СПУТНИКИ

Три путешествия Пржевальского произвели много перемен на карте Центральной Азии. Легендарное озеро Лоб-нор стало географическим фактом, а к югу от озера — там, где на карте обозначалась равнина, поднялся громадной стеной Алтын-таг. Посередине великой Гоби, где на карте тоже было ровное место, вырос хребет Хурху. Появились хребты Гумбольдта, Риттера, Марко Поло, Северо-тэтунгский, Южно-тэтунгский, Южно-кукунорский. Озеро Куку-нор приобрело точные очертания. А горы и реки, существовавшие только в воображении «кабинетных географов», были «стерты с лица» географических карт.

Но на карте Центральной Азии еще оставались обширные белые пятна, и Пржевальский мечтал о том, чтобы поскорей их «вывести».

Еще в 1881 году Петербургский договор между Россией и Китаем разрешил все спорные вопросы, возникшие было между двумя державами. Политическая обстановка благоприятствовала новому путешествию.

9 февраля 1883 года Пржевальский подал в Совет Географического общества докладную записку.

«Несмотря на удачу трех моих экспедиций в Центральной Азии и почтенные здесь исследования других путешественников, в особенности русских, — писал Николай Михайлович, — внутри азиатского материка, именно на высоком нагорье Тибета, все еще остается площадь более 20000 квадратных географических миль почти совершенно неведомая. Большую западную часть такой terra incognita занимает поднятое на страшную абсолютную высоту (от 14000 до 15000 футов) плато Северного Тибета; меньшая восточная половина представляет собою грандиозную альпийскую страну переходных уступов от Тибета к собственно Китаю.

Продолжая раз принятую на себя задачу — исследование Центральной Азии, я считаю своим нравственным долгом, помимо страстного к тому желания, вновь отправиться в Тибет и поработать там, насколько хватит сил и уменья, для пользы географической науки».

Дальше Пржевальский писал, что в составе экспедиции он хотел бы иметь трех помощников, препаратора, переводчика и 15 солдат и казаков. В Тибете он рассчитывал пробыть два года.

Совет принял предложение с большим сочувствием. Вице-президент общества Семенов просил правительство командировать Пржевальского в Тибет и отпустить для этой цели 43500 рублей.

Замысел нового путешествия возник у Пржевальского задолго до того, как он подал свою записку — еще в 1881 году, вскоре после возвращения на родину. Тогда же познакомился он с юношей, которого решил сделать третьим своим помощником. Знакомство произошло при следующих обстоятельствах.

Мечтая о том, чтобы от путешествия до путешествия жить в глуши, где можно охотиться вволю, Пржевальский подыскал и купил в Поречском уезде Смоленской губернии небольшое имение Слободу. «Лес, как Сибирская тайга», — описывал он эти места в письме к Эклону. «Озеро Сопша в гористых берегах, словно Байкал в миниатюре». В своих воспоминаниях о Пржевальском его племянник рассказывает: «Как гордился он тем, что перед самым его домом было болото! Особенно ему нравилось то, что в Слободе и ее окрестностях была дикая охота: медведи, иногда забегали кабаны, водились рыси, много глухарей». Управляющему, которого он нанял, Николай Михайлович настойчиво внушал: «Говорю же я вам, что я доходов не хочу иметь. Я смотрю на имение не как на доходную статью, а как на место, где можно отдохнуть после трудов».

«Одно неудобство, — с досадой писал Николай Михайлович родственнику. — Усадьба стоит рядом с винокурней». Но как раз благодаря этой винокурне завязалось его знакомство с будущим любимым его учеником — Петром Кузьмичом Козловым.

Козлову было тогда 18 лет. Как и Пржевальский, он родился и вырос в смоленской глуши. Отец его по одним сведениям батрачил у скотопромышленника, по другим — был мелким, а под конец — разорившимся «прасолом». Достоверно известно только то, что Козлов-отец «гонял гурты» с Украины на ярмарки в центральные губернии. Несколько раз с отцом ходил и сын, и с тех пор, по собственным словам, «заболел мыслью о далеких странах, необозримых просторах, стал бредить путешествиями». Жестокая нужда, которую терпела его семья, заставила Козлова по окончании городского училища поступить на службу в контору винокуренного завода Пашеткина в Слободе. Старая няня Пржевальского Макарьевна, которая вела хозяйство Николая Михайловича, обратила внимание на скромного, трудолюбивого молодого человека и указала на него Пржевальскому.

В 1929 году П. К. Козлов — уже старый, известный путешественник, академик — так вспоминал о первом своем знакомстве с Пржевальским:

«С именем «Слобода» во мне всегда просыпается первое, самое сильное и самое глубокое воспоминание о Пржевальском. Ведь так недавно еще я только мечтал, только грезил, как может мечтать и грезить шестнадцатилетний мальчик под сильным впечатлением чтения газет и журналов, о возвращении в Петербург славной экспедиции Пржевальского, — мечтал и грезил о далеких странах, о тех высоких нагорьях Тибета, где картины дикой животной жизни напоминают первобытный мир, завидовал юным сподвижникам Пржевальского, завидовал даже всем тем, кто мог видеть и слышать героя-путешественника… Мечтал и грезил, будучи страшно далек от реальной мысли когда-либо встретиться лицом к лицу с Пржевальским. И вдруг мечты и грезы мои осуществились: вдруг, неожиданно, тот великий Пржевальский, к которому было направлено все мое стремление, появился в Слободе, очаровался ее дикой прелестью и поселился в ней. При виде этого человека издали, при встрече с ним вблизи, со мною одинаково происходило что-то необыкновенное. Своей фигурой, движениями, голосом, своей оригинальной орлиной головой, он не походил на остальных людей; глубоким же взглядом строгих красивых голубых глаз, казалось, проникал в самую душу. Когда я впервые увидел Пржевальского, то сразу узнал его могучую фигуру, его образ — знакомый, родной мне образ, который уже давно был создан моим воображением.

Тот день, когда я увидел первую улыбку, услышал первый задушевный голос, первый рассказ о путешествии, впервые почувствовал подле себя «легендарного» Пржевальского, когда я с своей стороны в первый раз сам смело и искренно заговорил с ним, — тот день я никогда не забуду; тот день, для меня из знаменательных знаменательный день, решил всю мою будущность, и я стал жить этой будущностью».

Знакомство произошло следующим образом: «Однажды вечером, — рассказывает Козлов, — вскоре после приезда Пржевальского, я вышел в сад, как всегда, перенесся мыслью в Азию, сознавая при этом с затаенной радостью, что так близко около меня находится тот великий и чудесный, кого я уже всей душой любил. Меня оторвал от моих мыслей чей-то голос, спросивший меня:

— Что вы здесь делаете, молодой человек?

Я оглянулся. Передо мною в своем свободном широком экспедиционном костюме стоял Николай Михайлович. Получив ответ, что я здесь служу, а сейчас вышел подышать вечерней прохладой, Николай Михайлович вдруг спросил:

— А о чем вы сейчас так глубоко задумались, что даже не слышали, как я подошел к вам?

С едва сдерживаемым волнением я проговорил, не находя нужных слов:

— Я думал о том, что в далеком Тибете эти звезды должны казаться еще гораздо ярче, чем здесь, и что мне никогда, никогда не придется любоваться ими с тех далеких пустынных хребтов.

Николай Михайлович помолчал, а потом тихо промолвил:

— Так вот о чем вы думали, юноша… Зайдите ко мне, я хочу поговорить с вами».

Вскоре между знаменитым путешественником, столько перевидевшим и испытавшим на своем веку, и юношей, который еще ничего не знал, кроме глухого смоленского захолустья да «хождения с гуртами», завязалась самая тесная, задушевная дружба.

«Осенью 1882 года, — рассказывает Козлов, — я уже перешел под кров Николая Михайловича и стал жить одной жизнью с ним. Пржевальский явился моим великим отцом; он воспитывал, учил и руководил общей и частной подготовкой меня к путешествию. В Слободе с Пржевальским, с этим светочем живой науки, я увидел более широкий горизонт».

Решив взять Козлова с собой в экспедицию, Николай Михайлович купил учебники и стал сам готовить его к экзамену на аттестат зрелости. После экзамена Пржевальский намеревался зачислить Козлова на военную службу вольноопределяющимся.

Козлов в конце 80-х годов.

Учителем Николай Михайлович был строгим. «Лучше учись!» — требовал он от Козлова. «К общему нашему удовольствию и радости, — рассказывает Козлов, — в январе 1883 года мне удалось хорошо выдержать поверочное испытание при Смоленском реальном училище всего его курса, затем вскоре отправиться в Москву на военную службу, прослужить в полку три месяца и в апреле быть зачисленным, распоряжением правительства, в состав новой, четвертой экспедиции Пржевальского в Центральной Азии. Сбылось несбыточное!»

Другого своего ученика — Роборовского — Николай Михайлович засадил готовиться в Академию генерального штаба. «Как ты устроил свои занятия? — спрашивал он в письме Роборовского. — Зубри с утра до вечера, иначе не успеешь приготовиться. Не уступай перед трудностями поступления в Академию, в этом вся твоя будущность».

Старшего из своих воспитанников — Эклона — Николай Михайлович, еще в то время, когда собирался на Лоб-нор, сам подготовил, как и Козлова, к экзамену на аттестат зрелости. Пока Эклон находился под непосредственным влиянием и надзором Пржевальского, он проявлял трудолюбие, мужество, хорошие способности. Николай Михайлович возлагал на него большие надежды. Но после третьего путешествия офицерская среда, в которую попал Эклон, оказала на него, к величайшему огорчению Пржевальского, развращающее влияние.

«Слышал от Вольки, что ты сидел на гауптвахте. Теперь можешь считаться старым офицером», — с иронией писал Николай Михайлович Эклону. «Жизнь самостоятельная в полку оказала на тебя уже то влияние, что ты сделался в значительной степени монтером, — огорчаясь и досадуя, писал ему Пржевальский в другом письме. — Коляски, рысаки, бобровые шинели, обширные знакомства с дамами полусвета, — все это, увеличиваясь прогрессивно, может привести, если не к печальному, то, во всяком случае, к нежелательному концу. Сделаешься ты окончательно армейским ловеласом и поведешь жизнь пустую, бесполезную. Пропадет любовь к природе, охоте, к путешествиям, ко всякому труду. Не думай, что в такой омут попасть трудно, напротив, очень легко, даже незаметно, понемногу. А ты уже сделал несколько шагов в эту сторону, и если не опомнишься, то можешь окончательно направиться по этой дорожке. Мало того: имеющиеся деньги будут истрачены, начнутся долги и т. д.

Во имя нашей дружбы и моей искренней любви к тебе, прошу перестать жить таким образом. Учись, занимайся, читай — старайся наверстать хоть сколько-нибудь потерянное в твоем образовании. Для тебя еще вся жизнь впереди — не порти и не отравляй ее в самом начале. Где бы ты ни был, везде скромность и труд будут оценены, — конечно, не товарищами-шелопаями. Я тебя вывел на путь; тяжело мне будет видеть, если ты пойдешь иной дорогой».

Пржевальский просил Эклона поторопиться сдать экзамен на чин и обещал взять его в новую экспедицию.

Участвовать в ней должны были также его верные спутники — казаки Иринчинов и Телешов, толмач Юсупов.

Пржевальский пробудил в них жажду подвигов, воспитал в них преданность своему делу. Казаки благоговели перед Николаем Михайловичем. Начальник, герой, он всецело владел их душою.

«Память о вас перейдет из рода в род. С вами готовы в огонь и воду!» Такие слова находили для Пржевальского его спутники-казаки. И они снова и снова стремились разделить с любимым начальником опасности и лишения далеких экспедиций.

Там, на дикой чужбине, под походными палатками, «все жили одним духом, одними желаниями, питались одною пищей, составляя одну семью, главою которой был Николай Михайлович, — говорит Роборовский. — В семье этой царствовала дисциплина самая суровая, но нравственная, выражающаяся в рвении каждого сделать возможно более для того святого и великого дела, которому каждый подчинялся добровольно. Каждый солдат и казак старался служить чем может и как умеет: тот принесет ящерицу, другой цветок, третий укажет ключ, где можно поймать рыбу…»

Долгие месяцы странствований по неведомым землям многому научили участников экспедиций Пржевальского. Иринчинов теперь отлично разведывал путь в диких, труднопроходимых местах. Телешов стал превосходным препаратором, а Юсупов приобрел незаурядную дипломатическую сноровку при сношениях с местными властями.

В апреле 1883 года был получен, наконец, ответ на ходатайство Географического общества. Решением правительства от 5 апреля Пржевальский командировался в Тибет на два года. Помощниками его назначались подпоручики Роборовский и Эклон и вольноопределяющийся Козлов.

Но перед самым отъездом в Петербург пути Пржевальского и Эклона окончательно разошлись: Эклон отказался участвовать в экспедиции и, чтобы избежать неприятного объяснения, уехал, не простившись с Николаем Михайловичем. Пржевальский не хотел вредить человеку, с которым его связывали восемь лет дружбы. Он приказал отчислить Эклона от экспедиционного отряда и направить его на место прежней службы.

Роборовский в конце 80-х годов.

В начале августа Пржевальский, Роборовский и Козлов выехали из Петербурга. В Москве к ним присоединились Иринчинов, Юсупов и пять солдат, выбранных Пржевальским из московского гренадерского корпуса. 26 сентября Николай Михайлович и его спутники прибыли в Кяхту, где их уже ждал Телешов. Семь новых казаков и трех солдат Пржевальский выбрал по рекомендации своих прежних спутников.

В Кяхте путешественники снаряжались в дорогу и практиковались в стрельбе. 21 октября они выступили из Кяхты.

Для двадцатилетнего Козлова солнечным октябрьским днем начиналась его странническая жизнь. П. Безруких, лично знавший Козлова и знакомый с его дневниками, так описывает его в этот день:

«Длинный караван далеко растянулся по монгольской степи. Пржевальский, сосредоточенно спокойный и как будто безразличный ко всему окружающему, молчаливо покачивается в седле, незаметно, но внимательно наблюдая за своим молодым спутником.

Вольноопределяющийся Козлов зорко всматривается в каждый холм, куст, камень. Его внимание привлекает человеческий череп, белеющий среди измятых стеблей дикой конопли, дальше коническая груда камней с деревянным шестом посередине.

Он знал из описаний, что это «обо», куда каждый проходящий и проезжающий монгол бросает камень, а к шесту привязывает тряпочку, чтобы умилостивить злых духов. Молодой путешественник соскакивает с лошади, обходит вокруг первого встреченного им «обо» и как бы шутя бросает в него камень.

Ему хочется привязать и тряпочку, не потому, что он придает этому какое-то значение, а «просто так», но он стесняется окружающих и особенно любимого начальника-учителя: «Что подумает обо мне Николай Михайлович?»

Он смотрит на Пржевальского. Их взгляды встречаются. Глубокие голубые глаза Пржевальского искрятся веселым лукавством:

— Ничего, ничего, привяжите и вы свою тряпочку…

«Откуда ему известны мои мысли?» — удивляется Козлов и, оторвав от носового платка полоску, привязывает ее к шесту.

— Это и со мной было в первую экспедицию, — добродушно говорит Пржевальский…»

30 октября путешественники прибыли в Ургу.

Здесь они купили верблюдов, лошадей, баранов, две юрты, дзамбу, муку, рис, ячмень, войлоки, вьючные веревки. Здесь же они получили пекинский паспорт.

Утром 8 ноября 1883 года экспедиция двинулась в путь.

Экспедиционный отряд состоял из 21 человека. В караване было 7 верховых лошадей и 57 верблюдов: 40 шло под вьюками, 14 «под верхом» у казаков, 3 в запасе. Все вьючные верблюды были разделены на 6 эшелонов, каждый сопровождали два казака. Головной эшелон вел Иринчинов, назначенный вахмистром экспедиционного отряда. В середине каравана ехал Козлов, в арьергарде Роборовский с двумя солдатами, впереди Пржевальский с проводником-монголом и препаратором Телешовым. Позади каравана казак на верховой лошади гнал стадо баранов в 30 голов.

Накануне выступления Пржевальский прочитал приказ по экспедиционному отряду.

В этом приказе начальник экспедиции, полковник генерального штаба, обращаясь к «нижним чинам», называл их необычным словом: «товарищи». В немногих простых словах Пржевальский говорил простым русским людям о великом значении того дела, той научной задачи, которую они шли выполнять. Он был уверен в том, что рядовые казаки и солдаты его поймут. И они его поняли, — это вскоре доказали их подвиги.

«Товарищи! Дело, которое мы теперь начинаем, — говорил в своем приказе Пржевальский, — великое дело. Мы идем исследовать неведомый Тибет, сделать его достоянием науки. Вся Россия, мало того, весь образованный мир с доверием и надеждою смотрит на нас. Не пощадим же ни сил, ни здоровья, ни самой жизни, если то потребуется, чтобы выполнить нашу громкую задачу и сослужить тем службу как для науки, так и для славы дорогого отечества».

 

НА КАРТЕ ДАЛЕКИХ ПУСТЫНЬ ПОЯВЛЯЮТСЯ РУССКИЕ НАЗВАНИЯ

В Тибет, к истокам Желтой реки, Пржевальский шел теперь поперек великой Гоби, — тем самым путем, который он открыл и на своем веку прошел уже дважды, — и дальше через пески Ала-шаня и горы Тэтунга — путем, трижды пройденным во время прежних путешествий.

Стояли сильные холода, бушевали бури. Пройдя от Урги 1120 километров, экспедиция прибыла в Дынюаньин. В двух переходах от города их приветствовали посланцы алашанского князя и его братьев. А за день перед тем Пржевальскому повстречался старый его приятель — монгол Мэрген-булыт, с которым в 1871 году он охотился в Алашанских горах. С тех пор прошло уже больше двенадцати лет, но старик Мэрген первый узнал великого русского охотника и чрезвычайно ему обрадовался. На бивуаке Николай Михайлович хорошо угостил своего приятеля и сделал ему на память подарки…

Наконец бескрайние пустынные равнины и Гоби и Ала-шаня остались позади.

В начале февраля караван перевалил через Северо-тэтунгский хребет. Выстрелы русских путешественников нарушили тишину Тэтунгских гор. Охотясь за фазанами, Роборовский случайно набрел на пещеру, в которой жил буддийский отшельник. Встревоженный выстрелами, отшельник вышел из пещеры и сначала с жаром, энергично жестикулируя, что-то говорил Роборовскому, а затем снял свою туфлю и отряс с нее прах в сторону чужеземца, как видно проклиная его за нарушение своего покоя.

Перейдя 13 февраля по льду реку Тэтунг-гол, Пржевальский расположил свою стоянку против хорошо ему знакомой кумирни Чортэнтан.

Пржевальского глубоко трогала красота этих мест. Наверху, между дикими голыми скалами, расстилались альпийские луга, а внизу, на дне ущелья, в тени густых лесов, бурлил среди отвесных каменных громад быстрый, извилистый Тэтунг. «Еще сильнее, — писал Пржевальский, — чувствуется обаятельная прелесть этой чудной природы для путешественника, только что покинувшего утомительно-однообразные, безжизненные равнины Гоби».

Особенно большое впечатление Тэтунг произвел на Козлова. «Здесь, на Тэтунге, — говорит он, — впервые сознательно пробудилась и моя душа, — я познал собственное влечение к красотам дикой горной природы, любуясь Тэтунгом, его прозрачными стремительными волнами, прислушиваясь к голосам ушастых фазанов, зеленых сэрмунов и мелодичному пенью всевозможных синиц и завирушек. Никогда и нигде мы не были так высоко счастливы, так чисты сердцем, так восприимчивы ко всему прекрасному».

В монастыре Пржевальского радушно встретили и предоставили ему охотиться в окрестных лесах.

Одна из птиц, принесенных с охоты Козловым, оказалась новой разновидностью. «Завирушка Козлова» была первым открытием молодого путешественника.

Узнав о прибытии Пржевальского, приехал повидаться с ним давнишний его приятель — тангут Рандземба, с которым путешественник в 1872 году впервые шел из Ала-шаня в Чейбсен.

27 февраля путешественники сняли свой лагерь у Чортэнтана. Перевалив через Южно-тэтунгский хребет, Пржевальский прибыл в Чейбсен и был здесь хорошо принят старыми друзьями.

Не преминул оказать внимание Пржевальскому также и прежний его недоброжелатель — сининский губернатор генерал Лин: под предлогом заботы о безопасности путешественников он прислал в Чейбсен отряд из нескольких десятков солдат и двух офицеров. Этот конвой, несмотря на протесты Пржевальского, сопровождал экспедицию.

По дороге, в деревне Бамба, в лагерь Пржевальского несколько раз приезжал местный начальник — дунганин, сильно симпатизировавший русским. Дунганин горько жаловался на притеснения богдоханских солдат. Приставленные к путешественникам конвойные, напившись, грабили и избивали жителей деревни.

Пржевальский послал к сининскому амбаню нарочного с просьбой убрать своих солдат. Ответа не последовало. Тогда Пржевальский пригрозил, что будет стрелять. Угроза подействовала, и экспедиция избавилась от грабителей-конвойных.

Перевалив через Южно-кукунорский хребет, путешественники вышли на равнину Цайдама. 1 мая Пржевальский прибыл в хырму Дзун-засака. И хозяин и гость хорошо помнили друг друга. Как было не помнить!

Здесь, на этом перепутье между пустынями Гоби и Тибета, Пржевальскому опять, как четыре года назад, нужно было запастись продовольствием и купить новых верблюдов: старые были обессилены долгой дорогой, зимней бескормицей и не годились для трудного странствования через горы Северного Тибета.

И вот все, что происходило между русскими путешественниками и цайдамскими князьками четыре года назад, повторилось вновь.

Опять сининский амбань послал тайный приказ цайдамским князькам «ласково отговорить русских» (по выражению амбаня) от путешествия в Тибет, а попросту говоря — всеми средствами помешать им двинуться дальше.

Опять Дзун-засак и его сосед Барун-засак отказали Пржевальскому и во вьючных животных и в проводниках, уверяя, что нет у них ни хороших верблюдов, ни людей, знающих путь в Тибет. Князья не хотели продать русским даже баранов.

И опять, как четыре года назад, Пржевальский сумел настоять на своем: в конце концов нашелся у Барун-засака проводник, нашлись и хорошие верблюды, и отличные бараны, и дзамба.

Тащить в Тибет весь громадный багаж экспедиции было невозможно. В Барун-засаке Пржевальский оставил под охраной шести казаков все собранные в пути коллекции, все вещи, без которых путешественники могли сейчас обойтись, оставил и старых ургинских верблюдов, чтобы дать им здесь отдохнуть и откормиться за лето.

10 мая остальные четырнадцать участников экспедиции с проводником-монголом и переводчиком-китайцем, знавшим тангутский язык, выступили из Барун-засака к истокам Желтой реки…

«В редких случаях, в особенности в наше время, — говорит Пржевальский, — доводится путешественнику стоять у порога столь обширной неведомой площади, каковая расстилалась перед нами».

Перед Пржевальским и его спутниками лежали места, где никогда еще не ступала нога европейца. Да и самим китайцам они почти не известны. Даже неприхотливое население этой страны кочует лишь по ее окраинам: громадная высота нагорья, его бесплодие и ужасный климат делают здесь жизнь невозможной для человека.

Но четырнадцать русских во главе с Пржевальским шли с твердым намерением проложить себе путь в те недоступные, неведомые, дикие места, куда не проникали даже кочевые обитатели края.

Перевалив через хребет Бурхан-будда, караван взошел на волнистое нагорье Северного Тибета.

Третий раз на своем веку Пржевальский вступал в Тибет. Но впервые его путь лежал не на юго-запад — к Лхассе, а прямо на юг — к истокам Желтой реки.

17 мая путешественники разбили, наконец, свой бивуак в котловине Одонь-тала, в трех километрах от истоков Хуанхэ.

«Давнишние наши стремления, — пишет Пржевальский, — увенчались, наконец, успехом: мы видели теперь воочию таинственную колыбель великой китайской реки и пили воду из ее истоков. Радости нашей не имелось конца».

Впервые в истории исследования Азии были точно определены широта и долгота истоков Желтой реки, впервые истоки были точно сняты на карту. Это был первый крупный успех экспедиции.

В конце мая путешественники вышли из котловины Одонь-тала. Пржевальский исследовал горную страну, которая служит водоразделом двух великих китайских рек — Желтой и Голубой. 10 июня он достиг верховьев Голубой реки и повернул обратно к верховьям Желтой.

Он шел исследовать два больших сообщающихся озера, через которые проходит новорожденная Хуанхэ. Пополнившись водой в этих озерах, она течет дальше на восток уже большой многоводной рекой.

В пути через горы, усталые, страдавшие от сырости верблюды гибли один за другим. Уцелевшим доставался все больший груз, а намокнув, вьюки и войлочные седла становились еще тяжелее. Путешественники спали на мокрых войлоках, одежда на них не просыхала, оружие постоянно ржавело. То под проливным дождем, то под сильной метелью они делали длинные переходы, пасли на стоянках караванных животных, варили еду, несли ночной караул. Намокший аргал не хотел гореть. Приходилось постоянно просушивать его над огнем, собирать в мешки и возить с собой, как драгоценность. На просушку аргала у ночных караульных иногда уходила целая ночь, а высушить как следует собранные растения было и вовсе невозможно.

Наконец 11 июня путешественники разбили свой бивуак в нескольких километрах от одного из озер, на берегу реки Джагын-гол. На рассвете следующего дня стоявший на часах казак вдруг услыхал лошадиный топот и тотчас же увидел большой отряд всадников, скакавших прямо к стоянке. Второй отряд приближался с другой стороны.

Это были тангуты-нголоки.

— Нападение! — крикнул казак и выстрелил.

Нголоки громко загикали и быстрей погнали своих коней. От стоянки русских их отделяло расстояние всего в полтораста шагов.

В один миг выскочили путешественники из обеих своих палаток и встретили нападающих огнем. Нголоки, вероятно, рассчитывали застать русских врасплох, спящими, а такой встречи никак не ожидали. Они круто повернули назад и, сделав несколько ответных выстрелов, ускакали.

Удалившись на такое расстояние, что пули не могли их достигнуть, нголоки разделились на несколько отрядов. С вершин ближайших холмов они наблюдали за русскими.

Путешественники прочистили винтовки, напились чаю и завьючили верблюдов. Опять, как четыре года назад при столкновении с еграями, Пржевальскому приходилось с оружием в руках пролагать себе путь.

Нголоки, как и еграи, принадлежат к тем кочевникам, для которых, по определению Энгельса, характерно «совершающееся уже вырождение былой войны между племенами в систематический разбой».

Как только караван двинулся в направлении нголоков, все они повернули коней и пустились вскачь к своему стойбищу. Путешественники медленно подвигались вперед с винтовками в руках.

Приблизившись к нголокам километра на два, Пржевальский увидел в бинокль, что все они, человек триста, выстроились верхом в одну линию перед своими черными палатками. Казалось, что нголоки решили дать русским отпор. Но, подпустив путешественников еще немного, они повернули своих коней и пустились наутек.

Прогнав тангутов и сделав небольшой переход, путешественники расположились на отдых. Пржевальский, перед отъездом из России получивший от правительства право награждать своих казаков и солдат, наградил их всех повышением в чине.

На другой день, двинувшись дальше, путешественники переправились вброд через неведомую до того времени реку, впадающую в одно из двух озер верхнего течения Хуанхэ.

«В память нападения тангутов, — говорит Пржевальский, — я назвал эту реку Разбойничья».

Сделав один переход от реки Разбойничьей, караван двинулся по южному берегу озера. Впервые в истории географических исследований Пржевальский точно определял географическое положение озер верхней Хуанхэ, впервые точно наносил на карту очертания их берегов.

На третий день путешественники заметили вдали трех всадников, следовавших за ними. Часа через два, когда экспедиция сделала привал, из ущелья, расположенного в двух километрах впереди бивуака, показался конный отряд человек в триста. Всадники неслись в сторону русских.

Быстро приготовились путешественники отразить новое нападение.

Приблизившись к ним на расстояние около километра, разбойники с громким криком бросились в атаку. Гулко застучали по глинистой почве копыта коней. По встречному ветру развевались суконные плащи и длинные черные волосы нголоков. Все ясней выделялись силуэты всадников с пиками в руках.

«Словно туча неслась на нас эта орда… А на другой стороне, впереди своего бивуака, молча с прицеленными винтовками, стояла наша маленькая кучка — четырнадцать человек, для которых теперь не было иного исхода как смерть или победа.

Когда расстояние между нами и разбойниками сократилось до пятисот шагов, я скомандовал «пли», и полетел наш первый залп».

Бой продолжался около двух часов. Потерпев полное поражение, нголоки обратились в бегство.

Ожидая, что разбойники нападут снова, путешественники не спали всю ночь. Дождь лил не переставая, бушевал сильный ветер, тьма стояла кромешная. Но нголоки «так были удовольствованы днем, что не решились сделать ночное нападение».

На утро был объявлен следующий приказ Пржевальского по экспедиционному отряду:

«Товарищи! Вчера было сделано новое на нас нападение разбойничьей тангутской шайки, численностью более 200 человек. Вы мужественно встретили лютого врага в 20 раз многочисленнейшего и после двухчасового боя разбили и прогнали его. Этой победой, равно как и предшествовавшей, куплено исследование больших, до сих пор неведомых, озер верхнего течения Желтой реки.

Вы сослужили славную службу для науки и для славы русского имени! За таковой подвиг я буду ходатайствовать о награждении каждого из вас знаком отличия военного ордена».

Путешественники продолжали свой путь, перевалили обратно через Бурхан-будда и 8 августа вернулись в хырму Барун-засака, где их ждали товарищи с отдохнувшими верблюдами.

Отсюда Николай Михайлович прежде всего послал телеграмму в Россию. Телеграмму сначала везли в почтовом вьюке — то на верблюде, то на муле — в Пекин. А оттуда она уже полетела по проводам в Петербург.

«В глубине Центральной Азии, на заоблачном плоскогорий Тибета, за 3000 верст от ближайшей нашей границы, — телеграфировал Пржевальский, — наша экспедиция оружием завоевала исследование от века неведомых истоков Желтой реки и больших озер ее верхнего течения. Тангуты, старавшиеся преградить нам путь, дважды были разбиты горстью моих смельчаков, сослуживших отличную службу для науки и для славы русского имени. За таковой поистине героический подвиг прошу наградить знаками отличия военного ордена моих помощников: подпоручика Роборовского и вольноопределяющегося Козлова и девять нижних чинов экспедиции».

А в письме к одному из друзей он писал: «Мы все находимся в вожделенном здравии, живем дружно и помаленьку мастерим великое дело исследования Тибета. Мои спутники, казаки и солдаты, отличные люди, с которыми можно пройти везде и сделать все».

Еще одна важная географическая задача была решена: впервые были исследованы озера верхней Хуанхэ. По праву первого исследователя Пржевальский назвал восточное озеро — Русским, а западное — озером Экспедиции.

«Пусть первое из этих названий свидетельствует, — говорит Пржевальский, — что к таинственным истокам Желтой реки впервые проник русский человек, а второе — упрочит память нашей здесь экспедиции».

 

ДОРОГОЮ ПОДВИГОВ

Первая — тибетская — часть путешествия была закончена. Вторую его часть Пржевальский решил посвятить исследованию северной горной ограды Тибета.

Этот громадный горный барьер, именуемый Куэнь-лунем, протянулся по долготе на 43½° (4350 километров). Один географ назвал его «позвоночным столбом Азии». Многочисленные хребты, его составляющие, не только продолжают друг друга с запада на восток, но и образуют параллельные горные гряды, которые встают одна за другой перед путешественником, переваливающим через Куэнь-лунь с севера на юг.

Предшествующие исследования Пржевальского в центральной части Куэнь-луня увенчались открытием хребтов Гумбольдта, Риттера, Марко Поло, Южно-кукунорского, Южно- и Северо-тэтунгского и других. В результате этих исследований впервые была создана ясная картина обширной горной области от северных склонов Нань-шаня на севере до южных склонов Тан-ла на юге — на протяжении 8° (или 800 километров по широте) и от восточной окраины Нань-шаня близ города Дацзин на востоке до перевала через Тан-ла близ реки Тан-чю на западе — на протяжении 10° (или 1000 километров по долготе).

Теперь Пржевальский решил исследовать неведомую западную часть Куэнь-луня на всем ее громадном протяжении (17° по долготе). Двигаясь вдоль северных склонов тех горных хребтов, которые составляют Западный Куэнь-лунь, Пржевальский хотел пересечь Цайдам, Лоб-нор, Восточный Туркестан!

26 августа экспедиция выступила из Барун-засака. Караван шел на запад.

Через безводную глинистую пустыню, где лишь изредка попадаются кустики белолозника и бударганы, где бродят одни дикие верблюды да залетают иногда вороны и грифы, — путешественники 20 октября пришли к озеру Гас.

С севера и с юга озеро обступили горы, неведомые до Пржевальского.

Ближайший из северных хребтов, для обозначения которого у местных жителей не было особого имени, Пржевальский так и назвал Безыменным. За ним, еще севернее, второй, более высокой грядой вставал Алтын-таг — «детище» другого путешествия Пржевальского. Тогда, в первый раз, Пржевальский подошел к горам Алтын-тага со стороны Лоб-нора, а впереди за горами лежал Тибет. Теперь путешественник видел Алтын-таг со стороны Тибета, а дальше за горами лежал Лоб-нор.

К югу от озера Гас высились еще три гряды неизвестных гор — окраина Тибетского нагорья. Туда и направился Пржевальский.

Факсимиле маршрутной съемки Пржевальского. Путь через горы Северного Тибета. (Фотоснимок с планшета, хранящегося в Географическом обществе СССР.)

Оставив в 40 километрах от озера, в урочище Чон-яр, большую часть каравана под охраной семи казаков, Пржевальский с остальными людьми двинулся на юг.

По долине, в которой постоянно бушуют ветры и бури, путешественники подошли к подножью гор. Долину эту Пржевальский назвал Долиной ветров.

Отсюда, ущельем реки Зайсан-сайту, караван стал подниматься на горную окраину Тибета.

Это ущелье перерезает пополам обширную гряду гор. Хребет, который тянется от Зайсан-сайту на восток — к Цайдаму, — Пржевальский назвал Цайдамским.

Вечно-снеговой, сплошь покрытый ледниками хребет, идущий от Зайсан-сайту на запад, Пржевальский назвал в честь великого русского города — Московским, а высший пик его — горою Кремль.

Дальше к югу встал перед путешественниками новый громадный хребет, параллельный Цайдамскому. Пржевальский назвал его именем Колумба.

Вся эта местность была совершенно бесплодна, дичи почти не попадалось. Люди недоедали, караванные животные страдали от бескормицы. Съемку приходилось делать под леденящим встречным ветром, от которого болели глаза, ломило голову.

Наконец путешественники перевалили на нагорье Тибета. Посреди обширной голой равнины перед ними раскинулось озеро. Хотя морозы достигали 34°, озеро, к удивлению путешественников, не было покрыто льдом. Его назвали Hезамерзающим. Вода в нем оказалась чрезвычайно соленой. Вероятно поэтому оно и не замерзало.

Более чем в ста километрах к юго-западу от озера высилась обширная вечно-снеговая гряда. Этот хребет Пржевальский назвал первоначально «Загадочным», потому что видел его лишь издали и нанес на карту только приблизительно. Но после возвращения Николая Михайловича из путешествия, решением Русского географического общества этот хребет был назван именем Пржевальского. Самую высокую гору хребта, которая своей формой напоминает большую меховую шапку, Пржевальский назвал Шапкой Мономаха.

В горах путешественники встретили новый 1885 год. Встретили скромно, но зато «с радостным сердцем, ввиду уже исполненного за год истекший и с лучшими надеждами на успехи в году наступающем».

Исследовав и нанеся на карту один из самых неведомых районов Центральной Азии, Пржевальский и его спутники 11 января 1885 года вернулись в урочище Чон-яр.

Чон-яр лежит почти на меридиане озера Лоб-нор. Если бы удалось отыскать прямой путь отсюда к Лоб-нору через Алтын-таг, то этот кратчайший путь из Западного Китая в Восточный Туркестан явился бы немаловажным открытием. Первыми выиграли бы от нового открытия сами путешественники — сберегли бы время и силы в пути на Лоб-нор.

Пржевальский снарядил разъезд на север — в горы Алтын-тага. «Верный мой сподвижник урядник Иринчинов и казак Хлебников, — говорит Пржевальский, — назначены были на такое важное для нашей экспедиции дело».

Иринчинов и Хлебников отправились на верблюдах, продовольствия они взяли с собой на две недели. Ночевать казаки должны были под открытым небом…

Прошло двенадцать суток. Вернулись, наконец, из дальнего разъезда Иринчинов и Хлебников. Они принесли радостную весть: путь к Лоб-нору найден!

Немало потрудились казаки, чтобы отыскать этот путь. На протяжении более 50 километров по гребню Алтын-тага они излазили все ущелья. Сколько раз, уже перевалив на другую сторону хребта, они натыкались на непреодолимые препятствия и опять возвращались обратно. Наконец-то напали на истинный путь и прошли его до самого выхода из гор Алтын-тага…

«Счастье вновь послужило нам как нельзя лучше, — говорит Пржевальский. — Найденная тропа через Алтын-таг отворяла теперь для нас двери в бассейн Тарима, да притом в ту его часть, где еще не бывали европейцы от времени знаменитого Марко Поло».

Перевалив через Алтын-таг по тропе, которую отыскал Иринчинов, Пржевальский 28 января 1885 года вышел к южному берегу озера, открытого им восемь лет назад.

Лобнорцы узнали Пржевальского, Иринчинова, Юсупова, обрадовались старым знакомым и вынесли им только что испеченный хлеб.

На Лоб-норе Пржевальский провел всю раннюю весну 1885 года. Русский ученый подробнее, чем раньше, исследовал теперь этот мир, который он открыл.

Картина быта и нравов лобнорцев, нарисованная Пржевальским в его книге о четвертом путешествии, проникнута большой симпатией к миролюбивому, гостеприимному племени и глубоким сочувствием к вечной его нужде, к его постоянной тяжелой борьбе за существование.

Может быть, наиболее яркое представление о нищете лобнорцев дает песня, прославляющая необыкновенное «богатство» величайшего лобнорского «богатея» — племенного старшины лобнорцев Кунчикан-бека, так же порабощенного и так же разоряемого богдоханскими властями, как и все они. Эту песню Пржевальский сам записал и снабдил примечаниями, полными сочувственного юмора:

«Кунчикан-бек, восходящее солнце, солнце наш господин! Облагодетельствовал ты весь мир. Как голос ласточки, ты лелеешь слух всех. Запер ты в своем загоне тридцать лошадей-меринов (налицо всего одна кляча). Во дворе твои бараны, — что может сравниться с ними! Когда работники пашут твои пашни, никто проехать не может (смысл — так обширны пашни, в которых всего несколько десятин). Живешь ты в большом богатстве (все имущество Кунчикан-бека в 1885 году состояло, кроме нескольких сетей и лодок, из десятка баранов, 1 лошади, 2 коров и 3 ослов; наличными деньгами было 1½ лана — 4½ рубля, но и те пришлось отдать в уплату податей)» и т. д.

На месте стоянки Пржевальский дважды произвел астрономическое определение широты и долготы этого пункта, наблюдал весенний пролет птиц, охотился, изучал климат, растительный и животный мир Лоб-нора. Тем временем Роборовский сделал множество фотографических снимков, на которых запечатлел жителей и природу страны.

20 марта 1885 года экспедиция выступила из Лоб-нора на юго-запад. Все население ближайших деревень собралось проститься с русскими, а Кунчикан-бек отправился проводить их до ближайшего поселения.

Двигаясь то по голым бесплодным равнинам, то по зарослям густого кустарника, то по сыпучим пескам, путешественники в середине апреля пришли в Черченский оазис.

Отсюда путешественники повернули прямо на юг — к видневшемуся впереди неизвестному горному хребту.

Сделав по жаре безводный переход в 90 километров, с подъемом в 1500 метров, экспедиция 27 апреля достигла подножья гор.

«Новый хребет, — говорит Пржевальский, — тянется отсюда на 400 слишком верст (более 425 километров) к западу — юго-западу до прорыва Кэрийской реки.

Пользуясь правом первого исследователя, я назвал вновь открытую цепь гор — Русским хребтом.

На всем своем протяжении этот хребет служит оградою высокого Тибетского плато к стороне котловины Тарима. Наиболее высокая, вечно-снеговая часть хребта лежит в западной его окраине между реками Чижган и Кэрийской. Вблизи последней высится громадная покрытая ледниками вершина, поднимающаяся выше 20000 футов» (выше 6000 метров).

Караван Пржевальского шел теперь на запад, вдоль подножья новооткрытого Русского хребта, по ущельям рек, берущих начало в его горах, по склонам самих гор.

Придя в конце мая в оазис Ясулгун, путешественники отпраздновали здесь шестую тысячу верст (6400 километров) пути от Кяхты.

Ясулгун — прекрасный островок среди дикой пустыни. Селение расположено на берегу пруда, обсаженного ивами и тополями. При саклях разведены небольшие сады, в которых растут абрикосовые и шелковичные деревья.

«Деревенская жизнь, — пишет Пржевальский, — шла при нас обычным чередом. Женщины хлопотали по хозяйству, мужчины осматривали поля, исправляли арыки, копались в садах, ребятишки бегали нагишом, валялись, играли (замечательно, что ребятишки в Восточном Туркестане играют, устраивая маленькие арыки, примерные пашни и водяные мельницы, — словом, будущий земледелец виден уже в ребенке), иногда же и дрались между собою, притом словно обезьяны лазили по сучьям шелковицы, доставая ягоды. Возле сакель резвились ласточки, чирикали воробьи, ворковали голуби, пели петухи, клокотали наседки с цыплятами. Словом, сельская жизнь здесь та же, что и у нас».

Четвертое путешествие в Центральной Азии в 1883–1885 гг.

В Ясулгуне путешественники пробыли пять суток и за это время успели подружиться с местными жителями — добродушными, приветливыми мачинцами. По вечерам казаки пели песни и играли на гармони. Игра эта везде очень нравилась жителям Восточного Туркестана. Слух об удивительном музыкальном инструменте шел далеко впереди путешественников, и выезжавшие навстречу местные власти прежде всего просили дать им «послушать музыку».

От зоркого сочувственного взгляда Пржевальского не укрылась горькая нужда обитателей красивого оазиса.

«Как ни очаровательны с виду все вообще оазисы, в особенности при резком контрасте с соседней пустыней, но в бóльшей части из них бедность и нужда царят на каждом шагу», — говорит Пржевальский. «На семью в 5–6 душ едва ли придется 1½—2 десятины земли; обыкновенно земельный надел еще меньше. Множество семейств принуждено бывает перебиваться изо дня в день с весны до новой жатвы. К столь незавидной доле следует еще прибавить полную деспотию всех власть имущих, огромные подати, эксплоатацию кулаков, — чтобы понять, как несладко существование большей части жителей оазисов даже среди сплошных садов их родного уголка. И еще нужно удивляться, как при подобной обстановке, лишь немного видоизменяемой в течение долгих веков, не привились к населению крупные пороки, — например, воровство, убийство и т. п.»

1 июня экспедиция вышла из Ясулгуна. Двигаясь на запад по предгорью Русского хребта, экспедиция 16 июня достигла того места, где горы прорывает река Кэрия.

Участники четвертой Центральноазиатской экспедиции Пржевальского.

Бивуак Пржевальского на Лоб-норе. Фото Роборовского.

Здесь кончается Русский хребет и начинается новый. Крутой неприступной стеной, покрытой вечными ледниками и снегом, поднимается он до высоты 5000–6000 метров. Пржевальский назвал этот хребет — Кэрийским.

В деревне Полу, расположенной в предгорьях Кэрийского хребта, Пржевальский провел несколько дней. Еще до его прихода власти, как уже случалось не раз, постарались запугать жителей слухами о чинимых русскими грабежах и насилиях. Полусцы так встревожились, что поспешили спрятать своих женщин и лучшие вещи в горах. Но приветливое, дружеское обращение путешественников разогнало все их страхи. Русские сразу расположили полусцев к себе.

«Дружба наша с жителями Полу, — рассказывает Пржевальский, — вскоре возросла до того, что они дважды устроили для казаков танцовальный вечер с музыкой и скоморохами. На одном из таких балов присутствовал и я со своими помощниками. Местом для залы избран был просторный двор сакли и устлан войлоками. Музыка состояла из инструмента вроде гитары, бубна и простого русского подноса, в который колотили по временам. Все гости сидели по бокам помещения; для нас были отведены почетные места. На середину выходили танцующие — мужчина и женщина. Последняя приглашается кавалером вежливо, с поклоном. Наши казаки также принимали участие в общем веселье и лихо отплясывали по-своему под звуки гармони; инструмент этот приводил слушающих в восторг. В антрактах танцев появлялись скоморохи: один наряженный обезьяною, другой козлом, третий, изображавший женщину верхом на лошади: выделывали они очень искусные штуки. Сначала наше присутствие немного стесняло туземцев, которые даже извинялись, что их женщины не могли хорошо нарядиться, ибо лучшее платье, вследствие наветов, далеко спрятано в горах; потом все освоились и веселились от души».

Дальнейший путь экспедиции пролегал в верхнем поясе предгорий — по крутым увалам, через глубокие пади.

Непрерывно лили дожди. Вода в реках прибывала. Опасно было переходить через стремительные горные потоки, с грохотом мчавшиеся по дну ущелий. Намокшие вьюки становились еще тяжелее, отсыревший аргал не горел. Не раз лошади оступались на скользких узких тропинках и скатывались в пропасть. Одна из них при падении разбилась насмерть.

В палатках постоянно было мокро, одежда путешественников никогда не просыхала, ночью часовые промокали до костей, а по утрам стояли заморозки, шел снег и приходилось кутаться в шубы.

23 июля экспедиция достигла западной оконечности Кэрийского хребта — урочища Улуг-ачик. Отсюда, круто повернув, Пржевальский двинулся через пустыни и оазисы Восточного Туркестана прямо на север — к горам Тянь-шаня. Это был путь на родину.

Вечером 28 октября 1885 года, ущельем Уй-тал, путешественники вышли к подножью гор, по гребню которых проходит русско-китайская граница.

Позади остались 7500 километров пути через пустыни Центральной Азии. В ящиках и вьюках верблюды везли драгоценную научную добычу: планшеты, на которые был нанесен маршрут через неведомые прежде страны, путевые дневники, фотографии, громадные коллекции животных и растений.

Почетное место в этих коллекциях занимали новые виды птиц, ящериц, млекопитающих, открытые Пржевальским и его помощниками, — «песчанка Пржевальского», «геккончик Пржевальского», «вьюрок Роборовского», «круглоголовка Роборовского», «завирушка Козлова», «жаворонок Телешова», «аргали далай-ламы»; новые виды рыб — расщепохвостов, губачей, маринок, гольцов, лобнорский «тазек-балык», «гольян Пржевальского»; новые виды растений — «камнеломка Пржевальского», «кашгарская реамюрия Пржевальского», «очиток Роборовского», «тибетская осока», «тибетский твердочашечник», «монгольский козелец», новые виды хохлатки, анемона, горечавки и много других.

Утром 29 октября путешественники начали свое восхождение на Бедель. Перевал лежит на высоте 4100 метров. Подъем и спуск продолжались семь часов. Спускаться приходилось по глубокому снегу, покрытому ледяной корой. Двое казаков сводили поодиночке каждого верблюда, поддерживая его веревками.

Наконец последний верблюд спустился.

Путешественники были на родине, в нескольких десятках километров от города Каракола. Четвертое путешествие Пржевальского в Центральной Азии закончилось.

В тот же день Пржевальский отдал по экспедиционному отряду следующий, прощальный приказ:

«Сегодня для нас знаменательный день: мы перешли китайскую границу и вступили на родную землю. Более двух лет минуло с тех — пор, как мы начали из Кяхты свое путешествие. Мы пускались тогда вглубь азиатских пустынь, имея с собою одного лишь союзника — отвагу; все остальное стояло против нас: и природа и люди. Вспомните — мы ходили то по сыпучим пескам Ала-шаня и Тарима, то по болотам Цайдама и Тибета, то по громадным горным хребтам, перевалы через которые лежат на заоблачной высоте. Мы жили два года, как дикари, под открытым небом, в палатках или юртах, и переносили то 40-градусные морозы, то еще большие жары, то ужасные бури пустыни. Вспомните, как на нас дважды нападали тангуты в Тибете. Но ничто не могло остановить нас. Мы выполнили свою задачу до конца — прошли и исследовали те местности Центральной Азии, в большей части которых еще не ступала нога европейцев. Честь и слава вам, товарищи! О ваших подвигах я поведаю всему свету. Теперь же обнимаю каждого из вас и благодарю за службу верную — от имени науки, которой мы служили, и от имени Родины, которую мы прославили».