«Я В ЗАТИШЬЕ НЕ ЖИЛЕЦ!»

[71]

Вместе с радостью при возвращении на любимую родину Николай Михайлович испытал и сильную грусть. Ее вызывала мысль о том, что близится старость и что это путешествие — быть может, последнее.

Из ближайшего к границе города — Каракола — навстречу знаменитому путешественнику вышли местные власти, офицеры, чиновники, чтобы торжественно чествовать его. В походной палатке пили шампанское, а после веселого завтрака Николай Михайлович сделал в своем дневнике печальную запись:

«Сегодня окончилось четвертое мое путешествие по Центральной Азии. Ровно два года провели мы в пустынях вдали от всего цивилизованного мира. Но мила и сердцу дорога свободная странническая жизнь. Как в прежние разы, так и теперь, жалко, больно с нею расставаться — быть может, надолго, если только не навсегда. Тяжело подумать о последнем, но годы налегают один за другим и, конечно, наступит время, когда уже невозможно будет выносить всех трудов и лишений подобных путешествий».

15 ноября Николай Михайлович выехал из Кара-кола. Во второй половине января он был в Петербурге.

Приказом от 22 января 1885 года полковник генерального штаба Пржевальский был произведен в генерал-майоры и назначен членом Военно-ученого комитета.

Вся Россия гордилась Пржевальским. Научные общества избирали его своим почетным членом, города — своим почетным гражданином. Русское географическое общество приняло решение назвать в честь великого путешественника открытый им громадный вечно-снеговой хребет «Загадочный» хребтом Пржевальского.

Заслуги путешественника, положившего начало новой эпохе в истории исследования Центральной Азии, не могли не признать во всем мире. Одно за другим научные учреждения и ассоциации разных стран избирали Пржевальского своим почетным членом, награждали его золотыми медалями (это не мешало иным европейским его почитателям на отчетных картах своих экспедиций копировать карты Пржевальского, не упоминая его имени).

Как и прежде, Пржевальский считал, что успехом экспедиции он обязан главным образом своим спутникам. За два дня до получения генеральских эполет он писал в рапорте Главному штабу, что большая часть заслуг «принадлежит не мне, а моим сподвижникам. Без их отваги, энергии и беззаветной преданности делу, конечно, никогда не могла бы осуществиться даже малая часть того, что теперь сделано за два года путешествия. Да будет же и воздаяние достойное подвига».

Благодаря хлопотам Пржевальского, все его спутники без исключения были награждены военными орденами, получили они также и денежные награды.

Жизнь светско-чиновничьего Петербурга всегда тяготила Николая Михайловича. «Общая характеристика петербургской жизни, — говорил он, — на грош дела, на рубль суматохи». Но никогда не было ему так тяжело в Петербурге, как теперь, в страшные годы реакции.

Засадив Роборовского готовиться в Академию генерального штаба, а Козлова определив в юнкерское училище, Пржевальский поспешил уехать к себе в Слободу. С собою он взял казака Телешова, с которым очень подружился.

В Слободе они вместе охотились целыми днями и неделями. «Среди лесов и дебрей смоленских, — писал Николай Михайлович, — я жил все это время жизнью экспедиционной, редко когда даже ночевал дома — все в лесу». В марте начали цвести привезенные и посаженные Николаем Михайловичем хотанские дыни.

Но ни прекрасная охота, ни удачные опыты пересадки азиатских растений в родную Смоленщину не могли заглушить гнев и печаль, которые вызывала в нем окружающая действительность.

«В общественной жизни в деревне такая неурядица, — писал Пржевальский из Слободы одному из своих корреспондентов, — каких, нигде не встречал я в самых диких ордах Центральной Азии…»

Среди обширной корреспонденции, стекавшейся в Слободу со всех концов мира, Николай Михайлович 15 апреля 1886 года получил письмо, в котором непременный секретарь Академии наук К. С. Веселовский без всякого объяснения причин обращался к Пржевальскому с просьбой, показавшейся ему довольно странной: как можно скорей снять с себя фотографию, непременно в профиль, без ретушовки, и прислать ее в Академию наук.

Считая неудобным просить разъяснений у самого Веселовского, Николай Михайлович написал академику А. А. Штрауху, с которым его связывали 15 лет совместной работы (Александр Александрович принимал участие в подготовке к печати трудов всех экспедиций Пржевальского, обрабатывал привезенные им коллекции пресмыкающихся и земноводных).

«Зачем портрет, зачем в профили и так скоро?» — с недоумением осведомлялся Николай Михайлович. Он писал, что в ближайшее место, где можно сфотографироваться, то есть в Смоленск, сейчас нельзя проехать из-за весенней распутицы. «Спросите у К. С Веселовского, — просил он Штрауха, — не годен ли будет портрет на две трети поворота головы, снятый теперь в Петербурге; такой у меня есть и я могу его прислать».

Ответ Штрауха только убедил Николая Михайловича в том, что от него что-то скрывают. Штраух писал, что портрет в две трети поворота головы «для нашей цели не годен, а требуется портрет в полной профили. Надеюсь, что вы не откажетесь съездить в Смоленск к фотографу и доставить нам необходимый портрет в течение мая или, самое позднее, в течение июня месяца, а то нашему художнику нехватит времени исполнить ту вещь, для изготовления которой именно нужен портрет. Что это за вещь, вы, вероятно, давно отгадали».

Николай Михайлович не только не отгадал, но у него не явилось даже и смутных предположений по этому поводу. Однако он не стал больше ломать себе голову над разрешением вопроса, зачем понадобился Академии наук его портрет «в полной профили». Ему было не до того: правительственной телеграммой от 20 мая Пржевальский, в качестве знатока центральноазиатских стран и Дальнего Востока, был вызван в Петербург для участия в работе особого комитета по обсуждению мер на случай войны в Азии.

В 1886 году усиление японских позиций у русских и китайских границ (в Корее) и намерение Англии занять порт Гамильтон (Корейский архипелаг) создавали угрозу войны на Дальнем Востоке.

Совещание в Петербурге продолжалось несколько дней. К мнению Пржевальского внимательно прислушивались.

В Петербурге Николай Михайлович получил разгадку «тайны портрета». Он узнал, что 3 мая в общем собрании Академии наук семь видных академиков сделали следующее заявление:

«Экспедиции Николая Михайловича Пржевальского в Центральную Азию составляют одно из самых выдающихся явлений в истории ученых путешествий вообще. Первым из европейцев наш знаменитый путешественник проник в самый центр высокой нагорной Азии. Там он произвел целый ряд крайне важных открытий и исследований, поставивших имя его наряду с именами знаменитейших путешественников всех времен и народов.

Страны Центральной Азии исследованные Н.М. Пржевальским в 1879–1885 гг.

Мы полагаем, что Академии надлежит выразить неутомимому путешественнику особенную признательность и потому предлагаем конференции для этой цели выбить в честь Пржевальского золотую медаль, на лицевой стороне которой изобразить портрет путешественника, с надписью вокруг: «Николаю Михайловичу Пржевальскому Академия Наук», а на обороте слова: «Первому исследователю природы Центральной Азии. 1886 г.», окруженные лавровым венком».

Заслушав это заявление, Академия наук в общем собрании постановила ходатайствовать перед правительством о разрешении поднести Пржевальскому такую медаль. Разрешение было вскоре получено.

Для изготовления этой медали и понадобился портрет Николая Михайловича «в полной профили».

29 декабря 1886 года, на годовом торжественном собрании Академии наук, великому путешественнику была преподнесена выбитая в его честь медаль. Вручая ее Пржевальскому, непременный секретарь Академии Веселовский произнес речь, которая часто потом цитировалась биографами путешественника.

«Есть счастливые имена, которые довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях представление о чем-то великом и общеизвестном. Таково имя Пржевальского. Я не думаю, чтобы на всем необъятном пространстве земли Русской нашелся хоть один сколько-нибудь образованный человек, который бы не знал, что это за имя».

«Имя Пржевальского, — сказал в заключение своей речи Веселовский, — будет отныне синонимом бесстрашия и энергии в борьбе с природою и беззаветной преданности науке».

Эта речь произвела на Николая Михайловича неожиданное впечатление.

— Вот прекрасный некролог для меня и готов, — повторял он.

Разгадку этих слов Николая Михайловича можно найти на страницах его последней книги. Открывается книга обширным наставлением для будущих путешественников — «Как путешествовать по Центральной Азии». Эта глава — обобщение всего опыта Пржевальского. Здесь он отчетливо высказал те соображения, которые тогда, на собрании, привели его к мысли о «некрологе».

«В путешествие можно пускаться только крепкому человеку, иначе он пропадет без пользы. Да и на сильный организм напряженные труды многих лет путешествий неминуемо кладут свою печать и, рано или поздно, «укатают лошадку крутые горки». Поэтому, — пишет Пржевальский, «пускаться вдаль следует лишь в годы полной силы». И тут же делает замечательную оговорку: «Конечно, такой совет весьма трудно выполнить на практике для энергического, увлекающегося человека».

Иными словами, Пржевальского попрежнему непреодолимо влекло ко все новым странствованиям и исследованиям, а прежней уверенности в своих силах у него уже не было.

Хотя известный терапевт — профессор А. А. Остроумов слазал Пржевальскому: «Ваш организм работает отлично», — тем не менее Николай Михайлович лучше, чем врачи, знал, что «крутые горки» уже укатали его. «Твоя весна еще впереди, — писал он Козлову в 1886 году, — а для меня уже близится осень».

Но без заветного дела жизнь была ему не в жизнь. «Простор в пустыне — вот о чем я день и ночь мечтаю».

Для Пржевальского исследование далеких неведомых стран было не только профессией, оно было страстью. Между личностью путешественника, предметом его исследований и условиями его исследовательской работы существовала связь, которая самому Пржевальскому казалась неразрывной. Его неудержимо влекло к грандиозной, дикой природе Азии, к новым странствиям, к непрерывной смене впечатлений, к борьбе со стихиями и с врагами, в которой победу давали выносливость, находчивость, храбрость. Сама жизнь путешественника притягивала Пржевальского не меньше, чем новые научные открытия и, конечно, больше, чем почести и награды, которые его открытия доставляли ему.

Пржевальский в 1886 году.

Выставка коллекций Пржевальского. С журнальной иллюстрации того времени.

Пржевальский был человеком одной страсти. Если рассуждать с точки зрения людей, не одержимых одной всепоглощающей страстью, то, казалось бы, чего нехватало Пржевальскому для того, чтобы счастливо и с пользой для общества продолжать свою жизнь на родине? Он был академиком, генералом, его окружала громкая слава. Его парадный мундир, который он, впрочем, надевал лишь с величайшей неохотой в особо торжественных случаях, покрывали ордена и медали — русские и иностранные. Он мог бы писать книги и читать курсы по географии и орнитологии, мог бы продолжать обработку зоологических и климатологических материалов своих экспедиций.

Но такая жизнь, сама по себе вполне достойная, была не для Пржевальского. Несколько дней, а иногда и часов покоя, который он называл «бездельем», выводили его из себя. Занятия одной «кабинетной» наукой его тяготили.

— записал он в своем дневнике.

Для Пржевальского не возникало вопроса: чему посвятить остаток жизни? Душа его принадлежала всецело заветному делу исследования Центральной Азии.

Друзья советовали ему жениться, они хотели видеть его окруженным семьей, детьми. Николай Михайлович писал в ответ: «Не такая моя профессия, чтобы жениться. В Центральной же Азии у меня много оставлено потомства — не в прямом, конечно, смысле, а в переносном: «Лоб-нор, Куку-нор, Тибет и проч. — вот мои детища».

Николай Михайлович вовсе не чувствовал себя одиноким. «Семья» у него была, — именно так называл он свой отряд, своих верных спутников. Пржевальский не раз, как вспоминает Роборовский, «говорил, что больше всего желал бы умереть не дома, а где-нибудь в путешествии, на руках отряда, который он называл нашей семьей».

Николай Михайлович мечтал, чтобы воспитанная им с любовью, спаянная дружбой «семья» путешественников не распалась и после его смерти, — чтобы и впредь рука об руку продолжали его сподвижники заветное дело его жизни — исследование Центральной Азии.

— Никогда ни с кем другим не езди в путешествие, — говорил Николай Михайлович Роборовскому. — Второй семьи, такой как наша, не будет, а ехать с кем-нибудь без дружбы — не будет успеха…

Свой дом в Слободе Николай Михайлович обставил так, чтобы все напоминало ему об его путешествиях. У дверей из передней в гостиную стояло чучело огромного тибетского медведя. Над медведем висел портрет Николая Михайловича, изображавший его возвращение с охоты. В столовой по стенам красовались фазаны под стеклянными колпаками. В спальне матрац на железной кровати был набит хвостами диких яков. В саду росли кусты тибетского ревеня, в парниках — хотанские арбузы и дыни. В кабинете рядом с письменным столом стоял шкаф с ружьями. Большая библиотека состояла почти исключительно из книг об Азии.

Среди мыслей о новом путешествии, никогда не покидавших Пржевальского, была одна, которая особенно его преследовала: мечта достигнуть Лхассы — таинственной, недоступной столицы далай-ламы. Сколько раз он избирал ее конечной целью своих путешествий, и сколько раз эта цель оказывалась недостижимой!

«Не удалось дойти до Лхассы!» — писал он в предпоследней своей книге. «В 1873 году я должен был, по случаю падежа верблюдов и окончательного истощения денежных средств, вернуться от верховья Голубой реки; в 1877 году, по неимению проводников и вследствие препятствий со стороны Якуб-бека кашгарского, вернулся из гор Алтын-тага за Лоб-нором; в конце того же 1877 года принужден был, по болезни, возвратиться из Гучена в Зайсан; наконец, в 1879 году, когда всего дальше удалось проникнуть вглубь Центральной Азии, мы должны были вернуться, не дойдя лишь 250 верст до столицы Тибета».

В книге, над которой он работал теперь, в 1887 году, Пржевальский писал, что задачей последнего, четвертого его путешествия «ставилось исследование северного Тибета от истоков Желтой реки до Лоб-нора и Хотана с побочными, если будет возможность, путями, даже до столицы далай-ламы. Однако эта последняя цель опять от нас ускользнула».

И вот он решил предпринять пятое путешествие и достигнуть заветной цели во что бы то ни стало.

«Думаю еще раз сходить в Тибет, посмотреть теперь далай-ламу», — писал он Фатееву. — «Головою ручаюсь, что буду в Лхассе».

 

ПУТЕШЕСТВЕННИК ПРЖЕВАЛЬСКИЙ

2 февраля 1887 года в Петербурге, в Академии наук, открылась выставка зоологических коллекций Пржевальского. Эти грандиозные коллекции, по выражению академика Веселовского «составлявшие сами по себе целый музей», стали для России предметом национальной гордости.

В марте 1888 года Пржевальский закончил описание четвертого своего путешествия.

Ничто больше не удерживало его в Европе.

Пржевальский приехал в Петербург и представил Совету Русского географического общества проект нового путешествия — на этот раз исключительно в Тибет. По расчетам Пржевальского для задуманных им исследований требовалось два года. Исходным пунктом экспедиции он наметил город Каракол в предгорьях «Небесного хребта» (Тянь-шаня), а временем выступления — осень 1888 года. Весну и лето 1889 года Пржевальский намеревался посвятить исследованию Северо-западного Тибета, ранней же осенью двинуться в Лхассу и дальше — в восточно-тибетскую провинцию Кам.

Проект нового путешествия был одобрен Географическим обществом, а вслед затем и правительством, которое решило командировать в Тибет под начальством Пржевальского экспедиционный отряд из 27 человек и ассигновало для этой цели 80000 рублей. Почти в пятнадцать раз больше, чем на первое путешествие!

Русское правительство, более чем когда-либо, было заинтересовано в получении информации о Тибете.

В это время в Сиккиме — небольшом государстве в предгорьях Восточных Гималаев, у границ Британской Индии и Тибетской области Китайской империи происходили военные действия между английскими и тибетскими войсками. Распространение английской экспансии на Сикким угрожало неприкосновенности Тибета. Этим и был вызван конфликт.

Известие о предпринимаемой русскими экспедиции немедленно облетело Европу и вызвало тревогу в британских политических кругах.

Лондонские газеты уверяли, что так как политика всех азиатских держав основана на соперничестве между Россией и Великобританией, то в Тибете уже начинают обнаруживаться симпатии к России. В газетах высказывалось мнение, будто цель экспедиции Пржевальского — поощрить тибетцев к сопротивлению.

Пржевальский еще не успел доехать до Каракола и приступить к снаряжению экспедиции, когда брюссельская газета «Indépendance Belge» уже опубликовала следующее сообщение своего лондонского корреспондента: «Генерал Пржевальский только что отправился из России в Тибет с намерением проникнуть в тибетскую столицу Лхассу. Путешествие генерала Пржевальского предпринимается будто бы исключительно с научной целью. Тем не менее оно сильно беспокоит британских государственных деятелей. В английских политических кругах усматривают в экспедиции генерала Пржевальского политическое, а может быть, даже военное значение. Полагают, что она предпринята с целью создать новые затруднения для Англии. В Лондоне убеждены, что русский генерал, по прибытии в Лхассу, не преминет заключить секретный договор с далай-ламой».

Эти слухи распространялись из Лондона отчасти с целью настроить враждебно по отношению к русской экспедиции богдоханское правительство.

В Пекине отнеслись к новой экспедиции Пржевальского с особенной настороженностью. Путешественнику, который в своих книгах дал столь нелестную характеристику богдоханских властей и господствующих в Небесной империи порядков, сначала отказали в визе на въезд в страну. Но в конце концов, благодаря решительным настояниям русского посланника в Пекине, богдоханское правительство согласилось выдать на имя генерал-майора Пржевальского и сопровождающих его лиц охранный лист.

Сопровождали Пржевальского и на этот раз его верные спутники — Роборовский, Козлов, Телешов, участник четвертой экспедиции солдат-гренадер Нефедов. Козлов, который в предыдущее путешествие отправлялся вольноопределяющимся, теперь состоял в чине подпоручика. Телешов из младшего урядника был произведен в старшие самим Пржевальским.

Перед отъездом из Петербурга Николай Михайлович узнал о том, что спутник всех его прежних путешествий Иринчинов на этот раз не решается отправиться с ним. Иринчинов чувствовал, что сил у него поубавилось и говорил, что если пойдет в экспедицию, то домой не вернется.

Получив это известие, Николай Михайлович задумался.

— Умно Иринчинов сделал, — сказал он. — Умнее меня.

Это замечание он несколько раз повторял в последующие дни Роборовскому и Козлову. Но ореол героя, богатырский вид и обычное самообладание Пржевальского мешали даже самым близким людям понять, что и он тоже чувствует неуверенность в своих силах, что именно это его и тревожит.

Вот как описывает Николая Михайловича в дни подготовки к пятому путешествию известный географ Ю. Шокальский:

«Будучи в то время секретарем Отделения физической и математической географии, и я бывал у Николая Михайловича по делам его снаряжения. Он тогда выглядел настоящим богатырем. Случалось мне присутствовать при его переговорах с разными и немаловажными людьми по предмету тех исследований, какие нужно было сделать в предстоящем путешествии, которые отсутствовали в предшествовавших работах. Можно было любоваться его полному спокойствию в таких случаях, тогда как его собеседник видимо волновался, и Пржевальский, в полном сознании своей нравственной силы, одним своим видом побеждал собеседника».

В июле Николай Михайлович со своими спутниками — Роборовским, Козловым, Телешовым и Нефедовым — в последний раз приехали в Слободу. Отъезд был назначен на 5 августа.

Все вещи отправили на станцию накануне. Утром Николай Михайлович один прошелся по саду, часто останавливаясь и любуясь дорогими ему местами. Потом он пошел проститься со старушкой Макарьевной, которая была безнадежно больна.

— В последний раз! — вскрикнула Макарьевна, увидя Николая Михайловича, и больше ничего не могла сказать.

Пржевальский вернулся в свой кабинет. Когда следом за ним вошел управляющий, Николай Михайлович плакал.

Прежде чем сесть вместе со своими спутниками в любимую обитую кожей тележку без рессор, запряженную тройкой лошадей, Николай Михайлович подошел к одной из колонн слободского дома и написал на ней красным карандашом: «5 августа 1888 г. До свидания, Слобода. Н. Пржевальский». Затем подозвал Роборовского, Козлова, Телешова и Нефедова и велел им написать свои фамилии на этой колонне.

Наконец тележка тронулась в путь. Вскоре Слобода скрылась из глаз…

В Петербурге квартира Пржевальского через несколько дней стала походить на склад. Спутники Николая Михайловича без устали сносили сюда оружие, лопаты, капканы, книги, инструменты, деревянные чашки, ящики, веревки. Под наблюдением Николая Михайловича все это сортировалось, укладывалось, упаковывалось. К середине августа все сборы были закончены.

Николай Михайлович не любил многолюдных собраний, шумных оваций и хотел скрыть день своего отъезда. Несмотря на его старания, все столичные газеты сообщили о дне отъезда знаменитого путешественника. 18 августа на Николаевском (Московском) вокзале собралась громадная толпа, явилось много газетных репортеров.

Когда раздалось последнее «прощайте», и поезд тронулся, Роборовский заметил на глазах у Николая Михайловича слезы. Николай Михайлович смутился и, как бы оправдываясь, сказал:

— Что же! Если вернемся, то снова увидимся со всеми. А если не вернемся, то все-таки умереть за такое славное дело лучше, чем дома.

В Москве Николай Михайлович получил известие о смерти Макарьевны.

«Роковая весть о смерти Макарьевны застала меня достаточно уже подготовленным к такому событию. Но все-таки тяжело, очень тяжело. Ведь я любил Макарьевну, как мать родную», — писал Пржевальский управляющему имением Денисову. — «Прощай, прощай, дорогая» — так скажите от меня на ее могиле… Вместо обильных поповских поминок раздайте бедным (но только самым бедным) крестьянам и крестьянкам нашего имения 100 рублей».

Сначала Николай Михайлович был совершенно подавлен этим горем. Постепенно мысли о будущем путешествии отвлекли его от печальных дум. 24 августа 1888 года, выезжая из Москвы, он радовался предстоящим новым странствиям. В этот день он записал в своем дневнике:

«В 4 часа почтовый поезд Нижегородской дороги повез меня в пятое путешествие по Центральной Азии. Радость великая! Опять впереди свобода и дело по душе».

Только что законченная (15 мая 1888 года) Закаспийская железная дорога, соединившая Узун-ада на восточном берегу Каспийского моря с Самаркандом, произвела на Николая Михайловича огромное впечатление. 10 сентября, в письме к товарищу по Военно-ученому комитету, Пржевальский писал:

«Эта дорога — совершенное чудо в пустыне. Словно в сказке несешься в вагоне по сыпучим пескам, или по бесплодной и безводной соляной равнине. После первой ночи езды от Каспия является Кизыл-Арват, к вечеру того же дня Асхабад, на завтра утром Мерв и т. д. до Самарканда… Вообще Закаспийская дорога создание смелое и с большим значением в будущем».

Быть может когда-нибудь железные дороги пересекут и те далекие пустыни, через которые он, первым из европейцев, вел свой верблюжий караван!..

27 сентября Пржевальский прибыл в Верный (Алма-Ата), где он должен был выбрать солдат и казаков для своего экспедиционного отряда. Эта забота поглотила его целиком.

Перед Пржевальским выстроился батальон, и он стал вызывать добровольцев. Николай Михайлович в самых сгущенных красках описывал им лишения и опасности экспедиционной жизни, а об усиленном жаловании и будущих наградах умалчивал. После такой речи иные из добровольцев разочарованно отходили. Из оставшихся Николай Михайлович отделял женатых от холостых. Женатых он никогда не брал в экспедицию. Выбирал он людей, никогда не живших в городе, привыкших к суровым условиям существования в глуши. Отбирал самых здоровых, рядовых предпочитал унтер-офицерам. Наилучшим спутником в его глазах был охотник.

1 октября Николай Михайлович с выбранными им людьми выехал в Пишпек (Фрунзе). Здесь он закупал верблюдов и отправлял багаж в Каракол, а на досуге охотился на фазанов.

4 октября Николай Михайлович с Роборовским охотился до ночи и очень удачно. Солдат нес за ним целый мешок фазанов.

«Я убил 15, Роборовский 1», — записал он в своем дневнике.

Днем, разгорячившись на охоте, Николай Михайлович выпил воды из реки Чу. Сырую воду Николай Михайлович пил постоянно, а в своих наставлениях «Как путешествовать по Центральной Азии» писал, что в путешествии нужны прежде всего «не доктор и аптека, а сильные организмы самих участников экспедиции».

Но в этот год даже неприхотливое местное население остерегалось пить воду Чу. Всю зиму здесь свирепствовала эпидемия брюшного тифа.

Вечером 10 октября Пржевальский прибыл в Каракол. Роборовский и Козлов приехали туда на другое утро. Они сразу заметили, что Николай Михайлович после дороги уже успел побриться.

— Да, братцы, — сказал Пржевальский. — Я видел себя сегодня в зеркале таким скверным, старым, страшным, что просто испугался и скорее побрился. — Потом, обращаясь к Роборовскому, прибавил: — Завидую тебе, какой ты здоровый!

Весь день Пржевальский в буквальном смысле слова «не находил себе места»: менял квартиры одну за другой. Одна показалась ему сырой и темной, в другой давили стены и потолок, и даже от той, которую он выбрал после долгих поисков, он в конце концов отказался.

— Здесь мрачно, гадко. Стрелять — ходить далеко. Надо найти место за городом, ближе к горам. Там поселимся в юртах, по-экспедиционному.

Роборовский и Телешов выбрали за городом удобную площадку близ ущелья реки Каракол. 14 октября экспедиция перебралась на бивуак. Место Пржевальскому очень понравилось.

Но на другой день Николай Михайлович чувствовал себя уже совсем больным. Температура у него повысилась. Пригласить врача он отказывался — и так пройдет!

Утром, выйдя из юрты, он увидал сидевшего вдали на косогоре черного грифа. Николаю Михайловичу страстно захотелось убедиться в том, что глаза и руки не изменили ему. Он схватил ружье и выстрелил.

К величайшему восхищению собравшихся неподалеку киргизов гриф покатился убитым. Его принесли к юрте. Николай Михайлович любовался громадной птицей, расправлял ее крылья и перья.

17 октября Пржевальский уже не вставал, ничего не ел, чувствовал сильную боль под ложечкой, в ногах и в затылке. Его лицо пожелтело. Наконец Николай Михайлович согласился послать за врачом. Роборовский немедленно отправился в город и привез врача каракольского городского лазарета И. И. Крыжановского.

Доктор нашел у больного брюшной тиф.

Спутники Пржевальского не раз болели тифом во время путешествий, за тысячи километров от родины, вдали от населенных мест. Пыльцов перенес эту болезнь среди голых песков Алашанской пустыни в 1872 году, казак Гармаев — в горах Цаган-обо, в страшную тибетскую зиму 1879 года. Оба они, еще не оправившись, полубольные, должны были продолжать путь, мучительно трудный даже для их здоровых спутников.

Но Пыльцов и Гармаев были молоды!

«Пускаться вдаль следует лишь в годы полней силы». Эту истину, им самим высказанную, Пржевальский понимал теперь лучше всех.

Николай Михайлович принял прописанные доктором Крыжановским лекарства, но ему становилось все хуже и хуже.

В юрте было холодно, топить ее Николай Михайлович не позволял: блеск огня и дым беспокоили его, а от жары ему становилось дурно. Больной, он лежал не раздеваясь, в меховой одежде, на войлочной кошме, постланной прямо на землю.

Крыжановский считал необходимым срочно перевезти его в город. Но Николай Михайлович соглашался переехать только в такое помещение, возле которого мог бы расположиться весь отряд с багажом и верблюдами. Даже тяжело больной, он не допускал мысли о том, чтобы расстаться со своими спутниками, со своей «семьей».

Городские власти распорядились отвести для путешественников глазной барак каракольского лазарета. Пржевальского перевезли туда в тот же день. На просторном дворе разместились юрты экспедиционного отряда и багаж. Рядом нашлось пастбище для верблюдов.

После переезда Николай Михайлович оживился, но к ночи он стал бредить. Роборовский, Козлов, Телешов, Нефедов не отходили от его постели.

Приходя в сознание, Николай Михайлович твердым голосом говорил им, что скоро умрет.

— Я нисколько не боюсь смерти. Я не раз стоял лицом к лицу с ней.

Видя на глазах своих преданных спутников слезы, Пржевальский стыдил их. Спокойно делал он завещательные распоряжения. Слободу он завещал брату, ружья — Роборовскому и Козлову, свои заметки о млекопитающих и птицах — зоологам Е. А. Вихнеру и Ф. Д. Плеске, обрабатывавшим его коллекции.

— Похороните меня на берегу Иссык-куля. Надпись просто: Путешественник Пржевальский. Положите в гроб в моей экспедиционной одежде.

А прежде чем его похоронят, Пржевальский просил вложить ему, мертвому, в руки его любимый штуцер, и так — в гробу, с оружием в руках — в последний раз его сфотографировать.

20 октября, около 8 часов утра, Пржевальский, долгое время лежавший неподвижно и бредивший, вдруг поднялся с постели и встал во весь рост. Его друзья поддерживали его.

Пржевальский осмотрелся кругом, потом сказал:

— Ну, теперь я лягу…

Глаза, с постоянной жадностью вглядывавшиеся во все новое, неизвестное, закрылись. Руки, никогда не остававшиеся праздными, державшие то бусоль, то ружье, то перо, были холодны и неподвижны.

Спутники его странствий, герои, не знавшие слабости, горько плакали.

Близ озера Иссык-куль, у подножья Небесных гор, великий путешественник, исходивший тысячи километров азиатских пустынь, кончил свой путь.

На крутом обрывистом берегу целых два дня солдаты экспедиционного отряда копали в каменистой почве могилу. 27 октября, в 8½ часов утра, перед бараком выстроились войска. Гроб повезли на лафете полевого орудия.

Провожавших было много, все шли пешком. На перекрестках дорог всадники-киргизы ждали с обнаженными головами. Солнце пригревало по-летнему, серебрились вершины Небесных гор, в синеве неба реяли грифы-«монахи».

Перед строем войск колесница-лафет подъехала к могиле. Спутники Пржевальского в последний раз подняли гроб и опустили его в землю. Далеко по озеру и окрестным горам разнеслись прощальные залпы орудий.

Над могилой водрузили высокий черный крест, к кресту прибили небольшую доску. На ней Роборов-ский написал:

«Путешественник Николай Михайлович Пржевальский. Родился 1839 года марта 31. Скончался 1888 года октября 20».

 

ТРУД ЕГО ЖИЗНИ

Век, к которому относится деятельность Пржевальского, — это век Лобачевского, Пирогова, Менделеева, Сеченова, Ковалевского, Мечникова, Тимирязева. Эти имена стоят в почетном ряду имен великих ученых мира. Пржевальский среди замечательных путешественников всех народов занимает такое же почетное место.

Географические открытия Н. М. Пржевальского в северо-восточном Тибете.

Он, первым из путешественников, достиг истоков Желтой реки, дважды дошел до озера Лоб-нор, куда до него не добрался ни один европеец, трижды прошел путь срединою великой Гоби, никем до него не пройденный. Неведомые пустыни Восточного Туркестана между Тянь-шанем и Тибетом он пересек трижды, четырежды — пустыни Ала-шаня и Цайдама. Четыре раза достиг он берегов озера Куку-нор, о котором до него географическая наука не располагала достоверными сведениями, четыре раза перевалил через тяньшанскую горную цепь — в центральной, восточной и западной ее частях, и шесть раз — через неведомые до него горы Северного Тибета.

В истории исследования Азии он положил начало новой эре. «Пржевальский своим орлиным полетом, — говорит Семенов-Тян-Шанский, — рассекал самые неведомые части внутренней Азии». И, знакомясь с описаниями и картами его путешествий, ученые того времени, по выражению одного из них, «испытывали чувство, производимое на человека переходом из темной комнаты на яркий солнечный свет».

До путешествий Пржевальского не было в Центральной Азии ни одного астрономически определенного пункта. Он определил астрономически 63 пункта. На карте — там, где до его путешествий всегда изображалась равнина, — появились неведомые прежде горные цепи: Алтын-таг, Хурху. Он открыл громадные вечно-снеговые хребты: Северо- и Юж-но-тэтунгский, Южно-кукунорский, Пржевальского, Гумбольдта и Риттера, Марко Поло и Колумба, Бурхан-будда и Шуга, Баян-хара, Куку-шили, Дум-буре и Тан-ла, Московский и Цайдамский, Русский и Кэрийский. Впервые обозначились точно на карте открытые и исследованные им озера — Лоб-нор, Куку-нор, Незамерзающее, Русское, Экспедиции, реки — Тарим, Черчен-дарья, Хотан-дарья, истоки Желтой реки.

Маршруты четырех его путешествий охватили громадную площадь — от Памира на западе до Большого Хингана на востоке (около 40° по долготе) и от Алтая на севере до Тан-ла на юге (около 16° по широте). Особенно много потрудился Пржевальский над исследованием Северного Тибета и пустынь Восточного Туркестана. «Карта этой части Азии, — говорит академик Н. Ф. Дубровин, — получила новый вид, и без изменений остались лишь некоторые контуры и названия».

Он познакомил европейскую науку с бытом и общественными отношениями народов, до того времени ей неизвестных: лобнорцев, мачинцев, дунган, тангутов, северных тибетцев. Он нарисовал обширную картину национального и феодального угнетения народов Центральной Азии.

«Если бы Пржевальский не оставил никаких других научных результатов путешествий, кроме заметок о различных народностях, — сказал известный антрополог Э. Ю. Петри, — то и тогда он имел бы право на название великого путешественника».

Пржевальский нашел 217 новых видов растений, ранее неизвестных науке, и среди них 7 новых родов. А открытие нового рода уже было редким событием в ботанике.

«Гербарий, — пишет академик К. И. Максимович, — добывался при необыкновенных лишениях и трудностях, в постоянной борьбе с ужаснейшим климатом и отбиваясь от нападений многочисленных вооруженных разбойничьих шаек. Зато получилась единственная в своем роде коллекция».

Пржевальский открыл десятки новых видов животных, среди них — дикую лошадь, дикого верблюда, тибетского медведя.

Географические открытия Н.М. Пржевальского на северной окраине Тибета

Зоологическая коллекция Пржевальского, — говорит академик А. А. Штраух, — «составляет гордость академического музея. Материал этот не имеет себе равного, да наверно и долго еще не будет иметь». Так же важны и наблюдения Пржевальского над жизнью животных. «Как превосходный наблюдатель, — говорит Штраух, — он с педантичной обстоятельностью заносил в свои образцовые дневники все наблюдавшиеся им биологические явления. Так, по раз заведенному плану, из года в год, дополнялись вместе с коллекциями данные, часто неоценимой важности, касающиеся жизни центральноазиатских животных».

Так же важны наблюдения Пржевальского относительно климата Центральной Азии. Вот как отзывается о них классик климатологии А. И. Воейков: «Пока продолжались его путешествия, просвещеннейшие и богатейшие страны Западной Европы соперничали в изучении Африки. Конечно, и изучению климата этой части света было уделено место, но наши знания о климате Африки подвинулись менее трудами этих многочисленных путешественников, чем наши знания о климате Центральной Азии сведениями, собранными одними четырьмя экспедициями H. M. Пржевальского».

Строение земной поверхности изучаемой страны, ее климат, растительный и животный мир Пржевальский постоянно рассматривал в их взаимной тесной связи. Ландшафты, погода, вид и повадки зверей, промыслы жителей, нравы их, — все это в описаниях путешествий Пржевальского складывалось в одну широкую и целостную картину жизни далеких неведомых стран. И с каждым новым его путешествием знания людей об окружающем мир значительно расширялись.

Английский путешественник Гукер, сравнивая своих соотечественников Ливингстона и Стэнли с Пржевальским, вынужден отдать предпочтение великому русскому путешественнику. «Стэнли и Ливингстон, — говорит Гукер, — были отважнейшими пионерами, но они только сумели проложить на карте пройденный путь; для изучения же природы ими ничего не сделано. Один Пржевальский соединил в своем лице отважного путешественника с географом и натуралистом».

«Пржевальский один исполнил то, на что обыкновенно требуются усилия десятков ученых», — говорит П. К. Козлов.

Президент Географического общества СССР академик Л. С. Берг называет Пржевальского «одним из самых замечательных путешественников всех времен и народов» и «величайшим русским путешественником». «Среди других путешественников по Центральной Азии, — говорит Берг, — он отличается своей широкой естественно-исторической подготовкой. Когда читаешь блестящие описания пройденных путей, написанные прекрасным стилем и увлекательно изложенные, сразу видишь, что это вышло из-под пера великого человека».

Пржевальский — великий классик географической науки. За выдающиеся географические открытия правительство СССР награждает советских ученых золотой медалью Пржевальского.

Подходя к Пржевальскому «уже не с научной точки зрения, а как к начальнику экспедиции», П. П. Семенов-Тян-Шанский подробно останавливается на «приемах его путешествия и его отношениях к туземным властям и туземцам».

«Нельзя не признать, — пишет Семенов-Тян-Шанский, — что приемы Пржевальского, в тех обстоятельствах и местных условиях, в которых он находился, были единственным залогом успеха его экспедиций и безопасности вверенных ему людей.

Счастливое соединение строгой дисциплины с истинно братской заботливостью о людях, входящих в состав его экспедиций, имело последствием то, что, при всех трудностях и опасностях его путешествий, ни один из его спутников не погиб и все сохранили к нему такое чувство любви, уважения и преданности, какие достаются в удел только немногим.

Гуманным был Пржевальский и по отношению к туземцам. Пржевальский со свойственным его личности обаянием входил обыкновенно в дружеские отношения с ними, везде где только коварные интриги властей, с одной стороны дававших ему как бы предупредительно открытые листы и паспорты, а с другой — возбуждавших против него туземцев тайными предписаниями и неблагонамеренными слухами, не ставили преграды его прямым, всегда добрым и человеколюбивым сношениям с туземцами».

Семенов-Тян-Шанский с полным основанием утверждает, что и по отношению к воинственным тангутам, враждебно встретившим экспедицию, «H. M. Пржевальский действовал можно сказать с рыцарской безукоризненностью. Он не заходил в их гнезда, не вступал с ними ни в какие сношения, не предъявлял к ним никаких требований, но когда они первые нападали на него, действовал против них с тем мужеством и энергией, которые присущи всякому честному бою, и когда они, действуя вооруженной силой, ставили перед ним враждебные засады и преграды, то сокрушал эти преграды отважным приступом.

Совершенно иначе отнесся H. M. Пржевальский к тибетцам, когда они, встретив его мирной толпой, преградили ему путь и от имени правительства страны не пропускали в нее русских путешественников».

Через четверть века после того, как Пржевальский дошел до горы Бумза, в 1904 году, английский «ученый путешественник» полковник Йонхесбенд, говоря словами П. К. Козлова, «улучил удобную минуту, когда единственная держава, которая могла поддержать Тибет, — Россия — оказалась занятой войною» (с Японией). Йонхесбенд вторгся в Тибет с горными войсками и с пушками и устроил кровавую бойню при реке Гуру, где, как сообщает Козлов, «из пятисот тибетцев, предварительно погасивших фитили у своих примитивных ружей, в живых осталось двести человек, спасшихся бегством».

Поведение Пржевальского, относившегося с уважением к тибетскому народу, — полная противоположность действиям английского «ученого путешественника».

«С своею беспредельною отвагою Пржевальский мог бы пробиться через массы, оказывавшие ему не агрессивное, а пассивное сопротивление», — пишет Семенов-Тян-Шанский. «Но здесь человеколюбие — и только одно человеколюбие — не позволило ему прибегнуть к насилию и заставило его отказаться от заветной, любимой, взлелеянной им мечты добраться до Лхассы.

С таким же тактом применялся H. M. Пржевальский к обстоятельствам и в отношении властей в городах Китайской империи и подчинялся их законным, хотя и неблагосклонным для него требованиям».

Пржевальский был врагом отсталого и жестокого феодально-абсолютистского строя Небесной империи, врагом произвола богдоханских властей. Но никогда не был он врагом китайского народа и его культуры. «Пренебрежение Пржевальский высказывал только к существующим ныне, — писал Семенов-Тян-Шанский в 1896 году, — китайским административным порядкам… Администраторы, с одной стороны, коварно создавали русским путешественникам всякие препятствия и затруднения, а с другой — опасались их главным образом потому, что нравственная сила русских заключалась в их обходительности и гуманности по отношению к туземцам».

Пржевальский громко выступал в защиту угнетенных народов Центральной Азии, сочувствовал их освободительной борьбе.

Конфликт между Пржевальским и богдоханскими властями обострялся все больше с каждой новой его экспедицией. Один из современников Пржевальского говорит недвусмысленно о том, какая судьба ждала в Небесной империи беспокойного путешественника: «Я слышал от хорошо осведомленных людей, что если бы он не умер в начале тибетской экспедиции, он, вероятно, все равно не вернулся бы из нее в живых».

Медаль Пржевальского — награда Всесоюзного Географического общества.

С каждой новой экспедицией Пржевальского все враждебней относились к нему также и британские правящие круги, опасавшиеся распространения русского влияния на граничащий с Индией Тибет. Когда в Петербург пришло печальное для всей России известие о смерти Пржевальского, нашелся человек, которому оно доставило радость: это был английский, посол — сэр Роберт Мориер. «У английского правительства, а, следовательно, и у английского посла, словно гора с плеч свалилась со смертью генерал-майора Пржевальского, — писало в те дни, „Новое время“». — Нужно было видеть, в каком нервном состоянии находились английские газеты месяца два назад, когда прошел слух о тибетской экспедиции генерала Пржевальского.

Но какое бы недоброжелательство ни встречал Пржевальский, он неуклонно шел своим путем. Поистине фанатическая жажда все новых научных исследований и открытий выделяет Пржевальского среди всех его собратьев по призванию. И нельзя не признать, что из многих замечательных путешественников, значительно обогативших со времени Пржевальского наши знания о Центральной Азии, ни один в отдельности не достиг таких результатов, каких достиг он.

Пржевальский прорубил окно в неведомую до него науке Внутреннюю Азию, совершил важнейшие в истории ее изучения открытия и проложил сюда пути для последующих русских экспедиций. Сам Пржевальский предвидел, что маршруты его путешествий «в будущем послужат руководящими нитями, которые поведут вглубь Азии более подготовленных, более специальных наблюдателей».

Своими трудами, подвигами и открытиями Пржевальский умножил русскую славу. Но и он обязан России собственной славой.

Мировоззрение Пржевальского сложилось под влиянием передовой русской науки пятидесятых-шестидесятых годов. От русских географов, зоологов, ботаников он в дружеских беседах получал ценные указания для своей практической работы в экспедициях. Для успеха путешествий Пржевальского потрудилось немало его соотечественников: и Ягунов, и Пыльцов, и Эклон, и воспитанные им талантливые путешественники Роборовский и Козлов, и самоотверженные герои-казаки Иринчинов, Телешов, Нефедов и другие. В обработке материалов его экспедиций принимали участие видные деятели русской науки.

После смерти великого путешественника другие русские исследователи и, прежде всего, любимые его ученики продолжали дело, завещанное им Пржевальским.

 

УЧЕНИКИ — ПРОДОЛЖАТЕЛИ ЕГО ДЕЛА

В 1893–1895 годах центральноазиатскую экспедицию Русского географического общества возглавляет Роборовский. Козлов — его помощник. Оба они уже самостоятельные исследователи. Но книги и карты Пржевальского и теперь повседневно помогают его ученикам в суровом труде путешественников.

Вот Роборовский и Козлов в пустыне Хами. «Дорога, местами совершенно пересыпаемая снегом, терялась, — рассказывает Роборовский, — но, пользуясь составленной по съемке H. M. Пржевальского картой этой местности, мы все-таки благополучно шли вперед и дорогу находили».

Роборовский проник в такие районы, где до него не ступала нога европейца. Он совершил уже немало открытий, а в будущем от него ждали еще большего. Но 28 января 1895 года, в Тибете, в горах Амнэ-мачин, Роборовский был разбит параличом. Это несчастье, постигшее его на тридцать девятом году жизни, навсегда прервало его деятельность путешественника.

Во главе следующей центральноазиатской экспедиции, в 1899–1900 годах, стал Козлов. Через пустыни и горы он сумел проложить себе путь в Юго-восточный Тибет, куда Пржевальскому дойти не удалось. Книга, в которой Козлов описал это путешествие, вышла со следующим посвящением: «Памяти незабвенного своего учителя, первого исследователя природы Центральной Азии, Николая Михайловича Пржевальского — посвящает труды экспедиции П. Козлов».

В 1905–1909 годах Козлов достиг и другой цели, которой не успел достигнуть Пржевальский. «Мечта, взлелеянная в течение многих лет, — пишет Козлов, — наконец, исполнилась, хотя исполнилась отчасти: я всегда мечтал сначала увидеть таинственную Лхассу, столицу Тибета, затем уже ее верховного правителя. Случилось наоборот: не видя Лхассы, я встретился с далай-ламой».

Встреча произошла в Урге. Сюда, в 1904 году, переехал далай-лама, чтобы не попасть в руки англичан, вторгнувшихся в Лхассу.

Далай-лама знал о путешествиях Козлова и о дружественных его отношениях с тибетским населением. Первое свидание русского путешественника с правителем Тибета состоялось 1 июля 1905 года. В продолжение двух месяцев Козлов почти ежедневно виделся с далай-ламой и дружески беседовал с ним.

Возвращаясь из следующей своей экспедиции (в восточно-тибетскую область Амдо), Козлов в начале 1909 года вновь встретился с далай-ламой, на этот раз в Тибете. Далай-лама лишь незадолго до того вернулся в свою страну. Англичане, навязав Тибету договор, жестоко ущемлявший его интересы, еще в конце 1904 года вывели свои войска из пределов страны. Но положение в тибетских провинциях, прилегающих к индийской границе, долгое время оставалось напряженным. Политическую поддержку Тибету оказывала Россия. «Осенью 1908 года, — пишет Козлов, — все тибетские дела были окончены. Китай и Россия сделали все, чтобы обеспечить далай-ламе не только свободный проезд на всем огромном протяжении до Лхассы, но и спокойное пребывание в столице Тибета».

В начале 1909 года далай-лама еще не успел доехать до Лхассы и находился в монастыре Гум-бум. Здесь, 23 февраля, состоялась новая встреча Козлова с правителем Тибета. В Гумбуме, как и в Урге, далай-лама почти ежедневно беседовал с Козловым, а при расставании сказал ему: «Спасибо вам за ваш приезд ко мне. Передайте России чувства моего восхищения и признательности к этой великой и богатой стране. Надеюсь, что Россия будет поддерживать с Тибетом лучшие дружеские отношения и впредь также будет присылать ко мне своих путешественников-исследователей для более широкого ознакомления как с моей горной природой, так и с моим многочисленным населением…»

Первая мировая война, а потом интервенция надолго задержали и осуществление новых путешествий и издание подробного отчета об Амдоской экспедиции. Книга вышла только в 1923 году. Козлову тогда было уже 60 лет. Эпиграфом к книге старый, всемирно известный путешественник взял слова из письма, которое за два года до смерти написал ему учитель его Пржевальский: «Твоя весна еще впереди, а для меня уже близится осень».

В продолжение всей жизни Козлов постоянно помнил своего учителя. Снова и снова возвращался он к воспоминаниям о последних минутах, проведенных вместе с Роборовским и Телешовым у смертного ложа Пржевальского: «Слезы, горькие слезы душили каждого из нас… Мне казалось такое горе пережить нельзя… да оно и теперь еще не пережито!»

Это писалось спустя четверть века после смерти Пржевальского!

 

ПАМЯТНИК

Город Каракол, в котором Пржевальский окончил свой путь, переименован в Пржевальск.

За городом, на крутом берегу Иссык-куля, у порога Центральной Азии, стоит памятник. Он сложен из глыб тяньшанского гранита. Посередине укреплена бронзовая медаль с изображением Пржевальского. На вершине раскинул крылья над картой Азии бронзовый орел. На карте проложены маршруты походов великого русского путешественника.

Внизу расстилается озеро. За ним встают снежные вершины Небесного хребта.

«Этот величественный ряд закутанных в белоснежные саваны великанов стоит на страже дорогой нам могилы, обозначая собою ту грань русской земли, за пределы которой наш славный путешественник делал свои отважные набеги в почти неведомые до него в научном отношении страны», — говорит Семенов-Тян-Шанский.

Памятник Пржевальскому на берегу Иссык-куля близ города Пржевальска.

«Не бредом больного воображения, — пишет он, — было последнее выраженное дорогим нам усопшим желание быть похороненным на берегах Иссык-куля. Идея, связанная с этим желанием, не только глубокая, но и вполне соответствующая русскому народному складу ума Николая Михайловича. В русском народном творчестве сказочный русский богатырь желает быть похороненным на перепутье, как бы указывая своею могилой на дальнейшие пути тем русским богатырям, которые пойдут вслед за ним.

В этом выражается глубокая и трогательная вера русского народного героя не только в бессмертие его идеи, но и в неоскудение русской земли такими же богатырями, как он».

 

ЛЮДИ ПОДВИГА

Как бы ни было почетно само по себе дело путешественника-исследователя, открывателя новых земель, его окружила особым ореолом необыкновенная личность Пржевальского.

Беллинсгаузен, Семенов-Тян-Шанский, Невельской, Потанин, Козлов, Грум-Гржимайло — замечательные путешественники, мы высоко ценим их дела. Пржевальский для нас больше, чем замечательный путешественник. Он — великий ученый и человек подвига.

Нужно было сочетать в себе необыкновенное исследовательское чутье с обостренной наблюдательностью и редкой дальновидностью в понимании научных задач, чтобы неуклонно идти от открытий к открытиям и завоевать для науки обширную область земного шара. Нужна была необычайная целеустремленность в служении Родине и Науке, чтобы и совершать подвиги и вдохновлять на подвиги других людей.

Искусство создает образы, которые становятся нарицательными для обозначения героических характеров. Создает такие образы и сама жизнь, создают их всем обликом своей личности люди, подобные Пржевальскому, — «люди подвига», как назвал их Антон Павлович Чехов.

О Пржевальском и таких, как Пржевальский, Чехов писал:

«Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое, стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, холоду, тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в науку — делает их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу… Недаром по тем путям, где проходили они, народы составляют о них легенды… Всегда так было, что чем ближе человек стоит к истине, тем он проще и понятнее. Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятен весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание продолжать свое дело после смерти: оживлять своей могилой пустыню. Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? но всякий скажет: он прав».

Всего себя отдал Пржевальский своим путешествиям, в них нашел он и славу и смерть. Вся жизнь его говорит о том, что мир велик и интересен, что ради познания новых его областей стоит нести труды и лишения, преодолевать препятствия, подвергаться опасностям.

Велик и интересен также и сам человек, открывающий новое, узнающий неведомое, осуществляющий то, что казалось неосуществимым, — человек, для которого невозможное — возможно.