Долгой и трудной была дорога иеромонаха Николая в неведомую Японию: это был путь, как говорится, на перекладных. Думалось ему, что, верно, на прощание показывает ему Господь всю Русь, прежде неведомую ему, кроме Питера да любимых уголков малой родины.

Сначала похожа она была на родную Смоленщину – те же высокие боры да березовые рощи на высоких речных берегах и вдоль пыльных трактов, почтовые станции, редкие ночные огоньки в спящих деревнях.

Первым открытием, поразившим воображение, была Волга – поистине мать русских рек, красавица и труженица. В разгар лета несла она по своим могучим водам плоты и баржи – беляны вниз по течению. А вверх тяжело груженные расшивы тащили бечевой бурлацкие артели. Запомнилось, как однажды, припозднившись в пути, прибились к артельному костру В большом закопченном котле вкусно булькала сборная уха, для сытости заправленная крупой. Староста артели– крупный, могучий рыжий мужик – обтер подолом рубахи новую деревянную ложку.

– Поснедайте, чем Бог послал. Куда путь, отец, держишь?

– До Камы, а там водой до Перми, – ответил он.

– А там чо? В скит, что ли?

Не хотелось отвечать на праздные вопросы, и он только молча кивнул в ответ.

– Бона! – захохотал рыжий. – Такой молодой да ражий! Хошь, возьму лучше к себе в артель – нам такие дюжие ко двору.

– Не вяжись к монашку, – оборвал рыжего старик, гревший косточки у самого огня. – Видишь, сомлел он с дороги. И не сбивай его. Ему своя лямка назначена.

Утром бурлаки ушли с расшивой на самом рассвете, оставив на песке только рыбные косточки да остывшее кострище. А отец Николай плеснул себе в лицо прохладной волжской водицей и, перекрестясь, подумал: «Да, мне свое назначено. И еще неведомо, чья бечева тяжелей».

Волга, убегая вправо, широко разлилась, а слева надвинулись глубокие воды Камы. Долго бежит Кама рядом с Волгой: ее темные воды видны отдельной струей.

Дорога листала перед отцом Николаем свой атлас: Пермь, Екатеринбург… Урал был новым сильным впечатлением для выросшего на равнине юноши. Древние, причудливо выветренные уральские «столбы» поражали воображение.

А потом была Тюмень, болота Васюганья, гнус и слепни. И полторы тысячи верст лошадьми до Томска.

Тогда в Зауралье впервые стали встречаться ему священники, ведущие миссионерскую деятельность среди здешних малых народов. С одним из них, отцом Александром, довелось ему заночевать на почтовой станции.

Гудел самовар, заботливо вздутый для проезжих дородной вдовой – хозяйкой постоялого двора. За окном покрикивал на лошадей ямщик, распрягая тройку. В сумерках шуршали по углам тараканы. Отец Александр вытирал полотенцем распаренное чаем лицо, рассказывал, что получил поручение в радиусе тысячи полторы или больше (версты тут никем не меренные) разведать, живет ли в округе кто-нибудь, а если живет, то какую веру исповедует, и исполнить свои иерейские обязанности. Так впервые встретился отец Николай с сибирскими расстояниями, где и триста верст – не околица.

– А как же зимой? – невольно вырвалось у него.

– А как Господь пошлет – где на лошадках, где на собаках. Олени вот тоже бывают, где посевернее. А то и пешком…

Он заметил про себя, что отец Александр не называет свою паству язычниками, не презирает их обычаи и обряды, а присматривается и старается уяснить, почему так, а не иначе, складывается быт эвенков, якутов, гиляков. «Наше предназначение – не нести наказание за язычество, а приобщать малые сии народы к вере Христовой», – толковал священник.

Были и еще подобные встречи, и каждая из них становилась новым уроком на будущее служение, новым поводом для раздумий. Путь в неведомую Японию становился и путем к себе – тому, кем ему предстояло вскоре стать.

Коротко сибирское лето, но добираясь все на тех же перекладных через Ачинск, Красноярск к Иркутску, к Байкалу, успел отец Николай изведать и жару, и пыль, и дым лесных пожаров.

По ночам в горах пылал горящий лес. Днем тучи едкого сизого дыма закрывали солнце. Дули крепкие сухие ветры, раздували пожары. Вихрь вздувал пламя, кружил и бросал высоко к багровому небу горящие лапы елей. Спасаясь от огня, на дорогу выбегало лесное зверье.

Отец Николай молился о милости Господней, о дожде. И когда наконец остались позади лесные гари и воздух стал чище, как благословение Божие принял встретившееся на пути лесное озеро – оно-то и преградило путь огню.

Только перебравшись через Байкал и доехав на лошадях до Сретенска, распрощался он наконец с трудностями сухопутного пути – по Шилке и Амуру только поздней осенью добрался до Николаевска.

Не был гладким и этот водный путь. То вдруг мели да перекаты и плыть нельзя, то сильно несет течением. Шли «на дровяном ходу», а по берегам – то дров в изобилии, то один хворост, не годный и на лучину. Не раз вставал пароход, и команда уходила в глубь берега в поисках топлива. Не чурался общего аврала и отец Николай – махать топором ему, деревенскому родом, было не привыкать.

Взятые в Сретенске припасы кончились на середине пути, приходилось и команде, и пассажирам ловить рыбу или выменивать у местных жителей, если таковые попадались по берегам, бисер и гвозди на сушеное оленье мясо, просо и дичь. Однако с Божьей помощью через два месяца доплыли до океана.

К тому времени уже два года как Николаевск был не только последним русским портом на пути странствующих к чужим берегам, но и епархиальным центром для Камчатки, Курильских и Алеутских островов. Архиепископом здесь был преосвященный Иннокентий, впоследствии митрополит Московский и Коломенский. Встреча с этим человеком была для молодого священника настоящей миссионерской школой, тем «курсом наук» и практических советов, которые не могла дать академия.

Еще в училище зачитывался будущий отец Николай житием Стефана Пермского, первого просветителя зырян. Теперь перед ним был человек, дела которого были сравнимы с подвигами легендарного просветителя.

В небольшой скромной келье преосвященного допоздна длились их негромкие беседы. Архиепископ Иннокентий, поглядывая на своего молодого собеседника, вспоминал и свою молодость: как доводилось, живя на острове Уналашка Алеутского архипелага, в орочке – одноместном челноке из тюленьей кожи – плавать по океану с острова на остров, чтобы изучить местные алеутские наречия. Записывая свои исследования и наблюдения, он составил алеутский букварь и словарь, а затем и учебник грамматики.

– Так подошел я к переводу на алеутское наречие Евангелия от Матфея и православного Катехизиса, – рассказывал преосвященный Иннокентий, скромно умалчивая, что его собственная книга на алеутском языке «Указание пути в Царствие Небесное» стала уже широко известна далеко за пределами архипелага, переведена на славянский и русский языки и не раз переиздана Синодальным издательством.

Рассказал преосвященный о том, с какими необычными трудностями пришлось столкнуться при переводе Евангелия. В местном наречии не было, например, обобщающего слова «плод». И не диво – в тамошнем климате даже дикого яблока не родится – есть рябина, брусника, дикая смородина, морошка, но это ягоды. Пришлось пользоваться русским словом: так же, как по-русски, называют местные жители и хлеб – он пришел в эти края вместе с русскими людьми. Да и для письменной грамоты алеутов, за неимением в тех наречиях никакой письменности, тоже пришлось пользоваться русским алфавитом.

Издавна повелось, что русские православные миссионеры в тех краях, где им доводилось трудиться, были и географами, и лингвистами, и этнографами, и врачами.

Еще до своего отъезда из Петербурга в путевых заметках писателя Ивана Андреевича Гончарова, прикомандированного к русской кругосветной экспедиции на фрегате «Паллада», прочел будущий иеромонах Николай о том, как искали русские моряки замену Охотскому порту, неудобному ни с морской, ни с сухопутной стороны. И именно «трудами преосвященного Иннокентия, архиепископа Камчатского и Курильского, отыскан нынешний путь к Охотскому морю и положено основание Аянского порта», – подчеркивал писатель. И только мельком упомянул о том, что на пути этом прошел преосвященный Иннокентий пешком все семь отрогов Станового хребта.

– Доведется тебе, сын мой, не оставить своих прихожан в их житейских нуждах, – напоминал своему прилежному слушателю архиепископ, – если надо, обучать их гигиене и ремеслам, санитарному делу и борьбе с болезнями. Так что, не теряя времени, сам во всем этом совершенствуйся. В руках Божьих то, длинен или короток будет наш земной путь. А сделать предстоит так много. Так пусть каждый день твой будет наполнен трудами.

В заключение разговора подарил он отцу Николаю свои первые книги: «Записки об уналашкинском отделе Алеутских островов» и «О состоянии православной церкви в Российской Америке». Прочитав их, отец Николай понял, что это настоящая история молодого и малоизвестного края – содержат книги отчетливые сведения по всем частям знания: этнографии, географии, топографии, натуральной истории. И все изложено легким и живым языком.

* * *

В Николаевске пришлось отцу Николаю зазимовать: с наступлением морозов плавание по морю прекратилось.

В долгих беседах знакомил преосвященный Иннокентий молодого подвижника с островом, на котором ему доведется начинать свою деятельность в незнакомой стране:

– Остров Хоккайдо – самая северная окраина Японии, а порт Хакодате в его юго-западной части – один из первых портов, открытых для захода иностранных кораблей. Здесь зима тоже снежная, непривычно долгая и холодная для местных жителей. Ведь они здесь поселились недавно – обнищавшие самураи, крестьяне и рыбаки, которых привлекла сюда даровая земля, гарантия трехлетнего бесплатного пропитания. Им предстоит осваивать здешнюю «Сибирь» или «Дикий Запад» – везде одинаковы причины, заставлявшие людей сниматься с насиженных мест и двигаться на неведомые земли за приманкой вольного и счастливого житья.

– Японцы до сих пор называют иногда Хоккайдо его древним названием: Езо. За исключением юго-запада, где население уже устоялось, города и поселки острова всецело зависят от моря. Есть рыба, не пропадают на взморье капуста и устрицы, есть и народ в этих городах, бойко идет торговля, на улицах шумно и людно, гавань полна рыбацких судов. Но вот ушла почему-либо от берегов рыба на несколько лет, а то и навсегда – промысла стоят без дела, городские богачи разоряются, город хиреет, население его рассеивается… Но это на взморье, а во внутренней области острова – настоящая Сибирь. Обширные равнины и горы покрыты еще нетронутым лесом. Говорят, даже медведи водятся. Горы, по нашим сведениям, богаты каменным углем, да вот добывать его некому. Можно бы лесоторговлю хорошую завести, но нет средств доставлять этот лес к морю…

Отец Николай внимательно слушал своего собеседника, отмечая между тем, что и впрямь в этих дальневосточных местах миссионеры живут заботой о том, чтобы не только новыми прихожанами, но и реальными богатствами прирастала Россия. Вот и о чужом острове думает владыка Иннокентий как о возможном торговом партнере России…

Много позднее, уже прожив много лет в Японии, отец Николай еще раз наведает этот остров потому, что сюда стали переселяться многие из христиан с островов старой Японии: образуется церковь в рыбацких поселках или деревнях и начнет собирать вокруг себя верующих и прирастать ими. Значит, особенно нужен здесь добрый пастырь, способный и Словом Божиим, и собственным примером не дать угаснуть свету веры.

Пришла к концу зима, и с открытием навигации пришвартовалось в Николаевске военное судно «Амур». На нем и предстояло отцу Николаю плыть к берегам Японии. Как своего духовного сына провожал на новое пастырство молодого священника владыка Иннокентий. Он сам, закупивши лучшего бархата, выкроил ему рясу, возложил на будущего миссионера бронзовый крест, полученный владыкой Иннокентием за участие в Крымской войне, но указал на то, что пока проповедникам Христа в Японии запрещено носить наперсный крест.

Долго длилось непривычное для отца Николая морское плавание. Тянулись будни на военном корабле – с неизбежными построениями команды, свистками боцманских дудок, надоедливой качкой.

Наконец, обойдя гору острова Хакодате, которая совершенно закрывала собою от моря рейд, «Амур» вошел в бухту. Открылся вид на гавань: на воде какой-то буксирчик, несколько однопарусных джонок… Холмистый берег издали напоминал хребет какого-то доисторического животного…

Корабль встал на якорь и, распростившись со своими спутниками по морскому путешествию, отец Николай сел в шлюпку, направлявшуюся к острову.

Спустя некоторое время он уже поднимался по амфитеатру городских улиц туда, где на самом верху, среди молодой зелени скромно виднелся крест деревянного консульского храма.

Здесь, среди совсем родных белоствольных березок, каштанов, зелени лужаек и цветов, словно где-нибудь на Смоленщине, была выстроена целая усадьба русского консульства: большой дом консула, дома для секретарей, доктора и священника. Рядом стоял русский морской госпиталь.

На чужбине его как бы снова встречала Родина. Распахивалась всему этому навстречу молодая доверчивая душа, и верилось, что сейчас его тепло встретят такие же родные и близкие русские люди, которые ждали его приезда, рады ему и поторопятся поскорее познакомить его с новыми обязанностями.

Но уже в приемной консула Осипа Антоновича Гошкевича повеяло на него холодом и чопорностью чиновного Петербурга.

– Подождите-с, нас удостоил своим посещением важный здешний бонза, – прошелестел сухощавый прилизанный секретарь. – В свое время доложу, а сейчас никак нельзя-с.

В полутемной приемной, отделанной деревом и кожей, мерно тикали большие напольные часы. Входил и выходил с какими-то бумагами все тот же озабоченный секретарь. Отцу Николаю начинало казаться, что о нем забыли. Не раз и не два прозвучал мелодичный часовой перезвон, прежде чем его наконец пригласили в кабинет консула. Он, конечно, не ждал распростертых объятий, но и шага не сделал консул навстречу молодому священнику. Прищурясь, настороженно оглядел неавантажный дорожный наряд, отметил что-то простонародное в открытом обветренном лице… Это потом узнал отец Николай, что отчасти высокомерный прищур Осипа Антоновича объяснялся крайней его близорукостью… И совсем скоро пришлось им переменить это первое впечатление друг от друга.

Почти не скрывал бывший крупный чиновник Азиатского департамента Министерства иностранных дел, что ждал встретить кого-то другого в лице выпускника Петербургской духовной академии: кого-то более опытного и, наконец, не такого возмутительно молодого. А потому сразу принял покровительственный тон, дал понять, что юноше, по крайней мере на первых порах, надлежит во всем полагаться на его, Осипа Антоновича, опыт и знание японцев. Напомнил, что японцы до сих пор смотрят на иностранцев как на нецивилизованных дикарей, а на христиан чуть ли не как на преступную секту.

Усталый, измученный дорогой и долгим оскорбительным ожиданием в приемной, отец Николай не вслушивался в назидания консула. Он вдруг действительно почувствовал себя на чужбине. И на этой чужбине он был совершенно одинок… И, может быть, потому почудились ему в речи и манерах консула и надменность, и пренебрежение. А было это, скорее всего, просто покровительственное отношение опытного дипломата к вчерашнему студенту. Осип Антонович хорошо знал Японию: побывал в Нагасаки с миссией графа Е. В. Путятина на фрегате «Паллада», поработал год в Симоде переводчиком с китайского.

* * *

Наступили первые, самые трудные, годы миссионерства. Прежде всего Япония оказалась вовсе не той чудесной страной, которая, как грезилось молодому проповеднику, только и ждет, чтобы во тьме пронеслась благая весть о Христе и все в обществе обновилось. Здесь еще были не забыты жестокие гонения на христиан, и в народном сознании они были злейшими врагами Страны восходящего солнца. А хуже нет этой национальной неприязни на бытовом уровне: если она есть, то какие бы мудрые решения ни принимало правительство – повседневная вражда будет отравлять жизнь…

Но кроме этих трудностей были и другие, о которых он писал в поистине исповедальных письмах своим духовным наставникам на родину после первых прожитых в Японии лет: «Один Господь знает, сколько мне пришлось пережить мучений в эти первые годы. Все три врага: мир, плоть и диавол – со всей своей силою восстали на меня и по пятам следовали за мной, чтобы повергнуть меня в первом же темном узком месте. И искушения эти были самые законные по виду: «Разве я, как всякий человек, создан не для семейной жизни? Разве не можешь в мире блистательно служить Богу и ближним? Разве, наконец, не нужны люди для России более, чем для Японии?» и т. д. Тысячи наговоров выливают тебе в уши, и это каждый день и час, наяву и во сне, и дома в келье, и на молитве в церкви. Много нужно силы душевной, великое углубление религиозного чувства, чтобы побороть все это».

* * *

Меня потрясла эта борьба молодого подвижника с самим собой, этот путь ежечасного преодоления искушений с тем, чтобы сохранить верность избранному призванию. Оказывается, нужен действительно подвиг души для того, чтобы следовать пути, начертанному Господом…

Слушая владыку Кирилла, я словно и сам проделывал вместе с отцом Николаем этот путь в неведомое. Как и он тогда, я не знал, как сложатся его первые шаги в Японии. Лишь позднее я узнал, сколько сделал образованный и понимающий тонкости восточной дипломатии О. А. Гошкевич для укрепления и развития русско-японских связей – в честь его даже назван залив в Японском море. Да и отношения дипломата со священником консульской церкви вскоре наладились: они сошлись на общем интересе к изучению японского языка. И впоследствии владыка Николай всегда отдавал консулу должное как пионеру в изучении Японии и составителю первого русско-японского словаря.

Наверное, всех, принявших монашество, искушали мысли о семье, о свободной жизни в обществе. Но отцу Николаю выпало еще одно, наверное, самое жестокое искушение: он спрашивал себя, не зовет ли его Родина, Россия; не справедлива ли народная мирская поговорка: «Где родился, там и пригодился» Как же он распознал, где искушения, а где истинный глас Господень, как убедил себя в том, что ему навсегда определено его истинное назначение, что назначено ему нести Истину Христову именно в этой неприветливой, кажется, вовсе и не ждавшей его стране?

Я с нетерпением ждал дальнейшего рассказа преосвященного. Но были у каждого из нас свои заботы и обязанности, и следующая наша беседа несколько раз оттягивалась и переносилась.

За это время я попытался и сам найти что-нибудь о заинтересовавшем меня житии подвижника или по крайней мере разобраться в том, что представляла собой в то время страна, где ему предстояло проповедовать православную веру Христову. Пришлось снова обратиться к книгам – по географии, по истории. И современная отцу Николаю Япония понемногу открывалась передо мной во всем своем своеобразии. Это была страна, которая долгое время жила в изоляции от всего мира, и в особенности от Запада и Америки, и за это время создала цивилизацию, абсолютно непохожую на европейскую. Там были другие обычаи, другие духовные и нравственные ценности, и даже сама природа, казалось, подчеркивала необычность этого островного замкнутого мира…