1

Тело, извлеченное из воды только два дня спустя, когда стих тайфун, спешно предали земле.

Во время мессы по сыну Чеденг в черном одеянии и вуали стояла на коленях возле Алекса; рядом они стояли и у могилы. По другую сторону были Почоло и Джек, а между ними — Моника. Дона Андонга хватил удар, и он оставался в постели, хотя послал свои четки, чтобы их вложили в руки юноши. Тем не менее, сказала Моника, старец отказался видеть священника. На похоронах, которые без объявления совершились рано утром, было мало народу. Истерзанный город большей частью все еще пребывал под водой.

Когда участники похорон расходились, выглянуло солнце — впервые за три дня.

Чеденг отодвинулась от Алекса, едва опустили гроб и могилу прикрыли щитом (кладбище представляло собой «парк памяти», могильные плиты здесь укладывали позднее). Они с мужем приехали в разных машинах и теперь тоже разъезжались порознь.

Джек подошел к ней, когда она поджидала у машины своего брата. Чеденг приподняла вуаль.

— А, привет, — промолвила она, бледная, но вполне владеющая собой. И, поцеловав его в щеку, добавила. — Дорогой мой, я никогда не забуду того, что ты сделал для бедного Андре.

— Я не сделал того, что обещал, Чед. Я не привел его домой.

— Тут ничем нельзя было помочь.

— Моника говорит, ты не ночевала дома?

— Не ночевала. Я живу в конторе — там и сплю, там и готовлю. Моника беспокоится, но мне надо побыть одной.

— Что собираешься делать?

— Пока ничего. Надо прийти в себя.

— Поездка в Америку откладывается?

— На время. Не могу я сейчас быть на чужой земле. Но не мешало бы переменить место — уехать куда-нибудь в провинцию, подальше отсюда, где ничто бы не напоминало о происшедшем.

Она не глядела на него и словно размышляла вслух. Не дает ли она ему шанс предложить ей свой остров в качестве убежища? Ему ужасно захотелось позвать ее туда, но он колебался. Сознает ли она в своем нынешнем состоянии, потрясенная, что говорит, что делает? К тому же он так и сжался от мысли, что это награда за то, что он старался спасти ее сына. Сейчас она способна на самые опрометчивые поступки, но не пользоваться же этим.

И все же ему казалось, что в этой сцене здесь, на кладбище, есть что-то гротескное.

— Твоя мать, — выговорил он наконец, — она ведь живет в Илоило?

— Я же сказала — где ничто не напоминало бы о происшедшем. — Тон ее был резок, но взгляд все еще задумчив. — Кроме того, мама на меня сердита за то, что я оставила Алекса.

— А как Алекс воспринимает все это?

— Тяжело. Но его горе не сближает его со мной, а мое не может склонить меня перед ним. Если раньше у нас был шанс вернуться друг к другу, то теперь его нет. И, боюсь, никогда не будет.

— Но ты же не винишь его за…

— С чего бы? С таким же успехом я могла бы винить Нениту Куген, потому что ее призрак преследует нас, или тебя, потому что ты потревожил могилу, которую надо было оставить в покое.

— Значит, ты тоже чувствуешь, что призрак Нениты Куген преследует нас?

Лицо ее окаменело.

— Кто погубил Нениту Куген, тот погубил и Андре, — сказала она. Но тут же засмеялась, будто сама над собой: — Господи, как я запуталась! Говорю, что никого не обвиняю, а тут же ищу виновных… А вот и мой брат. Еще увидимся, Джек. Позвонишь, прежде чем уехать из города?

Глядя на удалявшийся автомобиль, Джек сказал себе, что теперь ему ясен ее замысел. Она считает Алекса виновным в смерти Андре и хочет его наказать, да побольнее. Сбежать со мной в Давао — один из способов погубить его. А себя она оправдывает тем, что обвиняет его в смерти Нениты Куген.

Надо немедленно уезжать, ничего не говоря ей.

Он и Почоло ехали с Алексом.

— Бедняге нужна моральная поддержка, — сказал Почоло.

Но Алекс не выглядел ни мрачным, ни печальным. Какая бы боль ни терзала его, он оставил ее в могиле сына. Сейчас он казался изнуренным и каким-то прозрачным, словно, очистившись мукой, стал бестелесным призраком. Он прошел от мрака трагедии к слепящему блеску бессмыслия и вернулся оттуда, с этой ничейной земли, обреченным на небытие. Джек и Почоло не могли подстроиться под него, как будто пусть доброжелательный и вежливый, но перед ними был чужак.

Он пригласил их позавтракать, и они выпили кофе с тостиками на той же веранде, где несколько дней назад жарили себе бифштексы. То молчаливый, то возбужденный сверх меры, Алекс все время, казалось, был в мыслях где-то далеко. Принесли утренние газеты, но новости его не интересовали. Все это теперь бессмысленно. Почоло перевел было разговор на политику, но Алекс заставил его умолкнуть. Чего стоит политика? В ней тоже никакого смысла. — Несколько обеспокоенный, Джек напомнил Алексу, что молодежь смотрит на него как на вождя.

— Смотрит, потому что я ее подкармливаю, — сказал Алекс. — Ну так что ж, они могут поискать себе другую кормушку. Хватит с меня помоев.

— Разве либеральные идеи — помои?

— Все идеи помои, Джек.

— Ты больше ни во что не веришь?

— Ни во что. Я верю в бога, отца бессмыслицы, творца бессмыслицы и вздора. И как вначале был вздор, так он есть и сейчас, и пребудет вовеки, всегда. Ах, Джек, мы так надрываемся, пытаясь найти смысл в этом мире, а ведь он есть не что иное, как чистый и законченный вздор! Но если ты когда-нибудь дойдешь до того, до чего дошел я, ты удивишься и восхитишься, обнаружив, как мало значит что бы то ни было.

— Это уже звучит по-христиански, — сказал Почоло.

— Чепуха! Для христианина большое значение имеет как раз то, что ничто не имеет значения, а для меня и это неважно — отсутствие значения тоже ничего не значит. Где прошлогодний снег, куда девались сорванные цветы? Послушай, отгадай загадку, Поч: кто спас жизнь Джеку — ты как его друг, ты как христианин или ты как человек, действующий инстинктивно?

— А это существенно?

— Ага! Теперь понимаешь, что я имею в виду? А если бы ты вместо этого его убил, тогда было бы существенно? Ты бы ведь тогда не знал, в каком качестве убил его — как друг, как враг, как христианин или как нехристианин.

— По-моему, — сказал Почоло Джеку, — он просто доказывает себе, что не должен себя винить в смерти сына.

— Вот ты и рассердился. Как христианин, — рассмеялся Алекс. — А кто себя винит? Если я, то тогда бы я был не в состоянии наслаждаться вот этим омлетом. Джекки, мальчик мой, перестань пялить на меня глаза и передай томатный соус. Да, я полагаю, что нахожусь как раз в той точке, где нужно сделать классический выбор: или обращение, или… Э, да вы ведь ничего не слышали о старике? Он болен, лежит в постели, а монахиням, монахам и священникам вход к нему воспрещен. Как думаете, может, он переживает еще один кризис? Только на сей раз у него не ослепительное прозрение, а ослепительное затмение? Так я ведь испытал это раньше его. Мы с моей бедной Чеденг…

— Алекс, — спросил Джек, — а не поможет ли общее горе вам снова быть вместе?

— А мы и так вместе, Джек, старина. Она и я, мы снова вместе. Вместе как раз там, где все — бессмыслица. Бессмыслица снова свела нас. Ты ведь видел нашу маленькую инсценировку сегодня утром? Вместе стояли на коленях в церкви, вместе у могилы. Это же разыгрывалось для вас, для тех, кто ищет смысла. Но бедная Чеденг, как и я, уже дошла до точки, откуда видно, что все это бессмыслица. Только она — женщина, и, следовательно, она опаснее. Да, вы поосторожнее с Чеденг! С нее станется наплевать в душу всем поклонникам здравого смысла. Видели, как она покинула меня на глазах у всех? Это только начало. Она совершит все гнусности, до которых додумается. А я буду стоять рядом и аплодировать! И мы покажем миру, что все вздор, потому что все — бессмыслица.

— Да, — сказал Почоло, — ты дошел до точки, когда выбор сделать необходимо.

— Между осмысленностью и бессмыслицей? Но ведь для этого нужно, чтобы меня озарил свет веры, разве не так, Почоло?

— Что тебе сейчас действительно нужно, так это выспаться.

— О, я высплюсь, высплюсь! — весело воскликнул Алекс. — Еще кому-нибудь кофе?

Джек поднялся из-за стола:

— Поч прав, Алекс. Хватит кофе. Прими таблетку — и в постель.

— Как, и упустить такую блестящую возможность? Вы же сами видите — Поч тронул мое сердце, и тут уже грядет вера. Но предупреждаю тебя, Поч: если я увижу, что она меня подминает, я всажу в нее полную обойму.

— Нет, этого не будет, — сказал Почоло. — Я сейчас же вызываю твоего врача, и мы не уйдем, пока он не всадит в тебя целый шприц.

Джек и Почоло ушли незадолго до полудня. Доктор уложил Алекса в постель. По тревоге подняли его телохранителей: господин сенатор заболел, его надо держать под постоянным наблюдением.

— Думаешь, с ним все будет в порядке? — озабоченно спросил Джек.

— Наверное, да, — ответил Почоло. — Он сейчас в таком состоянии, что либо сломается, либо все у него может повернуться к лучшему. И по-моему, он предпочтет как раз лучшее. Есть кое-какие признаки. Я дал ему телефон моего духовника. Кстати, вчера, когда нашли тело Андре, я приехал сюда, а он сидел запершись в своей комнате. Телохранители сказали мне, что он весь день провел там — ходил по комнате и писал. Когда я сообщил ему об Андре, он остался абсолютно спокоен. А потом я как бы случайно спросил, чем это он занимается весь день. «Пишу исповедь», — говорит. Что ты на это скажешь?

Вернувшись в отель, Джек, не сомкнувший глаз всю ночь, бросился на кровать. Однако заснуть не смог. Он все еще беспокоился — но не столько об Алексе, сколько о Чеденг. Прав ли был ее муж, сказав, что она дошла до точки, откуда уже нет возврата? Что отныне весь мир и все его правила для нее будут сущим вздором? Он вспомнил, как показалась ему гротескной сцена на кладбище; попытался восстановить в памяти каждое ее слово, воссоздать интонацию. Ее жесты были столь же аффектированы, как и поведение Алекса за завтраком, она была рассеянна, словно витала где-то далеко. Английская сдержанность, без слез? Отчаяние без ненужной драмы? А может, он сам дважды не так понял ее, приписав ей недостойное желание быть увезенной в Давао, на остров? Может, в ее поведении не было ничего извращенного, как он решил вначале, и она вовсе не желала мстить, как он решил потом?

Пытаясь найти ответы на эти вопросы, Джек заснул.

Он проснулся уже после шести, ощущая голод, и, хотя сон был неспокойным, встал с ясной головой и хорошо соображал. Теперь, похоже, он до конца понял Чеденг. Истина заключается в том, сказал он себе, что она просто напугана. Она знает, что ее несет куда-то по ту сторону здравого смысла и его правил, боится этого и взывает о помощи. Она хочет, чтобы ее вернули назад, ей самой это не по силам. И она протянула мне руки, а я-то решил, что она просто недостойно ведет себя, что она мстительна, извращена… Ох, какой же я тупица! Ну ладно, теперь ясно, что надо делать: я увезу ее и помогу вернуться в этот мир, и плевать мне, что скажут люди. Спасти ее — это поважнее всяких дурацких правил.

Он сел, схватил телефонную трубку и набрал номер конторы.

Но ответил не ее голос:

— Мистер Энсон, это Анни, помните — Пятница Чеденг? Извините, но ее нет, она вышла купить кое-что. Я жду ее через час. Не желаете ли что-нибудь передать?

— Да! Скажите ей, что я звонил, что это срочно и что я перезвоню, ну, скажем, в восемь часов. Пожалуйста, попросите ее быть на месте и ждать звонка!

Радостно возбужденный, в приподнятом настроении, он сбросил одежду, сходил в туалет, побрился, почистил зубы, принял душ, причесался и снова оделся. Затем, чувствуя страшный голод, спустился вниз пообедать. Было почти восемь часов, когда он бегом вернулся в номер.

Зазвонил телефон.

Сердце его пело, когда он схватил трубку. И опять это был не ее голос.

— Джек? Почоло. Дурные вести.

— В чем дело, Поч?

— Спокойно, приятель. Алекс покончил с собой.

— Что?!

— Слушай, я не могу говорить. Я сейчас у него в комнате, тут все сошли с ума. Ты можешь?.. Алло, Джек! Джек!

— Я здесь, Поч.

— Бегом сюда, ладно?

— Чеденг сообщили?

— Нет еще. Я звоню Монике, хочу попросить ее поехать к Чеденг и сказать ей. Или ты сам сделаешь это?

— Нет!

— Ну хорошо, хорошо, но только бегом сюда, ладно?

И Почоло повесил трубку.

Джек посмотрел на часы. Восемь часов. Ждет ли она его звонка в конторе? Но теперь он уже не мог позвонить ей и сказать то, что собирался сказать.

Теперь это действительно было бы неприлично.

2

Телохранитель сказал, что после ухода доктора Алекс долго спал. Проснулся в четыре часа пополудни, потом обедал.

— С аппетитом? — спросил Джек.

— Не очень, но все же он поел.

— А горничные, — вставил Почоло, — говорят, что он спросил, молились ли они.

Трое мужчин на веранде, склонившись над железным столом, тихо переговаривались. Дом был заполнен не только полицейскими, но и военными.

— После обеда, — продолжал крепыш телохранитель, — он сел играть со мной в карты, но играл как-то невнимательно и время от времени ежился, точно от холода. Потом вдруг в середине игры встал, подошел к телефону и позвонил кому-то.

— Он звонил отцу Монсону, моему исповеднику, — пояснил Почоло. — Я проверил. Отец Монсон сказал, что Алекс спросил его, не могут ли они поговорить. И отец Монсон предложил прийти сюда.

— А потом господин сенатор, — продолжал телохранитель, — сказал, что ему надо принять ванну и переодеться, потому что он ждет посетителя. Мы поднялись к нему в комнату, и он прошел в ванную. Дверь была закрыта, но не заперта. Это точно, потому что, как только я услышал шум душа, я подергал ручку. Тогда я прошел через холл к себе в комнату — взять сигареты. Джимми — это другой телохранитель — был в холле и вернулся вместе со мной в комнату господина сенатора. Мы слышали, что душ все еще включен. Но потом вдруг все смолкло. Мы решили, что он или бреется, или сидит на унитазе, но эта тишина как-то беспокоила меня. Тогда я снова подергал ручку и обнаружил, что он запер дверь. Я постучал и окликнул его, спросил, все ли в порядке. И тут мы услышали выстрел. Мы с Джимми высадили дверь и нашли господина сенатора под душем. Пистолет был у него в руке.

— Он вышиб себе мозги, — сказал Почоло.

— Он ничего не оставил в комнате? — спросил Джек. — Письмо, например?

Телохранитель помолчал, разглядывая свои большие руки, потом сказал:

— Джимми и я — мы ничего не заметили. Видите ли, мы были слишком потрясены. Я велел Джимми оставаться в комнате и никого не впускать. К счастью, больше никто в доме выстрела не слышал. Я побежал в кабинет сенатора звонить в полицию, но вдруг подумал, что, может быть, лучше сначала позвонить господину мэру Гатмэйтану.

— Хорошо, что он застал меня в кабинете, — подтвердил Почоло. — Я сказал ему, что сам извещу полицию. Но попасть сюда постарался первым. Нет, бедному Алексу уже ничем нельзя было помочь. У него снесло полголовы.

Телохранитель хотел продолжить свой рассказ, но тут полицейские потребовали его для дальнейшего допроса. Оставшись вдвоем на веранде, Джек и Почоло придвинулись ближе друг к другу.

— Все-таки Алекс что-то оставил? — спросил Джек.

Почоло ответил шепотом:

— Конверт. Я нашел его на кровати, под одеждой, которую он снял.

— Что в нем?

— Не знаю. Он запечатан. Я его не открывал. Снаружи напечатано на машинке, что конверт надо передать полиции после его смерти.

— И ты передашь?

— Не знаю. Я поэтому и просил тебя примчаться как можно скорее — помочь мне решить, что с ним делать. Он у меня под рубашкой. Джек, что будем делать?

— Ты думаешь, в нем исповедь, о которой он говорил тебе?

— Что же еще?

— О господи!..

— Отдаем полиции?

Джек долго молчал и наконец вымолвил с несчастным видом:

— Нет, не отдаем. Это последнее, что мы можем сделать для бедняги Алекса.

В отличие от сына Алекс Мансано долго оставался непогребенным. Сначала его тело целую ночь покоилось в зале сената. Потом его отправили в провинцию, откуда были родом Мансано, и два дня оно было выставлено в здании провинциального управления, которое помнило Алекса молодым губернатором. Отсюда тело снова привезли в столицу, и одну ночь оно пребывало в масонском храме. Затем его отправили в здание профсоюзной федерации, где у гроба стояли в карауле активисты из молодежных группировок. И только через неделю после смерти сенатор Алехандро Мансано был предан земле, рядом с его сыном Андре.

Государственные похороны, проходившие в полдень, собрали под темным августовским солнцем могущественных лиц, олицетворявших правительство, начиная с президента, заодно смешав при этом правящую партию и оппозицию с молодыми экстремистами, которые шли с обеих сторон процессии, ощетинившись лозунгами.

Снова Джек Энсон и Почоло Гатмэйтан стояли у отверстой могилы, а между ними — Моника Мансано. Чеденг куда-то скрылась. Газеты сообщали, что она «в уединении», и никто не знал, где именно. Дон Андонг Мансано, считалось, все еще прикован к постели болезнью и не принимает посетителей.

— Собственно, — сказала Моника в машине по дороге домой, куда она уехала с Джеком и Почоло, — папа уже на ногах и мог бы сегодня утром тоже быть с нами, но врачи отсоветовали.

— Значит, этот последний удар все же не свалил его? — спросил Джек.

— Напротив, похоже, потрясение вернуло его к жизни. Раньше я так боялась за него, когда он лежал в постели, глядя в потолок, ни слова не говорил и отказывался видеть кого бы то ни было — особенно в сутанах и рясах. А теперь вдруг начал вставать с постели и даже совещается с бенедиктинцами.

— С бенедиктинцами? — воскликнул Джек.

— Да, я слышал об этом, — сказал Почоло. — И очень порадовался. Ведь я было подумал, что мы снова потеряли его.

— Только не уверяй меня, что он хочет стать монахом, — фыркнул Джек.

— Хочет, но не принимая обетов, — сказал Почоло.

— Да, все уже устроено, — подтвердила Моника. — Он поступит в аббатство как послушник и, если все пойдет хорошо, проведет там остаток жизни. А дом и все, что в нем есть, будет продан. Прощай, «Ла Алехандрия». Я целую неделю провозилась со всеми этими адвокатами, контролерами, оценщиками.

— А что будет с тобой? — спросил Джек.

Моника пожала плечами.

— Сниму квартиру, если дети меня не примут. Не нужна ли кому-нибудь хорошая экономка?

Сквозь ворота, ведущие в усадьбу Мансано, они увидели полуденно-белую наготу Александра Великого перед зардевшимся от стыда домом.

— А вот и папа́, — сказала Моника.

Старец, опираясь на палку, стоял возле фонтана в шлепанцах и оранжевом халате. У него за спиной — мальчик-слуга, заключивший в объятия кресло на колесах. Машина остановилась перед доном Андонгом, пассажиры вышли.

— Как все прошло? — спросил он Монику.

Она поцеловала его в щеку:

— Очень впечатляюще, папа́. Может, не надо тебе быть на солнце? Президент с супругой справлялись о твоем здоровье.

— Пусть Почоло и Джек видят — я могу и стоять и ходить.

— Это очень хорошо, папа́, но не следует все же злоупотреблять. Джек, Поч, отведите его в тень, ладно? Я распоряжусь насчет обеда.

Она заторопилась прочь, а мальчик-слуга, повинуясь ее взгляду, подтолкнул кресло к старцу, и тот рухнул в него. Его перевезли через аллею к деревьям.

— Я тут гулял, — сказал он, — прощался с этим местом. Вечером перебираюсь в монастырь. Возможно, сейчас я в последний раз гляжу на «Ла Алехандрию». Когда я строил ее в тридцать четвертом, Алекс был еще ребенком — лет трех-четырех, да? Я приводил его сюда, и мы вместе смотрели, как растет дом. Я говорил ему, что строю дом для него, что когда-нибудь он будет здесь хозяином. Люди в те годы были очень уверены в себе! Мог ли я думать, что этот дом умрет вместе со мной, и даже сына не будет, чтобы позаботиться о нем и обо мне?

Вот фонтан. Когда воздвигали статую Александра, Алекс спросил меня: «Это святой?» Мать научила его молиться. Я сказал, что нет, что святых вообще не бывает, только герои, и что статуя на фонтане олицетворяет героизм и гордое имя — Александр. Я учил его гордости. Этот памятник, говорил я мальчику, воздвигнут в его честь и в мою, в честь нашей семьи и нашего дома, в честь сыновей, других Алехандро, которые придут после нас. Я растил его в тени памятника, воздвигнутого во славу имени. Мудро с моей стороны, а? У греков было для этого специальное слово — hubris. Гордыня. Я был наказан за то, что сотворил кумира.

Когда погиб мой внук, я пришел в ярость. Я понял, что все еще поклоняюсь кумиру, языческому идолу по имени Алехандро, и что бог сокрушил его. Лежа в постели, я собирал все силы, чтобы восстановить этого идола, отвергнуть бога, сопротивляться, дать сдачи. Но бог сокрушил нас. Я потерял не только внука, но и сына. Но я веду честную борьбу. «Проклясть бога и умереть» — это не для меня. И я восстал с постели, чтобы пожать ему руку и вручить себя ему, себя — его раба до конца дней. Или я все еще мудрствую лукаво?

Может быть, я думаю так лишь потому, что хочу сохранить имя Алехандро Мансано еще на какое-то время, веря, что, покорившись, я удержу бога от нового удара? Боюсь, я безнадежный язычник. Для меня религия — сделка с богом… Вот почему я распорядился, чтобы сегодня вечером, когда я покину этот дом, фонтан разрушили, разбили на мелкие куски.

Его гости, протестуя, обступили кресло-каталку. Статуя превосходная, ее можно пожертвовать какой-нибудь художественной школе или музею, убеждали они его.

— Caracoles! [106]Черт побери! (исп.)
Вы, молодые люди, недалеко ушли от друзей Иова. Вы обожествляете видимость. Они видели вину там, где была лишь воля божья. А вы видите искусство там, где есть лишь вина. И — нет, сеньоры! — под виной я понимаю не только идолопоклонничество, но и накопление мирских благ вопреки воле божьей. Возможно, накопленное богатство было столь велико, что навлекло на бедного Иова страдания. Но насколько же я был жаднее его на закате своих дней. Все это… и небеса в придачу! Вот бог и покарал меня. Ныне, посрамленный, я сам лишаю себя последнего. Фонтан должен погибнуть, и этот дом, и эта усадьба. Какой будет удар для моей семьи, когда она узнает… А вот и еще один посланец.

Подошла служанка и сказала, что сеньора Моника приглашает их к обеду.

— Carambolas! Я и забыл! Ведь вы оба, должно быть, умираете от голода. Но только, с вашего разрешения, Джек, Почоло, я пойду вперед, а вы пока подождите здесь. Стоять и ходить я могу, но мне трудно подниматься наверх, и не хотелось бы, чтобы вы, знающие, сколь я крепок, видели, как я еле ковыляю. Зато, когда вас позовут, вы найдете меня во главе стола с бутылкой шампанского.

Почоло и Джек пробормотали, что для шампанского день неподходящий.

— Чепуха! — отмахнулся старец. — В конце концов не каждый же день хоронишь сына! Или уходишь в монастырь.

Джек заметил, что отец Грегги Вирай тоже ушел в монастырь.

Старец только рукой махнул:

— Разве я не говорил вам, что мы с ним близнецы?

Мальчик-слуга покатил кресло к дому, пританцовывая в стиле диско. Джек и Почоло переглянулись.

— Скажи честно, — пробормотал Джек, — ты слышал когда-нибудь столь сложные объяснения ухода в монастырь?

— И тем не менее, — ответил Почоло, — причина может быть вполне проста.

— А именно?

— Искренняя вера и благочестие породили потребность в искуплении. Но такой человек, как дон Андонг, никогда не согласится, что все так просто.

— Он знает, что Алекс в тот день призывал священника?

— Собственно, насколько я слышал, именно это заставило старика подняться с постели. Когда ему сообщили, что Алекс пустил себе пулю в лоб, он продолжал лежать ко всему безучастный, словно для него это не новость. Но едва услышал, что Алекс, перед тем как покончить с собой, призвал священника, — что тут началось! Старик выкатил глаза, дико посмотрел на всех, а затем разрыдался. И сквозь слезы начал читать тот плач из Библии…

— «О Авессалом, сын мой, сын мой»?

— Да, и дальше. А когда успокоился, сказал, что хочет встать. Я думаю, он решил уйти в монастырь, чтобы во имя Алекса продолжить то, что сын начал своим телефонным звонком.

— Помнишь, как он встал перед Алексом на колени? — пробормотал Джек.

— Ну, тогда он был просто пьян.

— Нет, он, как ты сам сказал, жаждет искупления. Он считает, что был позором для Алекса, когда тот был мальчиком. Его гложет чувство вины. И может, Алекс не поторопился бы, дождись он отца Монсона.

— Может быть. Но знаешь, и телефонного звонка было достаточно. Старик понял это и поднялся с постели. Алекс позвал. Плохо, конечно, что он не дождался, но он позвал. Кстати, а что ты сделал с конвертом?

— Ничего. Он у меня в номере, в отеле.

— Так пойдем к тебе после обеда и на месте решим, стоит ли его вскрыть и прочитать письмо.

Из верхнего дома плут мальчишка пронзительно завопил, что они могут подниматься, и тут же чья-то рука оттащила его за ухо. Ему приказали сойти и проводить гостей наверх, а не орать им из окна.

Но даже слуги чувствовали, что величие дома сего поблекло, и теперь это не парадный зал, а рыночная площадь.

3

Белый продолговатый конверт был запечатан клейкой лентой. Почоло взвесил его на ладони:

— Думаю, тут не больше двух-трех страниц.

Он швырнул конверт на постель и уселся в кресло.

Джек вышел из ванной, застегивая брюки и глядя на конверт, белевший на голубом пододеяльнике.

Почоло нахмурившись смотрел на него:

— Ну?

— Мне кажется, нам не следует прикасаться к нему, — сказал Джек.

— Но ты же хочешь все выяснить. Разве не для этого ты приехал в город?

— А ты хочешь вскрыть?

— Если ты не хочешь, то и я не хочу. — Но Почоло казался раздраженным. — Послушай, Алекс писал для того, чтобы письмо прочли. Мы не нарушим никаких его тайн. Если это исповедь, значит, он хотел, чтобы ее предали гласности. Он ведь понимал, что так и будет, если конверт попадет в руки полиции.

— Тогда почему же ты утаил его, Поч?

— Он писал в смятенном состоянии духа, а глаз полицейских безжалостен. Я действовал импульсивно, зная, было бы ошибкой…

— Не слишком ли ты импульсивен для верующего?

— Я ведь не шутки ради, это вышло непроизвольно. Во всяком случае, я спрятал конверт потому, что считал: сначала ознакомиться с его содержимым следует друзьям — тебе и мне. Алекс мертв. В чем бы он ни исповедался, какая теперь разница?

— Его исповедь могла бы пролить свет на некоторые тайны.

— Хорошо, но пусть это произойдет не публично — а так бы и было, если бы мы передали письмо полиции. Хочешь, чтобы мы это сделали?

— Нет, — сказал Джек, боком садясь на кровать.

— Но черт побери, Джек, тогда что ты предлагаешь? Ты не хочешь, чтобы мы его открыли, хотя твоя миссия как раз в том и состоит, чтобы все выяснить. И не хочешь передавать его полиции. Тут я с тобой согласен. Разве семья Алекса, разве Чеденг мало страдали?

— Я думал не о Чеденг.

— Я что-нибудь сказал не так?

— Поч, у меня нет никакого желания знать, что в этом конверте.

— Но ты ведь не хочешь, чтобы узнала полиция.

Джек молча смотрел на конверт.

Почоло вскинул руки:

— И тебе будет все равно, если мы уничтожим конверт, так и не вскрыв его?

— Да, пожалуй, — сказал Джек, отрывая взгляд от конверта.

Почоло поймал его взгляд:

— Подумай как следует, Джек. Может быть, это твой последний шанс найти истину. Ты задавал много вопросов — возможно, ответы в этом конверте. Мы его открываем… и — да будет свет! Или мы его не открываем, и ты остаешься во тьме, терзаемый муками и искушениями. Что ты выбираешь?

— Не открываем.

— Уверен? — Почоло теперь стоял у кровати. — Не передумаешь? Считаю до трех. Раз! Два! Джек!..

— Продолжай.

— Три! Все. А теперь дай мне вон ту корзину для мусора.

Почоло сунул в урну измятые газеты и поджег их. Потом взял с постели конверт и поднес его к пламени.

— Ты не передумал, Джек?

— Я не передумал, Поч.

— О’кей. — Почоло бросил конверт в огонь. — Теперь все.

Они смотрели, как вспыхнуло пламя, потом медленно угасло, оставив только пепел. Почоло нагнулся, чтобы размешать его. Выпрямившись, он посмотрел на свой испачканный палец.

— Кучка пепла — вот все, что осталось от последнего письма Алекса. И теперь ты никогда не узнаешь, что в нем было, Джек.

Джек снова сел на кровать, на этот раз лицом к Почоло, все еще глядевшему в урну.

— Думаю, я уже знаю, Поч.

— Как? И что же?

— Ничего.

— Ничего? Алекс ничего не оставил в этом конверте?

— Ничего. Прежде всего, не оставлял он никакого конверта.

— Но там было его письмо.

— Нет, Поч. Насколько я знаю, в конверте ничего не было, кроме чистых листов бумаги.

— Тогда почему он просил передать его полиции?

— Он не просил.

— Но ведь ты сам видел, что было напечатано на конверте.

— Это не Алекс напечатал, Поч.

— Джек, что ты говоришь?

— Алекс не писал никаких исповедей и не оставлял для полиции никаких конвертов.

— Но я сам нашел его на кровати, и у меня есть свидетели — телохранители Алекса.

— О, я не сомневаюсь, что присутствие телохранителей именно тогда, когда ты нашел конверт, Поч, было обеспечено.

— Обеспечено? Кем?

— Тем, кто подбросил конверт Алексу на кровать.

— Одним из телохранителей?

— Нет. Тобой, Поч.

— Мной? Мной?

Между ними стояла урна, над которой еще витал призрак дыма.

— Ты соображаешь, что говоришь, Джек?

— Я говорю, что Нениту Куген убил ты, Поч. И убийство Иветты тоже твоих рук дело. И ты же — таинственная фигура, скрывающаяся за Гиноонг Ина и за «Самбаханг Анито».

Уставившись на Джека, Почоло опустился в кресло.

— И ты все время думал, что это я?

— Не совсем, — ответил Джек, слегка дрожа. — Но чье-то имя все время вертелось у меня на языке. И когда ты сказал, что нашел конверт на кровати Алекса, я сразу понял, что это за имя.

— Ты городишь вздор, Джек.

— О если бы, Поч! Ты мой лучший друг, и ты спас мне жизнь. Но ты же старался запутать меня, может, даже убить. Послушай, Поч, это ведь правда, разве не так?

— Чтобы воинствующий сын церкви был тайным поборником язычества?

— Да, поначалу это сбивало меня с толку. Такое казалось просто бессмысленным. Но все улики указывали на тебя.

— Какие улики?

— Если та сцена с голой девицей, прогуливавшей краба, была подстроена, то, кроме тебя, ее подстроить было некому. Я звонил тебе накануне вечером. Только ты знал, что я в городе и где именно. И еще: в тот вечер, когда мне будто бы привиделся призрак Нениты Куген, ты знал, что я буду в кафе «Раджа Солиман». Ты даже позвонил, чтобы удостовериться, там ли я. И на следующую ночь, когда я попал в ловушку в потайном ходе под часовней, я тоже спрашивал себя, кто мог знать, что я туда отправился. И только потом вспомнил, как сказал этой девушке, Иветте, что, наверное, буду той ночью искать потайной ход.

— Ты думаешь, тебе удастся увязать эти события друг с другом?

— Нет, они сами увязываются, я все время ловил себя на мысли о какой-то связи между ними, пока меня не осенило и я не увидел, что они действительно образуют единую цепь. Ты подстроил сцену «девушка с крабом», что указывало на твою связь с Иветтой. А это в свою очередь выводило тебя на официанта из отеля, Томаса Милана, который подмешал мне в завтрак наркотики и украл одежду Нениты Куген, чтобы Иветта смогла, надев ее, явиться в виде призрака. А Томас Милан в свою очередь подтвердил связь между тобой и Исагани Сеговией, этим «языческим воином» в набедренной повязке из храма Гиноонг Ина. Исагани же в свою очередь указывает на связь между тобой и «Самбаханг Анито».

— Ну ты настоящая ищейка!

— Как Иветта узнала, что ловушка в тоннеле была делом твоих рук?

— Ты ведь у нас ищейка, приятель, не я.

— И все же она как-то узнала, и до тебя дошло, что она весь день пыталась встретиться со мной, и ты хорошо понимал зачем. Поэтому ты устроил налет полиции на кое-кого из поставщиков наркотиков, а потом пустил слух, будто она настучала на них. И тогда большие боссы велели убрать ее. А где сейчас Томас Милан и Исагани Сеговия? Их тоже заставили замолчать?

— Если бы ты был чуть наблюдательнее, Джек, ты бы заметил их на похоронах сегодня утром, среди активистов.

— О, я достаточно наблюдателен, Поч. Я только что заставил тебя проговориться, что ты знаешь их. Ты ведь велел им быть на похоронах, чтобы убедить меня в их связи с Алексом? Да, ты все время старался направить мои подозрения на Алекса. Ты позаботился насчет белого «камаро» — он появился на сцене, когда бедную Иветту застрелили на моих глазах. После похорон Андре ты мне шепнул, будто Алекс сказал тебе, что пишет исповедь. А узнав, что он покончил с собой, бросился туда, чтобы подсунуть письмо — я должен был принять его за исповедь. Что ты имел против Алекса? Только не говори мне, что все еще с ненавистью вспоминаешь послевоенные времена, когда ты был на побегушках у Алекса.

— Но ведь все это только твои догадки, разве не так, Джек?

— Нет, не думаю, Поч. Когда я сказал, что ты импульсивен, я просто хотел польстить тебе. Тобою движет какая-то закоренелая обида. Как говорят мусульмане нашего Юга: если тебя оскорбили, посади кокосовую пальму — пусть она напоминает о мести. Уж не плоды ли это тех дней, когда Алекс, я и прочие из нашей компании платили за твою кока-колу и твои сандвичи?

— Замолчи, мать твою!..

— Поч, я всего лишь размышляю вслух… Пытаюсь увязать. Я приезжаю в Манилу, звоню тебе и сообщаю, что хочу докопаться до самого дна в деле Нениты Куген. И ты сразу же пытаешься остановить меня. Ты устраиваешь сцену «девушка с крабом», потом появление призрака Нениты. Зачем? Да ведь ты слышал, что с тех пор, как Альфреда сбежала от меня с американским иезуитом, я жил отшельником на своем островке в Давао и становился все более и более чокнутым. Значит, эти два фантастических видения должны были заставить меня задуматься: а не рехнулся ли я совсем и не следует ли мне либо тут же вернуться в Давао, либо отправиться в сумасшедший дом? И вот сразу после того, как я позвонил тебе по приезде, ты связываешься с этим своим помощником, этим Исагани, молодцем в набедренной повязке, и он говорит: как нам повезло, в отеле, где остановился этот недотепа, работает нужный парень, Томми Бык, который знает некую девицу Иветту, а она сможет инсценировать какое-нибудь бредовое представление, которое будет еще эффективнее, если Томми Бык заранее подмешает наркотики в завтрак. А если это представление и в придачу появление призрака не остановят меня — что ж, до чего бы я ни докопался, доверие ко мне подорвано. Кто поверит чудаку, который видит голых девиц, прогуливающих крабов, или мертвых девушек в красных свитерах, заглядывающих в окна?

— Но, Джек, зачем мне нужно было мешать тебе?

— Да, постичь это было труднее всего, пока я не сообразил, что как раз это-то самое простое. Все становилось на свои места, стоило только допустить, что ты убил Нениту Куген. Но зачем тебе надо было убивать ее? И опять же все станет ясным, если допустить, что ты связан с неоязычниками — что именно ты и есть таинственная личность, стоящая за «Церковью Духов». Ибо кому нужно скрывать свою связь с филиппинским язычеством? В наши дни ею можно гордиться, выставлять ее напоказ. Мы идем назад, к своим корням, вновь открываем нашу подлинную культуру, мы настоящие филиппинцы и националисты. Уж такой человек, как Алекс, не стал бы скрывать свою связь с ними, потому что благодаря ей сорвал бы лишний раз аплодисменты националистов. Так кому могло прийти в голову ее скрывать? И наконец я увидел кому. Человеку, который выставляет себя, как ты говоришь, воинствующим сыном церкви, но тайно является поборником язычества. Короче, кому-то вроде тебя, Поч.

— И поэтому я убил Нениту Куген?

— Ты убил ее, потому что каким-то образом ей стала известна связь между доктором Джекилем и мистером Хайдом. Она знала, что ты и есть таинственная фигура, стоящая за «Самбаханг Анито».

— Прости, Джек, но у тебя не сходятся концы с концами.

— А знаешь, что помогло мне распознать в тебе мистера Хайда? Вспомни, как ты рассказывал о том, — что делал в ту ночь, когда исчезла Ненита Куген. Ты говорил, что приехал к пещере в восемь часов проверить охрану. И еще ты сказал, что когда стоял у склона холма, то слышал девичий голос, распевающий идиотскую песенку «Полицейские засели под мостом». А мне вдруг пришло в голову, что в тот вечер активисты действительно пели свои песни в деревенской часовне, где собрались у гроба этого юноши, Роммеля Ватикана. Но ты не мог слышать их, стоя на берегу, то есть вне пещеры. Ты мог услышать их только из внутренней пещеры.

— И это доказывает, что я был во внутренней пещере в ту ночь? А как я мог попасть туда, не замеченный охранником?

— Ты сказал одну вещь, Почоло, которая засела у меня в голове. Ты сказал: «Я стою на берегу, ночь совершенно спокойна, вокруг ни души, и вдруг я слышу девичий голос, распевающий…» Ты выдал себя, Поч, когда сказал, что вокруг никого не было. А охранник? И потом, я вспомнил еще кое-что: ты говорил, что всякий раз, приезжая к пещере ночью, посылал охранника обойти берег, чтобы проверить, не прячутся ли мальчишки в темноте. А там река делает крутой поворот, и, чтобы осмотреть берег, охраннику надо зайти за скалу. Вот почему ты стоял там один и охранника у дверей пещеры не было. А пока он отсутствовал, ты извлек тело Нениты и перенес его во внутреннюю пещеру.

— А как я открыл дверь пещеры? Ключи были в полиции.

— Ключи были у тебя, Поч. Когда ты велел мисс Ли показать мне пещеру, она отправилась за ключами к тебе в кабинет. И еще: ты говорил, что в тот вечер был праздник майских цветов и что твоя сестра послала тебя за цветами, а в пещеру ты решил заглянуть на обратном пути. Отсюда ясно, почему тело Нениты благоухало. В твоей машине было полно цветов, и там же лежало тело Нениты — возможно, просто засыпанное цветами.

Почоло встал и попытался улыбнуться. Потом терпеливо сказал:

— Мой дорогой Джек, ты и правда стал чокнутым на этом своем острове. Все, что ты построил у себя в голове, свидетельствует о безудержном воображении. В этом нет логики. Мне ничего не стоит разрушить твои построения. Как я убил Нениту Куген? Застрелил, зарезал, задушил? Ты все время говоришь «тело Нениты», а значит, по-твоему, после восьми часов в тот субботний вечер она уже была мертва. Но Ненита умерла где-то между пятью и семью утра на следующее утро. Прочитай медицинское заключение. Так что же получается: в субботу вечером я тайно внес ее в пещеру в восемь часов, а потом на следующее утро, где-то между пятью и семью, снова тайно проник туда, чтобы убить ее? И каким образом я мог проникнуть в пещеру? Уж никак не со стороны реки — там был охранник и все эти купальщики. И не через часовню, где собрались активисты. Джек, объясни же, как я это сделал?

Джек Энсон молчал.

— И если я убил ее, Джек, то почему медики установили, что она умерла естественной смертью?

Джек уткнулся в ладони лицом. Почоло подошел, похлопал его по спине:

— Я все же полагаю, старина, что голая девушка с крабом и призрак Нениты Куген в красном свитере тебе просто померещились. И вообще, ты бы показался врачу. Обещай мне это.

Джек не шевелился. Почоло отошел от него.

— Мне надо идти, Джек. Жаль, что ты так думаешь обо мне. Но поверь, я не затаил обиды на тебя. Пока.

Джек услышал, как отворилась и затворилась дверь. Он все еще сидел на кровати, спрятав лицо в ладони. Его сотрясала дрожь. Наконец он беспомощно разрыдался. Как обмануть время и безумие? Сейчас он боялся даже встать, даже открыть глаза.

Вдруг он почувствовал какое-то движение над ним, и что-то холодное коснулось его шеи. Он конвульсивно дернулся и с воплем вскочил, с ужасом глядя вверх. Перед ним стоял Почоло.

— Почему ты плачешь, Джек?

Джек схватил его руки:

— О Поч, Поч, мне страшно! Я не хотел тебя обидеть! Должно быть, я сумасшедший, Поч, сумасшедший!

— Нет, Джек, ты не сумасшедший. Не считай себя сумасшедшим и не думай об этом! Бояться собственного безумия — это самое ужасное. Поэтому я и не мог уйти. Я не мог оставить тебя наедине с этим страхом. Ты не сумасшедший, Джек, поверь мне, я знаю. Более того, ты действительно проявил редкую проницательность.

Джек смахнул слезы с ресниц.

— Что ты имеешь в виду, Поч?

— Что ты действительно обнаружил мистера Хайда.

Гримаса ужаса опять перекосила лицо Джека:

— Так, значит, ты все же убил эту девушку?

— Нет. Но я хочу рассказать тебе, как я не убил ее.

Почоло снова сел в кресло.

— Слушай! — сказал он.

4

— Может, ты и прав, Джек, и подсознательно я все еще ненавижу то время, когда был объектом благотворительности в школе и Мистером Попрошайкой в нашей компании, а все вы говорили мне «слуга». Я чувствую в себе желание отомстить за прошлое — особенно моему дорогому антиклерикальному папаше, который, изрыгая богохульства, пил запоем, а мы тем временем влачили нищенское существование в убогом многоквартирном доме. Хуже нет, когда «порядочные» семьи, лишившиеся своего положения, все еще стремятся высоко держать голову — этакая родовая знать в отрепьях. Во мне и сейчас все сжимается, как вспомню мать идущей по рынку с таким видом, будто за ней следуют еще две-три служанки с корзинами. Торговок рыбой ведь не проведешь. Они ей нагло, прямо в лицо говорили, что нечего задирать нос, глядя на их товар: «Донья Пупут, проходите, это вам все равно не по карману». И тем не менее никакие насмешки не могли заставить ее на людях повесить нос или склонить голову, хотя, подходя к дому с кульком моллюсков или мелкой рыбы, она, бывало, чуть не плакала. А дома обожаемый папочка в сломанном кресле-качалке кашляет над джином да громогласно клянет церковь. Я ненавидел его. И если я пришел к священникам, то только назло ему.

Но не думай, что в этом все дело. Конечно, первоначальной причиной моего благочестия могло быть желание отомстить отцу, но меня и самого влекла церковь. И пока ты, Джек, киснул там в унынии на своем острове, я здесь неуклонно продвигался вверх и вверх как воинствующий сын церкви, как ловкий бизнесмен и как толковый политик. Мистер Попрошайка добился успеха, и его начали прочить в президенты одновременно с Алексом Мансано, который раньше называл меня слугой и держал при себе на побегушках. Но он с самого начала стоял по эту сторону, а я — по ту, и по другую сторону от моего дорогого папочки, который был заодно с Алексом и его папочкой, доном Андонгом, моими заклятыми врагами, ибо они были самыми ярыми антиклерикалами того времени.

Уже тогда я считал, что, сравнявшись с ними в положении, я буду способен на большее. В чем состоял их главный аргумент? В том, что приход христианства развратил филиппинца. Но если подлинный филиппинец есть филиппинец языческий, то почему они не доводят этот аргумент до логического конца? Филиппинец снова обретет себя только тогда, когда снова станет язычником. Reductio ad absurdum [110]Доведение до абсурда (лат.).
да? Нет, ибо дело тут в том, что вырвать филиппинца из лона христианства — значит освободить его, вернуть к доиспанским корням, а это и есть цель националистов. Но мне казалось, что они боятся заходить так далеко.

Тут у нас действуют миссионеры, обращают в христианство филиппинские племена, оставшиеся языческими, — почему же националисты не вопят во весь голос, что это, дескать, развращение последних подлинных филиппинцев? Где патриотический протест против посягательства на душу филиппинцев, которых и деколонизировать-то не надо? Я чувствовал, что националисты непоследовательны. Ругать монахов былых времен за то, что они обратили нас в христианство, — разве это не пустое занятие? Куда логичнее было бы положить конец той деятельности по обращению в христианство, которая сегодня идет вовсю на наших глазах, среди нас самих, среди наших язычников.

А тут как раз эти неоязыческие культы в Пангасинане, в Горной провинции, пытавшиеся возродить древние верования. Ну и что же националисты? Рискнули они хоть раз выступить в защиту неоязычников? Нет, они смотрели на них свысока, как на знахарей и деревенских чудотворцев. С одной стороны, филиппинское язычество превозносили как проявление подлинно народного духа. С другой — его же третировали, объявляя пустым предрассудком.

Как я уже сказал, я чувствовал, что если бы остался там, по ту сторону, то сыграл бы свою роль с куда большим успехом, чем все они. И вдруг оказался здесь, в этом лагере.

Как это случилось? Два года назад, ты знаешь, я уговорил дона Андонга посетить курсильо. Поначалу я не питал никаких иллюзий, и в мыслях не имел, что это произведет на него хоть какое-нибудь впечатление. А когда потом узнал, что он общается с духовными наставниками, то был ошеломлен. Но мое удивление вовсе не было радостным. Я почувствовал, что меня провели, и приуныл. Ведь сам Мистер Националист, лютый враг церкви, готов покориться ей. Мне казалось несправедливым, если вдруг та сторона потеряет такого борца. Я наслаждался нашим поединком, и мне вовсе не улыбалась мысль получить его в союзники.

Да, я знаю, о чем ты думаешь, Джек. Ты думаешь, я все еще хотел насолить отцу, ибо никак не желал быть на его стороне. Да, мое место всегда в противоположном лагере. И если дон Андонг, заместивший моего покойного отца, перешел в лагерь церкви, то мне надо покинуть его, чтобы по-прежнему быть против отца. Пожалуй, этим можно объяснить одну совершенную мною подлость. Я свой человек в церковных кругах, и мне было известно, когда именно дон Андонг должен был в присутствии кардинала объявить о принятии веры. Я постарался, чтобы об этой тайне узнали активисты. В результате — демонстрация против дона Андонга в день его обращения, вину за которую свалили на Алекса.

Тогда я еще не имел четких планов и, уж конечно, не думал, оставаясь в церкви, тайно помогать ее врагам. Но из-за этого злого поступка, совершенного под влиянием минуты, я неожиданно превратился в мистера Хайда, двойного агента, работающего на тех и на других. И как это увлекло меня! Никогда раньше я не испытывал такого радостного возбуждения, такой полноты чувств, как в момент, когда стоял свидетелем обращения дона Андонга на вилле кардинала и одновременно слышал рев демонстрантов у ворот, сознавая, что то и другое — дело моих рук. Власть для меня дело привычное, но такая власть — о да! Я словно умножил свою жизнь на два. Я был христианином, благоговейно свидетельствующим приобщение к вере, и в то же время как бы антихристианином, который там же, стоя у ворот, проклинал эту веру.

В тот миг я увидел, какой путь открывался передо мной. Воспротивиться обращению дона Андонга собственным сенсационным отступничеством меня не устраивало. Довольно того, что я неожиданно и всецело стал язычником в сердце своем. Оставаясь в рядах церкви и подрывая ее изнутри, можно ведь сделать для язычников больше. А кроме того, необходимость таиться насыщала каждый миг таким ощущением полноты жизни, что мне казалось, будто и чувствовать я стал вдвое острее.

Ты спросишь, так ли внезапно я сделался язычником? Отвечу — нет, процесс шел исподволь и давно, хоть я сам не ведал об этом. Ибо все время, пока я просто отбивал нападки на церковь со стороны дона Андонга и националистов, я видел, что им чего-то еще не хватает, и мысленно формулировал для себя решающий, на мой взгляд, довод националистов: раз подлинный филиппинец есть филиппинец языческий, христианин вообще не может быть филиппинцем. А тут вдруг понял, что уверовал в это целиком. Вот почему мое тайное отступничество не привело меня в один лагерь с Алексом. Ему и его националистам казалось достаточным быть просто врагами христианства, между тем как следовало активно защищать язычество. Ибо спасение филиппинца — в восстановлении язычества на Филиппинах.

Потом я решил определить для себя, с чего же начать. И остановился на Гиноонг Ина и на «Самбаханг Анито». У жрицы была харизма, а у ее церкви — последователи. Этого достаточно, чтобы возродить наши исконные доиспанские культы. При надлежащем финансировании и руководстве «Самбаханг Анито» могла превратиться в общенациональное движение. Вот так я стал «таинственной фигурой», стоящей за «Церковью Духов». Я нашел ей помещение, разработал стратегию пропаганды, добился для Гиноонг Ина отдельной программы на телевидении, давал деньги на обучение новообращенных. Я отыскал это ничтожество, Исагани Сеговию, сделал из него своего человека, агента, который действовал по моей указке, а сам я оставался за кулисами. Только он и Гиноонг Ина знали, кто я. И только они да я знаем, кто тайно присоединился к нам, а среди этих лиц есть столпы государства и церкви, и они готовы, когда придет день, объявить о своей приверженности религии предков. Вот что мы успели сделать за два года.

А теперь, Джек, я перехожу к интересующим тебя тайнам.

Весь прошлый год у доктора Джекиля и мистера Хайда было очень много дел. С одной стороны, я вел кампанию за беатификацию Эрманы; с другой — нападал на нее в статьях, которые помещал в газетах. При, так сказать, дневном свете я занимался тем, что поднимал авторитет святой пещеры, а ночью разрушал его. Исагани Сеговия работал с отцом Грегги Вираем и случайно обнаружил тайный ход из часовни в пещеру. Я сразу увидел, что церковникам тут можно здорово напакостить.

Используя тоннель, Исагани подстроил так называемые чудеса с розовыми лепестками. Бедный отец Грегги ни о чем понятия не имел. А мой план состоял в том, чтобы разоблачить мошенничество, когда упоение чудом достигнет высшей точки — тогда церкви трудно будет пережить скандал. К несчастью, обман раскрылся преждевременно. Его обнаружила та самая директриса начальной школы и сообщила дону Андонгу. Они согласились молчать при условии, если богослужения в пещере прекратятся, а отца Грегги вышибут. Но это меня не слишком расстроило — пещеру все равно еще можно было использовать в наших целях.

Я велел Гиноонг Ина, чтобы она потребовала права проводить молебствия в пещере, а потом в качестве доктора Джекиля отказал ей и закрыл пещеру. Это привело к демонстрациям против меня и пикетам, что явилось хорошей рекламой для «Самбаханг Анито» и помогло ей завоевать новые симпатии публики, которая увидела в ней страдающую сторону. Пока все шло хорошо. А потом Ненита Куген каким-то образом узнала, что я — мистер Хайд.

По сей день не знаю, как она выведала мою тайну, но она ее выведала и из Багио — надо же, нашла место! — позвонила мне по междугородному телефону, чтобы намекнуть, что она знает. Да, она только намекнула. Это как раз в ту трагическую субботу, в мае. Сказала, что возвращается в Манилу и хотела бы видеть меня вечером. В восемь часов я должен был заехать за ней в переулок за домом ее бабки. О чем я тогда не знал, так это о том, что она позвонила и Алексу и попросила его быть там в то же время. Что было у нее на уме? Чего она хотела — разоблачить меня перед ним? Позабавиться, столкнув нас? Или просто боялась встречаться там с дядей Почоло без дяди Алекса? Скорее всего, она сбежала в Багио, как только узнала мою тайну, но Ненита была не из тех, кто держит язык за зубами, и я удивляюсь, как это она сумела столько вытерпеть и сказать мне раньше, чем раззвонила по всему свету.

Во всяком случае, мною тогда владели худшие подозрения.! Поэтому в тот вечер я приехал в переулок пораньше, до восьми часов, чтобы посмотреть, что к чему. Припарковался поодаль и стал наблюдать. Я видел, как она приехала в машине с каким-то парнем и девушкой. Они бросили ее голую возле калитки. Как только их машина укатила, я подъехал к ней. Она сидела у дерева, опершись о стену. Я вышел, сказал: хелло, вот и я, что ты хотела сообщить мне? Девица двух слов не могла связать. Не знаю, может, испугалась, увидев меня, но скорее это напоминало истерику. Я поднял ее и несколько раз смазал по щеке, довольно сильно. Хотел просто привести ее в чувство, но она вдруг свалилась мне на руки. Вообще без сознания. Упала, как труп, мне на руки, и все…

Только не надо, Джек, теперь спрашивать, как объяснить то или как объяснить это. Я ничего не объясняю. Я просто говорю тебе, что случилось.

Я стоял с голой девушкой на руках и тут услышал шум машины. Она могла свернуть сюда, в этот переулок. Отнести Нениту к калитке и бросить там — на это не оставалось времени. Но и в машине не было места. Я вез цветы для праздника в мэрии, и она была просто забита букетами и гирляндами, даже впереди — только мое сиденье свободно.

Единственное, что мне оставалось, — отволочь ее к багажнику и сунуть туда, что я и сделал. Там тоже было полно цветов — бутоны и лепестки, ими должны были осыпать пастушек во время шествия. Так что тут ты правильно сообразил, Джек, — когда нашли тело Нениты, оно благоухало потому, что было буквально погребено в цветах, которыми я его завалил в багажнике. А потом я как сумасшедший погнал машину к «Самбаханг Анито».

Я хотел оставить ее с Гиноонг Ина. Ненита там часто бывала. Там есть проезд к дому, позади храма, совершенно укромный, потому что за ним территория брошенного лесосклада, который я приобрел, оформив его на чужое имя. Я всегда пользуюсь этим проездом, когда мне нужно повидать Гиноонг Ина. Туда выходит дверь из ее дома.

Остановившись у этой двери, я позвонил, чтобы дать ей знать, что я здесь. Потом вытащил Нениту Куген из цветов в багажнике, и Гиноонг Ина открыла мне, как раз когда я подходил с голой девушкой на руках. Я внес ее в дом и посадил на скамейку в холле, а потом рассказал Гиноонг Ина, что случилось. Она потрогала тело и сказала: «Но, Почоло, она мертва». Меня как молнией ударило. Я оттолкнул Гиноонг Ина и сам осмотрел тело. Она была права — дыхание не прослеживалось, никаких признаков жизни. У меня потемнело в глазах.

Но я тут же придумал выход. Я вспомнил о священной пещере. Можно ведь оставить тело там. Если в пещере найдут мертвую девушку — это будет как раз в духе легенд. Я сказал Гиноонг Ина, что намерен сделать, отнес тело к машине и снова положил его в багажник. Потом, когда уже сидел за рулем, вдруг спросил себя: а не почувствовал ли я все же дыхание, не показалось ли мне, что жизнь еще бьется в этом теле, когда я снова укладывал его в багажник? Но времени, чтобы проверить, не было, я уже выехал на оживленные улицы.

Ты правильно угадал, Джек, — приехав к пещере, я послал охранника обойти подножие скалы, а когда остался один, перенес тело Нениты во внутреннюю пещеру и положил его на каменную плиту. Оно было совершенно безжизненным. Тогда-то я и слышал девичий голос, распевавший песенку о полицейских. Больше я к пещере не возвращался, пока меня не вызвали на следующее утро, и можешь представить мое удивление, когда врач сказал мне, что девушка умерла не более двух часов назад.

Как это могло случиться?

Повторяю: я ничего не объясняю, просто рассказываю, что произошло. Но все же думаю, что тут надо иметь в виду одно обстоятельство: девушка была крайне утомлена. Несколько часов она ехала из Багио в Манилу — из прохлады в удушающую жару. В доме своих друзей она курит марихуану, и ее развозит. Приступ тошноты, потом обморок, потом она приходит в себя, но ей мерещится всякая чертовщина. Друзья везут ее домой, в машине она снова теряет сознание. Они попытались привести ее в чувство, и тут уж им пришлось иметь дело с дикой кошкой. Когда в итоге они бросили ее у калитки, она все еще была под Действием наркотика.

Я думаю, что, когда Ненита лишилась чувств у меня на руках, это был шок или что-то вроде припадка. Поэтому в багажнике у нее вполне мог случиться приступ удушья — крышка ведь закрывается плотно, кроме того, там была масса цветов. Потом, в доме Гиноонг Ина, когда я вынул ее, она, должно быть, пришла в себя, но снова задохнулась, опять оказавшись в багажнике. А когда я перенес ее в пещеру, скорее всего снова очнулась, но была слишком слаба, чтобы двигаться. И она оставалась жива часов до пяти, пока не умерла.

Так можно ли в этом случае утверждать, что я убийца?

Могу сказать тебе одно: если бы единственный способ предотвратить мое разоблачение заключался в том, чтобы убить ее, я бы не колебался ни минуты. Жизнь одной девушки ничто по сравнению со значимостью нашего движения. И жизнь друга тоже, Джек. Когда ты приехал в город и начал тут вынюхивать, я обязан был остановить тебя. Тебе, а заодно и прочим, надо было внушить, что ты не в своем уме. Исагани поручил тому парню, Томми, подмешать наркотики в твой завтрак, а Иветте изобразить прогулку с крабом и явление призрака. Да, о том, что ты собираешься обыскать часовню, мы узнали от Иветты и следили за тобой и устроили ловушку в тоннеле. Я достаточно беспощаден, Джек, чтобы оставить тебя умирать там, под землей, и был беспощаден, когда послал Иветту на верную смерть, услышав от Исагани, что она знает, кто хотел тебя убить. Я устроил полицейский налет на поставщиков наркотиков, а Исагани пустил слушок, что это она настучала на них. И в том белом «камаро», Джек, который ты видел на месте убийства, тоже был я.

Жестоко? Послушай, христианство использовало мечи, плети, мушкеты, мошенничество и ложь для того, чтобы утвердиться здесь, в этой стране, и мы готовы быть не менее жестокими, чтобы сокрушить его и отвоевать нашу собственную землю. Вот почему такие люди, как Алекс, для нас бесполезны. Они без конца витийствуют о том, сколь благородны мы были в языческие времена, но разве они делают это из убеждения, что мы должны вернуться к язычеству? Нет. Потому что для них главное — политиканство. Они, может, и отошли от церкви, но они не язычники. Они всего лишь деградировавшие христиане. А если мы добьемся успеха, то следующие поколения филиппинцев станут подлинно языческими, и язычество сделает их великим народом, как стали великим народом японцы, когда возрождение синтоизма на рубеже веков превратило их в мировую державу.

И еще, Джек. Забавно, но подозрение, которое, как ты говоришь, навело тебя на мой след, и навело безошибочно, как раз оно-то и было ложным. Я не подбрасывал последнее письмо Алекса. Он действительно сказал мне, что пишет исповедь, и действительно оставил письмо на кровати под своей одеждой, а я действительно нашел его в присутствии телохранителя. Я беспощаден, но я не клевещу на мертвых. Я боролся с Алексом, когда он был жив, но не могу пинать его теперь, после его смерти.

Я очень рисковал, когда отдал тебе письмо, Джек, и предоставил тебе решать, стоит ли распечатать его и прочесть. Рисковал, поскольку Алекс, думаю, узнал обо мне и в том письме содержалось разоблачение. Поэтому он и хотел, чтобы письмо было передано полиции. Ты упустил колоссальный шанс, Джек, — а я еле спасся, — когда согласился сжечь письмо.

Ух! В ту минуту мой папочка чуть было не свел со мной счеты. Но духи-анито на моей стороне, они все время хранят меня. Это анито заставили тебя, Джек, сказать: да, давай сожжем письмо. Они возвращаются, они уже вернулись. Это их второе пришествие. Будущее принадлежит нам. А что до прошлого, то, если Мансано олицетворяют мир моего отца, я уже отомщен. Дом Мансано рухнул.

Так что в конце концов хорошо, Джек, что мне не удалось остановить тебя, иначе бы ничего этого не было. Ты нажал кнопку. Ты — орудие, посланное мне анито. И потому, что бы ты ни предпринял, я тебя не боюсь. Я вижу: что бы ты ни делал, ты будешь только выполнять их волю. Хочешь доказательств? Тогда встань, Джек. Вот телефон. Звони в полицию. Разоблачи меня. Ну действуй же, приятель, сдай меня им. Не хочешь? Ты уверен? И не передумаешь? Считаю до трех. Раз! Два! Джек!.. Три! Все. А жаль. Мы стоим в преддверии царства анито. Ты бы увидел всю силу их и славу. Но тем не менее спасибо, старина. Спасибо за все.

И до свидания, Джек.

5

Раскачиваясь в бешеном круговороте засасывающей тьмы, он долго всплывал из бездонной глубины и наконец вынырнул на поверхности какого-то плавающего стола — лицом к скользкому дереву, охватив руками деревянный нимб вокруг головы. Скосил глаза на мокрые доски: от них подозрительно пахло, а лицо его словно приклеилось.

Опять чья-то рука, извлекшая его из глубин, легла на плечо, и он обнаружил, что уже может приподнять голову — слегка, правда. Перед ним колебалось белое расплывчатое пятно.

— Пять часов, сэр. Принести счет?

Это все еще был тот ресторанчик на берегу бухты, где жарят мясо на углях: обшарпанные столы под открытым небом на залитой асфальтом подкове в окружении пальм, посередине — лужайка, в разрыве подковы — музыкальный автомат, а за ним — бульвар и море.

Джек Энсон с удивлением уставился на пустые столы. В руках у него тоже было пусто — бутылку из них кто-то вытащил.

— А остальные куда подевались? — воскликнул он.

Может быть, рассвет просто растворил всех, кто только что шумел здесь, за столами?

— Разошлись по домам, сэр. Уже утро.

Джек выпрямился и посмотрел вокруг. Поднявшийся ночью ветер — первое напоминание о страшном зное, идущем с юга, — оставил на небе лишь несколько ущербных звезд. Занимался день, тихий и жаркий. Влажной дымке с моря надо было только переползти через бульвар, чтобы превратиться в пар. Потревоженный воздух дрожал и струился, как дым, словно земля и асфальт кипели. Он ощутил теплую росу на лице, пот горячим бульоном тек из подмышек и по ногам. Но ветер с ночи предвещал холодный дождь. Конец августа знаменовали простуды и лихорадки.

— Подать счет, сэр?

Белое пятно перестало колебаться и обрело вид официанта, вытиравшего следы рвоты со стола.

— Нет… Еще пива… И снова поставьте эту дурацкую песенку.

— «Бен», сэр?

— «Бен».

Слушая мелодию, он уловил в ней еще какой-то мальчишеский голос. Его собственный? Алекса? Почоло? Голос, звучавший в ушах, был куда старше, чем у певца, — будто само его отрочество пело в благословенной невинности. Джеку даже показалось, что он слышит запах школьной часовни и ладана, запах помады, идущий от волос Алекса, запах кожи — от ботинок Почоло. «Tantum ergo sacramentum…» [113]Се высокое таинство… (лат.)
Но голос в музыкальном автомате пел другое. «Бен, нам обоим больше нечего искать…» А тот голос из детства уже замирал вдали, и Джек вдруг сразу протрезвел, когда еще один, тоже мальчишеский, произнес прямо над ухом:

— Газету, сэр?

Он дал мальчишке-разносчику монетку и развернул газету. Почоло по-прежнему занимал всю первую страницу — «Мэр уходит в подполье». Уже строились различные догадки: то ли он бежал в горы, то ли присоединился к городским партизанам… Сегодняшнее утро было вторым со дня исчезновения Почоло. Накануне, в полдень, газеты получили от него послание: «Я решил уйти в подполье, потому что назревает переворот, и мы должны готовить людей к борьбе». Как выяснилось, он побывал в мэрии рано утром и оставил письмо в кабинете вице-мэра. Тогда его видели последний раз. Машина его тоже исчезла. Письмо вице-мэру содержало инструкции по муниципальным делам. Вчера имя Почоло было и в заголовках вечерних газет.

Джек просмотрел их, и ему до смерти захотелось напиться. Этот ресторанчик, где подавали жаренное на углях мясо, был последней остановкой в его долгом ночном походе по кабакам, который он предпринял, лишь бы не возвращаться в отель, где наверняка поджидали в засаде репортеры. Опасения оказались обоснованными: сейчас в утренней газете он обнаружил свое имя — его искали, чтобы допросить, так как полиция установила, что он видел мэра одним из последних. Уже допросили секретаршу, мисс Ли, и она, заливаясь слезами, бурно выражала протест: ее шеф никак не мог быть подрывным элементом. Из канцелярии кардинала поступило опровержение слухов о том, что мэр Гатмэйтан якобы ушел в подполье по заданию церкви.

Джек отшвырнул газету и потребовал счет. Смятый газетный лист посылал с тротуара ударные волны — «исчезновение важной персоны… человек, способный стать президентом… видный католик из мирян», — заставлявшие землю внизу бурлить.

Прежде чем уйти, Джек еще раз поставил «Бен» и под плачущий юношеский голос умчался на такси в яркий свет восходящего солнца, который, однако, то и дело мерк, словно перед ним металась чудовищная тень. На мгновение Джеку померещился падший ангел, такой огромный, что его не могла вместить и вселенная: он горбился под сводом небес, затмевая их своими крылами.

Ворота дома Мансано еще были на запоре. Охранник сначала доложил о его приезде, а потом уже отворил. Въехав во двор, Джек почувствовал — что-то не так. Дом выглядел каким-то голым. Потом он понял. Фонтан и высившаяся над ним статуя Александра Македонского исчезли. О них напоминали только камни развороченной площадки в центре ротонды. Из-за образовавшейся пустоты и ротонда, и сад, и сам дом, казалось, съежились. Все было словно в уменьшенном масштабе.

Моника Мансано, еще в пеньюаре, ждала его на лестнице.

— Боже милосердный, где это ты был, Джек?

Она тут же провела его через пустую комнату отца в ванную.

— Раздевайся и дай мне свою одежду. Посмотрим, что с ней можно сделать. Сейчас принесу купальный халат и полотенце.

Она принесла еще бритву, расческу и шлепанцы. А когда он вышел, кофе был уже готов.

— Будешь завтракать или хочешь сперва выспаться?

— Моника, я ничего не ел после вчерашнего обеда и совсем не хочу спать.

Она увела его на кухню и приготовила яичницу с колбасой.

— Единственная оставшаяся служанка чистит и гладит твою одежду.

— Репортеры здесь были? — спросил он.

— Налетели после полуденного выпуска новостей. Нам пришлось запереть ворота. Джек, когда ты видел Почоло в последний раз?

— Позавчера, на похоронах Алекса и на обеде с шампанским здесь, У твоего отца.

— Но вы уехали вместе.

— Мы отправились ко мне в номер.

— И он сказал тебе, что уходит в подполье?

— Нет.

— Сказал ли он хоть что-нибудь, что могло бы объяснить это?

— Не знаю. Мы говорили… о разных вещах.

— Ваша старая компания теряет одного за другим. Когда же твоя очередь?

— Ты хочешь знать, что будет со мной — просто ли я умру, исчезну или еще что? Убей, не знаю. Когда Альфреда бросила меня, я решил, что теперь я человек, с которым ничего не может случиться. Помнишь ту песню Синатры? «Со мною всякое случается…»

— Постучи по дереву, Джек.

Позднее, уже опять аккуратно одетый, он заявил, что должен повидать Гиноонг Ина.

— Я тебя подвезу. Мне надо отвезти кое-что папа́ в аббатство.

Когда машина устремилась вниз по аллее, ему показалось, что он узнал женщину, мелькнувшую среди деревьев и обернувшуюся на шум машины.

— Да, — сказала сидевшая за рулем Моника. — Это Чеденг.

— Когда она приехала?

— Она не приезжала. Она все время была тут. Скрывалась.

— И знала, что я здесь?

— Вряд ли. Она живет в помещении для слуг, за домом. Там теперь никого нет.

— Какие у нее планы?

— Убей, не знаю, Джек, если употреблять твои выражения. Но она, как и я, не сможет оставаться здесь долго. Ведь дом уже продан.

Хотя он явился в «Самбаханг Анито» к девяти часам, Гиноонг Ина не смогла принять его раньше половины второго. Из провинций прибыли семь автобусов с паломниками, им надо было уделить внимание, потом полуденное молебствие, но она заверила Джека, что пока не собиралась идти обедать.

— После моления я чувствую такой подъем, что не могу есть, сначала надо как-то снять напряжение.

Они снова сидели на крыльце, и она сказала, что Почоло побывал у нее накануне исчезновения.

— По его словам, вы все знаете? Тогда вы уже наш, мистер Энсон. Да, Почоло сказал мне, что намерен уйти в подполье. Я пыталась разубедить его, но он настаивал, что должен. Если бы меня спросили, как ему следует поступить, я бы ответила: сбросить маску и перед всем миром открыто заявить о своем исповедании веры. Но Почоло находит прямо-таки детскую радость в игре в прятки.

— Он не боялся, что я разоблачу его?

— Нет, совсем не боялся. Мистер Энсон, он не убивал Нениту Куген.

— Он объяснил мне обстоятельства ее гибели.

— Нет, мистер Энсон, обстоятельства не могут быть объяснены, потому что они принадлежат царству анито. Как вы, к примеру, объясняли себе благоухание, исходившее от тела мертвой девушки? Тем, что машина была полна цветов? Вы наивны. Тогда бы запах не продержался целую ночь. Если Ненита источала благоухание, то это потому, что в ту ночь в пещере ей явилась богиня.

— Этого мы не знаем.

— А я знаю. Когда вы были здесь в прошлый раз, я сказала вам, что дух Нениты Куген поведал мне: она умерла от любви. Я говорила правду, но это были только слова. Нужно было подтверждение. Я также сказала вам, что жду, когда Ненита Куген снова явится в этот мир, и явится скоро, воплотившись в какой-нибудь из моих девушек. Это уже произошло: голос Нениты Куген вещал нам устами одной из моих девушек, и она была одержима Ненитой не единожды, а трижды. На третий раз мы записали послание на пленку. Хотите послушать?

— Нет. Но что она сказала?

— Она сказала, что пробудилась в пещере, полной света и благоухания. Там была богиня, которая молвила: эта девушка принадлежит мне, но она все время убегает, и только так я могу удержать ее. Потом Ненита увидела всех тех юношей и девушек, что умерли раньше в пещере — они так любили свой народ, что умирали за него, добровольно принося себя в жертву, чтобы выпадал дождь, чтобы зрел урожай, чтобы народ мог выжить. И Ненита поняла, что и она призвана принести себя в жертву любви, чтобы новый дождь очистил землю, а новое плодородие обогатило ее, чтобы возрожденный народ вернулся к своим истокам, сбросив все чуждые маски. Ненита поняла — и последовала зову. И в тот же миг она стала истинной филиппинкой. Но богиня взяла ее за руку, подняла с каменного выступа и провела во внешнюю пещеру. Там, где раньше была запертая дверь, теперь не было никакой двери. Пещера была открыта. И богиня сказала Нените, что она вольна вернуться в мир, если пожелает. Но девушка никуда не хотела идти. Она чувствовала, что преисполнена покоя, любви и желания остаться. Она хотела только покоя любви. И ответила тем, что вернулась во внутреннюю пещеру и снова легла на каменную плиту. И тогда она стала одно с богиней.

Джек, из почтения к последовавшему молчанию, опустил глаза. Лицо его оставалось невозмутимым.

— Конечно, вы не поверили ни одному моему слову, мистер Энсон?

Он поднял на нее глаза:

— Думаю, мы можем считать установленным, что Ненита пришла в себя в пещере и жила до пяти часов утра, поскольку медицинское заключение гласит, что, когда ее нашли, она была мертва не более двух часов.

— И что же она делала, пока была в сознании?

— Вы верите только в одну возможность. Боюсь, я не обладаю такой верой.

— Вы не верите, что она могла восстать из мертвых, что она действительно восстала из мертвых? А ведь это, знаете ли, доказано. Вы же сами видели ее, мистер Энсон.

— Вы имеете в виду сцену с крабом и явление призрака? Почоло признал, что он и ваш Исагани Сеговия подстроили эти представления с помощью девушки по имени Иветта.

— Почоло и Исагани столь же наивны, как и вы, мистер Энсон. Они велели запутавшейся девушке сыграть роль, но не потрудились проверить, сыграла ли она. А если вы проверите, мистер Энсон, то узнаете, что, получив инструкции от Исагани, Иветта тут же забыла о них и в ту же ночь спешно уехала в провинцию сниматься в кино. А на следующее утро, когда вы видели обнаженную девушку, прогуливающую краба в коридоре вашего отеля, Иветта была за много миль от города, и ее подруги могут подтвердить это. Она вернулась к вечеру, и снова с ней встретился Исагани, дал новые инструкции, на сей раз относительно того, что вы называете «явлением призрака». Но ее опять пригласили, на это раз в какой-то загородный дом в Кавите, где собирался клуб бизнесменов. И когда вы видели то лицо в дверях кафе, Иветта участвовала в оргии на берегу моря.

Джек сидел молча, не в силах справиться с чувством безотчетного страха.

— Мистер Энсон, и вы, и Почоло, и Исагани просто приняли как факт то, что девушка, которую вы видели, — Иветта, следовавшая инструкциям. А я говорю вам, что это никак не могла быть Иветта. Мне, кстати, ничего не было известно об этих инструкциях, иначе бы я их отменила. Не вижу никакого смысла в попытках мистифицировать вас. Но теперь я понимаю, что у богини были свои цели. Вы, неверующий, почувствовали ее прикосновение, чего нельзя сказать о таком верующем, как Почоло, который предпочитает трескучие фразы. Поэтому я думаю, что его уход — к лучшему. Он заблуждался, считая, будто направляет нашу религию, тогда как никто не направляет ее, кроме богини. Она использует меня, она использует его, и она использует вас для своих собственных целей. Вы были призваны, мистер Энсон. Сейчас вы можете уйти прочь, но со временем вы вернетесь. И то, что Почоло исчез, не имеет никакого значения. Будут и другие Почоло. Я служу богине достаточно давно, чтобы знать это. Снова и снова кажется, что ее культ увядает, терпит поражение, даже умирает, но мы делаем свое дело — богиня и я. А такие, как Почоло, — они приходят и уходят.

— Да, — сказал Джек, — они приходят, уходят и снова приходят. Но ведь последний из них еще не использован до конца, и вы хорошо это знаете, хотя и делаете вид, будто уже списали его со счетов.

— Не думаю, что вы сами понимаете, что говорите, мистер Энсон.

— Тогда, может быть, это ваша богиня говорит во мне. А она говорит, что Почоло послан захватить руководство повстанческим движением. И если это ему удастся, то я знаю, каково будет следующее действие пьесы.

— И каково же?

— Возрождение старого мифа. Возвращение ренегата-христианина и языческой жрицы во главе повстанческих сил. Архиепископ и принцесса снова вместе, снова они скачут вперед, пытаясь восстановить власть старых богов. Намечается ли их совместное появление в пещере?

— То, что вы называете мифом, я называю судьбой.

— Правильно ли я понял богиню?

— Вы определенно говорите на всех языках, мистер Энсон.

— Я говорю языком ангельским, а любви не имею…

— О нет, это вы цитируйте той стороне, не нам. Мы-то уже хлебнули драгоценной благодати от их ангелов. И мы воздаем злом за зло.

Она встала.

— Позвольте пригласить вас на обед, мистер Энсон.

— Нет, спасибо, — ответил он, тоже поднимаясь. — Меня ждет срочное дело.

Она задержалась у двери.

— А знаете, мистер Энсон, я очень бы хотела выяснить одну вещь. Если произойдет то, что вы называете следующим действием пьесы, на чьей стороне будете вы?

На минуту он задумался, потом ответил, пожав плечами:

— Я не собираюсь делать выбор.

Она улыбнулась:

— Но я все же думаю, что вы его сделаете, когда придет время, и это будет правильный выбор.

В первый раз он видел ее улыбающейся, и неожиданно все происшедшее сгустилось для него в звуки лиры и флейт.

Держась за ручку двери, она стояла, освещенная дневным солнцем, в пурпурной юбке и прозрачной блузке, а черные волосы струились по ее спине, и казалось, четыре века мифа и тайны улыбались с ее лица. Потом она исчезла в доме.

Уже проходя мимо храма, он услышал, как кто-то окликнул его по имени. В боковой двери храма стоял ухмыляющийся Исагани Сеговия, опять в набедренной повязке.

— Мистер Энсон, вы удовлетворены этим интервью?

— Нет.

— У вас все еще есть вопросы?

— Несомненно.

— Если вы хотите знать, кто сообщил сенатору Алексу Мансано насчет Почоло…

— …то это были вы, да?

— Я послал ему анонимное письмо, в котором сообщил, что его отец и жена знали о мошенничестве с розами в пещере. Он начал проверять и, конечно, вышел на меня. Тогда я сказал ему, что Почоло и есть таинственная фигура, стоящая за «Самбаханг Анито», и рассказал все, что действительно случилось с Ненитой Куген.

— Теперь ясно, кто открыл тайну Нените Куген.

— Да, это тоже я. И я же сказал Иветте, кто пытался поймать вас в ловушку в тоннеле, — хотя и не впрямую. Я просто устроил так, что она подслушала, как мы с Томми говорили об этом. Я слышал, сенатор оставил письмо?

— Оно уже превратилось в пепел.

— Жаль. А было бы забавно — не само разоблачение, а его последствия. Церковникам пришлось бы попотеть.

— Могу я спросить, для чего вы делаете все это?

— Ни для чего. Пожалуй, только ради забавы. Зло ведь забавно, когда оно бескорыстно.

— Вы любите розыгрыши?

— Я просто язычник. Нам все дозволено. Но, конечно, Гиноонг Ина будет сильно огорчена. Она слишком всерьез принимает все это. А бедный Почоло воображал себя сатанинской личностью, играя в доктора Джекиля и мистера Хайда.

— Странно слышать это от человека, бывшего его креатурой.

— В том-то все и дело. Он мне просто надоел со своей уверенностью в том, будто я его креатура, его орудие, ученик дьявола. Пусть теперь поразмышляет на досуге. Когда он появился здесь в ночь перед исчезновением, я сказал ему, что это я разоблачил его перед Ненитой, Иветтой и Алексом Мансано. Слушайте, да он просто обалдел! Бедняга только тогда сообразил, кто из нас двоих был главным. Он-то все время думал, что он беспощаден, сущий сатана, а тут другой переплюнул его в сатанизме, к тому же просто так, без всякой цели.

— Нисколько не сомневаюсь, Исагани, вы принесли не меньше зла.

И Джек зашагал дальше.

Он взял такси, велел ехать к дому Мансано и застал Монику врасплох на кухне, где она упаковывала фарфор.

— Джек! Как ты меня напугал!

— Где Чеденг? Пошли кого-нибудь за ней.

— Чеденг?

— Моника, скажи ей, что я здесь и такси ждет!

— Но ведь она улетела, Джек.

— Улетела? Куда?

— В Нью-Йорк. Я только что вернулась — провожала ее. Ее самолет вылетел в час дня.

— Но ты даже не сказала мне, что она улетает!

— Она решила совершенно неожиданно.

Джек упал на стул, не зная, воспринимать ли этот удар как потерю или как избавление. Моника вытерла руки о фартук и села рядом.

— Что все это значит, Джек?

— Я приехал за ней. Я приехал, чтобы увезти ее в Давао. Не могу понять, зачем ей надо было улетать. Она ждала меня, должна была ждать. Она не хотела подталкивать меня, поэтому даже не сказала мне, где скрывается. Но сегодня утром, когда я увидел ее, она поняла, что я знаю — она ждет меня, и я приеду за ней.

— В таком случае, Джек, я рада, что она решила улететь в Нью-Йорк.

— Ты сошла с ума!

— Это ты сошел с ума, Джек. Неужели ты не видишь, как бы это выглядело — бежать с женой друга, когда ее муж и сын еще не остыли в могилах?

— Да кому какое дело?

— Тебе, мне, всем нам, потому что это гнусно, и никакое твое прекраснодушие не изменит этого. Послушай, Джек, ты столько лет жил в тени чего-то гнусного — ведь Альфреда сбежала с монахом. А теперь хочешь прожить оставшуюся жизнь в тени Другой гнусности?

Он сгорбился, спрятав лицо в ладони. Она положила руку ему на голову:

— Ты ведь еще не обедал? Отошли такси, я зажарю тебе курицу.

Он резко встал.

— Нет, мне надо ехать.

— Куда?

— Назад, в Давао.

— Хорошо. Но тогда хотя бы съешь супу.

Она встала, но он удержал ее за руку.

— А куда ты собираешься, Моника?

— Разогреть тебе суп.

— Нет, я имею в виду — после всего этого?

— Знаешь, я все еще не решила.

— Почему бы тебе не поехать со мной в Давао?

— Мне?!

— Тебе. Почему бы не туда — все ж лучше, чем никуда?

— Наверно, мне следует ответить, что все это слишком неожиданно.

— Я не делаю тебе предложение, я просто предлагаю. Мне надоело быть одиноким и жить одному. Я хочу, чтобы в моем новом мире там был хоть кто-нибудь из прежнего окружения. И мне действительно нужна экономка. Почему бы тебе не поехать в качестве экономки? А там посмотрим, что из этого выйдет.

— Ты это серьезно, Джек?

— Не знаю.

Он все еще держал ее за руку, и она резко высвободилась.

— Тогда обдумай это, Джек, и дай мне знать, когда будешь серьезен.

— Нет, я хочу обдумать это там, с тобою. Или ты считаешь, что и это гнусность?

Она рассмеялась:

— Сейчас ничто не кажется мне более прекрасным!

— О’кей, договорились. Когда ты можешь вылететь?

— В любое время!

— Прекрасно! Я поехал за билетами.

Он был уже в дверях, когда она окликнула его:

— Сядь-ка, Джек. Мне надо кое в чем исповедаться.

— Тебе сделали еще одно предложение? — улыбнулся он, садясь.

— Нет, это насчет Чеденг. Ты был прав, Джек. Она ждала тебя, она не собиралась улетать.

Улыбка сошла с его лица.

— Ждала?

— Да. Когда я вернулась сегодня утром, она сказала, что ты ее видел. «Теперь он знает, где меня найти, — сказала она, — и он вернется и увезет меня». Она была уверена, что ты сегодня же опять приедешь.

— Тогда почему же она улетела?

— Потому что Я сказала ей кое-что.

Он ждал, но она только смотрела на него.

— Так что же ты сказала? — крикнул он.

— О Джек, я знала, что все ее планы — это сумасшествие! Она бы погубила тебя. Ты бы погубил ее. Неужели ты сам не понимаешь, Джек! Если бы она уехала с тобой, не думая о том, что ее назовут бессердечной женщиной, то со временем и стала бы бессердечной.

— Черт побери, говори, что ты сказала ей?

— Я сказала, что ты приезжал сегодня утром просить меня поехать с тобой в Давао. И что я согласилась.

— Моника!

— Джек, я должна была остановить ее. Как я могла допустить такую гнусность?

— И сразу после того, как ты сказала ей это, она решила лететь в Нью-Йорк?

— Да. А теперь, мне сдается, ты уже не хочешь, чтобы я летела с тобой в Давао?

— Не знаю.

— Тогда подумай, Джек, но только не говори мне.

Она начала снова упаковывать фарфор, а он как пьяный вышел из дома. Такси стояло возле ямы, где прежде возвышалась статуя Александра Македонского. Мимо, мимо… и вот уже не видно. Машина уже уносила его к воротам, и он вдруг всем своим существом осознал, что навсегда расстается с последними памятниками прошлого. Но почему они должны уходить в прошлое, почему надо расставаться с ними, если ему не хочется расставаться? Ведь не все же памятники разрушены!

Уже у ворот он крикнул в панике:

— Шофер, поворачивай назад! Назад, к дому!

Он взбежал по ступенькам и до смерти напугал служанку, которая выволакивала в холл ящик с фарфором. Нет-нет, сеньоры Моники нет на кухне. Она ушла к себе в комнату.

— Скажи ей, что я здесь! Скажи, я хочу поговорить с ней!

Служанка убежала и тут же вернулась. Сеньора Моника отдыхает и просила не беспокоить ее.

— Скажи ей, это очень важно! Скажи, я должен ее видеть!

Служанка опять убежала прочь и вернулась, тяжело дыша.

— Сеньора Моника передает свои извинения, но она не может принять сеньора Джека. Она желает ему приятного путешествия и надеется, что когда-нибудь они снова встретятся.

С прошлым было покончено. Надо смириться с этим. Джек Энсон спустился к такси, в последний раз покидая дом с гордым названием «Ла Алехандрия». Может быть, Монику не устраивало как раз то, что ей была предложена роль памятника?

В ту же ночь, как прежде одинокий, он вылетел в Давао.

Сан-Хуан-дель-Монте Май — октябрь 1982 г.