выступал с публикациями в известных российских журналах.

Вскоре пришла и еще одна радостная весть с родины: миссии послали литографию для собственного печатания.

– Где будем размещать эту литографию? – спросили миссионеры, заранее зная ответ: не было иного помещения, как в том же доме, где находилась и квартира архимандрита. Теперь и занятия в школе, и труды самого отца Николая сопровождались непрерывным грохотом литографской машины. По словам видевших его в ту пору в Японии соотечественников, он все больше напоминал отшельника-пустынника – с изможденным лицом, в ветхом домашнем подряснике из грубой ткани.

Когда один из присланных в миссию священников заболел и встал вопрос о его замене, начальник миссии в рапорте об этом Святейшему Синоду просил предупредить, что из двухсот рублей назначаемого преемнику жалованья по крайней мере половину тот должен считать не своей собственностью, а предназначать на нужды Миссии там, где он будет поставлен. Видимо, на таких самоотверженных условиях трудились все работники Миссии, включая самого архимандрита.

Согласиться на такие условия мог лишь подлинный подвижник, способный не только разделять веру святого Николая, но и стать настоящим собратом, понимающим и верным единомышленником. Это удалось не сразу – не однажды приходилось с горечью убеждаться, что те, кого он приглашал разделить труды Миссии, оказывались неспособны к миссионерской деятельности, равнодушны к стране своего пребывания, да и просто не отвечали тем требованиям, которые отец Николай предъявлял ко всем священнослужителям, и прежде всего к себе…

Но наконец такой человек нашелся – по стопам святого Николая в Японию отправился иеромонах Анатолий – выпускник Киевской духовной академии, бывший послушник монастыря на Афоне. Архимандриту Николаю он сразу пришелся по душе: «Лучшего помощника я и не желал бы», – пишет он в Святейший синод. Приезд отца Анатолия дал возможность перенести центр православной миссии в столицу – в Токио, куда переехало и консульство. Это было в феврале 1872 года.

Еще недавно столица называлась Эдо – «дверь от реки»: замок сегуна Токугавы, основателя нового города, действительно открывал или закрывал доступ к реке Сумида – главному торговому пути вывоза зерна и других товаров из провинции к морю и к Осаке, а значит, и к тогдашней столице Киото. Токугава чувствовал себя достаточно мощным диктатором, чтобы не подчиняться императору, и Эдо стал, по существу, главным городом страны. С крушением трехсотлетнего владычества клана Токугавы Эдо стал императорской столицей и был переименован в «восточную столицу» – Токио.

Приехав в Токио, архимандрит Николай, в сущности, увидел два разных города: простонародная часть занималась ремеслами, рисовала на шелке прославившие Японию гравюры, веселилась на представлениях уличных актеров. Самурайская еще не избавилась от своей изысканной чопорности – здесь изучали тонкости чайной церемонии, состязались в стрельбе из луков и фехтовании на мечах.

И за всей этой внешней пестротой стояли перемены, не сразу приметные постороннему глазу, но гораздо более глубокие: Япония выходила из изоляции – торговой, экономической и духовной. В Токио уже вовсю развертывали свою деятельность разноязычные католические и протестантские миссии, проповедники старались убедить будущую паству, что только та вера, которую они несут, является истинно христианской…

Трудно было найти жилье в Токио: негде было даже остановиться. На одну ночь владыку Николая приютил миссионер-англичанин. А потом удалось подыскать квартиру из двух маленьких комнат на чердаке.

Архимандриту Николаю предстояло решить нелегкий вопрос о том, где будет размещаться миссия. Ему хотелось приобрести земельный участок на холме Сурагадай, который так удачно возвышался над городом, открывая всю его тогдашнюю панораму. И пока шли долгие переговоры и согласования, он бродил по приглянувшемуся району, присматривался к работе ремесленников, которые трудились на виду у прохожих, за открытыми дверями своих мастерских-лавок.

Совсем недавно император Мэйдзи снял табу с употребления мяса, прежде считавшегося «нечистой» едой, но уже возникли в окрестностях Сурагадая мясные лавки, где предлагали тончайше нарезанные ломтики говядины и свинины, кусочки куриного мяса и экзотические для европейца приправы к ним из сои, листьев съедобной хризантемы, кунжутного масла.

А из соседней двери пахло деревенским сеновалом – там сшивали циновки татами. Пожилой мастер, сшивая толстой иглой пучки соломы, перебрасывался шутками с прохожими и прихлебывал одновременно зеленый чай, подливая кипяток из постоянно кипящего на огне пузатого медного чайника.

Издали видно было лавку «тэнугуи» – полотенец, украшенных орнаментами, рисунками кукол, иероглифами. В ее тесном помещении рождались почти те же гравюры, которые так ценились в верхнем городе – в аристократических кварталах. Только здесь материал, на котором они печатались, был дешевле – попроще, погрубее.

Преосвященный Николай прислушивался к многоголосому говору, любовался мастерством ремесленников и все больше утверждался в мысли, что именно здесь, среди жилищ простого народа, в самой гуще его, и есть то самое место, на котором должны быть воздвигнуты строения Российской духовной миссии. Оставалось лишь убедить в этом имперских чиновников.

И он писал в Россию: «На иностранных храмах блестят кресты, звонят колокола… – И нам бы нужно храм, – говорят наши бедные птенцы, – негде помолиться, излить душу перед Богом… И не ждет так отрескавшаяся от засухи земля дождя, как мы ждем вашей помощи, оживите, ободрите нас поскорее, если не прямо помощью, то надеждой на нее».

* * *

Только в начале осени ему удалось приобрести в бессрочную аренду земельный участок на вершине холма Сурагадай. Теперь предстояло построить здесь дом православной миссии. В этом строении должны были разместиться домовая церковь, мужское и женское духовные училища, квартиры начальника миссии и его сотрудников, подсобные помещения. Непросто было решить такую задачу, да еще при недостатке средств. Отец Николай часами совещался со строителями, сам с линейкой и циркулем склонялся над чертежами, ездил убеждать несговорчивых подрядчиков.

Меньше всего заботился он о собственных удобствах, хотя в первое время условия его жизни в Токио были ничуть не лучше, чем в Хакодате: «Представьте, например, мою обстановку, хоть это одна из последних мелочей. Жара теперь. Боже, какая жара! Перестать работать, конечно, нельзя, не об этом и речь; и утром до полудня, и вечером с пяти часов человек 20–30 имеют полное право приходить выслушивать уроки Закона Божия. Но куда приходить? Мое жилище – одна комната на чердаке, по точнейшему измерению 11 квадратных футов. Вычтите из этого пространство, занимаемое столами, стульями и подобием сделанного дивана, заменяющего мне кровать; высота – стать в ней во весь рост человеку такого роста, как я, едва можно. Разочтите, сколько воздуха в таком жилье… К счастью, еще два окошка, одно наискось другого. Если благотворительная природа посылает ветерок, то ничего. А если нет веяния воздуха – духота нестерпимая. Внимание с трудом связывает мысли; самое горло отказывается служить полтора или два часа подряд. Многие Христом Богом просят крещения, а я не могу крестить их, потому что негде».

Даже и здесь он старался жаловаться не на личные неудобства, а на то, что обстановка мешает должному отправлению его пастырских и миссионерских обязанностей.

К тому же строительство вовсе не отменяло повседневной работы миссионеров среди населения, и далеко не всегда она была простой и безопасной. Отец Николай получил известие, что Савабэ, проповедовавший в Сэндае, и Сакаи, занимавшийся миссионерской деятельностью в Хакодате, брошены в тюрьму. Он надел свое парадное облачение и снова отправился с просьбой о помощи к влиятельным японским сановникам – на этот раз к Ивакура Томоми и Кидо Токаеси. Они занимали высокие посты в правительстве. Снова длинные дипломатические переговоры, поклоны, обязательная чайная церемония. Но сработала сила убеждения, которой всегда обладал владыка Николай, да и времена наступали другие. Арестованные были освобождены.

Препоны на пути к развертыванию миссионерской деятельности угнетали Преосвященного, он делится со своим дневником мучительными сомнениями: «Не загублена ли даром жизнь и вдобавок множество русских денег? Станет ли православие в Японии? Кому работать для этого?»

И тут же останавливает себя:

«Вчера написанное – одно малодушие. Нашей нетерпеливости хотелось бы, чтобы перед нашей секундой бытия сейчас же развернулся весь план судеб Божиих. Вероятно, во всем есть смысл, что намеренно сам человек не ставит в противоречие разуму Божию… Если в простой былинке, которую мы небрежно растаптываем, все-все клеточки имеют свое назначение и приносят свою пользу, то человек неужели бессмысленнее и захудалой клеточки?.. Итак, нужно стоять на посту и спокойно делать, что под рукой… спокойно грести, не выпуская весла, пока смерть не выбьет его из рук».

* * *

Только через год правительство Мэйдзи отменило запрет на исповедание христианства. Преосвященный записал тогда в своем дневнике: «Господь попустил нас испытать гонения, но набежавшая туча уже пронеслась мимо, и как гроза оживляет красы природы, так минувшее испытание воспламенило и без того ревностные сердца чад Божиих. Какой труд для Бога не увенчается успехом?»

Но каким декретом можно было сразу отменить вековые предрассудки? Были случаи, когда группы язычников-фанатиков под предводительством разъяренных бонз поднимали свалку, чтобы прервать христианскую проповедь. Отец Николай учил миссионеров быть готовыми и к этому:

– Не ждите, что вас встретят приветом, сразу оценят и признают. Вы будете унижены и огорчаемы, будете осмеяны и оклеветаны не раз. Но будьте глухи и слепы перед хулой. Пусть в вашем сердце живет лишь радость Господня. Вы – новые пахари. Колосья созреют. О плодах своего труда заботьтесь, но и пекитесь о том, чтобы в вас никогда не мелькнуло желание наград или похвалы за ваш труд. Когда вы творите доброе, когда вы любите, когда вы созерцаете красоту, когда вы чувствуете полноту жизни – Царство Божие уже коснулось вас.

Преосвященный напоминал своим ученикам: «Слово религия происходит от латинского глагола “связывать, соединять” – мы, христиане, отдельные люди, но есть тайна – вера, которая связывает нас друг с другом, связывает нас с Высшим, связывает нас с Целью Бытия. Люди связаны между собой. И когда мы делаем нечто злое, то это не наше личное дело, это всегда распространяется вокруг. Но и духовная наша жизнь, духовные усилия каждого – благо для всех людей».

Сквозь все трудности и недоразумения владыка Николай умел провидеть будущее древней и в то же время молодой нации:

«Признаки того, что Богу угодно просвещение Японии светом Евангелия, с каждым днем выясняются все более. Взгляните на этот молодой, кипучий народ. Он ли не достоин быть просвещенным светом Евангелия? С каждым днем ко всем миссионерам, в том числе и к русским, приходят новые люди, жаждущие знать о Христе. С каждым днем число новообращенных растет…»

* * *

Шло и духовное строительство Японской православной церкви – главное дело всей жизни будущего святителя Николая. Все настоятельнее была нужда в священниках и дьяконах-японцах. Через два года архимандрит Николай просит тогдашнего епископа Камчатского Павла приехать в Хакодате и совершить обряд рукоположения первого японского иерея – Павла Савабэ, а его друга Иоанна Сакая – рукоположить во диаконы. Это было большое и радостное событие для христиан Японии и российских миссионеров.

Ряды работников миссии между тем пополнялись – в Японию прибыл миссионером иеромонах Сергий. Первый же разговор с начальником миссии архимандритом Николаем глубоко запал в его сердце.

Уже будучи митрополитом, местоблюстителем патриаршего престола, а впоследствии Патриархом Московским и всея Руси, автором книг «На Дальнем Востоке» и «По Японии», он вспоминал эти слова, сказанные ему, тогда еще молодому миссионеру: «Сердце тут нужно, способность проникнуться нуждами ближнего и ближних, почувствовать радости и скорби ближних, точно свои, и в то же время – хладнокровное размышление, как устранить скорби и умножить радости, и решимость поступать в указываемом сердцем и умом направлении; и твердость, и авторитетность сделать поступок правилом для других и прочее, и прочее, смотря по обстоятельствам».

«В этих словах была целая программа всей моей дальнейшей работы. И не только моей», – вспоминал отец Сергий.

Отца Сергия изумила при этой первой встрече откровенность архимандрита Николая, открытость его души, его чувств для того, в ком он увидел своего единомышленника: «Бывают минуты, – признался будущий святитель, – когда вас точно бичом по ранам начнут хлестать. Доставляет постоянные мучения скрытность японцев от иностранцев, некоторая отчужденность их от нас (конечно, не всех), а потому неустойчивость их…».

Поэтому так дорого было отцу Николаю каждое проявление личного отношения первых христиан Японии к нему. Оно было ему утешением на трудном пути вдали от родины. Он знал, что многие из них в своих тесных и небогатых жилищах рядом с иконами помещали в переднем углу его портрет, отпечатанный литографией в Хакодате. Он как бы входил в эти христианские семьи близким и уважаемым старшим родственником.

Отец Сергий отмечает в своих книгах, что архимандрит Николай предъявлял очень высокие моральные и духовные требования к проповедникам и, тем более, к священникам. Он считал, что миссионеру нужно жить не для себя, каждое его действие и все его время должны принадлежать другим. Это относилось к проповедникам и русским, и японцам.

Такими, по мысли архимандрита Николая, должны были воспитывать служителей новой православной Японской церкви в духовных училищах, открытых при миссии в Токио, и в первой японской духовной семинарии с шестигодичным курсом обучения. Ученики в ней были от 14 до 60 лет.

Следует отметить, что среди учащихся семинарии еще до начала Русско-японской войны были и русские. Об этом свидетельствует следующая запись в дневнике святителя Николая:

«Отправлены на крейсер “Джигит” русские воспитанники Федор Легасов и Андрей Романовский для следования в Порт-Артур на каникулы к родным, так как “Джигит” уходит завтра. Романовский сказал, что отец его просил привезти для чтения… что-нибудь из святых Отцов… Он служит десятником в Ново-Мукдене – донской казак; видно, что настоящий русский благочестивый человек».

Архимандрит Николай сам разрабатывал программу семинарии. Ему хотелось, чтобы кроме истории Нового Завета и других богословских предметов туда входили русский и китайский языки, а также алгебра, геометрия, география, китайско-японское иероглифическое письмо, история, психология и история философии. Он мечтал не только приобщить своих слушателей к православию, но и открыть перед ними тот большой мир, который во многом оставался для них за семью печатями, ограниченный многочисленными запретами прежнего правления. Он сам вел там уроки русского языка.

Часов с восьми начинались уроки и шли, с небольшим перерывом около полудня, едва не до вечера. Вечером же, когда стемнеет, владыка отправлялся проповедовать Христово учение куда-нибудь на другой конец города, где нанимался или просто кем-нибудь уступался дом для этой цели. Там собирались желающие слушать учение. Народ был по большей части небогатый, работающий, поэтому собираться могли только после своих дневных трудов, поздно вечером. Владыка им проповедовал, обычно придерживаясь порядка Символа Веры.

Возвращаться приходилось уже очень поздней ночью по пустырям, которыми изобиловал тогда Токио – они образовались на месте былых многочисленных дворцов, которые были снесены после упразднения сегуната (правления сегунов). Для иностранца такое путешествие было по тем временам небезопасным. Поэтому слушатели школы обычно посылали с владыкой Николаем своего рода охрану – кого-нибудь посильнее. Нередко такой стражей становились, вероятно, участники семинарского клуба дзюдо: этот клуб дзюдо для мальчиков-семинаристов стал особенностью семинарии и, помимо всего прочего, был для многих японцев лишним доводом в пользу того, чтобы посылать сюда в обучение своих сыновей.

* * *

Впоследствии, выпуская первых своих семинаристов в большую жизнь, владыка Николай скажет им: «Выходите с радостью, но отчасти и с печалью, после столь долгого пребывания здесь, выходите на радость, но еще больше на печаль мира, а главное – на жизненный труд, который есть долг, назначенный от Бога всем живущим. Чтобы этот труд был легок, посвящайте его Богу. Сказано: «Молитесь непрестанно». Пусть будет ваш жизненный труд так свят и угоден Богу, как молитва, а для сего всегда кладите на него печать Божию – освящайте начало всякого дела молитвою и кончайте его благодарением Богу».

Состоялся вскоре Собор, на котором было решено послать просьбу Святейшему синоду об учреждении епископской кафедры и назначении в Японию епископа. Долго сидел в тот вечер преосвященный Николай, обдумывая и это решение, и свое письмо в Святейший синод. За окном, совсем как дома, на Смоленщине, бушевал декабрьский ветер. Только был он здесь соленый, океанский.

Короткий зимний день прошел, не унеся с собой своих повседневных забот. Но он на минуту отвлекся от них, и, будто сами собой, легли на бумагу проникновенные слова: «Епископ нужен здесь для того, чтобы водворить здесь порядок истинного церковного управления. В детском возрасте образуются черты будущего человека, и если детские годы пренебрежены и человек не приучен к законности, несчастен будет он сам и много несчастий рассеет вокруг себя.

Так же, конечно, и с Церковью: нужно пользоваться годами наибольшей впечатлительности христиан, когда они по юности в церковной жизни готовы слушаться всего (равно как и наоборот, равно быстры к уклонению от всего), нужно в это время ясно начертать перед ними путь истинной церковной законности, умело направить на него и твердою рукою повести по нему…».

Он просил прислать епископа из России и четко обозначал, каким хотел бы видеть этого архипастыря: «Простой, смиренный, всем доступный, всякого готовый принять, все выслушать; но при этом точный, исполнительный сам и до педантизма требующий исполнения всего законного от других, и, следовательно, порядок держащий строго; наконец, благочестивый, молитвенный и вполне самоотверженный, т. е. совершенно забывающий о себе и живущий только для других – такой епископ был бы истинным даром для Японии».

В этот вечер рядом с ним не было никого, кто, прочитав из-за его плеча эти строчки, сказал бы архимандриту Николаю, что такой дар у Японии уже есть и дар этот – он сам. И потому он совсем было уже собрался запечатать письмо, но передумал, покачал головой и вернулся к злобе дня: миссия в это время испытывала очередной финансовый кризис – нужны были деньги для дальнейшей работы духовного училища, где готовили проповедников. В самый разгар экзаменов на его умоляющее о помощи письмо из России пришел ответ: «Распусти проповедников и закрой училище». Этого он допустить не мог. Пришлось обратиться к кредиторам, которые теперь готовы были принять к нему меры как к несостоятельному должнику…

Он вздохнул, приписал к письму просьбу о разрешении самому выехать в Россию для решения денежных вопросов. Написал и еще одно письмо – митрополиту Исидору – и объяснял свою просьбу о поездке в Россию так: «Я испытал одну меру – телеграммами просил помощи, на них даже ответов не было, что остается мне делать, как не ехать в Россию, а по приезде туда что меня ожидает и что ожидает японскую миссию и Церковь? Ужели такая судьба, какая постигла мои прошения, письма и телеграммы, но это было бы ужасно! Отчего не обращают внимания на мои просьбы, от исполнения которых зависит, быть или не быть японской Церкви? Не хотят помогать? Но этого и представить себе невозможно! Нехотение в таком случае было бы изменой Православию».

Утром он попросил отправить оба эти письма срочной оказией.

Вчитываюсь в эти страстные, болью проникнутые строчки, и одна мысль не оставляет меня: не оттого ли многие беды России, что с давних времен именно на духовные (самые насущные и важные!) нужды у нас всегда недоставало денег? Но ведь находились они и тогда на многое, многое другое – на балы в дворянских усадьбах, на содержание Двора Его Императорского величества и на бриллианты придворных дам, на зимние фиалки из Ниццы и шляпки из Парижа… Недостает этих денег и сейчас – из года в год культура и образование получают одну из самых жалких строчек в государственном бюджете. Что касается сегодняшних добровольных пожертвований людей имущих, участия этих людей в нынешних делах Церкви – разве не могло бы оно быть более деятельным и весомым?

Исторические аналогии – вещь неблагодарная, но как не вспомнить, что, кроме богословия, содержала в себе программа училища, которое преосвященному Николаю предлагалось закрыть и распустить. Это была полноценная программа образования, духовного и физического развития человека. Известно, что впоследствии, стремясь подготовить служителей Церкви и проповедников именно для данной страны, архимандрит Николай приблизил эту программу к программам японских государственных учебных заведений, включив в нее и восточные единоборства в качестве пути физического совершенствования. Думается, что это неслучайно: скорее всего, познакомившись с системой дзюдо, он уловил в ней то рациональное начало, которое могло бы стать полезным и на родине.

Размышляя над тем, что узнал в последние дни от обоих своих собеседников, я словно воочию видел перед собой Японию второй половины XIX века – страну, которой почти одновременно были предложены два Пути духовного совершенствования ее народа. Путь Дзигоро Кано, который звал к наиболее результативному приложению сил во всех видах человеческой деятельности и через это всеобщее усилие к единению нации, и Путь святого Николая, где Благодать Божия и спасительная любовь во Христе объединяли уже всех людей, все человечество, без различий.

Противоречили ли друг другу эти два Пути? Текли ли они параллельно, как два звездных потока в темном небе? Или один впадал в другой, более величественный и единственно верный, был ветвью на общем стволе духовных поисков человечества? Я пока не был готов ответить на эти вопросы.

Хотелось также узнать, как оценивает Николай Васильевич, тоже знаток и практик восточных единоборств, знаменитую технику Кодокана. Думаю, что наш с ним разговор на эту тему и его рассказ имеют значение и для нашего дальнейшего повествования.

Итак, я снова в гостеприимном особнячке моего мудрого собеседника. Я рассказываю о предмете нашего нынешнего разговора и встречаю в ответ сомневающийся взгляд:

– Да ведь для нас, профессионалов, это тема одновременно и очень знакомая, и бесконечная. А как остальным?

Я в ответ привожу примеры растущего интереса к восточным единоборствам.

– В том-то и дело, – подчеркиваю, – что очень часто о единоборствах рассуждают любители «с ученым видом знатока».

– Да уж, – соглашается он, – туману тут напущено достаточно. Ну что ж…

И он опять выдвигает на передний план батарею книг.

– Это-то зачем? – протестую я. – Мы с вами по этому предмету сами могли бы не одну книгу написать.

– Не скажите, – улыбается Николай Васильевич, – теоретики тоже не лыком шиты и иногда очень любопытно излагают… Сначала вернемся, пожалуй, к заявлению доктора Кано, что основной принцип дзюдо применим буквально во всех областях человеческого бытия. Мы тогда «поверили ему на слово», а теперь, даже выйдя за пределы проблем японского общества, обратимся к двум хорошо знакомым нам явлениям: знаменитой системе театрального режиссера К. С. Станиславского и не менее знаменитому аутотренингу нашего современника – врача-психотерапевта В. Леви.

– Охотно, но при чем здесь дзюдо?

– А помните знаменитую «сверхзадачу» великого режиссера? Ничего не напоминает?

– Сверхусилие, по доктору Кано, – почти машинально отозвался я.

– Правильно! И методика та же – накопить столько материала по роли, так им овладеть, что в нужный момент (на сцене, в спектакле) он срабатывает почти автоматически, превращая актера в героя его роли. Развивает эту мысль и Мейерхольд – другой великий режиссер, настаивая на том, что актер должен быть развит физически, знать и использовать центр тяжести своего тела. Ну а Леви – это уже популярно изложенная психотехника медитации. Это почти йога. И в таком виде и мы с вами (на уровне азов психорегуляции) пользовались этим аутотренингом на тренировках.

– А если вернуться к Японии?

– Ну я приведу вам только небольшую выдержку из трактата Коносукэ Мацуситы – основателя современного электронного концерна «Мацусита дэнки». Это уже сегодняшний день, как видите. Там говорится буквально следующее: «Каждая кампания, вне зависимости от ее размеров, должна иметь определенные цели, не имеющие отношения к получению прибыли – цели, которые по большому счету оправдывают ее существование. Как с нравственной, так и с практической точки зрения жизненно необходимо, чтобы управляющие стремились к производству продукции наивысшего качества при наименьших ценах посредством наиболее полного использования производственного потенциала в соответствии с общими интересами экономики и в целях повышения благосостояния всего общества».

Вот вам в чистом виде и в действии принцип «Взаимного благоденствия» Дзигоро Кано. Убедительно? А если это философия всех компаний и концернов страны?

– Да, конечно, я думаю, что и святитель Николай, буквально державший руку на пульсе современной ему Японии, не мог пройти мимо того, как применялась в ней теория доктора Кано. Отсюда и включение дзюдо в программу православных семинарий.

– Что же касается собственно техники дзюдо…

– Ну давайте, Николай Васильевич, хотя бы обозначим поподробнее, чему учили прославленные мастера Кодокана своих учеников, благодаря чему (не считая психотехники) они так уверенно побеждали своих противников.

– Мне кажется, что это лучше всего сделал бы Василий Сергеевич Ощепков. О системе доктора Кано он знал еще мальчиком, в училище при духовной миссии: ведь архимандрит Николай, по вашим же собственным словам, а точнее – по рассказу преосвященного Кирилла – приравнял программу этих училищ к государственным японским в том, что касается физического воспитания. А на государственном уровне уже была принята система дзюдо.

Только давайте это сделаем немного попозднее: Васе Ощепкову еще предстоит многое пережить, прежде чем попасть в это училище.

* * *

Я согласился с моим собеседником. Я чувствовал, что приближается «момент истины» – момент, когда в жизни, а не только в книге скрестятся судьбы двух моих главных героев: мальчика и святого. Да, святой еще не канонизирован Церковью – это вообще произойдет много позднее, но всей своей жизнью и своими деяниями он уже заслужил право так называться.

О мальчике пока не скажешь больше того, что уже сказано о нем, но его душа далеко не «чистая доска», как любят выражаться психологи – в нее уже много заложено родителями, а точнее – всеми предками его рода, русскими православными людьми.

О святом еще можно рассказать многое до момента их встречи, потому что многое произошло во времени, в истории да и в самой жизни святителя.

* * *

Изменилась обстановка в стране, окрепла православная христианская община. Появились христианские храмы в нескольких городах.

Теперь наступило время строительства храма в столице – главного православного храма страны.

 

12. Храм и дороги к нему

(По рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)

Мы оставили архимандрита Николая в трудную минуту, когда под вопросом стояло само существование Российской духовной миссии. Одновременно произошло и еще одно важное событие в его жизни: Святейший синод запросил согласия преосвященного Николая на его хиротонию (то есть рукоположение) во епископы. Архимандрит Николай ответил: «Если из России не может быть назначен сюда епископ, то я согласен».

Получив разрешение Святейшего синода на приезд в Россию, он, по его словам, «бросился на первый отходящий пароход, чтобы не опоздать, если Бог даст, спасти Миссию и здешнюю Церковь от разрушения».

Он приехал в Петербург в начале октября и, бросившись по знакомым адресам, с облегчением узнал, что сумма задолженности уже перечислена в Японию. Более того, после его выступлений в печати и на собрании Миссионерского общества в Москве ряд монастырей и епархий учредили ежегодную субсидию Духовной миссии в Японии. Теперь учреждение епископата и расширение штата миссии стало реальностью.

Только в конце марта следующего года в Петербурге, в Александро-Невской лавре он получил сан епископа с дальнейшим откомандированием в Японию.

Вручая ему епископский жезл, митрополит Исидор сказал ему: «До конца жизни тебе служить взятому на себя делу и не допусти, чтобы другой обладал твоим венцом».

Бледный, с влажными от волнения глазами стоял он под сводами лавры во время совершения таинства. «Душа смущается, – признавался он. – Все существо под влиянием десниц иерархов, как было сегодня, чувствует претворение. Встаешь совершенно иным, чем опускаешься на колени перед Престолом».

Святейший синод дал епископу Николаю право собирать пожертвования для Миссии и Японской Церкви. Он собрал сумму, нужную для возведения в Токио собора, который, по его мысли, должен был стать как бы светочем и центром японского православия.

Начало архипастырства святого Николая было связано со строительством Токийского собора. Нового земельного участка для него не удалось найти. Строить решили на вершине того же холма Сурагадай. Потому что всегда ищет для храма русский человек место «красное», то есть высокое и красивое, откуда и видать далеко. Начались земляные работы, чтобы искусственно увеличить строительную площадку. Только в апреле 1885 года в присутствии представителей русского посольства и всего дипломатического корпуса состоялась торжественная закладка собора.

А год назад правительство Японии отняло привилегии государственных религий у синтоизма и буддизма. Это означало полную свободу вероисповедания. В новой конституции было записано: «Японские подданные имеют свободу религиозных верований, поскольку они не нарушают общественного мира и не противоречат долгу верноподданства».

Шесть лет, в течение которых строился собор, после утренней службы ежедневно епископ Николай появлялся на строительной площадке, тщательно вникая в то, как исполняется проект архитектора Шурупова, который спроектировал собор в традиционном для русских византийском стиле.

Вставал он обычно рано, часов в пять, и очень любил эти тихие утренние часы – до семи никто не тревожил его размышлений, работы – над письмами и дневниковыми записями. Как-то сразу занималось утро, просыпались птицы и еще не было влажной жары, так донимавшей днем.

В семь собирались на утреннюю молитву ученики проповеднической и певческой школ, открытых при миссии. Преосвященный всегда сам произносил начальный возглас молитвы. Потом посещение строительства собора и прямо оттуда в классы – он читал лекции по богословским предметам в семинарии и школе проповедников.

В двенадцать часов перерыв на скромную трапезу, а после обеда до часа пополудни он отдавал свое время японским журналам и газетам. Но ровно в час он со свойственной ему пунктуальностью усаживался за письменный стол – ждали текущие административные и миссионерские дела. Ими он занимался до половины пятого, иногда выкраивая время для одной-двух послеобеденных лекций.

В шесть появлялся японец-ученый, помогавший ему в работе над переводами богослужебных и других церковных книг. Они засиживались до девяти часов, обсуждая тонкости звучания того или иного иероглифа или толкование богословского термина.

Потом наступало время секретаря, который появлялся с грудой свитков – донесениями и рапортами миссионеров и священников со всех концов Японии. Все это требовало не только терпеливого и внимательного изучения и анализа, но и принятия решений, порою не всегда легких.

Храм был построен и освящен во имя Воскресения Христова. Токийцы впервые услышали колокольный благовест. Торжественное богослужение привлекло к храму и христиан, и инаковерующих: пел хор в сто пятьдесят человек; в парадном облачении служил сам епископ Николай с девятнадцатью священниками и шестью диаконами. Звучали в исполнении японского хора церковные напевы Кастальского и Бортнянского. Но слова песнопений и возгласов были японскими.

Внимательный наблюдатель, наверное, заметил бы, что на богослужении местные христиане были в национальных одеждах, а на полу храма лежали привычные циновки и возле паперти храма так же привычно для японцев лежали горы их деревянной обуви. Но и сам владыка, несмотря на праздничное архиерейское облачение, служил без обуви, уважая японские обычаи.

Те, кто видел его в этот день, поражались его строгому и вдохновенному лицу, глубокой и сосредоточенной собранности. В нем чувствовались очень большая духовная сила и воля.

Сам епископ Николай писал о Токийском соборе: «Собор будет памятен, будет изучаем, подражаем многие, не десятки, а смело говорю, сотни лет, ибо храм – положительно замечательнейшее здание в столице Японии, здание, о котором слава разнеслась в Европе и Америке еще прежде его окончания и которое ныне, будучи окончено, вызывает внимание, любопытство и удивление всех, кто есть или кто бывает в Токио».

* * *

Возникали отделения миссии не только в Хакодате, но и в других городах: в частности в Киото, где был открыт новый храм. Праздник его освящения особенно порадовал сердце преосвященного Николая.

Особенно дорого было то, что иконостас и колокола для этого храма были присланы из России. Правда, некоторые иконы не вынесли тяжесть долгого пути – иконопись повредилась.

Благословение архимандрита Николая на реставрацию этих святынь получила талантливая местная художница-христианка Ирина Ямасита. Для других церквей она сделала копии «Тайной вечери» и образа архистратига Михаила.

Надо сказать, что владыка Николай очень высоко ценил возможности женщин в миссионерской и просветительской деятельности. И с миссией сотрудничали не только многие японки, но и русские женщины-миссионерки. Среди них были Мария Черкасская и приехавшая в 1884 году княжна Путятина. На средства княжны и графини Орловой-Давыдовой в Токио было создано женское церковное училище, при котором был открыт также иконописный класс.

Архимандрит Николай, как обычно, принимал самое деятельное участие в устроении торжества освящения храма. Его беспокоило, как разместить поудобнее людей, прибывших на храмовый праздник из отдаленных уголков страны. Каковы же было его удивление и признательность, когда, прибыв в Киото, он увидел, что целый квартал домов напротив миссии празднично убран и хозяева этих жилищ готовы принять и разместить паломников! Встретил его и директор местной школы, предложивший школьный зал для того, чтобы там накрыть угощение для участников праздника.

После освящения храма владыка записал в своем дневнике впечатления от храмового иконостаса:

«Нужно еще заметить, что иконы сами по себе привлекают всех своим высоким художественным исполнением, а христиан, кроме того, своим истинно церковным характером. Некоторые из них, как храмовая праздничная икона Благовещения Пресвятой Богородицы, главные иконостасные – Спасителя и Божьей Матери, иконы Святителей Николая и Иннокентия – так прекрасны, что взор не хочет оторваться от них; и тут-то сказывается, особенно для христиан, как важна хорошая иконопись для храма, в котором все предназначается к тому, чтобы очищать и освещать душу, умилять ее и возбуждать к молитве. При взгляде на этого ангела в иконе Благовещения так и просится на уста благодарение Богу, что у каждого из нас есть ангел-хранитель; но, перенося взор на святой лик Пречистой Девы, чувствуешь стыд, что несохранением своей души в чистоте отгоняем от себя этого прекрасного стража, так любовно пекущегося о нашем спасении; от взгляда на кроткий лик Богоматери с Богомладенцем и на учащего Спасителя льются в душу умиление и радость, что Бог так преискренне близок к нам, но и печаль при мысли, что мы ограждаем себя от Него стеною грехов; строгий и вместе милующий вид святителя Николая Мирликийского, важный и вместе ободряющий лик святителя Иннокентия Иркутского – все-все и привлекают к себе красотою иконописи и возбуждают соответствующие чувства и мысли, освежающие и очищающие душу у смотрящих на них».

* * *

(В этой записи, несомненно, чувствуется скрытая полемика с протестантами, отрицающими иконы. «Актуальность этой полемики не утрачена и в наше время, – заметил мне митрополит Кирилл, – когда немало церквей протестантского толка распространилось на просторах бывшего Советского Союза, в том числе и в России. Они продолжают вести активную иконоборческую работу, и на их логику поддаются порой люди, еще только ищущие пути к обретению веры. Высказывание Святителя Николая – ответ этим новоявленным иконоборцам.

В то же время хочу привести слова другого владыки Николая – святителя Сербского, который, напоминая о Заповеди Господней: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения; не поклоняйся им и не служи им», говорил: «…не обожествляй творение и не почитай его как Творца… Кто обожествляет скульптуру или картину? Тот, кто не познал художника и резчика. Тот, кто не познал Бога и не верит в Него, обречен обожествлять вещи, потому что человеку свойственно что-либо обожествлять… Если кто-то напишет имя Божие на бумаге или на дереве, или на камне, или на снегу, или на земле, то почитай эту бумагу, и это дерево, и этот камень, и снег, и землю ради Пресвятого имени Божия, написанного на них. Но не обожествляй то, на чем написано это святое имя. Или когда имеешь материал, на котором изображен лик Божий, ты Ему поклонись, но знай, что не материи кланяешься, а Великому и Живому Богу, о Котором напоминает изображение».)

* * *

Архимандрит Николай с удовлетворением отмечал, что ко времени освящения храма в Киото в Японии было уже 6000 православных и были воздвигнуты храмы в Сакуми, Мариоко и Сэндае. Земля для этого строительства была куплена на средства, пожертвованные японскими христианами.

 

13. Между молотом и наковальней

А между тем над дорогами к Храму, по которым не иссякали потоки верующих, сгущались темные тучи. Все чаще, и подходя под благословение, и даже письменно прихожане спрашивали своего духовного отца и архипастыря, как им вести себя в том печальном случае, если неминуема война с Россией.

Вставал, конечно, этот вопрос и лично перед епископом Николаем: где его место, если грянет гроза.

Трудно предположить, что преосвященного Николая не мучили сомнения прежде, чем он сообщил своей пастве об окончательном своем решении. Пришло оно уже тогда, когда предчувствия стали реальностью – война между Россией и Японией разразилась.

Узнав об этом, он всю ночь провел в молитвах, в одиночестве, и только величественные своды собора слышали его горячий шепот, обращенный к Господу. Наутро он вышел из собора со строгим, но просветленным лицом и в послании всей своей епархии, каждой церкви и общине поведал о том решении, на которое наставил его Господь: «Я не разлучаюсь с вами, братья и сестры, и остаюсь в вашей семье, и будем исполнять вместе наш долг относительно нашего небесного отечества, какой кому надлежит. Я буду, как всегда, молиться за Церковь, заниматься церковными делами, переводить богослужебные книги. Вы, священники, усердно пасите порученное вам от Бога словесное ваше стадо; вы, проповедники, ревностно проповедуйте Евангелие еще не познавшим истинного Бога, Отца небесного. Все христиане возрастайте и утверждайтесь в вере и преуспевайте во всех христианских добродетелях».

* * *

Такая позиция, занятая преосвященным Николаем, была молчаливо признана японским правительством, которое дало распоряжение об охране Токийского собора и миссии, а также самого епископа Николая и этим указом обеспечило неприкосновенность православной церкви от нападок фанатиков, называвших христиан изменниками.

О том, что такое решение епископа Николая было единственно верным, свидетельствует и то, что в военном году Японская православная церковь приросла на 720 новокрещенных.

Это не означало, однако, что такая позиция легко давалась епископу. Он записывает в своем дневнике того времени:

«Несчастная эта война с мыслей не идет, ко всему примешивается и все портит; знать, патриотизм – такое же естественное чувство человека, как сознание своего я, что будешь делать! Нужно терпеть это беспрерывное мучительное колотье».

И далее:

«…в душе два течения, и нижнее, скрытое, бурливо, жгуче, мучительно: сердце тоже на войне и тяжело ранено».

Сношения Русской православной миссии с родиной были затруднены, но не прерваны войной. Через посредничество посольства Франции поступали некоторые субсидии, шла в Россию информация о положении миссии.

Занимаясь, как и предполагал, переводческими работами, епископ Николай одной из главных своих обязанностей почитал попечение о русских военнопленных. В миссии были составлены списки пленных, а также погибших в сражениях русских.

Нередко, особенно на флоте, россияне служили целыми династиями, и в приемную миссии обращались русские пленные в поисках сведений об отцах, сыновьях, братьях. Епископ Николай принимал их лично на своем подворье. Навстречу посетителям поднимался высокий человек в очках, в облачении архипастыря. На его столе находились списки экипажей русских эскадр, сообщения посольств – французского, германского, британского. Лежало фундаментальное японское исследование с подробностями Цусимского сражения. Нередко отчаявшиеся люди просто просили отслужить панихиду по рабу Божьему, убиенному на морях.

Но если разыскиваемого человека не было в списках убитых, преосвященный Николай увещевал не терять надежду на милость Божию, подсказывал, что пропавший может быть на одном из миноносцев, спасавших людей с погибающих крейсеров. И заканчивал беседу краткой молитвой: «Да хранит их Господь на зыбких водах…»

Закончив прием посетителей, преосвященный Николай не спешил подняться из-за письменного стола – его ждала не менее важная часть его пастырской работы – переписка с пленными, особенно с теми, кто впал в уныние, утратил смысл жизни. Должно было не только вернуть веру в себя растерявшемуся человеку, но и сделать его источником бодрости духа для тех, кто его окружает.

Прежде всего, решает он, надо дать пищу уму тех, кто временно лишен возможности активно участвовать в жизни. Книги, книги – целые ящики книг: «Итак, пусть скучающие и тоскующие возымеют намерение не скучать и не тосковать, – вот уже половина дела и сделана; затем пусть зададут себе работу: читать, писать, сочинять, изучать что-нибудь, и пусть действительно займутся – печаль как рукой снимет. Разве нет у человека воли, чтобы исполнить все это, такое простое?».

Одновременно с книгами в лагеря для военнопленных шли конкретные просьбы о розысках пропавших без вести – сострадание к ближним, деятельная помощь им должна была, помимо всего, отвлечь отчаявшихся от собственного бедственного положения.

Впрочем, и степень бедственности плена преосвященный Николай предлагал своим многочисленным корреспондентам оценивать разумно. В качестве доводов годилось все, даже исторические аналогии. Вот отрывок из одного такого письма: «…Печален ваш плен, печальна бездеятельная нынешняя жизнь, и особенно у вас, имеющего призвание к деятельной боевой жизни – кто же против этого? Но носить в душе слово: «я погиб, ибо плен – та же смерть, но смерть моральная» – Боже, какое это неразумное самоистязание, наподобие тех истязаний, которые налагают на себя индийские факиры!.. Да и наш Петр Великий чуть не попался в плен к туркам, а Наполеон и умер в плену, но разве это мешает им быть великими, и разве это ставится им в позор?.. И радостные встречи, и родной дом, и желанное дело впереди – вот Ваша программа!.. Вы еще в периоде Вашей цветущей молодости. Вы можете строить великолепные планы на будущее, с полной надеждой осуществления их. Умудренные опытом, Вы можете и в направлении Вашего призвания послужить много и славно, чего и дай Вам Господи! Итак, ободритесь, не грустите очень и терпеливо переносите Ваше теперешнее положение, со светлым взглядом на будущее! Господь да поможет Вам в этом! Молитвенно призывая благословение Божие на Вас, с искренней любовью остаюсь Вашим покорнейшим слугою и богомольцем епископ Николай».

Можно себе представить, каким лучом света в темном царстве плена было такое письмо, а ведь написано их было великое множество, и для каждого находились у преосвященного единственно верные слова, исполненные искреннего движения души: «Ваше задушевное письмо я читал и перечитывал несколько раз, и всегда с глубоким душевным движением и накипающими слезами. Глубоко трогает меня эта печаль Ваша…»

Дорогого стоило и то, что к заботе о русских военнопленных преосвященный Николай привлек японских православных мирян и духовенство. Японцы учредили «Общество духовного утешения военнопленных», которое снабжало пленных русскими духовными и светскими книгами, организовывало их переписку с родными, заботилось о медицинском обслуживании. Пленных посещали японские православные священники, владевшие русским языком; умерших хоронили по православному обряду.

Японские православные показали, как можно воплотить в жизнь заповедь Христову о любви к врагам, сохраняя при этом самоотверженную любовь к Родине. По окончании войны русское военное ведомство подтвердило великие заслуги преосвященного Николая в деле помощи русским военнопленным, и он был почтен саном архиепископа.

Император Николай II писал владыке в конце 1905 года: «… Вы явили перед всеми, что Православная Церковь Христова, чуждая мирского владычества и всякой племенной вражды, одинаково объемлет все племена и языки… Вы, по завету Христову, не оставили вверенного Вам стада, и благодать любви и веры дала Вам силу выдержать огненное испытание брани и посреди вражды бранной удержать мир, веру и молитву в созданной Вашими трудами церкви».

* * *

Но это было потом, а пока шла война, кроме насущных забот, свободное время преосвященного Николая принадлежало переводам священных книг.

* * *

Об этой стороне деятельности преосвященного Николая я просил митрополита Кирилла рассказать подробнее – ведь именно за нее он был удостоен ученого звания доктора богословия. Сам святитель ценил это звание и подписывал им свои публикации в печати.

Из бывших студентов семинарии составился целый коллектив переводчиков, работавших не только над переводом богословской, но и русской художественной литературы. Первоначально в переводческий отдел миссии входили только те, кто получил духовное образование в России, затем в нем стали работать и японцы. Некоторые из них впоследствии прославились как переводчики и ученые.

Святитель Николай считал, что, не считая его самого, хотя бы один из миссионеров должен заниматься исключительно вопросами перевода на японский язык священных, богослужебных, религиозно-научных и нравственно-назидательных книг. Дело было еще и в том, что параллельно с Русской православной церковью, распространением христианства в Японии занимались и западные конфессии, в том числе и протестантские. Разночтения в церковных книгах могли привести к возникновению ересей в молодой Православной японской церкви. Отсюда та скрупулезность, с которой относился преосвященный Николай к переводческой работе своей и других миссионеров.

* * *

Но прежде чем приступить к рассказу об этом, не вернуться ли нам к судьбе мальчика, родившегося на Сахалине, тем более что по судьбе этого мальчика тоже прошлась Русско-японская война своим огненным колесом. Но еще до этого большое горе пришло в его детство: одиннадцати лет он потерял сначала мать, а затем и отца, оставшись круглым сиротой. Как же уцелел он в этой военной круговерти, где так мало значила и взрослая-то человеческая жизнь?

 

14. Шаг в большой Божий мир

(По рассказу Н. В. Мурашова)

Еще при своей жизни отец Васьки Ощепкова успел пристроить сына в церковно-приходское училище Александровска. После его смерти опека, учрежденная над сиротой, решила и дальше оплачивать его обучение из того дохода, который продолжали приносить построенные его отцом и сданные внаем дома.

Учиться хотелось: нравились уроки Закона Божия, которые вел старенький батюшка, терпеливый с озорными отроками; легко запоминались на других занятиях названия рек, гор, городов – а пуще хотелось стать большим и повидать весь этот огромный неведомый мир своими глазами.

По дороге из училища к дому, где он квартировал под надзором вдовы-опекунши, улицы Александровска давали ему другие уроки: на многих модных магазинах, парикмахерских салонах, галантерейных лавках рядом с русскими красовались чудные знаки иностранной азбуки – иероглифы. Он невольно запоминал их написание и значение.

Но чем больше появлялось японцев в Александровске и его окрестностях, тем озабоченнее становились лица чиновников губернаторской канцелярии. Если все население Сахалина к этому времени составляло сорок шесть тысяч человек, то японцев на острове было уже более сорока тысяч. И как раз в 1903 году, несмотря на упорные слухи о близящейся войне, японцы двинули к Сахалину целую армаду рыболовецких шхун. Процветала и увеличивалась японская колония в самом Александровске.

Несмотря на протесты генерал-губернатора Сахалина японскому консулу, лишь одна десятая всего улова японцев в наших территориальных водах поступала русским. Девять десятых деликатесной рыбы, крабов и других рыбопродуктов шло на внутренний рынок Японии, а так как это превышало существующий спрос, значительная часть улова перерабатывалась на другие нужды. Отрезанный от материка Сахалин позднее всех узнал и о начале войны, и о блокаде, а затем и о падении Порт-Артура. Только в марте 1904 года правительство России постановило объявить амнистию тем каторжанам, которые примут участие в обороне острова. В этом же году в Японии возникла «Лига возвращения Сахалина».

Всю зиму с острова люди старались перебраться в Николаевск-на-Амуре. Через Татарский пролив в обратном направлении, на Сахалин, поступали немногочисленные воинские подразделения и боеприпасы.

Летом 1905 года на рейде Сахалина показался японский крейсер «Акацуки» в сопровождении многочисленных десантных катеров. Началась оккупация острова. Оккупируя Сахалин, японцы скрывали от его жителей, что в Портсмуте начались мирные переговоры с Россией.

Русская делегация в Портсмуте еще отстаивала на переговорах Сахалин для России, когда оккупантами было объявлено, что до 7 августа 1905 года всем неяпонцам следует покинуть остров, а тем, кто останется, следует в ближайшие дни принять японское подданство и платить империи налоги согласно японским законам.

Преосвященный владыка Николай записал в эти дни в своем дневнике:

«…к позору присоединилась новая клякса на лицо России: Сахалин забирают японцы по частям; нигде, конечно, нет им сопротивления, по малочисленности нашей. Кладут японцы наше сокровище себе в карман; уже рассчитали, что одного каменного угля у них на Сахалине теперь на 500 миллионов; а пленных русских с женами и детьми привозят сюда и сдают французскому консулу; военных забирают в плен и расселяют по колониям русских военнопленных здесь…»

Многое, вероятно, в силу мальчишеского возраста, проходило мимо Васьки. Но переселение уже напрямую касалось и его. Стали доноситься слухи о разоренных и сожженных оккупантами селениях на юге острова. Толпы беженцев скопились на пристани Александровска. Их ожидал путь через пролив в трюмах японских транспортов и лагеря для пленных в Японии. Французский консул должен был организовать дальнейшую передачу гражданских пленных русским властям на родине и теперь им предстояла трудная зимовка на Амуре в ожидании дальнейшего решения своей судьбы.

Возможно, и затерялся бы среди этого потока сирота Вася Ощепков, если бы судьбой ребятишек из приходского училища, оказавшихся на оккупированном Японией острове, не озаботилась православная миссия в Хакодате – том самом городе, откуда начинался японский «Путь на север».

Дети, у которых были родители, разделили судьбу взрослых. А Васька, совершив первое в своей жизни «заграничное» путешествие по морю, прибыл с Сахалина на другой, японский, остров. Он стал учеником школы, открытой когда-то в Хакодате преосвященным Николаем. Теперь она переживала не лучшие времена: после перевода консульства в Токио работала в основном женская школа да один класс, где занимались местные ребятишки. Там и предстояло учиться сиротам с острова Сахалин, которых готовили, как говорится, по способностям и призванию – кого в миссионеры, кого в военные переводчики, в которых нуждалась русская армия на Дальнем Востоке.

Транспорт причалил к пристани, потеснив плоскодонные рыбачьи лодки. Во все глаза рассматривал Васька домики – непохожие на сахалинские, какие-то легкие, как ненастоящие. Поразили крытые тротуары с навесами. «Снега в феврале и в марте бывает много, – объяснили ему потом в миссии. – Если бы не навесы, туннели бы в снегу рыть пришлось».

Но пока стояла ранняя осень и березки у деревянной церквушки возле миссии красовались совсем золотые. Начальник миссии отец Анатолий оглядел новичка быстрыми черными глазами, положил руку на плечо: «Как зовут? Васька, говоришь? Раб Божий Василий, значит… Не робей, парень, здесь ты у своих. Господь не даст в обиду сироту. Народ у нас в училище смирный – в миссионеры готовятся, в проповедники, значит. Да ты, я вижу, и сам неслабенький, отощал только малость. Ну ничего, отец-эконом откормит».

Наверное, труднее вживался бы Васька в новый открывшийся перед ним незнакомый мир, если бы не хлебнул до того горя сиротской жизни и не понял бы, что, как бы ни поворачивалась судьба, а свет не без добрых людей. Были такими добрыми людьми опекуны, всерьез озаботившиеся будущим доверенного им мальчонки; потом среди всех невзгод не забыли о детишках русские военные, поручившие их судьбу Господу Богу и русским священникам в Японии; и наконец внимательно следил за судьбой маленького русского в Японии тогдашний начальник православной миссии в Хакодате отец Анатолий.

А за всем этим незримо стоял главный архипастырь Японской православной церкви – епископ Николай. Это по настоянию святителя училище в Хакодате занималось по программе государственных учебных заведений Японии, но для будущих миссионеров преподавали в нем и русский язык, и основы православного вероучения на обоих языках.

Для Васьки иероглифы, в шутку, ненароком запоминавшиеся на уличных вывесках, теперь стали азбукой чужого языка, на котором отныне ему предстояло говорить и писать так же свободно, как на родном.

Вначале это пугало его, но одолела природная любознательность, да и лестно было освоить язык быстрее, чем некоторые русские миссионеры, через краткое время покидавшие Хакодате именно по причине трудности овладения японским языком. Подбадривал пример отца Анатолия, который свободно объяснялся и с японскими мальчишками, и с важными бонзами – их родителями.

Был и еще один предмет, которым Васька занимался с увлечением, хотя и многое казалось ему в этих занятиях загадочным и таинственным. Это были восточные единоборства. Преподавал их японец-сэнсэй. В школе часто поговаривали, что из-за него, Васьки, японцы считают учителя клятвопреступником: он-де клятву давал, никому не сообщать секретов своего мастерства, а сам обучает единоборствам русского, высланного с Сахалина. Грозились уже учителю какие-то люди, что добром это не кончится: плевали вслед ему на улице, подбрасывали написанные иероглифами свитки с угрозами. И верно, вскоре произошел случай, который запомнился Ваське на всю жизнь.

Шел обычный урок.

– А теперь запомни, – узкие, восточного разреза глаза не отрывали пристального взгляда от него, Васьки, сидевшего в позе «лотоса» на тонкой рисовой соломе татами, – запомни: прежде всего надо научиться правильно дышать.

В спортивном зале было светло. От нагретого солнцем пола пахло воском… Запах напоминал Ваське о печальном: погребальные свечи, напевное бормотание священника. Но отвлекаться было нельзя.

– Если не научишься правильно дышать, то не научишься ничему. Повторяю: это крайне важно. Придется тренироваться до тех пор, пока ты просто не сможешь дышать неправильно.

Стало немножко смешно: дышал же до сих пор! Правда, мамка говорила, что не сразу – думали уж, что родился мертвым. Но повитуха дала такого шлепка, что сразу и задышал, и заорал благим матом… Мамка, где ты? Батюшка говорил, что Боженька взял. Зачем ему? А Ваське без мамки бывало вот как плохо. Особливо пока не подрос…

Сухие желтоватые пальцы больновато ткнули в лоб:

– Где твои мысли, мальчик? Ты разве забыл, что находишься в до-дзе?

Забудешь, как же – и так все свободное время проводишь в этом до-дзе – зале для тренировок. А говорили, что будут учить на батюшку. И верно – учат. Только при чем здесь эти тренировки? Говорят, что способный к этим их японским боям… Может, и так. Только сейчас об этом лучше не думать, а то учитель, по-ихнему сэнсэй, опять будет сердиться. Надо скорее сложить ладошки вместе да поклониться.

– Дышать будем так: вдох на два счета, два счета – задержка дыхания, два счета – выдох. Смотри: чтобы не считать тебе постоянно, я запускаю этот маятник. Он стучит – слышишь? Стук – вдох, стук – задержишь дыхание, стук – выдох. Понял? Начали.

Ну и муторный же это урок! Качается блестящая штука, стучит, будто сердце бьется. Аж в сон клонит…

Вдруг шум какой-то за дверями. Голоса. И учитель насторожился. Ваську за полог толкнул, туда, где раздевалка. Шипит чуть слышно: «Не вздумай высунуться – не твое дело». А сам почему-то не на двери, а вверх, на окна смотрит. А в окнах – вот они! В черном все и на рожах маски Тоже черные. Сколько же их? Четверо? Шестеро? А сэнсэй-то один…

Их было семеро, и самый здоровенный выдвинулся вперед – руки выставлены, кисти болтаются. Сэнсэй потом объяснит: поза «богомола». Шагнул вперед, в голову учителю замахивается. Васька и не видел, что сэнсэй сделал – быстро все очень. Только верзила уже лежит на татами. Сэнсэй объяснил потом: дал ему пальцами в солнечное сплетение, ребром ладони рубанул шею, колено вверх – в лицо.

Остальные, видать, поняли, что поодиночке слабо им – все вместе двинулись. Васька не выдержал – пискнул тихонько. Учитель обернулся мимолетно – и вот уже лежит на татами. Но зацепил чью-то ногу рукой, дернул и незаметным движением перекинул одного через голову. Потом двинул кого-то промеж ног, перекувыркнулся, вскочил на ноги. У одного из тех-то маска свалилась – сэнсэй его за волосы и как даст сверху! Это рассказывать долго, да и не разобрал Васька в этой куче разные подробности – потом уже учитель все расписал, как на тренировке.

Теперь их осталось четверо. У одного, видать, коленка повреждена – аж посинел от боли и злости. Здоровой ногой замахивается. Учитель поднырнул как-то ему за спину, зацепил за ногу больную, подсек ее, схватил нападавшего за шею и, видать, придушил. А сам движется, движется, будто танцует, туда, где в углу дощечки для тренировок карате валяются. Схватил две, отражает ими удары. Потом как-то защемил одному голову между дощечками, да, видимо, сильно уж очень… Тот больше и не вставал…

Тут двери распахнулись – народ набежал: охранники миссии, полицейские. Последнего повязали. Васька вылез, трясется весь. А сэнсэй вроде и не видит, что с Васькой делается, взял так тихонько за плечо, присадил на татами и пальцем своим длинным маятник проклятущий качнул. И Ваське на него кивает: дыши, мол.

А что делать: приходится дышать. Васька только спросил, осмелился: это якудза были? Учитель рукой махнул – просто бандиты, фанатики. Потом сам подробно весь бой разобрал, по приемам. Васька слушал в оба, на ус мотал. Все же попробовал узнать: убивать-то их было обязательно? Сэнсэй отговорился, что это их, японские дела, и не впервой они на него нападают, надоело, дело далеко зашло. Мол, не он их, так они его. Может, и правда – учителю виднее…

Однако отец Анатолий недоволен был: сказал, что не по-христиански это – мстить врагам своим. Достаточно было напугать как следует. «Дак они уже пуганые, а все равно лезут», – вступился за сэнсэя Васька. Но отец Анатолий не согласился, сказал, что тогда надо было их обезвредить и сдать полиции. «А почто они его так?» – поинтересовался Васька, заранее зная ответ.

Отец Анатолий сказал, что это, мол, отрыжка войны – немало тех, кто ненавидит русских и христиан вообще. А учитель дает уроки борьбы в миссии – раскрывает-де тайны мастерства иноземцам.

Было над чем подумать. Здесь, в миссии, в училище, он успел привыкнуть к тому, что все, связанное с войной, осталось там, на Сахалине. А тут все относятся друг к другу и впрямь по-братски, охотно делятся едой, книгами, если что – приходят на помощь. И нет различия – что Васька, что Иитиро или там Мосаку. Жили мальчишки вместе в небольшом, на восемь циновок, помещении. Солнца там было маловато, зато когда вечером зажигалась старинная лампа на бамбуковой подставке, было так хорошо подсесть с книгой поближе к огню. Потом уходили на кухню присматривавшие за домом сторож и его жена, а все остальные засыпали и наступала такая тишина, что Васька слышал, как шуршат листья за стеной. Порой было холодновато, и тогда все мальчишки усаживались вокруг жаровни с углями, как стайка воробьев около дымящегося на снегу свежего конского навоза.

Но, значит, за стенами миссии далеко не всем было наплевать на то, какой у тебя цвет кожи или разрез глаз, ходишь ли ты молиться в консульскую церковь или в буддийский храм…

Когда осень накрепко перешла в зиму и Ваську с товарищами переселили в дом, где проходили занятия, однажды произошло событие, еще раз перевернувшее всю Васькину жизнь.

Как-то под вечер во двор миссии въехала тележка, запряженная парой низкорослых мохнатых лошадок. Из повозки легко спрыгнул высокий священник, сказал несколько слов вознице и стремительной походкой направился к дому. Не успел он сделать и нескольких шагов, как навстречу ему бросился с крыльца отец Анатолий и подошел под благословение, радостно приговаривая:

– Батюшки, ваше высокопреосвященство! Как же вы? Такими дорогами… Господи, вот радость-то нежданная!

Уже через несколько минут вся миссия знала, что миссию в Хакодате удостоил своим посещением ее первооснователь – архиепископ Николай, глава Японской православной церкви.

Шла обычная суета, связанная с нежданным визитом высокого гостя, но, отказавшись отдохнуть с дороги, архипастырь отправился в церковь. Служил, как обычно, местный священник, но, против обыкновения, маленькая консульская церковь была забита до отказа: прослышав о приезде преосвященного, кроме учеников и сотрудников миссии собрались почти все прихожане епархии. Ждали слова архиепископа.

Широко раскрытыми глазами смотрел зажатый в толпе верующих Вася Ощепков на этого высокого старца в епитрахили и омофоре и, затаив дыхание, ждал громовой проповеди, каких-то особенных пламенных слов, которые раздвинут стены этой крошечной церквушки, распахнут низкое зимнее небо…

Но все было иначе – ни парадного выхода, ни громовых речей. Толпа потеснилась, откуда-то появился обычный деревянный табурет, преосвященный уселся на него и негромко, но внятно и проникновенно начал свое слово. Это была простая, понятная каждому человеку речь о начальных словах молитвы Господней, о радости, что у нас есть Отец Небесный, о том, что всякое дело должно совершаться людьми во славу Божию.

Вася уже не помнил о том, что вначале был почти разочарован простотой всего этого – облика преосвященного, самой окружающей обстановки, начала проповеди. Теперь он, забывая себя, слушал убежденные, мудрые слова святого Николая: «Есть люди, призванные на служение церкви или сами себя посвятившие Богу. Эти прямо совершают дело Божие и тем спасаются. Но и всякий, оставаясь при своем деле, может точно так же делать дело Божие. Для этого необходимо свое служение совершать не ради славы, не из корысти, а для Бога, совершать его как долг, положенный Богом. Земледелец, учитель, воин, купец – все они необходимы для человечества, для общества, всем им быть повелел Господь. Пусть они трудятся в сознании этого, тогда одним исполнением своего служения они получат Царство Небесное».

Как во сне, выходил Вася из церкви или, точнее, его выносил оттуда людской поток. «А я? – впервые за всю свою недолгую жизнь подумал он. – В чем мое призвание, мое служение? Точно ли я призван стать проповедником, как будут Иитиро, Мосаку или Мотомэ? Или что-то другое ждет меня? Для чего мне повелел быть Господь?»

Он так задумался, что не заметил, как его догнали по пути к миссии отец Анатолий и нынешний высокий гость. Он опомнился, услышав рядом громкий приятный голос:

– Я думаю, что у ваших прихожан еще есть к вам дела, отче Анатолий, воспользуйтесь же нынешним многолюдным собранием. Обо мне не беспокойтесь – не забывайте, я здесь у себя дома. Да вот молодец меня для верности сопроводит, чтобы вы не пеклись обо мне более.

И Вася почувствовал на своем плече теплую сильную руку.

Несколько минут они шли молча. Потом тот же приятный голос спросил его об имени и о том, давно ли он в училище и как попал туда. Сначала запинаясь от робости, потом все более уходя в воспоминания, Вася незаметно для себя рассказал этому большому и доброму человеку всю свою жизнь, все ее горести и неожиданные повороты.

Словно заново пережил он все, что сохранила его мальчишеская память: нежные руки матери, ее запах, родное тепло; голос, повторявший начальные слова вечной молитвы: «Отче наш, да святится имя твое…» Вспомнил и рассказал про добрую усмешку отца, его рассказы про русский рукопашный бой, про деда, про старинные мудрые книги, которые хранились в их семье.

Не утаил Вася от владыки и горести своего сиротства, но, рассказывая, с удивлением обнаружил, что больше, чем обиды, помнятся добрые люди, не всегда щедрые на ласку, но не скупые на краюху хлеба с кипятком, на пяток-другой вареных картофелин с солью, мисочку риса; люди, всегда находившие для сироты и теплый угол, и кожушок, чтоб накрыться.

Когда он умолк, обнаружилось, что они давно уже стоят у крыльца миссии, а ладонь, прежде спокойно лежавшая на его плече, теперь сжалась нежно и участливо. Он поднял голову и встретил глубокий, все понимающий, проникновенный взгляд, казалось, видевший его насквозь. «Владыка, благословите меня!» – само собой сорвалось у него. Он сам испугался своих слов, которые, может быть, были недостаточно почтительными для преосвященного. Но тот молча положил на его стриженую голову свою благословляющую руку.

Долго не засыпалось ему в ту ночь. Непонятное, неизведанное творилось у него на душе – будто кто-то и впрямь взял на себя всю боль, которая жила в нем, обласкал по-отечески, успокоил. Он вдруг понял весь огромный смысл простого напутствия: «Господь с тобой!», с которым отпустил его преосвященный Николай. Да, на душе у него был мир, но еще жило в ней какое-то смутное предчувствие будущих событий и свершений, которые пока не дано ему было узнать и понять. С этим чувством и лежал он навзничь на своем жестком матрасике, рассеянно глядя на встающую в окне зимнюю яркую звезду.

А в другом крыле здания тоже долго не гаснул мягкий свет лампы в покоях отца Анатолия, где разместили архиепископа Николая. Он допоздна вел негромкую беседу со своим гостеприимным хозяином: расспрашивал, рассказывал о событиях в столице, о вестях с Родины, но больше слушал о заботах миссии, советовал, где мог – обещал помощь.

Под конец этой затянувшейся беседы, когда, казалось, все темы были уже исчерпаны, преосвященный вдруг спросил:

– А тот молодец, что сопровождал меня из церкви, каков он? – и остановил жестом отца Анатолия, когда он начал было пересказывать житейскую историю отрока.

– Да что, ваше преосвященство, – в науках тверд. Язык осваивает быстрее, чем нам предполагалось. С товарищами своими ладит – не задира. Набожен в меру. Да вот еще – не знаю, к чему отнести – сэнсэй здешний, что борьбу им восточную по программе преподает, говорит, будто талант к этому у отрока. Изо всех его отличает.

– Всякий талант от Господа, отче Анатолий. А что, не задержался ли он на училищной программе – кое-что ведь, поди, по второму разу проходит. Не перевести ли его в Киото, на семинарский кошт? Язык японский ему препоной не будет – способности есть, догонит. Да еще английский ему там преподадут. Что касается борьбы, у нас там учитель Сато, из знаменитого токийского Кодокана – слыхали, вероятно? Согласны? Вот после рождественских вакаций – и с Богом!

Архимандрит Анатолий только руками развел, дивясь способности владыки посреди дел поистине великих не затерять и судьбу безвестного ему до сей поры сахалинского отрока.

Наутро спозаранок вся миссия высыпала во двор провожать высокого гостя. Вася Ощепков стоял в этой толпе, ничем из нее не выделяясь, и все же ему казалось, что взгляд архиепископа отыскал его и на особицу именно ему предназначался прощальный взмах благословляющей руки преосвященного.

Минуло Рождество, и как раз через несколько дней после Нового года по российскому календарю, Васю отправили с сопровождающими в Киото.

Грустно было расставаться с товарищами, к которым успел привыкнуть, с учителями, с отцом Анатолием. Но видно, судьба была такая – отрывать от сердца то, к чему едва успевала прикипеть душа. И в который раз охватывала его легкая дрожь ожидания нового, еще не изведанного, в который раз ждали его «казенный дом и дальняя дорога».

Здесь мы и оставим пока на очередном перекрестье судьбы нашего паренька с дальнего русского острова Сахалина. И вернемся мыслями к преосвященному Николаю. Наверное, нелегко ему уже давались в эту пору поездки по епархиям, особенно таким отдаленным, как Хакодате. И тем больше времени выкраивал он для работы за письменным столом, для которой порой, украдкой от заботливого окружения, отрывал часы даже от насущного ночного отдыха.

Это была и отрада, и привычка, и то, что он понимал как долг, всегда памятуя начальную фразу Библии: «В начале было слово…» Донести до новообращенных жителей Японской земли Слово Божие на их родном языке – чтобы уразумели и могли пересказать детям и внукам своим Премудрость Господню – в этом видел свой долг владыка Николай.

 

15. В начале было слово

(По рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)

Все чаще задумывался преосвященный Николай о мере своего возраста. В одном из рапортов Священному синоду он писал еще в 1897 году: «Я уже перешел за ту черту возраста, где начинается естественный заштат, что, не принимая непредвиденных иных обстоятельств, недалеко от предела сей жизни…» Все настойчивее ставил он вопрос о преемнике, а пока это решалось, все свои силы он отдавал миссии и тому, чтобы, по возможности, завершить начатые еще в самом начале миссионерской деятельности переводческие работы. Особенно занимала его эта работа во время войны, когда обстоятельства ограничивали и поездки, и выступления с проповедями.

Он любил слова святого Дмитрия Ростовского: «Моему сану (несмь его достоин) надлежит слово Божие проповедати не токмо языком, но и пишущей рукой. То мое дело, то мое звание, то моя должность».

Перевод богослужебных книг был начат святителем еще в Хакодате. Тогда он успел перевести только самое необходимое для отправления всенощной, литургии и совершения таинств.

Первой трудностью, с которой столкнулись переводчики, было отсутствие в японском языке богослужебных и религиозных терминов. Огромное значение имел перевод уже самого слова «Бог», неправильно было бы пользоваться для этого словом «ками», которым японцы обозначали свои дохристианские божества. Преосвященный Николай предложил воспользоваться японским словом «Сю», которое означало хозяина, имеющего вассальных слуг, о коих он заботится. Это было ближе к сути Божественного Промысла, и после перевода, предложенного святым Николаем, так именуется христианский Бог во всех переводах христианских вероисповеданий.

Даже при переводе простой молитвы «Господи, помилуй!» камнем преткновения стал вопрос, как перевести слово «помилуй». Дело в том, что это слово часто воспринимается как помилование преступника. «У нас, – говорил святой Николай, – таких отношений с нашим Богом нет. Мы возьмем слово “аварема”. Так мать “милует” ребенка, “жалеет” в исконном древнерусском смысле».

Так доносился в переводе преосвященного истинный смысл молитвы – евангельская любовь во Христе.

Не сразу удалось найти верный способ перевода – думалось, что проще будет переводить с китайского оригинала, пользуясь близостью иероглифического письма. Работа пошла было быстро, но, занимаясь китайским оригиналом, святой Николай увидел в нем ошибки и шероховатости. Пришлось вернуться к славянским и греческим евангельским текстам. «Передо мною лежат славянский и греческий тексты богослужения, с книгами под рукою, способствующими правильному разумению их. У моего сотрудника под руками китайские и японские лексиконы и грамматики; также перед нами китайский текст богослужения, заимствованный нами из Пекина, от нашей миссии. Смотря в славянский текст и проверяя его греческим, я диктую перевод, стараясь выразить смысл с буквальной точностью; сотрудник записывает китайскими иероглифами вперемежку с японскими алфавитными знаками».

Помощник святого Николая, Никаи-сан, решал вместе с ним трудную задачу, как сделать язык перевода простым и доступным каждому и вместе с тем избежать вульгаризации текста, которая отвратила бы от него высшие слои общества.

Сложность состояла и в том, чтобы избежать тех иероглифов, которые имеют уже буддийское или синтоистское толкование. Нужно было также добиться того, чтобы по всей книге для одних и тех же оригинальных слов и выражений были употреблены одни и те же переводные иероглифы и прочтения.

Эта скрупулезная работа не всегда удавалась. Святой Николай вспоминает, какая накладка произошла, например, с иероглифами, обозначающими страх. В японском языке есть обозначения обычного страха и страха, соединенного с любовью. «В отпечатанном ныне «Служебнике» только потому, что именно один иероглиф «страх», несмотря на нашу внимательность, вкрался вместо другого, более желательного, пришлось перепечатать целый лист», – рассказывает святитель в статье о своей переводческой работе.

Думается, что если бы святой Николай посвятил себя только исключительно переводческой деятельности, мы и тогда могли бы назвать его жизнь подвигом. Исключительно высока его требовательность к чистоте перевода, к сохранению высокого звучания подлинника: «Я полагаю, что не перевод Евангелия и богослужения должен опускаться до уровня развития народной массы, а наоборот, верующие должны возвышаться до понимания евангельских и богослужебных текстов. Язык вульгарный в Евангелии недопустим. Если мне встречаются два совершенно тождественных иероглифа или выражения и оба они для японского глаза и уха одинаково благородны, я, конечно, отдам предпочтение общераспространенному, но никогда не делаю уступок невежеству и не допускаю никаких компромиссов в отношении точности перевода…»

Была и другая опасность, которой святой Николай старался избежать: он не был согласен в принципе с работами католических и протестантских переводчиков, которые вольно или невольно устанавливали сходство между отдельными терминами буддийской философии и христианского богословия. Так произошло, например, с переводом первого стиха первой главы: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Католические переводчики, работавшие над китайским текстом, нашли для понятия «Слово» иероглиф «Дао», придавая ему смысл Пути – то есть чего-то ведущего, направляющего и человеческие судьбы, и жизнь всего мира. Так же было переведено католиками это понятие и на японский язык, с тем чтобы и японцы, и китайцы сразу поняли, что речь идет о чем-то верховном, ведущем все судьбы мира.

Однако и святой Николай, и его помощник Никаисан не хотели смешения христианского богословия с конфуцианством и применили другой иероглиф. Архипастырь подчеркивал: «Я по принципу не читаю больше ни католических, ни протестантских переводов Библии из опасения подчиниться им и хотя бы невольно что-либо из них заимствовать».

В ходе перевода был составлен особый японский православно-богословский словарь терминов. Это была уже сама по себе очень трудоемкая научная работа. Святой Николай вспоминал: «После первоначального ознакомления с инословными переводами я увидел, что текст их местами непонятен и очень часто изукрашен до совершенной перефразировки, до пропуска и вставки лишних слов. Это заставило меня тщательно следить за текстом по русскому и славянскому переводам; изредка встречающиеся несогласия… побудили меня заглядывать еще и в английский текст, наконец достал я греческий Новый Завет. Просматривая начальный стих во всех этих чтениях, а в трудных местах прочитывая и толкования Златоуста, я наконец дошел до такой медленности в переводе, что в пять часов, которые посвящались в сутки на эту работу, переводил не более пятнадцати стихов».

Лишь после этого перевод просматривал с точки зрения законов японского языка Никаи-сан. Так святитель работал над переводами почти до самой своей кончины.

Однако дело не ограничивалось лишь переводами богослужебных книг и евангельских текстов. Под эгидой архиепископа было создано японское «Общество переводчиков». Его целью было также и ознакомление соотечественников с лучшими образцами русской и европейской беллетристики. Святитель благословлял и переводы светской литературы, говоря: «Пусть переводят нашу литературу и читают. Узнав русскую литературу, узнав Пушкина, Гоголя, Лермонтова, графов Толстых, нельзя не полюбить России».

На японский язык были переведены книги многих русских писателей и поэтов – от Державина, Пушкина, Крылова до Тургенева, Толстого, Чехова, и кончая Бальмонтом, Блоком, Б. Зайцевым и другими писателями конца того столетия.

Миссия вела и значительную издательскую деятельность, кроме книг и брошюр здесь выходило несколько периодических журналов. В «Православном вестнике» («Сейкео симпо») – одном из крупнейших японских миссионерских изданий – кроме переводов печатались и самостоятельные духовно-нравственные произведения японских авторов. Это были, главным образом, молодые люди, закончившие русские духовные академии. Писал журнал и о событиях текущей жизни Японской православной церкви.

Женский ежемесячный журнал «Сокровенная добродетель» («Уранией») издавался при женском миссионерском училище. В нем печатались духовные и нравственные наставления, а также и художественные произведения для женского чтения. Святой Николай уделял серьезное внимание женскому духовному просвещению и роли женщины в христианской семье.

Выходили также периодические издания, предназначенные для миссионеров и священнослужителей. Многие книги, изданные Русской духовной миссией в Японии, были пересланы в Россию и вошли в фонды библиотеки Румянцевского музея.

Но не менее драгоценным, чем печатное, было живое слово святителя, освещенное высоким светом его души. Сохранились воспоминания тех, кому выпало счастье слышать его проповеди – его современников. Очевидцы рассказывали, что, поучая, он весь горел и зажигал сердца слушателей.

Архимандрит Сергий в книге «По Японии» рассказывает об одной такой проповеди, произнесенной архиепископом Николаем на японском пароходе во время поездки в отдаленную епархию. Капитан сказал владыке, что команда хотела бы послушать его, и получил согласие. В небольшой кают-компании собрались почти все, кто был на пароходе, – от офицеров и механиков до матросов и пассажиров третьего класса. Преосвященный присел у стола и, обратившись ко всем присутствующим, с час говорил об основных положениях христианского учения, о Господе и таинстве Пресвятой Троицы.

Нельзя называть только русским или каким-либо другим учение Христа, подчеркивал Святитель, оно – Божие, пришедшее свыше и принадлежащее всем людям, без различия страны и народа. Поэтому и принимать это учение не унизительно ни для какой нации, как не унизительно перенимать, например, пароходы, железные дороги и прочие полезные для жизни изобретения.

Святой Николай сказал: «Объявляя свое учение истинной верой, мы не говорим, что ваши теперешние верования никуда не годятся, нет, в буддизме и синтоизме много хорошего, что признаем и мы. Только эти религии несовершенны, они выдуманы самими людьми при незнании истинного Бога.

Это то же, что лампа, придуманная, чтобы освещать жилище человека, когда нет солнца. Лампа – вещь полезная, и даже необходимая вещь вечером или ночью, но никому и в голову не придет зажигать ее днем. Так и буддизм и синтоизм хороши только при отсутствии христианства, при незнании истинного Бога».

На примере этой проповеди хорошо видно, как умел преосвященный обращаться к обычным, казалось бы самым бытовым примерам, когда видел перед собой аудиторию, неготовую к богословским истинам. Но разной была аудитория, разные задавались вопросы, да и реакция слушателей не всегда была однозначна. Об этом предупреждал преосвященный миссионеров, с этим порой сталкивался и сам. Вел он себя в таких случаях спокойно и умел найти укоризненные и обезоруживающие слова, обращаясь к природной воспитанности японцев.

Очень ответственно относился он к тем беседам, которые вел во время объезда своей епархии и, надо сказать, это совершенно не зависело от величины прихода и количества прихожан. Тот же архимандрит Сергий вспоминает такие слова святителя:

«Я, когда посещаю церковь, как бы мала она ни была, на то время делаюсь всецело ее членом так, что для меня в это время других церквей, да и всего мира, как бы не существует. Если приходят письма из других церквей, мне и в голову не приходит прочитывать их среди дел той церкви, а читаю ночью, освободившись от местных дел. Естественно, что все состояние той церкви, со всеми местными нуждами, скорбями и радостями, до малейших частностей, целиком вольется в душу, и трудно ли затем обсудить, посоветовать, убедить, наставить и т. п. Все это так просто, так само собою льется с языка, из сердца. Только надо иметь благоразумие не обращать внимания на все брызги, исчезающие бесследно…»

А для того чтобы не забывать, когда, где и что поручено и иметь возможность проверить исполнение, вел преосвященный по каждому приходу четыре тетради: о церквах, о молитвенных домах, о сказанных проповедях и о наставлениях.

Так уживались в его душе и страстность, и деловая рассудительность, достигалось замечательное равновесие сердечной и умственной деятельности.

* * *

Как многому, подумалось мне, следовало бы поучиться у своих святых нам – всегда слушающим первого движения сердца в гневе ли, в жалости ли; выбирающим обязательно сердцем, а не головою. Не потому ли у любимых героев русской литературы непременно «ум с сердцем не в ладу»? И, как писал, не без одобрения, один из графов Толстых: «Коль любить – так без рассудку, коль уж бить – так не на шутку, коль губить – так сгоряча, коль рубить – так уж сплеча…» А не слишком ли сплеча мы порою решаем многие важные проблемы?

* * *

Помнится, рассказывал преосвященный Кирилл, что в своей книге «На Дальнем Востоке» архимандрит Сергий давал такую характеристику святителю: «Вместе с мягкостью он был железным человеком, не знавшим никаких препятствий; практичным умом и администратором, умевшим находить выход из всякого затруднительного положения. Вместе с любезностью в нем была способность быть ледяным, непреклонным и резким с людьми, которых он находил нужным воспитывать мерами строгости, за что-либо карать или останавливать. Вместе с обаятельностью в нем была большая, долгим опытом и горькими испытаниями приобретенная сдержанность, и нужно было много времени и усилий, чтобы заслужить его доверие и откровенность».

* * *

Когда я привел это высказывание в беседе с Николаем Васильевичем Мурашовым, он, помолчав, заметил:

– Знаете, если бы вы не сказали, к кому относится это высказывание, я бы почти полностью применил его к Василию Сергеевичу Ощепкову той поры, когда мы с ним были знакомы. Именно таким он мне и запомнился на всю жизнь.

…Мы сидели, как обычно, за чаем в уютном особнячке Николая Васильевича – так было удобнее встречаться ему, привыкшему держать под рукой все свои справочные тома, да и я полюбил ту особую атмосферу умудренной неторопливости и спокойствия, которая здесь царила.

– Ну, сдержанность – это понятно: у Василия Сергеевича тоже горьких испытаний хватало. А вот администраторская, организаторская жилка – это откуда?

– А вы забыли про духовную семинарию в Киото? Ведь преподаватели вольно или невольно избирали стиль Владыки, который был для них идеалом и примером для подражания. По этому подобию воспитывали и семинаристов. Вот вы мне рассказывали о том, как занимались борьбой, поступив в техникум. Согласитесь, что в то время вы, порой осознанно, порой нет, подражали своему тренеру?

* * *

Я задумался и живо вспомнил Ивана Ефимовича Павела – моего тогдашнего тренера. Как живой, встал передо мной этот заводной усатый молдаванин – настоящий «батя» для нас – техникумовской пацанвы…

Он действительно работал с нами, отдавая себя всего, не тая секретов мастерства, и научил нас, между прочим, главному: не сгибаться перед авторитетами, не трусить перед громкими именами. Он был из тех, кто за честь для себя считал воспитать ученика сильнее, чем он сам. Но и своим спортивным авторитетом он дорожил и в поддавки играть не собирался… Помню, я был на втором курсе, осенью был в нашем городке традиционный праздник урожая. Обычно он не обходился без национальной молдавской борьбы трынте – главным призом был баран. И я скажу так: ты можешь выиграть любые соревнования и получить любой чемпионский титул, но пока ты не выиграл хоть одного барана на трынте, тебя не будут признавать первым борцом.

В тот памятный осенний день наш тренер и три его ученика должны были выступить на празднике против местной школы вольной борьбы и желающих попробовать свои силы в схватке. Между прочим, среди борцов этой школы выступал против нас чемпион молодежных игр Молдавии по самбо и вольной борьбе.

Так вышло по жеребьевке, что первая схватка мне предстояла с нашим тренером, с Иваном Ефимовичем. Трынте – борьба без курток – захваты возможны только за пояса. Восемь минут ни один из нас не мог применить результативного приема. Ну, казалось, показал я борцовский характер, можно было бы и уступить – ведь не кому-нибудь, а Ивану Ефимовичу, который уже лет семь не знал в этой борьбе поражений. Две минуты оставалось до конца схватки, и тут меня, что называется, заело: «А почему я, собственно, должен проиграть?!» Я собрался, сделал решающий бросок – и выиграл!

Это был шок! Зашумели и примолкли зрители. Иван Ефимович нахмурился, видно было, что обидно ему проигрывать… Он не сказал мне ни слова и впервые не поздравил с победой.

А меня уже ждала схватка с «вольником». Ну я, что называется, поймал кураж и уложил соперника за сорок секунд. И тут, уже позабыв про свой личный проигрыш, ко мне с поздравлениями бросился мой счастливый тренер. Оказывается, он боялся, что я проиграю. Такой он был – наш Иван Ефимович Павел – нашим победам он умел радоваться больше, чем своим.

Иван Ефимович верил в меня и поэтому спрашивал больше, чем с остальных, тем более что уже в это время я нередко помогал ему проводить тренировки.

* * *

На этой же волне подъема я в следующей схватке уложил тренера «вольников» и – выиграл своего первого барана!

Ну конечно, наши ребята бросились меня качать, потом был круг почета, но главное – мы гордо шествовали в техникум с выигранным бараном по центральной улице, и уже оттуда я звонил домой, чтобы сообщить о своей победе – спокойно так, как будто это было самое обычное дело.

Потом были и другие победы, и выигранные бараны, которых я дарил и тренеру, и друзьям. Но вкус первой победы и первого приза всегда самый сладкий и самый запоминающийся…

* * *

Я совсем ушел в свои счастливые воспоминания, но мои раздумья прервал Николай Васильевич:

– Кстати, не пора ли нам посмотреть, как там в Киото наш новенький, переведенный из Хакодате?

– Пожалуй.

 

16. Всякому да откроется стезя своя

(По рассказам митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла и Н. В. Мурашова)

В этом зимнем странствии из Хакодате в Киото перед Васей Ощепковым прошла почти вся Япония. Сначала были шесть-семь часов морского странствия до порта Аомори, потом по Северной железной дороге добирались до Токио.

Минули, прямо с вокзала, эту нынешнюю столицу, о которой спутник, уроженец Киото, пренебрежительно заметил: «Мы на одиннадцать веков старше!»

Он ехал на юг из сурового, таежного, необжитого северного края. Менялись деревья, другое зверье выбегало на лесные дороги, мягче и влажнее становилась день ото дня погода.

Если бы его в ту пору кто-нибудь спросил: «Япония – это что за страна?», он бы, не задумываясь, ответил: «Леса да горы».

Ночевали в маленьких придорожных гостиницах и Васе были уже не в диковину ни ночевка на татами, ни ужин из большой миски риса и маленьких тарелочек с рыбными и овощными приправами. Есть полагалось палочками и Вася про себя добрым словом поминал и Мосаку, и Мотомэ, и других сверстников из Хакодате, которые шутками да смехом научили его легко забрасывать в рот непослушные рисинки.

Еще научили они его собственным примером прятать подальше свои чувства: обиду, боль, страх, удивление полагалось переживать про себя. Радоваться тоже надо было вежливо, прежде всего не раз поблагодарив того, кто доставил радость. Поэтому рассматривая во все глаза чудеса своего путешествия, он изо всех сил старался выглядеть невозмутимым, что порой было довольно забавно при его живой русской физиономии.

А чудес хватало: небывалые деревья – низкорослые сосны, изогнутые, будто кто нарочно выворачивал по-всякому их горизонтальные ветки; бамбук, который здесь шел на все: и на постройки, и на остроконечные шляпы, и в еду. И вовсе диковинные криптомерии, про которые один из спутников сказал непонятное слово «реликтовые».

Чудной была одежда: длинные, в широкую складку не то юбка, не то штаны – «хакама», деревянные сандалии «гета» – скамеечки на двух подставках. Для них даже носки нужны специальные – «таби»: не носки, а рукавички с отдельно вывязанным большим пальцем. Это чтобы шнурки цеплять за него. Смех да и только!

Но больше всего носили кимоно – и женщины, и мужчины. Зимой по несколько штук на себя навьючивали.

Вася и не подозревал, что все это придется носить и ему и что, обвыкнув, он поймет и примет удобства чужой одежды.

Рано или поздно всякому пути приходит конец. Киото, в который они так долго добирались, показался, не в пример Хакодате, большим. А вот семинария, которой, честно говоря, побаивался, встретила по-свойски, так, будто и не уезжал никуда. Только вместо отца Анатолия оказался отец Арсений, да с местными японскими сверстниками еще предстояло познакомиться. Дух, что ли, и здесь, и в Хакодате был одинаковый? Да оно и немудрено – одно и то же незримое присутствие владыки Николая чувствовалось всюду и подтягивало, настраивало на деловую, но добрую волну.

Однако стоило начаться занятиям, как все же почувствовалась разница. Была она такая же, какую мы бы сегодня ощутили между музыкальной школой и консерваторией. Здесь уже не начинали с азов – здесь шлифовали, доводили до более высокой ступени то, что было усвоено раньше. И так было по всем предметам – от географии до богословия. Был еще один иностранный язык – английский.

И еще – готовили семинаристов к миссионерской деятельности не только среди крестьян и рыбаков. Собеседниками могли оказаться буддийские философы или синтоистские жрецы, врачи или учителя, люди из высших слоев общества. Не исключалась отсылка выпускников семинарии в Россию для продолжения образования в духовных академиях Российской империи. Поэтому шлифовке подлежали не только знания, но и манеры. Пришлось и Васе понемногу расставаться с привычными простонародными оборотами речи, прежними крестьянскими привычками. Помогали книги – читал он в это время как никогда много. На всех трех языках.

Что же касается уроков в до-дзе, то сэнсэй Сато-сан только одобрительно кивнул, посмотрев, что уже знает русский новичок, однако было непонятно, к чему относится одобрение: то ли к Васиным умениям, то ли к добротной работе его прежнего тренера. Кто их, сэнсэев, разберет! И, хотя готовила семинария людей духовных, заниматься в до-дзе здесь Василию приходилось до седьмого пота. Бывало, что и проклинал он про себя настырного наставника, но в глубине души понимал, что тот прав: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда». Зато какое было неповторимое чувство, когда тело подчинялось и, порой еще помыслить не успеешь, как бы само выполняло то, что от него требовалось долгими днями и неделями тренировок!

Свободного времени почти не оставалось: отец Арсений наладил что-то вроде взаимной помощи – бывалые семинаристы гоняли Васю по английской грамматике, зато он натаскивал их в разговорном русском.

Наособицу стояли молитвенные службы в соборе. Недавно открытый и освященный самим архиепископом Николаем, храм как бы хранил его невидимое живое присутствие. И порой, особенно во время поздней всенощной, когда слегка покруживалась голова от дымки ладана и горящих свечей, казалось Васе, что с иконы в отдаленном приделе смотрит на него лик преосвященного. Он крестился, отгоняя наваждение, но в глубине души рад был видению.

Он надеялся еще хоть раз увидеть владыку Николая, поговорить с ним обо всем, в том числе и о том, как ему совместить в душе книжное церковное учение и занятия по борьбе, которые все больше захватывали его. Однако отец Арсений только с сомнением покачивал головой: редко стал выезжать в епархии преосвященный – годы уже не те. Говорят, хлопочет о преемнике.

Но семинария еще хранила в рассказах старших, в устных легендах память о том, как в прошлые приезды быстрой своей, энергичной походкой входил преосвященный в большую комнату, где учились и играли младшие. Его громко и дружно приветствовали, непременно по-русски.

«Здорово, молодцы!» – живо и весело откликался он. И приостанавливался, чтобы перемолвиться словом. Его окружали, нередко выносили на его суд свои мальчишеские несогласия и ждали его слова с тем же чувством, с каким дети ждут от отца разрешения их взаимных недоразумений. И преосвященный никогда не отмахивался от этих вопросов к нему, какими бы мелкими они ни казались. После первого его приезда и даже комнату, где он чаще всего бывал, так и прозвали «молодцовской».

Почти с завистью слушал Вася эти рассказы, но успокаивал себя тем, что ведь и его однажды назвал владыка Николай «молодцом», и его рассказ о своей маленькой жизни выслушал не перебивая, с участием и сочувствием. Об этой своей встрече с преосвященным он никому не рассказывал, у него даже не возникало желания похвастаться, вступив в общий разговор. Он чувствовал, что встреча эта – нечто заповедное, только для него одного. И еще было предчувствие, что она только начало. А начало чего – он и сам не мог бы сказать.

По пути из собора в семинарию и в редкие дни отдыха, сначала с товарищами, а потом и один, Вася нередко сворачивал на узкие улочки древнего Киото – глазел на пеструю, незнакомую здешнюю жизнь. Город постепенно разворачивался перед ним своими прямоугольными кварталами – показывал диковинные храмы, старинные постройки, целые улицы искусных ремесленников, которыми издавна славился. А в самом центре северной части, как бы организуя и сплачивая вокруг себя все городские строения, высился дворец – древняя резиденция японских императоров. Ведь и Киото совсем еще недавно носил громкий титул столицы, как бы ни старался его затмить молодой растущий Эдо. От дворца шел очень широкий проспект, который делил город на восточную и западную половины.

Незаметно подходила к концу зима 1906 года, для Васи – первая зима в Киото. Просыпалась природа, и это придавало особую прелесть древним храмам, прудам и паркам. Когда императорская семья покинула Киото, была опасность, что все это придет в запустение. Но город взял на себя заботу о бывшей императорской резиденции, а жители получили возможность вблизи полюбоваться ее красотой.

Сверстники особенно расхваливали Васе знаменитый сад храма Реандзи. Его предупредили, что сад этот не похож на другие – это сад камней.

– Наверное, необыкновенные какие камни? – заинтересовался Вася.

– Да нет, – ответили ему. – Просто пятнадцать необработанных камней разбросаны по белому песку. А сделал это много веков назад один монах по имени Соами. Да ты сходи – сам все увидишь.

– Да на что глядеть-то? – заупрямился Вася. – Разыгрываете меня, поди? Сами же говорите, что камни обыкновенные.

– Камни-то обыкновенные, а в саду том скрыт великий секрет, – наконец объяснили ему. – Мы тебе сказали, что камней пятнадцать?

– Ну? И что?

– А то, что все пятнадцать вместе ты не увидишь, как ни становись. Один камень остается невидимым.

– Так может, дурит народ тот монах? Может, их и вовсе четырнадцать?

– Да нет, в том-то и дело, что если ты перейдешь на другое место, невидимым окажется другой камень. А тот, который прятался, теперь виден.

– А потрогать-то их можно? – поинтересовался недоверчивый Вася.

– Э, нет. Смотреть на камни можно с галереи, которая идет по одному краю сада. А с трех остальных сторон – монастырские стены.

И Вася отправился к саду Реандзи. Наверное, он оказался там одним из самых дотошных посетителей: стараясь никого не потеснить или, упаси Боже, не толкнуть, он так и эдак прилаживался смотреть – даже на корточки садился и очень жалел, что нельзя взобраться на перила галереи. Уж сверху-то, наверное, всяко видно все пятнадцать камней сразу.

Загадка сада камней долго не давала ему покоя, и однажды он не утерпел – спросил у сэнсэя Сато, что же имел в виду монах Соами, что он хотел сказать своими камнями. Тот ответил: «Видишь ли, мальчик, мы бываем уверены, что видим то, что есть, до конца. И в голову иной раз не придет, что есть такое еще, чего мы не видим. А оно всегда есть». И сэнсэй даже палец вверх поднял.

Ну что ж. И такое объяснение годилось. Но каким-то уж очень простым оно было. И Вася, набравшись смелости, спросил о саде камней отца Арсения – все же он тоже был монахом, может тот Соами ему понятнее?

– Мне кажется, – задумчиво сказал отец Арсений, – тот буддийский монах имел в виду не сами камни, а людей, которые на них смотрят. Ты помысли: сколько вас было на галерее – и у каждого был свой невидимый камень, каждый видел другие четырнадцать камней, чем его соседи. Может, хотел сказать монах, что ни одну точку зрения нельзя назвать единственно правильной?

Есть у японцев такая конституция, написанная еще в седьмом веке, говорят. А в конституции записаны такие слова: «У каждого человека есть сердце. А у каждого сердца есть свои наклонности. Он считает это хорошим, я – дурным. Я считаю это хорошим, он – дурным. Но я вовсе не обязательно мудрец, а он вовсе не обязательно глупец. Оба мы только обыкновенные люди».

– А как же тогда распознать, где правда, где лжа? – горячо возразил Вася.

– Так ведь это их, японская, древняя конституция гласит, – нахмурившись ответил отец Арсений, пожалев про себя, что смутил незрелый ум отрока чужой мудростью. – А у нас мера одна: Божья Истина, Заповеди Господни. Вот их и слушай сердцем – не ошибешься.

Была еще кроме садов камней необыкновенной красоты императорская вилла Кацура Рикю, но туда не то что Васе или другим семинаристам – и остальным жителям Киото хода не было. Говорили, что императрица с придворными дамами до сих пор часто приезжает на виллу – скучает по ее красоте. Ходило много рассказов о парке при вилле, о трех павильонах и чайном домике на сваях, о фонарях – «Три сияния», у которых три окошка: в виде солнца, полумесяца и звезды; «Три угла», где все треугольное – тренога в основании и главная часть; «Три камня» – его широкой крышей можно любоваться в снежные зимы, там нарастает пушистая снежная шапка.

Занимала и простая здешняя жизнь, особенно ремесленная. Недаром Киото славился мастерами по изготовлению шелковых тканей, одежды, кулинарами. Однажды проходя со сверстниками возле речки Камо, Вася увидел, что все ее берега устланы длинными разноцветными полотнищами. «К празднику, что ли, какому готовятся?» – подивился он.

Ему объяснили, что это ткани для будущих кимоно. Их соткали вручную, а потом кисточкой нанесли рисунок, обвели рисовой пастой по контуру, и мастерицы тонкими кисточками раскрасили каждый завиток орнамента, каждый лепесток цветка натуральными красками из трав и минералов. Потом еще раз покрыли специальной пастой – и в парилку. Ну а после этого шелка полощут в Камо и сушат тут же на берегу.

Рассказала обо всем Васе лохматая черноглазая японочка, которая болталась тут же около шелков с рисовой метелкой на длинной бамбуковой палке – то ли смахивала случайно налетевший сор, то ли просто караулила. Вася выслушал ее с интересом и уже сложил было ладони, чтобы вежливо поблагодарить за рассказ, когда его сильно дернули за полу и, отведя в сторонку, зашипели: «Ты что? Это же “эта” – подметальщица! Это она тебя должна благодарить, что ты ее удостоил вопросом». А в глазах говорившего мальчишки явственно читалось: «Эх, одно слово – иноземец. Как дети малые – порядков не знаете».

Подметальщица и в самом деле кланялась, старательно сгибаясь пополам. Вася только рукой махнул: всю прогулку испортили. Знал, что долго будет помниться испуг в живых и веселых до того девчоночьих глазах. А про шелка подумалось: много этаким способом не выработаешь. А раз мало вырабатывают – значит, дорого. Должно, одним богатым по карману.

Когда весна разгулялась вовсю и в Киото стали готовиться любоваться цветущей сакурой – японской вишней, в семинарию без предупреждения приехал владыка Николай. Как всегда без сопровождающих, с одним возницей, в легком открытом экипаже. Видно было, что сдал он за эти зимние месяцы, но держался все так же прямо и так же громок был голос, весело ответивший семинаристам: «Здорово, молодцы!»

Держась в толпе семинаристов, Вася слышал, как преосвященный на ходу возражал начальнику семинарии, пенявшему владыке, что он утруждает себя и отказывается от отдыха с дороги: «На покой миссионеру, когда у него есть хоть капля силы служить своему делу? Это для меня представляется столь несообразным, что я и в мечтах никогда не пытался примеривать покойный халат. Хочется умереть на той борозде, где Промысел Божий судил и пахать и сеять».

Как обычно в день приезда владыки Николая, были и служба в соборе, и проповедь его там, и длительная беседа с руководством миссии в Киото. Как всегда, шли своим чередом и занятия семинаристов. Разве только к ночи, против обыкновения, никак не могли угомониться взбудораженные событиями «молодцы». И тогда Вася сквозь гомон сверстников услышал в коридоре знакомые энергичные шаги. Услышали их, как видно, и остальные – все голоса смолкли. В спальню вступил преосвященный Николай. Он тихо, будто не ведая, что отроки не спят, прошел между койками, где-то, склонившись, поправил край сползшего одеяла, подоткнул подушку, так же тихо вышел. И будто осталась в спальне принесенная им тишина – больше никто не шелохнулся, не вымолвил ни слова.

А затем пришел сон.

На другой день после утренней молитвы, которую начал первыми фразами сам преосвященный, занятия для Васи начались со спортивного зала. Он любил эти тренировки в утренние часы, но в этот раз его мысли были очень далеко от до-дзе: он думал о том, как бы все-таки поговорить с владыкой Николаем до его отъезда.

Сэнсэй Сато, как всегда, каким-то шестым чувством угадывал состояние своего питомца и потому был в этот день особенно безжалостным. Когда, еще в борцовском кимоно, вытирая рукавом пот, Вася выскочил наконец из до-дзе, он почти уткнулся разгоряченным лбом в пахнущую ладаном епитрахиль владыки Николая.

– А, молодец из Хакодате! – неторопливо проговорил преосвященный, слегка отстранив его и как бы любуясь взъерошенным Васиным видом. – Ну как твои успехи у мастера Сато? – И тут же прервал себя: – Ну, беги, беги – остынь, переоденься, да после обеда зайди ко мне. Потолкуем.

Не чуя под собой ног, как во сне, летел Вася в «молодцовскую». Не помнил потом, чем кормила в тот день семинарская кухня: ел, не разбирая, то ли рыба, то ли рис, то ли бобы ихние – соей называются. Весь послеобеденный отдых лежал с закрытыми глазами, твердил про себя, что надо не забыть сказать владыке, о чем спросить.

И вот настал час – отпущенный с послеобеденных занятий, как никогда умытый и причесанный, стоит он у дверей комнаты преосвященного: робеет постучать.

Когда потом припоминал разговор (а припоминал не раз и не два – помнил всю жизнь), неважным оказалось, и как вошел, и что отвечал на первые вопросы владыки. Да, видимо, и спрашивал преосвященный больше для того, чтобы успокоить отрока, помочь ему справиться со смущением.

Он перестал смущаться, когда зашел разговор о занятиях в до-дзе. Подробно рассказал, чему выучился у сэнсэя Сато, как умеет теперь одолеть в схватке двоих, а то и троих. Владыка Николай слушал с затаенной усмешкой в глазах: знал, что молодец не бахвалится – до того преосвященный успел перемолвиться с мастером Сато. Японец вначале тоже робел, все пытался кланяться, но когда речь зашла о Васе-сан, оживился и стал горячо доказывать, что такого способного ученика у него еще не было и что делать из него проповедника – загубить большой талант.

Убедил не учитель – сам видел, что вряд ли получится миссионер из способного, но очень уж по-мирскому живого и любопытного ко всем жизненным проявлениям молодца. Надо как-то иначе решать его будущее. Но дело было не только в этом – что-то еще очень значимое проглядывало в ясных серьезных глазах, в которые засмотрелся сейчас, задумавшись, преосвященный.

Он опомнился от своих дум, услышав настойчивый вопрос юнца, который тот, видимо, задавал уже не в первый раз:

– И еще непонятно мне, владыка, достойно ли тому, кто должен побеждать язычников только Словом Божьим, усваивать их языческую борьбу? Не грех ли это, что я иной раз все другие занятия променял бы на уроки учителя Сато? Борьба ведь – дело воинское, а не духовное. И как же быть с Заповедью Божией «Не убий»?

Еще внимательнее всмотрелся преосвященный в побледневшее лицо отрока и заговорил, будто перед ним был равный собеседник, но речь повел, казалось бы, совсем не о том, что его спрашивали:

– Думается мне, что узел, который сейчас здесь, на Дальнем Востоке, завязался, Россия еще не один год развязывать будет. Наш долг – помочь своим знанием и своей верой здесь, на месте. Но кто-то должен будет и там, на Родине, показать, с каким противником нам, может быть, придется бороться. И более того – надлежит нам создать умение выше здешнего.

Владыка Николай помолчал, словно убеждаясь, что его поняли, и уже по-другому, будто снисходя к возрасту своего собеседника, продолжил:

– Что же до воинского и духовного, сдается, не прав ты, молодец. Когда при Лжедмитрии вороги осадили Троице-Сергиеву лавру, монахи на стенах сражались яко простые пушкари и ратники. А еще ранее, при святом благоверном Дмитрии Донском, сам Сергий Радонежский благословил монахов Ослябю и Пересвета на ратный подвиг. И они совершили его, и погибли как воины. Знаешь ли ты, что Александр Пересвет, что вышел против монгольского богатыря на поле Куликовом, был монахом самой высокой степени пострижения? Не потому ли сподобил его Господь постоять за землю Русскую, смертию смерть поправ! А начал он битву без какого-либо защитного снаряжения. Господь был ему щитом, когда он не уступил победу Челубею. А Ослябя с Божьей помощью прошел невредимым через страшную сечу и увидал нашу победу на поле Куликовом.

Широко раскрытыми глазами смотрел Вася на преосвященного и словно увидел в тот миг черную мантию Осляби, свисавшую на конские бока; куколь, прикрывавший шею и грудь; шитый золотом крест, белокипенного коня…

– Они были как Илья Муромец? – на одном дыхании спросил он.

Преосвященный кивнул:

– Богатырь Илья Муромец монашество принял под конец жизни. Прах его хранится в Киево-Печерской лавре.

Запомни, – продолжал владыка Николай, – Господь дает жизнь от Жизни Своей всякому творению, всему сотворенному бытию. Жизнь есть драгоценнейшее достояние Божие, и если кто дерзнет покушаться на чью-нибудь жизнь, тот покушается на саму Жизнь Господа… Но ратное дело – это иное. В ратном деле всегда побеждает тот, кто защищает правое дело. А если и гибнет в битве, то в памяти людской героем остается он, а не тот, кто его превозмог. А драться, защищать веру и землю отцов и дедов надобно – и в прежние века, и в нынешнее время, и впредь. И драться надо учиться. Хотя бы и у язычников.

И, усмехнувшись, добавил:

– Только менять все занятия на уроки мастера Сато не надобно. Все знания, что здесь получаешь, во благо. Вырастешь – спасибо скажешь, что выучили, молодец.

Вася понял, что и этот его разговор с преосвященным подходит к концу, и испугался, что не узнал еще что-то самое главное, что не произнесено вслух – то важное, о чем, казалось, говорили глубокие, всевидящие глаза архиепископа. И, заторопившись, взмолился несвязно:

– Владыка, а как же я теперь? Куда же мне?..

И услышал в ответ спокойное:

– В свое время Господь укажет, сын мой. Неисповедима милость Господня. Молись и слушай сердце свое и разум свой. Там и найдешь ответ, если будет Бог в твоей душе. На Него одного уповай. Если не можешь найти верный ответ, помяни имя Божие – и свет осветит твою душу, и загадка разрешится…

В эту ночь, последнюю перед отъездом архиепископа из Киото, Вася долго не мог заснуть – ему все казалось, что встреча с преосвященным не получилась, что не сумел он до конца открыть ему все сомнения своей души и потому не получил определенного ответа, которого так ждал.

Он не знал, что в это самое время преосвященный ведет о нем разговор с отцом Арсением и что оба они решили в дальнейшем воспитании семинариста Ощепкова больше внимания уделять дисциплинам светским, особенно языкам.

– Что же до единоборств, в которых отрок настолько преуспел, то мыслю, дорога ему в Кодокан, к доктору Кано, – завершил беседу преосвященный. – Да не смотрите на меня с таким укором, ваше преподобие: в Кодокане не цирковых борцов готовят. Это школа посерьезнее, и замах у нее тоже куда как серьезный. Читал я работы доктора Кано – он, между прочим, доктор философии. Так что для нашего философа семинарского там повариться не унизительно. Ну а отличать зерно от плевел мы его еще здесь успеем научить. Сами говорили, что в вере православной он тверд. Значит, убережет душу свою от чуждых влияний.

Договорились, пока есть еще не один год в запасе, не смущать молодца дальними планами, вести его в нужном направлении твердо, но незримо. Пусть сам дозреет до нужного решения, в коем и надлежит его в тот решающий час поддержать.

В глубине души сознавал владыка Николай, что не все до конца и подробно сказано им и самому отроку, и его духовным руководителям. Но всего пока и не следовало говорить, потому что многое из того, что виделось ему в этом коренастом пытливом пареньке, было на уровне предчувствия, интуиции и словесному выражению не поддавалось.

Преосвященный знал только, что всему, связанному с мальчиком, должно свершиться не здесь, а там, в России. И было это связано с той стороной многогранной деятельности архиепископа, о которой он не писал в докладах Священному синоду, но которая занимала немалое место в его личной переписке.

В одном из этих писем он восклицал: «Вы представить себе не можете, как, живя за границей, страдаешь за недостаток людей для общественной деятельности в России… Отчего это? А нет их оттого, что русский народ еще не развит. Наличия образованного класса едва хватает для службы в самой России… Иное дело будет, когда она будет образованна. Итак, развитие массы – вот что насущнейшая потребность России».

Это письмо было адресовано известному педагогу – профессору С. А. Рачинскому – не просто единомышленнику, но и земляку: родовое имение Рачинского Татево находилось всего в нескольких верстах от села Егорье-на-Березе, где была родина архиепископа.

Был профессор Рачинский первым организатором сельских школ в России, и владыка Николай видел тогда в этом начинании то самое массовое движение, которое будет способствовать образованию и духовному развитию всей страны.

Он писал своему земляку: «Боже! Как подумаешь, что за необъятное значение имеет сельская школа! Велика и обширна Россия: шестую часть света занимает она, и на каждом клочке ее в трех-четырех квадратных верстах водятся вот такие бриллианты, какие открыты Татевской школой и отшлифованы в виде художников, священнослужителей, учителей и т. п. Будь Россия покрыта сетью школ, подобных Татевской, как заблистала бы она в мире!»

Но в том-то и дело, что опыт Рачинского, который считал, что народная школа долженствовала быть построена на началах народной жизни и во главе ее должно быть поставлено национальное воспитание, был еще далек от того, чтобы действительно «сетью» распространиться по всей России.

Этот опыт держался зачастую на энтузиазме таких людей, как сам Рачинский, инспектор народных училищ И. Н. Ульянов, граф Л. Н. Толстой, писатель и врач А. П. Чехов или владыка Николай. Он, узнав, что в родном Вельском уезде открывается Рачинским Жизлинская сельская школа, пожертвовал всю свою первую годовую пенсию на ее постройку и предназначил для той же цели пенсию за следующий год.

Преосвященный Николай направлял к Рачинскому в Татево питомцев японских православных школ, открытых миссией, и молодых японцев, командированных в русские духовные академии – за опытом, за воспитанием души.

А между тем здесь, в самой Японии, возникала и на государственном уровне внедрялась система, духовным отцом которой был основатель Кодокана доктор Дзигоро Кано. Как узнать досконально, в чем был секрет ее успеха? Нельзя ли было, отбросив то, что было неприемлемо русскому и христианину, и наполнив ее тем национальным содержанием, о котором пекся Рачинский, заставить эту систему служить благу России?

Но для этого к доктору Кано должен попасть хотя бы один русский ученик – не только тот, кто способен блестяще овладеть системой, но и такой, кто сумеет пойти дальше, внести в нее душу русскую, самую ее основу.

В этот приезд в Киото преосвященный Николай был почти уверен, что он нашел для Кодокана такого ученика.

* * *

– Неужели вы думаете, что внедрение в систему Кодокана было частью замысла святого Николая относительно будущего России? – засомневался я, обсуждая эту версию с Николаем Васильевичем Мурашовым, прежде чем писать предыдущую главу.

– О, как вы четко формулируете – что называется, сразу быка за рога. А почему нет? – горячо ответил он. – Прежде всего – борьба может быть привлекательной для молодежи, стать массовой, народной. Для спортивного зала нужно меньше места и средств, чем для целой школы. Будут расти поколения здоровых людей – работников, а если понадобится – и воинов.

Затем, – продолжал он, – дополняя народную школу, борьба может воспитывать именно тех собранных, сильных людей для общественной деятельности, в которых так нуждалась и сейчас нуждается Россия. Речь ведь идет о принципе. Не о том философском принципе, который так громко провозглашал доктор Кано (хотя мне кажется, что, будучи забыт дзюдоистами, он успешно работает в современной японской экономике), а о принципе организации всего этого дела – внедрении дзюдо в школы, университеты, все виды учебных заведений. И ведь сработало: выросли там поколения, для которых укрепление тела и духа каждого человека и наиболее эффективное приложение сил каждого для достижения всеобщего благоденствия – жизненная философия.

– Да, но святой Николай… и единоборства? Вроде не совсем вяжется.

– Бог с вами, ну почему же? – возразил Мурашов. – Вы, видимо, не осознали еще до конца, насколько святой Николай проникся за эти годы всеми сторонами японской жизни: он просто не мог пройти мимо новой национальной японской идеи. И при этом он оставался глубоко русским человеком, ни на йоту не утратившим духовной связи с Отчизной. Да и не только духовной – а эта его обширная переписка, не говоря уже о приездах в Россию. Я думаю, что и с Рачинским он виделся во время нескольких приездов на Родину, а не только переписывался.

А кроме того, я просто уверен, – продолжал он, – что именно святой Николай благословил в ранней юности Василия Сергеевича Ощепкова и на поступление в Кодокан, и на его дальнейшую деятельность в России. Прямых свидетельств, то есть каких-то признаний Василия Сергеевича, у меня нет – не те у нас были отношения, да и времена были не те, но видели бы вы, как освещалось все лицо Ощепкова, когда ему доводилось хоть мельком упоминать об архиепископе! Да вот посмотрите: как получилось, что выпускник духовной семинарии поступает в школу единоборств – и никто его не порицает, даже не отговаривает?

Может быть, замысел не настолько четко формулировался, – добавил он, – хотя и в этом я сомневаюсь. Правда, об этом не сохранилось упоминания в переписке или дневниках архиепископа, но не забывайте, что при жизни владыки Василий Сергеевич еще только поступил в Кодокан, еще не было известно, насколько успешно он там себя проявит и как закончит. А жития владыке оставалось меньше года.

Я больше чем уверен, – закончил он свою мысль, – что была еще одна, последняя и главная, если хотите, встреча Василия Сергеевича и преосвященного Николая.

– Но тогда исключительно важным для всего дальнейшего остается именно этот, 1911 год – время окончания Василием Ощепковым духовной семинарии.

– Да. В этом году он приезжает в Токио, который уже не покидает стареющий владыка Николай. Приезжает уже принявший решение поступать в Кодокан. Признаюсь, у него с собой в запасе был и некий секретный ключ к дверям Кодокана, которым его снабдил сэнсэй Сато. Вы удивитесь, когда узнаете, до чего прост был этот секрет. А между тем именно он, вернее, его незнание, становился камнем преткновения для многих небесталанных юношей.

Уж не знаю, во всем ли был прав доктор Кано, но и то сказать, он до предела упростил испытания: старые мастера годами испытывали учеников, ничего им не показывая, специально их унижая.

В течение всего времени приемных испытаний абитуриент подвергался разнообразным издевательствам не только со стороны учителей, но и полноправных учеников школы. Его обливали помоями, пугали криками, будили ночью. По реакции абитуриента учитель и его окружение делали выводы о качествах характера молодого человека – о его силе воли, стойкости, душевной чистоте, внутренней культуре, скромности и упорстве. В старых школах, отбирая учеников, глава школы учитывал и особенности телосложения, и объем грудной клетки.

Васе еще повезло: обычно ученики жили в доме учителя и на все годы обучения должны были отказаться не только от женщин, вина, мяса, игры в кости, но и от утреннего сна, самостоятельных прогулок.

 

17. Да будет над тобой благословение Божие

(По рассказам митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла и Н. В. Мурашова)

Уже к началу выпускного года духовной семинарии в Киото всем было ясно, что Василий Ощепков не ступит на миссионерскую стезю. Несмотря на успехи во всех семинарских науках и обычном прилежании к посещению церковных служб, большую часть его времени занимали занятия с сэнсэем Сато.

У мастера Сато не было ни малейших сомнений по поводу будущего его питомца: только в Кодокан, на выучку к самому доктору Кано.

А что же сам Вася Ощепков? Он вырос за эти годы, возмужал, из подростка вырос в сильного, крепкого юношу. Приближалось его совершеннолетие. Задумывался и он, что делать после окончания семинарии. И в такие минуты неизменно слышался ему спокойный и твердый голос владыки Николая: «Слушай сердце свое и разум свой, там и найдешь ответ, если будет Бог в твоей душе». А сердце и разум говорили ему, что прав учитель Сато – дорога ему в Токио, в Кодокан.

Была и еще одна причина, заставлявшая его стремиться в столицу: там был тот, кого в глубине души он с первой встречи почитал своим духовным отцом – преосвященный Николай. Три года назад, рукоположенный епископом Киотским, в Японию приехал Сергий Тихомиров – бывший ректор Петербургской духовной академии. Это был помощник и будущий преемник архиепископа, он часто наведывался в Киото, и к нему мог бы обратиться Василий за советом. Но юноша считал, что владыка Николай единственный мог сказать, правилен ли сделанный выбор, отвергнуть или благословить избранный жизненный путь.

Миновали выпускные экзамены и торжества, посвященные выпуску. Наступило время отъезда. В последний раз заглянул Василий, чтобы попрощаться с учителем, в до-дзе, где было пролито столько пота.

Сэнсэй Сато внешне не выказал никаких чувств при расставании, но узнав, что питомец окончательно решил поступать в Кодокан, немного помедлил и, оглянувшись, нет ли кого поблизости, сказал по внешности равнодушно:

– Я подготовил тебя достаточно. Но доктор Кано отбирает будущих учеников Кодокана по-своему. Запомни…

И учитель поведал своему лучшему ученику то, что было главным ключом к заветным дверям элитной школы дзюдо.

– Только и всего? – удивился Василий.

– Это не так просто и легко, как кажется, – возразил мастер. – Особенно для тебя, иноземца.

На излете лета японская столица встретила бывшего семинариста запахом рыбы (традиционного блюда жителей), многолюдством, путаницей улиц в море одноэтажных построек.

И над всем этим, видное с любой точки города, высилось мощное белокаменное здание, увенчанное круглым куполом и крестом. К нему и направился Василий Ощепков, разыскивая Русскую духовную миссию. Туда у него были рекомендательные письма, там его должны были устроить до того, как начнутся экзамены в Кодокане.

Его встретили дружелюбно и приютили, но, по случаю летних вакаций, что ли, показалось ему, что в миссии пустовато и как-то напряженно. А может быть, он просто перенес на окружающее свою внутреннюю тревогу. Все-таки впереди было неизведанное.

С первых своих шагов здесь был он внутренне готов, что его встретит громкий, приветливый голос преосвященного, ждал встречи именно с ним. Но устраивали его на жилье какие-то вовсе незнакомые люди. Пару раз, что-то деловито объясняя спутникам, прошел мимо него епископ Сергий. И ничто, казалось, не говорило Василию о том, что он находится под одной крышей с тем, кого так жаждал увидеть.

Наконец, он не выдержал и спросил о нем. «Слабеет владыка и почти не выходит из своих покоев, – ответили ему. – Стали ему отказывать зрение и слух. Только службы в соборе он старается не пропускать и по-прежнему усиленно занимается переводами. Да и то сказать, за семьдесят ему – года Давидовы. Все остальные тяготы снял с него преосвященный Сергий. Владыка Николай очень доволен им: видит, что своим мягким характером и добрыми качествами души он снискал уважение и всех в миссии, и японцев».

Острое беспокойство охватило Василия. Теперь он тревожился уже не о своих будущих экзаменах – мелкой заботой казалось ему устройство собственной судьбы. «Неужели вскоре осиротеть всем нам?» – билась в голове неотвязная мысль. И все-таки казалось ему, что Господь не попустит, услышит горячие молитвы и даст еще века владыке. И жила в нем также непонятная уверенность, что будет у него еще случай увидеть преосвященного.

И судьба подарила ему такой случай. Однажды он проснулся как никогда спозаранок, будто подтолкнул кто, и, чувствуя, что больше не заснуть, собрался к ранней заутрене.

Он уже миновал проход, ведущий к покоям архиепископа, когда позади услышал звук отворяемой двери. Блеснул свет, и послышался голос преосвященного Сергия: «Не ходите сегодня, ваше Высокопреосвященство. Не могу видеть, как вы изнуряете себя». В ответ прозвучали слабые, но непреклонные слова: «Я свободный человек!»

Василий обернулся и увидел, что к нему, опираясь на посох, приближается тот, о встрече с кем он ежедневно горячо молился. Свет падал сзади, освещая седую голову преосвященного, и казалось, что владыку окружает сияние. Подбежавший служка помог ему надеть клобук. Преосвященный сделал несколько шагов, остановился возле Василия, и неповторимый голос произнес уже слышанные однажды слова: «Да вот молодец меня, для верности, сопроводит, чтобы вы не пеклись обо мне более».

И на плечо Василия легла горячая легкая рука.

Он понимал, что преосвященный, скорее всего, не узнал его в сумерках раннего утра, и потому молчал всю дорогу, боясь к тому же нарушить молитвенное состояние владыки.

Тяжело поднявшись по ступеням собора, преосвященный оставил плечо Василия и отпустил его легким кивком головы. Юноша вошел в собор следом за ним. Он полагал, что преосвященный направится в алтарь, но тот, видимо, никем не замеченный, остановился в боковом приделе.

Шла служба. Василий, стараясь не потревожить молящихся, продвигался поближе к владыке: вдруг потребуется помощь? Хотя понимал, что преосвященного вряд ли оставили только на его, Василия, попечение.

Пел хор. Мимо Василия, слегка задев его кончиком банта оби на кимоно, тихо прошла немолодая японка и поставила тонкую свечу к образу Пресвятой Богородицы. Василий покосился на ее желтоватую морщинистую руку и вдруг подумал, что, доживи его мать до старости, у нее, наверное, были бы такие же узловатые, натруженные пальцы.

Он снова перевел взгляд на высокую неподвижную фигуру архиепископа. Лица преосвященного не было видно, но весь его облик являл собою такое глубокое погружение в молитву, что Василий поскорее отвел глаза, боясь даже взглядом потревожить владыку.

Он вслушался в знакомую мелодию, которую выводил хор, и поймал себя на том, что, хотя служба идет на японском, он уже не переводит слова песнопения на родной язык, внимая их смыслу. И постепенно служба захватила его. Он молился уже не о владыке Николае, не о предстоящем экзамене – он сам не мог бы назвать то, о чем просил в эти минуты Господа – но это был страстный призыв и горячая мольба. И в какое-то мгновение ему показалось, что он слышит отклик.

Он пришел в себя, услышав рядом чуть слышное постукивание посоха преосвященного. Служба завершилась, и юноша последовал за владыкой Николаем. Он осмелился слегка поддержать архиепископа на лестничном спуске. Глаза их на секунду встретились. «Ну вот и хорошо», – сказал преосвященный, приостанавливаясь. Василий подумал было, что слова владыки относятся к только что завершившейся заутрене, но тут же понял, что архиепископ его узнал и сказано это о нем, Василии, о его приезде.

Он не нашелся, что сказать, и они молча дошли до покоев преосвященного. Василий так и не заметил, кто еще сопровождал их в этом походе. Еще в дверях служка бросился помогать архиепископу, но тот отстранил его движением руки и, оборотясь, сказал Василию: «Зайдите ко мне после обедни. Поговорим».

И это уважительное обращение на «вы» окончательно дало понять Василию, что преосвященный, узнав его, увидел в нем уже не прежнего «молодца», а взрослого человека. Сложное чувство охватило Василия. Он и как бы возвысился в собственных глазах, и грустно ему стало, как грустим все мы, расставаясь с детством. И еще показалось ему, что с этим «вы» рвется какая-то незримая нить, до сих пор связывавшая его с преосвященным.

Но когда он вошел, как было назначено, в покои владыки Николая и преосвященный, встречая его, поднялся из-за стола, за которым писал, это грустное чувство начисто покинуло его. За спиной владыки было солнечное окно, и Василию снова показалось, что весь его облик окружен сиянием. Глаза его светились радостью и добротой. Это был отец, встающий навстречу обретенному сыну. И Василий всей душой, всем сердцем потянулся к нему.

Он никогда и никому не рассказывал о том, что было сказано между ними во время этой встречи, но вернувшись вечером из покоев преосвященного, ища уединения, он допоздна бродил по узким улицам вокруг миссии, и обрывки речей владыки Николая снова и снова беспорядочно всплывали в его разгоряченной голове. Он вспоминал то удивительное чувство, которое охватило его во время молитвы в соборе, и слова владыки еще раз подтвердили ему: «Господь благословляет избранный им путь. Но почему? В чем было его истинное предназначение, его служение Господу и Родине?»

И на эти вопросы он получил ответ преосвященного. И еще получил советы, нет – заповеди, которым потом следовал всю жизнь, даже тогда, когда будто бы и не вспоминал о них:

– Важно самому себе твердо отдать отчет, чего именно ты хочешь. Важно не быть пустым или шатким внутри, когда ты начинаешь свой жизненный путь.

– Ты только вступаешь в жизнь. Чистота и бесстрашие – первые условия духовного возмужания. Вся сила и весь новый смысл твоего существования – научиться ничего не бояться. В этом полная работоспособность твоего организма, полное спокойствие в условиях опасности.

– Помни, что вера – непобедимая сила, тогда как уныние и отрицание погубят все, за что бы ты ни взялся. Сила будет расти не от твоих побед над другими, побед, тебя возвышающих, а от душевного спокойствия и радости, с которой ты будешь всегда браться за любимое дело.

– Не допускай никогда унылого чувства недосягаемости перед чужими умениями и знаниями. Всегда благословляй достигшего больше, чем ты, ибо ты можешь перенять у него это. Расти в силе каждый день.

– Жить – это значит и бороться, и учиться владеть собой, и падать, и снова вставать, и овладевать препятствиями, и побеждать их. Быть может, внешне они окажутся сильнее тебя, но в душе ты должен верить, что с Божьей помощью они одолимы.

– Чем выше и дальше каждый из нас идет, тем яснее видно, что предела достижения совершенства не существует, И дело не в том, какой высоты ты достигнешь сегодня, дело в том, какого совершенства потребует от тебя жизнь. А она меняется непрерывно.

– В жизни человека не может быть ни мгновения остановки. Человек растет и меняется непрестанно. Если же человек не умеет понимать и принимать мудро Божье соизволение, он может погибнуть в этих переменах. Спаси тебя от этого Господь!

– Ты будешь передавать другим свои знания и умения – сумей подготовить их к этому. Первая забота о человеке, если он поручен тебе, это суметь стать в его положение и не превысить его возможностей в передаваемом ему деле. Храни в памяти начало своего пути, вспоминай, что не всегда ты был сильным, не всегда учился без раздражения и горечи. И тебе станет легче с теми, кому несешь свое знание.

– Твоя сила должна быть доброй, она не в нападении, а в возможности защитить жизнь, в том числе и свою собственную, и своих ближних. Это завет и твоих предков – ведь они тоже были русскими и православными. Русь всегда вставала за слабых, будь это один человек или целый угнетаемый народ. Помни об этом.

– Я предвижу, что твоя жизнь может сложиться по-разному. Могут наступить в ней времена, когда тебе будет лучше не вспоминать о своем духовном образовании, забыть многое из своего прошлого, не вспоминать обо мне… – Преосвященный жестом остановил рванувшегося было вскочить, возражая, Василия. – Разве я говорю, что душа твоя забудет то, что мы все здесь вложили в нее? Просто это все уже должно стать твоей собственной верой и твоими жизненными правилами. Тогда мы потрудились над тобой не напрасно.

Преосвященный помолчал и уже, как бы самому себе, произнес:

– Я провижу твой трудный, может быть, крестный путь в России. Да укрепит тебя Господь в твой горький час.

Василий никогда и никому не рассказывал, что перечувствовал он в тот миг, когда коснулась его, осеняя крестным знамением, рука преосвященного и негромкий голос произнес: «Благословляю тебя нести крест твой. И да будут все твои свершения на благо России».

И Василий молча припал к благословляющей его руке.

* * *

Николай Васильевич помолчал и затем с волнением произнес:

– Так мне видится их последняя встреча. Кое-что я потом слышал от самого Василия Сергеевича как наказы мне, ученику. Многое потом уже вывел сам, осмысливая жизнь и поступки этого необычайного человека. И знаете, мне кажется, что тогда, перед поступлением в Кодокан, во время заутрени в Токийском соборе, молодой Ощепков пережил нечто подобное тому, что испытал в свое время Иван Касаткин, решаясь на поступок, определивший всю его дальнейшую жизнь.

– Что же это было?

– Я, верующий человек, сказал бы так: они оба услышали призыв Господень. Язычники, наверное, произнесли бы что-нибудь насчет «барабанов судьбы». Как бы то ни было, пережить такое дано не всем людям, и раздается этот Глас Господень только тогда, когда человеку предстоит совершить что-нибудь очень значимое, как сейчас говорят, «судьбоносное».

Николай Васильевич в раздумье дополнил:

– Говорят, что-то подобное происходило перед Куликовской битвой со святым Сергием Радонежским – монахи даже видели исходящее от него сияние…

Наш разговор на этом как-то сам собой прекратился – обоим не хотелось лишними толками нарушать ощущение, что мы коснулись чего-то исключительного, высокого и волнующего.

На прощание Николай Васильевич сказал мне: – Я тут обещал одному спортивному журналисту дать ему материал о докторе Кано – вот, если хотите, в нашу следующую встречу расскажу вам, что вспоминал Василий Сергеевич о поступлении в Кодокан и первых занятиях там.

Я вышел от Николая Васильевича, как обычно, под сильным впечатлением от всего услышанного. Хотелось побыть в одиночестве, поразмышлять. Как-то иначе виделись мне теперь не только вся история возникновения любимого единоборства, но и самая его суть.

Думалось и о том, что, наверное, те, кто видит в самбо лишь способ стать сильным, не очень заботясь о том, где потом будет применяться эта сила, скорее всего не поймут и не примут этого нового понимания. Зачем оно им? В лучшем случае обретенная сила будет использоваться для самозащиты – на улицах, которые стали небезопасными, или на войне, от которой теперь никто не застрахован.

Но ведь это все равно, что использовать только как счеты или пишущую машинку современный компьютер, не ведая и сотой доли его возможностей. Разве всякое знание и умение, приобретенное нами, не изменяет нас самих? Почему же мы не хотим осознать эти изменения и, более того, направлять их?

Вспомнилась одна из последних записей в дневнике святителя:

«Человеческая жизнь состоит из такого разнообразного сочетания мыслей и чувств, что решительно не поймешь, каким это чудом паяется и продолжается беспрерывно эта цепь, называемая душевной жизнью. Немало искусства нужно – припаять разом железо к золоту, соединить органически бриллиант с кремнем или булыжником, а в душевной жизни эта работа производится… так искусно и незаметно, что только ахнешь»…

И это чудо душевной жизни, совершаемое в человеке, этот труд души неотделимы от его физического состояния. Недаром говорится: «В здоровом теле – здоровый дух». Удивительно ли, что так тесно переплетены стремление к физическому совершенству с тягой к совершенству нравственному?

 

18. Русский медведь в Кодокане

(По рассказам митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла и Н. В. Мурашова)

Было 29 октября 1911 года, когда спортивная школа Кодокан (Клуб постижения Пути) проводила очередной отбор лучших борцов для дальнейшего обучения в своих стенах. В зале, устланном камышовыми татами, как говорится, яблоку негде было упасть: его заполнили молодые претенденты. Когда все чинно расселись на собственных пятках и наступила торжественная тишина, к присутствующим обратился с речью сам основатель Кодокана – доктор Дзигоро Кано.

Речь была длинной – одни и те же положения (видимо, для лучшего усвоения непосвященными) повторялись в различных формах несколько раз. Почтительно внимавшая вначале молодежь откровенно заскучала – хотелось оглядеться по сторонам, рассмотреть ближайших соседей…

Василий сидел неподвижно, не сводя с оратора внимательных глаз: он знал, что за каждым абитуриентом пристально следят преподаватели Кодокана. Малейшее невнимание расценивается как неумение сосредоточиться и неуважение к великому мастеру дзюдо.

Сидеть оказалось не так-то просто: очень хотелось размять затекшие ноги. За открытым окном зала трещал неугомонный осенний кузнечик – цикада. Речь мастера словно сливалась с этой песней цикады в однообразную усыпляющую мелодию. Но у Василия недаром была многолетняя школа длительных церковных служб – это только по первости тогда кружилась голова от многочасового стояния и плыло перед глазами пламя тонких свечей. А потом обвыкся и научился сосредоточивать себя на молитве, не отвлекаясь на то, что происходило вокруг.

А теперь он уже не вникал в существо речи мастера, время текло как-то само собой, очнулся только тогда, когда до его плеча дотронулись и он услышал голос одного из преподавателей, сообщавший, что он принят. Василий попытался подняться на онемевшие ноги и повалился набок на татами.

Поднимаясь с корточек, как принято у японцев, – без помощи рук, он увидел, как мимо него в группе преподавателей идет к выходу доктор Кано.

Склонившись в традиционном поклоне, Василий услышал, как кто-то из окружения мастера сказал: «Сэнсэй, и вам не жаль всех этих отвергнутых молодых людей, которых вы лишили вашего наставничества?» Уже подняв голову, он уловил ответ Кано: «Есть много способов наставлять. Если я отказал в наставлении недостойному – этим я тоже его наставил. Так считают древние мудрецы».

Василий долго смотрел вслед человеку, произнесшему эти слова, и раздумывал, не слишком ли легко великий мастер вычислил в этом зале недостойных. А затем одернул себя: ему-то что? Его ведь сочли достойным учиться здесь. И он решил при первом же случае показать своим наставникам все, что он уже знает. Пусть не думают, что имеют дело с совершенным новичком.

Но такой случай не представился ни на первом, ни на следующих занятиях. Здесь предпочитали иметь дело с «сырым материалом», не отягощенным какими-либо умениями и навыками.

После того как торжественно была принята знаменитая клятва учеников Кодокана и Василий тоже подписал ее собственной кровью, начались будни, заполненные ученьем буквально на износ. Вот где вспомянулись добрым словом жесткие правила мастера Сато – все-таки ко многому он уже приучил своего питомца.

И все же пришлось начинать сначала вместе со всеми: учиться дышать, ходить, смотреть. Учителя говорили: «Когда в стремлении достичь чего-либо начинают с корня – желаемого достигают через несколько дней. Когда же в стремлении к чему-либо начинают с верхушки – только напрасно тратят силы. Будем начинать с самых азов».

Учителя напоминали, что старые мастера для тренировки зрения могли подолгу смотреть на лист или ветку дерева в саду. Учились наблюдать мельчайшие объекты и замечать малейшие изменения в их форме и движении. «Воин должен всегда видеть далекие вещи, как если бы они были рядом, а близкие как бы в отдалении», – говорили они.

Еще сэнсэй Сато познакомил Василия с тем, что такое периферийное зрение, но в Кодокане подчеркивали, что именно через периферийное зрение проходит большая часть необходимой информации. Поэтому здесь приходилось ежедневно учиться, устремив вперед неподвижный взгляд, боковым зрением улавливать любые малейшие движения рядом и оценивать их характер. Вырабатывалось умение воспринимать и то, что происходит выше или ниже устремленного прямо на противника «пересекающего» взгляда.

– На татами, как и в жизни вообще, очень важно наблюдать за глазами противника: когда они бегают, колеблются, сомневаются, слабеют – это удобный случай для атаки, – учили Василия. – В любые критические моменты нашей жизни не нужно показывать наши слабые места, иначе – ошибка и неминуемое поражение!

Кроме зрения в процессе тренировок предусматривалось постепенное развитие слуха, осязания и обоняния, которые могут успешно дополнять зрение, например, при схватке с противником в темной комнате.

Учились дышать не только легкими, но и диафрагмой, сочетали дыхательные упражнения с давлением на жизненно важные точки тела – акупрессурой.

Пригодились и самые первые уроки дыхания. Здесь они часто сопровождались диалогами учителя и учеников, плавно переходящими в монолог сэнсэя.

– Что важнее: дыхание противника или собственное дыхание?

– Очень важен момент вдоха вашего противника. Вы же должны выдыхать во время своей атаки. Атака, пропущенная на вдохе, может быть намного опаснее, чем прием, пропущенный на выдохе. Нужно уловить тот момент, когда ваш противник вдыхает. Именно тогда он представляет собой слабое место.

– Почему?

– На вдохе противника всегда удобный случай для атаки, так как тело менее сосредоточено. Момент вдоха – удобный случай, который ваша интуиция должна уметь уловить. Атаковать на вдохе противника, когда он слабее в защите, – это очень важный секрет и большое искусство.

– Помните, что во время вдоха ваш противник невольно напряжен, уязвим – помните об этом не только в состязаниях или боевых поединках, но и в повседневной жизни, в спорах, дискуссиях.

– Вы не должны показывать ваши слабые места ни в боевом искусстве, ни в повседневной жизни. Жизнь – это борьба! Нужно всегда оставаться собранным, не раскрывать своих недостатков и стараться избавляться от них в упорных тренировках самообладания.

– В дыхании постоянно сосредотачивайте ваше внимание на выдохе, который должен быть медленным, долгим и должен как можно ниже захватывать брюшную полость. Глаза не спускайте с глаз вашего противника – следите за его внутренним движением. Старые мастера говорили: «Знаешь противника и знаешь себя – победа будет за тобой; знаешь себя, а его не знаешь – один раз победишь, на другой потерпишь поражение; не знаешь ни себя, ни его – каждый раз будешь терпеть поражение».

– Концентрируйте ваше внимание на вашем выдохе – это очень важно! Пусть он будет более долгим, возможно более спокойным – это помогает не быть усталым и взволнованным.

Все это было отлично понятно во время беседы. Но на татами, где счет идет на секунды… Нет, спасибо и низкий поклон мастеру Сато за всю семинарскую муштру!

Преподаватели с некоторым удивлением отмечали, что, в отличие от многих, русский сразу уловил, что значит чувствовать, будто голова не просто прикреплена при помощи шеи на плечах, а является как бы прямым продолжением бедер. Он уже умел работать корпусом, разворачивать его при помощи бедер, знал некоторые повороты и уклоны. Намечалось у новичка и мало у кого возникающее сразу «внутреннее зрение» – способность уловить и предупредить прием, который собирается применить противник.

Поняв это, мастер почти сразу стал ставить русского в спарринг с наиболее сильными учениками. Правда, был в этом и еще один умысел: в русском видели нередко не условно-спортивного, а реального противника – еще чувствовались отзвуки недавней Русско-японской войны. Это был отличный повод для мастера напомнить своим питомцам: «Тот, кто умеет сражаться, не дает волю ярости. Тот, кто умеет побеждать противника, не вступает с ним первый в схватку».

Считалось, что при равной технике или даже несколько уступая партнеру, более сильный всегда имеет больше шансов на победу. И в эти первые дни Василий нередко оказывался на татами с безжалостно заломленной рукой или почти придушенный разгоряченным противником. Он поднимался и, по обычаю дзюдо, благодарил за науку смиренным поклоном. А вечерами на жестком тюфячке, брошенном поверх татами, чувствуя всем телом боль дневных синяков и растяжений, он вспоминал не только уроки учителя Сато, но и давно, казалось, забытые борцовские приемы отца, с удивлением отмечая не только их различие, но и сходство.

Вспоминались и слова Сато о том, что человек, хорошо овладевший приемами борьбы, имеет всегда преимущество над противником, даже если у него незавидные физические данные. Василий не считал себя слабаком, да и не был им, значит, дело в технике. Не зря Сато настаивал, что превосходство в технике – это и превосходство в моральном состоянии. «Использовать духовные силы, значит, оставаться спокойным, но готовым ко всему и полным энергии, – учил он Василия. – Нужно расслабить руки и ноги, почувствовать себя свободно, полностью контролируя обстановку. От состояния твоего духа зависит правильная реакция на действия противника».

«Значит, – думал Василий, – не удается полностью расслабиться». И он знал причину этого – ему пока не хватало в Кодокане того чувства общности, дружественности, семьи, которое он так быстро обретал в учебных заведениях Русской православной миссии, хотя и там большинство учеников было японцами. Но то ли он был тогда младше и доверчивее, то ли такими же были его сверстники – сейчас это ощущение открытости не приходило к нему, а без этого тяжело было его русской широкой душе.

Он рвался в миссию, отпрашивался в собор, втайне надеясь увидеть владыку Николая, но преосвященный уже редко показывался там. Василий совсем уже было решился попросить в миссии о встрече с владыкой, но во время одного из спаррингов получил перелом ребра и на некоторый период слег.

Этот жестокий урок запомнился ему надолго: бросок противника – и зал перевернулся вверх ногами. Он инстинктивно попытался вскочить, но острая пронзительная боль пронзила все его существо… «Встань!» – приказал он себе. Но боль не отпускала. И хотелось не двигаться – только лежать.

«Встань!» – ему показалось, что он выкрикнул это во весь голос, и он с тревогой открыл глаза. Тренировка шла своим чередом, на лежащего никто не обращал внимания. Он собрался с силами и поднялся. В глазах опять потемнело от боли. Напротив, усмехаясь, стоял противник – здоровый детина, швырнувший его на татами. Усмешка сменилась удивлением – он явно не ждал, что русский поднимется. Ведь от такого броска ломаются ребра – это японец знал точно. И он не ошибся – ребро у Василия действительно оказалось сломанным. Но он стоял. И даже по обычаю смиренным поклоном поблагодарил соперника за науку. Хотя, по большому счету, благодарить должен был бы противник за тот урок, который преподал ему русский: главная победа – победа воли над болью и слабостью, победа над самим собой.

А потом, когда пришлось наверстывать упущенное, его снова захватил жесткий, стремительный ритм Кодокана. «Ничего себе – мягкий путь!» – сердито думал он порой.

А мастера не забывали подчеркнуть именно этот принцип преподаваемого ими единоборства: «Нет ничего в мире мягче и слабей воды, но в борьбе с твердым и крепким ничто не в силах ее превзойти и ничто ее не заменит. Человек при рождении нежен и слаб, а когда умирает – тверд и крепок. Все существа – и трава, и деревья при рождении нежны и мягки, а когда гибнут – сухи и ломки. Ибо твердость и крепость – спутники смерти, а нежность и слабость – спутники жизни. Так учил еще великий Конфуций. Вот почему большое и крепкое оказывается внизу, а нежное и слабое – наверху».

И Василий вспоминал переданный отцом рассказ прадеда о полубылинном Олексе, бросившем оземь многопудового монгольского богатыря. Однако сила духа – это сила духа, а прав был и доктор Кано, когда придавал большое значение знанию разных хитростей и уловок, способных физически вывести противника из равновесия.

Василий запоминал: в обороне поддайся нажиму и стяни противника в свою сторону. А если тот тянет на себя, сделай резкий толчок вперед. В атаке толкни противника, а затем, используя его сопротивление, резко потяни в другую сторону. Можно и наоборот – сначала потянуть противника на себя, а затем, также используя его сопротивление, толкнуть в обратном направлении. Если стоишь тесно с противником, резким рывком отрывай его от пола силой ног и всего корпуса.

Совсем интересно стало, когда дело дошло до бросков и захватов. К тому времени питомцы доктора Кано уже не с прежней охотой выбирали себе в партнеры «русского медведя» – он явно наловчился давать сдачи. Многому его научили еще в Киото, в семинарии, разница была в том, что здесь все было классом выше – и сама преподаваемая техника, и мастерство противников. Но еще учитель Сато отмечал, что Вася-сан – способный ученик. Хватало ему и тех качеств, которые считал главными основатель дзюдо: способности к полной самоотдаче, мужества и умения мгновенно принимать решения.

Дни шли, похожие один на другой, когда однажды хмурым февральским вечером его внимание привлек колокольный звон. Мощный колокол собора отбивал удары медленно и печально, роняя звуки, словно слезы. Василий насчитал двенадцать и выбежал из зала, где тренировался, не обращая внимания на возмущенный возглас мастера.

Он остановил пожилого японца, спешившего к собору, и еще не успел задать вопрос, как тот проронил, покачав головой: «Сю-ке Николай…»

«Епископ Николай…» – машинально перевел про себя Василий. Неужели что-то случилось с владыкой? И уже по дороге узнал, что подтвердились самые горькие его опасения.

В миссии было не до него – готовились к последнему прощанию с преосвященным. Но Василия здесь помнили, и понемногу из разговоров он представил себе картину последних дней преосвященного. Добавил несколько скорбных слов и узнавший Василия епископ Сергий. Он помнил этого юношу еще по Киото и знал об особом отношении к нему владыки Николая.

Оказывается, плохо стал себя чувствовать преосвященный еще с конца ноября, как раз в то время, когда так рвалось к нему сердце Василия. Но он продолжал заниматься переводами и, несмотря на приступы в конце декабря и под Новый год, еще отслужил в первый день Рождества свою последнюю литургию и побывал на елке в женском училище при миссии.

В начале января его положили в американский госпиталь Святого Луки. Консилиум врачей поставил неутешительный диагноз: здоровье преосвященного было отягощено многими болезнями. Но и в госпитале он продолжал работу над переводами, а поняв, что дни его сочтены, потребовал выписки из госпиталя и вернулся в миссию. Начав сдавать дела епископу Сергию, он сказал ему: «Роль наша не выше роли сохи. Вот крестьянин попахал, попахал, соха износилась, он ее и бросил. Износился и я. И меня бросят. Новая соха начнет пахать. Смотрите же, пашите! Честно пашите! Неустанно пашите!»

К началу февраля он закончил и собственноручно подписал отчеты миссии за 1911 год.

Третьего февраля после утреннего чая он взял банковскую книжку миссии, чтобы выписать требуемый чек, но выронил перо и произнес: «Так тяжело, как никогда не было. Смотрите, и пальцы уже не слушаются. Нет, кажется, умираю».

Архиепископ Николай Японский скончался 3 февраля 1912 года в семь часов вечера от паралича сердца.

Осиротела Японская православная церковь, еще раз осиротел и Василий Ощепков, потеряв того, кто был его духовным отцом.

Архиепископ Николай родился до того, как была отправлена первая на Земле телеграмма; до того, как Альфредом Нобелем был изобретен динамит и открыта периодическая система элементов Менделеева. Уже за время его жизни появились кино братьев Люмьер и фонограф, паровая турбина и двигатель внутреннего сгорания, а супруги Кюри открыли радиоактивные радий и полоний.

При его жизни XIX век уступил место XX – еще более техногенному и стремительному. Теперь это время продолжало свой бег уже без него, и страна, которой он отдал всю свою деятельную жизнь, неостановимо двигалась к тому, что он, к счастью, уже не увидел – к Перл Харбору и Хиросиме, и только через этот ядерный Апокалипсис – к новому трудному возрождению.

Хоронила владыку Николая, без преувеличения, вся Япония. Десятки тысяч людей – и православных, и иноверцев – пришли проститься с его прахом.

Гроб был установлен в Крестовой церкви, находившейся над квартирой почившего. Теперь там шли панихиды с многочисленными молящимися. Ночью пришли сорок учениц женской семинарии и встали у гроба владыки с Евангелием и тонкими восковыми свечками в руках. Это был для них как бы прощальный урок с преосвященным, памятный на всю жизнь.

Прибывшие издалека старцы и матери с грудными детьми располагались на своих татами в притворе храма, чтобы не пропустить службу.

В эти дни многие японские издания еще раз перепечатали речь губернатора Токио, произнесенную им год назад, на пятидесятилетнем юбилее служения владыки Николая в Японии:

«Когда приехал высокочтимый учитель Николай, считавший своим призванием распространение учения Божия в нашей стране, то, несмотря на то что он находился среди таких грозных обстоятельств государства и народа, претерпевая всевозможные неудобства, лишения, бедствия и страдания, он спокойно и невозмутимо, с преизбыточною теплотою сердца обращался к народу, учил и тщательно увещевал и, стараясь положить основания православного христианства в нашей стране, наконец достиг того, что приобрел множество усердных христиан, каких видим ныне.

Между тем и судьба нашего государства постепенно развивается, и мы видим нынешний прогресс. Мне кажется, что те великие заслуги, какие оказал нашему государству высокочтимый учитель Николай, не ограничиваются успехами одного только миссионерства, но также заключаются и в том, что он содействовал развитию цивилизации в нашей стране».

Одна из японских газет писала в эти дни: «Он оставил потомкам собор, восемь храмов, сто семьдесят пять церквей, двести семьдесят шесть приходов, вырастил одного епископа, тридцать четыре иерея, восемь дьяконов и сто пятнадцать проповедников. Общее число православных верующих достигло 34 110 человек, не считая 8170 человек, усопших ранее… В личном же владении он оставил только несколько предметов довольно изношенного гардероба».

* * *

Исполняя волю архиепископа Николая, хоронили его на кладбище Янака. Когда, более чем через полвека после его кончины, верующие хотели перенести его святые мощи с кладбища в собор, им этого не разрешили, сказав, что святой Николай принадлежит всему японскому народу, независимо от вероисповедания, и останки его должны покоиться на народном кладбище.

Василий Ощепков, не пряча своих слез, шел в этой многотысячной процессии, во главе которой, перед гробом преосвященного, плыла Смоленская икона Божией Матери Одигитрии – благословение его Родины.

* * *

Мы с Николаем Васильевичем помолчали, мысленно переживая печальную торжественность минуты. А потом наш разговор пошел о том, что сделано было преосвященным Николаем для Японии и России.

Мы оба уже знали, что в апреле 1970 года святой равноапостольный Николай был прославлен первым из русских святых, канонизированных нашей Церковью во второй половине XX века. И наш дальнейший разговор коснулся того, какие мощные импульсы дало это наставничество всем тем, кто соприкасался с личностью святого Николая.

Ведь помимо японцев, обращенных им в православную веру, это были и русские люди – те, кто работал рядом с ним в миссии и консульстве, преподавал и обучался в открытых им духовных училищах и семинариях; те, с кем он состоял в переписке и встречался во время поездок на родину. Многие из них оставили драгоценные крупицы воспоминаний об этом человеке в своих записках, книгах, журнальных статьях.

Один из его современников так сообщал в своем письме о приезде святого Николая на родину и о том впечатлении, которое он производил: «В Москве гостит преосвященный Николай. Я имею возможность видеться с ним и утешаться его истинно миссионерскою душою; сегодня вечером он обещался быть у нас… Слушая слово преосвященного, видишь воспроизведение первых веков христианства».

Святой Николай воспитал целую плеяду выдающихся деятелей Церкви: среди них иеромонах отец Анатолий (Тихай), отдавший миссионерской работе в Японии 21 год; архимандрит Сергий (Страгородский), с 1943 года двенадцатый Патриарх Московский и всея Руси; и, конечно, епископ Сергий (Тихомиров), ставший преемником святителя и несший эту миссию более пятидесяти лет.

Влияние святителя касалось буквально всех сторон современной ему жизни, а не только духовного наставничества. Один из студентов Санкт-Петербургского университета, получивший в 1911 году научную командировку в Японию, по приезде в Токио обратился прежде всего к архиепископу Николаю, и тот, по его словам, принял его «как профессор и даже, можно сказать, как декан», выяснил примерный уровень знаний и цель научной командировки приезжего, указал лучшие пути для дальнейшей работы, рассказал об институте, где изучались русский язык и литература, и рекомендовал познакомиться с его студентами.

Мы уже упоминали о той огромной работе, которую вел святитель во время Русско-японской войны, когда его усилиями шел розыск пропавших без вести русских моряков, а попавшие в плен получали не только духовную, но и материальную поддержку.

Малоизвестной страницей многогранной деятельности святого Николая остается его забота о положении племени айнов – коренного населения перешедших к Японии Курильских островов. Большинство из них было переселено на остров Шикотан, где они существовали в нищенских условиях, живя рыболовством. Были среди них и христиане, крестившиеся еще во времена русского владычества. О бедственном положении этой колонии айнов святителю рассказал приехавший в Токио японский священник. После того по всей Японской православной церкви был организован сбор пожертвований в пользу общины айнов, появились публикации в столичной прессе и правительство приняло меры для улучшения быта этих людей. На остров были посланы доктор и учитель, наладилось снабжение продовольствием.

Мы говорили о том, что должны быть благодарны всем, кто донес до нас облик и деяния святителя: автору книг «По Японии» и «На Дальнем Востоке» архимандриту Сергию; архиепископу Минскому и Белорусскому Антонию, привлекшему большой исследовательский материал в своей публикации о святом равноапостольном архиепископе Японском Николае, тем, кто сохранил и подготовил к публикации письма и дневники преосвященного.

И конечно, сказал я Николаю Васильевичу Мурашову, обучаясь в семинарии, основанной святителем, будучи его младшим современником, Василий Сергеевич Ощепков не мог остаться вне духовного влияния архиепископа. В этом я был совершенно согласен с моим собеседником.

– Мне кажется, – продолжил мою мысль Николай Васильевич, – что если с детства и юности в человеке сформирована прочная основа, это определяет его личность на всю жизнь. И даже если в дальнейшем судьба не сталкивает его непосредственно с церковным служением, может быть, даже помещает его в антирелигиозную среду, вряд ли это может уничтожить те духовные ценности, которые заложены в его душу всем предыдущим воспитанием и образом жизни. Другое дело, что сам он может не задумываться над этим на таком высоком философском уровне, да и окружающие не всегда осознают, что лежит в основе его личности.

Я согласился с моим собеседником.

 

19. Трудная наука Кодокана

(По рассказу Н. В. Мурашова)

По-прежнему продолжались занятия в Кодокане, и Василий полностью окунулся в отработку всевозможных борцовских приемов. Он возвращался из спортивного зала, отдав все свои силы до предела, с тем чтобы поскорее заснуть и не думать о том, как дальше жить теперь, когда мир опустел.

Снова, как после смерти отца, он остро почувствовал, что остался один. Правда, теперь он был уже не лопоухим мальчишкой, а, считай, взрослым человеком. И все-таки до сих пор другие люди так или иначе определяли, куда ему идти и чем заниматься.

Все чаще задумывался он над тем, что все, окружающее его, на самом деле для него временное, чужое – не здесь его настоящий дом и где-то есть настоящая родина. Не казался уже этой родиной и каторжный сахалинский Александровск, который помнился японской оккупацией, выселением русских, толпами плачущих женщин и детей на морском берегу.

Он уходил от этих мыслей все в те же изнурительные тренировки и был благодарен за их жесткость суровой системе Кодокана.

Началось освоение ката – упражнений, о которых старые мастера хранили целые легенды. Считалось, что для каждой школы набор ката подбирает отец-основатель. Не был исключением и доктор Кано: девять обязательных ката должен был освоить каждый выпускник Кодокана. Но были и существенные различия. Старые мастера присваивали комплексам ката магическое значение: в них содержался своеобразный код школы – ее мудрость, рассказанная на языке жестов.

Для доктора Кано важным было другое: все комплексы ката построены на чередовании мягкости и жесткости, расслабления и напряжения, быстроты и замедленности. Чтобы успешно их выполнить, надо чувствовать ритм, обладать чувством дистанции, чувством времени, правильным дыханием и правильным распределением энергии. Обязательным условием было возвращение в исходную точку, откуда начиналось движение.

Старые мастера учили: «Человек выполняет ката, а ката делает человека». Считалось, что эти упражнения формируют состояние постоянной готовности тела и духа к борьбе, регулируют психическую деятельность, снимают стрессы, мобилизуют волю. Кроме того, при их выполнении прорабатывается каждый мускул и каждый нерв, обновляют запас энергии в организме.

– Запомните, – говорил доктор Кано, – ката можно выполнять в считаные минуты, в любом возрасте, в любую погоду, в любом помещении, в любой одежде, со снарядами или без них, в одиночку, с партнером или в большом коллективе.

Учить каждую ката следовало до тех пор, пока тело «само все не уразумеет». Но все чаще Василий задавал себе вопрос: зачем тратить столько сил и времени в спортивных залах Кодокана, зачем ему доводить до такого совершенства свое и без того тренированное тело? Для каких реальных дел это пригодится? Слова владыки Николая всплывали в его памяти: «Важно самому себе твердо отдать отчет, чего именно ты хочешь…» И пока он не находил на этот заданный себе вопрос определенного ответа.

Именно в эти дни появилось в его характере то, что потом порой называли его закрытостью, замкнутостью и что на самом деле было глубокой внутренней работой души. Еще не раз он мысленно вернется к тому, что было ему преподано в духовном училище и в семинарии, поверяя эти уроки жизнью и сверяя свою жизнь по ним.

Он и сам не отдавал себе отчета в том, что за время тренировок меняется не только его тело – в нем рождался другой человек: стремительный и сдержанный; решительный и осторожный; уступающий и умеющий держать чужой напор; знающий возможности противника и чувствующий момент для собственной атаки.

И в то же время жил в нем прежний, добрый и любознательный русский паренек, переимчивый на всякое новое знание, правдивый и честный, готовый отозваться на ласку ответным движением души, болезненно чуткий к несправедливости и неправде.

Наконец он постановил не заглядывать далеко вперед и положить все силы на то, чтобы как можно успешнее закончить Кодокан.

Ему предстояло освоить на практике основные принципы системы доктора Кано:

Трезво оценивать свои возможности и данные противника с тем, чтобы использовать его малейшее усилие в своих интересах.

Уклоняться от атак противника, утомляя, изматывая и раздражая его.

Стремиться привести противника в невыгодную позицию, оставаясь в выгодной.

В нападении и защите всегда видеть уязвимые места противника.

В бросках эффективно использовать механизм рычага.

Применять для удержания болевые захваты и замки.

В случае необходимости применять удары по уязвимым точкам, добиваясь болевого шока.

Уже к концу первого года обучения он привлекал к себе внимание преподавателей не только старанием и настойчивостью, но и успехами. Опытные тренеры видели также, что достигнутое русским – не предел для его возможностей. Просто жизнь пока не предоставляла ему другого приложения этих возможностей, кроме схваток в спортивном зале.

«Русский медведь» становился все более заметной личностью в Кодокане, и это не могло не остановить внимание не только его учителей, но и самого основателя школы.

Мы не знаем, как и при каких обстоятельствах состоялась личная встреча Василия Ощепкова и доктора Кано: войдя однажды в спортивный зал, стал ли он свидетелем одной из стремительных, уверенных схваток русского; сам ли, понаблюдав за ним, предложил ему спарринг – главное в том, что Василий был не только замечен мэтром, но и получил его одобрение, о чем сразу заговорили в Кодокане.

Ему удавались не только приемы, когда-то показанные учителем Сато, но и самые эффектные броски школы дзюдо доктора Кано.

Василий наконец понял, почему основатель Кодокана придает такое значение и формальным упражнениям ката, и особенно парным схваткам, которые здесь назывались рандори. Он обнаружил, что после многочасового выполнения комплексов ката мастер чувствует себя готовым к тяжелой тренировке, так как ни времени, ни усталости в этом случае не ощущается.

В свободном же состязании на татами между двумя партнерами, которые используют все свои возможности, соблюдая при этом все правила дзюдо, оба противника должны быть постоянно начеку, чтобы, отыскав уязвимые места друг друга, быть готовыми немедленно атаковать.

– В подобном состоянии, – объясняли Василию учителя, – в ученике воспитывается изобретательность в атаке, а также серьезность, искренность, осторожность, вдумчивость и основательность. Эти качества понадобятся ему не только на татами. Если он сумеет применить их в жизни, его обязательно ждет успех.

– На рандори, – говорили они ему, – человек тренируется в принятии быстрых и безошибочных решений и совершении внезапных действий, потому что тот, кто не сумеет быстро решиться на действие и не сможет действовать споро, теряет всякий шанс на успех и в нападении, и в защите.

«В самом деле, – думал Василий, – никто из участников схватки не может с уверенностью предвидеть, что именно предпримет противник». Значит, каждый должен быть готов отразить любую неожиданную атаку, а такое возможно только при очень высоком уровне духовной сосредоточенности. «Как во время молитвы в храме», – подумалось ему. Эту мысль невольно подтвердил англичанин, занимавшийся курсом старше:

– Я думал, что главное – овладеть техникой борьбы, – рассказывал он. – Мне удавалось улизнуть от многих занятий медитацией: я, знаете, не верю во всю эту мистику. Но к концу курса я сравнил свои результаты с успехами тех, кто занимался по полной программе, и понял, что не получил ровно половину необходимых знаний, притом самую важную.

Доктор Кано утверждал, что секрет верной победы над противником заключается в развитом воображении и способности, мгновенно проанализировав ситуацию, вынести правильное суждение. Парные схватки развивают именно эти качества. Но мало кто из соперников вызывался теперь добровольно испытать на себе объятия «русского медведя».

Однако было в Кодокане не только соперничество: невольно в общей работе над самоусовершенствованием рождалось и то чувство одной семьи, которым особенно дорожит каждая спортивная школа. И хотя близких друзей у него так и не появилось, Василия незаметно и постепенно стали считать своим в этой семье. С ним стали общаться не только в до-дзе, рассказывали между делом подробности из истории Кодокана: о том, как начиналось татами для борьбы всего с двенадцати матов, а теперь их уже шестьдесят; о том, сколько раз переносил доктор Кано свое до-дзе из района в район, в поисках более удобного и престижного места.

Рассуждали о судьбе «Четырех Лордов» раннего дзюдо. Сложилась она по-разному. Йокояма Сакуджиро умер совсем недавно – в 1912 году, успев воспитать преемника: великого мастера 10-го дана Мифунэ Киузо. Ямасита Йошикадзу получил 10-й дан первым в Кодокане. Очень повезет тем, кто попадет к нему на тренировки. Томита Цунеджиро и сейчас еще ездит с доктором Кано на показательные выступления. Вот Сайго Сиро, к большому сожалению, давно расстался с Кодоканом, переехал в Нагасаки и начал заниматься Кюдзюцу – искусством стрельбы из лука, достигнув и в этом высших степеней мастерства.

Василий узнал о том, что задолго до его поступления доктор Кано с командой лучших мастеров ездил в Европу – был в Париже, Берлине, Стокгольме, Лондоне. Шептались о том, что во время этой поездки он не только пропагандировал дзюдо, но и внимательно изучал приемы иноземных видов борьбы. Самые рьяные приверженцы истинно японского духа опасались «осквернения» классических приемов «иностранщиной».

Все это было очень интересно. Василий знал, что в год его поступления в Кодокан при японском правительстве был создан Департамент преподавателей дзюдо. Значит, идеи доктора Кано здесь принимали всерьез и дело было в чем-то большем, чем просто забота о физическом здоровье нации. «Родитель тот, кто произвел меня на свет, учитель тот, кто делает меня человеком», – так гласила старинная японская поговорка. Таких учителей и должен был готовить Департамент преподавателей дзюдо. А каких людей должны были «делать» эти преподаватели?

Нет, недаром доктор Кано считал, что дзюдо воспитывает в учениках способность к анализу! Василий все чаще начал задумываться над тем, что скорее всего не только забота о его личной судьбе привела владыку Николая к мысли о Кодокане. И тогда к его одержимости на тренировках стала понемногу прибавляться приглядчивость ко всему, что его окружает…

Получалось, что Кодокан формировал из своих учеников носителей и хранителей национальных традиций. Все лучшее, что было в личности каждого из них, обогащало школу, и все новые и новые поколения учеников воспринимали этот опыт. Он становился достоянием личного мастерства каждого, залогом его будущих успехов.

Ведь подлинное назначение любой школы единоборств состояло в том, чтобы воспитать новых мастеров, способных не только усвоить достигнутое предшественниками, но и шагнуть еще дальше, развивая и совершенствуя свое искусство, открывая новые грани мастерства.

Мы бы, наверное, сейчас сказали, что школы дзюдо занимались воспитанием элиты государства. Конечно, это было японское национальное государство, и ему требовались люди, воспитанные в истинном духе Ямато дамасии. Но это не значит, что они не несли в себе и общечеловеческих ценностей: высокую нравственность, стойкость, несгибаемую волю, способность к преодолению невзгод, боли, страха смерти, к мобилизации всех жизненных сил.

Система доктора Кано имела методику воспитания этих качеств. Конечно, он не изобрел ее – но он отобрал все лучшее, чем владели старые мастера, и систематизировал их знания. Методикой можно было воспользоваться. Что касается национального духа – у нас здесь были свои вековые традиции, свои заветы дедов и прадедов.

* * *

– Мне кажется, – сказал Николай Васильевич, – что в результате занятий, а может быть, в силу того, что Василий Сергеевич, в общем-то, был уже смолоду неординарной личностью, произошел наконец какой-то синтез того, что было в нем заложено высшей школой святителя Николая Японского, и тех качеств, которые воспитывал Кодокан.

Только так, мне кажется, мог сформироваться будущий создатель самбо. У нас ведь как пытаются судить о нем: ну сложилась так жизнь у мальца – воспитывали его священники, попал он в чужую страну. Но вот вернулся он на родину и вроде выбросил из себя все это, якобы ненужное, и с головой ушел только в спортивные тренировки, состязания, подготовку будущих бойцов Красной Армии… Знаете, это бесконечно бы обеднило самую сущность этого человека.

Разве может человек отречься от того, что стало основой его души, а значит – его сущностью?

Поверьте мне, не был он зомби, отрекшимся от своего прошлого, от детства, учителей, воспитателей. Ни от чего он не отказывался, просто умел реально оценивать обстановку, потребности и возможности своего времени. Что он сумел бы сделать для самбо, для своей родины, если бы позволил себе в те времена открыто исповедовать то, во что никогда не переставал верить?

 

20. Экзамен принимает улица

(По рассказу Н. В. Мурашова)

До Василия доходили досужие уличные разговоры о том, что-де воспитанники Кодокана молодцы только на татами спортивных залов, а доведись им попасть в уличную драку или налететь на вооруженного противника – спасуют. Он был уверен, что с ним такого не случится, и все-таки очень одобрительно отнесся к тому, что доктор Кано решил ввести в свою систему особый раздел самозащиты – госин-дзюцу.

Важнейшую часть этого раздела составляли различные удары руками и ногами – не что иное как облегченный и приспособленный вариант карате. В «технику рук» входили удары кулаком (кроме удара тыльной стороной кулака), удары пальцами типа «рука-копье» и удары ребром ладони типа «рука-меч», а также удары локтем.

«Техника ног» использовала простые удары подушечкой ступни или пяткой вперед, назад и вбок и не включала сложные круговые удары ногой вперед и назад. Словом, это был упрощенный вариант карате и в системе Кодокана он играл вспомогательную роль по отношению к броскам и захватам. Включал в себя этот комплекс и несколько простейших приемов владения ножом, палкой и пистолетом.

– Если вы в самом деле хотите победить в поединке с вооруженным противником, – твердо сказал сэнсэй, – прежде всего не будьте напрасно уверены в своей полной неуязвимости. Вам, безоружным, предстоит трудный бой. Мгновенно определяйте направление удара: если нож в руке держится лезвием вниз, то удар может быть нанесен сверху или наотмашь; если лезвие смотрит вверх – возможен удар снизу или прямо, реже сбоку. Но не забывайте, что противник может очень быстро изменить направление атаки.

– Будьте стремительны и агрессивны – только тогда у вас есть шанс добиться победы. Отбив вооруженную руку, решительно контратакуйте ударом руки или ноги. Или захватив руку с оружием, зафиксируйте ее и после этого переходите сами к ударам, броскам и болевым приемам.

– А теперь переходим к практическим тренировкам. Приемов вам будет показано много. Но каждый из вас пусть отберет для себя те, которые, как говорится, вам больше с руки – они и станут вашими основными.

– Хочу, чтобы вы запомнили несколько цифр, прежде чем выйдете на татами: все люди с нормальным слухом, зрением и обонянием способны заметить опасность приблизительно за шесть сотых секунды. Вы должны ощущать ее практически мгновенно, ибо должны быть всегда настроены на опасность. Но своевременно заметить опасность – еще не значит отвести ее. На то, чтобы разобраться в обстановке, уходит в среднем 32 сотых секунды. А на то, чтобы нанести второй после начала нападения удар, у противника уходит обычно 25 сотых секунды.

Вы можете опоздать с реакцией на семь сотых секунды. Как их наверстать? Мы готовим из вас людей, способных не тратить время на изучение обстановки (это должно делаться все время), на выбор средств защиты – ваше сознание будет делать это автоматически.

– Так же автоматически в случае необходимости вы должны стрелять: навскидку, из-за спины, с падением, с кувырком. Но главное, вы должны суметь упредить противника прежде, чем он успеет выхватить оружие – это дело вашей интуиции.

– В драке без правил не обойтись без обмана, – учил преподаватель самозащиты. Поэтому, если что-нибудь и можешь – покажи противнику, будто не можешь; если чем-нибудь пользуешься, – покажи, будто не пользуешься; если ты близко – покажи, будто ты далеко; если далеко – покажи, будто близко; заманивай его показной слабостью; если противников несколько, приводи в расстройство их ряды, если ряды нападающих дружны. Если силы противника свежи – уклоняйся от сраженья, утоми его. Начинай наступление, когда этого не ожидают. И пусть солнце всегда светит в глаза твоему врагу.

– Это хорошо, что вас обучили чистоте приемов, – продолжал он. – Но настоящая система самозащиты может быть только комбинированной.

– Ведь если на вас кто-нибудь нападает, значит, он уверен в своем превосходстве, хотя, может быть, и ожидает некоторого сопротивления. Учитесь молниеносно оценивать, кто ваш противник: у хулигана достаточно вызвать растерянность и страх уже первыми своими действиями.

Но не исключено, что вы столкнетесь с бойцом достаточно авторитетной школы единоборств, которого что-то толкнуло нарушить принцип ненападения. Это уже совсем другой, серьезный случай. Здесь должна сработать воспитанная в вас уже постоянная готовность к схватке.

«Но на улице редко нападают в одиночку, – подумал Василий. – Даже если это безобидная, по нынешним моим представлениям, мальчишеская драка…»

Ему живо вспомнились глухие переулки Александровска, негостеприимные дворы с собаками, стайки вечно голодных безнадзорных мальчишек. И собственные синяки, украдкой от матери примоченные мокрым полотенцем…

Василий отогнал воспоминания и снова вслушался в речь сэнсэя. Тот убеждал:

– Не смущайтесь, если врагов много: чем их больше, тем меньше согласованы их действия. Одновременно вас могут атаковать не более трех противников, но им вряд ли удастся сделать свои действия согласованными. Быстро определитесь, с кого вы начнете, и отключайте их по очереди.

– Когда врагов много, бейте по трем наиболее уязвимым точкам – глаза, шея, пах. И не давайте превратить себя в мишень: резко меняйте направление движения, чтобы ваши противники начали путаться друг у друга под ногами, используйте то одного, то другого противника в качестве прикрытия.

Теория перемежалась тренировками, но Василий ни на минуту не забывал, что пока все это происходит только в спортивных залах Кодокана и никто из учеников не может убедить себя в том, что имеет дело с настоящими врагами – ни в защите, ни в нападении. Все-таки это была игра, еще одно соревнование на ловкость, интуицию, владение оружием.

Собираясь после тренировок, ученики с удовольствием делились легендами о старинных «двуручных» воинах, одинаково хорошо владевших ножами в правой и левой руках; о необычных видах самурайского оружия. Один из них даже как-то принес из дома плоский металлический многоугольник с остро заточенными краями.

– Что это? – с интересом спросил Василий.

– Это сюрикен! – с гордостью ответил товарищ. – Метательное оружие разведчиков-ниндзя. Если метнуть в лицо, да с подкруткой – мало не покажется. А еще видишь шипы? Их, говорят, смазывают ядом…

Сильная тонкая рука протянулась из-за плеч юношей и выхватила опасный предмет.

– Кто позволил тебе приносить такие вещи в додзе? Разве мы готовим здесь убийц-ассасинов?! – сэнсэй был не на шутку разгневан. – В наказание я на неделю отстраняю тебя от занятий.

– Ну и подумаешь! – храбрился в коридоре изгнанный, от обиды «теряя лицо». – Не больно-то и надо – я и сам вообще собирался уйти в другую школу. Несерьезно все тут: стойки эти, ката. Я лучше специально кэндо пойду заниматься – там хоть мечом по-боевому научат владеть. Как настоящего самурая.

Василий задумчиво посмотрел ему вслед. Он и не предполагал, что пройдет совсем немного времени, прежде чем они снова встретятся.

Прошло чуть более месяца, когда в каком-то общем разговоре промелькнуло имя Такаси Оно – так звали ушедшего из Кодокана. Говорили, что он так и не нашел себе подходящую школу, а точнее – его не брали туда, куда ему хотелось.

– От тебя слишком пахнет Кодоканом! – с насмешкой говорили ему мастера сохранившихся традиционных школ. – Переучивать – себе дороже. А если тебя к тому же и выставили оттуда, то чего ты вообще стоишь?

– Меня никто не выставлял, я сам ушел! – горячился Оно и делал тем большую ошибку.

– Совсем не умеет владеть собой, – переговаривались сэнсэи. – Чему их только в Кодокане учат? Да и клятву свою – не покидать Кодокан без серьезной причины – он нарушил… Нет, не будет из него толка – и браться не стоит.

Рассказывали, что Оно болтается без работы, что он собирался жениться, но родители девушки отказали ему, потому что к тому же он стал прикладываться к саке.

Разговор мелькнул и забылся. Близились экзамены, и Василий допоздна задерживался на самых напряженных вечерних тренировках. Хорошо было возвращаться домой одному по тихим опустевшим улицам, нарочно отстав от товарищей.

Как-то в один из таких поздних вечеров, сворачивая на торговую улицу, где все еще светились распахнутые двери мелких лавочек, Василий увидел, что из ярко освещенного подъезда какого-то кабачка навстречу ему вывалилась компания подвыпившей молодежи. Он сделал шаг к мостовой, намереваясь обойти расшумевшихся юнцов, как вдруг его окликнули:

– Эй, ты! Белый книжный червяк из Кодокана!

Василий остановился. Перед ним, слегка покачиваясь, стоял Такаси Оно.

– Да, ты белый червяк и твой доктор Кано тоже книжный червяк, – воинственно продолжал Оно. – Мало я кидал тебя на татами, а теперь ты делаешь вид, что не узнаешь меня?

Насчет татами это была настоящая ложь – они никогда не встречались в спарринге. Но было бы совершенно бесполезно доказывать что-нибудь пьяному человеку.

– Тебя в самом деле трудно узнать, Такаси, – медленно сказал он. – Я не хочу прерывать твоего отдыха. Мы как-нибудь еще встретимся, и я с удовольствием поговорю с тобой.

– Поговорить с тобой?! Да я…

Василий уловил движение и слегка отстранился. Встретившись с пустотой, Такаси Оно оказался на земле. Его на глазах трезвеющая компания отступила на почтительное расстояние. «Ну вот, еще не хватало давать показательный бой с пьяницей!» – мелькнуло у Василия. Он понял, что в компании Оно не ожидалось борцов, хотя они были не прочь поглазеть на неожиданное развлечение.

Из неловкого положения Василия выручили полицейские свистки. В расчеты компании, видимо, не входила встреча с полицией, и, подхватив с земли своего незадачливого товарища, все быстро нырнули в темный переулок. Из темноты до Василия хрипло донеслось:

– Я верну, верну тебе удар, белый червяк!

Слухи о стычке Василия с Такаси Оно, неведомым путем дойдя до Кодокана, быстро распространились там. Как водится, каждый рассказчик прибавлял что-то от себя, и слушатели разделились на два противоположных лагеря: одни утверждали, что русский «потерял лицо», не ответив на оскорбления; другие, наоборот, считали, что «потерей лица», да и подрывом авторитета Кодокана была бы победа над пьяным. В том, что «русский медведь» победил бы, ни у тех, ни у других сомнений не было.

Василий только пожимал плечами, когда до него доходили эти пересуды. Он просто постарался поскорее выбросить из головы этот досадный случай и надеялся, что так же, протрезвев, поступит и Такаси Оно. Но вскоре ему дали понять, что он ошибается.

Случилось это очень просто. Когда однажды днем после обеда Василий решил побродить до вечерних тренировок по городу, ноги сами привели его к подножию холма Сурагадай. В последнее время это был постоянный путь его дневных прогулок.

В этот час здесь было немноголюдно, и Василий медленно брел по улочке, подняв глаза к золоченому куполу собора Воскресения. Он так задумался, что и не заметил, как столкнулся с тоненькой девушкой в ярко-алом кимоно, которая, видимо, выпорхнула из ближайшей лавочки. Девушка вскрикнула и выронила узелок, который держала в руке. По мостовой рассыпалась какая-то женская мелочь – украшения, нитки, пудреница, сладости.

После взаимных многочисленных извинений и поклонов Василий и девушка стали вместе собирать содержимое узелка. Много ли времени надо, чтобы заметить нежный румянец на девичьих щеках, почувствовать тонкий аромат иссиня-черных волос, заметить беспомощность тоненькой белой шейки… «Нам, кажется, по пути?» – нашелся он. «Может быть, – кокетливо заметила девушка. – Но только до угла, пожалуйста».

За углом его ждали трое. Яркое кимоно девушки мелькнуло и скрылось куда-то в боковой закоулок.

На этот раз Василия встречала явно не подвыпившая компания. Это не были шальные гуляки с Канды или просто грабители хотя бы потому, что среди них находился Такаси Оно.

Не было произнесено ни ругательств, ни высокопарных фраз насчет возвращения пропущенного удара (кстати, удара тогда и не было). Просто в тишине безлюдной улочки грозным оружием убийства просвистел сюрикен. Но, видимо, бросавший был далеко не ниндзя, и Василий успел автоматически отклониться. Намерения у троицы, значит, были серьезные.

Василий сделал шаг влево и развернулся так, что глухая бетонная стена какого-то здания оказалась у него за спиной. По крайней мере сзади можно было не ожидать сюрпризов.

Тот, который занимался метанием, стремительно шагнул вперед, но Василий успел нырком предупредить удар в голову и воткнул напряженные пальцы в солнечное сплетение противника; затем его, согнувшегося от боли, парализовал ударом в шею. Вытянутая рука Василия представляла собой сейчас страшное оружие.

– Эй ты, белый червяк!

Василий невольно повернул голову на окрик девушки, и это было его ошибкой: чей-то кулак ударил его по лицу, бетонная стена словно нависла над ним, и он понял, что падает и нога в солдатском зашнурованном высоком ботинке вот-вот воткнется ему в пах.

Одной рукой он зацепил эту ногу чуть повыше икры и, воспользовавшись скоростью падения, перекинул тело противника через голову. Потом ногой сам ударил другого нападавшего в пах и, перекувырнувшись, вскочил на ноги.

Двое нападавших валялись у стены, но третий еще жаждал продолжения схватки и, несмотря на пропущенный удар, оставался равным противником: у него за плечами тоже была школа Кодокана.

И все же у Василия были в тот миг два несомненных преимущества – его не ослепляла ярость, и он помнил наставление сэнсэя Сато: «Лучше переоценить, чем недооценить противника. Никогда не выпендривайся перед ним, не унижай его. Самый опасный тот, кто не выглядит опасным».

Такаси Оно был разъярен, он выкрикивал оскорбления, напрочь теряя внезапность атаки. И Василий воспользовался этим – стремительный удар в коленную чашечку, затем захват за одежду, рывок – и грохот падающего на землю тела… Мостовая была явно жестче, чем татами в до-дзе Кодокана.

В наступившей тишине Василий заметил краешек алого кимоно, выхваченный ветром из-за угла. Он не стал окликать девушку: испугавшись она могла убежать. А так оставалась надежда, что она позовет кого-нибудь на помощь своим незадачливым товарищам.

На вечерней тренировке он появился как обычно, но происхождение синяка на лице пришлось все же объяснить, если не товарищам, так дотошному тренеру. С виду никакой реакции не последовало, но теперь за ним шла слава бойца, еще раз делом защитившего честь и славу непобедимого Кодокана. Он старался не обращать внимания на восхищенные взгляды младших учеников, но все-таки это было, что ни говори, приятно.

– Я подозреваю, – сказал мне Николай Васильевич, – что Ощепкову не только в этом случае пришлось применять приемы самозащиты: Токио тех времен не был благополучным городом. Как и всякая столица, он состоял не только из широких проспектов и богатых кварталов. Были места, где не стоило появляться не только в глухой час Тигра (около четырех часов ночи), но и с наступлением темноты.

Да и население состояло не только из добропорядочных ремесленников и торговцев – давало о себе знать и городское дно. Были и еще поводы для возможных нападений – не забывайте, что победа в войне, сопровождавшаяся к тому же уступками Портсмутского мира, не прибавила любви к русским. Настороженным оставалось и отношение к христианам, тем более иностранцам.

Но стычка, о которой я вам рассказал, все же была особенной – в уличной драке Василию пришлось схватиться с профессионалами.

– Да, но школа-то у них была одна, – заметил я.

– Не скажите, – возразил Мурашов. – судя по всему, кроме Оно там были или каратисты, или ученики одной из школ дзюу-дзюцу. Второе, впрочем, вернее – ведь окинавское карате стало в ходу гораздо позднее.

Эти драки были тоже школой – они учили не держаться канонов, чистоты стиля, когда дело идет о серьезной угрозе жизни и здоровью.

Я не мог не согласиться с Николаем Васильевичем: хотя неписаный кодекс борцовской чести запрещает пользоваться приемами единоборства вне татами или борцовского ковра, но это не в том случае, когда опасность угрожает тебе или твоим друзьям и близким. Если бы меня спросили, доводилось ли мне самому попадать в такие ситуации, я ответил бы утвердительно.

Надо сказать, что чаще всего в таких случаях бывает достаточно показать сразу, чего ты стоишь. А иногда дело не доходит и до «показательного урока», если у тебя уже есть определенное спортивное имя, а значит, и авторитет.

Еще на первом курсе в техникуме нас пытались «гонять» старшекурсники, но после нескольких «уроков» не трогали не только меня самого, но и ребят из моей комнаты в общежитии – мы держались дружно и не давали друг друга в обиду.

Один из памятных случаев произошел, когда мы с друзьями и знакомыми девушками решили отпраздновать окончание четвертого курса техникума. Вечер удался и из ресторана мы вышли веселой, дружной компанией.

Этой весной в Рышканы вернулись по амнистии зэки из мест не столь отдаленных и решили, что называется, взять городок под свой контроль. Они всегда ходили стаей человек по шесть-восемь, цеплялись к прохожим и уже привыкли к тому, что с ними старались не связываться.

Такая шайка и догоняла нас, когда мы шли из ресторана, рассчитывая, что техникумовские юнцы вряд ли смогут дать достойный отпор. Бегущая толпа приближалась. Дело шло к стычке. Я переглянулся с ребятами и, оторвавшись от группы, стал ждать первого нападающего. Он прыгнул, но я ему сделал подхват, использовав его движение, и через секунду мой противник взлетел вверх на глазах у изумленных и уже испуганных дружков. Двое из них все же схватили меня за пиджак, когда на выручку мне бросился мой однокурсник и громко выкрикнул при этом мою фамилию. Видимо, она была достаточно известна нападающим, и продолжения атаки не последовало. Более того, нам преувеличенно вежливо принесли извинения…

Вообще, я считаю, что любую конфликтную ситуацию лучше в конце концов закончить миром, даже если она и перешла в какое-то мгновение в схватку. Помню, в самом начале службы на флоте меня, салагу, решил поучить жизни «годок», который занимался карате. Этому предшествовала стычка в раздевалке, когда «годки» поняли, что имеют дело с парнем, который занимается борьбой.

– Ну, кто тут «чемпион»? Поспаррингуем? – самоуверенно предложил каратист.

Однако легкой победы у него не получилось, и тогда, чтобы, как говорится, сохранить лицо», он вроде снисходительно предложил:

– Ладно, давай тренироваться вместе…

Я согласился. И наше соперничество так и осталось на спортивной почве, а вне этой области мы оставались добрыми товарищами по службе.

Но это, так сказать, отступление из личного опыта… Между тем герой нашего повествования Василий Ощепков уже заканчивает Кодокан. А что дальше?

– Дальше, – отозвался Николай Васильевич Мурашов, – как вы сами понимаете, ему уже нет иного пути, как продолжать совершенствовать свои знания по дзюдо и начать их передавать уже своим ученикам. Впрочем, не будем забывать, что, в силу своего знания языков, он может и работать переводчиком. Но эти его знания до поры до времени никем не востребованы…

 

21. Шлифовка алмаза

(По рассказу Н. В. Мурашова)

Когда срок обучения в Кодокане истек, сам Дзигоро Кано предложил Василию Ощепкову, одному из четырех европейцев, обучавшихся в этой элитной школе, пройти подготовку для получения первого мастерского звания. Это было очень высокой оценкой и признанием того, что ученик обладает действительно недюжинными способностями.

Василий настроился на то, что еще долгое время его жизнь будет связана с Кодоканом, но понадобилось всего шесть месяцев.

Быстрее многих соискателей Василий получил звание «седан» – учитель первой ступени – и черный мастерский пояс. Он стал первым русским, добившимся таких успехов. Это было настолько необычно, что даже японская печать удостоила это событие материалом под характерным заголовком: «Русский медведь добился своей цели».

Теперь ему, мастеру, предстояло получить те знания, которые до сих пор были ему недоступны: речь шла о постижении системы реанимации каппо или катсу, основанной на знании наиболее жизненно важных точек организма и приемов воздействия на них. В основе этих знаний лежали каноны древней тибетской медицины.

Доктор Кано требовал приобщать к каппо только мастеров высокого класса, которые достигли заметных успехов в области духовного самосовершенствования и должны свято соблюдать моральные заповеди старых мастеров: не использовать свои знания во зло.

Предполагалось, что каппо – это средство оказать на татами первую помощь при получении травм различной степени тяжести. Однако его нельзя было применять, если причиной потери сознания были повреждения позвоночника, мощные удары в голову или повреждения внутренних органов.

Василию рассказали, что изучаемые приемы используются прежде всего для того, чтобы возбудить нервные центры, которые управляют деятельностью сердца и системы дыхания, и вывести из шока пострадавшего от спортивных или бытовых травм.

– Если борец находится без сознания, с ним надо обращаться осторожно, – напоминал учитель каппо. – Если шок наступил в положении стоя, что бывает при удушении или ударе, его необходимо поддержать и провести жесткий пальцевой массаж точки в верхней трети носогубной складки. Когда он придет в себя, его надо оставить на некоторое время в положении лежа или сидя, не позволяя ему резко менять положения, иначе он снова может потерять сознание. Время возвращения в сознание не должно превышать пяти минут, иначе требуется вмешательство врача.

– Главное, сам оставайся спокойным, оказывая помощь, – объясняли Василию опытные мастера. – А то врача придется вызывать к тебе.

Приемов каппо оказалось немало – чуть не на все случаи жизни.

– Если тебе причинили боль ударом в пах, – подсказывали товарищи, – подпрыгивай и приземляйся на выпрямленные ноги, на пятки. Станет легче.

– А если тебя ударили сильно, – вмешивался учитель, – пусть товарищи посадят тебя на пол, выпрямят твои ноги в коленях. Кто-нибудь должен встать у тебя за спиной, взять тебя под мышки и, двигаясь назад, приподнимать и опускать тебя на пол. Допустим, что ты остаешься бледным и горбишься от боли, тогда пусть тебя положат на пол и кто-нибудь встанет справа от тебя. Он должен левой рукой поднять твою прямую правую ногу, положить на свое левое бедро, а стопу своей левой ноги подсунуть под твою правую ягодицу. После этого ребром правого кулака он должен несколько раз сильно ударить посредине свода твоей подошвы. Бледность твоя уйдет, а боль уменьшится.

– А отбиваться от «спасателей» мне при этом можно? – пошутил Василий.

– Главное во всем этом, чтобы не перепутали, где лево, а где право, – с легкой усмешкой ответили ему.

– А если все это не поможет? – не унимался Василий.

– Тогда с тебя снимут пояс и посадят тебя так, чтобы ты спиной опирался на левое колено того, кто будет оказывать тебе помощь. Он будет правой рукой охватывать твою шею, а левой придерживать тебя под мышкой. Правой ладонью он втирающими движениями будет массировать тебя от нижнего края грудины вниз, к левой части живота, при каждом движении нажимая на диафрагму. И так по 18 движений в минуту, ритмично. Через 8–10 таких движений ты придешь в чувство.

– А если не приду? – пряча смех, спросил Василий.

– Эй, дайте ему кто-нибудь в пах! – рассердился сэнсэй. – А я посажу его, приставлю к его позвоночнику между шестым и седьмым грудными позвонками свое правое колено, положу ему ладони на грудь и буду нажимать руками назад-наружу, а коленом одновременно – вперед. В минуту – 18 движений. И так, пока он не придет в чувство.

А теперь, – сказал он, – упреждая очередную выходку Василия, – вот ты, русский, и проделаешь все приемы, о которых я только что рассказывал. И смотри не перепутай, где лево, а где право.

Это оказалось не так-то просто. Но главное, Василий понял, что теперь в критическую минуту сможет помочь кому-то, оказавшемуся в беде.

Были свои приемы и для более тяжелых случаев. Если пострадавший лежит без сознания ничком, надо воздействовать на его цубо – это точка, которую находят так: кончик безымянного пальца надо положить на самый выступающий – седьмой – позвонок на шее, а затем выпрямленную ладонь положить на позвоночник.

Точка цубо находится у основания ладони. Теперь нужно положить ладони одна на другую на точке и выполнять ритмичные надавливающие движения, помогая себе весом собственного тела, при каждом движении как бы вдавливая ладони и слегка поворачивая их от себя. Обычно четырех-шести движений достаточно, чтобы привести пострадавшего в чувство.

– После глубокого нокаута или достаточно длительного удушения, – учили Василия, – осторожно положи борца на спину, разогни ему ноги в коленях, а руки выпрями вдоль тела. Опустись на колени возле его бедер и положи обе свои ладони с выпрямленными пальцами на его живот одна на другую, так, чтобы большие пальцы были расположены около пупка пострадавшего. Выполняй сильные нажимы на живот по направлению вверх, к диафрагме, в ритме дыхания, пока он не придет в себя.

– А теперь поменяйтесь местами, – велел сэнсей. – И повторяйте упражнения до тех пор, пока не будете их делать так же быстро и бессознательно, как боевые приемы.

Одновременно с работой над приемами каппо Василий в своем новом качестве седана ассистировал мастерам на тренировках, оттачивая собственное мастерство. Он помнил завет своих учителей: «В учении нельзя останавливаться!..» Но теперь все больше времени уделял он совершенствованию уже усвоенных приемов, их окончательной отделке и шлифовке. А здесь поистине не было предела для совершенства, и каждый новый партнер в схватке заставлял добавлять мелкие, но важные штрихи в уже отработанный захват или бросок.

Оставшееся время Василий уделял теории своего единоборства. Он понимал, что не все из построений доктора Кано и наставлений его сэнсеев пригодятся в будущем, но даже прежде чем что-то отбросить, следует хотя бы знать, от чего отказываешься. И он углубился в наставления и трактаты дзюдо.

«Совершенный человек учится так: все, что воспринимает его слух, он откладывает в сердце, и это затем, распределившись по телу, выявляется в его манерах и поведении – он сдержан в разговоре и осторожен в поступках. Его характер содержит в себе пять постоянств: человеколюбие, чувство долга, благопристойность, разумность и правдивость», – так говорили старые мастера.

Утверждали учителя, что существует и обратная связь между нравственными качествами человека и его физическим состоянием: «Кто умеет вести правильную и спокойную жизнь, у того мускулы бывают гибкие, а кости крепкие. Кто не теряет способности вести правильную и спокойную жизнь, тот может стать стойким. При стойком сердце уши и глаза становятся чуткими, руки и ноги – крепкими».

«Помните: юность – это тяга к справедливости и задор. Задор подогревается воинскими искусствами и может вылиться как в добрые, так и в злые дела. Если правильно следовать по пути школы Кодокан, человек может улучшить свой характер, стать верным защитником справедливости. Будучи же использовано во зло, полученное знание не только нанесет вред обществу, но и обернется против самого человека», – прочитав это утверждение доктора Кано, Василий усмехнулся. Хорошо подстраховался сэнсэй: в случае чего – ученик просто неправильно следовал по пути Кодокана. С него самого и спрос, ему и возмездие.

А вот это уже стоит взять на вооружение: «К силе прибегают как к последнему средству там, где гуманность и справедливость не могут возобладать. Если же использовать силу произвольно, не задумываясь, потеряешь расположение окружающих и навлечешь дурное отношение к себе. Юноша, благородный духом, должен быть в начале жизненного пути склонен к сдержанности в словах и поступках».

Василий заложил пальцем страницу и задумался – ему вспомнился Такаси Оно. С той памятной схватки об Оно ничего определенного не было слышно. Мельком прошел слух, будто все-таки приняла его какая-то школа кэндо в провинции, но и там он долго не удержался, повздорил с учителем и ушел странствовать по стране, прирабатывая частным тренером у начинающих провинциалов.

И как продолжение этих размышлений прочитал он в книге: «Нужно уметь сохранять достоинство, но не быть при этом жестоким. Искусствам единоборства надлежит возвышать человека. Не следует действовать бездумно и опрометчиво, обижая окружающих».

Это стоило запомнить как правило, полезное не только для борьбы.

А вот это уже прямое наставление ему, Василию: «Тот, кто полагает, будто усвоил все возможное, и делается заносчивым хвастуном, превозносящим собственные достоинства после того, как разучил движения нескольких ката и приобрел некоторую уверенность в своей физической силе, не может считаться истинным ревнителем единоборства».

Ну, положим, хвастовством сроду не страдал, а что до совершенства, то не пора ли на вечернюю тренировку. И, отложив книгу, мастер Василий Ощепков, как обыкновенный ученик, добросовестно отправился в до-дзе.

Он еще не знал, что протекают последние недели, а может быть, и дни его пребывания на этой чужой, но уже ставшей привычной и чем-то своей земле. Не знал, что судьба готовит ему новый крутой поворот. Но недаром годами воспитывали в нем интуицию: какими-то тревожными казались оранжево-синие закаты – солнце все чаще садилось в тучи; больше обычного, словно прощаясь, бродил он по улицам, снова и снова присматриваясь к текущей мимо жизни. Он был молод, свободен и все чаще засматривался на миловидные женские личики, оборачивался вслед изящным фигуркам, затянутым в узорный шелк кимоно.

Не раз и сам он ловил на себе искоса брошенные заинтересованные взгляды, но после случая с девушкой, уронившей перед ним свой узелок, Василий недоверчиво относился к уличным знакомствам. Вспоминались любимые сказки мальчишек в семинарской спальне: о девушках, которые оборачивались коварными лисами и заманивали храбрых самураев в ловушки, на погибель.

Для Василия ловушкой неожиданно оказалась паперть храма Воскресения. Девушка вышла из дверей собора, на минуту приостановилась, чтобы поправить деревянные гета – сандалии, которые она, по местному обычаю, видимо, снимала в притворе. Белый воздушный шарф соскользнул с ее гладко причесанной черноволосой головки, и ветер подхватил невесомую ткань.

Подпрыгнув, поймать ее было для Василия делом минуты. Труднее было сделать несколько шагов и протянуть девушке ее шарф. И уж совсем неизвестно было, что говорят в таких случаях. Она произнесла слова благодарности, одновременно пытаясь снова набросить ткань на голову. Но молитвенник, который она держала в руках, мешал ей, и она совершенно естественным, доверчивым жестом протянула книгу Василию.

Справившись с непослушным шарфом, они пошли рядом. Василий не торопился отдавать девушке ее Евангелие. Завязался разговор о службе в соборе – оказалось, что девушка бывает там каждое воскресенье. Это было мысленно взято на заметку.

Расстались они на ближайшем перекрестке после взаимных поклонов и традиционных извинений за причиненное беспокойство: Василий почувствовал, что настаивать на дальнейших проводах было бы навязчивым. Но в следующее воскресенье он уже был в соборе и, моля у Господа прощения за мирскую суетность, искал взглядом среди прихожан давешнюю незнакомку.

Он заметил ее только в конце службы, когда она подошла поставить свечу к иконе Николая-угодника. И это тоже показалось ему каким-то знаком свыше.

Он подождал ее у выхода из собора, боясь, что она уже успела забыть о той случайной встрече. Но она узнала его, и настороженный вначале взгляд потеплел. Они пошли рядом.

Василий узнал, что зовут ее Марико («Машенька», – перевел он про себя), что свечку Николаю-угоднику, покровителю моряков, она поставила за отца. Он рыбак и сейчас в море – нанялся на баркас судовладельца из Хакодате.

Она всплеснула руками, узнав, что Василий бывал там, и забросала его вопросами об этом неведомом северном городе. Сама она, оказывается, живет здесь у тетки, сестры отца, и учится в женской духовной семинарии – и снова всплеснула руками, узнав, что Василий тоже учился в семинарии, только в Киото. Она посматривала на него с уважением: сколько он всего повидал, а она ни разу не выезжала из Токио.

Она намекнула, что тетке не очень нравится ее христианство и то, что Марико учится в православной семинарии. «Девушка не должна ходить на прогулки и посещать храмы, – сердился дядя. – Она не должна подходить к мужчине ближе чем на два метра, смотреть ему в глаза и брать вещи из его рук». Тетка соглашалась: «Если к девушке будут строго относиться и она будет много страдать, ей не на что будет жаловаться, когда она выйдет замуж».

Но отец, уезжая, договорился, что будет пересылать на содержание дочери большую часть своего заработка, и это заставляло теткино семейство быть более или менее терпимыми к религии племянницы. И все же, если бы узнали, что она познакомилась на улице с мужчиной, да еще не японцем, ее попросту заперли бы, расписали бы все отцу в самых ужасных красках. Если бы он поверил, ему пришлось бы от позора сделать себе харакири.

И все-таки они стали встречаться. Василию понравилось, что она не торопится расспрашивать его, откуда он родом, хотя заметила же, что он не японец. Но когда речь зашла о владыке Николае, чьим соизволением была открыта семинария, где учится Марико, Василий сам не удержался и сказал ей, что он тоже, как и владыка, из России.

Ему показалось, что это не очень ее поразило: позже выяснилось, что она, как и многие японцы, считала, что христианство – это русская религия. И хотя в семинарии объясняли, что для Христа «несть ни эллина, ни иудея» – все равны перед Господом, православие для Марико было прежде всего связано с личностью преосвященного Николая. Василий чувствовал, что в ее глазах теперь каким-то образом и на него падает часть того благоговения, с которым она относилась к владыке, и ничего не мог с этим поделать.

Странно складывались их отношения. Василию очень нравилась эта хрупкая, нежная девушка – иногда ему казалось, что он мог бы, подхватив ее на руки, без малейших усилий взбежать с нею на Сурагадайский холм. Но она так прямо и независимо выступала рядом с ним своими маленькими ножками, так строго постукивали ее деревянные гета, что Василий не решался даже взять ее под руку. А она доверчиво посматривала на него снизу вверх своими черными раскосыми глазами, и эта доверчивость еще больше сковывала все грешные помыслы, посещавшие Василия.

Как обычно, все перевернул случай, и этим случаем была неожиданно налетевшая летняя гроза. Схватившись за руки, они побежали от надвигающейся стены ливня под остроконечную крышу недалекой пагоды. Дождевые струи с веселым звоном ударяли по медным колокольчикам пагоды, и те откликались таким же чистым переливчатым звуком. Вдруг ветвистое белое пламя разорвало серый шелк неба, и громовый удар заставил Василия крепко прижать к себе Марико, словно защищая ее собою от грозы. Он услышал, как часто, испуганно колотится совсем рядом ее сердце, наклонился, увидел круглые испуганные глаза, полураскрытые пухлые губы и прижался к ним своими нетерпеливыми губами…

Им обоим не хотелось думать о будущем – так прекрасно было лето с жарой, грозами, ливнями, цветущими садами. Даже неопределенное чувство тревоги, мучившее до сих пор Василия, если не ушло совсем, так отодвинулось куда-то.

Марико не хотела знакомить его со своими родственниками, она ждала осени, когда с наступлением холодов замрут причалы Хакодате и вернется отец. Василий понимал, что его положение пока еще слишком неопределенно, чтобы брать на себя ответственность за семью. Он как мог оберегал Марико от грустных мыслей, от тревог… от себя самого.

А лето было в самом разгаре – резко повернувшее колесо истории лето 1914 года. Казалось бы, петь птицам, колоситься хлебам, загорелым рыбакам забрасывать в море тяжелые сети. Но иное, недоброе движение началось по железным дорогам и столбовым трактам Европы: прозвучал выстрел в городе Сараево, и большинство европейских держав объявило мобилизацию.

И по проселочным дорогам России тоже потянулись мужики в солдатских шинелях под разудалые гармошки и прощальные вопли будущих вдов. Началась Первая мировая война.

Подданный российской короны, Василий Сергеев сын Ощепков повинен был вернуться на родину. Да и сам он понимал, что в это трудное время его место в России. В Российской духовной миссии благословили его и ссудили на первое время некоторой толикой денег. Были и небольшие средства, заработанные уроками для начинающих в Кодокане. Это могло помочь первое время продержаться до постоянного заработка. Его снабдили также письмами в консисторию Владивостока, попросили передать несколько словесных сообщений.

Марико ни о чем не спрашивала, ни о чем не просила. Она не знала, что на оперных сценах Европы уже шла, вызывая аплодисменты и слезы, опера итальянца Пуччини «Мадам Баттерфляй», где рассказывалась трогательная история юной японки, полюбившей иностранца. Но она сердцем чувствовала, что у ее любви нет будущего.

Она стояла у причала, провожая пароход, увозивший любимого, и на ней был все тот же белый шарф, как в день их первой встречи. И Василий, стоя на борту, видел, как ветер снова сорвал этот шарф и швырнул в грязную, с нефтяными разводами воду гавани. И он больше не мог поймать его и вернуть Марико.

* * *

– Грустная история, – заметил я. – Они потом так и не встретились?

– Вы ждете от меня русского варианта «Мадам Баттерфляй» или пикулевской Окини-сан? – засмеялся Николай Васильевич. – Нет, как я понимаю, это была просто первая любовь во всей ее традиционной трагичности – ведь первое чувство в любом случае редко завершается счастливо: слишком уж оно неумело, заоблачно, не может реально оценивать житейские трудности и справляться с ними. Да к тому же за первую любовь иногда принимают совсем другие вещи, но торопятся все узаконить, а потом удивляются, куда что девалось.

– Ну что ж, страдания в юности тоже шлифуют грани характера, закаляют его, – заключил я.

– У героя нашего повествования все еще впереди, но и от будущих страданий в этой деликатной области он тоже не застрахован, – откликнулся Николай Васильевич. – А то, о чем я вам сейчас рассказал, я часто называю про себя прощальным подарком Японии юному Василию. Он еще вернется в эту страну, но он будет уже другим, да и страна тоже сильно изменится – нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

– Он не пытался ее разыскивать в этот свой новый приезд в Японию?

– Нет. Он же понимал, что у нее скорее всего сложилась уже своя личная жизнь, семья, дети. Да и он приехал в Токио тоже не один, с опытом прожитых лет, пережитых чувств…

Перевернем же и эту страницу его жизни, хотя ему, конечно, очень нелегко. И впереди снова неизвестность, и нет ни друзей, ни наставников. И война все-таки. О ней у него самые тяжелые детские воспоминания… – Николай Васильевич вздохнул и добавил: – Знаете, мне кажется, что судьба закаляла этого человека, как дамасский клинок самой высшей пробы. Не всякому такое по плечу.

 

22. Нелегкий путь домой

(По рассказу Н. В. Мурашова)

Владивосток – дальняя российская окраина– пока узнавал о войне только по телеграфным сообщениям из Петербурга и нарасхват идущим газетам. Война была на другом краю огромной России. Хотя здесь еще у всех на памяти была недавняя схватка с восточным соседом и еще порой мерещились на рейде города остроносые стальные профили японских крейсеров. И эта память заставляла с недоверчивой осторожностью коситься в сторону Страны восходящего солнца.

Однако обыватели постепенно привыкали к мысли, что война бушует где-то далеко и их она не коснется. Извозчики по-прежнему драли по червонцу из конца в конец по Светлановской – главной владивостокской магистрали. В гостинице «Европейская» пели цыгане. На Семеновском рынке чопорные кухарки придирчиво отбирали в свои корзины свежих крабов и маринованные побеги папоротника.

Думается, «русский японец» с необычной биографией, возникший в эти дни во Владивостоке, на первых порах не избежал ненавязчивого внимания местной контрразведки. И не исключено, что именно ручательство Российской православной миссии в Японии сыграло решающую роль в том, что его пока оставили в покое, не найдя за ним ничего предосудительного.

И снова одиночество в который раз стало верным спутником его дней. Снова он привыкал к новому для него, незнакомому городу. Он поселился в гостинице «Тихий океан», где, как писали в объявлениях, были «лучшая в городе ресторация, тропический сад и женский хор».

Коридорный наметанным глазом определил не слишком высокий статус постояльца, но паспорт с заграничными штемпелями и небрежно брошенные несколько иен чаевых сделали свое дело: номер ему отвели скромный, но удобный и чистый. Никто его не беспокоил, разве только бойкие хористки, встречаясь в узких переходах, норовили задеть то плечиком, то крутым бедром в обтянутой юбке.

Он рассеянно извинялся, приподнимая шляпу, – этим все и ограничивалось к их великому разочарованию. А ведь ни одна из них не отказалась бы прокатиться на лихаче с этим мускулистым господином к окраинам Гнилого Угла, где протекала знаменитая в городе речка Объяснений, на берегах которой было принято встречаться влюбленным.

Приходилось хористкам ограничиваться случайными ужинами с переполнявшими «Тихий океан» флотскими офицерами, да и у тех был на счету каждый рубль негустого жалованья. Те, что побогаче, в «Тихом океане» не останавливались.

Мобилизационное предписание было вручено Василию не сразу, надо было определяться в этом новом для него мире, искать себе дело и заработок.

Правда, в местной консистории, куда он зашел передать поручения и письма из Токио, ему сказали: «С флота поступил запрос – требуются грамотные священники для кораблей со знанием английского языка. Соглашайтесь!» Но он отговорился, что подумает…

Между тем единственным, что он мог делать по-настоящему хорошо, не считая владения холодным и огнестрельным оружием, была борьба. И он отправился на поиски местного спортивного общества.

Он довольно быстро отыскал на Корабельной улице, 21 одноэтажное здание в стиле модерн. Оно выглядело нежилым. Василий постучался в белую входную дверь коттеджа и, не услышав: «Войдите!», отворил ее.

Войдя, он заметил, что за письменным столом напротив двери никого нет. Василий насторожился, обежал взглядом комнату, подождал и вдруг почувствовал какое-то движение и шорох за спиной. Прежде чем он успел осознать это, инстинкт самосохранения включил сигнал опасности: он стремительно крутанулся влево на пятке левой ноги, резко нагнувшись вперед, схватил возникшего сзади человека за лодыжки и рывком выпрямился. Снизу на него с изумлением смотрело совершенно потрясенное лицо.

– Как вы это сделали?! – закричал поднятый с пола и с многочисленными извинениями отряхнутый председатель Спортивного общества Владивостока, не слушая объяснений Василия. – Я же вас значительно крупнее и уже не первый год занимаюсь французской борьбой! Повторите ваш прием, пожалуйста!

Так состоялось первое знакомство господина председателя с японской борьбой джиу-джицу.

Престижный диплом Кодокана позволил вскоре «специалисту японской борьбы джиу-джитсу г. Ощепкову» стать преподавателем этого вида борьбы в Спортивном обществе Владивостока. «Интерес к этой борьбе возрастает среди спортсменов», – отмечает местный спортивный журнал «Геркулес».

А затем о «русском японце» заговорили не только в спортивных кругах. Из уст в уста передавали историю о том, как возле океанских причалов «японец» справился с налетевшей на него портовой шпаной. Называли фантастическое число нападавших.

На самом деле их было всего четверо. Никого не задевая, Василий на исходе дня медленно шел вдоль набережной, вдыхая запах океана, нефти и рыбы и всматриваясь в стоявшие у причалов суда. Неизвестно, чем он не глянулся этим работягам, которых в порту называли докерами – то ли «господским» костюмом, то ли необычным в этих местах галстуком – «бабочкой».

– Эй ты, фраер, греби отсюда! – окликнул его усатый, который, видимо, был у этой четверки лидером. Чуть сзади «нарисовались» молодой парень в оранжевом жилете, толстяк с большим пивным брюхом и неопределенная сгорбленная личность с длинными руками.

Четверка подошла вплотную, усатый больно встряхнул Василия за плечо:

– Ты что, не понял? – и грязно выругался.

Вместо ответа Василий ударил его тыльной стороной кулака в печень и в солнечное сплетение. Усатый согнулся и отступил на шаг.

– Ах ты… – нецензурно выругавшись, к Василию ринулся парень в оранжевом жилете. В следующие доли секунды ладонь Василия мертвой хваткой сомкнулась на его вороте. Вытянув руку на полную длину, Василий затем ее резко согнул и швырнул корпус парня к себе. На встречном движении нанес удар кулаком ему в челюсть, затем еще раз. Обвисшее тело сползло на мостовую.

Тогда к нему ринулся толстяк. Василий резко отклонился и проводил его падение боковым ударом ноги.

Толстяк двигался медленно, еще не успел набрать скорость и не слишком сильно приложился к стенке контейнера. Он шумно выдохнул воздух и снова кинулся в бой. Василий оттолкнулся от контейнера и всадил каблук в солнечное сплетение толстяка. Это его остановило: он упал и больше не поднимался.

Настала очередь длиннорукого. Несмотря на свою непрезентабельную внешность, этот, пожалуй, лучше всех понимал в борьбе: он одинаково хорошо действовал обеими руками. Василий пропустил удар, но почти не почувствовав боли, присел, пропуская следующий удар над головой, сделал круговое движение ногой и сбил противника, добавив удар кулаком в живот. Тот покачнулся и шумно рухнул на землю.

Кин-каппо – прием оказания помощи при шоке – пришел в голову Василию, но он только сплюнул и, повернувшись, медленно пошел к выходу из порта навстречу зажигавшимся огням большого города. И в этом городе он отныне становился известной, чтобы не сказать легендарной, личностью.

Владивосток для большинства русских – «конец света» или, во всяком случае, конец Российской империи, а для «специалиста японской борьбы г. Ощепкова» этот город стал воротами в Россию. И для него здесь все было внове не меньше, чем в свое время в Хакодате, Киото или Токио.

Другой была уличная толпа, более разношерстная и гомонливая; другими были деньги: рубли, а не иены; непривычным было даже то, что извозчики, везущие его в своих пролетках по Светлановской или Алеутской, в отличие от молчаливых японцев, все норовили поговорить со своим седоком «за жизнь» и пожаловаться барину, что «овес-то нынче дорог».

Встречались на владивостокских улицах и привычные лица – довольно многочисленной, несмотря на массовую эвакуацию перед Русско-японской войной, оставалась японская колония во Владивостоке. Японцы держали мелкую розничную торговлю, были массажистами и парикмахерами, кондитерами и антикварами.

На Семеновском рынке в китайских лавочках владивостокские жители запасались крабами, осьминогами и трепангами; китайцы держали фешенебельные магазины на Алеутской, но самые модные дамы выписывали через них наряды из Парижа. И все же Владивосток оставался в основе своей русской «глубинкой», и ко многому в ней предстояло привыкать.

Непривычно не подготовленными физически казались Василию ученики, занимавшиеся у него в обществе «Спорт», арендовавшем помещение на Корабельной улице в доме № 21. Большинству из них недоставало той начальной спортивной подготовки, которая была даже у юных японцев.

Приходилось запасаться терпением, необходимым каждому педагогу, и напоминать себе заповедь преосвященного: «Храни в памяти начало своего пути, вспоминай, что не всегда ты был сильным, не всегда учился без раздражения и горечи. И тебе станет легче с теми, кому несешь свое знание».

* * *

«Учитель, повторись в ученике!» – этот завет особенно важен для тренера. Я сам начал заниматься тренерской работой еще на втором курсе техникума, а после его окончания работал тренером по самбо в детско-юношеской спортивной школе.

В 1986 году в Калининграде я участвовал в организации ДЮСШ по самбо и дзюдо, которая объединила всех тренеров, работающих по этим видам спорта. По праву горжусь своими лучшими учениками – чемпионом мира Виталием Михеевым и чемпионкой Европы и мира Ларисой Чуевой и многими другими.

Вспомнил я об этом здесь потому, что тренерская работа – занятие особое. Настоящий тренер не только передает свое борцовское мастерство, но и душу вкладывает в своего ученика. А когда душой будущего борца занимаешься с самого начала, когда смотришь на него не только как на спортивный материал, он и результат показывает, и приличным человеком вырастает.

И в то же время в становлении тренера большую роль играют его воспитанники. Процесс этот, как говорится, обоюдный. Помню такой случай: мы в нашей детско-юношеской школе самбо и дзюдо придавали определенное значение ритуалам – перед началом занятий традиционные три поклона: первый поклон дзюдоист должен сделать перед тем, как выйти на ковер, затем, после приглашения арбитра, второй поклон делается, прежде чем пересечь красную зону рабочей площади ковра, и наконец третий поклон нужно сделать, пересекая цветную полосу в центре ковра. После окончания схватки и объявления ее результата ритуал проводится в обратном порядке. И вот однажды после серии таких ритуальных поклонов пацан лет восьми-девяти поднимает на меня ясные свои глаза и спрашивает: «Анатолий Петрович! А кому мы кланяемся?»

Я ему, конечно, ответил, но меня поразил второй, скрытый, смысл этого вопроса – мальчик скорее всего даже не имел его в виду, но «устами младенца глаголет истина». Сегодня я знаю ответ и на главный детский вопрос, скрытый в этих словах: Господу одному поклоняйся. Его одного почитай и Ему одному молись.

* * *

Не думаю, что Ощепкову легко давались эти первые шаги на тренерском поприще. Ведь он сам еще был очень молод, а тренерская мудрость приходит с опытом и годами. Да и начинать обучать своих первых воспитанников ему приходилось буквально с нуля.

Правда, некоторые из солдат, которых все больше становилось среди кружковцев, обладали навыками рукопашного боя, чем-то похожими на те приемы, которым в свое время обучал Василия отец. С ними он занимался особенно тщательно и требовательно: эти готовились не к спортивным схваткам, а к боям.

Готовил себя к будущим сражениям и он сам: тренировался со стрелковым оружием, прикидывал, где на передовой могут понадобиться знания, полученные в Кодокане. Страха перед возможной смертью не испытывал – его состояние постоянной готовности к схватке такого страха не предполагало. Смущали душу доходившие и сюда слухи об измене на фронтах, о неразберихе в командовании, о Распутине.

Не считая одиночества, во всем остальном Василий Ощепков довольно легко вписался во владивостокское общество, хотя даже его уникальное по тем временам образование здесь, в океанском, флотском городе, не производило особенного впечатления. Поначалу его принимали за выпускника местного Восточного института, чье солидное здание гордо высилось на Пушкинской улице.

Институт готовил переводчиков, а также администраторов, товароведов и даже коммерсантов, приспособленных к работе в азиатских условиях. «Восточники», среди которых было немало и младших армейских и флотских офицеров, не хуже Василия знали японский и английский, да еще совершенствовались в истории религий Азии, этнографии и новейшей истории стран Дальнего Востока.

Разница была в том, что у большинства из них, в отличие от Василия, знания эти были книжными, проверенными только на очередных «репетициях» – так назывались осенние, февральские и мартовские ежегодные экзамены. Выпускникам Восточного института не хватало того уникального опыта, который дается многолетней жизнью в чужой стране. А люди с таким опытом были очень нужны, и не только в коммерции.

Поэтому неудивительно, что однажды вечером за столик кабаре «Шато-де-Флер», где ужинал Василий, попросил разрешения присесть неприметный господин в штатском. Сославшись на общих знакомых, он проявил немалую осведомленность в жизненных обстоятельствах своего визави.

Пряча усмешку, новый знакомец, под бойкие куплеты певичек «Шато-де-Флер», негромко рассказал Василию всю его биографию, начиная с обстоятельств рождения и младенческих лет; сказал, что не имел чести знать лично преосвященного Николая, но люди его преосвященства неоднократно, особенно во время Русско-японской войны, сносились через его ведомство с военнопленными, и это было весьма полезно для Российской армии.

Разговор продолжили, выйдя из шумного, ярко освещенного кабаре в сырые ветреные потемки малолюдной улицы. Господин не скрыл, что имеет отношение к разведывательному отделению штаба Приамурского военного округа, и с удовлетворением услышал спокойный ответ Василия:

– Я всю жизнь буду считать себя обязанным армии: если бы не военные, неизвестно, уцелел бы я в неразберихе сахалинской эвакуации.

– Ну что ж, может быть, пришло время отдавать долги, – не то в шутку, не то всерьез отозвался новый знакомец.

Его особенно интересовало, сможет ли Василий, если понадобится, вернуться в Японию и сохранились ли у него какие-либо связи на Сахалине.

Договорились, что пока новое знакомство ни к чему его не обязывает: «Акклиматизируйтесь на родине, живите спокойно, – посоветовал собеседник. – Да, кстати, вас ведь должна коснуться мобилизация – призывной возраст. Не возражаете поработать пока военным переводчиком? Заодно попросим подучить кой-кого из наших людей вашим борцовским премудростям. Согласны? Ну и прекрасно».

Вероятно, военная разведка Приамурского военного округа раньше нашла бы применение разносторонним способностям своего нового сотрудника, но в первых числах марта само это ведомство пережило немалые потрясения: в связи с событиями февраля 1917 года в России были арестованы не только генерал-губернатор Приамурья Гондатти, но и командующий войсками округа генерал Мищенко. Возникли новые органы власти, представлявшие в городе Временное правительство. Одновременно 3 марта были созданы Советы рабочих и солдатских депутатов.

Василий и сам не мог бы сказать, где отныне протекала его основная работа: по вопросам тонкостей японского языка к его консультациям прибегали даже искушенные преподаватели Восточного института. Что касается Спортивного общества, то в июле 1917 года оно объявило набор на курсы для подготовки сотрудников городской милиции: события Февральской революции, разогнавшие прежних стражей порядка – городовых, не самым лучшим образом сказались на общественном спокойствии. Обыватель затосковал о порядке и безопасности. В программе милицейских курсов под пунктом 8 значилась и «японская борьба для самообороны – дзюу-дзюцу». На курсы принимались «лица мужского пола, грамотные, в возрасте от 20 лет». Работы прибавилось.

Заметим, что именно комплекс для самообороны, не основной в Кодокане, оказался прежде всего востребованным в России. Может быть, это в значительной мере и определило дальнейшее направление работы B. C. Ощепкова над отбором приемов борьбы.

Популярности курсов способствовало и то, что месяцем раньше в провинциальном Владивостоке, здесь же, в помещении Спортивного общества, состоялись первые международные состязания по дзюдо.

Местная газета с характерным названием «Далекая окраина» так повествовала об этом событии:

16 июня в помещении Владивостокского общества «Спорт» состоялось весьма интересное состязание по дзюу-дзюцу приехавших из Японии во главе со своим представителем господином Хидетоси Томабеци экскурсантов – воспитанников японского высшего коммерческого училища в Отару и местного кружка дзюу-дзюцу, организованного руководителем B. C. Ощепковым при личном участии самого г-на Ощепкова, привлекшего массу публики…

«Дзюу-дзюцу» – характерная японская борьба, насчитывающая в Японии большое количество последователей, для европейцев же мало или, вернее, совсем неизвестная.

Творцом и одним из величайших учителей дзюу-дзюцу является Кано Дзигоро, соединивший воедино все существующие системы этой борьбы, выбрав лучшее из них, и написавший учение о дзюу-дзюцу в том виде, в каком оно ныне завоевало себе гражданское существование в Японии. Именем дзюу-дзюцу японцы называют одну из систем своего физического воспитания: в буквальном переводе слово это обозначает «искусство мягкости», то есть искусство легко и без особого напряжения физических сил победить своего противника. Для дзюу-дзюцу совсем не требуется особой мускульной силы. Для этого лишь нужны долголетняя практика для развития подвижности поясницы и ног, хладнокровие, спокойствие и знание строения человеческого тела: настоящий мастер этого искусства никогда не истощает в борьбе своих сил, он старается истощить силы своего противника, чтобы легче победить его. И в данном случае преимущество противника в мускульном отношении не играет никакой роли: борец системы дзюу-дзюцу проявится тут тем скорее, чем сильнее его противник.

Ловко выворачиваясь от нападения своего противника, он заставляет его делать резкие и сильные движения и, выбрав момент, ловким и расчетливым движением нападает сам так, что никакая сила не может сопротивляться ему: для каждого нападения имеются известные тонкие приемы сопротивления, основанные, как уже сказано, не на мускульной силе, а на ловкости и знании строения человеческого тела.

Строго говоря, знаток дзюу-дзюцу побеждает не нападением, а отступлением, обращая при этом силу противника на него самого. В нашей русской, французской, американской и других системах борьбы всякое сильное движение противника встречает сильное противодействие, а между тем опытный борец системы дзюу-дзюцу ловко и сразу отступает и противник, не встречая противодействия и повинуясь закону инерции, подается вперед за своим движением, теряя при этом равновесие, чем с выгодой для себя пользуется его партнер.

Но главное преимущество этой системы заключается в том, что из всех известных систем борьбы дзюу-дзюцу практически наиболее применима в целях самозащиты в повседневной жизни обывателя…

…Некоторые приемы самозащиты были продемонстрированы г-ном Ощепковым, причем нападения на него делались не только при встрече лицом к лицу, но и сзади.

Г-н Ощепков, основатель и руководитель местного кружка дзюу-дзюцу, окончил высшую школу в Кодокане, в Японии, и по окончании школы, благодаря своим выдающимся способностям, отмеченным самим основателем школы – Кано Дзигоро, чрезвычайно быстро, в шесть месяцев, достиг звания «седан», то есть учитель первой ступени, и получил отличительный знак «черный пояс».

Ощепков – первый русский, получивший это почетное звание и пояс, и, чтобы уяснить себе значение этого звания, отметим, что до сего времени звание «седан» и право ношения черного пояса из европейцев, в большом числе поступающих в школы дзюу-дзюцу, получили всего четыре человека: г-н Ощепков, англичанин Уид, американец Гаррисон, швейцарец Смис. Как мы слышали, г-н Ощепков в недалеком будущем предполагает выступить кандидатом на получение следующей высшей учительской ступени.

Надо сказать, что Хидетоси Томабеци, как и Василий Ощепков, был обладателем черного пояса, так что уровень состязаний был достаточно высоким. И, конечно, не один зритель после этого пополнил число тех, кто захотел овладеть премудростями дзюу-дзюцу. На волне моды открылись и другие кружки новой борьбы. Но кто мог еще похвастать маркой Кодокана?!

Василий Ощепков был здесь вне конкуренции.

Им восхищались, о нем стали поговаривать не только в спортивных кругах. Пожалуй, можно было если и не почивать на лаврах, то, по крайней мере, упиваться свалившейся славой.

Ну а что в это время действительно чувствовал он сам? Полностью ли удовлетворяла его нынешняя работа, захватывала ли она его без остатка, так, чтобы уже не оставалось ни времени, ни сил на другие помыслы и желания?

Не раз задавал он себе этот вопрос и не находил на него по-настоящему полного ответа.

Да, внешне все обстояло правильно: он, выполняя завет своего духовного пастыря, принес в Россию новое единоборство, которое должно было отныне служить и России. Вроде бы сумел привлечь внимание, возбудить интерес к своему искусству, имеет учеников, среди которых есть очень способные…

Но как далеко все это пока от того, что он видел в Японии, от того, как на его глазах меняло дзюдо самую личность человека, а значит, и его судьбу… Да вот и его самого как растила, закаляла, выковывала борьба.

«Может быть, – размышлял он, – все дело в том, что там начинали заниматься борьбой с детства, да и сама борьба своими нравственными постулатами во многом опиралась на кодекс самураев, а быть воином, настоящим мужчиной, борцом учили буквально с пеленок?» Единоборство отвечало духу нации, поэтому даже девочек, женщин учили борцовским приемам – у доктора Кано занималась дзюдо и вела тренировки жена.

«А может быть, ты, Василий, еще просто не дорос до того, чтобы стать настоящим сэнсэем?» – корил он себя. И тут же упрекал себя уже в нетерпеливости, в суетном желании достичь сиюминутных результатов.

А однажды пришла и вовсе горькая мысль: «Вот ты хочешь, чтобы на твоих глазах, занимаясь борьбой, менялись люди. А знаешь ли ты по-настоящему этих людей, которых собираешься менять – ты, которому собственная родина известна пока не далее порога? Понял ли ты, что такое национальный характер жителя Российской империи? Да так ли уж просто это понять, если столько народов, больших и малых, ее населяет, сохраняя свою самобытность и в то же время многое заимствуя друг у друга… И вполне ли отчетливо ты, Василий, понимаешь, что ты хотел бы сделать из своих учеников?»

И на эти вопросы к самому себе тоже еще не было пока совершенно ясного ответа.

Многое, многое надо было бы предпринять – поездить, побродить по России, набрать хотя бы здесь, во Владивостоке, первые детские группы, написать настоящую программу занятий, где изложить бы не только последовательность изучения борцовских приемов, но и цели, задачи – самую, самую суть…

Но пока приходилось думать и о хлебе насущном, и о том, что идет война, которая рано или поздно может коснуться и его лично самым непосредственным образом… Да и в здешнее общество надо было бы вписаться прочнее – так, чтобы не только восхищались силой и сноровкой, но и доверяли, заинтересовались его целями, жизненными планами, захотели выслушать, чтобы обрести единомышленников…

Нет, далеко было «русскому японцу» от душевной самоуспокоенности. И в то же время самой его натуре, воспитанной борьбой, претило самокопание и вовсе была не свойственна расслабленная бездеятельность. Он, что называется, выкладывался в полную силу в спортивном зале и с неменьшей энергией впитывал в себя все мелочи окружающей повседневной жизни. Оказывается, сделаться своим среди своих – это тоже немалый труд души.

Утешало все-таки ясное сознание, что он нужен людям, которые приходят к нему в спортивный зал: они ждали от него реальной помощи, как справиться с более сильными противниками; как не спасовать при встрече с врагом на войне; как ходить без опаски по затемненным улицам, зная, что сможешь отразить и неожиданный бросок, и ножевой выпад.

Он так спокойно и доброжелательно держался с ними на тренировках, что в конце концов они начинали думать, что так же уверенно он может помочь им справиться и с обыкновенными житейскими проблемами и неурядицами. С ним все чаще делились обидами на жмота-хозяина, на жулика-лавочника, на бестолковую и взбалмошную жену, на детей, которые совсем отбиваются от рук…

В такие минуты он ощущал себя скорее не тренером, а священником, и прежде чем включиться в разговор, невольно припоминал беседы своих семинарских наставников, евангельские притчи, вычитанные в Библии, и, хотя редко приводил их впрямую, старался донести их дух до людей, заблудившихся в трех житейских соснах.

И, если удавалось помочь хотя бы словом, радовался, хотя постоянно напоминал себе, что не пастырь этим людям, что не меньше, чем они, бывает грешен перед Господом.

И все-таки, видимо, нужна была ему еще и духовная поддержка, какое-то подтверждение тому, что идет правильной дорогой, не сбился с пути, потому что однажды в глухую ночь, в полусне, когда штормил и мешал по-настоящему разоспаться океан, привиделся Василию преосвященный Николай. Будто появился у самого дверного косяка, по которому бродил всполохами маячный луч, и укоризненно покачал седой головой, простоволосой, не увенчанной епископской митрой.

Василий хотел вскочить ему навстречу, но неведомая сила сковала все движения, и даже слова нельзя было вымолвить. А уж как хотелось объяснить, до чего рад, поведать все свои сомнения, поделиться замыслами… И в то же время отчетливо понималось, что и без слов все ведомо преосвященному, что духовный отец одобряет его дела и замыслы, а упрекает за нетерпеливость, за поспешливость, за грех отчаяния.

Невыносимо было молча смотреть в эти всеведущие, мудрые старческие глаза, и преосвященный будто почувствовал это: тень отодвинулась от дверей и словно растворилась в полутьме комнаты, но еще до того волосы Василия ощутили бесплотное благословляющее прикосновение…

И в тот же миг оцепенение оставило Василия, или он проснулся – маяк освещал гостиничный номер своими ритмичными вспышками; штормовой ветер распахнул форточку и надувал парусом тяжелую оконную штору…

Он больше не заснул в эту ночь. И, хотя все те же вопросы остались стоять перед ним, на душе, вопреки владивостокской погоде, внутренний барометр показывал: «ясно».

Утро, как обычно, начиналось с разминки, с традиционной пробежки, но какими-то иными глазами смотрел Василий на знакомые улицы, как-то особенно бодрил его пронзительно чистый после ночного шторма утренний воздух. Свежо было и на душе, и в мыслях.

Начиналась новая страница его щедрой на крутые повороты жизни. Он вступал на эту неизвестную стезю как всегда один, полагаясь только на Господа и свою переменчивую судьбу. Что-то ждало его впереди?

Николай Васильевич замолчал, осмотрелся и захлопнул какую-то лежавшую возле него раскрытую книгу.

Я невольно вздрогнул: мне показалось, что захлопнулась и та книга, которую мы вместе писали.

Мы встали и, не сговариваясь, подошли к окну.

По пустынной улице уходил вдаль какой-то человек. И подумалось: вот так же в неведомую жизнь, полную опасностей и необычайных, фантастических приключений, уходит сейчас и наш герой – красивый, двадцатидвухлетний.

В его судьбе, неведомой пока ему самому, заканчивалась пора формирования и лепки – теперь он был готов к действию, как стрела, заложенная в тетиву туго натянутого лука. Где ее цель, что принесет певучий свист ее полета? Оправдает ли он возложенные на него большие надежды?

– Об этом будем говорить после, после, – как бы угадывая мои мысли, произнес Николай Васильевич. И я кивком головы согласился с ним: впереди была новая книга, полная тайн и неизвестности. И в работе над ней мне тоже очень нужна была помощь Николая Васильевича: для меня он был единственным человеком, знавшим живого Василия Ощепкова – не только основоположника самбо, но и просто человека, пусть незаурядного, но, как все люди, радующегося, сомневающегося, страдающего…

Не без огорчения подумал я о том, что наши встречи с Мурашовым станут, наверное, реже – старик, конечно, устал от моей неуемной любознательности. И снова, как бы услышав мои мысли, Николай Васильевич сказал:

– Не вздумайте надолго покинуть старика, коли, конечно, я вам не наскучил своими россказнями. Жизнь человеческая, сами понимаете, конечна, и, как говорится в Библии, «не ведаем ни дня, ни часа…».

– Что за мысли?! – возмутился я.

– Естественные в моем возрасте, голубчик, – возразил он. – Но я, собственно, не только об этом. Очень, знаете, не хотелось бы, чтобы со мной ушел, словно второй раз умер, уникальный человек – Василий Сергеевич Ощепков, который давно и всегда живет в моем сердце. Вы можете рассказать о нем людям правду. Обещайте мне это.

И я обещал.