Встреча на карнавале

Недавно в Москве состоялся традиционный юношеский карнавал. Десятки тысяч молодых москвичей переполнили празднично украшенные аллеи Центрального парка культуры и отдыха имени М. Горького. Со строек Юго-Запада столицы и с «Трехгорки», с автозавода и из университета, из школ и научных учреждений хлынул неудержимый весенний поток. И словно приветствуя его, вспыхнули в парке цветные огоньки: «Здравствуй, юность коммунизма!»

Зашумел, забурлил могучий и нескончаемый хоровод, гигантский луг, усеянный цветами.

Но бывает так, что иной раз и среди самых красивых цветов попадается чертополох, сорняк, уродливое ядовитое растение. В поле или на клумбе с ним поступают просто: выдергивают с корнем и сжигают. А есть такие сорняки, что не держатся на одном месте. Напитавшись соками земли, они носятся потом по ней, широкой, благодатной, плодоносной, и поносят ее, и охаивают тех, кто украшает ее своим трудом…

Вихляющей джазпоходкой на центральную аллею вывалилась дюжина пестроклетчатых молодчиков и девиц. Надменные, презрительные улыбки, этакий бараний взгляд, неврастенические подергивания, выкрики:

— Хэллоу, Стив!

— Ай эм хиа! Я здесь, Ван!

Неужто американцы пожаловали в гости? Подхожу к компании. Осторожными фразами, репликами стараюсь попасть в колею разговора, хочу понять, кто такие, каким ветром занесло их сюда. С первых слов чувствую, что это именно то, к чему сводилось задание редакции: познакомиться со «стилягами», проникнуть, если так можно выразиться, в их внутренний мир. Прикидываюсь приезжим, так сказать «стилягой» с периферии. Выручает маска.

— Виктор? Фи, как примитивно! — морщит вздернутый носик декольтированная до фантастических пределов девица. — В век легких конструкций нужно выражаться покороче. Я вас буду называть Вик. А вы меня Алис. Ну, а это…

— Сэм… Ван… Ив…

— Да помилуйте, братцы, вы что же, оттуда, из-за океана?

— Ха, провинция! Чувствуется, что нет за плечами Кембриджа, — польщенный моей фразой снисходительно похлопывает меня по плечу здоровенный верзила в размалеванной кактусами рубашке на выпуск. — Позвольте проявить низменное любопытство: что изволили переварить? Третий тамбовский университет или академию коневодов? Га-га-га, — заржал он, будто откормленный жеребец.

— Видите ли, по паспорту, выданному мне милицией, я всего лишь Валя, — наставляет меня Алис, — но, посудите сами, носить такое имя сейчас, в век растущих туристских связей, неприлично. Или, скажем, Степан, — кивая в сторону носителя кактусов, развивает свою мысль полуоголенное создание. — Это же убого. Гораздо благозвучнее — Стив…

— А разве я похож на Ивана? — гримасничает юнец с филиппжераровской прической и кокетливой бабочкой. — Я же типичный Ив!

— А меня зовите Стасем. Стась Григ, представитель Одессы. Прибыл, образно говоря, на курсы усовершенствования. Хочу хлебнуть московской культуры…

— В Третьяковку, на Выставку достижений народного хозяйства, во МХАТ?..

Дружный визг прервал мой вопрос.

— Нет, вы неисправимы, — вытирая слезы, выступившие от смеха, пролепетала Алис. Видимо, она всерьез решила заняться моим перевоспитанием. — Все, что вы упомянули, это же для экскурсий транзитных пассажиров. Стась не для этого прилетел в столицу. Мы разработали ему программу-минимум: увеселительный пикник за городом, подальше от идейных глаз, ужин в «Арагви», несколько новейших танцев, десяток пластинок…

Тошно вспоминать сейчас этот диалог, но уж больно хотелось выяснить: откуда берутся такие? Ведь не из княжеских они семейств. Степан Колодяжный (Стив), Семен Брайнин (Сэм), Станислав Гринберг (Стась Григ), Валентина Криулина (Алис), Иван Стариков (Ив), Иван Мазур (Ван), Екатерина Вольская (Кэтти) и другие — дети служащих, рабочих, учителей. И учились они, конечно, не в Кембридже, а в советских школах, некоторые из них занимаются и сейчас в техникумах, институтах, работают в советских учреждениях. Откуда же на них эта короста? Видимо, недосмотрела школа. Проморгали родители. Не сказала своего веского слова общественность.

 

Пусти ворону в Париж…

Мы не осуждаем стремлений некоторой части юношей и девушек глубже познать культуру народов Запада. Наоборот, мы убеждены, что только наша система воспитывает у молодежи подлинный гуманизм, уважение ко всем народам, к их труду и культуре. Мы знаем, что французы и немцы, англичане и американцы, итальянцы и голландцы, да любой, даже самый маленький народ создали немало ценностей, которыми они по праву гордятся и которые являются неотъемлемой частью общечеловеческой культуры.

Но мы знаем и другое. Капиталистическое общество той же Америки или Англии, Франции, Италии, уже не способное вдохновлять своих художников, композиторов, скульпторов, писателей, является источником всякой мерзости, принимающей разнообразные формы. В одном случае это беспредметная мазня на полотне, в другом — танец для припадочных, в третьем — ржавые консервные банки, утверждающие «новое направление в скульптуре»…

Мне довелось видеть в Америке «картину» некоего Лайна — «Шумная улица». На холст налеплены осколки стекол, обрывки афиш, окурки сигарет, обгоревшие спички, а в правом углу внизу клочок бумажки с расплывчатым серым пятном. Подзываю дежурную.

— Что это? — указываю на бумажку с пятном.

— Засушенный плевок. Художник подобрал его на той же улице, где и остальные предметы…

— Простите, но для чего это нужно?

— Как, неужели вы ничего не чувствуете, глядя на полотно?

— Кроме отвращения, ничего.

— Я не об этом вас спрашиваю. Неужели вы не замечаете, как тонко художник изобразил улицу? Представьте Бродвей. Десятки, сотни, тысячи жителей Нью-Йорка движутся по этой магистрали. Они заглядывают в витрины магазинов. Об этом говорит этот осколок. Они заходят в театры, в кино, в варьете. Об этом напоминает обрывок афиши. А эти густо налепленные окурки и спички — старики и юноши, бедные и богатые — говорят о тесноте, суете, движении. О горечи жизни рассказывает засушенный плевок…

И это выдается за искусство! Нет, такую, с позволения сказать, «культуру» мы не можем принять. Мы отвергаем ее. Она оскорбляет лучшие чувства человека.

Характерно, что на Всемирной выставке в Брюсселе залы, где было представлено так называемое абстрактное искусство, были метко и остроумно названы бельгийскими газетами «залами для влюбленных».

— Почему? — поинтересовался я.

— Там никто не задерживается. А влюбленным парочкам это на руку: они могут в этих залах уединяться и целоваться.

Однако я усомнился: станет ли действительно влюбленная парочка целоваться под засушенной блевотиной?

Можно до некоторой степени согласиться с мнением бельгийского врача-психиатра Поля Бурже, заявившего на одной из дискуссий по вопросам искусства:

— Я давно изучаю абстрактное искусство. Мне кажется, что полотна и скульптуры абстракционистов — это прекрасные наглядные пособия для психиатрических больниц. Именно с этой точки зрения я подхожу к изучению подобного явления в искусстве. По этим произведениям я сужу о степени психического заболевания их авторов.

Бурже неправ в одном: он рассматривает это искусство как патологическое явление. А ведь это социальная болезнь буржуазного общества.

К познанию культуры народов Запада ведут разные пути. Пойдешь по одному — изучишь язык, историю, литературу, искусство, глубоко ознакомишься с достижениями науки и техники, извлечешь то полезное и ценное, что сможешь применить у себя на заводе, в институте, в сельском хозяйстве. Это благородный, хотя и трудный путь.

А есть и другой. И по нему идут Стив, Алис, Ив и прочие. Они подхватывают на лету «засушенный плевок», контрабандой попадающий на здоровую советскую почву, и думают, что соприкоснулись с культурой Запада. Влезут такие молодчики и девицы в ультраузенькие штанишки-дудочки, нацепят кофты умопомрачительной расцветки и считают, что теперь они «на уровне века». Но попробуйте с ними побеседовать: пустотой и цинизмом понесет от них. Не знают они ни своей, ни чужой культуры. О многом пытался я с ними говорить. Но, странное дело, ничто не интересовало их так, как витрины Парижа, рокк-н-ролл, «уникальные» пылесосы, засаленные кофты, приобретенные с рук у какого-нибудь иностранного туриста… О, тут я «пасовал» перед ними! Они млели перед собачьим тявканьем, записанным на пластинку, и выключали приемник, когда раздавалась задушевная русская народная песня в исполнении Тамары Стрелковой. И, глядя на эту компанию, я вспомнил украинскую пословицу: «Пусти ворону в Париж — она и там на мусор сядет».

На Белорусском вокзале в Москве комсомольские патрули засняли дикую сценку: к стоявшему на подножке вагона иностранному туристу, одетому в кофту с голыми девицами и пальмами, бросился какой-то молодчик с фотоаппаратом «Зоркий». Сообразив, в чем дело, чужеземец уже на ходу сбросил с себя грязную потную кофту, швырнув ее на платформу. Молодчик коршуном бросился на эту подачку, вызвав всеобщее отвращение к себе со стороны и советских людей, и заморских гостей.

У «Метрополя» и «Националя» подобные «бизнесмены» скупают у иностранных туристов даже этикетки от пиджаков и рубашек. Для чего? А чтобы пришить потом на хорошо сшитые советские, чехословацкие, венгерские костюмы и выдавать их за продукцию Запада. Такие уроды создают у некоторых зарубежных гостей ложное представление о нашей чудесной советской молодежи.

В нашей стране нет почвы для грязных дел иностранной разведки, поэтому она ищет себе опору среди всякого рода проходимцев, морально разложившихся людей, хулиганов, пьяниц. Вот на кого она делает ставку! Молодчики и девицы, подобные Стиву и Алис, — это же находка для вражеских лазутчиков! Найдя таких, они усиленно начинают их обхаживать, дарить им заграничные вещички, в розовом свете расписывать жизнь в капиталистическом мире. С этого начинается. А чем кончается — известно.

Американская радиостанция «Голос Америки» в одной из своих недавних передач нагло и открыто рекомендовала: «Если вы хотите завоевать душу стиляги, не знакомьте его с музыкой Гершвина и творениями Фицжеральда. Покажите ему цветной джемпер, и он будет нам предан душой и телом».

Вряд ли требуются какие-либо комментарии к этому заявлению.

 

Душа в «дудочке»

Пусть не поймут нас превратно. Мы не собираемся выступать против узеньких брюк и цветастых рубашек навыпуск. Что ж, в жаркую погоду такая одежда даже удобна — и на работе, и на отдыхе, и в походе. В конце концов это дело вкуса, привычки. Одним нравится, другим нет. Время, жизнь вынесут свой приговор. Мы ведь недавно стали разбираться в модах, приглядываться к себе. А были годы, когда старенький ватник и поношенная солдатская шинель служили нашим людям и рабочей и парадной одеждой. Тогда мы строили Магнитку, Днепрогэс, Кузнецк, Турксиб, Сталинградский тракторный, Комсомольск-на-Амуре… Нам некогда было разглядывать себя в зеркале. А потом война. И ни разу не надев на себя красивого платья, сменила Зоя школьную форму на партизанский ватник. Так и осталась она в нашей памяти: девушкой в ватнике. Такой я видел ее недавно в центре Тамбова: в бронзовом ватнике с автоматом в руках. А вокруг цветут розы и сидят на лавочках влюбленные пары.

Теперь у нас тысячи прекрасных парков, Дворцов культуры, похорошели улицы городов, появились великолепные станции метро в Москве, Ленинграде и Киеве, выросли города-сады Новая Каховка, Ангарск, Волжск, сказочно красивыми стали Сталинград, Севастополь, построены новые институты, школы, вырос на Ленинских горах Дворец науки… И неловко теперь войти в новый клуб в ватнике, не пойдешь в парк в сапогах. Люди потянулись к хорошим костюмам, стали в тон подбирать обувь, чаще останавливаться у зеркала. Жизнь так повернулась.

Строя спутники и ракеты, комфортабельные и самые быстрые в мире пассажирские самолеты, атомные электростанции и новые дома, преображая природу Сибири, творцы прекрасного и передового хотят — и это их законное право! — быть и внешне красивыми.

У нас есть свои национальные традиции, вкусы, свои взгляды на моду, вытекающие из нашей жизни, из нашей истории. Мы не можем слепо копировать все то, что предлагает Запад. Но и не собираемся огульно отвергать, критиковать моды только потому, что они «западные». Мы знаем, что американцы, англичане, французы умеют красиво, со вкусом одеваться. Но есть там и нелепые, доходящие до карикатур одеяния. К тому же мы понимаем, что не все то, что выглядит красивым, скажем, в странах Латинской Америки, может быть принято нами. Пестрые наряды латиноамериканцев отвечают яркости окружающей их природы. Там круглый год цветение. Их наряд созвучен с их экспансивным характером, песнями, танцами, музыкой. Но наденьте что-либо подобное на жителей Кирова, Перми, Новосибирска, Саратова, даже Краснодара — это уже будет неестественно, крикливо, а порой и уродливо.

По улице идет девушка. Симпатичная девушка. Надень на нее ситцевое платье в цветочках, простой сарафан — красавица из красавиц будет. Оборачиваться станут в ее сторону. На нее и сейчас оглядываются, но с удивлением, недоумением, сожалением. Она, эта русская девица, втиснулась в странные штанишки с медными бляшками на коленях, перекрасила волосы в рыжевато-зеленоватый цвет и торжественно шествует по центральной улице города. И люди отворачиваются, ибо такой вид, такая мода претят духу русского народа, у которого есть тонкий вкус, умение отличать красивое от пошлого и нелепого.

Не брючки-дудочки страшны (пусть себе носят на здоровье!), а внутренний мир таких людей, их душа! А она, как правило, у таких вот молодчиков и девиц заключена, по выражению старого московского рабочего, в «дудочку»: «Что ни надень на них — нутро выдаст». И сомневаешься, есть ли у стивов и алис чувство национальной гордости, чувство достоинства советского человека?

«Мне, многодетной матери, колхознице, хочется высказать свое возмущение, — пишет А. Шишова из поселка Паназарево Костромской области. — Недавно я ездила в гости к сыну в Лодейное Поле. В Ленинграде в вагон с криком, гиком ввалилась компания модно одетых молодых людей. Только по накрашенным губам можно было отличить девушек от юношей.

Болтали они о многом, но когда задели мою родину, Кострому, именуя ее не иначе, как „провинцией“, „глухоманью“, терпение мое лопнуло.

— Да знаете ли вы, отсталые люди, — сказала я им, — что Кострома имеет мировое значение. Со всех сторон приезжают в наши колхозы и совхозы ученые, фермеры, чтобы поглядеть на наш племенной скот…

К сожалению, никто из пассажиров меня не поддержал, только посмеялись:

— Дай им жару, бабка!..

А один молодчик даже крикнул:

— Если ты, мамаша, пикнешь еще, мы тебя из вагона выбросим.

Откуда берутся у нас вот такие охвостья? Ведь не ворона же их высидела, матери их родили! Так где же они, эти матери, выраставшие этакое позорище?!

Дорогие мои, до восемнадцати лет ходила я в домработницах, окончила потом школу малограмотных, а теперь читаю и книги, и газеты, и журналы. Мне пятьдесят восемь лет, и я хорошо вижу, как меняется к лучшему наша жизнь. Я воспитала шестерых детей, росли они без отца, привила я им любовь к труду, уважение к людям, все они работают.

А чем заняты эти трутни, почему иные из нас равнодушно проходят мимо них?

Ведь едят-то они костромское масло, наш прославленный сыр, не обходятся без хлеба, возделанного нашими руками, а сами с отвратительными улыбочками говорят о „провинции Костроме“. Нет, не могу я быть спокойной, встречаясь с такими!».

Не потому ли скатываются в грязь, в болото низкопробной обывательщины стивы и алисы, что общественные организации, коллективы учреждений, предприятий, учебных заведений, где они работают или учатся, слишком бездумно относятся к их «шалостям»? Можно ли назвать «шалунами» шалопаев, презирающих людей труда? Не следует ли устроить им очную ставку с тружениками заводов и фабрик, за счет которых они учились, а теперь кормятся и одеваются? Почему бы в парках, во Дворцах культуры, в институтах, в домовых красных уголках не поговорить с ними по душам, начистоту, показать им их полное ничтожество, пустоту, невежество?

Они истекают слюной перед заморскими подтяжками и музыкальной какофонией ресторанных джазов, а мир в это время рукоплещет советскому балету, хору Свешникова, восхищается нашими научными и техническими достижениями, ловит сигналы советских спутников, шлет слова привета покорителям целины, осаждает наши выставки за рубежом, с волнением следит за могучей поступью строителей коммунизма.

А эти, не наученные ценить того, что далось нам такой дорогой ценой, не сделавшие ничего для Родины, путаются под ногами, ноют, брюзжат, смакуют, обсасывают некоторые наши трудности, презрительно поглядывают на тружеников, хихикают — дескать, мы выше, «интеллектуальней».

Нам недосуг прислушиваться к их жалкому писку. Великая цель зовет нас вперед. Только жаль им будет вспоминать без толку растерянную юность. Да и есть ли она у них? Дряхлой старостью, тленом веет от этих двадцатилетних пустышек. Нет у них юности. Нет у них настоящей радости, гордости за исполненный долг, подлинного счастья, которыми так полны молодые строители коммунизма, их современники и одногодки.