ИРКУТСКИЕ «ПРОВОДЫ» И ПРИБЫТИЕ В КЯХТУ

К тому времени, когда Пржевальский стал готовиться к первому своему центральноазиатскому путешествию, его мировоззрение уже вполне сложилось.

Годы службы в Полоцком полку, в Варшаве, на Дальнем Востоке воспитали в нем ненависть к «цивилизованной, правильнее — изуродованной жизни». Жизнь путешественника-исследователя привлекала Пржевальского прежде всего потому, что в ней он нашел прекрасное сочетание научной деятельности с подвигом, труда умственного с трудом физическим и с близостью к природе.

Современная Пржевальскому «цивилизованная жизнь», в которой не было, по его словам, «ни свободы, ни воздуха», показалась ему особенно неприглядной после того, как в научных скитаниях по Уссурийскому краю ему открылась иная — «чудная, обаятельная жизнь, полная свободы», открылась возможность дружбы между людьми, которых объединяло бы совместное служение высокому делу, которые бы «жили родными братьями, вместе делили труды и опасности».

Всей душой отдался Пржевальский своей деятельности ученого. Годы исследования Приморья выработали в нем умение доводить начатый труд до полной законченности. Страстная целеустремленность исследователя сказывалась в необыкновенной энергии, с которой Пржевальский организовывал каждое очередное звено экспедиции, начиная с хлопот об ее разрешении и об отпуске на нее средств и кончая выпуском из печати полного ее описания.

Странствия по диким, безлюдным местностям приучили Николая Михайловича постоянно и тщательно обдумывать свои действия, рассчитывать каждый свой шаг. Он привык совершать путь в зной и в стужу, под дождем и в метель, сытым и впроголодь, карабкаться по голым скалам, спать под открытым небом, на земле или на снегу у костра, завернувшись в шкуры. Он научился приспособляться ко всяким условиям жизни, не нуждался ни в каких удобствах, мог спать где и как попало, есть когда и как придется. Охота развила в нем умение преодолевать препятствия, научила его применяться к повадкам той или иной птицы или зверя, проявлять находчивость, чтобы перехитрить их. Встречи с крупными хищными зверями приучили его в совершенстве владеть собой в минуты опасности, закалили его мужество.

На Уссури окончательно сложились и исследовательские приемы Пржевальского. «Вначале дело не клеилось, потому что не было привычки и системы», — рассказывает он о первых днях экспедиции. А к концу ее у Пржевальского уже выработалась та удивительная систематичность, которой всегда в дальнейшем отличалась его исследовательская работа.

Отправляясь в продолжительное путешествие по неизведанным странам Центральной Азии, где предстояло собрать обширные коллекции и произвести множество разнообразных исследований, Пржевальский нуждался в спутнике, который помогал бы ему в метеорологических наблюдениях, препарировании животных, сушении растений и других работах. Обойтись без спутника Пржевальский считал невозможным еще и по другой важной причине. «Товарищ необходим, — писал Николай Михайлович, — еще и на тот случай, если мне лично не суждено будет вернуться на родину. Тогда мой спутник может сохранить и доставить все бумаги и коллекции, которые в противном случае должны будут также погибнуть».

Осведомленный о смертельных опасностях, с которыми была сопряжена экспедиция, Пржевальский готов был ради заветного дела пожертвовать даже собственной жизнью. А ответственность за результаты предпринятого дела заставляла его заботиться о сохранности научных результатов экспедиции в случае его гибели.

Своего спутника по уссурийскому путешествию — Ягунова — Пржевальский, вернувшись в Россию, определил в Варшавское юнкерское училище. В письме к преподавателю этого училища Фатееву Николай Михайлович рекомендовал Ягунова «как прекрасного, доброго, честного и усердного молодого человека, который со временем будет, вероятно, одним из лучших ваших учеников».

Ягунов вполне оправдал эту рекомендацию. Впоследствии он кончил училище первым учеником.

Вместо Ягунова Пржевальскому нужно было выбрать нового спутника. Николай Михайлович написал своим бывшим ученикам по Варшавскому училищу. Один из них, его любимец Пыльцов, служивший в то время подпоручиком в Алексопольском полку, выразил желание отправиться с Пржевальским.

В середине 1870 года Николай Михайлович приехал из Петербурга в Смоленск, чтобы проститься с матерью и с няней Макарьевной. 4 сентября Пржевальский выехал из Москвы вместе с Пыльцовым и 10 октября, «прокатив на почтовых через Сибирь», как он писал, прибыл со своим спутником в Иркутск.

Задолго до приезда Пржевальского майская книжка «Вестника Европы» с его статьей, правдиво изображавшей бедственное положение уссурийских казаков и жестокие действия управителей края, дошла до Иркутска. Генерала Кукеля, державшегося передовых взглядов и оказывавшего поддержку Николаю Михайловичу, в это время уже не было в живых. Статья Пржевальского вызвала сильное недовольство иркутских властей. А эти власти возглавляли и Сибирский отдел Географического общества. Неудивительно поэтому, что в «Известиях» отдела появилась заметка, пытавшаяся скомпрометировать путешественника.

В этой заметке рецензент, рассыпаясь в комплиментах Пржевальскому как исследователю природы Уссурийского края, вместе с тем обвинял его в сообщении заведомо ложных сведений о положении уссурийских казаков и о действиях местных властей.

Приехав в Иркутск, Николай Михайлович прочел в «Известиях» эту заметку. Она глубоко его возмутила. «Таким нецеремонным образом меня обвинили в умышленной лжи», — писал он.

22 октября Николай Михайлович явился в заседание отдела и, прочитав свои возражения на заметку, потребовал поместить их в «Известиях». Но «ученые» чиновники, заседавшие в Сибирском отделе Географического общества, отказались это сделать Тогда приведенный в негодование Николай Михайлович заявил, что дважды оскорбленный Сибирским отделом, — сначала обвинением во лжи, а затем отказом напечатать возражения, — он не считает возможным оставаться членом отдела. «Прерываю всякие сношения с Сибирским отделом, — писал он председателю его, — о чем покорнейше прошу ваше превосходительство заявить в следующем общем собрании. Письмо же, адресованное в редакцию «Известий», отправлено мною в одну из петербургских газет».

В этом письме, появившемся в «Санкт-Петербургских ведомостях», Пржевальский, как он сам выразился, «перевел на более понятный язык» то, что пытался скрыть за мнимой объективностью его рецензент: раздражение управителей края, не привыкших к тому, чтобы критиковали их действия. Пржевальский так прямо об этом и пишет: «Как кажется, автор заметки держался в настоящем случае мудрого старинного правила: «не следует выносить сор из избы», тем более из таких привольных в этом отношении местностей, каковы многие окраины нашего широкого царства».

«Если бы автор библиографической заметки, — говорит Пржевальский в другом месте письма, — видел, как брали у казака продавать его последнюю корову, или как местный доктор, вскрывая трупы умерших, находил в желудке куски сапожной кожи и глины, которую несчастные страдальцы ели вместо хлеба насущного, — тогда бы он не вздумал обвинять во лжи человека, писавшего эти факты с голой действительности».

Но у мужественного исследователя были не только враги, — были у него и друзья.

В защиту путешественника горячо выступил бывший начальник штаба войск Приморской области, М. П. Тихменев, находившийся в это время в Петербурге. В письме, опубликованном в тех же «Санкт-Петербургских ведомостях», генерал Тихменев заявил, что в статье Пржевальского «нет ни одного факта, достоверность которого была бы подвержена сомнению и которого я не мог бы, в случае надобности, подтвердить или документально или свидетельством лиц, проживавших на Уссури, по служебным или частным делам, в среде казачьего населения, по нескольку лет».

«Я признавал необходимым, — писал Тихменев Пржевальскому, — напечатать заявление с своей стороны, дабы предупредить, что если они (члены Сибирского отдела Географического общества), пользуясь вашим отсутствием на три года и невозможностью отвечать, вздумают писать что-нибудь против вас, то придется уже иметь дело со мной. Я дал себе слово, что если они хоть пискнут еще, то я их разберу по косточкам».

В этом письме Тихменева содержится намек на дальнейшую травлю, которой подвергли Пржевальского иркутские власти, пытавшиеся организовать в печати поход против его книги.

Вообще Иркутск на прощание дарил путешественника одними неприятностями. Пржевальскому пришлось доказывать не только достоверность сообщенных им сведений, но и авторское право на свой труд.

Еще в 1868 году, когда Николай Михайлович служил в Николаевске-на-Амуре, к нему обратился за содействием доктор Плаксин, которому было поручено Главным военно-медицинским управлением собрать медико-статистические сведения об Амурском крае. Николай Михайлович дал ему рукопись своей статьи «Военно-статистическое обозрение Приамурского края», написанной, как мы знаем, еще в Академии генерального штаба. Через некоторое время Плаксин возвратил рукопись с благодарностью.

Каково же было удивление Николая Михайловича, — когда, приехав в начале 1870 года в Петербург, он раскрыл последнюю книжку «Военного сборника»! Раскрыл он ее как раз на статье, которую доктор Плаксин дословно списал с его рукописи и выдал за свою.

По прибытии в Иркутск, в октябре 1870 года, Николай Михайлович написал доктору Плаксину письмо, в котором уличал его в присвоении чужого литературного труда. Плаксин немедленно прислал ему гонорар, полученный за статью в «Военном сборнике», выражая надежду, что после возвращения гонорара дело будет считаться улаженным.

Николай Михайлович оставил его в покое, но Плаксин стал повсюду рассказывать, что он отдал деньги только для того, чтобы отвязаться от Пржевальского, который допекал его своей жадностью. Узнав об этом, Николай Михайлович немедленно подал следующий рапорт в штаб Восточно-Сибирского округа: «Прилагая при сем квитанцию губернского казначейства на 72 рубля, жертвую оные в пользу бедных казаков уссурийского пешего батальона. Деньги эти составляют гонорар, отобранный от статского советника Плаксина за напечатанную им в «Военном сборнике» статью под заглавием: «Приморская область Восточной Сибири», заключающую дословную и без моего ведома произведенную переписку рукописного сочинения, которое я написал в 1863 году, будучи в Николаевской Академии генерального штаба».

Рапорт был подан 24 октября. Это был как бы «прощальный привет» путешественника чиновному Иркутску. Через несколько дней Пржевальский и Пыльцов уже находились в дороге.

6 ноября 1870 года путешественники прибыли в город Кяхту, расположенный у русско-китайской границы. Отсюда начинался путь через степи Монголии в столицу Небесной империи — Пекин, где Пржевальский и Пыльцов должны были получить от богдоханского правительства паспорт для путешествия по китайским владениям в Центральной Азии.

«Близость чужих краев почуялась для нас в Кяхте с первого же раза, — вспоминал впоследствии Пржевальский. — Вереницы верблюдов на улицах города, загорелые, скуластые лица монголов, длиннокосые китайцы, чуждая, непонятная речь — все это ясно говорило, что мы стоим теперь накануне того шага, который должен надолго разлучить нас с родиной и всем, что только там есть дорогого. Тяжело было смириться с такой мыслью, но ее суровый гнет смягчался радостным ожиданием близкого начала путешествия, о котором я мечтал с самых ранних лет моей юности».

 

В СТОЛИЦУ НЕБЕСНОЙ ИМПЕРИИ

17 ноября Пржевальский, его спутник Пыльцов и их общий друг, лягавый сеттер Фауст, влезли в запряженную верблюдом китайскую телегу.

Это был низкий квадратный ящик на двух колесах, закрытый со всех сторон и похожий на гроб. Только в передней его части были проделаны по бокам небольшие лазейки для входа и выхода. В этом передвижном гробу можно было поместиться только лежа. Ящик был короток, и Николаю Михайловичу приходилось лежать, поджав ноги.

Семь верблюдов были навьючены дорожными вещами, принадлежностями для препарирования, геодезическими приборами. Восьмого впрягли в телегу. Верблюды были наняты до Пекина. Перед вечером караван двинулся в путь. От малейшего камешка или кочки, которые попадали под колесо, телегу сильно подбрасывало, и тряска в дороге была невообразимая.

Впрочем, верблюды двигались медленно, и Пржевальский с Пыльцовым большую часть пути шли пешком. Склоны окружающих гор поросли лесом, а долины даже в эту студеную осеннюю пору были покрыты густой травой, которою круглый год кормятся здесь стада.

Через неделю пути Николай Михайлович увидел на берегу реки Толы глиняные фанзы и войлочные юрты главного города Монголии — Урги, позолоченные купола ее кумирен и зубчатые стены высокого квадратного храма Майдари.

Переправившись через Толу, путешественники простились с последней рекою, с последним лесом и вступили в пустыню Гоби.

Гоби! Сколько лет Пржевальский мечтал увидеть эту пустыню воочию, и сколько лет она оставалась только белым пятном на карте, которое он поневоле заполнял лишь образами, созданными воображением!

И вот Гоби хрустела низкой мерзлой травой под колесами его телеги, под раздвоенными копытами его верблюда. Она раскинулась необозримой волнистой равниной. В пустынных степных просторах лишь изредка виднелось стадо на пастбище, и дым вставал над юртой монгола. Вот она, Гоби! Она катила навстречу, как волны, свои пологие холмы, и иногда на вершине их мелькал силуэт быстроногого дзерена.

Перед путешественником открывались, наконец, те страны, которые он шел исследовать. Но исследования еще были делом будущего: сейчас Пржевальский спешил в Пекин, чтобы запастись там паспортом и всем необходимым для продолжительной научной экспедиции…

Стояли тридцатиградусные морозы. Мерно шагали тяжело навьюченные верблюды. Заходило солнце, звезды загорались в чистом безоблачном небе, и караван останавливался на ночевку. Верблюды, освобожденные от вьюков, тотчас же укладывались вокруг палатки погонщиков.

В Гоби нет ни кустарников, ни деревьев. Чтобы развести огонь, погонщики собирали в степи помет животных. Воды также не было. Приходилось растапливать снег, но и снег попадался редко. Наконец разведен огонь и варится ужин. Проходит еще час, засыпают люди и животные, и кругом опять воцаряется тишина пустыни…

Встречая на своем пути становища кочевников-монголов, Пржевальский входил в их юрты, знакомился с их бытом и нравами.

Путешественника поражало их чрезвычайное гостеприимство. Всякий путник мог смело войти в любую юрту, и его тотчас же угощали чаем или молоком. Для хорошего же знакомого кочевник не пожалел бы даже заколоть барана.

Принимая гостя или встретившись дорогой со знакомым или незнакомым, монгол тотчас же приветствовал его, угощал табаком и прежде всего спрашивал: здоров ли твой скот?

В то время скотоводство составляло единственный источник существования монгольского народа. Естественно, что для монгола здоровье скота казалось наиболее важным вопросом. Поэтому, начиная разговор, монгол из вежливости первым делом осведомлялся у своего собеседника: здоровы и жирны ли твои бараны, верблюды и лошади? Лишь после того монгол считал уместным оправиться о здоровье самого собеседника.

Монголы, которых встречал на своем пути Пржевальский, постоянно расспрашивали его, кому он оставил свой скот, отправляясь в путешествие, crолько весит курдюк у его баранов, сколько у Пржевальского лошадей и верблюдов.

Монголы ни за что не хотели поверить, что у Пржевальского, который производил на них впечатление важного чиновника, а значит, человека зажиточного, нет коров, лошадей, баранов…

Мерно шагали верблюды. И вот впереди, на краю неба, показались неясные очертания гор. С каждым переходом все отчетливее виднелись вдали их остроконечные вершины. А кругом расстилалась все та же однообразная степь. До последнего шага по Гоби путешественник видел вокруг себя волнистую равнину. И вдруг равнина круто оборвалась.

С обрыва открылось удивительное зрелище. Гряды гор, окаймляющих Гоби, отвесные скалы, пропасти и ущелья лежали под ногами путешественников.

Равнина, по которой они шли до сих пор, была нагорьем — таким высоким, что горные вершины, поднимавшиеся на полторы тысячи метров, лежали ниже его.

По горам извивалась стена необыкновенной толщины: на гребне ее, между двумя рядами зубцов, свободно могли бы разъехаться две телеги. Это была знаменитая «Великая стена в десять тысяч ли». За нею, глубоко внизу, расстилались долины, в долинах серебрились реки.

Начался спуск с высокого Монгольского нагорья на более низкое Калганское. С каждым шагом спуска становилось все теплее. Внизу, в городе Калгане, несмотря на конец декабря, путешественников встретила весенняя погода.

Пустыню сменили людные села, хорошо возделанные поля, дороги, по которым тянулись вереницы ослов, нагруженных каменным углем, и телеги с солью, запряженные мулами.

Название «Калган» произошло от монгольского слова «калка» — ворота. Город запирает собой ущелье и проход в Великой стене, ведущие из Монголии в собственно Китай. Вскоре Калганское нагорье круто оборвалось, как и Монгольское. Глубоко внизу лежала Пекинская равнина. На эту равнину — густо заселенную, теплую, зеленевшую кипарисовыми рощами, спустились теперь путешественники.

2 января 1871 года они увидели зубчатые глиняные стены столицы Небесной империи. Отсюда должна была начаться экспедиция в неисследованные области Центральной Азии.

 

ВДОЛЬ ГРАНИЦ МОНГОЛЬСКОГО НАГОРЬЯ

В Пекине Пржевальскому было приятно узнать, что в китайском университете изучают географию по его учебнику. Но дни, проведенные здесь в хлопотах по снаряжению экспедиции, принесли Николаю Михайловичу много огорчений.

Подготовка к путешествию требовала больших расходов. Чтобы выступить в путь, Пржевальскому нужно было купить вьючных верблюдов, верховых лошадей, оружие, запастись патронами и продовольствием на целый год, так как он не рассчитывал закончить первую часть своей экспедиции и вернуться в Пекин ранее этого срока. Между тем царское правительство не отпустило полностью даже и те недостаточные средства, которые оно ассигновало на экспедицию.

В приготовлениях к путешествию никто из находившихся в Пекине соотечественников не мог помочь Пржевальскому даже советом, так как он отправлялся в страны, совершенно неизвестные европейцам. Найти же в Пекине проводника — монгола или китайца — Николай Михайлович не мог, как ни старался, — так подозрительно относились в Небесной империи к иностранцам. Правда, богдоханское правительство, благодаря настойчивым хлопотам русского посланника Влангали, согласилось выдать Пржевальскому паспорт для путешествия, но этим и ограничилось богдоханское гостеприимство, и Пржевальский на каждом шагу встречал недоверие и неприязнь.

Без чьей бы то ни было помощи и советов должен был русский путешественник отыскивать путь через неведомые местности.

Вскоре квартира Пржевальского была завалена грудой ящиков, кожаных сумок, верблюжьих седел, веревок, войлока. Николай Михайлович купил 10 ружей и 15 револьверов, 5500 ружейных патронов, 100 фунтов пороху, 10 пудов дроби.

«Словом, — писал Николай Михайлович, — мы снаряжены так, как, вероятно, не был и сам Ермак Тимофеевич».

Путешественники приобрели две верховых лошади и семь вьючных верблюдов, которые должны были везти оружие, патроны, порох и дробь, астрономические и геодезические приборы, паклю для набивки чучел и принадлежности для сушения растений — пропускную бумагу, прессовальные доски.

К экспедиции были прикомандированы два казака из числа состоявших при русском посольстве в Пекине.

Весь запас продовольствия на четырех человек состоял из пуда сахару, двух мешков с просом и рисом и ящика коньяку. Такого небольшого запаса сахару и крупы едва было достаточно на три месяца, но для того, чтобы закупить больше, у путешественников нехватило средств. К тому же они рассчитывали добывать себе пропитание охотой.

15 февраля маленький караван Пржевальского выступил из Пекина на север к озеру Далай-нор.

Монголия. Первое путешествие в Центральной Азии в 1870–1873 гг.

Какую цель преследовал этот первый маршрут и каковы вообще были задачи экспедиции?

Пржевальский ставил перед собой две задачи:

во-первых, исследовать горные окраины Монгольского нагорья и установить его географические границы, до того времени не установленные;

во-вторых, проникнуть вглубь совершенно неизвестного и недоступного европейцам Тибета.

Пржевальский наметил два маршрута: один — короткий — из Пекина к озеру Далай-нор, лежащему у восточной горной окраины Монгольского нагорья; другой — огромный — вдоль всей южной его окраины и дальше — вглубь Тибета.

Начал Пржевальский свою экспедицию с короткого маршрута к Далай-нору.

По пути к Далай-нору Пржевальский исследовал горную окраину Монголии в окрестностях Губейкоу. Он установил, что горы здесь достигают лишь средней высоты, особенно же выдающихся вершин и вечно-снеговой горы Печа, о которых упоминал авторитетный в то время географ Риттер, не существует. «Гора Печа», упоминаемая Риттером как высочайшая в этой части Монголии, — писал Николай Михайлович в своем сообщении Географическому обществу, — положительно не существует. Я взобрался на многие вершины, с которых горизонт открывался далеко на все стороны, но нигде не видел особенно выдающегося пика. Местные жители также единогласно отвергали существование в этих местах горы, круглый год покрытой снегом».

25 марта путешественники вышли к озеру Далай-нор, лежащему на высоте 1280 метров над уровнем моря.

Это озеро среди безводных пустынь Монголии — «большая станция» на великом воздушном пути перелетных птиц. Экспедиция провела здесь тринадцать дней. Николай Михайлович наблюдал весенний пролет птиц и охотился. От Далай-нора караван двинулся к берегам Хуанхэ — Желтой реки, протекающей вдоль южных границ Гоби.

 

К БЕРЕГАМ ЖЕЛТОЙ РЕКИ

Нелегок был путь экспедиции. В течение всей весны на нагорье держались морозы и дули ветры, нередко переходившие в сильную бурю. Тогда за тучами песку, пыли и мелкой соли солнце светило тускло, как сквозь дым, и в полдень становилось темно, как в сумерки. Ветер с такой силой бил крупным песком, что даже верблюды, привычные ко всем превратностям пустыни, не могли двигаться дальше.

Проводника не было, и приходилось расспрашивать о дороге у местных жителей, но они, по наущению властей, или просто отказывались показать дорогу, или указывали ее неверно. Случалось, что Пржевальский и его спутники делали понапрасну десяток или более километров в сторону от нужного направления.

Особенно много хлопот доставляла съемка. Местное население подозрительно следило за каждым шагом путешественников. Снимать местность при помощи бусоли и наносить снятый путь на карту Николаю Михайловичу приходилось украдкой, тайком. Когда же китайские или монгольские чиновники расспрашивали, для чего Пржевальский носит бусоль, ему приходилось прибегать ко всевозможным уловкам.

Ради съемки путешественники даже теперь, летом, должны были делать утомительные переходы в жаркие дневные часы, а не прохладными ночами.

Экспедиция двигалась на запад — к горам Муни-ула. Путешественники сумели сами отыскать туда путь, который им отказывались показать. Не раз преграждали дорогу отвесные скалы, и приходилось с досадой возвращаться обратно. Наконец, на третий день Пржевальский и его спутники поднялись вдоль русла горной реки к ее истоку близ главного гребня гор. Отсюда, с высоты, открылся великолепный вид на Хуанхэ и на раскинувшиеся за рекою пустыни Ордоса.

Появление Пржевальского и его спутников в горах Муни-ула произвело переполох между местными обитателями — монголами. Европейцев они видели в первый раз и не могли понять, что за удивительные люди перед ними. Толкам о прибытии путешественников не было конца. Ламы запретили жителям продавать загадочным иноземцам продовольствие.

В горах Муни-ула Николай Михайлович впервые испытал в полной мере все трудности горной охоты.

Взбираясь по крутым, почти отвесным скалам, охотник так устает, что в полном изнеможении останавливается чуть ли не через каждые десять шагов, чтобы набраться сил. Утомленные руки нетвердо держат ружье, и охотник не может верно прицелиться. Огромные скалы с узкими выступами, глубокие отвесные ущелья, груды обломков выветрившихся горных пород грозят гибелью.

К тому же в горах добыча очень часто ускользает из самых рук: вот охотник уже настигает ее, но мгновение — и зверь перенесется на противоположную сторону ущелья или, убитый, полетит вниз с отвесной скалы.

Но один удачный выстрел — награда за все усилия. Зоологическая коллекция обогащается новым экземпляром редкостного зверя…

Взобравшись на высокую вершину, с которой на все стороны открывался далекий горизонт, Николай Михайлович подолгу любовался расстилавшейся под его ногами панорамой.

Была дикая красота в громадных отвесных скалах, запирающих мрачные ущелья или увенчивающих вершины гор. «Я часто останавливался в таких местах, — рассказывает Пржевальский, — садился на камень и прислушивался к окружающей меня тишине… Лишь изредка раздастся воркованье каменного голубя и пискливый крик клушицы, поползет по отвесной стене краснокрылый стенолаз или, наконец, высоко из-под облаков с шумом спустится к своему гнезду гриф, а затем попрежнему кругом все станет тихо и спокойно…»

Далеко, за пустынями, лежала Родина. Сколько сил нужно было потратить, чтобы добраться до этих гор и любоваться картиною, открывающейся с их вершин! Зато радость при виде этого зрелища — радость пионера, исследователя — вознаграждала за все труды.

Под конец своего двухнедельного пребывания на Муни-ула Николай Михайлович нанял проводника-монгола по имени Джюльджига. Перевалив через горы, Пржевальский и его спутники вышли в долину Желтой реки.

Леса, горные ручьи, цветущие луга сменились безводной песчаной степью, гладкой как пол. Больше не слышно было гуканья дикого козла и клохтанья куропаток. Зато в степи мелькали дзерены, пели жаворонки и не умолкая трещали кузнечики.

На другой день, сделав большой переход, путешественники пришли в город Баотоу, расположенный при северном изгибе Желтой реки. Здесь их пожелал видеть гуань, начальник местного гарнизона.

Пригласив иноземцев в свою фанзу, гуань стал расспрашивать — откуда они, зачем сюда явились, куда едут? Когда Пржевальский ответил, что намерен пересечь пустыни Ордоса и Ала-шаня, заботливый гуань сказал, что это очень опасно, так как кругом бродят разбойники. Но после того, как Николай Михайлович преподнес ему часы, опасность, угрожавшая путешественникам, стала меньше тревожить гуаня, и он распорядился, чтобы Пржевальскому выдали пропуск в Ордос.

Наконец караван вышел из города и вскоре достиг перевоза Лан-хайза.

Путешественники перетащили все вещи на плоскодонный баркас и принялись загонять на него верблюдов, которые, боясь воды, сопротивлялись изо всех сил. Человек десять китайцев-перевозчиков упирали доску плашмя в зад животному и толкали его к баркасу, а другие в это же время тащили верблюда веревками за передние ноги. Верблюд злобно плевал на людей и кричал во все горло, но в конце концов все-таки попадал на баркас. Здесь его тотчас же укладывали и накрепко привязывали, чтобы он не мог встать во время переправы.

Укладка длилась два часа. Наконец баркас двинулся. Вскоре путешественники, выгрузившись на правом берегу Желтой реки, очутились в пустынях Ордоса.

 

ПУТЬ ЧЕРЕЗ ОРДОС

Ордос составляет переходный уступ от юго-восточной окраины Монгольского нагорья к долинам Китая. От Гоби Ордос отделен горами, которые стоят на севере и на востоке от Желтой реки.

Николай Михайлович решил идти через пустыни Ордоса не кратчайшим путем, а по долине Желтой реки. «Путь этот, — писал он, — представлял более интереса для изысканий зоологических и ботанических. Сверх того, нам хотелось разрешить вопрос о разветвлении Хуанхэ на ее северном изгибе».

В результате произведенных здесь изысканий Пржевальский сделал одно из своих многочисленных открытий: «Разветвлений Хуанхэ, при северном ее изгибе, не существует в том виде, как их обыкновенно изображают на картах, и река в этом месте переменила свое течение».

В самых диких, бесплодных местах Ордоса водятся чернохвостые антилопы — харасульты. Целых два дня Пржевальский и Пыльцов охотились за этими редкостными животными. Наконец на третье утро Николаю Михайловичу удалось подкрасться к красивому самцу и подстрелить его.

Коллекции Пржевальского обогатились в Ордосе еще более ценной для науки добычей — экземпляром редчайшего растения «дзерик-лобын» (Pugionum). До путешествия Пржевальского это растение было известно науке лишь по двум веточкам, которые ботаник Гмелин привез из своего путешествия по Сибири в 1733–1743 годах. В числе экземпляров дзерик-лобына, собранных Пржевальским, оказалось два вида этого растения: один уже известный благодаря Гмелину (Pugionum cornutum) и другой — новый, получивший название: Pugionum dolabratum.

Караван двигался по безлюдной пустыне. День за днем на небе не видно было ни облачка. От раскаленной почвы дышало жаром, как из печи. Вьючные верблюды, привязанные один к другому «бурундуками», шли мокрые от пота. Сеттер Фауст плелся, понурив голову и опустив хвост.

Нелегкий путь! Казаки, которые обыкновенно в пути пели песни, теперь ехали молча. Только Николай Михайлович попрежнему был неутомим. Он часто слезал с лошади и брал в руки бусоль или собирал попадавшиеся на пути растения.

В полуденное время, добравшись до какого-нибудь колодца, путешественники принимались укладывать и развьючивать верблюдов. Привычные к этому животные сами поскорее ложились на землю. Затем путешественники ставили палатку, перетаскивали в нее все нужные вещи, а посередине расстилали войлок, служивший им постелью. Потом собирали аргал и варили кирпичный чай.

«После чая, в ожидании обеда, — писал Пржевальский, — мы с товарищем укладываем собранные дорогой растения, Делаем чучела птиц или, улучив удобную минуту, я переношу на план сделанную сегодня съемку…»

2 сентября путешественники увидели на противоположном берегу Желтой реки Дэнкоу — небольшой городок, обнесенный ветхой глиняной стеной. Здесь они должны были переправиться на левый берег, чтобы идти к Ала-шань.

 

КИТАЙСКИЙ ГОРОДНИЧИЙ

Китайцы в Дэнкоу еще издалека заметили караван и высыпали на городскую стену. Когда же путешественники, поравнявшись с городом, остановились, от левого берега Хуанхэ отвалила барка с солдатами. Пристав к правому берегу, они потребовали от Пржевальского паспорт.

Николай Михайлович отправился в Дэнкоу с казаком и проводником-монголом Джюльджигой.

Гуань в Дэнкоу оказался куда более наглым и жадным, чем его собрат в Баотоу.

«Мандарин, — рассказывает Пржевальский, — сидел за столом в желтой мантии и преважно спросил: кто я такой и зачем пришел в эти страны? На это я отвечал, что путешествую из любопытства, притом же собираю растения на лекарства и делаю чучела птиц, чтобы показать их у себя на родине…

«Но ваш паспорт, вероятно, фальшивый, так как печать его и подпись мне неизвестны», — вдруг возразил мандарин, не оставлявший своей прежней надутой позы. В ответ на это я сказал, что едва ли знаю по-китайски несколько десятков слов, следовательно не могу сам написать себе паспорт, а с китайскими фабрикантами подобного дела также не знаком…»

«Но вы имеете оружие?»

Николай Михайлович ответил, что ружья и револьверы служат ему и его спутникам защитой от нападений разбойников.

«Объявите, сколько у вас оружия и какое именно!»

Пришел писарь и со слов Николая Михайловича записал, сколько у путешественников штуцеров, гладкоствольных ружей, револьверов, пороху, пуль. Гуань просил Пржевальского продать ему один из штуцеров, но получил отказ.

Тем временем стемнело, и гуань велел перевезти Пржевальского и его спутников обратно через Хуанхэ.

На другое утро к Пржевальскому явился чиновник с десятком полицейских в форменных красных блузах и объявил, что он прислан гуанем осмотреть вещи путешественников.

Больше всего полицейских заинтересовал… суп, варившийся в палатке! Они усердно вытаскивали из котла говядину и были так поглощены этим занятием, что обыск производили небрежно.

После того как обыск кончился, Николай Михайлович потребовал, чтобы караван сейчас же переправили на противоположный берег. Через час явилась барка с солдатами, но гуань приказал взять только вещи, а верблюдов не брать. Пржевальский с одним из казаков и Джюльджигой снова отправился в Дэнкоу.

Когда вещи были выгружены, явился сам гуань.

«Осматривая наши пожитки, — рассказывает Пржевальский, — мандарин стал отбирать и передавать своему слуге то, что ему более понравилось, под предлогом рассмотреть все это хорошенько дома и возвратить обратно. Взято было: два одноствольных нарезных пистолета, револьвер в ящике, кинжал, две пороховницы. Видя, что ревизия превращается в грабеж, я приказал своему переводчику передать мандарину, что мы не затем пришли сюда, чтобы нас грабили; тогда китайский генерал удовлетворился забранными вещами и отказался от дальнейшего осмотра. Между тем верблюдов все еще не перевозили под предлогом, что поднялся ветер и они могут утонуть».

Наконец, после решительного требования Пржевальского, гуань приказал перевезти животных. Но верблюды не могли взойти на барку с высокими бортами, и тогда этих несчастных животных веревками привязали за головы к барке и потащили через быструю реку в полкилометра шириной.

Как только перевезли верблюдов, Николай Михайлович отправился к гуаню за паспортом и пропуском, но ему сказали, что начальник спит и нужно ждать до завтра.

Во дворе, где стоял караван, поставили солдат, — будто бы для того, чтобы охранять вещи, на самом же деле, чтобы сторожить самих путешественников. От гуаня несколько раз приходил чиновник. Гуань просил подарить все забранные им вещи, в том числе и штуцер.

«Я отказал наотрез, — пишет Пржевальский, — говоря, что не настолько богат, чтобы дарить каждому встречному генералу оружие, которое стоит несколько сот рублей».

На другой день после полудня чиновник пришел сказать, что гуань встал, а слуга принес ящик со штуцером, но в нем не оказалось пороховницы и коробки пистонов.

«Ваш начальник украл отсюда две вещи», — сказал я пришедшему чиновнику и послал своего переводчика объяснить то же самое мандарину».

Вероятно, смелость и твердость Пржевальского привели гуаня в замешательство, и он не решился прибегнуть к прямому насилию и грабежу. Начался бесконечный торг.

С казаком, который пришел от Пржевальского, гуань вернул пороховницу, — правда, пустую, — а пистонов не отдал и велел сказать, что они ему очень нужны. Пистолетов, револьвера и кинжала он тоже не отдал и просил казака уговорить Пржевальского подарить ему эти вещи. Но слуга гуаня, отправившийся за ответом, вернулся к своему господину с отказом.

Тогда гуань снова прислал слугу с объяснением, что он просит не подарить, а продать ему все эти вещи. Николай Михайлович сначала было отказал и в продаже, но потом, чтобы скорее кончить этот торг, решил согласиться. Он поставил, однако, непременным условием, чтобы гуань тотчас же прислал паспорт, пропуск и проводника.

Гуань очень скоро прислал и бумаги и проводника, но вместо назначенных за вещи 67 лан уплатил только 50, пообещав, что «остальные деньги отдаст при следующем свидании».

Пржевальский не захотел начинать новое препирательство. Он приказал сейчас же вьючить верблюдов, и, несмотря на поздний час, караван выступил из Дэнкоу в Ала-шань.

В дороге к ним присоединился один монгольский начальник, с которым Пржевальский подружился в Дэнкоу. Монгол рассказал, что, находясь у гуаня, сам слышал, как тот клялся отрубить Пржевальскому голову.

Может быть только самообладание и мужество Николая Михайловича спасли жизнь ему самому и его спутникам.

 

В АЛА-ШАНЕ

Ала-шанем называется южная, наиболее дикая и бесплодная часть Гоби.

На сотни километров раскинулись перед караваном экспедиции «голые сыпучие пески, всегда готовые задушить путника своим палящим жаром или засыпать песчаным ураганом».

Только кое-где щеткой торчал прямо из песка низкий, безлистный, твердый как камень, саксаул, или колючий сульхир. Изредка проносилась над песками птица пустыни холоджоро, или мелькала едва заметным пятном желто-серая, под цвет песка, чернохвостая антилопа — харасульта, которая может жить в безводной глубине пустынь, утоляя жажду соком сульхира. Да коршун изредка проносился над палаткой, надеясь поживиться остатками обеда.

Только у западных склонов Алашанского хребта лежит единственный в этом обширном пустынном крае город — Дынюаньин (ныне Яньяньфу).

Выйдя из Дэнкоу, Пржевальский и его спутники направились в Дынюаньин, куда прибыли 14 сентября.

Осмотрительный алашанский амбань, узнав о приближении иноземцев, послал трех чиновников, которые встретили их за целый переход от Дынюаньина. Монгольские чиновники спросили путешественников — кто они такие, куда и зачем едут?

Одним из первых вопросов было: «Не миссионеры ли вы?» Пржевальский ответил отрицательно. Тогда монголы пожали путешественникам руки и сказали, что если бы они оказались миссионерами, амбань не пустил бы их к себе в город.

«В числе причин, обусловивших успех нашего путешествия, — пишет по этому поводу Пржевальский, — на видном месте следует поставить то обстоятельство, что мы никому не навязывали религиозных воззрений».

Прибыв в Дынюаньин — небольшую крепость с глиняной стеной, Николай Михайлович и его спутники поселились в отведенной для них фанзе. Сыновья амбаня прислали им большие коробы арбузов, яблок и груш, а сам амбань — обед из множества блюд. Один из его приближенных, лама Сорджи, стал усердно навещать Пржевальского.

Алашанские знакомцы Пржевальского (слева — лама Сорджи). Рис. Роборовского.

Через несколько дней амбань пригласил путешественников к себе. Предварительно лама Сорджи осведомился у Николая Михайловича — будут ли русские приветствовать алашанского повелителя так, как это здесь принято, то есть падать перед ним на колени? Получив решительный отказ, Сорджи принялся уговаривать Пржевальского, чтобы на колени стал хотя бы один из казаков — бурят, но Николай Михайлович отказал и в этом.

Свидание происходило вечером. Фанза была хорошо обставлена, в ней даже висело большое европейское зеркало, купленное в Пекине, на столах горели в мельхиоровых подсвечниках стеариновые свечи. В дверях и в прихожей стояли сыновья и приближенные амбаня.

После обычных расспросов о здоровье и благополучии гостей амбань сказал, что с тех пор, как существует Ала-шань, здесь еще не бывало русских и что он очень рад их приезду. Он разрешил путешественникам охотиться в алашанских горах и подарил Пржевальскому и Пыльцову по лошади, а Николай Михайлович подарил ему карманные часы и барометр.

Но гостеприимство и щедрые подарки амбаня не помешали путешественнику оценить князька по достоинству. «Он взяточник и деспот самого первого разбора, — рассказывает Пржевальский. — Пустая прихоть, порыв страсти или гнева, словом — личная воля, заменяют всякие законы и тотчас же приводятся в исполнение, без малейшего возражения с чьей бы то ни было стороны… Запершись внутри своей фанзы, алашанский князь все время проводит в курении опиума».

На следующий день после приема у амбаня Николай Михайлович, Пыльцов и посланный с ними провожатый-монгол Мэрген-булыт отправились в горы. Тут была богатая охота на куку-яманов (так называются буровато-серые горные бараны).

Путешественники выходили на охоту едва лишь начинало светать. Солнце только показывалось из-за горизонта, когда они поднимались на гребень хребта.

Иногда путешественники проводили целых полдня, высматривая горных баранов, и все-таки не находили их. «Нужно иметь соколиное зрение, — писал Николай Михайлович, — чтобы отличить на большом расстоянии серую шкуру куку-ямана от такого же цвета камней».

Наконец, высмотрев зверя, охотники начинали подкрадываться к нему. Для этого не раз приходилось спускаться в почти отвесные пропасти, перепрыгивать через широкие трещины в скалах, лепиться по карнизам утесов. И вдруг все усилия оказывались напрасными. Их замечал другой куку-яман и свистом давал знать собрату об опасности, или оборвавшийся под ногами охотника камень предупреждал осторожного зверя, и он мгновенно скрывался. Но когда простреленный куку-яман падал на камень, Пржевальский мог порадоваться драгоценной для зоолога добыче.

Спустившись к убитому барану, охотники потрошили его, затем связывали ему ноги и, взвалив на спину, с этой тяжелой ношей шли к своей палатке.

Так были добыты прекрасные экземпляры редкостных животных.

В горах путешественники провели две недели. Их коллекции обогатились не только шкурами куку-яманов, но и экземплярами алашанской горной флоры, никем ранее не собранной.

С этой богатой научной добычей путешественники вернулись в Дынюаньин.

Отсюда до заветных берегов Куку-нора оставалось всего лишь 640 километров — около месяца пути. И тем не менее, вместо того, чтобы продолжать дальнейший путь к Синему озеру, Николай Михайлович решил возвратиться в Пекин.

«Несмотря на бережливость, доходившую до скряжничества, — писал Николай Михайлович, — у нас, по приходе в Ала-шань, осталось менее 100 рублей». Даже на обратный путь Пржевальский добыл средства только продажей кое-каких вещей.

Приходилось тратить время и силы на долгий изнурительный путь из Ала-шаня в Пекин и обратно для того, чтобы получить возможность идти дальше — в Куку-нор. Сколько напрасных трудов и лишений из-за скаредности царского правительства, отпускавшего экспедиции ничтожные средства по частям!

Итак, выполнение главной задачи путешествия — «пробраться в Куку-нор и Тибет» — откладывалось на длительный срок.

Николай Михайлович тяжело переживал эту неудачу. Не в его характере было покорно уступать обстоятельствам. Он постоянно стремился как можно плодотворней использовать каждый месяц, день и час экспедиции.

Распорядок дня маленького экспедиционного отряда был тщательно продуман и всегда строго соблюдался. Ради съемки, которую можно производить только при дневном свете, экспедиция двигалась днем даже в самый сильный зной. Через местность, уже снятую на карту, экспедиция в летнее время делала переходы по ночам. Охотничьи экскурсии Пржевальский совершал в часы наиболее благоприятные для того или иного вида охоты. Отряд постоянно соблюдал установленный Пржевальским наиболее экономный порядок сборов в путь и устройства стоянок. Отдыху Николай Михайлович отводил часы наименее благоприятные для исследований или для передвижения.

План экспедиции по месяцам был так же продуман, как и распорядок дня. Чтобы как можно лучше использовать условия времени года для изучения намеченных районов, Пржевальский тщательно рассчитывал размеры суточных переходов, даты прибытия в то или иное место. В пути Пржевальский всегда спешил, — то чтобы застать пролет птиц на озере Далай-нор, то чтобы успеть перейти Хуанхэ, прежде чем она вскроется ото льда. Каждый день и час пути были ему дороги.

Вот почему Пржевальский, терпеливо переносивший все лишения переходов через пустыни, был нетерпелив в своем рвении исследователя. Опасность, угрожавшая его жизни, никогда не лишала его самообладания, но задержка, нарушавшая задуманный ход экспедиции, приводила его в ярость или огорчала до слез.

Вынужденное возвращение в Пекин и потеря целых семи месяцев глубоко опечалили Николая Михайловича.

«С тяжелой грустью, понятной лишь для человека, достигшего порога своих стремлений и не имеющего возможности переступить через этот порог, — писал Пржевальский, — я должен был покориться необходимости и повернул в обратный путь».

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В КАЛГАН И ПЕКИН

Стена бывшего «Запретного (Императорского) города» в Пекине.

Пржевальский в начале 70-х годов.

15 октября путешественники вышли из Дынюаньина. Из-за недостатка денег и продовольствия им нужно было пройти 1300 километров до Калгана без остановок. К довершению всех трудностей Пыльцов в пустыне заболел тифом.

«Сильно скребли меня в это время кошки за сердце», — писал Николай Михайлович.

К счастью, здоровый молодой организм Пыльцова быстро справился с болезнью. На десятый день Пыльцов уже мог кое-как сидеть на лошади, хотя от слабости он и падал несколько раз в обморок. Но караван должен был идти вперед изо дня в день, от восхода до заката солнца.

От Ала-шаня до Ин-шаня Пржевальский избрал маршрут, отличавшийся от прежнего. Таким образом, даже возвращаясь, он исследовал новые местности.

Поднявшись по скалистым отрогам Харанарин-ула на Монгольское нагорье, путешественники из теплой осени Алашанских равнин попали в суровую зиму. Метели бушевали здесь с такой силой, что в нескольких шагах не видно было больших предметов, а против ветра невозможно было открыть глаза и перевести дух. Выпал глубокий снег, и изо дня в день стояли сильные морозы. Всем путешественникам, особенно же больному Пыльцову, приходилось очень трудно. Животные страдали от бескормицы. — Вскоре отказались идти два верблюда и одна лошадь. Их пришлось бросить и заменить запасными животными, взятыми из Ала-шаня.

В эти дни Николай Михайлович не только продолжал выполнять ежедневную научную работу, но, лишенный помощи Пыльцова, даже справлялся с нею один. При съемке под студеным ветром, держа в руках бусоль, Николай Михайлович отморозил себе пальцы обеих рук.

Вновь перевалив через горы, Пржевальский у их подножия открыл пересохшее старое русло Хуанхэ. Сыпучие пески пустыни заставили реку изменить свое течение.

Дойдя до нового русла Хуанхэ, экспедиция продолжала путь по ее теплой, густо населенной долине. По деревням были всюду расположены войска, выставленные для защиты от дунган, но в действительности только грабившие население.

Достигнув гор Муни-ула, путешественники вышли на старый путь. Дальше Николай Михайлович решил двигаться этим, уже пройденным раньше, путем. Правда, он пролегал по холодному нагорью, но зато был изучен и снят на карту, и Пржевальский со своими спутниками мог идти уже не ощупью, а по собственной карте.

Путешественники поднялись на нагорье. В тех самых местах, где летом они изнывали от жары, доходившей в тени до 40°C, теперь, в конце ноября, их донимали тридцатиградусные морозы с сильным ветром. «Климат — самый подлый, какой только можно вообразить», — писал Николай Михайлович.

«Как теперь помню я, — рассказывает Пржевальский, — это багровое солнце, которое пряталось на западе, и синюю полосу ночи, заходившую с востока». В это время путешественники обыкновенно развьючивали верблюдов и, расчистив снег, ставили свою палатку. Один из казаков ехал в ближайшую монгольскую юрту купить топлива.

Но жителям запретили продавать русским даже аргал. Один раз после сорокакилометрового перехода путешественникам пришлось разрубить седло, чтобы вскипятить чай и приготовить немного пищи.

Во время ужина холодный воздух палатки наполнялся паром от супа, как густым туманом. Жир тотчас же застывал на руках и на губах. Потом его приходилось соскабливать ножом.

На ночь палатку обкладывали всеми вьюками, но все-таки в ней стоял лютый холод. Спали путешественники на войлоках, под шубами и бараньими шкурами. Пыльцов постоянно укладывал рядом с собой Фауста.

Редкая ночь проходила спокойно. Бродившие кругом волки подбирались к верблюдам и лошадям. Монгольские и киргизские собаки прибегали воровать мясо, забирались даже в палатку. Приходилось вылезать из-под шкур и стрелять в четвероногих разбойников. Вскочив, кричали перепуганные верблюды. Нужно было снова уложить их. После этого не скоро удавалось согреться.

На рассвете путешественники вставали и, дрожа от холода, принимались варить кирпичный чай. Немного согревшись, складывали палатку, вьючили верблюдов. С восходом солнца, по трескучему морозу отправлялись в дальнейший путь.

Верблюд, завьюченным ящиками с коллекциями. Рис Роборовского.

На стоянке близ кумирни Пирэтэ-дзу с караваном экспедиции случилось несчастье. Все верблюды, пущенные вечером пастись, исчезли, за исключением одного, больного. Напрасно путешественники искали их несколько дней подряд и исходили все окрестности — отыскать животных не удалось. Больной верблюд издох. Лошади в степи не находили корма, а местные жители не смели продавать путешественникам даже солому. Одна из истощенных лошадей замерзла ночью. У экспедиции осталась одна единственная лошадь, да и та едва передвигала ноги. Китайцы, боясь прогневить свое начальство, ни за какие деньги не соглашались довезти путешественников.

Экспедиция была на краю гибели.

У Николая Михайловича оставалось еще 200 лан, вырученных в Ала-шане от продажи кое-каких вещей. С трудом, проходив целый день по монгольским юртам, Николай Михайлович купил новую лошадь и на другое утро отправил на ней казака с монголом в ближайший город Куку-хото приобрести там верблюдов. Наконец привели купленных верблюдов, и караван, потеряв на вынужденной стоянке 17 суток, форсированными переходами продолжал путь.

И вот желанная минута наступила. В канун нового 1872 года, поздно вечером, путешественники пришли в Калган. Русские, находившиеся здесь по делам русско-китайской торговли, встретили их с той радостью, с какой встречают на далекой чужбине соотечественников…

Первая десятимесячная часть путешествия по пустыням Центральной Азии закончилась.

В Калган Пржевальский привез обширную зоологическую и орнитологическую коллекцию — около 200 экземпляров различных видов грызунов и до 1000 птиц. Трудность перевозки крупных шкур млекопитающих заставляла Николая Михайловича отбирать только лучшие экземпляры наиболее редких животных. Он привез в Калган шкуры одиннадцати антилоп различных видов, четырех диких быков, двух аргали, трех куку-яманов, горного оленя, козули, степного волка.

По приезде в Калган Николай Михайлович привел в порядок эти коллекции, драгоценные карты пройденного пути на 22 листах, записи производившихся по четыре раза в день метеорологических наблюдений и ежедневные путевые заметки.

«Мы могли с чистой совестью сказать, — пишет Пржевальский, — что выполнили свою первую задачу, и этот успех еще более разжигал страстное желание пуститься вновь вглубь Азии, к далеким берегам озера Куку-нор».

Оставив весь состав экспедиции, ее снаряжение и имущество в Калгане, Пржевальский поспешил в Пекин, чтобы запастись там деньгами и всем необходимым для нового путешествия. Свои коллекции, карты и путевые записи он вез с собой.

 

ПРИГОТОВЛЕНИЯ К КУКУНОРСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ

Даже те небольшие деньги, которые царское правительство ассигновало экспедиции на 1872 год, оно не перевело своевременно в Пекин.

«Вы не можете себе представить, — писал Николай Михайлович в Россию М. П. Тихменеву, — сколько хлопот требует снаряжение при нищенских средствах моей экспедиции. Да и этих-то денег не высылают в срок. Так, например, на нынешний год не выслали ни копейки».

Между тем, для успеха экспедиции дорогá была каждая минута, и дожидаться присылки остальных денег из Петербурга Пржевальский не мог.

«Если я, — писал Пржевальский, — не буду в конце февраля или в первых числах марта на берегу Желтой реки, чтобы перейти ее по льду, то наверно не попаду вторично в Ордос, так как китайцы, с трудом пустившие меня туда летом прошлого года, не согласятся теперь перевезти на лодках на правую сторону Хуанхэ».

Пржевальский обратился за помощью к русскому посланнику в Пекине — генералу Влангали.

Александр Егорович Влангали сам был путешественником. Естественно, что он принял участие в судьбе экспедиции, которая уже за первые десять месяцев собрала множество сведений о районах Азии, до того времени неисследованных.

Влангали ссудил Пржевальского деньгами и просил адмирала Литке увеличить ассигнования на экспедицию. Благодаря поддержке посланника Географическое общество прибавило Пржевальскому по 500 рублей, а правительство по 800 рублей в год.

Посланник выхлопотал также Пржевальскому паспорт на право въезда в Ганьсу и в Куку-нор. Получить этот паспорт удалось лишь с большим трудом, так как богдоханские власти не допускали иностранцев в провинции, охваченные мусульманским (так называемым «дунганским».) восстанием. Богдоханское правительство боялось усиления иностранного влияния в этих областях, боялось, что за границами Китая распространятся известия о неудачах правительственных войск в борьбе с повстанцами.

Согласившись в конце концов выдать паспорт, богдоханские чиновники пытались, тем не менее, запугать Пржевальского, приложив к паспорту, как он писал, «официальное уведомление, что в вышеназванных странах, объятых в настоящее время дунганским мятежом и неурядицами всякого рода, путешествовать весьма рискованно, и что поэтому китайское правительство не может поручиться за нашу безопасность».

Запугать Пржевальского было невозможно, но он благоразумно принял меры для усиления безопасности путешественников: приобрел несколько револьверов и скорострельных штуцеров.

В конце февраля Николай Михайлович вернулся в Калган. К тому же времени из русского отряда, стоявшего в Урге, прислали в Калган двух новых казаков взамен прежних, вернувшихся на родину.

«На этот раз, — рассказывает Пржевальский, — выбор был чрезвычайно удачен и вновь прибывшие казаки оказались самыми усердными и преданными людьми во все время нашего долгого путешествия. Один из них был русский, девятнадцатилетний юноша, по имени Панфил Чебаев, а другой, родом бурят, назывался Дондок Иринчинов. Мы вскоре сблизились с этими добрыми людьми самой тесной дружбой, и это был важный залог для успеха дела. В страшной дали от родины, среди людей чуждых нам во всем, мы жили родными братьями, вместе делили труды и опасности, горе и радости. И до гроба сохраню я благодарное воспоминание о своих спутниках, которые безграничной отвагой и преданностью делу обусловили как нельзя более весь успех экспедиции».

Дондок Иринчинов стал верным сподвижником Пржевальского во всех последующих путешествиях.

По возвращении в Калган Николай Михайлович стал деятельно готовиться в путь. «Теперь я занят с раннего утра до поздней ночи снаряжением в новую экспедицию», — писал он 1 марта М. П. Тихменеву.

Много времени посвящал Пржевальский практическим занятиям с казаками. «На днях, — писал Николай Михайлович в том же письме, — делал я ученье — примерное отбитие нападения на нас. В четыре минуты мы дали 68 выстрелов из ружей и револьверов, и мишени (поставленные в 300 шагах) были избиты пулями».

«Наученный горьким опытом», по собственным словам, Николай Михайлович сделал ряд приобретений, о которых он не заботился, снаряжаясь в предшествующие странствия. На этот раз он взял с собою четыре боченка для воды. Постоянный запас воды должен был избавить путешественников от мучительной жажды во время летних переходов по пустыням. Чтобы освободить себя и своих спутников от утомительной сторожевой службы по ночам, Николай Михайлович купил «большую и очень злую монгольскую собаку, называвшуюся Карза».

Карза оказался отличным сторожем. «Этот пес выходил с нами всю вторую экспедицию и оказал много услуг», — рассказывает Пржевальcкий. Однако один участник экспедиции отнесся неодобрительно к появлению нового спутника: «Фауст возненавидел Карзу с первого взгляда, и оба они были заклятыми врагами до самого конца экспедиции».

Отправляясь на Куку-нор, Пржевальский снарядился много лучше, чем в прежних странствиях. Зато багаж весил около полутора тонн, едва умещался на девяти вьючных верблюдах, и четырем путешественникам предстояло ежедневно вьючить эту кладь. Денег у Николая Михайловича осталось после всех покупок только 87 лан. Но это его не смущало.

Утром 5 марта 1872 года караван Пржевальского выступил из Калгана, чтобы идти к берегам Куку-нора и дальше — в Тибет.

 

ПУТЬ К СИНЕМУ ОЗЕРУ

Пржевальский шел прежним путем.

25 мая путешественники прибыли в уже хорошо им знакомый Дынюаньин, где их радушно приняли сыновья амбаня. Здесь Николай Михайлович застал большой караван тангутов, возвращавшийся в кумирню Чейбсен, расположенную в пяти днях пути от озера Куку-нор. На предложение Пржевальского идти вместе тангуты согласились с большой радостью: в русских они надеялись найти хороших защитников в случае нападения дунган, которые вели себя враждебно по отношению к ламаистскому населению.

Алашанский князь. Рис. Po6opoвcкого.

Пржевальский, по его собственным словам, «был рад до невероятия». 3 июня, перед выступлением в путь, он писал Влангали: «25-го или 26-го я уже буду в тех горах, которые лежат на север от Куку-нора. Эти горы составляют отечество ревеня, исследованием которого я займусь подробно. По словам монголов, все горы покрыты лесами, в которых множество зверей: тигры, барсы, олени, кабарги. Ближе к Куку-нору — множество диких яков, джипатаев, длиннорогих антилоп. Вот будет где пожива для моей зоологической коллекции!»

Пржевальский и его спутники — Пыльцов, Иринчинов, Чебаев — с четырнадцатью верблюдами и двумя лошадьми присоединились к тангутскому каравану. Тангутов было тридцать семь человек. Вооруженные фитильными ружьями, пиками и саблями, с красными повязками на головах, — тангутские воины представляли своеобразное зрелище. Эти люди, решившиеся в такое опасное время идти в места, где действовали отряды дунган, слыли среди своих соотечественников отчаянными храбрецами. Под их охраною шли семьдесят два верблюда и около сорока лошадей и мулов.

Из Дынюаньина путь каравана лежал сначала на юг, потом повернул к западу.

«Переход через пустыни южного Ала-шаня, — писал Николай Михайлович в Россию, — был страшно труден. Здесь голые сыпучие пески раскидываются на огромное пространство и иногда на сотню верст нет ни капли воды».

Обыкновенно путешественники вставали около полуночи, чтобы двигаться в прохладные часы. Сделав переход километров в 30–40, они останавливались у колодца или, если его не оказывалось, сами копали яму, куда набиралась соленая вода. Тангуты превосходно знали дорогу и по приметам, известным им одним, угадывали места, где можно достать воду.

Отдохнуть как следует путешественники не могли даже и на остановках. От раскаленной почвы пустыни дышало жаром. А тут нужно было каждый раз развьючивать и навьючивать верблюдов. Водопой животных тоже отнимал много времени, так как воду приходилось таскать маленьким черпаком, а каждый верблюд выпивает за раз 2–3 ведра.

К тому же на остановках палатка Николая Михайловича постоянно наполнялась любознательными тангутами. Оружие русских, каждая, даже самая мелкая их вещица, непонятные занятия Пржевальского и Пыльцова — собирание растений, метеорологические наблюдения, писание дневника, — все это возбуждало в тангутах большое любопытство, даже подозрения. Расспросам не было конца.

Тангуты служили экспедиции незаменимыми проводниками в неведомый Куку-нор. Чтобы рассеять их подозрения, Пржевальский принужден был тратить много времени и сил на объяснения с ними.

Приспособляясь к пониманию тангутов, Николай Михайлович говорил, что записывает в книгу то, что видел, чтобы не забыть об этом по возвращении на родину, где от него потребуют отчета. Растения, по его словам, он собирал на лекарства; чучела птиц и зверей вез напоказ, а метеорологические наблюдения производил для того, чтобы «узнать вперед про погоду». После того как Николай Михайлович, по показаниям анероида, предсказал дождь, тангуты поверили всем его объяснениям. К тому же красивый мундир генерального штаба, в котором Пржевальский появлялся в Дынюаньине, внушил всем местным жителям, а также и тангутам, уверенность в том, что их спутник — важный русский чиновник, и они относились к нему почтительно.

Чтобы не лишиться доверия тангутов, Пржевальский принужден был отказаться от многих нужных исследований. Так, например, он не измерял температуры воды в колодцах: это неминуемо навлекло бы на него подозрение в отравлении воды…

Миновав голые сыпучие пески южного Ала-шаня, путешественники вскоре увидели впереди величественную цепь Наньшанских гор. Над раскаленными песчаными равнинами вздымались снеговые гряды Кулиан и Алан-чжу. Еще один переход — и Ала-шанская пустыня кончилась. Всего в двух километрах от голых песков расстилались обработанные поля провинции Ганьсу, пестрели цветами луга, густо лепились фанзы и вились кривые улицы города Дацзин.

«Культура и пустыня, жизнь и смерть, — пишет Пржевальский, — граничили здесь так близко между собою, что удивленный путник едва верил собственным глазам».

Когда путешественники проходили через Дацзин, к их удивлению китайские солдаты, стоявшие здесь, приветствовали их на ломаном русском языке: «Здаластуй, како живешь?» Эти солдаты были из тунгусского (эвенкийского) племени солонов, с берегов Амура, и кое-как говорили по-русски.

Высокое плоскогорье, огромные горы, местами достигающие линии вечных снегов, черноземная почва, чрезвычайная сырость климата, обилие воды, — вот что нашли путешественники в Ганьсу, всего в 40 километрах от раскаленных безводных равнин Ала-шаня. Голые пески сменились плодородными степями и долинами, покрытыми густой травой, леса осенили крутые горные склоны. На смену пустыне явился богатый и разнообразный животный мир. «Новые виды растений попадались на каждом шагу, чуть не каждый выстрел доставлял какую-нибудь новую птицу».

Вскоре путешественники увидели в первый раз кочевья тангутов, их черные шатры, стада длинношерстных яков. Перевалив через несколько отрогов главного хребта, караван вышел на берег Тэтунг-гола (Датун-хэ) и остановился вблизи тангутской кумирни Чортэнтан (Чжэрдиндун).

Настоятель кумирни, человек очень любознательный, узнав о прибытии русских, пригласил их к себе. На него произвело громадное впечатление знакомство с Пржевальским. Русский путешественник внушил ему необыкновенное почтение как великий охотник и герой. Будучи художником, настоятель нарисовал картину, изображавшую его свидание с Пржевальским.

Ущелье Тетунг-гола близ Чортэнтана. Рис. Роборовского.

Ученик Николая Михайловича — путешественник Козлов, посетивший Чортэнтанскую кумирню в 1900 году, — писал, что о Пржевальском «старейшие ламы до сих пор хранят самое лучшее воспоминание и берегут портрет моего учителя как драгоценность».

Чейбсен, куда держал путь караван, лежит по другую сторону горного хребта, стоящего к югу от реки Тэтунг-гол. По словам тангутов, перейти через этот горный хребет с вьючными верблюдами было невозможно. Простившись со своими спутниками-тангутами, Пржевальский оставил верблюдов на пастбище возле Чортэнтана и нанял китайцев перевезти вьюки в Чейбсен на мулах и ослах.

Двигаясь узкой тропинкой вдоль ущелья, путешественники видели рассыпанные на дне его черные палатки и деревянные жилища тангутов, а над собою — горы, покрытые лесами и — выше лесов — густыми кустарниками. Громадные скалы вздымались со всех сторон. На перевале тропинка вилась зигзагами по крутой, почти отвесной горе.

Но как бы ни был опасен и утомителен путь, Пржевальский внимательно наблюдал открывавшийся перед ним незнакомый мир, любовался его красотой. «Вьючным животным идти здесь чрезвычайно трудно, — говорит он, рассказывая о переходе через Южно-тэтунгские горы. — Зато с перевала открывается великолепный вид на холмистую равнину, которая раскинулась тотчас за горами».

На северной окраине этой равнины, на высоте 2700 метров, лежит кумирня Чейбсен. Прежде чем двинуться отсюда к Куку-нору, Пржевальский решил исследовать горы Нань-шаня, не изученные до того времени ни одним ученым. Оставив всю лишнюю кладь в Чейбсене и наняв здесь монгола, знавшего тангутский язык, путешественники 10 июля отправились в горы.

Участник четырех экспедиций Пржевальского — казак Дондок Иринчинов.

В Северном Тибете. Верховья Голубой реки. Фото Роборовского.

В Наньшанских горах Пржевальский изучал физические условия, при которых растет лекарственный ревень, чтобы перенести культуру ревеня к себе на родину. Николай Михайлович знакомился с природой страны, измерял высоту горных вершин.

Ежедневные дожди и чрезвычайная сырость мешали работам экспедиции. Только в редкие часы ясной погоды могли путешественники сушить собранные коллекции. К тому же птицы в это время линяли, и из десяти убитых часто только одна или две годились для препарирования. «Птиц мы собрали не более 200 штук», — с досадой писал путешественник. Зато растения были в полном цвету, и гербарий Пржевальского пополнился тремя тысячами экземпляров, принадлежавших к 324 видам.

Исследуя Южный хребет, Пржевальский взошел на высочайшую его вершину — Соди-соруксум.

Чем выше мы поднимаемся, тем ниже температура, при которой закипает вода. Николай Михайлович решил измерить температурой кипения воды высоту Соди-соруксум, но только на вершине горы спохватился, что ему нечем развести огонь. «Торопясь сборами в палатке, — рассказывает Пржевальский, — я позабыл взять с собой зажигательные спички и никак не мог добыть огня выстрелами из штуцера, так что должен был отложить свое намерение до другого раза. Через день я опять взошел на Соди-соруксум, на этот раз уже со всеми принадлежностями для кипячения. «Ну, гора, сейчас твоя тайна будет открыта», — сказал я, устроив свой кипятильник, — и через несколько минут знал, что Соди-соруксум подымается на 13600 футов (4145 м) над уровнем моря».

Впервые в жизни Николай Михайлович находился на такой высоте. Глубоко внизу белели облака. Громадные горы лежали под ногами путешественника.

В августе Пржевальский и его спутники перешли на Северный хребет и разбили свою палатку на высоте более 3500 метров. К концу месяца листва наньшанских лесов везде пожелтела, грава на горных лугах выгорела, птицы улетали на юг или спускались в нижний пояс гор, более теплый и обильный пищей. «Научной добычи» в горах стало слишком мало, и 1 сентября путешественники вернулись в Чейбсен, чтобы продолжать путь к озеру Куку-нор.

На третий день их стоянки в Чейбсене три монгола пригнали сюда на продажу гурт баранов. Тайком от дунган — темными ночами, по горным тропам — пробрались монголы в эти места с верховьев реки Тэтунг-гол, из Мур-засака, находящегося на пути из Чейбсена к Синему озеру. Вскоре монголам предстояло возвращаться домой, и они согласились служить экспедиции проводниками до Мур-засака.

Пыльцов отвез ящики с коллекциями к настоятелю Чортэнтанской кумирни. 23 сентября русские путешественники вышли из Чейбсена.

Путь в Мур-засак лежал по горным тропинкам, между двумя дунганскими городами — Сенгуань (Саньчжинчжен) и Тэтунг (Датунин). Первый переход караван сделал благополучно. На другое утро нужно было проходить мимо кумирни Алтын. Проводники оказали Пржевальскому, что близ кумирни отряд богдоханского войска караулит тропинки и грабит всех проходящих — и дунган, и своих. Пржевальский отвечал, что если только грабители, кто бы они ни были, посмеют напасть, то он будет стрелять.

Едва лишь путешественники приблизились к кумирне, как, выскочив из лощины, человек тридцать всадников сделали несколько выстрелов в воздух и с воинственными криками бросились к каравану.

Монастырь Чейбсен. Рис. Роборовского.

Когда всадники подскакали шагов на пятьсот, Николай Михайлович приказал проводникам-монголам махать и кричать, что караван ведут не дунгане, но русские. Не обращая внимания на крики монголов, богдоханские солдаты приблизились, но к их разочарованию русские не убежали, бросив верблюдов и вьюки. Видя, что русские продолжают стоять с ружьями в руках и готовы открыть огонь, всадники остановились, спешились и подошли к путешественникам, уверяя, что по ошибке приняли их за дунган.

Через несколько километров на караван напал другой отряд, но и здесь богдоханские солдаты ушли, ничем не поживившись.

На третий день пути предстоял самый опасный переход — каравану нужно было пересечь две большие дунганские дороги из Сенгуаня в Тэтунг. Через первую путешественники перебрались благополучно, но с вершины перевала, ведущего к другой, они увидели впереди на дороге отряд дунганских всадников около сотни человек, гнавших перед собой стадо баранов. Дунгане заметили двигавшийся по ущелью караван, но издали приняли его за китайский или монгольский, а с китайцами и монголами они в то время враждовали. Дунгане сделали несколько выстрелов и столпились у выхода из ущелья на дорогу, загородив русским путь.

Проводники-монголы уговаривали Пржевальского вернуться. Но Николай Михайлович хорошо понимал, что отступление только ободрит дунган, которые на лошадях легко могут догнать путешественников. Пржевальский решил идти напролом.

Расчет оказался верен. Дунгане сделали еще несколько выстрелов, но видя, что путешественники продолжают идти вперед, пустились врассыпную. Караван вышел из ущелья, благополучно пересек большую дорогу и стал подниматься на следующий перевал.

Через пять суток Пржевальский добрался до ставки мурзасакского князя. Благодаря письму чейбсенского настоятеля, князь дал путешественникам двух проводников до следующего, тангутского, стойбища. Дорога шла долиною Тэтунг-гола, между крутых скалистых гор. У тангутов, которым Пржевальский подарил несколько аршин плису и тысячу иголок, он получил новых проводников.

Оставив долину Тэтунг-гола, караван повернул на юг, прямо к озеру Куку-нор. Вскоре путешественники вышли на степную равнину Куку-нора и 13 октября 1872 года разбили свою палатку на самом берегу озера.

«Мечта моей жизни исполнилась. Заветная цель экспедиции была достигнута, — рассказывает Пржевальский об этом дне. — Правда, такой успех был куплен ценою многих тяжких испытаний, но теперь все пережитые невзгоды были забыты, и в полном восторге стояли мы с товарищем на берегу великого озера, любуясь на его чудные темноголубые волны…»

 

ПРЖЕВАЛЬСКИЙ — ДРУГ АЗИАТСКИХ НАРОДОВ

Осенью 1872 года, в то самое время, когда экспедиция Пржевальского находилась на берегах Куку-нора, шло наступление богдоханских войск на прилегающие к озеру районы, захваченные восставшими дунганами.

Одною из задач, поставленных перед экспедицией Пржевальского, было (по выражению Литке) «пролить свет» на события дунганского восстания, о которых русское правительство не имело достоверных известий.

Сам Пржевальский считал, что в его «системе научных работ» «на первом плане, конечно, должны стоять исследования чисто географические, затем естественно-исторические».

Это не помешало Пржевальскому во время первого и последующих своих путешествий собрать многочисленные сведения о борьбе дунган за независимость. С присущей ему наблюдательностью Пржевальский нарисовал широкую картину общественных отношений в Центральной Азии.

Пржевальский выступил как непримиримый враг богдоханского строя, как друг угнетенных азиатских народов. На них, по его выражению, «лежит двойное ярмо произвола собственных правителей и китайских властей с добавлением к тому и другому всевозможных поборов духовенства». Между угнетателями существует прямой союз: богдоханское правительство и мандарины, по словам Пржевальского, «для упрочения своей власти успешно практикуют систему задабривания здешних влиятельных князей и высшего духовенства», монгольский народ они «эксплоатируют совместно с теми же князьями и ламами». Главная опора богдоханского владычества в Тибете, писал Пржевальский, «зиждется на хитром и умелом пользовании престижем далай-ламы. Его избрание, хотя и не гласно, вполне в китайских руках; утверждение же официально делается богдоханом».

Пржевальский горячо сочувствовал стремлению центральноазиатских народов освободиться от ненавистного богдоханского гнета. Он писал: «Недовольство всех классов общества растет постоянно, и нужен лишь небольшой благоприятный повод, чтобы накопившаяся злоба разрешилась всеобщим взрывом».

Пржевальский умел рассматривать явления общественной жизни в их сложности и противоречивости, не упрощая их односторонним истолкованием. В национальной розни, в областной и сословной разъединенности населения Центральной Азии Пржевальский справедливо видел препятствие для успеха борьбы за национальное освобождение. Пржевальский сочувствовал национально-освободительной борьбе мусульман, но в то же время он видел, что руководство этой борьбой захватывали в свои руки местные беки, ахуны, ходжи, действовавшие врозь и преследовавшие собственные узко-эгоистические интересы, а не интересы народа и общего дела. «Элементы восстания, — писал Пржевальский, — собраны через край, но, как неоднократно говорили нам сами туземцы, «у них нет головы, общего руководителя». «Разъединенность представляет несчастным туземцам в перспективе даже самого лучшего исхода восстания мало отрадную картину деспотического господства разных политических проходимцев и неминуемые междуусобия, словом, те же бедствия, только с иною приправою».

Пржевальский указывал, что для успеха восстания недоставало основного условия — союза между угнетенными народностями и дружных действий против общего врага: «Между тем, в случае энергических наступательных действий инсургенты имели большие шансы на успех», так как «тотчас же нашли бы себе громадную поддержку в собственных провинциях Небесной империи». «Другой важной ошибкой было то, что они не поняли, какую громадную выгоду могли бы извлечь, расположив в свою пользу монголов… Одинаковые стремления к освобождению сблизили бы номадов с дунганами, и оба эти народа могли бы рука об руку идти к достижению одной и той же цели».

Пржевальский убедился в том, что богдоханская империя и европейские державы не дадут народам Центральной Азии существовать независимой национальной жизнью. «Самостоятельная жизнь, как отдельного государства, ныне для них невозможна», — писал он в 1888 году.

Умение видеть направление, в котором развивались исторические события, позволяло Пржевальскому правильно предугадывать их дальнейший ход. Как мы убедимся, он сумел предугадать во всех подробностях роковой для мусульманского населения исход дунганского восстания.

Пржевальский был врагом отсталого общественного строя и реакционного правительства Китайской империи, он был другом народов, боровшихся за уничтожение этого строя, за свержение этого правительства. Однако при жизни Пржевальского еще не созрели условия для освобождения азиатских народов.

Путь к свободе для всех народов мира открыл великий Октябрь.

Ученик Пржевальского Козлов, доживший до победы социализма в нашей стране, уже был свидетелем блестящих успехов национально-освободительной борьбы в Азии, он находился в дружеских сношениях с руководителями освободительного движения в Монголии и Тибете.

Только после торжества социализма в СССР и всемирно-исторических побед, одержанных народами нашей страны над германским фашизмом и японским империализмом, мог добиться своего освобождения великий китайский народ.

Народные массы Китая в длительной, продолжавшейся «более столетия… непрестанной и непреклонной борьбе за свержение гнета империализма и китайского реакционного правительства… сейчас достигли своей цели».

Народы Восточной и Центральной Азии, которые столетиями подвергались угнетению, теперь впервые соединены в братскую семью Китайской Народной Республикой.

 

К ВЕРХОВЬЯМ ГОЛУБОЙ РЕКИ

Поздней осенью 1872 года синие воды Куку-нора стояли в белой рамке покрытых снегом окрестных гор. В прибрежной степи Николай Михайлович охотился за дикими ослами — куланами, посещал черные шатры тангутов, знакомился с их бытом и нравами.

Неразлучный спутник тангута — длинношерстный як. Он доставляет шерсть, молоко и мясо, перевозит тяжести, легко пробираясь со своей кладью по самым опасным узким тропинкам, вьющимся вдоль отвесных круч, где едва мог бы пройти даже горный козел.

Дикий як. Рис. Роборовского.

В водах озера Пржевальский нашел новый, до того времени неизвестный вид рыбы («расщепохвост Пржевальского»).

Николай Михайлович провел несколько дней на берегу Куку-нора, прежде чем двинуться дальше — в Цайдам и Тибет. Увы! Денег у него оставалось так мало, что нечего было и думать добраться до заветной, таинственной столицы далай-ламы — Лхассы.

Узнав о пребывании русских путешественников на Куку-норе, к ним приехал тибетский посланник. За десять лет до того он был послан далай-ламой к богдохану с подарками, но достиг берегов Куку-нора как раз в то время, когда началось дунганское восстание. С тех пор целых десять лет этот посланник жил на Куку-норе, не отваживаясь пробраться в Пекин и не смея вернуться в Лхассу. Услыхав, что четверо русских прошли через страну, которую он не решался пройти с сотнями своих конвойных, тибетский посланник приехал посмотреть «на таких людей», как он сам выразился.

Посланник предлагал Николаю Михайловичу свои услуги и рассказывал о Тибете. «С грустью слушали мы такие рассказы, зная, что только один недостаток материальных средств мешает нам пробраться вглубь Тибета, — пишет Пржевальский. — Вынужденные отказаться от намерения пройти до столицы Тибета, мы тем не менее решили идти вперед до крайней возможности, зная насколько ценно для науки исследование каждого лишнего шага в этом неведомом уголке Азии».

Между тем, кругом разнесся слух, что на Куку-норе появилось четверо невиданных людей, и между ними один великий святой Запада, который идет в Лхассу, чтобы познакомиться с далай-ламой — великим святым Востока.

«Поводом к такому производству меня в полубоги служили прежде всего наши хождения по Ганьсу, битком набитой разбойниками. Затем пальба из невиданных ружей, охоты за зверями, которых мы били иногда на большие расстояния, стрельба в лет птиц, препарировка их шкур, наконец, неразгаданная цель нашей поездки, — все это вместе заставляло местный люд смотреть на нас как на особенных, таинственных людей».

Тангуты и монголы толпами приходили к Пржевальскому. От желающих получить предсказание не было отбоя. Приходили в надежде узнать не только о будущей судьбе, но и о пропавшей скотине или потерянной трубке. Один тангутский князь добивался узнать средство, которое может избавить его жену от бесплодия.

«Рядом с званием святого мне навязана была профессия доктора, — рассказывает Пржевальский. — Несколько удачных лечений от лихорадки хинином окончательно убедили монголов в моих докторских способностях. Затем слава искусного врача прошла со мной через всю Монголию, Ганьсу, Куку-нор и Цайдам. В двух последних странах в особенности много являлось к нам различных больных».

Разбойники не только не решались напасть на караван Пржевальского, но даже переставали грабить в тех местах, где он проходил. Князья не раз являлись к Николаю Михайловичу с просьбой защитить их от разбоя и приказать разбойникам возвратить награбленный скот.

Далеко кругом распространилась молва, что хотя русских только четверо, но, в случае нападения, по одному слову Пржевальского является к нему на помощь тысяча воинов. Молва приписывала русскому путешественнику способность повелевать стихиями.

Идя от Куку-нора на юго-запад, Пржевальский открыл Южно-кукунорский хребет, который отделяет плодородные степи, прилегающие к Синему озеру, от пустынь Цайдама и Тибета.

Вид озера Куку-нор зимой. Рис. Роборовского.

Перевалив через отроги Южно-кукунорского хребта, караван вступил в бесплодные равнины Цайдама. Здесь Николай Михайлович впервые услыхал от местных жителей-монголов о лежащей на западе, за пустынями Цайдама, стране диких верблюдов и диких лошадей — Лоб-норе. Уже тогда у Николая Михайловича родился замысел следующего путешествия — на Лоб-нор, которое он и осуществил через несколько лет.

Вдали, над необозримой пустынной равниной, показался высочайший горный хребет Бурхан-будда, более высокий, чем Альпы, и не исследованный ни одним ученым до Пржевальского. В прозрачном воздухе пустыни гóры были ясно видны за 120 километров, а в бинокль можно было различить чуть не каждую скалу.

Бурхан-будда, по выражению Пржевальского, «вздымается вдруг на совершенно гладких равнинах Цайдама» и «стоит исполинским стражем высокого, холодного и пустынного нагорья Северного Тибета». Эти горы тянутся непрерывным ровным гребнем, ни одна вершина не поднимается высоко над хребтом. Обнаженные скалы и глинистые или кремнистые склоны совершенно бесплодны. Только в редких местах торчат уродливые кусты будар-ганы да желтого курильского чая.

Получив у местного князя Дзун-засака проводника в Тибет, Николай Михайлович перевалил через горы Бурхан-будда и, продолжая двигаться на юго-запад, вскоре открыл два других хребта, почти таких же высоких и бесплодных — Шуга и Баян-хара.

Тибет! Вот эта недоступная европейцам страна, куда он столько лет стремился. Какие страшные места! Абсолютная пустыня поднята на высоту 4500 метров над уровнем моря. Среди глины и песка, кое-где покрытых белым налетом соли, только изредка желто-серый лишайник прикрывает оголенную почву, да торчат твердые, как проволока, злаки, до того высушенные ветром, что под ногами они хрустят, как хворост, и рассыпаются пылью.

Никаких дорог в тибетских пустынях нет, кроме тропинок, протоптанных зверями.

«Не видавши собственными глазами, — пишет Пржевальский, — невозможно поверить, чтобы в этих обиженных природой местностях могло существовать такое громадное количество зверей, скопляющихся иногда в тысячные стада. Только бродя с места на место, эти сборища могут находить достаточно для себя корма на скудных пастбищах пустыни». «В таких негостеприимных местностях, среди самой унылой природы, но зато вдали от беспощадного человека, живет знаменитый длинношерстный бык» (як). «Другой не менее замечательный зверь, встреченный нами в Северном Тибете, был белогрудый аргалú».

Як с его мощным телом, с громадными рогами, с длинной бахромой черных волос, свешивающихся почти до земли, с густым хвостом, и стройный аргалú с рогами, красиво изогнутыми, с ярко-белой грудью, с гордой поступью казались Пржевальскому одинаково прекрасными. «Я не раз задавал себе вопрос, кто красивее: як или белогрудый аргали, — пишет Пржевальский, — и лучшего ответа дать не мог, что каждый из этих зверей хорош по своему».

Ранним утром Пржевальский и Пыльцов, вооруженные скорострельными штуцерами, выходили из своей юрты и отправлялись на охоту. Громадную черную фигуру яка нетрудно заметить простым глазом даже на расстоянии нескольких километров. Николай Михайлович надевал сибирскую кухлянку, сделанную из молодых оленьих шкур шерстью вверх. Близорукие яки, приняв охотника за оленя, подпускали его шагов на четыреста.

Однако убить яка нелегко даже с такого близкого расстояния. Пржевальский посылал в зверя пулю за пулей и видел, как летят клочья шерсти, но зверь был жив. Раненый як то бросался в ярости к охотнику, то, не добежав, испуганно поворачивал назад. Один як свалился лишь после того, как в него попало восемнадцать пуль. Малокалиберная пуля, даже пронзив сердце могучего зверя, не сразу убивает его, и смертельно раненый як может еще бежать несколько минут. Кости же черепа редко пробивает даже пуля большого калибра.

К белогрудым аргали подкрадываться труднее, так как они осторожнее и зрение у них лучше, чем у яков. Взобравшись на скалу, вожак стада долго смотрит в ту сторону, откуда появилась опасность. Разглядев, наконец, приближающегося охотника, вожак пускается бежать, увлекая за собой стадо.

Но меткие пули Николая Михайловича настигали и аргали. Он удачно охотился также и за оронгó — красивыми быстрыми антилопами на тонких ногах, с черными рогами, с белой и бурой спиной.

Вьюки ежедневно пополняемой коллекции стали так тяжелы, что путешественники, продолжая путь вглубь Тибета, закопали в песок две шкуры яков и взяли их уже на обратном пути.

Ружья Пржевальского. (Хранятся в Географическом обществе СССР.)

Об этом периоде экспедиции Пржевальский пишет: «Жизнь наша была в полном смысле «борьбой за существование», и только сознание научной важности предпринятого дела давало нам энергию и силы для успешного выполнения своей задачи».

Для защиты от сильных тибетских холодов путешественники запаслись юртой. Встав до рассвета, Николай Михайлович и его спутники завтракали поджаренной мукою — «дзамбой», запивая ее кирпичным чаем. На рассвете они разбирали юрту, вьючили ее вместе с другими вещами на верблюдов и выступали в путь. Прямо навстречу дул студеный ветер. Холод не давал усидеть на лошади, а передвижение пешком с тяжелой сумкой, ружьем и патронташем по высокому нагорью, где в разреженном воздухе каждый лишний фунт тяжести отнимает много сил, было мучительно. При малейшем подъеме учащенно билось сердце, руки и ноги дрожали, по временам начинались головокружение и рвота.

Одежда Пржевальского и его спутников изорвалась, вся пестрела заплатами и не могла достаточно защищать от холода. Сапоги вконец сносились. К старым голенищам путешественники подшивали куски шкур убитых яков.

Частые бури поднимали пыль, песок и даже камни, которые носились в воздухе, как хлопья снега в сильную метель. Продолжать путь становилось невозможно. Но даже при такой погоде путешественники выбивались из сил, сделав переход вдвое или втрое меньший, чем привыкли делать в более низких местностях.

На месте остановки путешественники прежде всего развьючивали верблюдов, и это отнимало целый час. Собирали аргал, рубили лед для воды, потом — усталые и голодные — ждали, пока сварится чай, а поев, отправлялись на охоту. Вернувшись же с охоты, Николай Михайлович садился писать свои заметки, а его спутники опять рубили лед и замерзшее мясо для обеда, чинили дырявую посуду и одежду.

В разреженном воздухе трудно было развести огонь, аргал горел плохо, и его хватало только для приготовления пищи. «Наступало самое тяжелое для нас время — долгие зимние ночи, — рассказывает Пржевальский. — Казалось, что после всех дневных трудов ее можно было бы провести спокойно и хорошенько отдохнуть, но далеко не так выходило на деле. Наша усталость обыкновенно переходила границы и являлась истомлением всего организма, при таком полуболезненном состоянии спокойный отдых невозможен. Притом же, вследствие сильного разрежения и сухости воздуха, во время сна всегда являлось удушье вроде тяжелого кошмара. (На нагорье Северного Тибета спать возможно только с самым высоким изголовьем или в полусидячем положении.) Прибавьте к этому, что наша постель состояла из одного войлока, насквозь пропитанного пылью и постланного прямо на мерзлую землю. На таком-то ложе и при сильном холоде, без огня в юрте, мы должны были валяться по 10 часов сряду, не имея возможности спокойно заснуть и хотя на время позабыть всю трудность своего положения».

Здесь, на бесплодном нагорье, обдуваемом ледяными ветрами, путешественники встретили новый 1873 год.

«Еще ни разу в жизни, — записал Николай Михайлович в своем путевом дневнике, — не приходилось мне встречать новый год в такой абсолютной пустыне, как та, в которой мы нынче находимся. И, как бы в гармонии ко всей обстановке, у нас не осталось решительно никаких запасов, кроме поганой дзамбы… Лишения страшные, но их необходимо переносить во имя великой цели экспедиции».

Четыре героя шли вперед. Пустыня расступалась перед их отвагой. 10 января 1873 года русские путешественники достигли берегов величайшей реки Центральной и Восточной Азии, одной из величайших рек земного шара — Янцзыцзяна, или Голубой реки.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В АЛА-ШАНЬ

«На берегах Голубой реки, — писал Николай Михайлович в Россию, — чуть не на каждой версте попадаются громаднейшие стада яков, диких ослов, антилоп и горных баранов. В день можно убить десять, даже двадцать крупных животных».

Берега Голубой реки — крайняя южная точка в глубине Центральной Азии, которой достиг Пржевальский во время первого путешествия. Еще 850 километров, всего лишь около месяца пути, и он был бы в Лхассе. Но в пустынях Тибета из одиннадцати верблюдов три издохли, а живые едва волочили ноги. Денег оставалось всего пять лан. От родины путешественников отделяли тысячи километров пути. «При таких условиях, — говорит Пржевальский, — невозможно было рисковать уже добытыми результатами путешествия, и мы решили идти обратно».

И вот караван снова подошел к Куку-нору. Там, где осенью синела вода, теперь расстилалась ослепительно белая ледяная равнина, гладкая как пол. По утрам над нею вставали миражи: казалось, что над озером, высоко в воздухе плавают звери.

На самом деле это были дзерены и куланы, бродившие в степи — далеко за чертой горизонта. На обширных равнинах, по утрам, благодаря преломлению лучей на границе нижних, еще холодных, и верхних, уже нагретых солнцем, слоев воздуха, отдаленные предметы становятся видны и кажутся приподнятыми над землей.

Всю весну Николай Михайлович провел на берегах Куку-нора и в горах Ганьсу. До путешествия Пржевальского ходили легенды о том, что в этих местах живет удивительный зверь — «хун-гуресу». Теперь оказалось, что легендарный «человек-зверь» — обыкновенный медведь.

В конце мая путешественники вышли из горной области Ганьсу и вступили в пески Ала-шаня. Теперь они не имели средств нанять проводника и должны были сами отыскивать путь через пустынную равнину, лишенную путеводных примет.

На переходе между озерком Серик-долон и колодцем Сангин-далай караван сбился с пути.

В это время у путешественников уже не оставалось и трех ведер воды. Лошади, не поенные в продолжение многих часов, от сильной жары едва передвигали ноги. Нужно было как можно скорее дойти до колодца.

Путешественники знали, что колодец Сангин-далай находится у подножья горы. Справа показалась небольшая горная цепь. Может быть, одна из этих гор — Сангиндалайская? В другой стороне, прямо на севере, тоже виднелась какая-то гора. Куда же вести караван? Для путешественников это было вопросом жизни и смерти.

Николай Михайлович решил идти к северной горе, но без большой уверенности. «В томительном сомнении завьючили мы своих верблюдов и двинулись в путь».

Пройдя километров десять, путешественники увидели, наконец, примету, указывавшую на близость колодца, — кучу камней, сложенных на вершине горы. Измученные долгой жаждой, путники ускорили ход и через несколько часов подошли к колодцу…

Вскоре, на одном из переходов по Южному Ала-шаню, путешественники встретились с монгольскими богомольцами. Впервые за одиннадцать лет с начала дунганского восстания богомольцы направлялись из Урги в Лхаcсу. Даже и теперь, после занятия средней части Ганьсу китайскими войсками, путь считался опасным, и монголы шли большим караваном в тысячу палаток. Увидев посреди пустыми маленькую кучку загорелых людей в оборванной одежде, монголы приняли их сначала за своих одноплеменников. Ехавшие впереди богомольцы воскликнули: «Посмотрите, куда забрались наши молодцы!» Разговорившись с путешественниками, монголы долго не хотели верить, что русские «молодцы» вчетвером пробрались в Тибет.

В это время «молодцы», полуголодные, грязные, одетые в лохмотья, обутые в невиданные «мозаичные» сапоги из кусков шкур, кожи, остатков голенищ, по отзыву самого Пржевальского, «всего более походили на нищих». Когда они пришли в город Дынюаньин, жители, глядя на них, говорили: «Как они сделались похожи на наших людей! Совсем как монголы».

В Дынюаньине Николай Михайлович получил деньги — тысячу лан, заботливо присланных сюда из Пекина генералом Влангали. Вместе с деньгами путешественники получили письма из России и три последних номера газеты «Голос» за 1872 год. «Трудно передать, каким праздником был для нас этот день. С лихорадочной жадностью читали мы письма и газеты, где все для нас было новостью, хотя бы события, со дня которых минуло уже более года. Европа, родина, былая жизнь — все живо воскресло перед нами».

Казалось бы, что в безводных Алашанских горах путешественникам меньше всего грозила опасность от воды. «Но видно судьба хотела, чтобы мы в конец испытали все невзгоды, которые могут в здешних странах грянуть над головой путника», — пишет Пржевальский.

Внезапно хлынул ливень, какого Николай Михайлович не наблюдал ни разу в жизни.

Со страшной быстротой поток воды понесся вниз с крутых склонов гор, стремительно увлекая громадные каменные глыбы, выворачивая с корнем деревья, ломая и перетирая их в щепы. Поток наполнил дно ущелья, где была расположена стоянка экспедиции, устремился к палатке.

Это произошло мгновенно, прежде, чем путешественники могли хотя бы даже схватить первые попавшиеся вещи и броситься бежать. Еще минута, и палатку унесло бы вместе со всем, что в ней находилось.

«Выручило счастье», — говорит Пржевальский. Груда камней, которую мощный поток нагромоздил перед палаткой наподобие плотины, удержала дальнейший напор вод, и все имущество экспедиции, все ее коллекции, карты, дневники были спасены!

 

«ПУТЬ СРЕДИНОЮ ГОБИ»

«По предположенному заранее плану», как пишет Пржевальский, его караван должен был идти из Дынюаньина «прямо на Ургу, срединою Гоби». Этот путь, не пройденный до Пржевальского ни одним европейцем, представлял большой научный интерес.

В Дынюаньине Пржевальский запасся всем необходимым, нанял проводника-монгола, променял с приплатой истощенных верблюдов на свежих и купил новых. Утром 14 июля караван двинулся в путь.

Опять длинный ряд изнурительных дней. Опять кругом на тысячи километров — пустыня, такая же дикая и бесплодная, как тибетская. Только вместо леденящего холода — зной, доходящий днем до 45°C в тени. А для того, чтобы производить съемку, путешественникам приходилось делать переходы как раз в дневное время.

Сверху обжигало солнце, а снизу веяло жаром от почвы, накалявшейся до 63°C. Палатка не спасала от жары — духота внутри стояла еще большая, чем на открытом воздухе. Напрасно путешественники обливали палатку и землю вокруг нее водой — через полчаса все было сухо попрежнему, и опять некуда было деться от невыносимого зноя. Росы не падало вовсе, а если изредка и собирались дождевые тучи, то дождь не долетал до земли: встречая нижний раскаленный слой воздуха, он снова превращался в пар. Даже ночью термометр не показывал ниже 23,5°C.

На карте путешествия Пржевальского, приложенной к его книге, путь экспедиции от Дынюаньина до Урги обозначен линией в шесть сантиметров длиною. Но для того чтобы проложить эту линию на карте, путешественникам пришлось совершить сорок четыре перехода по страшной дневной жаре пустыни!

Особенно мучительным был переход 19 июля.

Рано утром караван выступил в путь. От берегов соленого озера Джаратай-дабасу путешественники двигались к хребту Хан-ула. Вскоре они нашли колодец, напоили своих животных и, наполнив бочонки свежей водой, двинулись дальше.

По словам проводника, до следующего колодца было недалеко. Но вот пройдены восемь, девять, десять километров, а колодца все нет.

Время подвигалось к полудню, жара становилась невыносимой. Знойный ветер обдавал путешественников песком и соленой пылью. По раскаленной почве мучительно было идти не только людям, но и животным. Путешественники несколько раз останавливались, смачивали головы себе и собакам. Наконец воды осталось меньше полуведра, и ее приходилось беречь на самый крайний случай.

Пейзаж Средней Гоби. Рис. Роборовского.

— Далеко ли еще до колодца? — много раз спрашивали путешественники у своего проводника и каждый раз получали ответ, что уже близко, вон за тем холмом. Так караван прошел еще километров десять. Воды все не было, люди брели уже из последних сил.

Тогда Пржевальский решил послать вперед к колодцу Пыльцова и проводника. Вместе с ними отправили Фауста. Пес уже не мог бежать, то и дело ложился и начинал выть Николай Михайлович велел проводнику взять Фауста к себе на верблюда.

Монгол не переставал уверять Пыльцова, что до воды близко. Когда они отъехали километра два от каравана, монгол с вершины холма указал место, где должен был находиться колодец. Пыльцов прикинул на глаз расстояние — добрых пять километров! Да и есть ли еще там колодец? Не уверенный в том, что проводник не обманывает и на этот раз, Пыльцов решил остаться ждать Пржевальского. Фауста он положил под куст зака, на подстилку из седельного войлока.

Бедная собака слабела с каждой минутой. Когда подъехал Пржевальский, у нее уже начались судороги. Наконец она завыла, зевнула раза два-три и издохла.

Положив на вьюк труп несчастного Фауста, путешественники двинулись дальше. Запас воды почти кончился. Люди брали в рот по одному глотку, чтобы смочить пересохший язык. Пржевальский понимал — еще немного, и спасение придет слишком поздно.

Николай Михайлович приказал казаку Иринчинову взять котелок и вместе с проводником скакать к колодцу.

«Быстро скрылись в пыли, наполнявшей воздух, посланные вперед за водой, — рассказывает Пржевальский, — а мы брели по их следу в томительном ожидании решения своей участи. Наконец, через полчаса показался казак, скачущий обратно, — но что он вез нам: весть о спасении или о гибели? Пришпорив своих лошадей, которые уже едва волочили ноги, мы поехали навстречу этому казаку и с радостью, доступной человеку, бывшему на волосок от смерти, но теперь спасенному, узнали, что колодец действительно есть, и получили котелок свежей воды. Напившись и намочив головы, мы пошли в указанном направлении и вскоре достигли колодца Боро-сонджи. Дело было уже в два часа пополудни, так что по страшной жаре мы шли 9 часов сряду и сделали 34 версты (36 километров).

Развьючив верблюдов, я отправил казака с монголом за брошенным по дороге вьюком, возле которого лежала другая наша, монгольская, собака, сопутствовавшая нам уже почти два года. «Улегшись под брошенным вьюком, она осталась жива и, освежившись привезенной водой, возвратилась к стоянке вместе с посланными людьми.

Несмотря на все истомление, физическое и нравственное, мы до того были огорчены смертью Фауста, что ничего не могли есть и почти не спали целую ночь. Утром следующего дня мы выкопали небольшую могилу и похоронили в ней своего верного друга. Отдавая ему последний долг, мы с товарищем плакали, как дети. Фауст был нашим другом в полном смысле слова. Много раз, в тяжелые минуты различных невзгод, мы ласкали его, играли с ним и наполовину забывали свое горе. Почти три года этот верный пес служил нам, и его не сокрушали ни морозы и бури Тибета, ни дожди и снега Ганьсу, ни трудности дальних хождений по целым тысячам верст. Наконец его убил палящий зной Алашанcкой пустыни и, как на зло, всего за два месяца до окончания экспедиции…»

Нелегким был и дальнейший путь по раскаленной бесплодной пустыне. Сахара едва ли страшнее Гоби, а Северный Тибет по сравнению с ней казался теперь путешественникам благодатной страной.

Даже птицы, пролетавшие над Гоби, бедствовали от безводья и бескормицы. Несколько раз Николай Михайлович находил пернатых странников мертвыми.

Уже кончался август, но изо дня в день стояла сильная жара. Измученные путешественники напрягали все силы, чтобы добраться до Урги.

Люди обносились вконец: вместо сапог — разорванные унты, одежда вся в дырах и заплатах, рубашки — гнилые рубища без рукавов.

И, наконец, добрались! 5 сентября, оборванные, измученные и счастливые, пришли в Ургу.

«Не берусь описать, — говорит Пржевальский в своем дневнике, — впечатление той минуты, когда мы впервые услышали родную речь, увидели родные лица… Нам, совершенно уже отвыкшим от европейской жизни, сначала все казалось странным, начиная от вилки и тарелки до мебели, зеркал и прочего. Сумма новых впечатлений была так велика и так сильно действовала на нас, что мы в этот день очень мало ели и почти не спали целую ночь. Помывшись на другой день в бане, в которой не были почти два года, мы до того ослабели, что едва держались на ногах. Только дня через два мы — начали приходить в себя и есть с волчьим аппетитом».

Отдохнув неделю в Урге, путешественники 19 сентября 1873 года прибыли в Кяхту, пройдя за 34 месяца 11832 километра.

Книгу, в которой он рассказывает о своих трехлетних странствиях, Пржевальский заканчивает такими словами:

«Путешествие наше окончилось! Его успех превзошел даже те надежды, которые мы имели, переступая в первый раз границы Монголии. Тогда впереди нас лежало непредугадываемое будущее, теперь же, мысленно пробегая все пережитое прошлое, все невзгоды трудного странствования, мы невольно удивлялись тому счастью, которое везде сопутствовало нам. Будучи бедны материальными средствами, мы только рядом постоянных удач обеспечивали успех своего дела. Много раз оно висело на волоске, но счастливая судьба выручала нас и дала возможность совершить посильное исследование наименее известных и наиболее недоступных стран Внутренней Азии».

Пржевальский из скромности говорит: «счастье», «удача», «судьба». А не вернее ли сказать: воля, мужество, талант!