ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Кандида Марасиган, дочь Лоренсо, старая дева.

Паула Марасиган, дочь Лоренсо, старая дева.

Пепанг, их замужняя старшая сестра.

Маноло, их старший брат.

Битой Камачо, друг семьи.

Тони Хавиер, квартирант в доме Марасиганов.

Пит, редактор журнала «Санди Мэгэзин».

Эдди, журналист.

Кора, фотокорреспондент.

Сюзен, актриса варьете.

Виолетта, актриса варьете.

Дон Перико, сенатор.

Донья Лоленг, его жена.

Пэтси, их дочь.

друзья доньи Лоленг

Эльза Монтес.

Чарли Даканай.

друзья Марасиганов

Дон Альваро

Донья Упенг, жена дона Альваро

Дон Пепе

Дон Мигель

Донья Ирене, жена дона Мигеля

Дон Аристео

Охранник.

Детектив.

Первый полицейский.

Второй полицейский.

Действие первое. Зал в доме Марасиганов в Интрамуросе Начало октября 1941 года, после полудня.

Действие второе. Там же. Неделю спустя, позднее утро.

Действие третье. Там же. Два дня спустя. Второе воскресенье октября, полдень.

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Занавес поднимается. За ним второй занавес, изображающий руины Интрамуроса в лунном свете. Края сцены в тени. Битой Камачо стоит слева. Начинает говорить, оставаясь невидимым — голос из мрака.

Битой. Интрамурос! Старая Манила. Настоящая Манила. Благородный и навеки преданный короне Город…

Для первых конкистадоров она была новым Тиром и Сидоном, для первых миссионеров — новым Римом. Сюда, под защиту этих стен, стекалось богатство Востока: шелк Китая, пряности Явы, золото, слоновая кость и драгоценные камни Индии. Под этими стенами собирались воины Иисуса, чтобы подчинить Восток кресту. По этим старым улицам некогда шествовала великолепная толпа: вице-короли и архиепископы, мистики и торговцы, языческие колдуны и христианские мученики, монахини, куртизанки и элегантные маркизы, английские пираты, китайские мандарины, португальские дезертиры, голландские шпионы, мусульманские султаны и янки — капитаны клиперов. В течение трех веков этот средневековый город был Вавилоном в делах торговли и Новым Иерусалимом в своей непоколебимой вере… А теперь смотрите, вот все, что от него осталось. Бурьян, битые кирпичи, покореженное железо. Здесь кусок стены, часть лестницы — а там, дальше, покалеченный готический фасад церкви Санто Доминго… Quomodo desolata es, Civitas Dei! [1]Как опустел ты, Град Божий! (лат.)

Вокруг Битоя постепенно светлеет.

Я стою в лунном свете и гляжу на пустынную улицу. Недавно люди умирали здесь ужасной смертью — от меча и огня, и крики их тонули в громе выстрелов. Теперь — только тишина. Тишина, лунный свет и повсюду густая, высокая трава…

Это знаменитая Калье Реаль, Королевская улица — главная улица нашей страны, главная улица нашей истории. Нет на Филиппинах города, который не имеет, или не имел бы, своей Калье Реаль. Так вот, эта — матерь всем им. По ней вице-короли торжественно въезжали в город. По этой улице в парадном шествии с развевающимися знаменами несли королевскую печать всякий раз, когда прибывали послания, написанные рукой короля. По этой улице шествовали грандиозные ежегодные процессии. На этой улице стояли дома знати — величественные старинные строения под красной черепицей с чугунными балконами, с фонтанами, бившими в патио.

Когда я был маленьким, некоторые из этих старинных домов еще стояли — но как они уже тогда обветшали! Уже не великолепные, уже не обиталища сильных мира сего, они, брошенные и забытые, истлевали, погруженные в мечты о минувшей славе, с годами становясь все темнее, покрываясь копотью, разрушаясь, и конце концов превратились в трущобы, где сдавалось внаем жилье, — там чуть ли не дюжина семей ютилась в каждой из прежних великолепных комнат, кучи отбросов громоздились в патио, а между осевшими балконами болтались веревки для белья…

Интрамурос умирал, Интрамурос погибал еще до войны. Вернулись джунгли — современные джунгли, джунгли-трущобы. Они были столь же беспощадны, столь же неудержимы, как и настоящие, — они уничтожали историю людей, пожирали их памятники. Благородный и навеки преданный короне Город превратился в трущобные джунгли. Таким он остался в памяти почти всех нас — величественный город наших отцов!

Но был на этой улице дом, который не поглотили трущобы, который сопротивлялся джунглям до самого конца. Он упрямо боролся за то, чтобы сохранить себя, сохранить свое лицо. И понадобилась мировая война, чтобы уничтожить этот дом и тех трех человек, что боролись за него. Они погибли со своим домом, со своим городом — и это, быть может, к лучшему. Они бы ни за что не пережили гибели старой Манилы…

Дом стоял на углу Калье Реаль. Часть стены, груда битого кирпича — все, что осталось от него, от дома дона Лоренсо Марасигана. Здесь стоял этот дом на протяжении жизни многих поколений. Да, снаружи его тоже можно было принять за сдаваемую внаем трущобу. Выглядел он точно так же, как и другие старые здания на этой улице: потемневшая от мха крыша, осевшие балконы, неокрашенные стены в трещинах… Но стоило пройти за ограду, толкнув старинную массивную калитку, и вы видели перед собой тщательно подметенную дорожку, чистый уютный патио… Ни мусора, ни веревок для белья. Поднявшись по вощеной лестнице в сверкающий зал, вы попадали в другой мир — мир, «где все привычно и размеренно»…

Внутри сцены загорается свет. Через прозрачный занавес виден зал в доме Марасиганов.

И дело не только в морских раковинах вдоль лестницы, в барочной мебели, в старых портретах на стенах, в семейных альбомах на полках. Сама атмосфера дома говорила об иной эпохе — эпохе ламп и газовых рожков, эпохе арф, бакенбард и элегантных карет, эпохе утонченных манер и мелодрамы, эпохе религии и революции.

Поднимается второй занавес.

Его больше нет — нет дома дона Лоренсо Великолепного. Ничего не осталось, только часть стены и груда битого кирпича. Но вот каким он был до своей гибели. И я уверен, точно так же он выглядел и сто лет назад. Он оставался прежним, не меняясь. Я помню его с раннего детства — он всегда был таким. Я рос, вокруг меня рос и быстро менялся город, все преображалось, ни в чем не было постоянства. И лишь одно казалось мне незыблемым — этот дом. Это было единственное место, куда я мог прийти и застать все в неизменном виде. Старше — да. Старше, темнее и молчаливее. И все же — прежним, каким я его запомнил маленьким мальчиком, когда отец приводил меня сюда по пятницам вечером.

Зал уже полностью освещен. Это большая комната, тщательно убранная, с натертыми полами, — но все в ней, и прежде всего мебель, говорит о годах запустения. Краска на стенах потемнела и местами сошла. Оконные стекла в трещинах. Дверные проемы покосились. Барочная элегантность потускнела. В задней стене две застекленные двери, выходящие на осевшие балконы, что нависли над улицей. В центре, между дверями, большая софа в обычном сопровождении: два кресла-качалки, круглый стол и два прямых кресла. Сейчас стол и кресла стоят перед правым балконом, дверь закрыта. Стол накрыт для мериенды. Через открытую дверь левого балкона в комнату падают косые лучи послеполуденного солнца и видны неопрятные дома напротив. Слева в глубине сцены перила лестницы, поднимающейся снизу, от задника. В середине левой стены закрытая дверь. У задней стены возле лестницы — старомодная вешалка с подставкой для зонтов и зеркалом.

Справа в глубине сцены этажерка для безделушек, заполненная морскими раковинами, статуэтками, семейными альбомами, журналами и книгами. В центре правой стены дверной проем, обрамленный занавесями. Возле него пианино. На креслах вышитые подушки, у балконных дверей и у двери справа — подставки для горшков с цветами. На стенах — над софой, пианино и этажеркой — увеличенные семейные фотографии в вычурных рамах. С потолка свисает люстра. Картина «Портрет художника-филиппинца» висит в центре воображаемой «четвертой стены» между сценой и зрительным залом. «Слева» и «справа» везде определяются по отношению к зрителям.

(Входит в комнату.) Я был здесь, как сейчас помню, в начале октября сорок первого года, всего за два месяца до начала войны. Тысяча девятьсот сорок первый! Помните этот год? Для народов Европы это был год Гитлера, а здесь — год конги, буги-вуги, учебных затемнений, год, когда в моду вошли платья с вырезом на животе. О конечно, мы были уверены, что война скоро доберется и до нас, но точно так же мы были уверены, что она не продлится долго и ничего, ну совсем ничего, с нами не случится. Когда мы говорили: «Не давать спуску!» или «Жизнь идет своим чередом», голоса наши звучали весело и мужественно, в сердцах не было тревоги. И поскольку мы чувствовали себя в полной безопасности, поскольку мы были так уверены в себе, мы намеренно старались чуть-чуть припугнуть самих себя. Помните мрачные слухи, которые мы же и распространяли? Мы наслаждались дрожью, когда их пересказывали, и с таким же наслаждением, дрожа, выслушивали их. Это была игра. Просто игра, чтобы пощекотать нервы. Мы были искушенными детьми, которые играют в насилие и убийство, наполовину желая, чтобы все это оказалось правдой. (Становится у лестницы, словно только что поднялся.) В тот октябрьский день я пришел сюда, и голова моя гудела от слухов. На улицах люди останавливали друг друга, чтобы обсудить события, о которых кричали заголовки газет. В ресторанах, парикмахерских «вели» войну в Европе «военные эксперты». И во всех домах, на всех улицах радиоприемники захлебывались новостями. Я был возбужден. И не только возбужден, но и чрезвычайно доволен. Ведь это доказывало, что я тоже вовлечен в поток событий, что и я озабочен — по-настоящему, благородно озабочен судьбой человечества. Итак, я поднялся по лестнице, встал здесь, у перил, и оглядел комнату, словно не видел ее с самого детства. И вдруг весь этот гам, все эти люди, заголовки, репродукторы умолкли. Я стоял здесь, а весь мир погрузился в тишину. Это было удивительно — но также и очень неприятно. Молчание комнаты казалось оскорблением, вроде пощечины. И мне вдруг стало стыдно за то благородное возбуждение, которым я так гордился. А потом меня охватило чувство глубокой обиды. Я вознегодовал на эту комнату. Я ненавидел старые кресла за то, что они стояли здесь так спокойно. Мне захотелось тут же спуститься вниз, оставить этот дом выбежать снова на улицу — к орущему радио, крикливым людям и заголовкам. Но я не двинулся с места. Я не мог. Тишина лишила меня сил. А через некоторое время негодование мое улеглось, я начал посмеиваться над собой. Впервые за долгое-долгое время слышал собственные мысли. Я ощутил, что чувствую, дышу, живу, помню. Я снова стал отдельным человеком, индивидуальностью с собственной, личной жизнью — моей жизнью. Эта старая комната снова помолодела, я вновь узнавал ее. Тишина нашептывала воспоминания… Там, за окнами, мир весело спешил навстречу гибели. А здесь жизнь текла своим чередом, ничто не менялось, все было на своем месте, все было таким же, как вчера, как в прошлом году, как сто лет назад…

Пауза.

Битой, улыбаясь, оглядывает комнату. Справа появляется Кандида Марасиган с чашкой шоколада на подносе. Увидев Битоя, останавливается в дверях и вопросительно смотрит на него. Кандиде сорок два года, она одета по моде двадцатых годов. Длинные с проседью волосы завиты и сложены в старомодный узел. Держится прямо и твердо, худощава. Ее вряд ли можно назвать красивой, но в кругу друзей она излучает девическое обаяние и невинность. С незнакомыми людьми — из-за застенчивости — склонна принимать вид неприступной старой девы. Сейчас она чрезвычайно неодобрительно смотрит на молодого человека у лестницы.

Битой. Хэлло, Кандида! (Улыбаясь, ждет, но ее лицо сохраняет строгое выражение, и он сам делает несколько шагов к ней.) Кандида, вы, конечно же, помните меня? (Идет к ней.)

Кандида (узнав его, улыбается и тоже идет ему навстречу). Ну конечно, конечно! Битой, сын старого Камачо! И тебе должно быть стыдно, Битой Камачо, очень стыдно: ты забываешь старых друзей!

Встречаются в середине сцены.

Битой. Я никогда не забываю старых друзей, Кандида.

Кандида. Тогда почему же ты… (Делает резкий жест и расплескивает шоколад.)

Битой подается назад.

(Смеется.) О, извини, Битой.

Битой. Позвольте мне взять поднос. (Берет поднос и ставит на стол.)

Кандида не отрывает от него взгляда.

(Улыбаясь, поворачивается, демонстрируя себя.) Ну как?

Кандида (подходит к нему). Такой худой? И уже столько морщин на лице? Тебе ведь не больше двадцати.

Битой. Двадцать пять.

Кандида. Двадцать пять! Подумать только! (Отходит в глубину сцены.) Когда я видела тебя последний раз, ты был маленьким мальчиком в коротких штанишках и матроске…

Битой. А когда я видел вас в последний раз, Кандида…

Кандида (быстро поворачивается и говорит с чувством). Нет! Не надо!

Битой (удивленно). А?

Кандида (смеется). О Битой, когда тебе будет столько лет, сколько мне, ты поймешь — это больно!

Битой. Что больно?

Кандида. Когда тебе говорят, как ты изменилась.

Битой. Вы не изменились, Кандида.

Кандида. О нет, нет! Когда ты видел меня последний раз, Битой, (говорит как кокетливая красавица) я была молодой леди, неприступной молодой леди с перстнями на пальцах, с лентой в волосах, а в глазах моих сияли звезды! О, я была преисполнена тщеславия — и жизненных сил! И я была уверена, что вот-вот появится некто, прекрасный незнакомец, и увезет меня! Я ждала, ты понимаешь, я ждала своего принца Астурийского.

Битой. А его все еще нет, вашего принца Астурийского?

Кандида. Увы, он так и не появился! И никто из старых друзей уже не заглядывает сюда…

Битой. Даже вечерами по пятницам?

Кандида. Даже вечерами по пятницам. Нет больше тертулий по пятницам, Битой. Мы отказались от них. Старики умирают, а молодым — таким, как ты, Битой, — им неинтересно. (Поворачивается к двери справа и повышает голос.) Паула! Паула!

За сценой слышен голос Паулы: «Иду!»

(Подходит к Битою и берет его руки в свои.) Битой, как мило, что ты вспомнил о нас. Я просто счастлива. Ты пробудил во мне память о тех счастливых днях.

Битой. Я понимаю. И вы пробудили ее во мне — память о вечерах по пятницам, которые мы с отцом проводили здесь.

Кандида (выпускает его руки). Ты помнишь? Но ведь ты был совсем ребенком.

Битой. Я помню, помню! О, эти тертулии — я отлично помню их! По субботам собирались в доме Инсонов в Бинондо, по понедельникам — в аптеке доктора Морета в Киапо, по средам — в книжной лавке дона Аристео на улице Карриедо, а по пятницам… Послушайте, Кандида, по пятницам даже сейчас я иногда просыпаюсь и думаю: сегодня пятница, тертулия в доме Марасиганов в Интрамуросе, мы пойдем туда с папой… (Смолкает.)

В дверях — Паула Марасиган с тарелкой бисквитов. Ей сорок, в волосах седина, и на ней тоже смешное старомодное платье. Ростом она меньше Кандиды, но изящнее и застенчивее. Как и Кандиду, ее можно было бы принять за унылую старую деву, но, когда она улыбается, в ней, ко всеобщему удивлению, раскрывается веселая девушка, все еще молодая, все еще чарующая, несмотря на седые волосы.

Кандида. Ну, Паула, узнаешь, кто пришел навестить нас после стольких лет?

Паула (спешит к столу и ставит тарелку). Да это же Битой, Битой Камачо! (Подходит к Битою и протягивает обе руки.) Пресвятая дева, как он вырос! И это наш малыш, Кандида?

Битой. В коротких штанишках и матроске?

Кандида. Он с нежностью вспоминает наши тертулии по пятницам.

Паула. О, в те времена ты вечно всем мешал. Битой! Мне то и дело приходилось вытирать тебе нос или провожать в маленькую комнатку. И почему твой папа всегда брал тебя с собой?

Битой. Я так ревел, если он пытался оставить меня дома!

Паула (откидывает голову назад). Ах, эти вечера по пятницам в давние времена! Сколько мы говорили! (Легко скользит по комнате, словно во время тертулии, обращаясь к воображаемым гостям и обмахиваясь несуществующим веером.) Еще бренди, дон Пепе? Еще немного бренди, дон Исидро? Донья Упенг, пройдите сюда, к окну, здесь прохладнее! Как, дон Альваро, вы не читали последнее стихотворение Дарио? Как где? Конечно, в последнем номере «Бланко и негро»! Донья Ирене, мы говорим о божественном Рубене! Вы читали его последнюю вещь?

О дон Пепе, дон Пепе, вам не кажется, что это стихотворение — просто чудо? Глядите-ка, а вот и дон Аристео. Наконец-то! Приветствуем вас в нашем доме, благородный воин! Кандида, посади его куда-нибудь!

Кандида (подхватывает игру). Сюда, дон Аристео, пожалуйте сюда! Могу ли я спросить, дорогой дон, почему вы не были у нас прошлую пятницу? Паула, бренди для дона Аристео!

Паула (протягивает воображаемый бокал). Сегодня я запрещаю вам говорить о политике! Неужели мы навеки обречены слушать только об этом доне К.?

Кандида. Слушайте, слушайте все! Дон Альваро рассказывает, где именно был этот дон К. во время революции!

Паула. О да, донья Ирене, мы были на всех спектаклях, но считаем, что эта труппа слабее, чем прошлогодняя.

Кандида. А в следующем месяце приезжает итальянская опера! Горе нам, девицам! Мужчины опять будут толпиться за кулисами!

Паула. Еще бренди, дон Мигель? Еще немного бренди, дон Пепе? Донья Ирене, не хотите ли сесть за пианино? О, продолжайте, продолжайте, дон Альваро! Так вы говорите, генерал Агинальдо действительно готовил армию для последнего наступления?

Битой (голосом десятилетнего мальчика). Тетя Паула, тетя Паула, я хочу в маленькую комнатку!

Паула. Тише, тише, что за манеры! И посмотри — твой нос!

Кандида. И сколько раз мы просили тебя не называть нас тетями!

Паула. Ты должен называть нас Паула и Кандида.

Кандида. Просто Паула и Кандида — понятно?

Паула. Бог мой, мы же еще не старые девы!

Кандида. Нет, мы еще не старые девы! Мы молоды, мы прекрасны, мы очаровательны! О, послушайте, донья Упенг, вчера мы были на балу и танцевали, танцевали, танцевали до утра. (Танцуя, кружится по комнате.)

Паула. Папа говорит, что мы были прекраснее всех!

Кандида. О да, донья Ирене, папа сопровождал нас — и он был первым джентльменом!

Битой (все еще голосом десятилетнего мальчика, возбужденно показывая на дверь). Вот он идет! Он идет!

Кандида (резко поворачивается). А, наконец-то, папа! (Повышает голос.) Дон Мигель, а вот и папа! Вот и папа, донья Упенг!

Паула (тоже в радостном возбуждении). А вот и папа, дон Альваро! Донья Ирене, вот и папа!

Сестры показывают в центр сцены, когда говорят «Вот и папа!».

Кандида. Тише! Пожалуйста, тише! Папа хочет что-то сказать!

Стоят рядом, глядя в зал, руки сложены на груди, фигуры напряжены, словно они внимают отцу. Потом бьют в ладоши и кричат в радостном воодушевлении: «О папа, папа!»

Остаются в той же позе. Перед ними висит Портрет, и, когда они замечают его, выражение восторга сходит с их лиц, обе склоняются, бессильно уронив руки. Игра кончена, кончилось колдовство. Они стоят молча, угрюмо глядя вверх, — две жалкие старые девы в жалком старом доме.

Битой наблюдает за ними из глубины сцены. Потом, поняв, куда они смотрят, тоже поднимает глаза и впервые видит Портрет. Не отрывая от него взгляда, подходит к сестрам и становится позади, между ними.

Битой. Это он?

Кандида (с чувством). Да.

Битой. Когда ваш отец написал его?

Паула. С год назад.

Битой (молча вглядывается). Странная, очень странная картина.

Кандида. Ты знаешь, как он называет его?

Битой. Да.

Кандида. Retrato del artista сото Filipino.

Битой. Да, я знаю. «Портрет художника-филиппинца». Но почему, почему? Ландшафт не филиппинский… Что ваш отец хотел этим сказать? (Протягивает руку к портрету.) Юноша несет на спине старика… а за ними горящий город…

Паула. Старик — это отец.

Битой. Да, я узнаю лицо.

Кандида. И юноша — тоже наш отец, когда был молодым.

Битой (возбужденно). Ну конечно, конечно!

Паула. А горящий город…

Битой. А горящий город — Троя.

Паула. Так ты все знаешь.

Битой (улыбается). Да, знаю. Эней выносит своего отца, Анхиза, из Трои. А ваш отец изобразил себя и как Энея, и как Анхиза.

Кандида. Он нарисовал себя таким, какой он сейчас и каким был в прошлом.

Битой. Эффект, знаете, довольно устрашающий…

Кандида. А, и ты почувствовал?

Битой. У меня будто в глазах двоится.

Кандида. А мне иногда кажется, будто та фигура наверху — какое-то чудовище, человек о двух головах.

Битой. Да. «Это странное чудовище, художник…» Но как удачно ему удалось схватить эту ясную и чистую классическую простоту! Как текут линии, какие яркие цвета, какой простор, какая спокойная атмосфера! Прямо чувствуешь, как сияет солнце, как дует морской ветер! Глубина, свет, чистота, красота, изящество — и вдруг на переднем плане эти пугающие лица, загадочно улыбающиеся, словно отражения в зеркале… А позади, в отдалении — горящая Троя… Мой бог, да это великолепно! Это шедевр. (Умолкает. На его вдохновенное лицо набегает тревога.) Но почему ваш отец назвал его «Портрет художника-филиппинца»?

Паула. Что ж, в конце концов, это ведь его портрет.

Кандида. Собственно, даже двойной портрет.

Паула. А он ведь художник, и он — филиппинец.

Битой. Все так, но тогда к чему изображать себя Энеем? И почему на фоне Троянской войны?

Паула (пожимает плечами). Мы не знаем.

Кандида. Он нам не сказал.

Битой. А вы знаете, один заезжий француз написал восторженную статью об этой картине.

Кандида. О да, он был очень мил, этот француз. Сказал, что давний поклонник отца. И хорошо знал его работы — видел их в Мадриде и Барселоне. И он решил… (Умолкает.)

Битой вытаскивает блокнот и записывает ее слова. Кандида и Паула обмениваются взглядами.

Битой (выжидающе смотрит). Да? Он решил… что он решил?

Кандида (сухо продолжает). Он решил, что если когда-нибудь окажется на Филиппинах, то обязательно разыщет отца. И он приехал сюда, повидался с отцом, видел эту новую картину, а потом написал статью. Как я уже говорила, он очень милый человек, но теперь мы жалеем, что он вообще приезжал.

Битой (отрываясь от блокнота). Простите?

Кандида. Скажи-ка, Битой, ты газетный репортер?

Битой (после минутного колебания). Да. Да, я репортер.

Кандида (улыбается). Так вот почему ты решил навестить нас впервые за столько лет! (Все еще улыбаясь, отходит от него.)

Битой непонимающе смотрит ей вслед. Она подходит к столу и сбивает шоколад.

Битой поворачивается к Пауле.

Битой. Паула, в чем дело? Что я такого сделал?

Паула. О, ничего, Битой. Только теперь, если люди приходят сюда, то не к нам. Они приходят посмотреть на эту картину.

Битой. Ну и что? Вы должны радоваться, должны гордиться! Все думали, что ваш отец давно умер. И вот сейчас, после стольких лет молчания и мрака, о нем опять заговорили. Вся страна с волнением узнает, что Лоренсо Марасиган, один из величайших художников Филиппин, друг и соратник Хуана Луны, не только жив, но и создал в столь почтенном возрасте еще один шедевр.

Паула (мягко). Отец написал эту картину только для нас — для Кандиды и для меня. Он подарил ее нам, и уже целый год она мирно висит здесь. А потом появляется этот француз, строчит о ней. И с тех пор мы потеряли покой. Не проходит и дня без посетителей: или репортер из газеты, или фотокорреспондент из журнала, или студенты из университета. А нам, (кладет руку ему на плечо) нам это не нравится, Битой. (Поворачивается и идет к столу; готовит полдник для отца.)

Битой остается на прежнем месте и смотрит на Портрет. Затем прячет блокнот и тоже идет к столу.

Битой. Простите меня, Кандида. Простите, Паула.

Паула ставит еду на поднос, Кандида сбивает шоколад.

Что ж… Думаю, мне пора.

Кандида (не глядя на него). Нет, останься на мериенду. Паула, принеси еще одну чашку.

Паула идет к двери.

Битой. Пожалуйста, не беспокойтесь, Паула. Мне действительно надо идти.

Паула (останавливается). Ну Битой!

Битой. Меня ждут.

Кандида (наливает шоколад в чашку). Садись, Битой, и хватит глупостей.

Битой. Меня ждут неподалеку, Кандида, и через минуту эти люди будут здесь.

Кандида (смотрит на него). Тоже из газет?

Битой. Да.

Кандида. Твои друзья?

Битой. Мы работаем на одну и ту же компанию.

Кандида. Понятно. И поскольку ты друг дома, тебя послали вперед расчистить путь — так?

Битой. Совершенно верно.

Кандида (смеется). Да ты негодяй, Битой Камачо!

Битой. Я сейчас спущусь и скажу, чтобы они не приходили. Кандида. Почему? (Пожимает плечами.) Пусть приходят. Паула. В конце концов, надо же нам привыкать.

Битой. Но я не хочу, чтобы они приходили.

Паула. А ты ведь считаешь, что мы должны быть в восторге от визитеров.

Битой. Нет.

Паула. Тогда чего же ты хочешь?

Битой (помолчав, опять голосом маленького мальчика). О тетя Паула, тетя Паула, я хочу в маленькую комнатку!

Все смеются.

(Выпрямляется и, уперев руку в бедро, начинает расхаживать по комнате, покручивая воображаемые усы. Теперь его хриплый голос пародирует джентльмена старой школы.) Карамба! Эти нынешние молодые люди — они просто ужасны, разве не так? Hombre, когда я был молод, еще до революции… Сеньорита, будьте столь любезны, еще немного вашего превосходного шоколада.

Кандида (протягивает ему чашку шоколада). С превеликим удовольствием, дон Бенито!

Паула (обмахивается несуществующим веером). Пожалуйста, ну пожалуйста, дон Бенито, расскажите о ваших студенческих годах в Париже!

Битой (поднимает глаза к потолку). О Париж! Париж старого доброго времени!

Кандида. Донья Ирене, скорее сюда! Донья Упенг, спешите к нам! Дон Бенито расскажет нам о любовных интрижках с парижскими кокотками!

Паула. Они вызывают трепет? Они страстны? Они бесстыжи? О молчите, молчите! Как кружится голова, как бьется сердце! Я упаду в обморок, сейчас упаду! (Прикладывает одну руку к бровям, другую к сердцу и, вальсируя, покидает комнату.)

Кандида и Битой хохочут. Кандида снова начинает сбивать шоколад.

Битой (подходит к столу). Я действительно очень извиняюсь, Кандида.

Кандида. Да садись же, Битой, выпей шоколаду.

Битой (садится). А вам действительно многие досаждают?

Кандида. Ну, ты сам можешь представить: репортеры, фотографы, просто люди, желающие поговорить с отцом, — и они бывают так оскорблены, когда отец отказывается принять их. (Смотрит на Портрет.) А знаешь что, Битой? Эта картина как-то странно действует на людей.

Битой. Что вы хотите сказать?

Кандида. Она злит их.

Битой (тоже смотрит на Портрет). Да, пожалуй, она довольно загадочна.

Кандида. Мы объясняем. Мы всем объясняем. Мы говорим: это Эней, а это его отец Анхиз. А на нас смотрят непонимающе — кто такой Эней? Он филиппинец? (Смеется.) Вчера к нам приходили из какой-то общественной организации и были просто шокированы, услышав, что картина висит у нас уже целый год и никто ничего об этом не знал, пока не появился этот француз. Они просто взъелись на нас с Паулой за то, что мы никому ничего не сказали. Один из них, маленький такой человечек с большими глазами, упер палец мне в лицо и заявил весьма грозно: «Мисс Марасиган, я потребую, чтобы правительство немедленно конфисковало эту картину! Вы и ваша сестра недостойны владеть ею!»

Битой (тоже смеется). Теперь я начинаю понимать, что пришлось претерпеть вам с Паулой.

Входит Паула с чашкой.

Кандида. Дело вовсе не в Пауле и не во мне. Мы хотим уберечь отца. (Передает поднос Пауле.) Вот, Паула. И скажи отцу, что сын его старого друга Камачо пришел навестить его.

Паула уходит с подносом.

Битой. А как он — ваш отец (поднимает глаза к Портрету), дон Лоренсо Великолепный, себя чувствует?

Кандида (наливает себе шоколад). Совсем неплохо. Битой.

Битой. Он настолько слаб, что не выходит из комнаты?

Кандида. О нет.

Битой. Тогда в чем же дело?

Кандида (уклончиво). Несчастный случай.

Битой. Когда?

Кандида. С год назад.

Битой. Когда писал эту картину?

Кандида. Вскоре после того, как кончил ее.

Битой. И что случилось?

Кандида. Мы точно не знаем. Нас тогда не было, а произошло это ночью. Он… он упал с балкона своей комнаты во двор.

Битой (встает). Боже мой! Что-нибудь сломал?

Кандида. Слава богу, нет.

Битой. А как он сейчас?

Кандида. Он может ходить, но предпочитает оставаться в постели. И знаешь, Битой, за весь год он ни разу не вышел из комнаты. (Неожиданно прижимает кулаки ко лбу.) Это мы во всем виноваты!

Битой. Но почему? Это же был несчастный случай. Кандида (после паузы). Да… Да, это был несчастный случай. (Наливает шоколад для Паулы.)

Битой молча смотрит на нее. Паула появляется в дверях.

Паула. Битой, идем! Папа в восторге! Он просит тебя к себе немедленно!

Битой (идет к двери). Спасибо, Паула.

Кандида. Битой…

Он останавливается и смотрит на нее.

Будь очень осторожен, ладно? И помни: ты не репортер, ты друг. И пришел не затем, чтобы взять интервью или сделать снимок. Ты пришел только для того, чтобы навестить его.

Битой. Хорошо, Кандида.

Паула и Битой уходят. Кандида садится и начинает есть. На столе утренняя почта. Она вскрывает и просматривает ее. Паула возвращается.

Паула (садится и пьет шоколад). Папа действительно в восторге. Он даже поднялся с постели пожать руку Битою. Когда я уходила, они очень оживленно разговаривали. Отцу действительно лучше, Кандида! Ты не думаешь?

Кандида не отвечает. Облокотившись о стол, она смотрит на письмо, положив голову на ладонь.

(Наклоняется рассмотреть письмо.) Опять счета, Кандида?

Кандида (поднимает и один за другим роняет на стол вскрытые конверты). За воду. За газ. От врача. А это (размахивает письмом) за свет. Слушай. (Читает.) «Вновь предупреждаем вас, что, если счета не будут немедленно оплачены, мы будем вынуждены прекратить обслуживание». И это уже третье предупреждение.

Паула. Ты сказала Маноло?

Кандида. Я звонила ему, я звонила Пепанг, и они сказали: о да конечно, сейчас же высылаем деньги. Но это они говорят уже целый месяц, а денег все нет.

Паула (с горечью). О дорогие брат и сестра!

Кандида. Наши дорогие брат и сестра полны решимости вынудить нас отказаться от этого дома.

Паула. Ничего у них не выйдет. Мы с тобой останемся здесь. Здесь мы родились, здесь мы и умрем!

Кандида. Даже если они по-прежнему не будут присылать денег? Если откажутся помогать нам? Все эти счета…

Паула (задумчиво). Должен же быть какой-то выход. Кандида (наклоняется к Пауле). Послушай, у меня есть идея…

Паула (не обращает внимания). Но что мы можем поделать? Мы всего лишь две никчемные старые девы…

Кандида (встает и оглядывается). Где эта газета?

Паула. Ночами я лежу без сна и все думаю, где добыть денег, денег, денег!

Кандида (нашла газету и, стоя у стола, просматривает ее). А, вот. Слушай-ка, Паула. Здесь сказано…

На улице останавливается машина. Сестры прислушиваются, потом переглядываются. Кандида вздыхает, сворачивает газету и садится. Паула наливает себе еще шоколаду. Шаги на лестнице. Сестры берут чашки и пьют шоколад. Входит Тони Хавиер, с книгами и пиджаком в руке. Смотрит на сестер, снимает шляпу и говорит: «Добрый день, милые леди!» Отворяет дверь слева и швыряет внутрь пиджак, шляпу и книги. Снова закрывает дверь, затем, доверительно улыбаясь, проходит в зал. Ему около двадцати семи лет, вид очень мужественный, сардонический. На нем яркие рубашка и галстук, но он не вульгарен — и знает это.

Тони. А, мериенда!

Кандида (тоном старой девы). Не желаете ли шоколаду, мистер Хавиер?

Тони. Тц-тц. Так можно прогореть, милые леди. Не забывайте — я плачу только за комнату, без пансиона.

Кандида (строго). Мистер Хавиер, всякий человек, живущий под нашей крышей, желанный гость за нашим столом.

Тони. Хорошие манеры и хороший бизнес исключают друг друга.

Кандида. Мистер Хавиер, не желаете ли шоколаду?

Тони (берет бисквит и жует). Да, благодарю вас! (Видит чашку Битоя.) Э, да у вас был гость!

Кандида. Наш старый друг. Паула, принеси еще чашку.

Тони. Зачем?

Паула встает, он перегибается через стол и кладет руку ей на плечо. Она смотрит на него — несердито, но удивленно. Он медленно убирает руку, их взгляды встречаются.

Пожалуйста, не беспокойтесь, мисс Паула. Я могу воспользоваться и этой чашкой. Я не привередлив.

Кандида (строго). Паула, принеси еще одну чашку.

Тони. А может быть, вы предложите мне свою чашку, мисс Паула?

Паула (смотрит удивленно). Мою чашку?

Тони (берет чашку Паулы). Или вы сами хотите допить шоколад?

Паула (отрицательно качает головой). Нет.

Тони. Тогда можно я допью?

Кандида (встает). Мистер Хавиер, я прошу вас немедленно поставить чашку!

Тони (не обращая внимания на Кандиду). Спасибо, мисс Паула. (Поднимает чашку выше головы.) За хороший бизнес! (Закидывает голову назад и медленно пьет шоколад. Ставит чашку на стол и вытирает губы.)

Сестры, пока он пьет, смотрят на его горло в ужасе и изумлении.

Кандида (придя в себя). Мистер Хавиер, это возмутительно…

Тони (берет еще один бисквит и жадно ест). Вот уж нет — это так вкусно!

Кандида. Обращаться с вами как с порядочным человеком бесполезно!

Тони (кланяется). Позвольте моей недостойной персоне избавить вас от своего присутствия! (Идет к двери своей комнаты.)

Сестры обмениваются взглядами.

(Останавливается и оглядывается.) Да — и спасибо за мериенду!

Кандида. Мистер Хавиер, потрудитесь вернуться. Мы хотим спросить вас кое о чем.

Тони (возвращается). О’кей, валяйте.

Паула (берет кофейник). Мне надо отнести это на кухню.

Кандида. Поставь на место, Паула. Ты останешься здесь.

Тони. Ну, в чем дело? Только давайте поскорее. У меня мало времени. Я хотел прилечь на минутку — мне же снова идти. (Зевает и потягивается, брови его напряженно сведены.) Боже мой, как я устал! Не высыпаюсь, вечно не высыпаюсь! (Идет к столу и берет еще один бисквит.) Днем учусь, ночью работаю. Грандиозные замыслы! А у кого их нет? (Жуя бисквит, подходит к креслу-качалке и падает в него.) Вы только посмотрите на меня — заурядный музыкантишка, играю на пианино в варьете. Не пианист — нет, определенно не пианист! Э, а знаете ли вы, в чем разница между настоящим пианистом и тем, кто просто играет на пианино? Могу сказать. Пианист — это… Пианист — это… ну, это дело возвышенное. Его учили профессора, он посещал академии, он дает концерты дамам из высшего общества. Культура — вот что такое пианист! Ну а я всего лишь играю на пианино. Никто меня никогда не учил. Я сам выучился — и сам же знаю, что играю скверно! (Встает и засовывает руки в карманы.) Барабаню по клавишам в варьете. Три представления в день в занюханном третьеразрядном театре. Публика плюет тебе в спину, пианино дребезжит, как ржавая консервная банка. И при этом не знаешь, когда тебя вышибут… (Молча смотрит на пол. Потом вздыхает и пожимает плечами.) Так что мне остается делать? Только строить грандиозные планы! И я говорю себе: я вовсе не намерен всю жизнь просто барабанить по клавишам. Нет, господа! Я буду адвокатом — знаменитым, богатым и продажным адвокатом! И я хожу в колледж. Да, господа! Целый день в колледже, потом всю ночь за пианино. Что за жизнь! Хотя — бывало и похуже… (Неожиданно поворачивается к сестрам.) Вы, милые леди, даже не можете себе представить, какой жизнью я жил!

Кандида. Нас не интересует ваша личная жизнь.

Тони (смотрит ей прямо в глаза). Не интересует?

Не выдержав, она отводит взгляд.

(Улыбается.) Вам, милые леди, следовало бы…

Кандида (прерывает его). Мистер Хавиер, мы сдали вам комнату при условии, что не будет азартных игр, пьянства и женщин.

Тони. Ну и что?

Кандида. Вы нарушили наши правила.

Тони. Но я не играю здесь в азартные игры.

Кандида. Я не их имела в виду.

Тони. Ну, иногда я прихватываю с собой бутылку пива.

Кандида. И не пьянство.

Тони (широко раскрыв глаза). А, вы имеете в виду… (Ухмыляясь, очерчивает в воздухе женские формы.)

Кандида (без улыбки). Да!

Тони. Но когда?

Кандида. Вчера вечером, мистер Хавиер, моя сестра и я — мы слышали: вы пришли с женщиной!

Тони. Боже святый, так вы еще не спали?

Кандида. Мы бодрствовали.

Тони (смущенно опускает взор). Вы… вы ждали меня?

Кандида. Мистер Хавиер, отвечайте: вы привели вчера женщину или нет?

Тони (широко раскрыв глаза). Милые леди, вам, должно быть, пригрезилось! Это были чудесные, чудесные грезы, и мне так не хочется разрушать очарование! Так вы, милые леди, грезили обо мне, да?

Кандида. Нет, мы не грезили, а женщина — женщина у вас была!

Тони. Нет, вы грезили, а женщины — женщины у меня не было!

Кандида. Как вы можете лгать в глаза! Я отчетливо слышала женский смех. Поэтому мы с сестрой встали и подошли к окну, посмотреть. Паула, скажи ему. Ты видела женщину?

Паула (робко). Ну, это… это могла быть и женщина…

Кандида. Могла быть! Я же помню, как ты сказала: уверена, что это женщина!

Паула. Но только потому, что ты сказала: уверена, что слышала женский смех. Но ведь было так темно. Мы видели что-то белое. Может, женское платье, а может, и мужскую рубашку.

Тони. Мужскую рубашку. В этой рубашке был, э… Ну конечно же, в этой рубашке был барабанщик из нашего оркестра! А пришел он потому, что его ноты остались у меня в комнате. Он поднялся, я отдал ему ноты, и он ушел. Вот и все!

Кандида. Вы говорите правду?

Тони (поднимает руку). Всю правду и ничего, кроме правды.

Кандида. Хотелось бы верить!

Паула. О Кандида, мы понапрасну обвинили мистера Хавиера и должны по меньшей мере извиниться за то, что оскорбили его в лучших чувствах!

Тони (тут же жалеет себя). О нет, к чему извиняться передо мной? Я ведь животное! А животные не имеют чувств. И бесполезно обращаться с ними как с порядочными людьми.

Кандида (натянуто). Мистер Хавиер, мы ошиблись, мы сожалеем и приносим извинения.

Тони (не обращает на нее внимания, продолжая ныть). Просто отбросы… гнилые отбросы. Даже наступить противно — так это тошнотворно, отталкивающе… Зовите мусорщика — пусть уберет поскорее, чтобы я не отравлял атмосферу порядочным людям!

Кандида. Мистер Хавиер, это вовсе не смешно!

Тони. Еще бы, куда уж там смешно! (Смотрит на нее с осуждением.)

В дверях появляется Битой с подносом.

(На лице удивленное выражение.) Привет, дружище!

Битой. Привет, Тони. Паула, куда поставить?

Паула (подходит к нему). Давай сюда. (Берет поднос и уходит.)

Битой (идет к середине сцены). Привет, Тони, привет!

Тони. Привет, старина.

Кандида. Вы знаете друг друга?

Битой. Работали вместе.

Тони. Грузчиками в порту, на пирсе.

Битой (с гримасой). Самое ужасное воспоминание моей жизни!

Тони. Но не моей! Что ты здесь делаешь, старина?

Битой. А что ты здесь делаешь?

Тони. Я здесь живу.

Битой. Не может быть!

Тони. Может. Видишь, комната вот там? Моя. За пятнадцать песо в месяц.

Битой. Кандида, вы берете квартирантов?

Кандида. Но ты же знаешь, как мы бедны! Мы с Паулой решили попробовать. Мистер Хавиер наш первый постоялец и пока единственный.

Паула кричит за сценой: «Кандида! Кандида!»

(Повышает голос.) Да? Что там, Паула?

Паула, все еще с подносом, появляется в дверях.

Паула. О Кандида! Крыса! Крыса на кухне!

Кандида (покачивая головой). Паула, Паула!

Паула (виновато). И какая огромная, огромная крыса, Кандида!

Кандида. Ладно, иду. (Битою и Тони.) Извините.

Паула и Кандида уходят.

Тони (с отвращением). Парочка сумасшедших дамочек!

Битой (довольно холодно). Они старые друзья моей семьи, Тони.

Тони (небрежно). Ну, так ты лучше держись от них подальше. Они охотятся за мужчинами.

Битой (невольно улыбается). Они что, хотели тебя съесть?

Тони. Э, они сумасшедшие. Стоит мне посмотреть, как они начинают ежиться. Когда я говорю, их просто в жар бросает. А уж если прикоснуться…

Битой. Так ты живешь с ними!

Тони. Я? С ними? Тьфу! (Плюется.) Скорее я стану жить с мостом Джонс-бридж! Нет, это они сумасшедшие, не я.

Битой. Должно быть, это из-за бедности… Я и не знал, что они так обнищали…

Тони. Обнищали? Да они в отчаянном положении!

Битой. Но ведь у них есть брат, замужняя сестра.

Тони. Брат и сестра за все и платили, но, похоже, им это надоело. Они хотят продать дом, а старика отправить в приют.

Битой. И что тогда будет с Паулой и Кандидой?

Тони. Кандида поедет к брату, а Паула — к сестре.

Битой. Бедная Паула! Бедная Кандида! Это им явно будет не по душе!

Тони. Еще бы. Вот потому-то они и в отчаянии. Они уже перепробовали всякие безумные прожекты, вроде того, чтобы сдавать комнаты. Ха! Кто захочет жить в таком доме? Конечно, в Интрамуросе полно студентов, ищущих угол. Ну и что? Приходят, смотрят — и быстренько убираются прочь! Боятся! Здесь всем не по себе.

Битой. А вот ты, кажется, чувствуешь себя как дома.

Тони. Мне здесь нравится. Повышаю, представь себе, свой образовательный уровень. Паула с Кандидой хотели бы вышвырнуть меня, но не осмеливаются. Им слишком нужны деньги. А кроме того, им нравится, что я тут, поблизости. Да нет, они сумасшедшие! Знаешь, они могли бы получить большие деньги, если бы… (Смотрит на Портрет.)

Битой. Если бы что?

Тони (отходит в глубину сцены). Видишь эту картину? Так вот, я знаю американца, который готов заплатить за нее две тысячи долларов. Ты понял? Долларов, не песо.

Битой (тоже отходит в глубину сцены). А Кандида и Паула отказываются продать ее?

Тони. Категорически отказываются. Ты только подумай — два куска! Я все пытаюсь убедить их…

Битой. Ты, Тони?

Тони. Конечно, я. Этот американец… он нанял меня, чтобы я помог ему заключить сделку, понял?

Битой. И ничего не выходит.

Тони. Эти дамочки чокнутые!

Битой. Может быть, им так нравится эта картина.

Тони. Нравится? Да они ее ненавидят!

Битой. Откуда ты знаешь?

Тони. Да уж я-то знаю. Я тоже ненавижу ее!

Битой. Мой бог, но почему?

Тони (смотрит на Портрет). Эта проклятая штука все время глядит на меня, все время глядит сверху вниз. Всякий раз, когда я вхожу в дом, когда поднимаюсь по лестнице, она смотрит на меня, смотрит свысока. А если я оборачиваюсь и стою к ней лицом — улыбается, черт ее побери! И когда я ухожу в комнату и запираюсь, я все равно чувствую ее сквозь дверь, сквозь стены — она смотрит на меня и улыбается! Ненавижу эти глаза, эту улыбку, ненавижу эту проклятую штуку!

Битой. Ну будет тебе, будет, Тони! Это всего лишь картина. Она тебя не съест.

Тони. Да кто он такой? Кто он, черт побери, такой?

Битой. Ты имеешь в виду портрет? Или художника?

Тони. Ты ведь только что был у него в комнате, так?

Битой. Ты говоришь о доне Лоренсо?

Тони. Да, да! О доне Лоренсо Марасигане — великом доне Лоренсо, у которого много гордыни и совершенно пусто в карманах. Он принимал тебя у себя в комнате? Он ведь говорил с тобой?

Битой. Он был очень любезен.

Тони. А я живу здесь месяцы, и он ни разу не пригласил меня к себе!

Битой. Но ведь он тебя не знает, Тони.

Тони. Он не желает меня знать! Он считает это позором — что я живу здесь! Ему стыдно, потому что его дом превратился в ночлежку! С чего бы только ему стыдиться, хотел бы я знать! Кто он такой, хотел бы я знать!

Битой. Ну, помимо всего прочего, он ученый, художник, патриот.

Тони. Да, он великий человек. Да, он великий художник. Да, он участвовал в революции. Ну и что? Мне-то что до его древней революции? Я все равно голодал, и меня все шпыняли, как хотели, несмотря на эту революцию, которой он чертовски гордится! Я ему ничем не обязан! И какого черта, кто он теперь? Обыкновенный нищий! Вот именно — всего лишь жалкий нищий старик! И у него хватает наглости смотреть на меня сверху вниз!

Битой. Откуда ты это знаешь?

Тони. Да знаю! Я с ним говорил. Однажды я ворвался к нему в комнату.

Битой. И он выставил тебя?

Тони. Отнюдь. Он был очень любезен, очень вежлив. Я зашел к нему рассказать про этого американца, который хочет купить картину за два куска, и он слушал очень любезно, очень вежливо. А потом сказал, что очень-де сожалеет, но ничем не может помочь. «Эта картина не принадлежит мне, она принадлежит моим дочерям. И если кто-то хочет купить ее, пусть говорит с ними». А потом он попросил извинить его, ему, видите ли, надо вздремнуть, и мне осталось только убраться. Ну да, он меня выставил — очень любезно, очень вежливо… Проклятый нищий! Но он за это заплатит! Я заставлю его заплатить!

Битой. Ты не находишь, что это глупо, Тони?

Тони (ухмыляется Портрету). Уж я знаю, где ударить побольнее!

Битой. Но что тебе сделал старик?

Тони. Когда его любимые дочери продадут эту картину — разве его чертово сердце не разорвется?

Битой. Вот почему ты так хочешь вынудить их продать ее?

Тони. А кроме того, этот американец, знаешь ли, обещал мне весьма приличные комиссионные.

Входят Паула и Кандида.

(Отворачивается от Портрета.) Ну как, милые леди, поймали крысу?

Паула (с гордостью). Конечно! Сестра никогда не промахивается!

Вместе с Кандидой начинают убирать со стола.

Тони. Она что — чемпион по крысоловству?

Кандида. Нет, просто эксперт.

Битой. Кандида состояла официальным крысоловом семьи с детских лет.

Паула. И даже ночью, даже в середине ночи, если кто-то из нас слышал крысиный писк, мы кричали: «Кандида, крыса! Кандида, сюда — здесь крыса!» И Кандида всегда просыпалась и приходила. Мы слышали, как она походит-походит, заглянет туда, заглянет сюда, а потом — раз! — внезапный бросок, короткая возня, слабый писк — и все. Кандида сонно возвращается к себе в постель. Ни одна крыса не уходила!

Битой. Как вам это удается, Кандида?

Кандида. Наверное, у меня к этому талант.

Тони. Это очень специфический талант, мисс Кандида.

Кандида (задумчиво). Да, и я собираюсь — как бы это сказать — развить его, развить из общих коммерческих соображений.

Тони и Битой обмениваются недоуменными взглядами.

В конце концов, какой толк в таланте, если его нельзя использовать для того, чтобы делать деньги?

Тони. В самом деле, какой?

Битой. Кстати, о деньгах. Тони говорит, что какой-то американец хотел купить эту картину.

Тони. Он и сейчас хочет.

Кандида. Мы уже не раз говорили мистеру Хавиеру — картина не для продажи.

Тони. Две тысячи долларов! Это вам не шуточки.

Паула. Сожалеем, мистер Хавиер. Отец написал эту картину только для нас. Мы никогда не продадим ее.

Внизу стучат.

Кандида. Кто бы это мог быть?

Битой. Кажется, я знаю.

Кандида. Твои друзья?

Битой. Сказать, чтобы они уходили?

Кандида. Осел! Проси их подняться сюда.

Битой идет к лестнице. Тони подходит к пианино, открывает его и, стоя, пробегает пальцами по клавишам.

Битой (у лестницы). Эй, друзья, давайте сюда!

Входят Пит, Эдди и Кора. Пит в мятом костюме, взъерошенный. Эдди одет безупречно, вполне светский человек. Кора в брюках, утомлена, у нее фотоаппарат с лампой-вспышкой. Питу, Эдди и Коре за тридцать.

(Поворачивается к сестрам.) Кандида, Паула, это об этих людях я говорил. (Обращается к гостям.) Мисс Кандида и мисс Паула, дочери дона Лоренсо.

Кандида (выходит вперед). Присаживайтесь, пожалуйста. Битой сказал, что вы пришли взглянуть на нашу картину.

Эдди. И на великого художника тоже, мисс Марасиган. Если возможно.

Битой. Сейчас это совершенно невозможно, Эдди. Дон Лоренсо дремлет. Он просил меня передать вам привет и извинения.

Кандида. Вы должны извинить отца. Он стареет. Сами знаете, как это бывает со стариками. Они вечно хотят спать и не желают, чтобы их беспокоили. (Бросает взгляд на стол.) У нас только что была мериенда. Кто-нибудь желает шоколаду?

Хор «Нет, спасибо!» со стороны визитеров.

Тогда извините нас. Картина здесь. Битой, покажи им. (Улыбается, кивает посетителям, затем подходит к столу.)

Битой, Пит и Эдди отходят в глубину сцены и останавливаются напротив Портрета. Кора ставит аппарат на софу и идет к пианино, где Тони, не обращая внимания на посетителей, подбирает мелодию «Тропинка в тропиках».

Кора. Привет, Тони.

Тони (оглядывается). Привет, Кора.

Кора (осматривает комнату). Так ты теперь здесь живешь? Тони. Элегантно, не правда ли?

Кора (достает сигарету). По мне, так весьма запущенно. Здесь можно курить? Или эта старая борода (кивает на фотографию над пианино) рухнет со стены?

Тони (садится у пианино, опираясь на него спиной). О, это мой старый приятель. Дай-ка и мне.

Они закуривают. Кора садится в кресло рядом с Тони, лицом к зрителям.

Кора (наклоняется к Тони и показывает на группу перед Портретом). Интеллигенция. Безмолвный экстаз. (Повышает голос и насмешливо декламирует.)

(После паузы.) Высказывайтесь, мальчики. Скажите что-нибудь. Или послать за аспирином?

Тони. Что ты думаешь об этой картине, Кора?

Кора. Не спрашивай. У меня аллергия к классике. Эй, Пит! Пит. Да, Кора?

Кора. Ну, что скажешь, Пит? Это Искусство или это чушь?

Пит. Это, несомненно, Искусство, но у меня такое ощущение, будто мне надо срочно почистить зубы.

Кора. Замечательно! Да здравствует Искусство!

Битой. А тебе это нравится, Эдди?

Эдди. Мне это совсем не нравится.

Пит. Ну, и что ты об этом думаешь?

Эдди. Мысли мои непечатные.

Кора. О Эдди, я просто умираю — так мне хочется узнать их!

Эдди. Готова, Кора?

Кора (достает карандаш и блокнот). Вся к твоим услугам, дорогой.

Эдди. Итак, посмотрим… С чего начнем?

Битой. Мы? Это ты пишешь статью, Эдди, не мы.

Эдди. Но какого черта можно сказать об этой картине?

Кора. Я жду, гений.

Тони. Приятель, скажи, что место ее — в мусорном ящике.

Кора. А, Тони, так она и тебе не нравится?

Тони. Я просто обожаю ее! По мне, так цена ей тысячи две долларов, не меньше!

Кора. Слышишь, Эдди? Теперь ты можешь сказать, что представитель пролетариата… ведь ты пролетарий, Тони?..

Тони. Что это такое?

Кора. Конечно, пролетарий. Так вот, друзья, — это Тони Хавиер, чертовски хороший пианист. Мы с ним вместе росли в трущобах Тондо. Как раз для тебя, Эдди! Тут ты очень легко вводишь тему трущоб Тондо.

Эдди. О нет, с меня хватит!

Пит. Как ты можешь писать об искусстве и не затрагивать трущоб Тондо?

Битой. И башню из слоновой кости.

Кора. И пролетариев вроде Тони. А он говорит, что картина стоит две тысячи долларов.

Эдди. Мне наплевать, что он говорит. Я бы не дал за нее и двух центов. Не понимаю этой шумихи вокруг нее. Сомневаюсь, стоит ли вообще о ней писать. И зачем только я научился писать!

Кора. Но, дорогой, кто говорит, что ты научился?

Эдди. Давай, Пит, помоги мне.

Пит. Это просто, как пирог, Эдди. Разозлись на эту картину, а потом нагромозди чего-нибудь насчет классового сознания.

Эдди. Мне уже надоело писать о классовом сознании!

Кора. Кроме того, это уже не модно.

Пит. Можешь начать с броской фразы: «Непролетарское не может быть искусством».

Эдди. Конечно… Ну-ка… Что-нибудь вроде: «Как я всегда утверждал, искусство не автономно, искусство не должно стоять в стороне от земных дел, искусство должно быть социально значимым, искусство функционально…»

Битой. Например, побуждает людей чистить зубы?

Пит. Например, побуждает людей чистить зубы.

Битой. В таком случае дон Лоренсо необычайно преуспевающий художник.

Пит. Ему бы работать на фирму зубной пасты «Колинос».

Кора. Как я всегда утверждала, настоящие художники нашего времени подвизаются в сфере рекламы.

Битой. Микеланджело плюс Шекспир дают рекламу фирмы «Колинос».

Пит. Мой дорогой мальчик, по сравнению с функциональным совершенством рекламы «Колинос» Микеланджело и Шекспир просто дилетанты.

Кора. Заткнись, Пит. Давай дальше, Эдди. «Искусство функционально…» Что еще?

Пит. Еще он должен подчеркнуть контраст между богатством материала, ждущего художественного воплощения, и бедностью воображения наших художников.

Кора. Господи Иисусе, за что мне опять выслушивать это?

Пит. Кора, Кора, откуда такие мысли? Как можно быть критиком и не сказать об этом!

Битой (пародируя оратора). Вокруг нас трущобы Тондо, в Китае идет война…

Пит (подхватывая в той же манере). А что делает художник?

Кора (так же). Он грезит об Энее…

Битой. Он грезит о Троянской войне…

Пит. Самая избитая тема в искусстве!..

Битой. Он вызывающе превозносит ценности, лишенные всякого содержания!

Кора. С ностальгической тоской он смотрит на куда более совершенный мир Прошлого!..

Пит. И пишет эту ужасную картину — продукт больного декадентского воображения!..

Кора. Буржуазно-декадентского воображения, Пит.

Пит. Буржуазно-декадентского воображения, Кора!

Эдди. Перестаньте дурачиться, идиоты, дайте мне подумать!

Пит. Мы вовсе не дурачимся, Эдди, а думать тебе не надо! Практически твоя статья пишется сама. Ты только сравни эту халтуру (показывает на картину) с пролетарским искусством в целом: таким чистым, таким целостным, таким бодрым, и это несмотря на мерзость и нищету, с которыми ему приходится иметь дело, потому что оно революционно, потому что оно реалистично, потому что оно динамично — авангард прогресса человечества, выражение сил, которые приведут, неизбежно приведут, к единственно возможному исходу!

Кора. К раю!

Битой. К царству небесному на земле!

Пит. Не будет тиранов, капиталистов, не будет классов…

Битой. Не будет дурного запаха изо рта, у покупателя не будет выбора!

Кора. Свобода от фирмы «Колинос»! Свобода от фирменного мыла!

Пит. Ну вот, Эдди, у тебя готова боевая статья!

Эдди. Не знаю, не знаю…

Пит. А что тебе не нравится?

Эдди. Это, как говорит Кора, старье. Вышло из моды.

Битой. Разве может любовь к ближнему выйти из моды?

Пит. Дорогой мой, надо различать: делать дело и писать об этом деле — вещи разные. Мы здесь все писатели, и это наше право — писать о разных вещах, вроде любви к ближнему или сплочении пролетариата. Но манера письма — увы! — может выйти из моды. Посмотри на Эдди. Он утверждает, будто ему надоело писать о классовом сознании, однако это еще не означает, что классовое сознание ему надоело. Или надоело?

Эдди. О нет, нет. Я так люблю низшие классы!

Кора. Если бы только они пользовались зубной пастой «Колинос»…

Битой. И каждый день принимали ванну…

Пит. И носили бы пиджак и галстук — как наш Эдди…

Эдди. И могли бы рассуждать о марксизме и троцкизме — как наш Пит…

Кора. Мальчики, мальчики, хватит препираться.

Эдди. Кора…

Кора. Да, дорогой?

Эдди. Заткнись.

Кора. Именно это мне нравится в Эдди. Он умеет обращаться с простыми людьми. Но если ты так уж любишь простых людей, Эдди, то ведь их очень много и там, где мы работаем. Они внизу, у машин, и они там каждый день, в том же здании, что и мы. Они неучены, от них пахнет потом, едят они одну рыбу. Удивляюсь я на вас. Вот они, пролетарии, прямо у вас под носом, каждый день, но я что-то не видела, чтобы кто-нибудь из вас спустился вниз и сплотил их. Или побратался с ними. Собственно говоря, я заметила, что вы, наоборот, их избегаете. Вы всегда норовите послать кого-нибудь вместо себя. Но почему? Разве они не говорят на том же языке, что и мы? Или вы боитесь?

Пит. Кора, Кора, ты неверно судишь о нас. Это вовсе не страх — просто благоговение и уважение.

Битой. Кроме того, куда проще любить пролетариев на расстоянии.

Пит. На безопасном удалении.

Кора. От запаха пота и рыбы.

Эдди. Этим и заканчивается наше классовое сознание. Просто болтовня с безопасного литературного расстояния. Модная литературная болтовня…

Кора. Другими словами…

Кора и Битой (вместе). Просто болтовня.

Кора. Точка.

Эдди. Помните, как мы делили весь мир на дураков и способных молодых людей? Мы были способными молодыми людьми, а к дуракам относили всех тех невежд и простофиль, которые не читали мистера Синклера Льюиса, мистера Менкена и великолепного мистера Кэйбла.

Кора. А потом вдруг эти невежды стали пролетариями.

Пит. Правильно. А все прочие тут же стали ужасными буржуями и реакционерами.

Эдди. А мы, конечно, сделались поборниками пролетариата, мы были на острие прогресса, мы были самой революцией! Мы знали все о картелях, забастовках и диалектике!

Кора. И пусть мы не поехали сражаться в Испанию, но мы же ездили на конгрессы писателей в Нью-Йорк.

Эдди. А теперь разделили всех на фашистов и людей доброй воли.

Пит. Сами-то мы люди доброй воли.

Кора. И розовый цвет вышел из моды. Мы одеваемся теперь в бело-красно-синее. Быть попутчиком уже не модно. И мы все ораторствуем на торжествах по случаю Четвертого июля.

Эдди. Но одно о нас можно сказать твердо: когда речь заходит о литературной моде, тут мы всегда в первых рядах…

Пит. Всегда на поле битвы…

Кора. И держим нос по ветру.

Битой. Хотел бы я знать, какая мода придет завтра?

Кора. Надеюсь, не любовь к этим столь вежливым и героическим японцам — поборникам достоинства восточных народов.

Битой. Ну нет, это невозможно!

Кора. Потому что морские пехотинцы не допустят их?

Битой. Потому что наша мода всегда приходит из Америки — а ведь немыслимо представить себе, чтобы товарищи в Америке ввели в моду любовь к япошкам! Будет война, друзья мои, будет война! И горе Культуре, горе Искусству!

Эдди. К черту Культуру! К черту Искусство! Хорошо бы война разразилась завтра!

Пит. Хорошо бы она разразилась сегодня!

Эдди. По-настоящему большая, кровавая, всесокрушающая война, которая все перевернет!

Пит. И чем больше, тем лучше!

Кора. Друзья мои, не смешите меня.

Пит. Эдди, мы ее смешим.

Эдди (фальцетом). Мы Поллианна, Веселая Девица!

Пит и Эдди (взявшись за руки, выступают вперед)

Кора (сухо). Ха-ха-ха!

Эдди. Ага, мы снова рассмешили ее.

Кора. О, уж вы смешны дальше некуда. Молите даже о войне — лишь бы не смотреть на эту картину.

Пит. Эдди, разве мы боимся смотреть на картину?

Кора. Боитесь.

Эдди (серьезно). К черту картину! Кому это надо — беспокоиться о какой-то картине, когда вот-вот грянет большая война? Время, в которое мы живем, слишком значительно, чтобы тратить его на прекрасные видения поэтов и художников! Там, в Европе, вот в этот самый миг умирают тысячи молодых людей! Под угрозой будущее демократии, будущее всего человечества! А ты хочешь, чтобы мы здесь сражались с какой-то жалкой картиной какого-то одного жалкого человека! Подумай, что происходит сейчас в Англии! Подумай, что происходит сейчас в Китае! (Умолкает.)

Кора. Продолжай.

Эдди. Продолжать что?

Кора. Продолжай придумывать причины, лишь бы не смотреть на картину. Продолжай оправдывать бегство от нее.

Пит. Минутку, минутку! С чего бы нам бояться этой картины?

Кора. А с того, что это произведение искусства, и перед ним мы чувствуем свою, фальшь и бессилие.

Пит. Я не чувствую ничего подобного!

Кора. Не чувствуешь?

Все молча смотрят на Портрет.

Пит. Нет… я не чувствую ничего подобного. Да и кто такой этот дон Лоренсо, чтобы мне бояться его картины?

Кора. Он творец, а мы халтурщики. Он — ангел-судия, пришедший из Прошлого.

Пит. Ну а я вот — Настоящее и не признаю суда Прошлого! Я сам могу судить Прошлое! Если со мной что-то не так, винить в этом следует как раз Прошлое! Боюсь! Да кто его боится? Вот я стою здесь и спрашиваю вас, дон Лоренсо: кто вы такой и что вы такого сделали, что считаете себя вправе судить меня?

Битой. Пит, Пит, он сделал все что мог! Он писал, рисовал, сплачивал, сражался во время революции.

Пит. Ну и что? А как насчет того, что было после? У него хватило духу продолжать борьбу? Или хотя бы продолжать рисовать? Его лучшие творения созданы до революции. Что он создал после нее? Только вот эту картину — да и ту написал совсем недавно. А что было в промежутке? Что он делал все эти годы? (Смотрит на других, ему никто не отвечает, и он улыбается.) Вот видите? Но Битой может ответить, Битой знает.

Битой. Что ты хочешь сказать, Пит?

Пит. Валяй, расскажи нам об этих сборищах. Сборищах стариков, ветеранов, обломков великого Прошлого. Ты знаешь, ты здесь бывал. Как вы называли эти сборища?

Битой. Тертулии.

Пит. Во-во! Тертулии! И что они здесь делали, эти старики?

Битой. Ну, они… они говорили.

Пит. О чем? О, не отвечай. Я и сам могу догадаться. Они говорили о Прошлом. Говорили о своих студенческих годах в Маниле, Мадриде и в Париже. Вспоминали старые ссоры и разногласия среди патриотов. И, конечно, в тоне приглушенного восхищения — о своем Генерале!

Битой. Правильно. Но они говорили также о поэзии, об искусстве и театре, о политике и религии.

Пит. О, я так и вижу их, этих жалких стариков. Они собирались в этой комнате, утешали друг друга, попивали шоколад и снова сражались в битве при Балинтаваке, при Сан-Хуане, на перевале Тила! Им так хотелось вновь почувствовать себя важными персонами — вот они и напоминали друг другу, сколь храбры были во время оно. Заброшенные и забытые, они ненавидели Настоящее. Они считали его грубым, вульгарным, заслуживающим проклятия. Разве не так, Битой?

Битой. Им многое не нравилось в Настоящем.

Пит. А больше всего не нравились люди, которые сейчас правят.

Битой. Да, они им не очень нравились.

Пит. Этим и кончилась революция! Этим и кончилась! Группки обиженных завистливых стариков собирались в пыльных книжных лавках, прогоревших аптеках, обветшалых домах вроде этого. Ты только посмотри на эту комнату — о чем она говорит? О неудаче! О поражении! О нищете! О ностальгии! И вот здесь они собирались, эти обиженные старики, чтобы вздыхать о Прошлом, проклинать Настоящее и тех, кто сейчас у власти! Но что произошло с этими старыми бойцами? Во время революции они были важными людьми, они были у власти. Тогда почему они потеряли власть? Почему их вышвырнули, почему их забыли? Потому что в конце концов их не хватило на то, чтобы справиться с Будущим! Потому что они пытались остановить время! О, это вечная история: сегодня революционеры, завтра реакционеры! И потому поднимаются новые люди. Новые люди отстранили их, люди помоложе и посмелее, которые не боялись проклятий, не боялись быть грубыми и вульгарными! Ты можешь назвать хоть одного видного деятеля революции, который удержался бы наверху в последующий период? Нет — их всех смело. И, может быть, к лучшему, что Рисаль, Бонифасио и Мабини умерли молодыми. Ибо, кто знает, может быть, и они лишь пополнили бы ряды преданных забвению стариков, может, и они бы гнили в забвении и обиде, может, и они бы растратили остаток жизни, кочуя с одной тертулии на другую — попить шоколаду, посокрушаться. Как дон Лоренсо. Да, как этот великий дон Лоренсо! Посмотрите на него! Он растравлял себе сердце в безвестности и обиде. Ему нужно утешить гордыню, оправдать поражение — и что он делает? А он рисует себя настоящим героем! Энеем! Вот он здесь — в классическом одеянии, в классической позе, на фоне благородного классического пейзажа. Он целиком оторвался от родной земли, потому что родина отвергла его. И он помещает себя над грубым и вульгарным Настоящим — потому что Настоящее отказывается признать его значимость. Как он жалок! О, какая жалкая картина! Портрет художника, преданного забвению!

Все молча смотрят на Портрет. Никем не замеченные, по лестнице поднимаются Сюзен и Виолетта и останавливаются при виде молчащих людей. Переглядываются и хихикают в ладошку. Сюзен и Виолетта развязны в обращении и резки, злоупотребляют косметикой. На них узкие облегающие платья без рукавов. Обе изрядно навеселе.

Виолетта (приставляет ладонь ко рту и наклоняется вперед). Йа-хуу!

Все вздрагивают. Сюзен и Виолетта громко хохочут.

Кора (строго). Кто вы такие?

Тони (поднимается). Боже святый!

Сюзен (не обращая внимания на Тони). Простите за вторжение.

Виолетта. Так вы нас не знаете?

Сюзен. Я — Сюзен.

Виолетта. А я — Виолетта.

Сюзен. Мы актрисы.

Виолетта. Из «Парижского театра». Ну это (виляет бедрами) — варьете!

Пит (торопливо идет к ним). Ну, конечно, мы вас знаем! Определенно знаем! Сюзен и Виолетта, самые яркие звезды манильской сцены! Красавицы, я ваш рьяный поклонник! Не пропускаю ни одного представления!

Сюзен и Виолетта снова хихикают.

Какой сюрприз! Какой приятный, посланный богом сюрприз! Входите, красавицы, входите же! Кора, аппарат!

Кора. Что ты затеял?

Пит. Я сказал — достань аппарат.

Кора идет за фотоаппаратом.

Виолетта. Боже, вы хотите снять нас?

Сюзен. Вы из газеты?

Пит. Мы из «Ежедневных воплей» — «Дейли скрим», и мы чадим вас на обложке воскресного приложения.

Сюзен (подозрительно). С чего бы это?

Пит. Потому что вы великие и честные актрисы.

Сюзен. Бросьте шуточки, мистер.

Пит. Вы не хотите, чтобы вас сняли?

Виолетта. Только не сейчас! Мы ужасно выглядим!

Пит. Вы выглядите прекрасно!

Виолетта (хихикает). Честно, мистер, — мы поддавши.

Сюзен. Я — нет. Я чувствую себя великолепно.

Виолетта. Мы встретили пару морячков на улице. Мы сказали, просто сказали: «Не давайте спуску, парни!» И знаете что? Они взяли нас с собой и поили сколько влезет!

Сюзен. Они были очень милы. Настоящие джентльмены.

Тони (подходя к ним, строго). Что вам здесь надо? Виолетта. Привет, Тони.

Сюзен. Мы просто решили посмотреть, как ты живешь.

Тони. О’кей, посмотрели. А теперь выметайтесь отсюда!

Сюзен. Послушай, Тони, ты не смеешь так со мной разговаривать! Мы останемся здесь сколько захотим!

Пит. Ну конечно, оставайтесь! Тони, будь человеком! Мы хотим снять их.

Виолетта. Нет, ты подумай! Он на полном серьезе!

Пит. Уж куда серьезнее. Сюда, красавицы.

Виолетта (хихикая, быстро приводит себя в порядок). Но мы действительно ужасно выглядим! Нечего сказать — хороши будут девушки с обложки!

Сюзен (мрачно). Надеюсь, это не розыгрыш.

Кора. Какое девическое легковерие!

Пит (ставит Сюзен и Виолетту перед Портретом, спиной к зрительному залу). Ну-ка, стойте здесь. Кора, готово?

Кора. Надеюсь, ты соображаешь, что делаешь?

Битой. Пит, ради бога прекрати!

Эдди. Не мешайте ему. Он ставит дона Лоренсо на место.

Пит. Вот именно — среди его коллег, людей искусства. Я покажу ему, как задирать нос. А теперь вот что, красавицы. (Показывает на Портрет.) Видите эту картину?

Виолетта (смотрит наверх). Гм, весьма недурна.

Сюзен. Что там делают эти парни? Играют в чехарду?

Пит. Молодой человек несет старика на спине. Они эвакуируются. Война, понятно?

Виолетта. А где их машина?

Эдди. Ее реквизировали для нужд армии.

Сюзен (все еще смотрит наверх). Какие ужасные глаза!

Пит. У старика?

Сюзен (нервно поправляет бретельку). Я перед ним чувствую себя голой, у меня мурашки идут по коже…

Сюзен и Виолетта смотрят на Портрет.

Пит (отходит назад). Вот так, замерли, красавицы! Нет, нет, не смотрите в объектив — смотрите на картину! Вот так. Кора, давай!

Вспышка.

Вот и все — мило и прилично. Спасибо, красавицы.

Виолетта (подходит к Питу). А вы действительно поместите нас на обложке вашего журнала?

Пит. Безусловно! И с самой фантастической подписью, какую только смогу придумать. Какие-нибудь предложения, Эдди?

Эдди. Как насчет «Портрет одного мертвого художника и двух живых актрис»?

Кора. Пошло.

Пит. Пожалуй. Хотелось бы чего-нибудь похлеще.

Кора. Почему бы не дать что-либо непечатное?

Сюзен (не сходя с места, смотрит на Портрет). Нет, у него действительно страшные глаза!

Виолетта. Как вам это нравится! Ее очаровал этот дедушка. Эй, Сюзен, он тебя не съест!

Сюзен (не отрывая глаз от Портрета). Он совсем как мой отец…

Эдди. Ваш отец, должно быть, человек примечательный.

Сюзен (нетерпеливо). Я вовсе не говорю, что они похожи! Но они глядят на меня одинаково…

Эдди. Тогда, должно быть, ваш отец — человек утонченный.

Сюзен. О да, очень утонченный. Потому-то я и сбежала из дома. Когда я делала что-нибудь не так, он никогда не говорил ни слова. Он только смотрел на меня (кивком показывает на Портрет), как вот этот старик. Черт его побери! У меня мурашки идут по коже!

Пит. Но ведь вы же ничего плохого не делаете?

Сюзен. Нет, не делаю! А если и делаю, какое он имеет право так смотреть на меня? Он же не мой отец!

Эдди. Этого никто и не говорит.

Сюзен (срываясь на визг). Тогда какого черта он так смотрит на меня?!

Тони (подходит). Послушай, Сюзен, ты мертвецки пьяна. А через час у нас спектакль. Шла бы ты домой… (Кладет руку ей на плечо.)

Сюзен. Я, черт побери, пойду домой, только когда сама захочу. И убери руки!

Тони. Что тебя так разбирает?

Сюзен. Какая трогательная забота!

Тони. Я что-то сделал не так?

Сюзен. Где ты был вчера ночью? Куда ты исчез после представления?

Тони. У меня разболелась голова, и я отправился домой.

Сюзен. И не удосужился сказать мне. Ты даже забыл, что у нас свидание.

Тони. Прости, забыл. Но у меня раскалывалась голова…

Сюзен. Не смеши меня!

Тони. Но послушай, Сюзен, через час спектакль. Тебе надо протрезвиться. Виолетта, отведи ее домой и сунь в ванну.

Виолетта. И не подумаю. Мы пришли сюда репетировать. Тони. Что репетировать?

Виолетта (напевает мелодию Эллы Фицджералд, покачивая бедрами). Наш номер новый. Мы должны были отрепетировать его вчера после представления, но нигде не могли тебя найти. Сюзен. Виолетта, у него болела голова. Ха!

Тони (идет к пианино). О’кей, о’кей, давайте репетировать! Виолетта. Надеюсь, вы, парни, не возражаете?

Эдди. Мы в восторге!

Виолетта. Сюзен, давай.

Идут к пианино, где уже сидит Тони, бренча первые такты вступления. Став позади Тони, они начинают напевать мелодию, сопровождая пение соответствующими телодвижениями. Поскольку девицы «под градусом», в исполнении много чувства, но мало мелодичности. Газетчики некоторое время слушают их, потом возобновляют разговор, для чего им теперь приходится повысить голос.

Кора. Ну что, доволен, Пит?

Пит. Я просто в восторге!

Эдди. И я! Да здравствует буги-вуги!

Битой (мрачно). Хоть бы завтра разразилась война!

Кора. Хоть бы она разразилась сегодня!

Пит. Вы только посмотрите, люди! Подумать только! Эта комната, эти кресла, эта классическая картина, эти фотографии на стенах…

Кора. Да они должны упасть со стен!

Пит. Но ведь не падают! Не могут!

Эдди. Они беспомощны! Они мертвы!

Пит. Ура!

Кора (саркастически). А мы живы. Ура! Мы можем творить что угодно!

Битой. Например, исполнять здесь буги-вуги!

Пит. Вот именно! Вы только подумайте: буги-вуги — в этой комнате, в этом доме, в этом храме Прошлого, где обиженные старики собирались, чтобы вспоминать былые дни! Смотрите же! Этим надо наслаждаться по капле!

Битой. Чем? Злостью?

Эдди. А вот тебе и подпись, Пит! «Буги-вуги вторгается в храм Прошлого!»

Кора. И еще какое вторжение! Мы — варвары!

Битой. Нет, мы — Нерон с флейтой!

Входят Кандида и Паула и недоуменно оглядывают комнату. Тони, увлеченный игрой, не замечает их. Сюзен и Виолетта продолжают петь и танцевать.

Пит. А вот и вы, мисс Марасиган и мисс Марасиган!

Кандида и Паула проходят в середину сцены.

Мы просто немеем от восторга перед картиной вашего отца.

Кандида. Что вы сказали?

Пит (кричит). Я говорю: мы восхищаемся картиной вашего отца! Мы ее любим, мы ее обожаем, мы просто в лихорадке! Нельзя ли позаимствовать ее на несколько недель?

Кандида. Что-что?

Битой. Кончай, Пит!

Эдди. Но ведь мы за этим пришли!

Кора. Тогда, черт побери, надо оставить эту затею!

Пит. Прошу всех заткнуться, я сам это улажу.

Кандида. Умоляю! Что вы от нас хотите?

Пит. Мы хотим, чтобы вы одолжили нам эту картину.

Кандида. Что?

Паула. Одолжить вам нашу картину?

Эдди. Для благороднейших целей!

Кандида. И что вы намерены с ней делать?

Пит. Мы готовим художественную выставку. Для сбора пожертвований.

Эдди. Мы из ВСДМ!

Паула. А это что такое?

Пит. Вселенский союз демократически мыслящих. Устраиваем выставку, чтобы собрать средства.

Эдди. Собрать средства на помощь делу демократии во всем мире!

Пит. И нам нужна эта картина, мисс Марасиган!

Эдди. Вы просто обязаны одолжить ее нам!

Паула. Очень жаль, но мы не можем.

Кандида. Это невозможно!

Пит. Всего на несколько недель!

Битой. Ты слышал, что тебе сказали?

Эдди. Но почему невозможно?

Пит. Они вполне могли бы. Просто не хотят!

Кора. Но ведь, в конце концов, картина — их собственность!

Пит. Если это произведение искусства, оно принадлежит народу!

Эдди. Оно принадлежит всему человечеству!

Кандида. Нет, нет и нет! Картина принадлежит нам! Она никогда не покинет наш дом!

Пит (громогласно). Мисс Марасиган, ваш отец сражался за свободу, он сражался за демократию. Сейчас он стар, уже не борец, и потому будет только справедливо и честно, если его заменит картина — в битве за свободу, в битве за демократию в этот тревожный час, когда свобода и демократия во всем мире под угрозой! Он и сам бы захотел того же! Мисс Марасиган, это просто ваша обязанность — одолжить нам картину для Великого Дела! Вы обязаны помочь борьбе за сохранение нынешнего образа жизни! Жизни счастливой, мирной и достойной человека!

Сюзен и Виолетта дошли до апогея своего номера и теперь орут во всю глотку. Равно и Пит.

Вдумайтесь, мисс Марасиган, вы только вдумайтесь, что сейчас происходит в мире! Молодые люди умирают тысячами! Женщин и детей разрывает в куски! Бомбы стирают с лица земли целые города! Смерть, голод, убийства, эпидемии — и охваченные безумной жаждой власти диктаторы купаются в крови человечества! Теперь не время думать о себе! Тут нет места для личных чувств! Это касается всех, Мы все в опасности! Колокол звонит по человечеству! И ваш долг — отправить эту картину сражаться! Ваш долг — помочь Великому Делу вашего отца! Ваш долг —…

Кандида (прижимает ладони к ушам и визжит). Прекратите, прекратите, прекратите!

Группа у пианино смолкает. Наступает тишина.

(Приходит в себя.) Я… прошу простить. Пожалуйста, простите меня.

Виолетта. Нет, ты подумай! Да они в истерике! С чего бы? Вам не нравится, как мы поем?

Тони (встает). О’кей, красавицы, а теперь — марш домой.

Сюзен. Нет, погоди! Что мы такого сделали?

Тони. Я сказал: марш домой!

Виолетта. Но почему? А, это твои квартирные хозяйки, Тони? Так почему бы тебе не представить нас.

Сюзен (уперев руку в бок, идет вперед мелкими шажками). Он стыдится нас, Виолетта. Он считает, что мы ведем себя не очень пристойно. Он думает, что мы пьяны.

Тони (бежит за ней, хватает за руку). Я сказал вам, убирайтесь отсюда!

Сюзен (вырывает руку). Я уйду, когда сочту нужным, черт побери! Я имею право быть здесь, как и всякий другой! Ты думаешь, я не знаю, что это за дом? Дорогуша, я это выяснила вчера! Я видела тебя и эту женщину из Шанхая…

Тони (повышает голос). Заткнись! Заткнись, или, видит бог, я…

Сюзен (отпрянув). Да, видела! Я тебя видела вчера! Я видела, как ты привел сюда эту женщину! (Поворачивается к сестрам.) Так какой дом вы здесь содержите? (Поворачивается к Портрету.) Какой дом вы здесь содержите?

Тони (хватает ее за руку и тащит). Нет, ты уберешься сейчас же, даже если мне придется вышвырнуть тебя вон!

Сюзен (визжит и борется). Отпусти меня! Отпусти! От… Ай!

Тони сильно бьет ее по лицу. Она сжимается, закрывает лицо рукой.

Тони. Вон отсюда! Вон отсюда!

Виолетта (обнимает плачущую Сюзен). О’кей, босс, можешь не засучивать рукава! Мы уходим. Идем, Сюзен. (Ведет плачущую Сюзен к лестнице, останавливается и оглядывается.) Ударить женщину, да еще пьяную — фу!

Тони ждет, пока они спускаются по лестнице, потом уходит к себе в комнату, хлопнув дверью.

Битой. Ребята, я думаю, нам лучше уйти.

Пит. Мисс Марасиган, так как насчет…

Кандида (спокойно). Это совершенно невозможно. Мы не можем одолжить вам картину. Извините.

Пит. Ну что ж… (Пожимает плечами.) Что ж, все равно спасибо. И спасибо за то, что позволили нам прийти. До свидания.

Общее «Спасибо» и «До свидания». Все идут к лестнице. Кандида и Паула провожают их. Пит, Эдди и Кора уходят. Битой задерживается.

Кандида. Битой, ты ведь говорил, что твои друзья придут только смотреть картину.

Паула. Ты ничего не сказал о том, что они хотят одолжить ее.

Битой. Приношу свои извинения.

Кандида. Картина им действительно понравилась?

Битой. Нет, не похоже.

Кандида. Именно так мы и подумали. Она еще никому не нравилась.

Битой (смотрит на Портрет). Кроме меня.

Паула. Но ведь ты старый друг. Прочие не столь любезны. Прочие говорят, что картина великолепна, но их не увлекает.

Битой. С какой стати? Искусство не магия. Его цель не, увлекать, а отрезвлять.

Паула. Боже!

Кандида. Громко сказано!

Битой. Я могу еще прийти?

Паула (улыбается). Тебе нравится, когда тебя отрезвляют?

Битой. Нет, но мне это нужно.

Кандида. Приходи, когда захочешь, Битой. Мы всегда дома. Битой. Спасибо, в таком случае — до следующего свидания. Кандида и Паула (вместе). До свидания, Битой.

Битой уходит. Паула и Кандида возвращаются и расставляют кресла и стол возле софы. Сгущаются сумерки. С этого момента свет слабеет.

Паула (передвигая мебель). Так что будем делать, Кандида? Кандида. Ты о чем?

Паула (кивает на дверь Тони). О нем.

Кандида. Будем просить его оставить наш дом.

Паула. Да, конечно.

Кандида. Привести сюда женщину…

Паула. Да еще лгать!

Кандида. О, мы были слишком снисходительны!

Паула. Да, но нам нужны были деньги.

Кандида. Пусть забирает свои деньги и убирается куда угодно. И немедленно! Он сейчас же должен покинуть наш дом!

Тони выходит из комнаты в пиджаке и шляпе. Сейчас он задумчив и выглядит менее решительным. Сестры замирают, их лица принимают самое холодное выражение.

(Стучит по столу.) Мистер Хавиер, будьте любезны подойти сюда. Нам нужно сказать вам кое-что.

Тони (подходит, виновато прикладывая пальцы к шляпе). Да, я понимаю. Мне тоже нужно сказать вам кое-что.

Кандида. Вы не можете сказать ничего такого, что представляло бы для нас интерес!

Тони. Послушайте, если человек попросит помочь ему спасти душу, вы откажете?

Кандида. Какая чепуха!

Паула. С какой стати кто-то будет просить нас помочь спасти чью-то душу?

Кандида. Кто мы такие — господь бог?

Тони. Вы обе очень добры.

Кандида. Довольно с нас вашей лести, мистер Хавиер… Паула. С нас обеих!

Кандида. И вашей лжи!

Тони. Так вы отказываетесь?

Паула. Мы отказываемся от вашей лести и вашей нескончаемой лжи!

Тони. Но послушайте, я вовсе не льщу вам и не обманываю вас! Пожалуйста, поверьте мне! Этот дом — мое спасение! Это единственное место в мире, где мне хочется быть добродетельным, где я пытался стать добродетельным. Да, вы улыбаетесь, вы мне не верите. О, я это заслужил! Я знаю, что я плохой, знаю, что безнравственный, но ведь в этом-то и дело! Я знаю, каков я. Разве это не начало спасения?

Кандида. Так вы признаете свою безнравственность?

Тони. И стыжусь ее.

Паула. Тогда почему же вы не остановитесь? Почему вы продолжаете творить зло?

Тони (пожимая плечами). Укоренившаяся привычка.

Паула. И вы творите его здесь, в доме, который вы называете вашим спасением!

Тони. Иногда я чувствую такое отвращение!

Кандида. К этому дому?

Тони. К самому себе.

Паула. Вы чувствуете отвращение к самому себе — и оскверняете наш дом!

Тони. Да… Помните, как я пришел сюда в первый раз? О, тогда я был в положении хуже некуда! Только что потерял работу, в придачу меня вышвырнули из ночлежки, где я обитал. За драку. И пришел сюда. Увидел объявление на двери и решил, что здесь еще одна обычная для Интрамуроса ночлежка. Но когда поднимался по лестнице, вдруг почувствовал, что наконец-то возвращаюсь домой. Здесь было так чисто, так покойно. Это дом, которого у меня никогда не было, которого никто не мог мне дать. Да, я был пьян, пил целую неделю — и мне было так стыдно стоять здесь в нечищеных туфлях, в грязной одежде. А вы знаете, что я сделал? Плюнул на пол! Ну как, понимаете?

Кандида (холодно). Нет.

Тони. Ну конечно, нет! Как вы можете понять? Вы родились в этом доме, выросли в этом доме! А знаете, где родился я? Знаете, где я рос? Так слушайте же: когда вы в чистеньких платьицах ходили в школу при монастыре, я бродил по улицам — мальчишка в тряпье, вечно грязный, вечно голодный. И знаете, где я добывал себе пропитание? В помойных ящиках!

Паула (падает в кресло). Не может быть!

Тони. Может! А вы знаете, что это такое — ребенком просить подаяние на улице? Знаете, как себя чувствуешь, когда эта скотина, ваш же отец, гонит на улицу побираться? Можете вы представить себе такое детство?

Кандида (тоже опускается на софу). Мы знаем — у вас была трудная жизнь…

Тони. Ничего вы не знаете! (Нахмурившись, задумывается. Потом задумчивость сменяется деланной улыбкой.) Но нет, я ни о чем не плачу! Я никогда не плачу! Да и не так уж мне было трудно! Я всегда был силен и вынослив, я умен и быстро все усваиваю. Кроме того, я, если хотите, недурен собой, у меня есть обаяние. Слегка, черт побери, отдает тщеславием, но это правда! Я еще мальчишкой умел очаровывать. Меня всегда выделяли, мне многое прощали. В том числе и вовсе не плохие люди, люди из общества. И уж если быть честным до конца, то должен признать: когда они узнавали меня поближе, то тут же бросали меня, словно я был раскаленный камень у них в руках! Ну и черт с ними — всегда ведь находился кто-нибудь другой и привечал меня. Я неотразим! Все, что мне нужно, это улыбнуться и выглядеть пожалостнее: знаете, очень молод, очень смел, но в беде. На это все клюют. Да, я пользовался своим обаянием кое-чего достиг, и даже немалого! Мне еще не было двадцати, а я уже побывал в Америке.

Паула (восхищенно). В Америке!

Тони (раздувая грудь). Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Чикаго, Новый Орлеан, Мехико, Гавана и Нью-Йорк!

Паула. Просто изумительно!

Кандида (тоже под впечатлением). Как вам это удалось?

Тони. О, стареющая американская чета приметила меня и взяла с собой. Они по мне с ума сходили. Говорили, что похож на пророка Самуила во младенчестве.

Кандида. Это было славное время?

Тони. Еще бы! Лучшая пора моей жизни. А потом они меня бросили. И пришлось мне, видит бог, вкалывать. Но это ерунда. Это было продолжением обучения. Я занимался самообразованием — и вечно убегал из дома. Я всю жизнь бежал из своего дома, бежал как можно дальше. Но даже Америка была недостаточно далеко. (Задумчиво оглядывает комнату.) Нет, кроме шуток, дальше всего от моего детства — этот дом. Этот дом и пианино, хоть какое-нибудь пианино… (Задумчивость опять сменяется бравадой.) Но, конечно, вы, милые леди, всегда можете сказать, что я так и не ушел из дома. По-вашему, я все еще уголовник, все еще отребье, я все еще в трущобах Тондо! (Резко поворачивается к Портрету.) Видите, как смотрит на меня ваш отец! И еще удивляетесь, почему я вытворяю такие штуки!

Кандида. Назло нам?

Тони. Назло этому дому и всему, что в нем!

Кандида. При том, что этот дом — ваше спасение!

Паула. Так вы его любите или ненавидите? У вас каждую минуту что-то новое. Как мы можем знать, когда вам верить? Как мы можем знать, когда вы серьезны, а когда нет?

Тони (вдруг снова улыбается). Как? Да я и сам этого не знаю!

Кандида. Паула, это все то же самое. Он просто смеется над нами.

Тони. О нет, честное слово, нет!

Кандида. А вы серьезно просили нас спасти вашу душу?

Тони (хлопает себя по лбу). Боже правый, я просил об этом?

Сестры беспомощно улыбаются.

Паула. Конечно, просили!

Тони (склоняет голову). И вы согласны?

Кандида. Вы это серьезно?

Тони (поднимает руки). Может быть, да, а может, и нет. К черту! Разве это имеет какое-нибудь значение? Слушайте, вы лучше скажите мне, какой ответ вас устроит, ну я и отвечу как надо.

Кандида. Это и есть ваша искренность?

Тони. Я бедняк и не могу позволить себе роскошь быть искренним. Мне приходится приноравливаться к тем, кто выше меня. Это я усвоил в первую очередь, и теперь здесь меня не собьешь. Впрочем, это нетрудно. Меня ничто не трогает так уж глубоко, чтобы я плакал. И я готов менять настроение, готов менять убеждения, если это идет мне на пользу, если дает мне то, чего я добиваюсь. Вот моя искренность! Итак, скажите: вы хотите, чтобы я был серьезен или чтобы я дурачился?

Кандида. Нет, вы просто невозможны!

Тони. Значит, вы не спасете мою душу?

Кандида. Слишком поздно.

Тони (смотрит на часы). О боже, ну конечно! Я опаздываю на спектакль! Мне надо бежать! (Нахлобучивает шляпу и бежит к лестнице. Неожиданно останавливается и поворачивается.) Да, совсем забыл: вы, милые леди, хотели что-то сказать мне. (Пожимает плечами, на лице его теперь выражение смирения.) Что ж, можете сказать это сейчас.

Сестры смотрят на него, затем переглядываются и опускают глаза.

Пауза.

Кандида (поднимает голову, но на Тони не смотрит). Мы просто хотели сказать, мистер Хавиер… что не можем принимать во внимание свидетельства лиц, находящихся в состоянии опьянения.

Тони (сурово). Понимаю. (Помолчав.) И это все?

Кандида (смотрит на него). Все, мистер Хавиер.

Паула. Всего доброго, мистер Хавиер.

Тони (улыбается и приподнимает шляпу). Всего доброго, милые леди. Всего доброго, дорогие леди. Всего доброго, всего доброго! (Нахлобучивает шляпу и сбегает вниз по лестнице.)

Сестры разражаются хохотом.

Паула. Он забавен, разве нет?

Кандида. Было бы несправедливо требовать от него съехать на основании такого сомнительного свидетельства.

Паула. И кроме того, нам нужны деньги.

Кандида (встает). О деньги, деньги, деньги! Надо действовать, Паула, действовать немедленно. И я точно знаю, как надо действовать. (Берет газету.)

Паула. У тебя новые планы?

Кандида. Да. Послушай-ка. «Пятьдесят сентаво за каждую пойманную крысу». Интересно, где это Бюро здравоохранения и науки? Я пойду к ним и предложу свои услуги. И еще, Паула…

Паула. Да?

Кандида. Ты будешь давать уроки.

Паула (в ужасе). Уроки!

Кандида. Уроки игры на пианино, уроки испанского языка. Повесим объявление.

Паула (встает). Нет, нет!

Кандида. Паула, запомни — мы должны быть смелыми, должны принимать мир, как он есть. Видела эту женщину из газеты? А ведь она моложе нас. Мы тоже можем делать деньги. Только так можно спасти этот дом, Паула. Мы должны показать Маноло и Пепанг, что сами в состоянии содержать себя, что нам не нужны их деньги.

Паула. Но уроки кому? Девицам?

Кандида. Уроки игры на пианино для девиц, а испанского — для мужчин. Но не всяких. Сейчас так много студентов хотят выучить язык. А у мужчин, знаешь ли, больше денег.

Паула. Они будут смеяться надо мной…

Кандида. Чепуха! Будь смелее! Выпей немного вина, прежде чем выйти к ним. Говори громко. А если они себе позволят слишком многое, зови полицейского. Можно устроить, чтобы первые дни полицейский был поблизости.

Паула. А тебя здесь не будет, Кандида?

Кандида. Я пойду работать в это… (смотрит в газету) в Бюро здравоохранения и науки. Если они готовы платить за крысу по пятьдесят сентаво, то представляю, как обрадуются человеку, способному наловить сколько угодно крыс! Ты ведь знаешь, как хорошо я это делаю. Нет, Паула, ты только представь: платят за дело, которое тебе нравится! Я думаю, они изумятся такому специалисту, изумятся и продлят контракт. Мне поручат очистить от крыс весь город. Но я сама вряд ли уже буду ловить их. Я стану кем-то вроде директора — с кабинетом, картой города, штатом сотрудников…

Паула (хихикает). И все будут называть тебя госпожа Марасиган!

Кандида. И я всех заставлю носить форму. (Задумывается.) Хотя, если мне самой захочется половить… но только, конечно, в самых сложных случаях…

Паула. И сколько ты будешь зарабатывать?

Кандида. Надо посоветоваться с Маноло, какое жалованье запросить. Да у правительства денег море бездонное!

Паула. Да, действительно. Загляни в любую газету — они то и дело пишут о людях, наживших миллионы.

Кандида. Я все обдумала. Мы достанем денег, Паула, достанем. И мы докажем Маноло и Пепанг, что своими силами можем содержать этот дом!

Паула (восторженно). И они не выживут нас отсюда! Нам нечего будет бояться! (Садится в кресло-качалку.)

Кандида (сев за пианино). И мы останемся здесь до самой смерти! Ты, я и папа. Да — и папа! Он поправится, он выйдет из своей комнаты, мы снова будем счастливы. Все трое. И все будет как в старое доброе время… (Начинает потихоньку наигрывать вальс из «Веселой вдовы».)

Паула (откидывается в кресле-качалке и покачивается в такт музыке). Старое доброе время… Да, как счастливы мы были — ты, я и папа… По утрам вместе ходили в церковь, втроем. А потом, после завтрака, ты шла на рынок, я оставалась убрать в доме, а папа читал газеты. А когда ты возвращалась с рынка, мы спускались в патио, принимали солнечные ванны. Папа в кресле-качалке курил трубку, мы с тобой прохаживались вокруг фонтана, взявшись за руки, читали стихи или пели, вокруг вились голуби… Папа засыпал в кресле, а мы поднимались наверх, готовили обед. А после обеда сиеста, а после сиесты — мериенда. Потом папа выходил на вечернюю прогулку, мы стирали и гладили. После ужина — молитва, а потом мы играли для папы на пианино, или он читал нам Кальдерона. А если нас кто-либо навещал, садились за карты. Помнишь, мы так увлекались игрой, что засиживались далеко за полночь! И ты совершенно бессовестно жульничала, Кандида, и какой поднимался шум, когда ты играла против папы! (Все еще сидит, улыбаясь. Потом поднимается и, напевая вальс, начинает кружиться по комнате, придерживая юбки. Когда музыка умолкает, медленно опускается на пол.)

Наступает тишина. Кандида сидит за пианино, подняв лицо. Паула, сложив руки, тоже улыбается. В комнате сумрачно, но не темно — фигуры сестер, мебель, оконные двери вполне различимы.

Кандида. Сможем ли мы вернуть эти дни?

Паула (погружена в задумчивость). А?

Кандида. Паула, проснись!

Паула. Какие дни?

Кандида. Те минувшие дни, до того… до того, как с папой случилось несчастье, до того, как он написал эту картину.

Паула. О Кандида, мы были счастливы тогда, хотя не подозревали об этом. И мы разрушили наше счастье… Кандида, зачем мы это сделали?

Кандида. Замолчи, Паула, замолчи! Что сделано, то сделано. Поди включи свет.

Паула (встает и идет к выключателю, который находится в левом углу у «четвертой стены»). Зачем мы это сделали! Зачем с папой произошло несчастье! Зачем он только написал эту картину!

Кандида. Все беды пройдут, Паула. Мы снова будем счастливы. Все, что нам нужно, — это деньги. Деньги и спокойная жизнь. Мы опять будем жить в мире, все трое… Папа простит нас. И мы снова будем вместе, мы будем счастливы вместе, все трое…

Паула (тревожным голосом). Кандида, света нет!

Кандида (оглядывается). Что? Попробуй еще!

Паула. Я уже десять раз повернула выключатель! Нет света!

Кандида (быстро поднимается). Попробуй выключатель на лестнице, а я — в коридоре.

Паула идет к лестнице.

(Скрывается за дверью направо и тут же появляется вновь. Смотрит через комнату на Паулу.) На лестнице не горит?

Паула. Нет! А как в коридоре?

Кандида. Тоже нет. И в папиной комнате темно.

Паула. О Кандида, они отключили свет!

Кандида. Ш-ш-ш!

Сестры идут друг к другу и встречаются посередине сцены.

Паула (шепотом). Позвонить в компанию?

Кандида. Бесполезно…

Паула. Тогда позвони Маноло, позвони Пепанг! Скажем им, что произошло! Они немедленно должны прислать нам денег! Как они могут так обращаться с нами! Как они могут позволить подвергать нас такому ужасному, просто ужасному унижению!

Кандида (с горечью). А как я позвоню им, Паула? Спущусь вниз и попрошу позвонить из аптеки на углу?

Паула. Но ведь мы всегда пользовались их телефоном…

Кандида. Но как, как я могу сейчас выйти из дома! Подумай сама, Паула, — вся улица уже знает, что у нас нет света, что компания отключила электричество!

Паула (с нарастающим ужасом). О Кандида! О Кандида!

Дрожа, они смотрят на открытую дверь балкона.

Кандида. Иди затвори окна.

Паула (содрогается). О нет, нет! Они меня увидят! Соседи, Кандида, уже наверняка собрались у окон, они смотрят на наш дом, показывают пальцами. Единственный дом на всей улице, где нет света! О Кандида, они все у окон — показывают пальцами, смеются и злословят!

Кандида. Да. Могу себе представить, как они сейчас рады. Они давно этого ждали! Да, они все сейчас собрались у окон, смотрят и говорят: «Взгляните! Взгляните! Полюбуйтесь на этих старых дев, этих двух гордых сеньор, столь утонченных, с безупречными манерами, они всегда так высоко держат голову, а теперь — смотрите! — даже не могут заплатить за свет!»

Паула (закрывает лицо). О, это ужасно, ужасно! Как мы покажемся на улице?

Кандида. Надо закрыть окна.

Паула. Нет, Кандида, нет! Они нас увидят!

Кандида. Может быть, еще никто не заметил, что у нас нет света… (На цыпочках осторожно идет к балкону, стараясь быть не замеченной снаружи. Закрывает окна. На улице что-то привлекает ее внимание, она всматривается. Затем смело выходит на балкон, смотрит направо и налево. Весело поворачивается и входит в комнату.) Паула, света нет нигде!

Паула. Нигде?

Кандида (с явным облегчением). Темно во всех домах! Во всех, всех!

Паула. Но что случилось?

Кандида. Иди, посмотри сама! Весь город в темноте!

Паула (подходит к балкону). Ну да, конечно! Нигде нет света! (Молитвенно складывает руки.) О милосердный, милосердный боже!

Кандида (идет к середине сцены и вдруг разражается хохотом). Ну что мы за дуры! Что за невежественные дуры!

Паула (идет за нею). Но что случилось?

Кандида (неудержимо хохочет). Ничего не случилось! Абсолютно ничего! О Паула, Паула, нам следует внимательнее читать газеты! Это же было в газетах! Ты не помнишь? Сегодня, Паула, ночь затемнения — учебного затемнения! Свет выключен везде!

Паула. Почему?

Кандида. Они готовятся. Готовятся к войне!

Паула (облегченно вздыхает). Только-то?

Кандида (истерично смеется). А мы-то подумали… О Паула, а мы-то Подумали… Мы думали, что только у нас выключили свет!

Паула. Слава богу, слава богу, слава богу!

Кандида. И как же мы перепугались, Паула! Мы чуть ли не дрожали!

Паула (тоже смеется). И боялись закрыть окна! Боялись выйти на улицу!

Кандида (задыхается от смеха). А мы-то… мы боялись, что никогда… никогда не осмелимся показаться… на улице! О Паула, как это смешно! И как мы смешны! (Снова заходится в приступе смеха, который неожиданно заканчивается рыданиями. Закрывает лицо руками.)

Паула (в тревоге подходит к ней). Кандида! Кандида! Кандида (содрогаясь от рыданий). Я больше не могу этого вынести! Я больше не могу!

Паула. Кандида, соседи услышат!

Кандида (протягивает руки). Какое унижение, Паула… через какое унижение мы прошли, Паула! Через какое горькое, горькое унижение!

Паула (обнимает сестру). Успокойся, Кандида! Возьми себя в руки!

Кандида (вырывается и, сжав кулаки, смотрит на Портрет). А тут еще он! Он и его улыбка! Он смеется над нами! Да, вот он — издевается, глядя на нашу агонию! О боже, боже, боже, боже! (Рыдая, опускается на пол.)

Паула (опускается рядом и снова обнимает сестру). Пожалуйста, Кандида! Ну пожалуйста, пожалуйста, Кандида!

Кандида все еще безутешно рыдает. Паула крепко обнимает ее и гладит волосы, шепча: «Кандида. Кандида».

Занавес

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Как и в действии первом, поднимается занавес и открывает «занавес Интрамуроса». Битой Камачо стоит слева, в кругу света.

Битой. После смерти отца — а он умер, когда мне было лет пятнадцать, — я перестал посещать дом Марасиганов. У меня не было времени на тертулии. Пришлось бросить учиться и пойти работать. Мое детство прошло в безмятежном спокойствии двадцатых годов, а взрослел я в тяжелое, очень тяжелое время — в тридцатые годы, когда, похоже, чуть ли не все вокруг опустились, разочаровались и обозлились. Я часто менял работу: был чистильщиком обуви, разносчиком газет, подручным у пекаря, официантом, докером. Порой мне даже казалось, что никогда я не был чисто вымыт, никогда не был счастлив, я не верил, что у меня было детство, словно то было чье-то чужое, не мое. Работая в порту, я часто проходил по этой улице поздно ночью. Видел ярко освещенные окна в доме Марасиганов, слышал обрывки разговора, смех. Там по-прежнему собирались дон Лоренсо, Кандида, Паула и весь маленький кружок дряхлых стариков.

Внутри сцены загорается свет, через прозрачный занавес виден зал.

Я часто останавливался напротив — усталый, грязный, голодный и сонный, вспоминая дни, когда вместе с отцом приходил туда — в модной матроске и в аккуратных белых туфельках. Но ни разу мне не захотелось подняться к ним. Я ненавидел этих людей, да и был слишком грязен. И я шел дальше, не оглядываясь.

Поднимается «занавес Интрамуроса», за ним — зал в доме Марасиганов при дневном свете.

Я сказал «до свидания» этому дому и этому миру — миру дона Лоренсо и моего отца. Я испытывал горечь — ведь он меня обманул. Я сказал себе, что дон Лоренсо и отец ничему меня не научили, разве только лжи. Детство было ложью, двадцатые годы — ложью, красота, верность, обходительность, честь и целомудрие тоже были только ложью.

Из правой двери выходит Пепанг Марасиган. Идет к столу, где лежит ее сумочка. Открывает ее, вынимает сигареты и закуривает.

Все это было ложью. Единственной правдой был страх, вечный страх — страх перед хозяином, перед помещиком, перед полицейским, страх заболеть, потерять работу. Правда — это когда нет обуви, нет денег, нечего курить, нет отдыха, нет рабочих мест, это когда вокруг тебя только «Не входить!» и «Осторожно — злая собака!».

Пепанг оглядывает комнату, глаза ее останавливаются на Портрете. Не отрывая от него взгляда, она подходит ближе и стоит перед ним, улыбаясь то ли задумчиво, то ли насмешливо.

А когда пришли сороковые годы, я уже был законченным продуктом своей эпохи. Я принял ее целиком, я верил в нее. Это был жестокий мир, но в том-то и заключалась истина, а я не хотел ничего, кроме правды.

Из правой двери выходит Маноло Марасиган. Взглянув на Пепанг, он идет к столу, берет ее сигареты и закуривает. Потом подходит к Пепанг и становится рядом, глядя на Портрет.

Я отверг прошлое и не верил в будущее. Реальным было только настоящее. Так я думал вплоть до того дня в октябре — дня, когда я впервые вернулся в дом Марасиганов, дня, когда впервые увидел это странное полотно. Я пришел не искать чего-то и не вспоминать о чем-то. Я был глух ко всему, кроме модных словечек и лозунгов. Но когда я вышел отсюда, мир, казалось, притих, он как бы отдалился от меня, чтобы я смог воспринять его целиком. Я уже не был узником в нем, я был свободен, я стоял вне его — а рядом со мной стоял еще кто-то. После долгих лет горьких разочарований я снова обрел своего отца.

Свет вокруг Битоя меркнет, он уходит. Пепанг и Маноло еще некоторое время молча смотрят на Портрет. И Пепанг, и Маноло унаследовали красоту отца, но в Пепанг тонкие черты лица как бы затвердели, тогда как в Маноло они увяли. Она целеустремленна, он несколько несобран; она цинична, у него бегающие глаза. Оба безупречно одеты, склонны к полноте.

Пепанг. Герой нашего детства, Маноло.

Маноло. Даже более того.

Пепанг. Только дети способны на такую любовь.

Маноло. Он был нам и богом и отцом.

Пепанг. А также землей, небом, луной, звездами — всей вселенной.

Маноло. Лучшее, что можно пожелать ребенку, — иметь отца-гения! Самое лучшее!

Пепанг. И самое жестокое.

Маноло. Да.

Пепанг. Потому что потом ему приходится разрушать образ героя, отвергать бога своего детства…

Маноло. Все должны расти, Пепанг.

Пепанг. Расти — значит быть жестоким. Молодые не знают жалости.

Маноло. А ты взгляни на мистера Энея. Он несет собственного отца на спине. Он забирает его с собой, вместе с семейными идолами.

Пепанг. Но мы с тобой не Энеи… Не это ли хотел сказать отец, Маноло?

Маноло (хмуро). Он всегда отличался язвительным юмором.

Пепанг. И теперь только он сам может нести себя же…

Маноло (раздраженно). Прекрати, Пепанг! Мы ведь не оставляли его здесь умирать! Это его старый трюк — заставить всех жалеть себя.

Пепанг (улыбаясь). Да. Бедный отец! (Отворачивается.)

Маноло. Там, на стене, он и сейчас тот же герой, тот же бог!

Пепанг. Только никто теперь ему не поклоняется. (Садится на софу.)

Маноло. Но ведь у него по-прежнему есть Кандида и Паула. (Тоже отворачивается.) И куда они обе подевались? Так и не показывались?

Пепанг. Наверное, пошли на рынок.

Маноло. С каждым днем они все больше сходят с ума.

Пепанг. Надо поговорить с ними, заставить их нас выслушать. Помни — ты обещал быть твердым. А где сенатор?

Маноло. Все еще в комнате отца. До сих пор разговаривают!

Пепанг (смотрит на часы). Два часа в старом добром времени.

Маноло. Ну, это обычная встреча стариков.

Пепанг. Если здесь будет сенатор, Кандиде и Пауле придется выслушать нас. Ты же знаешь: они смотрят на него снизу вверх.

Маноло. Потому что он сенатор?

Пепанг. Потому что он поэт.

Маноло. Был поэтом, Пепанг, был! И давно перестал быть им.

Пепанг. Да, но они все еще помнят его прежним. Он приходил сюда читать свои стихи, до того как ушел в политику.

Маноло. И совсем забыл нас, старый сноб!

Пепанг. А кроме того, он ведь их крестный отец!

Маноло. Что же, если сенатору удастся убедить их оставить этот дом…

Пепанг. Если кто-нибудь и может это сделать, так только он. И я заключила с ним сделку. Он говорит, что правительству очень хотелось бы приобрести это полотно. Я обещала помочь ему уговорить Кандиду и Паулу, если он, в свою очередь, поможет нам уговорить их покинуть этот дом.

Маноло. У меня уже есть покупатель.

Пепанг. Я тебе сказала — это у меня есть покупатель.

Маноло. Послушай, предоставь-ка это дело мне. В конце концов, я старший сын.

Пепанг. Вот именно. А я совсем не верю в деловые способности мужчин из нашей семьи.

Маноло. Бедный отец! Если бы он слышал тебя!

Пепанг. Все мы, знаешь ли, должны повзрослеть.

Маноло (смотрит по сторонам). А как насчет мебели?

Пепанг (встает). Сейчас… Я возьму люстру, она нужна мне для холла у парадного входа. И мраморный стол из кабинета. А ты, Маноло, бери все из зала. Кроме пианино. Его возьму я. И заберу всю столовую. Посуду и столовое серебро можем разделить.

Маноло (саркастически). Зачем? Почему бы тебе вообще не забрать все, Пепанг?

Пепанг. Спасибо. Может быть, и заберу.

Маноло (повышает голос). Еще бы! Все забирай! Бери полы, бери лестницы, бери стены и крышу…

Пепанг. Тише! Услышит сенатор!

Маноло (понижает голос). …бери этот проклятый дом! Подавись им, я буду рад!

Дальше они яростно спорят, но вполголоса.

Пепанг. Ты готов поссориться из-за нескольких старых кресел?

Маноло. Прошу прощения, несколько старых кресел ты уже мне всучила. С чего мне тогда ссориться из-за них? Ты ведь забираешь все!

Пепанг. Но тебе же известно, что моя Мила выходит замуж в следующем году. А ей нужна мебель.

Маноло. Если твоя Мила выходит замуж в следующем году, то мой Родди женится в этом году, и мебель пойдет ему! Я заберу все из этого зала, все из столовой и все из трех спален, а кроме того, все книги и шкафы в кабинете, большое зеркало внизу и супружескую кровать!

Пепанг. Не смеши меня!

Маноло. Что-то ты не смеешься.

Пепанг. Супружескую кровать я возьму для Милы!

Маноло. Посмотрим еще, как это ты ее возьмешь! Да-да, посмотрим, что ты сможешь взять отсюда без моего разрешения!

Пепанг. А с какой стати мне просить твоего разрешения? Кто платил за содержание этого дома последние десять лет, хотела бы я знать?

Маноло. Вот-вот, кто? Может, скажешь, что я не выплачивал своей доли?

Пепанг. Выплачивал, когда вспоминал!

Маноло. Послушай, если только оттого, что я иногда забывал послать деньги…

Пепанг. Забывал! Да мне приходится обрывать телефон каждый месяц, прежде чем удается хоть что-то выжать из тебя! Выплачивал свою долю! Ты старший сын — это твоя обязанность, не моя! Да если бы я положилась на тебя, отец бы уже умер с голоду! По-твоему, мне это легко? Из месяца в месяц выпрашивала у мужа деньги, чтобы содержать отца и сестер. Думаешь, это приятно? Ты думаешь, я не съеживаюсь от стыда, когда он спрашивает, почему ты не помогаешь им?

Маноло. А, так он еще спрашивает?

Пепанг. У тебя вечно нет денег на этот дом, Зато, конечно, всегда найдется что спустить на бегах или потратить на любовниц!

Маноло. Ну так можешь сказать этому твоему мужу…

Пепанг (шепотом, глядя в сторону лестницы). Заткнись!

Маноло. Или нет, я сам ему скажу…

Пепанг. Заткнись, я тебе говорю! Они идут!

Маноло сердито бросается в кресло. Пепанг садится на софу. Паула медленно поднимается по лестнице с зонтиком и базарной корзиной. Она довольно уныла, но, увидев брата и сестру, торопливо идет к ним, сунув зонт в подставку.

Паула. О, так вы оба здесь?

Маноло (деланно). Привет, Паулита!

Паула (подходит к Пепанг). Давно ждете?

Пепанг. Всего два часа.

Паула. Я шла пешком от самого Киапо. (Целует Пепанг в щеку.)

Пепанг. Ну как дела, малышка? Выглядишь ты измученной.

Паула. Пепанг, неделю назад они отключили свет! Сначала мы думали, что это затемнение, но потом оказалось, что действительно отключили!

Маноло (после паузы, во время которой он и Пепанг смотрят в пол). Да, но теперь-то вам дали свет? Я сходил в правление компании, как только ты позвонила мне, и все устроил. У вас же теперь есть свет? И все в порядке?

Паула (с горечью). Да, все просто прекрасно!

Маноло и Пепанг мрачно переглядываются.

Маноло. Мы сожалеем, что так вышло, Паула.

Пепанг. А где Кандида?

Паула (уклончиво). Она… она кое-куда пошла.

Пепанг (строго). Это куда же?

Паула. Она ищет работу.

Маноло. Боже милостивый! Где?

Паула (не без гордости). В Бюро здравоохранения и науки.

Маноло. Но с чего она взяла, что может найти там работу?

Пепанг. Кем она себя воображает — ученым?

Паула. Почему бы и нет? Они дали объявление, и она пошла.

Пепанг. Вы обе становитесь… я просто не знаю чем. Что за безумные идеи! И что это за объявления вы вывесили внизу? «Сдаются комнаты». «Квалифицированный преподаватель дает уроки игры на пианино». «Уроки испанского языка». Кто этот «квалифицированный преподаватель»?

Паула. Это я… То есть, я хотела бы, я бы не прочь, но…

Маноло. Но у тебя пока нет учеников.

Паула (с несчастным видом). Нет, ни одного! Никто даже не зашел справиться. А объявления висят уже неделю! (Готовая заплакать, быстро идет к двери.) Мне надо отнести корзину на кухню.

Пепанг. Паула…

Паула (останавливается, но не оборачивается). Да, Пепанг?

Пепанг. Здесь дон Перико.

Паула. О! Где?

Пепанг. У отца в комнате.

Паула. Он пришел к папе?

Пепанг. А также поговорить с тобой и Кандидой.

Паула. О чем?

Пепанг. Ну, он считает, что раз он твой крестный отец и крестный отец Кандиды, то имеет право дать вам совет относительно будущего. (Ждет, но Паула молчит). Паула, ты меня слышишь?

Паула. Да, Пепанг, но сначала мне надо отнести вот это. Извини. (Уходит.)

Маноло (раздраженно поднимается). К черту все это!

Пепанг. Ты опять, Маноло?

Маноло. Но если они так отчаянно хотят остаться здесь…

Пепанг. Да как они здесь останутся? Будь благоразумным! Мы просто не можем дальше содержать этот дом!

Маноло. Ах, не можем?

Пепанг (жестко). Можем или не можем, но я больше не хочу! Этот дом действует мне на нервы!

Маноло. Да, и мне тоже.

Пепанг. И хватит сентиментальничать. Он должен быть продан. Ты возьмешь к себе Кандиду, а я Паулу.

Маноло. И тогда будет кому присматривать за твоим домом, пока ты играешь в маджонг со своими великосветскими приятельницами.

Пепанг. Да и у твоей жены будет кому присмотреть за домом, пока она заседает в своих клубах и комитетах!

Маноло. Бедная Паула! Бедная Кандида!

Пепанг. В конце концов, мы помогали им все эти годы. Пора и им потрудиться на нас. Пора и им понять, что надо приносить хоть какую-то пользу. Для этого они достаточно взрослые!

Маноло. Они слишком взрослые, чтобы перемениться.

Пепанг. Чепуха. Вся беда в нем, в этом доме! Они здесь погребены заживо. Вытащить их отсюда — да им же самим будет лучше! Мы ведь делаем это исключительно для их пользы.

Маноло. А кроме того, в наши дни так трудно найти порядочную прислугу.

Пепанг. Они научатся жить, поймут, в чем счастье.

Маноло. Они достаточно счастливы, у них своя жизнь.

Пепанг. Какая это жизнь? Они прячутся от всего мира в старом доме, листают семейные альбомы, болтают о детских воспоминаниях и молятся на отца… По-твоему, это жизнь, Маноло? (Берет губную помаду и начинает красить губы.)

Маноло. А у тебя что? Игра в маджонг?

Пепанг. Давай прямо — ты не хочешь, чтобы Кандида жила у тебя?

Маноло. Так ты и ее хочешь взять?

Пепанг. Дорогой мой, твоя жена ни за что мне не простит! У нее потребности побольше моих. Она полагает, что ее клубы и комитеты важнее моего маджонга.

Маноло. Оставь в покое мою жену! Мы с тобой не об этом беседуем.

Пепанг. А, так мы всего лишь беседуем?

Маноло. И не приплетай сюда эти ваши женские глупости!

Пепанг. По меньшей мере мы, женщины, знаем, как использовать время…

Маноло. Идет дон Перико.

Пепанг (убирает помаду). …тогда как вы, мужчины, сидите без дела и вечно стонете, глядя на часы.

Входит дон Перико.

Дон Перико. Пепанг, моя жена приехала?

Пепанг. А она должна быть здесь, дон Перико?

Дон Перико. Я сказал ей, чтобы она заехала за мной в десять. (Вынимает часы.) А уже почти одиннадцать. (Стонет.)

Маноло. Сенатор, женщины знают, куда деть время.

Дон Перико. Я по большей части просто не представляю, чем они занимаются. А мне надо быть в Малаканьянге в час. Президент ждет к обеду. Надо обсудить нынешний кризис. Ох, теперь у меня даже нет времени перекусить!

Пепанг. Тогда присядьте на минутку, дон Перико. Паула вернулась. Маноло, позови ее.

Маноло уходит.

Как вы нашли отца, дон Перико?

Дон Перико (садится рядом с ней на софу). Сейчас он уснул. (Хмурится и замолкает.)

Дону Перико за семьдесят, он крупного телосложения, с седыми волосами, красив и все еще бодр, одевается дорого и со вкусом, излучает уверенность и благополучие, а также чарующее демократическое дружелюбие, которым богатые и власть имущие любят удивлять нижестоящих. Сейчас, однако, он хмурится вполне искренне, его благодушие несколько подорвано.

Пепанг, что с ним произошло?

Пепанг. Что вы хотите сказать, дон Перико?

Дон Перико. Надо было мне навестить его раньше.

Пепанг. Он очень изменился?

Дон Перико. Нет, нет, я бы не сказал. Он все тот же Лоренсо, которого я помню, — остроумный, обаятельный. И как он говорит! Никто не умеет говорить так, как твой отец, Пепанг. Умение говорить — это отмирающее искусство, но в нем твой отец все еще гений.

Пепанг. Да, отец сегодня в отличной форме. Такой веселый, такой обаятельный…

Дон Перико. И все же чего-то не хватает…

Пепанг. Не забывайте, он уже немолод.

Дон Перико. А насчет того несчастного случая? Ничего серьезного?

Пепанг. Видит бог, это было достаточно серьезно. Еще бы — человек его возраста падает с балкона.

Дон Перико. Значит, это случилось год назад?

Пепанг. Сразу после того, как он закончил эту картину.

Дон Перико. Но никаких серьезных повреждений?

Пепанг. Мы пригласили лучшего доктора, и он осмотрел его.

Дон Перико. Тогда почему он не встает с постели?

Пепанг. Мы давно уже уговариваем его выйти из комнаты.

Дон Перико. Пепанг, что с ним произошло?

Пепанг. А как вам кажется, дон Перико?

Дон Перико. Мне кажется, он утратил интерес к жизни.

Пепанг молчит. Входят Паула и Маноло.

Паула (подходит). Доброе утро, нинонг [11]Крестный отец ( тагальск .).
. Как вы поживаете?

Дон Перико (встает). Это Паула?

Паула целует ему руку.

Карамба! Паула, я едва узнал тебя! Когда мы виделись последний раз, ты была маленькой девочкой.

Паула. Да, нинонг, много времени прошло с тех пор, как мы имели удовольствие вас видеть.

Дон Перико. Ах, Паула, Паула! Вы должны простить меня. Мы, люди, стоящие у власти, не живем своей жизнью. Наши дни, часы и даже минуты — все, все принадлежит народу!

Паула. Позвольте поздравить вас с победой на прошлых выборах.

Дон Перико. Спасибо. Теперь, когда я стал сенатором, у меня будет больше возможностей помочь вам, Паула.

Паула. Спасибо, сенатор, но мы не нуждаемся в помощи. Пепанг (встает). Но, Паула, ты сначала выслушай!

Дон Перико. Мне сказали, что ваш отец отказался подать прошение о пенсии, на которую он имеет полное право.

Паула. Отец не примет никакой пенсии от правительства. Дон Перико. Конечно, никто не может его принудить, да к тому же и сумма пустяковая. Но послушай, Паула, тебе ведь не безразлично благополучие отца?

Паула. Он никогда не примет денег.

Дон Перико. Согласен. И я вполне уважаю его доводы, хотя и сожалею. Но он бескорыстно служил своей стране, и будет только справедливо, если и страна не забудет его в столь преклонном возрасте.

Паула. Ах, но у страны такая плохая память!

Дон Перико. Плохая память… Как это верно! Мы слишком озабочены последними заголовками и новейшими модами. Но вот эта картина… (Подходит к Портрету, остальные следуют за ним.) Да, эта картина… Слава богу, что есть эта картина… Вся страна говорит о ней. Теперь уже нельзя держать вашего отца в забвении. Он заставил всех вспомнить о нем.

Маноло. Вы полагаете, это великое творение, сенатор?

Дон Перико. Мой мальчик, я не могу судить объективно. Это часть меня самого. Всякое мое суждение будет предвзятым и сентиментальным, ибо эта картина блестяще, и притом с необычайной точностью, изображает мир моей юности. Знаете, меня просто забавляют эти молодые критики, твердящие, будто ваш отец спасается от настоящего в мертвом мире прошлого. И мне жаль их! В их возрасте мы не были столь ограниченны! Прошлое для нас не было мертвым — особенно классическое прошлое. В мире гекзаметров и абсолютного причастного оборота мы были как дома. Для нас это был не запретный мир, и не экзотический — этот мир составлял нашу интеллектуальную и духовную атмосферу. Гомер и Вергилий были у нас в крови — так же, как Святой Августин и Фома Аквинский, Данте и Сервантес, лорд Байрон и Виктор Гюго. Эней и Бонапарт обладали для нас одинаковой реальностью, они были нашими современниками. И вполне естественно, что Пепе Рисаль дал своему роману латинское название, а Хуан Луна рисовал гладиаторов. Если бы вы могли послушать нас, наши цитаты на латыни, классические аллюзии, терминологию схоластов…

Паула. Но мы слышали, слышали!

Маноло. Не забывайте, сенатор, — мы имели честь расти в этом доме.

Пепанг. Отец воспитывал нас на классике.

Маноло. Во всяком случае, пытался.

Пепанг. Без особого успеха.

Маноло. Но сколько слез я пролил над латинскими склонениями!

Паула. Пепанг, помнишь, на какой латыни мы говорили детьми?

Пепанг (смеется). Soror теа carissima [12]Сестра моя любезнейшая (лат.).
, дай откусить кусочек!

Паула. Nolo, nolo — quia tu es… мой inimica… ныне и per omnia saecula! [13]Нет, нет — ведь ты есть… Враг… присно! (лат.)

Пепанг. Avida! [14]Жадина! (лат.)

Паула. Pessima! [15]Паршивка! (лат.)

Маноло. Pater mi, pater mi, veni statim! Ecci feminae pugnantes! [16]Отец мой, отец мой, приди скорее! Вот женщины ссорятся! (лат.)

Все смеются.

Пепанг. А помните, в какие буйные игры он играл с нами?

Паула. С одеялами!

Пепанг. Да, мы обряжались в них, как в тоги. И папа был Юпитером, царем богов, а мы — древними греками и римлянами…

Маноло. Бедная мама, как она причитала над испачканными одеялами!

Паула. А папа только смеялся над нею. И называл ее кухонной Кассандрой!

Пепанг. О, как папа хохотал при этом!

Маноло. Словно гремел!

Пепанг. И как ни обидно было слышать его смех, мы на него никогда не сердились!

Паула. Помните, все кончалось тем, что и бедная мамочка начинала безудержно смеяться!

Маноло. Потому что отец восседал здесь, на старом сундуке, такой строгий и торжественный — ну прямо Юпитер, царь богов!

Пепанг. Да, в этих играх отец был великолепен! А знаете почему? Потому что он вовсе не подлаживался под детскую игру. Он воспринимал все так же серьезно, как мы. Когда он изображал Юпитера, вокруг его головы и впрямь чуть ли не сверкали молнии. Мы забывали, что его тога — всего лишь одеяло, трон — старый сундук, а корона — измятый венок из бумажных цветов… Забывали, что все это игра. Нам ведь казалось, будто мы действительно на горе Олимп… Сколько раз мы видели здесь и слушали его с широко раскрытыми глазами, а вокруг нас была не эта комната, не эти кресла, не эти балконы и не эта убогая улица за окнами. Мы видели просторы голубых вод, белый парус, весла, сверкающие на солнце.

Дон Перико. Да, таким был ваш отец. Волшебником! Вы ведь все знаете, как мы его прозвали в школе — Лоренсо Великолепный. В нем было что-то величественное, даже в мальчишке. Какое-то особое изящество и неординарность, хотя он и был беднее многих из нас. И еще у него была огромная жизненная сила. Он был похож на… Собственно, к чему я его описываю? Взгляните — вот он, ваш отец, тот блестящий молодой человек! Вот молодой Лоренсо, подлинный Лоренсо, Лоренсо Великолепный. А не этот усохший, дряхлый, голый старик, которого он несет на спине!

Все молча смотрят на Портрет. Никем не замечаемая, входит Кандида, идет к вешалке и, поставив зонт, остается там, спиной к зрительному залу. Дон Перико, хмуро созерцавший Портрет, решительно поворачивается к Пауле.

Дон Перико. Паула, твой отец сказал мне, что эта картина принадлежит тебе и твоей сестре. Теперь слушай: согласны ли вы обе принести жертву родине? (Ждет.)

Потому что, если бы у вас хватило патриотизма расстаться с этой картиной, передать ее правительству, оно могло бы в знак признательности учредить фонд, — фонд, которым распоряжались бы вы с сестрой, которого было бы достаточно, чтобы поддержать вашего отца и вас, пока вы живы. Ваш отец не стал бы возражать против этих денег, ведь их предложили бы не ему, а тебе и твоей сестре как… ну, скажем, в благодарность за ваше великодушие. Паула, все это я могу устроить. Я прошу вас довериться мне. Я прошу вас проявить великодушие — отдайте эту картину стране, отдайте ее народу.

Паула все еще молчит, склонив голову. Кандида уже стоит лицом к зрительному залу.

Ах, Паула, вы бы принесли благородную, бескорыстную и героическую жертву. Вы ведь знаете: у государства нет ни одной картины вашего отца. Все его великие творения за границей, в музеях Испании и Италии. Вот почему правительство так заинтересовано в приобретении этой картины. Должна же родина иметь хоть один его шедевр?

Пепанг (после паузы). Так что ты скажешь, Паула?

Маноло. Но, сенатор, конечно, Паула и Кандида захотят сначала обсудить это между собой. Им надо все обдумать.

Кандида (выходит вперед). Нам нечего обсуждать! Нечего обдумывать!

Пепанг. Кандида!

Дон Перико. Э, да это Кандида! Здравствуй, дитя мое. Ты меня помнишь!

Кандида. Я помню вас, дон Перико. Мне очень жаль, но вы напрасно тратите время. Можете передать правительству, что картину оно не получит. Паула и я — мы никогда не расстанемся с ней!

Пепанг. Кандида, помолчи и послушай!

Кандида. Я слышала все, что стоит услышать! (Быстро поворачивается к двери.)

Дон Перико. Кандида, подожди!

Она останавливается.

Поди сюда, дитя мое. Ты сердишься на своего старого крестного?

Кандида (оборачивается). Меньше всего мы ожидали этого от вас, но и вы хотите лишить нас картины!

Маноло. Дон Перико просто хочет помочь отцу, Кандида.

Дон Перико. Я понимаю, что для вас обеих значит эта картина. Отец написал ее для вас как последнюю память о себе, и, конечно, даже мысль о том, что надо расстаться с нею, очень болезненна. Но если вы действительно любите отца, вы должны думать не о себе. Вы должны думать о его благополучии. Послушай, Паула, и ты, Кандида: я не врач, но я вижу, что с отцом что-то неладно.

Паула и Кандида переглядываются.

Да, я это вижу — я ведь знаю его с детства. Мы вместе росли, вместе учились, вместе были в Европе и рядом сражались во время революции. Я давно не приходил к нему и виню себя за это, да, виню! Мне надо было побывать у него раньше. Но, как вы хорошо знаете, наши пути давно разошлись. Я пошел своей дорогой, а он… он остался здесь. Когда я увидел его сегодня утром, я сначала подумал, что он совсем не изменился — все та же утонченность, обаяние, ум. Но ведь не зря когда-то мы с ним были так близки. Мы очень хорошо знали друг друга, и я заметил, я не мог не заметить, что… ну, что-то не так. Я это увидел, почувствовал. И я знаю точно — с вашим отцом что-то неладно.

Кандида (вяло). Да.

Дон Перико. Он болен.

Паула и Кандида (вместе). О нет!

Дон Перико. А я думаю, да. Очень болен. Во всяком случае, я согласен с Пепанг и Маноло — этот дом не для него. Ему нужен свет, свежий воздух, прохлада и покой. Он должен быть под медицинским наблюдением, его надо поместить в больницу — в хорошее частное заведение. Да, это довольно дорого, и я знаю, что ваш отец… э… что он… ну, что он остался без средств. Но если принять предложение правительства, то у вас, Паула и Кандида, будут деньги, которых хватит на то, чтобы заботиться о нем как следует.

Кандида. Он не болен! О, вы не знаете, вы ничего не знаете!

Паула. Нет такой больницы, в которой его могли бы вылечить!

Пепанг. Что ты хочешь этим сказать, Паула?

Кандида. Мы хотим сказать, что не можем принять это предложение.

Пепанг. Да вы обе в своем уме? Неужели картина для вас дороже жизни отца?

Паула. Отец не болен. И он хочет остаться здесь.

Кандида. И мы тоже останемся с ним здесь.

Маноло. Да если он и не болен, все равно вам нельзя оставаться здесь! Вы разве не знаете, что в любой момент может разразиться война? А Интрамурос — самое опасное место в городе! Ну скажите же им, сенатор, скажите!

Кандида (улыбаясь, подходит). Да, сенатор, скажите нам. Что нам делать? Бросить этот дом? Бросить его точно так же, как вы бросили поэзию? Пожалуйста, сенатор, скажите нам. Кто даст лучший совет? Обещаю, что мы последуем вашему совету. Паула, ты согласна?

Паула. Мы последуем вашему совету, каков бы он ни был, нинонг. Я обещаю.

Кандида. Вот видите, мы обе обещали! Наша жизнь в ваших руках, сенатор. Подумайте, подумайте как следует. Но к чему вам думать? Вы же сами приняли решение много лет назад. Вы сами оставили этот дом, когда оставили поэзию, когда оставили наш бедный умирающий мирок прошлого! Вы когда-нибудь сожалели о принятом решений, сенатор? Хотя, что за глупый вопрос? Стоит только посмотреть на вас сейчас. Вы богаты, вы преуспеваете, у вас власть.

Маноло. Кандида, замолчи!

Кандида. Нет, я должна сказать. Кто-то ведь должен сказать? А вот сенатор не дает ответа.

Дон Перико (мрачно). Кандида, Паула, я не вправе давать вам советы…

Кандида. А почему нет?

Паула. Некогда мы слушали вашу поэзию. Мы готовы выслушать вас и сейчас.

Кандида. Конечно же, у сенатора побольше авторитета, чем у поэта.

Дон Перико. Я прошу вас мыслить реально, а не в терминах поэзии.

Паула. О, так поэзия не реальна?

Дон Перико. Поэзия не спасет вас от бомб.

Кандида. Конечно, нет. Только политики могут спасти нас.

Дон Перико. Кандида, Паула, я всем сердцем разделяю ваши чувства к этому дому, но сейчас не время для поэтических чувств. Что вы будете делать, если война застанет вас здесь? Вы всего лишь две беспомощные женщины. А что станет с отцом?

Паула (улыбаясь, смотрит на Портрет). Мы, как Эней, понесем его на наших спинах!

Дон Перико. У вас классическое благочестие — благочестие Энея! Но такое благочестие пристало только Искусству, не жизни! На этой картине оно выглядит возвышенно, но в реальной жизни — просто смешно!

Кандида. Возвышенное всегда смешно в жизни, сенатор.

Дон Перико. И жизнь права.

Паула. Вы не всегда так думали.

Кандида. И как яростно вы восстали против этого! В каких прекрасных словах вы изливали презрение к ее законам, гнев против ее жестокости, ненависть к ее злу!

Дон Перико. Поэзия была преходящим сумасшествием моей юности, детской забавой.

Паула. И когда вы стали мужчиной, вы оставили детские забавы.

Дон Перико. Никто из нас не имеет права удаляться от мира, словно бог.

Кандида. Так что же вы нам посоветуете, сенатор? Сдаться подобно вам?

Дон Перико (после паузы). Почему вы так настроены против меня? Что я сделал? Я увидел свою судьбу и смирился с ней. И мне незачем этого стыдиться! Всю свою жизнь я служил стране, а это побольше, чем ваш отец может сказать о себе! Да, я стал богат, преуспеваю, но разве это преступление? А что, по-вашему, я должен был делать? Строчить прекрасные стишки, пока семья голодает? Заживо похоронить себя, как ваш отец? Чем он может оправдать все эти потерянные годы? Кроме этой картины — ничем! Посмотрите на себя, Паула, и ты, Кандида, посмотрите и скажите мне, оправдывает ли эта единственная картина ваше несчастье? О нет, вы злитесь не на меня! Нет, не на меня, я знаю! Ибо что такого я вам сделал?

Кандида. Ничего, сенатор. Но вот что вы сделали с собой?

Дон Перико (приходит в себя и смущается). Мне не следовало этого говорить…

Кандида. Следовало. Полагаю, вам давно уже хотелось высказаться?

Дон Перико. Нет, Кандида, нет! Я вовсе не возмущаюсь твоим отцом, я восхищаюсь им. Он очень счастливый человек.

Кандида. Потому что поступил не так, как вы?

Дон Перико. Потому что он всегда знал, что делает.

Кандида. А вы не знали, что делаете?

Дон Перико. О Кандида, жизнь вовсе не так проста, как ее изображают в искусстве! Мы вовсе не делаем сознательного и обдуманного выбора, хотя нам нравится думать, что поступаем мы именно так. Наши жизни складываются, наши решения принимаются под влиянием извне, под влиянием мира, в котором мы живем, людей, которых мы любим, событий и увлечений наших дней и многих, многих других вещей, которые мы вряд ли и осознаем. Я ведь никогда прямо не сказал себе: «Больше не хочу быть поэтом, потому что иначе буду просто голодать. Стану политиком, потому что хочу быть богатым». Никогда я этого не говорил! Я ушел в политику с самыми лучшими намерениями — и, конечно, без намерения оставить поэзию. О, я мечтал внести блеск поэзии во мрак политики, я ведь продолжал считать себя поэтом долгие годы после того, как перестал им быть — и по духу, и на деле. Я не знал, что со мной происходит, — а ведь произошло. Я думал, что смело строю свою жизнь в соответствии с идеалами юности, но ее строили без меня, а я об этом и не подозревал. Слишком часто человек состоит просто зрителем при собственной судьбе…

Кандида (подходит к нему). Простите меня, нинонг. (Целует ему руку.)

Дон Перико. Это ты должна простить меня, Кандида, за то, что я горько разочаровал тебя. (Пожимает плечами.) Но я ничего не мог поделать, и я не могу помочь тебе. Оглядываясь на прошлое, я не испытываю сожаления, потому что знаю: я бы не смог жить иначе. Я ничего не мог изменить. Можно плыть по течению, а можно и стоять на берегу, но если попытаться остановить поток, то тебя унесет прочь — и конец. Я предпочел плыть по течению, твой отец остался на берегу, и ни один из нас не может сказать другому, что тот поступил неправильно. Да, время от времени я с тоской погружаюсь в грезы, вспоминаю себя — этого бледного и утонченного поэта, но, поверь, мне не жаль его. Не я его убил, он был обречен на гибель. (Смолкает, улыбается и рассматривает собственные руки. Потом голос его становится мягче и печальнее.) Чтобы услышать властный зов, почувствовать неодолимую потребность писать стихи, поэту нужна аудитория, он должен чувствовать ее — и не только нынешнюю аудиторию, но некую постоянную, вечную аудиторию, аудиторию всех последующих поколений. Он должен знать, что его стихи пробудят к жизни новых поэтов. А для поэтов моего времени поэзия увяла, мы поняли, что зашли в тупик, попали в безвыходное положение. Мы могли бы писать, если бы пожелали, но писали бы мы только для самих себя, и наши стихи умерли бы с нами, умерли бы бесплодными. Мы писали на умирающем языке, наши сыновья говорили на другом наречии. О да, говорят, что два следующих друг за другом поколения никогда не говорят на одном и том же языке, — но в мое время это сбылось буквально. Мы говорили на языке Европы, нынешнее поколение говорит на языке Америки. Кто из нынешних молодых поэтов способен читать мои стихи? Это же все равно, как если бы они были написаны на древневавилонском! И кто из поэтов моего поколения может сказать, что его стихи породили новых поэтов? Никто, даже бедный Пепе Рисаль! Отцы нынешних молодых поэтов прибыли из-за моря. Они не наши сыновья, они нам чужие, мы для них просто не существуем. А если бы я остался поэтом, кем бы я был сейчас? Несчастным стариком, неудачником, бременем для всех, человеком, не уважающим самого себя. Передо мною был выбор: поэзия или самоуважение, мне нужно было выбирать между Европой и Америкой, и я выбрал… Нет, ничего я не выбирал. Я просто поплыл по течению. Quomodo cantabo canticum Domini in terra aliéna? [17]Как нам петь песнь Господню на земле чужой? (лат.)
(Пожимает плечами и смотрит на Портрет.) Взгляни на своего отца. Он понял трагедию нашего поколения. Он тоже не мог больше петь. Он тоже понял, что его прибило к чужому берегу. Он тоже должен сам нести себя к могиле, потому что нет поколения, которое понесло бы его дальше. Его искусство умрет с ним. Оно создано на мертвом языке, на древневавилонском… И все мы кончаем одинаково, все старики из прошлого века, — все мы кончаем одинаково. Богатые и бедные, неудачливые и преуспевшие, те, кто двигался вперед, и те, кто остался позади, — у нас одна судьба! Все, все мы должны нести самих себя мертвых к нашей братской могиле… Мы не зачали сыновей. Мы — потерянное поколение! Черт побери, кто бы мог подумать, что мы кончим так печально? А ведь мы начинали полные уверенности в себе, начинали весело! Когда мы были молоды, над миром стояло утро, была Весна Свободы! И кто мог сравниться с нами, молодыми, — шумными, блестящими, неистовыми? Твой отец, братья Луна, Пепе Рисаль, Лопес Хаена, дель Пилар — горе всем этим молодым людям! И горе всем тем городам, где мы были молоды! Мадрид при королеве-регентше, Париж времен Третьей республики, Рим в конце века, и Манила — Манила перед революцией — la Manila de nuestros amores! [19]Манила нашей любви! (исп.)
О, сейчас говорят много торжественной чепухи о революции — но мы вовсе не рассуждали торжественно! Дух тех дней — дух мальчишеского задора, мальчишеских шалостей. Вы только представьте себе нас — в цилиндрах, с щегольскими тросточками, усатых — и представьте тайные сборища во мраке ночи, с черепом на столе, представьте страшные клятвы, шепот, мерцание свечей — и мы подписываемся собственной кровью! О, все мы были безнадежными романтиками! А революция была безумной мелодрамой в стиле Гальдоса! Я испил эту чашу — яркость красок, возбуждение, романтика! Я был поэтом, и мир существовал только для того, чтобы я мог переложить его на музыку! Даже революция происходила только ради того, чтобы сделать мои стихи более живыми, мои рифмы — более дерзкими! Я был поэтом…

Маноло. А вот и ваши женщины, сенатор.

Дон Перико (улыбка сходит с его лица). Но я был голоден, и я продал право первородства…

Входят донья Лоленг, Пэтси, Эльза Монтес и Чарли Даканай.

Донья Лоленг. Кто голоден? Ола, Маноло! А, и Пепанг! Дорогая, если бы я знала, что ты здесь, мы бы пришли раньше. А это Кандида и Паула? Боже, какие они большие! И как я рада снова видеть вас! Ваша мать была моей ближайшей подругой. Да упокоит господь душу ее, бедняжка! Вы меня помните?

Паула и Кандида (вместе). Да, донья Лоленг.

Донья Лоленг. Это моя дочь Пэтси. Моя младшая. А это Эльза Монтес — та самая Эльза Монтес. Вы, конечно, о ней слышали. Это она принесла конгу в Манилу. А это Чарли Даканай. Ну, мистер Даканай ничем особым не выделяется — он просто всегда сопровождает нас. О Пепанг, мы были у Кикай Валеро — опять маджонг с благотворительными целями, — и, дорогая, ты не поверишь, сколько я проиграла! Я просто сошла с ума! Но скажите, Паула и Кандида, как ваш дорогой папа?

Паула. Он вполне здоров, донья Лоленг, спасибо.

Кандида. Сейчас он прилег.

Донья Лоленг. Ах, как мне не везет! Я хотела бы снова увидеть Лоренсо. О, ваш отец был героем моего детства! Он должен позволить мне навестить его как-нибудь.

Паула. Мы скажем ему, донья Лоленг.

Донья Лоленг. А что ты тут говорил, Перико?

Дон Перико. Я говорил, дорогая, что был голоден…

Донья Лоленг. Ты уж извини нас! Я забыла, что мы должны заехать за тобой. Чарли, негодник, я же просила тебя напомнить мне!

Паула. Что мы можем предложить вам, нинонг? Чего желаете?

Дон Перико. Похлебку для нищих.

Донья Лоленг. Это еще что такое?

Дон Перико. Просто старая шутка. Не беспокойся, Паула. Мне действительно ничего не хочется.

Донья Лоленг (идет вперед). А это и есть та картина, о которой все говорят?

Дон Перико. Хочешь взглянуть на нее, дорогая?

Донья Лоленг. Мы все хотим посмотреть на нее. Сюда, все сюда. Изучайте это произведение искусства и возвышайтесь духом.

Дон Перико отходит назад, чтобы освободить место перед Портретом для жены и ее свиты. Великолепно одетая, в драгоценностях, донья Лоленг и в пятьдесят лет отлично сложена и производит впечатление — ни морщин, ни седины, ни складок, томные глаза, патрицианский нос и хищный рот. Ее дочери, Пэтси, восемнадцать, она хороша собой, но выглядит мрачноватой. Эльза Монтес — утонченная дама лет сорока, несколько экстравагантна. Чарли Даканаю около двадцати пяти, типичный довоенный денди, одет довольно небрежно. Все они с минуту молча созерцают Портрет: донья Лоленг — печально улыбаясь, Пэтси мрачно, Эльза заинтересованно, а Чарли безучастно. Сенатор, стоя слева, с иронией смотрит на них. Пепанг и Маноло стоят позади вновь прибывших.

Кандида и Паула незаметно покинули комнату.

Донья Лоленг (улыбаясь Портрету). Молодой Лоренсо… Герой моего детства…

Дон Перико. И что он говорит тебе, дорогая?

Донья Лоленг. Он говорит… Он говорит, что я старая женщина…

Чарли. Донья Лоленг, я протестую!

Донья Лоленг. Замолчи, Чарли! Кому нужно твое сочувствие?

Эльза. И я хотела бы знать это.

Дон Перико. Наш Чарли просто хотел быть галантным, дорогая.

Чарли. Сенатор, мы с вами принадлежим эпохе, когда процветало рыцарство!

Пэтси. О Чарли, замолчи! Ты же знаешь: мамочка любит всем говорить, что она старая женщина!

Маноло. Такая красавица, как твоя мать, Пэтси, может позволить говорить правду. Правда не причинит ей вреда. Она выше всяких подозрений.

Дон Перико. Как жена Цезаря.

Донья Лоленг. Спасибо, Маноло. Спасибо, Перико. Вы оба слишком добры.

Чарли. Минутку, минутку, а как же я?

Пепанг. Бедный Чарли! Его сочувствие никому не нужно!

Эльза. Пусть попробует на мне. Хотя, ведь я еще не старая женщина?

Донья Лоленг. Конечно, нет, Эльза, что бы там люди ни думали.

Эльза (со сладкой улыбкой). Ты хочешь сказать — какие бы мысли ты им не внушала, дорогая!

Пэтси. О, мамочка превосходно читает мысли! Поговорите с ней о велосипедах — и завтра же она будет всем рассказывать, что у вас интрижка с почтальоном!

Донья Лоленг. Пэтси…

Пэтси (широко раскрывает глаза). Ах, мамочка, я сказала что-нибудь не так?

Донья Лоленг (рассматривает ногти). Тебе не следует играть в маджонг. Тебе не хватает хладнокровия. Ты слишком нервная.

Пэтси. Я вовсе не нервная. Я истеричка. Чарли, дорогой, дай мне сигарету.

Чарли (достает портсигар). К вашим услугам, мадемуазель!

Донья Лоленг (качает головой). Эй-эй, Чарли!

Пэтси тянется за сигаретой, Чарли слегка шлепает ее по руке.

Чарли. Простите, мадемуазель, но ваша мама — она говорит «нет».

Пэтси (поворачивается так резко, что ее волосы развеваются). Но, мама, я просто должна выкурить сигарету.

Донья Лоленг (устало). Перико, скажи, пожалуйста, своей дочери, что нельзя курить на людях. Меня она не слушается.

Дон Перико. Чарли, не забудь прислать счет за сигареты, которые потребляет моя семья.

Чарли. Сигареты за счет заведения, сенатор. Могу ли я предложить и вам?

Дон Перико. Нет, Чарли, большое спасибо.

Чарли (берет сигарету в губы и предлагает всем портсигар). Итак, кто-нибудь еще желает? Нет, не ты, Пэтси. Эльза?

Эльза (берет сигарету). О, с удовольствием!

Донья Лоленг (пока Чарли и Эльза прикуривают). Эльза ничего не говорит, кроме «О, с удовольствием!», с тех самых пор, как вернулась из Нью-Йорка. Должно быть, там у нее было много практики.

Эльза. Ты что-то сказала, дорогая?

Донья Лоленг. А женщины в Нью-Йорке всегда говорят «О, с удовольствием!»?

Эльза. Затрудняюсь сказать. У меня как-то не было времени общаться с женщинами.

Чарли. Еще бы!

Пепанг. Мы ждем твоего суждения об этой картине, Эльза, дорогая. Побывав в Нью-Йорке, ты, должно быть, стала ужасно культурной.

Эльза. О, картина потрясная! Можно обалдеть! А главное, она вдохновляет!

Дон Перико (не верит своим ушам). Моя дорогая Эльза, как ты сказала? Вдохновляет?

Эльза. Да, сенатор, она вселяет в меня божественные идеи!

Донья Лоленг. Например?

Эльза (подходит ближе и водит сигаретой перед Портретом). Например, божественная идея вечернего платья, по-настоящему потрясного вечернего платья, вроде вот этой изумительной туники, что на этом молодом человеке — видите? Такой же покрой, так же задрапироваться, и такой же оттенок белого — нет, строго говоря, это не белый цвет, это старая слоновая кость…

Пепанг, донья Лоленг и Пэтси подходят ближе к Портрету.

И потом, эти великолепные узоры на кайме! Пепанг, ты должна попросить у отца эскизы этих узоров.

Маноло. А вы, сенатор, говорили, что картина написана на древневавилонском! Кажется, женщины превосходно его понимают.

Чарли (смотрит на Портрет). Я не понимаю этой картины!

Маноло. Ты просто слушай, что говорят женщины, и набирайся ума.

Эльза (жестикулирует). Вы только представьте себе эти узоры, выполненные золотым шитьем, вот здесь, на лифе…

Дон Перико. Да, женщины могут обратить искусство в реальность.

Эльза. …и внизу, по подолу.

Маноло. А возвышенное — в смешное.

Эльза. Вы только посмотрите, какой на нем прелестный пояс!

Дон Перико. Естественно. Они — враги абсолютного.

Эльза. Посмотрите на его великолепный, просто великолепный пояс! Вроде золотой веревки, с которой свисают маленькие черные фигурки… Да, это из ряда вон, говорю вам! Это божественно!

Дон Перико. Божественно — вот самое подходящее слово! Маноло. Лары и пенаты, сенатор.

Эльза. Представьте только — вы танцуете конгу в таком платье…

Чарли. Как, ты говоришь, называются эти маленькие черные фигурки?

Маноло. Это боги его отца.

Эльза. Подол развевается…

Чарли. Но тогда почему он носит их на поясе?

Эльза. …а эти украшения на поясе стукаются друг об друга — клик-клик-клик!..

Дон Перико. Чтобы женщины не украли их, Чарли.

Эльза. …а вы кружитесь и кружитесь!

Маноло. Черта с два — не смогли бы!

Пепанг. А из какого материала ты бы сшила это платье?

Эльза. Надо подумать…

Чарли. И вообще — кто эти два парня?

Маноло. Одного парня зовут Эней, другой — его престарелый отец Анхиз.

Эльза. …какой-нибудь искусственный бархат, я полагаю.

Чарли. А кто, черт побери, они такие?

Дон Перико. Это Художник и его совесть.

Донья Лоленг. Шелковая тафта подойдет лучше.

Чарли (улыбается Портрету). Не думаю, чтобы я им очень нравился…

Пепанг. Или желтая шелковая кисея…

Чарли. Собственно, я им вовсе не нравлюсь!

Пэтси. Ах, Эльза, представь себе такое платье из белого тюля!

Маноло. Что ж, Чарли, для тебя это нечто новенькое.

Эльза (оглядывается). Чарли, дай мне авторучку. И лист бумаги.

Чарли завороженно смотрит на Портрет и не слышит ее.

Маноло. Собственно, все мы не очень-то любим друг друга.

Донья Лоленг (тоже оглядывается). Да быстрее же, быстрее, негодник!

Чарли (недоуменно). А?

Донья Лоленг. Pero, que animal! [20]Нет, какое животное! (исп.)

Эльза. Авторучку, Чарли, и листок бумаги.

Чарли. Простите, милые дамы. Вот, пожалуйста. (Дает Эльзе авторучку и записную книжку.)

Маноло. Нет, мы совсем не любим друг друга. Тогда хотел бы я знать, зачем мы болтаемся вместе.

Дон Перико. Чтобы не болтаться отдельно.

Эльза (оценивающе смотрит на Портрет, держа ручку над записной книжкой). Я хотела бы передать этот чистый классический эффект…

Маноло. Кроме того, мы любим терзать друг друга.

Эльза. Мраморная косметика…

Дон Перико. И быть терзаемыми.

Эльза. Руки и одно плечо обнажены…

Чарли. Вы хотите сказать, мне нравится, когда меня терзают?

Эльза. …никаких драгоценностей…

Дон Перико. Да, Чарли, — и я тебе очень сочувствую…

Эльза. …и греческая прическа.

Дон Перико. …но ничем не могу помочь.

Пэтси. А сандалии, Эльза?

Дон Перико. Ты рожден, чтобы быть жертвой…

Эльза. Да, конечно, сандалии…

Дон Перико. …чтобы быть пожранным.

Эльза. …точно такие же, как на нем. Видите эти черно-красные сандалии? «Драматический эффект» — вот как это называется. О, теперь у меня в голове полный ансамбль. Минутку… (Быстро набрасывает рисунок, поглядывая на Портрет.)

Женщины внимательно смотрят, не обращая внимания на мужской разговор.

Чарли. Ну и ну! А я-то думал, я сам пожираю. И мне уже становилось не по себе от этого, сенатор. Да, у меня тоже есть совесть, как и у этого парня, — совесть, которая у меня на спине. И я чувствую на шее ее горячее дыхание.

Дон Перико. Это, Чарли, вовсе не твоя совесть. Это воздух, погода, климат нашего времени — беспокойство виноватого мира.

Маноло. Все мы, Чарли, чувствуем на шее это горячее дыхание и потому очень нервничаем. Может быть, именно поэтому мы так мерзко относимся друг к другу. Мы как дурные дети, которые ждут, что их вот-вот накажут, и срывают зло друг на друге.

Дон Перико. Или как обитатели ада, Маноло.

Маноло. Совершенно верно, сенатор!

Эльза (показывает эскиз). Вот, теперь понимаете мой замысел? И, милые мои, представьте себе только эту цветовую гамму!

Чарли. О’кей, но кто затеял этот ад, сенатор? Не забывайте: я просто пришел и увидел, что он уже открыт для посетителей!

Донья Лоленг. Я понимаю твой замысел, Эльза, я сама бы могла его использовать…

Дон Перико. Я знаю, что в нем всегда найдется место любому, кто только что пришел и нашел его «открытым для посетителей», Чарли!

Пэтси. Я могла бы надеть такое платье на Новый год…

Чарли. Лучше бы я нашел место, где выпить.

Донья Лоленг. О Пэтси, ты — и в греческой тунике?

Дон Перико. Выпивка за счет заведения, Чарли. Только в этом я могу помочь тебе.

Пэтси. Ну да, мамочка хочет, чтобы я оставалась маленьким голеньким пупсиком!

Чарли. Это я бы хотел остаться голеньким пупсиком!

Маноло. Ты и так им остался!

Дон Перико. И останешься, даже когда протрубит последняя труба.

Донья Лоленг. Стиль этой картины слишком строг для тебя, дорогая.

Маноло. Стиль этой картины слишком строг для всех нас. Мы не герои — мы просто голенькие пупсики!

Донья Лоленг. Пепанг, можно мне прислать сюда мою портниху посмотреть эту картину?

Пепанг. Ну конечно, донья Лоленг.

Дон Перико. Но сумеет ли портниха прикрыть нашу наготу, когда протрубит последняя труба?

Эльза. Минутку, минутку, а кому первому пришла в голову эта идея?

Пепанг. Дорогая, первому она пришла в голову моему отцу, и всякий, кто хочет позаимствовать ее, волен сделать это.

Донья Лоленг (начинает говорить, когда Пепанг еще не кончила). И конечно, дорогая Эльза, моя портниха вправе прийти сюда, если захочет, ничего не заимствуя у твоего блестящего таланта.

Пэтси (начинает говорить, когда ее мать еще не кончила). Ну да, мамочка полагает, что этот стиль слишком для меня строг, сама же вполне уверена, что может надеть какие-нибудь деревянные башмаки и будет выглядеть, как Прекрасная Елена.

Эльза (начинает говорить, когда Пэтси еще не кончила). Не думайте, что я обиделась, напротив, я чрезвычайно польщена, но разве вы не видите, что такой костюм весьма рискован для некоторых возрастных групп?

Следующие три персонажа говорят одновременно, когда Эльза еще не кончила.

Маноло. Женщины, перестаньте препираться из-за костюма, в котором, поверьте мне, все вы будете выглядеть одинаково нелепо. Да к тому же он крайне неудобен!

Чарли. Кто бы ни написал эту картину, у него тонкое чувство юмора, согласен. Но зачем ему понадобилось вешать эту картину на шею мне?

Дон Перико.

Рев сирены неожиданно заглушает голоса. Все вздрагивают в удивлении. Потом, поняв в чем дело, с выражением скуки и досады на лицах слушают неумолкающий вой. Паула и Кандида вбегают в дверь. В последующей сцене всем приходится кричать, чтобы быть услышанными.

Паула (в то время, как Кандида бежит к балкону). Что это такое? Ради бога, что это такое?

Дон Перико. Труба Апокалипсиса!

Паула. Это война?

Дон Перико. Это день гнева!

Донья Лоленг. Перестань молоть вздор, Перико!

Маноло. Это всего лишь воздушная тревога, Паула!

Паула. Налет?

Пепанг. Конечно, нет! Мы только притворяемся, будто налет!

Паула. Зачем?

Пепанг. Чтобы потренироваться, что мы должны делать! Это учебная воздушная тревога!

Маноло. Что-то вроде репетиции!

Кандида (с балкона). Иди сюда, Паула! Посмотри! Все замерло! Все — и люди, и машины!

Паула бежит к балкону. Сирена смолкает.

Чарли. Учебное затемнение, учебная воздушная тревога, учебная эвакуация! Мне надоела вся эта учеба! Когда же начнется по-настоящему? Я хочу, чтобы эта проклятая война наконец-то разразилась!

Пэтси. Замолчи, Чарли! Как ты можешь говорить такой ужас!

Пепанг. О Пэтси, тут нечего бояться! Война начнется и тут же кончится!

Эльза. Бедные япошки! Они даже не успеют сообразить, что их прикончили.

Пепанг. И чем раньше она начнется…

Пэтси. Только не до Нового года! Не до новогоднего бала! Я хочу надеть новое вечернее платье и действительно поразить всех!

Донья Лоленг. Дорогая, будет война или не будет, а традиционный новогодний бал состоится!

Пепанг. Знаете, как говорят: жизнь идет своим чередом.

Эльза (пальцами изобразив букву «V»). И не давать спуску.

Донья Лоленг. Перико, ведь отель «Манила» все равно будет открыт, даже если начнется война?

Дон Перико. Дорогая моя, все будет открыто. Все будет идти своим чередом! Мы неуничтожимы!

Эльза. Вот это настоящий боевой дух, сенатор! Не давать спуску!

Дон Перико (бьет себя в грудь). Был такой дух, Эльза, но теперь — увы! — не то.

Эльза (удивленно). Это как?

Дон Перико. Перебили крылья!

Эльза. Кому?

Дон Перико. Однако научились же мы ползать по земле! И очень проворно!

Эльза. Лоленг…

Дон Перико. И знаете что? Теперь канава на земле лучше, чем звезды на небе!

Донья Лоленг (подходит). Что ты хочешь этим сказать, Перико?

Дон Перико. Я хочу сказать, дорогая, что мы неспособны к переменам, мы безнадежны. А следовательно, нам нечего бояться. Земля задрожит — но мы едва это заметим. Мы будем слишком увлечены игрой в маджонг, разговорами о том, чей муж спит с чьей женой…

Донья Лоленг. Да ты соображаешь, что говоришь!

Дон Перико. …и землетрясение нас даже не заденет. Ну, может быть, разобьется одна твоя чайная чашка, дорогая, у столика для маджонга отломится ножка, а твоя портниха опоздает на примерку. Но ты не беспокойся. После землетрясения ты купишь новую чашку, закажешь новый столик, а портниха в конце концов появится. И заживем мы как прежде.

Донья Лоленг. Пепанг, что вы тут с ним сделали?

Дон Перико. Дорогая, что можно сделать с трупом?

Донья Лоленг. Трупом!

Дон Перико. Ну да. Я только что обнаружил нечто весьма забавное, моя дорогая. Я мертв, тридцать лет как мертв — и не знал об этом.

Донья Лоленг (после паузы). О мой бедный Перико! Понимаю, понимаю! (Подходит и кладет руки ему на плечи.) И зачем только я позволила тебе прийти сюда! Мне надо было это предвидеть.

Дон Перико. А, ты знаешь, что произошло?

Донья Лоленг. Этот дом, Перико, этот ужасный старый дом! Он всегда так действует на тебя! Теперь ты понимаешь, почему я против того, чтобы ты бывал здесь?

Дон Перико. Да, моя дорогая, понимаю.

Донья Лоленг. Пэтси, папину шляпу! Мы забираем его домой, и я тут же уложу его в постель.

Пепанг. Он болен?

Донья Лоленг. У него легкий приступ поэзии.

Пепанг (удивленно). Пресвятая дева!

Донья Лоленг. О, не стоит беспокоиться. Я к этому привыкла и знаю, что делать. Аспирин, горячий бульон, хорошенько выспаться — и наутро он снова проснется прежним Перико.

Дон Перико. Конечно, проснусь, моя дорогая.

Донья Лоленг. Конечно, проснешься, муж мой! Ты ведь всегда просыпаешься — вспомни! А потом всегда смеешься сам над собой и над тем, что говорил и делал.

Дон Перико. Поэзия бессильна перед аспирином. Да, назавтра я проснусь прежним Перико — здоровым, богатым, любезным, утонченным, элегантным, хладнокровным, уверенным в себе, черствым и довольным собой!

Донья Лоленг. У человека твоего положения раскаяние просто смешно.

Дон Перико. И завтра мне будет очень стыдно за самого себя, за то, что я был смешон.

Донья Лоленг. И за то, что так жалел себя.

Дон Перико. И за то, что так жалел себя.

Донья Лоленг. Поверь мне, Перико, ты готов смириться с бедностью не больше, чем я. Мы оба рождены для дорогой жизни. Попробуй представить себя без золотых запонок и булавки с бриллиантом, без портного и импортных вин! В тебе ни на йоту нет аскетического, мой дорогой Перико!

Дон Перико. Да, дорогая, я совершенно согласен. Но время от времени человек пытается заставить совесть замолчать и плачет, представляя, кем он мог бы стать.

Донья Лоленг (негодующе). Вы, мужчины, никогда не знаете, чего хотите!

Дон Перико. Ты очень терпелива со мной, дорогая.

Донья Лоленг. О, когда я вышла замуж за поэта, я знала, что мне грозят неприятности! Но я твердо решила сделать тебя!.. тем, что ты есть сейчас.

Дон Перико. И она абсолютно права! Всем, что я есть, я обязан моей дорогой жене!

Пэтси (протягивает шляпу). Вот, мамочка.

Донья Лоленг (берет шляпу). Хорошо. Теперь все вниз, в машину.

Пепанг. Но послушайте, вы же сейчас не уедете. Надо подождать, пока не дадут отбой. Во время тревоги нельзя быть на улице.

Донья Лоленг. О, нам можно. В конце концов, с нами сенатор. (Надевает ему на голову шляпу, поправляет галстук и лацканы пиджака, в то время как ее свита спускается по лестнице. Затем, последний раз поправив пиджак, отступает на шаг и осматривает его.) Ну, вот ты и снова выглядишь вполне приемлемо! А теперь попрощайся со всеми.

Дон Перико. Прощайте все.

Донья Лоленг (берет его за руку). А теперь пошли. Пепанг, прости, что мы уходим так неожиданно. И не забудь передать поклон отцу.

Дон Перико (вдруг вырывается). Подожди! Подожди минутку! А где Паула и Кандида?

Паула и Кандида (хором). Мы здесь.

Дон Перико (машет свободной рукой). Паула! Кандида! Оставайтесь с отцом! Оставайтесь с Лоренсо — contra mundum [22]Против всего мира! (лат.)
.

Донья Лоленг (смеясь, увлекает его). Пошли, пошли, señor poeta! [23]Сеньор поэт (исп.).
На сегодня бреда вполне достаточно. Всем пока! (Уходит с сенатором.)

Маноло (опускается в кресло). Бедный дон Перико!

Пепанг. Старый обманщик!

Кандида (улыбается). Пепанг, мы обещали сделать так, как он посоветует, и мы сдержим обещание.

Паула (передразнивая дона Перико). Мы останемся с отцом — contra mundum.

Пепанг (кисло). Можете оставаться с ним вопреки чему угодно, но не здесь, не в этом доме!

Кандида. Этот дом станет нашей крепостью!

Пепанг. Кандида, у меня болит голова. Пожалуйста, перестань.

Паула. Может быть, ты тоже хочешь аспирину, Пепанг?

Пепанг. Чего я хочу, так это побольше сообразительности от вас обеих! Неужели вы ничего не видите, не чувствуете? Неужели вы не видите, каким бременем этот дом ложится на меня и на Маноло? Неужели не понимаете, как это несправедливо по отношению к нашим семьям — тратить такие деньги на этот дом, когда нам следовало бы тратить их на наши дома? Неужели вы не знаете, что мне приходится каждый месяц ругаться с мужем, чтобы получить от — него деньги?

Кандида. Мы уже не просим помощи ни от тебя, ни от твоего мужа, ни от Маноло!

Паула. Мы сами позаботимся о себе!

Пепанг. И что же вы собираетесь делать? Взять квартирантов? Давать «квалифицированные уроки» испанского? Или игры на пианино? Очень забавно! Да вы посмотрите на себя! Разве вы способны «позаботиться о себе»? Вы обе ни на что не годны!

Маноло. Пепанг, я полагаю, все это можно обсудить, не раздражаясь.

Кандида. Тут нечего обсуждать!

Паула. Мы ни за что не передумаем!

Пепанг. Мы слишком распустили вас обеих!

Маноло. Пепанг, дай мне сказать!

Паула. О, можете говорить сколько угодно — это ничего не изменит!

Пепанг. Упрямые, глупые старые девы!

Кандида. Паула, нам лучше уйти на кухню.

Маноло (вскакивает). Нет, вы останетесь здесь, обе!

Снова ревет сирена. Они не обращают внимания.

Пепанг (повышает голос). Я знаю, почему вы хотите остаться в этом доме! Знаю, почему им здесь так нравится! Я знаю — и все знают! Я слышала, как об этом шепчутся у меня за спиной!

Маноло. О чем шепчутся?

Пепанг. Готова держать пари: все на этой улице только об этом и говорят!

Маноло. О чем? О чем говорят?

Пепанг. О наших замечательных сестрах, Маноло! Они стали посмешищем, о них говорит весь город! Это настоящий скандал!

Паула. Пепанг, о чем ты говоришь? Что мы такого сделали?

Маноло. Что все это значит, Пепанг? Что за чертовщину ты городишь?

Пепанг. Ты, конечно, слышал сплетни?

Маноло. Слава богу, у меня есть дела поважнее.

Пепанг. О, через какой позор мне пришлось пройти! Все знают, все смеются над ними!

Маноло. Но почему? Почему?

Пепанг. Из-за этого молодого человека! Этого гадкого молодого человека! У них здесь живет молодой человек, квартирант! Человек сомнительной морали — вульгарный музыкантишка из варьете с ужасной репутацией! Известная личность! И, говорят, Кандида и Паула совершенно очарованы им!

Паула. Пепанг!

Пепанг. А он с ними флиртует! Они позволяют ему флиртовать с ними!

Маноло. Пепанг, довольно.

Пепанг. В их-то возрасте! В их возрасте обольститься этим гнусным типом!

Маноло. Пепанг, я сказал: замолчи!

Пепанг. Да-да, поэтому они и не хотят отсюда уходить. Они же не вынесут разлуки с этим молодым человеком! Их теперь отсюда не вытащишь… (Ее трясет, она отворачивается.)

С минуту все молчат, не глядя друг на друга. Сирена смолкает. Маноло мрачно смотрит на младших сестер.

Маноло. Теперь-то вам ясно, почему нельзя оставаться в этом доме?

Кандида. И ты веришь злым языкам?

Маноло. Неужели, по-твоему, я так глуп?

Паула. О, мало ли глупых людей, которые поверят этому!

Маноло. Вот именно! И пока вы живете в этом доме, злые языки не смолкнут!

Кандида. Никакие злые языки в мире не выгонят нас отсюда!

Паула. Они даже не стоят нашего презрения!

Маноло. А как насчет доброго имени семьи? Оно для вас тоже ничего не значит? Пусть его и дальше будут трепать на потеху гадким людям? И как насчет отца? Вы подумали, как ему будет больно?

Кандида. Отец ничего не знает!

Маноло. Хотел бы думать!

Паула. Отец ничего не знает!

Маноло. Вы обманываете самих себя. Отец всегда все знает! Ну конечно, теперь я понимаю, почему он болеет!

Кандида. Он не болеет!

Маноло. Нет, болеет! И я знаю почему!

Кандида. Он не болеет, не болеет! Ничего ты не знаешь!

Маноло. Чего это я не знаю?

Паула. О, скажи им, Кандида, скажи! Пусть знают! Зачем скрывать и дальше?

Маноло. Ага, все-таки что-то есть?

Паула. Да! Да!

Маноло. Так что вы скрываете от нас?

Пауза.

Кандида, собравшись с силами, обращается к брату и сестре.

Кандида. Отец хочет умереть. Он пытался убить себя.

Пепанг (опускается в кресло). Боже мой!

Маноло. Убить себя… Когда?

Кандида. Когда произошел тот несчастный случай! Только не было никакого несчастного случая, Маноло. Он сделал это намеренно.

Пепанг. Но откуда вы знаете?

Маноло. Вы же говорили, что не видели, как это произошло!

Кандида. Да, не видели. Но мы знаем, что он хотел убить себя, мы знаем, что он хотел умереть.

Маноло. Но с чего бы ему желать смерти?

Паула. Из-за нас! Из-за нас!

Кандида. Это я виновата, Паула. Ты просто послушалась меня.

Паула. О нет, нет! Мы были вместе, мы вместе обвиняли его!

Пепанг. В чем обвиняли?

Паула. В том, что он загубил наши жизни!

Маноло. Паула! Кандида!

Паула. Мы обвинили его в том, что наша молодость прошла впустую, обвинили в бедности, обвинили в том, что он оставил нас без мужей, и в том, что он промотал мамино состояние!

Пепанг (зажмуривается). Бедный отец! Бедный, бедный отец!

Кандида. Да, мы все это выплеснули ему в лицо, все унижение, от которого мы страдали с детства, потому что вечно не хватало денег. И еще мы обвинили его в бессердечии и себялюбии, в том, что он всегда жил только для себя и для своего искусства. Мы сказали ему, что он должен брать пример с таких дядей, как дон Перико, который богат и преуспевает. Мы сказали, что и он мог бы быть богатым, как дон Перико. Почему бы и нет? У него таланта не меньше и возможности были такие же. Но он растратил свой талант впустую, упустил все возможности, потому что был слишком труслив, слишком себялюбив… И вот теперь на старости лет он нищ, живет на подаяние, а мы с Паулой… да, мы сказали, что могли бы блестяще выйти замуж, если бы только были богаты! Мы сказали ему, что он один виноват в том, что наша молодость прошла впустую, что наши жизни загублены!

Маноло. И что он сделал, когда вы высказали все это?

Кандида. Ничего.

Маноло. Ему бы надо было отхлестать вас по щекам!

Паула. Он просил простить его.

Пауза.

Все медленно обращают взоры к Портрету.

Маноло. А сами вы так и не попросили прощения?

Кандида. Мы пытались, пытались, сразу же после этого. Мы ведь сделали это от отчаяния, и нам сразу же стало стыдно. Мы хотели броситься ему в ноги, умолить его простить нас, простить наши обидные слова. Но он просто не дал нам возможности. Он отстранился от нас. Он начал писать эту картину. Работал днем и ночью. А когда кончил, пригласил нас к себе в комнату и показал ее. И сказал, что писал ее специально для нас, что она — его подарок нам. Мы хотели опуститься на колени и просить у него прощения, но он вручил нам эту картину и жестом велел уйти. А когда мы были уже в дверях, сказал: «Прощай, Кандида. Прощай, Паула». И в ту же ночь… в ту же ночь он… упал с балкона… (Молчит, пытаясь сдержать слезы. Когда вновь начинает говорить, ее голос дрожит от отчаяния.) Теперь понимаете? Понимаете? Это не несчастный случай…

Маноло (мрачно). Да, Кандида, это не несчастный случай.

Паула. И он никогда, никогда не простит нас!

Пепанг (встает, быстро подходит к сестрам и кладет руки им на плечи). Паула, Кандида, не говорите так! Конечно, он простит вас! Он ваш отец! Вам снова надо пойти к нему…

Паула. Мы уже не раз пытались…

Кандида. Это бесполезно. Он отказывается нас простить.

Паула. Когда мы становимся на колени у его постели, он отворачивается.

Кандида. И вот потому-то мы не можем расстаться с этой картиной. Она — наше проклятие. Он написал ее, чтобы наказать нас. Мы не можем смотреть на нее без муки. Мы никогда не спасемся от этой картины. Она — наше наказание.

Маноло (рыдая, опускается в кресло). О Паула, Кандида, как вы могли сделать это! Все, что у него осталось, — это вы, и вы бросили его, вы обратились против него! (Опускает лицо в ладони.)

Пепанг. Маноло, они всего лишь сделали то, что сделали мы с тобой.

Маноло (рыдает в ладони). О отец! Бедный, бедный отец!

Пепанг. Все мы должны повзрослеть, Маноло, все мы должны повзрослеть. О, как мы обожали его, когда были детьми! Мы гордились им, потому что он был гением, потому что он не был похож на других отцов. Мы всегда были на его стороне против мамы, помните? Бедная мама с ее вечными заботами, вечными жалобами — конечно, она не понимала его. Только мы, дети, его понимали. Мы его защищали, оправдывали, мы готовы были жить в бедности, отказывались от вещей, которые были у других детей, лишь бы наш папа мог оставаться художником. Мы были вполне счастливы, хотя уже тогда я дала себе слово, что мои дети никогда не будут страдать так, как страдали мы. А когда мы выросли, Маноло, — что мы с тобой сделали? Когда он не смог дать нам того, что было у молодежи нашего возраста, что сделали ты и я? Разве мы не обвинили его прямо в лицо в трусости и себялюбии? Разве не винили его за унижения нашей молодости? Разве не упрекали его за то, что он промотал мамино состояние? И разве мы тоже не говорили ему, что он мог бы стать богатым, если бы только использовал свой талант для преуспеяния в мире? Да, мы сделали это, Маноло, сделали — ты и я! Мы обвинили его, и мы его отвергли! Так можем ли мы сейчас судить Паулу и Кандиду?

Маноло (смотрит на нее). Но я думал, они счастливы вместе. Кандида, Паула, я думал, вам хорошо с отцом.

Кандида. Да, нам было хорошо, но только пока мы были уверены, что будем жить вместе. А потом вы с Пепанг начали жаловаться, что дом стоит дорого, вы заговорили о том, что его надо продать. И мы поняли, что на будущее полагаться нельзя.

Паула. Мы были в отчаянии.

Кандида. А кого нам еще оставалось винить за все, как не его?

Маноло (встает). Так, одно мне теперь совершенно ясно. Вы трое дальше не можете жить вместе — с этой ненавистью, с обидами. Дом надо продать, а отца поместить в больницу.

Паула. Нет, вы не заберете его от нас сейчас!

Кандида. Вы должны дать нам время, время искупить все!

Паула. Мы должны заслужить прощение!

Маноло. Довольно отговорок! Да, я не смел продать дом, пока был уверен, что отец хочет в нем оставаться. Но теперь-то я знаю, что он не хочет здесь жить, не хочет жить с вами! И он никогда не поправится, если не расстанется с вами обеими!

Паула. Маноло!

Кандида. Он имеет право быть жестоким. Его совесть чиста!

Маноло. Я рад, что узнал обо всем этом.

Кандида. Да, ты рад, вы оба рады! О, вы очень довольны теперь, когда узнали, что Паула и я тоже предали его, что мы восстали против него, как и вы! Представляю, какое же облегчение вы сейчас должны испытывать — ты и Пепанг! Потому что теперь мы все одинаковы, мы все погубили отца!

Пепанг. Кандида, возьми себя в руки. Маноло, им надо дать время.

Маноло. Пусть остаются, пока не будет продан дом, но они должны немедленно отказать этому квартиранту. А я позабочусь о том, чтобы как можно скорее перевести отца в больницу. Полагаю, что избавлюсь от этого дома еще до конца месяца. Ты будешь жить у меня, Кандида. А ты, Паула, пойдешь к Пепанг. И запомните все: мы обсуждаем этот вопрос в последний раз. Пепанг, теперь ты готова?

Пепанг (идет к столу за сумкой). Да, Маноло.

Маноло. Подожди минуту, я пойду взгляну, не проснулся ли отец. (Уходит.)

Пепанг (серьезным тоном). Кандида, Паула, не унывайте, все обернется к лучшему. И отцу действительно будет хорошо в больнице. Вам не в чем упрекнуть себя. Отец простит вас. Собственно, он уже простил. Вы говорите, что картина — ваше наказание, а я не думаю, что отец так жесток. Он написал эту картину не для того, чтобы наказать вас, он написал ее, чтобы вас освободить! Неужели вы не понимаете? Когда вы высказали ему свои горькие обиды, он вовсе не рассердился. Он понял и пожалел вас. Конечно, он не мог дать вам денег, но он дал картину, зная, что вы можете обратить ее в деньги и освободиться! Паула, Кандида, ваше счастье в ваших руках! У вас могут быть свои деньги. Вы станете независимы. И вам не нужно будет беспокоиться о будущем.

Входит Маноло.

Маноло. Отец все еще спит. Пошли, Пепанг.

Пепанг (целует сестер). До свидания, Кандида. До свидания, Паула.

Маноло. И помните: вы должны отказать вашему съемщику немедленно!

Паула. Да, Маноло.

Маноло. Кандида, ты меня слышишь?

Кандида. Да, Маноло.

Маноло. И снимите с двери эти объявления.

Паула и Кандида (вместе). Да, Маноло.

Маноло. А теперь до свидания. И побольше здравого смысла!

Паула и Кандида (вместе). До свидания, Маноло.

Маноло. Скажите отцу, что я скоро снова зайду.

Пепанг и Маноло уходят.

Паула (после паузы). Кандида, что у тебя нового? Ну скажи, что есть новости! Хорошие новости!

Кандида. Надо приготовить чего-нибудь, если мы собираемся поесть.

Паула. Так ты не была там?

Кандида (с горечью). Нет, была!

Паула. В этом самом Бюро здравоохранения и науки?

Кандида (содрогаясь). О Паула, это ужасно!

Паула. Нет мест?

Кандида. Они решили, что я сумасшедшая!

Паула. О Кандида!

Кандида. Они издевались надо мной! Посылали из одного кабинета в другой. Я-то думала, что они серьезно, и старалась вести себя, как подобает светской женщине: заходила во все кабинеты, говорила, что хочу ловить крыс, что я мастер в этом деле, и меня так внимательно слушали — я думала, им действительно нужно, а они, оказывается, только смеялись надо мной, только потешались. А потом они испугались — решили, что я опасна. Они нервничали все больше и больше, потом начали бегать вокруг и свистеть в свистки. Собралась толпа. Они решили, что я преступница! Мне пришлось бежать!

Паула (берет сестру за руки). О Кандида!

Кандида. Пепанг права. В этом мире нам нет места. От нас никакого проку. Нам с тобой надо расстаться. Живи ты с Пепанг, а я пойду жить к Маноло. Буду заботиться о его детях и присматривать за слугами. А ты возьмешь на себя стирку у Пепанг, будешь расчесывать ей волосы и отвечать за нее по телефону.

Паула. Она заставит меня донашивать ее старые платья и притворяться благодарной.

Кандида. А жена Маноло захочет, чтобы я обрезала волосы и стала краситься.

Паула. О Кандида, неужели у нас нет выхода?

Кандида (поворачивается к Портрету). Ты слышала, что сказала Пепанг? Она сказала, что картина — наше избавление, наша свобода…

Сестры смотрят на Портрет. Слышно, как у дома резко тормозит машина. Они переглядываются. Кандида содрогается.

Нет, я не могу сейчас говорить с ним! (Она спешит к двери.)

Паула устремляется за ней. Слышно, как Тони быстро поднимается по лестнице, крича на ходу: «Мисс Кандида! Мисс Паула!» Сестры останавливаются в дверях.

Запыхавшийся Тони появляется у лестницы.

Тони. А, вот вы! Подите сюда! Присядьте, пожалуйста! Мисс Паула, мисс Кандида, у меня прекрасные новости! Это ваше спасение!

Кандида. Наше спасение?

Тони. Да, если вы его хотите. А я знаю, что хотите!

Паула. Мистер Хавиер, что все это значит?

Тони. Идите сюда, милые леди, и вы все узнаете. Идите сюда и, пожалуйста, выслушайте меня!

Паула смотрит на Кандиду, Кандида возвращается в комнату, Паула следует за ней.

Кандида. Так в чем дело, мистер Хавиер?

Тони (показывает на софу). Но сначала присядьте, присядьте! Не хочу, чтобы вы убежали, не дослушав до конца.

Паула. Кандида, это какая-то чепуха!

Тони (смотрит на нее умоляюще). Пожалуйста, мисс Паула, пожалуйста!

Кандида (идет к софе). Хорошо, мистер Хавиер. Но поторопитесь. Нам еще надо приготовить обед.

Кандида и Паула садятся на софу.

Тони. О, вы позабудете об обеде, когда услышите, что я вам скажу! Да-да, хоть вы и запретили мне упоминать об этом, но я вынужден ослушаться!

Паула. Опять насчет картины?

Тони. И насчет американца, который уже давно хочет купить ее.

Паула (встает). Но мистер Хавиер!

Тони. Сядьте, мисс Паула, сядьте и выслушайте!

Паула повинуется.

Так вот, насчет этого американца. Он возвращается в Штаты. Всех американцев отправляют домой — эвакуируют, знаете ли, чтобы они не застряли здесь в случае войны. Так вот, этот самый американец уезжает через неделю. Он все еще хочет купить эту картину и взять ее с собой. Он говорит, что сходит по ней с ума, а потому и предлагает сумасшедшую цену. Последнюю цену. Хотите соглашайтесь, хотите нет. Он больше не желает торговаться. Но, милые леди, вы знаете, сколько он теперь предлагает за эту вашу картину? (Молча смотрит на сестер.) Он предлагает десять тысяч долларов!

Кандида (ошеломленно). Десять тысяч долларов!

Тони. А это — двадцать тысяч песо.

Паула. Двадцать тысяч песо!

Тони. Да, ему очень хочется получить ее, и немедленно. Он уезжает в пятницу.

Сестры молча смотрят на Портрет.

Ну, так что вы теперь скажете? Но не спешите, не спешите! Я не собираюсь торопить вас. Тщательно подумайте, подумайте очень тщательно! Вы только представьте! Двадцать тысяч! Этих денег хватит, чтобы жить годы и годы! Да вы будете купаться в деньгах! И плевать вам тогда на этих ваших брата и сестру!

Пауза.

Паула (встает). Мы… простите нас, мистер Хавиер, но мы уже говорили вам — картина не продается. И она… по-прежнему… по-прежнему не продается.

Тони. Что?

Паула. Пошли, Кандида.

Кандида остается на месте и смотрит на Портрет.

Тони. Подождите, подождите, подождите же! О боже мой! Да вы подумайте, леди, подумайте! Такой случай уже не представится! Это же ваш единственный шанс!

Паула (с легкой улыбкой). Кажется, это ваш единственный шанс, мистер Хавиер.

Тони. Мой! Но почему?

Паула. Вы так стараетесь устроить сделку. Этот американец предложил вам большое вознаграждение?

Тони. Вы только подумайте, сколько он предлагает вам!

Паула. А сколько он предлагает вам, мистер Хавиер?

Тони. Почему вы спрашиваете?

Паула. Много?

Тони. Конечно! И мне очень нужны деньги!

Паула. Жаль, что вы не получите ваше вознаграждение.

Тони. Но подумайте о себе, подумайте о себе! Мисс Кандида, вы только подумайте, от чего отказываетесь!

Паула. Мы знаем, что делаем. Кандида, скажи ему, что он напрасно тратит время.

Тони. Мисс Кандида, скажите ей, какой шанс вы упускаете.

Кандида встает и молча идет к двери. Паула в удивлении следует за ней.

Тони (хватает Паулу за руку). Не уходите, выслушайте меня! Пожалуйста, выслушайте меня!

Кандида (медленно идет к двери). Мне надо идти готовить…

Паула. О Кандида, не оставляй меня одну!

Кандида (поворачивается кругом и с неожиданной страстью). Почему? Ты боишься?

Паула (удивленно). Боюсь?

Тони отпускает ее руку.

Кандида (с чувством). Да, да, боишься! Боишься остаться! Боишься узнать, что все это правда! Все, что они говорят, все, о чем шепчутся, все, над чем смеются!

Паула. Кандида, ты же знаешь, что это неправда!

Кандида. Тогда почему ты боишься остаться? Почему ты хочешь, чтобы я все время была подле тебя? Ты кто — младенец, а я твоя няня?

Паула (мрачно). Я не боюсь. Я останусь, Кандида. Ты мне не нужна.

Кандида. Почему я должна быть нужна? Почему мы должны быть нужны друг другу? Пора уже, наконец, смотреть жизни в глаза. И в одиночку, Паула! В одиночку! А не вместе.

Паула (качает головой). Мы больше не вместе, Кандида. Ты приняла решение.

Смотрят друг на друга. Потом Кандида быстро идет к двери.

(С насмешливой улыбкой.) И я знаю, почему ты убегаешь, Кандида! Я знаю, знаю!

Кандида (вызывающе поворачивается в дверях). Ты права, Паула! Ты абсолютно права! Почему я должна страдать и дальше? И почему ты должна страдать? Но тебе надо решить за себя, Паула, — в одиночку! А я — да, я уже решила. Ты права, Паула! Мы больше не вместе! Мы больше уже не вместе! (Закрывает лицо руками и выбегает.)

Пауза.

Тони. Простите, мисс Паула.

Паула молча смотрит на дверь.

(Пожимает плечами.) Я полагаю, вы сознаете, что делаете… Но двадцать тысяч! (Присвистывает.) Отказаться от двадцати тысяч! Упустить такой случай! Боже, если бы я был на вашем месте! Если бы мне… (Поворачивается к Портрету и с горечью глядит на него.) Что бы я мог сделать с двадцатью тысячами! Ведь мне бы сейчас только немного денег, чтобы начать. Уехать из этого города, бросить варьете, всех этих халтурщиков… О, я бы себя показал, они бы это быстро увидели! Я бы создал себе имя, стал звездой… И нужно-то только немного денег. Я бы сколотил свой оркестр и объездил с ним весь Восток — Гонконг, Шанхай, Яву, Индию. Я бы быстро сделал деньги. А потом уехал бы в Европу. Конечно, а почему нет? Война ведь не будет вечно. Я бы поехал в Европу и по-настоящему научился бы играть…

Паула при упоминании Европы обращает к нему лицо и внимательно слушает. Он совсем забыл о ней.

Видит бог, я могу стать настоящим пианистом! У меня есть честолюбие, у меня великие мечты — я чувствую в себе такие силы! И все трачу на варьете! Это несправедливо! Несправедливо! Почему никто не приходит предложить мне двадцать тысяч, просто так? О бэби, что бы я сделал с двадцатью тысячами! Поехал бы в Париж, поехал бы в Вену, поехал бы в Нью-Йорк…

Паула подходит и становится рядом с ним. Погруженный в грезы, он не замечает ее.

Паула (как будто в трансе). Париж?.. Вену?.. Нью-Йорк?..

Тони (все еще не замечая ее). Да… И много других великолепных мест. Испания, Италия, Южная Америка… Но я поехал бы туда не для забавы, нет, господа! Хватит с меня дешевого разгула, как прошлый раз. На этот раз я буду серьезен. Я действительно буду учиться, получу настоящее образование. И тогда посмотрим, прав ли я, когда говорю, что во мне кое-что есть!

Паула. Я сама мечтала о путешествиях…

Тони (смотрит на нее). А?

Паула (мечтательно улыбается Портрету). Европа… Я всегда хотела побывать в Европе. Испания, Франция, Италия…

Слегка ошарашенный Тони отступает назад. Она не обращает внимания.

Я всегда мечтала побывать в тех местах, где жил отец, когда был молодым…

Тони смотрит на Портрет и неожиданно улыбается.

Вы думаете, это возможно сейчас? (Поворачивается к нему и замечает его улыбку.) Почему вы улыбаетесь?

Тони (улыбается Портрету). Потому что теперь-то ваш отец получит!

Паула. Получит что?

Тони. Что положено!

Паула. Что вы хотите сказать?

Тони (улыбается ей, делает шаг вперед и становится рядом). Так вы тоже мечтали путешествовать, а?

Паула (снова улыбается). Еще когда была девочкой.

Тони. А как сейчас?

Паула. Это были грезы, глупые грезы молоденькой девушки…

Тони. Вы могли бы превратить мечты в действительность.

Паула (вздыхает). О, слишком поздно.

Тони (подвигается ближе). Паула…

Паула (каменеет). Слишком поздно!

Тони (мягко и нежно). Паула… Поздно ли?

Паула (дрожит). Да!

Тони. Но почему, Паула, почему?

Паула. Я уже не девочка!

Тони (придвигается еще ближе). Паула, послушайте меня…

Паула (дрожит, словно прикованная к полу, но отстраняется, когда он приближает к ней свое лицо). Нет, нет! Слишком поздно! Я уже не молода, я уже не молода!

Тони. Паула, я вам нравлюсь хоть немного?

Она напряженно молчит, отвернувшись.

Неужели вы не признаетесь, что я вам немного нравлюсь, Паула? Паула. О, вы не должны так говорить! Что скажут люди? Тони. Какое мне дело до того, что скажут люди? Вы боитесь длинных языков?

Паула (с неожиданным вдохновением). Я их презираю!

Тони. Тогда докажите! Докажите ваше презрение! Поступайте, как хотите, и к черту людскую молву!

Паула (ее лицо каменеет). Да, вы правы!

Тони. Да и что они могут сделать?

Паула. Я не боюсь!

Тони. Пусть они занимаются гнусными сплетнями! А вы сложите вещи, когда захочется, и поезжайте, куда захочется!

Паула. Далеко?

Тони. Да, Паула. Так далеко, как только захочется. Вы можете обратить мечты в действительность.

Паула (запинаясь). Мои мечты умерли.

Тони. Мечты не умирают.

Паула. Мои умерли. Давно.

Тони. Но, допустим, приходит некто, говорит нужные слова — как вы думаете, они оживут?

Паула. Я перестала ждать. Уже давно.

Тони. Паула, посмотрите на меня.

Она по-прежнему стоит отвернувшись.

Посмотрите на меня, Паула, пожалуйста!

Она поворачивает лицо, но, увидев Портрет, замирает, раскрыв от ужаса глаза.

(Смотрит на нее, затем на Портрет и начинает поворачиваться.) Повернитесь к нему спиной, Паула. Повернитесь к нему спиной!

Паула (в муке, не в силах двинуться, неотрывно смотрит на Портрет). Не могу, я не могу!

Тони (сурово). Нет, можете! Нет, можете! Отвернитесь, Паула! Если ему хочется гнить здесь, пусть гниет! Но почему вы должны гнить с ним? Отвернитесь, Паула, отвернитесь!

Паула (борется с собой). Я не могу!

Тони. Приложите усилие, Паула, попробуйте! Я здесь, Паула, я сзади! Идите ко мне, Паула!

С огромным усилием она поворачивается к нему лицом, спиной к зрительному залу.

(Облегченно вздыхает и широко улыбается.) Ну что, видите! Удалось! О Паула, вы уже не боитесь! Вы от него отвернулись! Вы победили! Идите ко мне, идите! (Протянув руки, медленно отступает назад, к лестнице, не умолкая ни на секунду.)

Она как в трансе следует за ним.

Давай, девочка, не останавливайся! Скорлупа разбита! Нет, не оглядывайся, не останавливайся — шагай вперед! Вот так! Вот это сила духа! Настоящая женщина, Паула! Ура Пауле! Иди на флот — увидишь весь мир! Хотя зачем — не надо! У тебя и так много денег, счастливая девочка! И подумать только — все эти страны, о которых ты мечтала! Испания, Франция, Италия! Теперь ты их увидишь! Ты еще молода, Паула! Ты имеешь право на счастье! И ты будешь счастлива, Паула! Твои мечты еще не умерли! Они оживут! Они наконец-то станут явью! (Дойдя до перил лестницы, останавливается.)

Она тоже останавливается. Он подходит к ней с простертыми руками. Она вдруг вздрагивает от его прикосновения.

Паула. Нет, нет! Не прикасайтесь ко мне! Вы не смеете прикасаться ко мне! Не (оглядывает комнату) здесь…

Тони (с понимающей улыбкой). О’кей, Паула, не здесь. (Идет к лестнице.) Идем, Паула. (Улыбаясь, ждет ее.)

Помедлив, она идет к нему, склонив голову. Он улыбается ей сверху вниз, она поднимает к нему строгое лицо. Так, глядя друг другу в глаза, они сходят вниз по лестнице. Через минуту доносится шум его машины. В это же время — крик Кандиды: «Паула! Паула!»

Кандида (появляясь в дверях). Паула!

Слышно, как машина отъезжает от дома.

(Бежит на балкон и останавливается, глядя вдоль улицы. Потом поворачивается и прижимает ладонь к горлу. Сдавленным шепотом.) Паула! (Решительно идет к лестнице, но по дороге бросает взгляд на Портрет и, задохнувшись от ужаса, съеживается. Стоит, вперив взгляд в Портрет и дыша все чаще и чаще.)

Занавес

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Как и в предыдущем действии, занавес поднимается и открывает «занавес Интрамуроса». Битой Камачо стоит слева, в круге света.

Битой. Следующий раз я побывал в доме Марасиганов холодным пасмурным днем, во второе воскресенье октября. Был тайфун, небо потемнело, как потемнело и у нас в сердцах, потому что слухи о войне все ширились, в воздухе пахло паникой. Но в тот день Интрамурос был настроен празднично. Словно зная, что он вот-вот умрет, вот-вот будет навсегда стерт с лица земли, старый город веселился в последний раз. Разукрашенные улицы кишели людьми. Высоко и звонко звенели колокола. Был праздник Пресвятой девы, покровительницы манильских моряков. Издалека слабо доносятся звон колоколов и звуки оркестра.

Я шел по этой улице и слышал отзвук своих шагов по булыжной мостовой, а мой голос и смех повторяло нескончаемое эхо. Чувствуя, что все обречено, я всматривался в окружающее внимательным взором, и все вокруг — даже трущобы — казалось вдруг прекрасным и драгоценным, потому что я знал: скорее всего, я вижу это в последний раз.

Внутри сцены загорается свет, зал становится видимым через занавес.

Я действительно видел их в последний раз. Через два месяца начали падать бомбы. От нее ничего не осталось — от старой Манилы. Она мертва, навсегда стерта с лица земли и живет только в моей памяти — все еще молодая, все еще великая, все еще благородная и навеки преданная короне. И когда бы я ни вспоминал ее, мне видится потемневшее небо, тайфун, октябрь и праздник Пресвятой девы — покровительницы моряков.

Поднимается «занавес Интрамуроса», за ним — зал. Время ближе к вечеру, и в комнате довольно сумрачно. Дверь справа и балконы украшены праздничными драпировками, которые постоянно колышутся от сильного ветра.

В октябре дыхание севера касается Манилы, сдувает летнюю пыль и голубей с крыш, освежает мох на старых стенах, а город украшает себя арками и бумажными фонариками, потому что приходит великий праздник Пресвятой девы, когда приносят обеты.

Кандида с четками и зонтом медленно поднимается по лестнице. Проходит к вешалке и ставит зонт.

Женщины в своих лучших одеяниях, мужчины с бакенбардами стучат тростями, дети теснятся в дверях, извозчики сдерживают на улицах нетерпеливых пони и с тревогой смотрят на небо, опасаясь холодного ветра, — будет ли дождь в этом году?

Кандида останавливается перед балконом и протягивает руку, чтобы ощутить ветер.

Но глаза, которые всегда устремлялись ввысь, призывая Деву, теперь боятся куда более страшного дождя — из огня и металла, потому что пиратские самолеты уже затмили горизонт.

Кандида идет к столику в центре и кладет молитвенник и четки. Снимает вуаль и складывает ее. Замирает, услышав отдаленный звук колоколов и оркестров.

Снова звонят колокола, их звон — словно звон серебряных монет, дождем падающих в чистом воздухе. При звуке труб и барабанов оркестров, браво вышагивающих по булыжным мостовым, детская радость переполняет все сердца. Октябрь в Маниле!

Кандида стоит, прислушиваясь. Вуаль падает на стол. Она в своем лучшем платье — синем и старомодном — и в драгоценностях.

Но эти чувства, такие живые в детстве, уже не принадлежат человеку, кажется, что они уже проникли в глубины Времени, в детстве они впервые захлестнули его, а теперь все сильнее на него действуют, усложняются, детские прибаутки разрастаются до эпических размеров, эти чувства становятся семейной реликвией, которую человек получает, вступая во владение наследством, добавляя к нему еще одну драгоценность.

Кандида идет к другому балкону и останавливается возле него. Лицо поднято, глаза закрыты, ветер раздувает волосы.

Время неожиданно меняет судьбы, история снимает смоквы с чертополоха — вчерашние пираты сегодня радуются жареной свинине и бумажным фонарикам, стуку нетерпеливых тростей, звукам труб…

Кандида опускает лицо и прячет его в ладони. Звон колоколов и звуки оркестров стихают.

(Входит в комнату и становится возле лестницы.) Хэлло, Кандида.

Вздрогнув, она оборачивается.

Кандида (с облегчением). А, это ты, Битой.

Битой. О, как вы нарядны!

Кандида (выступает вперед). Праздник ведь.

Битой. Я видел вас и Паулу в церкви.

Кандида. Да, я ушла пораньше. Там такая толпа. У меня закружилась голова. Присаживайся, Битой. Паула сейчас будет.

Битой (остается стоять). А как ваш отец?

Кандида. О, как обычно. Хочешь его видеть? Но он…

Кандида и Битой (вместе). …сейчас как раз собирается вздремнуть.

Битой (смеется). Я знал, что вы это скажете!

Кандида улыбается. Снова звон колоколов. Они прислушиваются, глядя в сторону балконов.

Кандида. Ты пришел посмотреть процессию?

Битой. Опять октябрь, Кандида!

Кандида. Да… О Битой, октябрь нашего детства! Милый, милый октябрь нашего детства!

Битой. Вы помните, как наше семейство приходило к вам любоваться с балконов процессией в честь покровительницы моряков?

Кандида. И все семьи наших друзей…

Битой. Из года в год…

Кандида. Из года в год наш дом был открыт для всех, кто приходил в день Пресвятой девы, покровительницы моряков. В нашем доме это был самый большой праздник.

Битой. В столовой жареный поросенок и цыплята…

Кандида. Здесь в зале мороженое и сласти…

Битой. Все люстры зажжены…

Кандида. И во всех окнах и на балконах полно гостей…

Битой. Внизу идет процессия, а дети все время выкрикивают «А это что, мама?», «А кто вон тот, мама?».

Кандида (с наставительными материнскими интонациями). Это, сынок, добрый святой Висенте Феррер, у него крылья, потому что он был красноречив, как ангел. А вон тот, сынок, благородный Педро Мученик.

Битой. Смотри, смотри, у него из головы торчит нож! Почему у него торчит нож?

Кандида. Потому что злые люди убили его ножом.

Битой. А кто вон тот, с флагом?

Кандида (смеется). Ну закрой наконец рот, сынок! Надоел хуже чумы!

Битой. А потом вы давали мне щелчка по голове… Кандида. И эту чуму с ревом волокли прочь…

Битой. Чтобы утешить мороженым и сластями…

Кандида. Или в маленькую комнатку…

Битой. А колокола звонят, оркестры играют, на улице бурлят толпы…

Кандида. И вдруг начинается дождь!

Битой. Увы!

Кандида. Помнишь? Ты помнишь?

Битой. Если забуду тебя, Иерусалим…

Кандида. Ты чувствуешь, как пахнет ветер, Битой? Это запах праздника, запах старой Манилы — Манилы нашей любви!

Битой (откидывает голову и поет)

Кандида (неожиданно прижимает ладонь к глазам). Прекрати, Битой!

Битой (смеется). Боже, неужели я так плохо пою?

Кандида (пытается улыбнуться). Очень, очень плохо!

Битой. Тогда надо было дать мне щелчка по голове.

Кандида. Так дать?

Битой (подставляет голову). Конечно. Вот сюда.

Кандида грустно отворачивается.

(Выпрямляется.) Извините, Кандида. Что-то не так?

Кандида (с горечью). Да! Все не так.

Битой. Что именно?

Кандида. Это наш последний октябрь в этом доме, где мы родились, где мы выросли!

Битой. Последний октябрь?

Кандида. Мы покидаем этот дом.

Битой. Но почему?

Кандида. Чтобы спасти жизнь, надо потерять ее!

Битой. О Кандида, вам и так рано или поздно пришлось бы покинуть этот дом. Он слишком стар…

Кандида. Это наша молодость.

Битой. А когда начнется война, здесь будет очень опасно… Кандида. Мы уже нигде не будем чувствовать себя в безопасности.

Битой. Но вы должны подумать об отце, подумать об этой картине… (Смотрит туда, где был Портрет, и вдруг глаза его расширяются, он судорожно глотает воздух, делает шаг вперед, глядя в изумлении.) Кандида, картина! Ее нет!

Кандида (не оборачиваясь). Да.

Битой. Но где она?

Кандида. Не знаю.

Битой. Ее продали?

Кандида. Нет.

Битой. Украли?

Кандида. Нет, нет!

Битой. Тогда где же она?

Кандида. Я же сказала — не знаю!

Битой. О Кандида, что вы с ней сделали!

Кандида. Паула сняла ее и убрала куда-то. Она не сказала мне куда.

Битой. Но почему она сняла ее?

Кандида. И этого она мне не сказала.

Битой. Но как вы могли позволить…

Кандида. Битой, перестань задавать вопросы! Я ничего не знаю. Абсолютно ничего!

Снизу доносится стук в дверь.

(Нервно передергивается и прижимает ладонь ко лбу.) О боже, боже! Битой, пожалуйста, посмотри, кто там. И запомни: кто бы там ни был, меня нет дома. (Поворачивается, чтобы уйти.)

В этот момент Сюзен и Виолетта уже на лестнице.

Сюзен. О нет, вы великолепнейшим образом дома!

Сюзен и Виолетта проходят в комнату. На этот раз обе трезвы и решительны. Они прямо с воскресного дневного представления и все еще в гриме и театральных костюмах: коротких балетных юбочках яркого цвета.

Виолетта. Простите за вторжение.

Сюзен. И не говорите, что мы должны уйти, потому что мы не уйдем!

Виолетта. Пока не найдем то, что ищем!

Сюзен (серьезно). Послушайте, мы будем прилично вести себя. Честно!

Виолетта. Вы ведь нас помните? Мы из «Парижского театра». Были здесь неделю назад.

Сюзен. И я приношу извинения за свое тогдашнее поведение и за свои слова.

Кандида. Чем могу быть полезна?

Сюзен. Мы хотим видеть Тони.

Виолетта. Что с ним?

Сюзен. Он заболел?

Виолетта. Уже два дня он не появляется в театре. Если он не объявится к вечернему представлению, антрепренер выгонит его!

Сюзен. Он потеряет работу!

Виолетта. Мы пришли прямо со спектакля, чтобы предупредить его. Это очень важно!

Сюзен. Где он?

Кандида. Я не знаю. Мистер Хавиер и здесь не появлялся уже два дня.

Сюзен. Так куда же он подевался?

Виолетта. Он захватил с собой гардероб?

Кандида. Нет, его одежда и все вещи здесь. Скажите, вы его хорошие друзья?

Виолетта. Да!

Кандида. Тогда не окажете ли мне любезность? Я собрала все его вещи и одежду. Они внизу.

Виолетта. В тех двух чемоданах?

Кандида. Да. Не будете ли вы любезны взять их с собой и передать мистеру Хавиеру, когда он найдется?

Сюзен. А, так вы его выставляете!

Виолетта. Ему нечем было заплатить?

Кандида. И еще скажите, пожалуйста, мистеру Хавиеру, что я прошу его никогда, никогда не показываться здесь!

Сюзен. Чего он натворил?

Битой. Послушайте, красавицы, это не ваше дело, оно касается только Тони и мисс Марасиган. Идите-ка и заберите его вещи. Рано или поздно он объявится.

Сюзен. Я никуда не уйду, пока не выясню, что с ним случилось.

Битой. Ничего с ним не случилось. Скорее всего, загулял.

Сюзен. А вы вышвыриваете его из-за того, что я сказала прошлый раз?

Кандида. Это здесь ни при чем.

Сюзен. Но он вовсе не плохой! Это из-за вас он чувствует себя такой дешевкой! Вы его с ума сводите!

Битой. По-моему, ты обещала вести себя прилично!

Шум поднимающихся по лестнице людей.

Кандида. Боже, а это еще кто?

Все смотрят на лестницу. Входят донья Лоленг, Эльза и Чарли. На Эльзе потрясающий костюм в стиле Кармен Миранды и пышная прическа башней. Чарли в одеянии кубинского танцора румбы. Донья Лоленг в шикарном костюме. Она быстро идет вперед и хватает Кандиду за руки.

Донья Лоленг. Кандида, дорогая, извини, что мы врываемся! Но я так беспокоилась о тебе, дорогая, так беспокоилась! До меня доходят самые фантастические слухи!

Кандида. Какие слухи, донья Лоленг?

Донья Лоленг (оглядывается). Где Паула?

Кандида (пытается отвлечь ее). Не присядете ли? Паула сейчас будет. Она пошла в церковь.

Донья Лоленг (удивлена, по-прежнему твердо удерживает Кандиду). Так с ней ничего не случилось?

Кандида (беззаботно). А что вы слышали?

Донья Лоленг. Она то ли сбежала с кем-то, то ли ее похитили!

Сюзен и Виолетта, которые напряженно прислушиваются, переглядываются.

Кандида (беззаботно смеется). О, какая чепуха!

Донья Лоленг (недоверчиво). Так ничего не случилось?

Кандида. Паула ни с кем не сбежала, и уж конечно, ее не похитили.

Донья Лоленг. О, слава богу, слава богу! Я так беспокоилась, дорогая!

Кандида. Мы чрезвычайно вам признательны за ваше участие, донья Лоленг.

Донья Лоленг (пытливо всматривается в лицо Кандиды). И с тобой и с Паулой все в порядке? Ты уверена, дорогая?

Кандида. В наши дни только и слышишь какие-то безумные слухи.

Донья Лоленг (разочарованно отпускает руки Кандиды). Что ж…

Кандида. Вы уходите?

Донья Лоленг. Да, опять надо бежать.

Кандида. Задержитесь на минутку. Выпейте чего-нибудь.

Донья Лоленг. О, с большим удовольствием, но долг, Кандида, долг! Для всех нас это тревожные дни! Так много надо сделать. У меня просто нет времени присесть. Сегодня у нас танцы в честь американских солдат. Бедные парни, Кандида, они так далеко от дома и так одиноки! Мы делаем все возможное, чтобы утешить их. Эльза танцует конгу джунглей.

Снизу доносится стук.

Кандида. Битой, пожалуйста, посмотри, кто там.

Донья Лоленг. Что ж, до свидания, Кандида, и помни: сенатор — ваш крестный отец, а твоя мать была моей самой близкой подругой. Так что, если у тебя или у Паулы будут какие-нибудь неприятности, я хочу, чтобы вы пришли ко мне и рассказали все. Буду счастлива выслушать вас.

Кандида. Спасибо, донья Лоленг.

Битой (у лестницы). Кандида, это газетчики. Хотите их видеть?

Кандида (весело смеется). Ну а от меня-то что им нужно? Да, Битой, проси их подняться.

Донья Лоленг. Хотя, подумав… Наверно, мы можем задержаться на минуту, Кандида.

Кандида (холодно). О, как это приятно.

Донья Лоленг (идет к софе). И мы так устали, носясь взад и вперед, что будем признательны, если подашь нам чего-нибудь выпить, дорогая, если ты еще не передумала.

Кандида. Конечно, донья Лоленг. Простите, я на минутку. Битой, ты попросишь их подождать? (Уходит.)

Входят Пит, Эдди и Кора. Пит в белых шортах и безрукавке, с теннисной ракеткой. Эдди в пиджаке. На Коре элегантное вечернее платье, в руках фотоаппарат.

Битой (встречая новых гостей). Ну а теперь что вам здесь надо?!

Пит (возбужденно). Битой, это правда?

Битой. Что правда?

Пит (бросается мимо него в комнату). О боже, это правда! Картина исчезла!

Донья Лоленг (встает). Да, в самом деле!

Смотрят туда, где висел Портрет.

Эдди. Что они говорят, Битой? Продали?

Битой. Нет.

Пит. Тогда где же она?

Битой. Они просто ее спрятали. Так, наверно, спокойнее.

Кора. Эге! Еще одно дикое предположение. Только нас не одурачить!

Пит. А они здесь — сестры?

Битой. Кандида здесь.

Эдди. Значит, вторая все еще не объявилась?

Эльза (встает). Вот видишь! Что я тебе говорила, Лоленг!

Битой. Паула и не исчезала. Я только что видел ее в церкви доминиканцев.

Эдди. Еще позавчера говорили, что она исчезла.

Эльза. И как раз тогда ее видели с этим человеком. В его машине.

Сюзен. Простите, с кем ее видели?

Кора. С вашим приятелем, девочки. Но вы не беспокойтесь! Он всего лишь учил ее водить машину.

Эльза. Нашел время учить! Это было почти в полночь. Чарли, когда именно ты видел их?

Чарли. В четверть двенадцатого.

Эльза. Ночи.

Чарли (выходит вперед). Хэлло, Виолетта. Привет, Сюзен.

Сюзен. Чарли, ты действительно видел ее с Тони?

Чарли. Тони — это тот парень, который играет у вас на пианино?

Виолетта. Да, он.

Чарли. Тогда, значит, с ней был Тони. Они совершали длинную автомобильную прогулку при лунном свете.

Сюзен. Тони с тех пор так и не возвращался.

Пит. Вы знаете, что я думаю? Я думаю, что они сбежали и прихватили с собой картину!

Битой. Но я же говорю вам: я сегодня видел Паулу своими собственными глазами!

Эдди. Значит, он обманул ее! Притворился, будто готов сбежать и обвенчаться, а сам смылся вместе с картиной и надул ее!

Кора. Ну и воображение у тебя!

Пит. Это называется «нюх на новости».

Донья Лоленг. И мой нюх не подвел меня, когда привел нас сюда!

Виолетта. А мы тоже чувствовали — тут чем-то пахнет!

Кора (Битою). Что это — слет стервятников?

Эльза. Нет ничего опаснее старой девы! Все это я изучила еще в Нью-Йорке. Это называется сексуальная фрустрация.

Донья Лоленг. Как я рада, что все узнала! О, этот дом, этот дом! В конце концов и отсюда потянуло дурным душком!

Эльза. Пора, Лоленг. Идем!

Чарли. Ей не терпится разнести благую весть!

Донья Лоленг. Нет, я должна поговорить с Кандидой. Чарли. И узнать все подробности!

Охранник и Детектив незамеченными поднимаются по лестнице. Детектив дрожащей рукой выхватывает пистолет.

Донья Лоленг. Я просто должна знать, что же в действительности случилось с женщиной. Чарли, ты… Madre mia! [25]Мамочка моя! (исп.)
(Видит двух вновь пришедших и пистолет.)

Другие тоже оглядываются и замирают.

Детектив. Руки вверх, вы все! Не двигаться!

Все поднимают руки. Детектив и Охранник входят в комнату. Охранник — нервный пожилой человек, Детектив — нервный молодой человек.

Охранник. Где она? Где она?

Битой. Кто?

Охранник. Эта старуха!

Донья Лоленг (негодующе). Здесь нет старух!

Охранник. Нет, есть! Я видел, как она только что вошла сюда.

Детектив. Тебе надо было войти вслед за ней.

Охранник. Ты с ума сошел! Я же безоружен, надо было сначала позвать тебя! А вдруг у нее бомба с часовым механизмом!

Детектив. Она шпионка, из пятой колонны!

Пит. И вы видели, как она вошла сюда?

Донья Лоленг. Может быть, она прячется где-нибудь внизу?

Сюзен и Виолетта начинают визжать.

Эльза. Как бы нам всем сейчас не взлететь на воздух!

Виолетта (хнычет). Ой, Сюзен, зачем мы только пришли сюда!

Сюзен. Почему не обыскиваете дом?

Донья Лоленг. Вызовите полицию, ослы! Вызовите полицию!

Эльза. Лоленг, давай уйдем отсюда немедленно!

Детектив. Молчать! Не двигаться!

Эдди. Может, вы сообщите, кто вы такие?

Детектив (показывает значок). Я детектив!

Охранник. А я охранник Бюро здравоохранения и науки!

Кора. Тогда уберите пистолет. Мы не шпионы и не пятая колонна.

Виолетта (рыдает). Мы ни в чем не виновны!

Сюзен. Мы мирные и законопослушные налогоплательщики!

Донья Лоленг (с помпой). Кто-нибудь скажет им, кто я такая?

Чарли (Охраннику). Эй, ты! Поди сюда!

Охранник подходит. Чарли что-то шепчет ему в ухо. Охранник бросает взгляд на донью Лоленг, и глаза его вылезают из орбит. Спешит к Детективу и шепчет ему в ухо. Детектив, тоже выкатив глаза, прячет пистолет.

Донья Лоленг (опускается на софу). Идиоты!

Детектив. Мы очень сожалеем, сеньора!

Охранник. Мы очень, очень сожалеем, сеньора! Пожалуйста, простите нас!

Детектив. Мы всего лишь выполняли свой долг, сеньора!

Охранник. Мы хотели поймать одну старуху…

Пит. Как она выглядит?

Охранник. Подозрительно!

Детектив. Мы следим за ней уже два дня. Она из КРЫС! Чарли. Каких крыс?

Детектив. КРЫС! Комитет Рыскающих Саботажников! Эдди. Боже мой, Пит, это же террористическая банда! Детектив. Вот именно! Они рыщут по всем государственным учреждениям, пытаясь установить царство террора! Последний раз эту старуху видели в Бюро здравоохранения и науки — она открыто заявила, что связана с крысами!

Входит Кандида с подносом, уставленным бокалами и бутылками. Увидев ее. Охранник так стремительно отступает, что сталкивается с другими, чуть не свалив их.

Охранник (указывает пальцем и в ужасе кричит). Вот она! Это она! Это та женщина!

Детектив (выхватывает пистолет и направляет его на Кандиду). Вы… Вы арестованы!

Кандида (замирает в удивлении). Что?

Чарли. Какая-то крысиная возня!

Донья Лоленг. Вы, идиоты, уберетесь отсюда, или мне свернуть вам шеи?

Эдди. Мисс Кандида, вы лучше предложите этим двум воды. Им очень нужно.

Детектив (неуверенно оглядывается, опускает пистолет). Вы… Вы все знаете эту женщину?

Чарли. Да! А теперь убирайтесь!

Детектив. Она не связана с гангстерами?

Кора. Если уж она связана, тогда и твоя бабушка тоже!

Охранник. Но это та женщина, я ее видел! Она опасна! Она пришла…

Донья Лоленг. Молчать!

Охранник. Простите, сеньора.

Донья Лоленг. Я ручаюсь за эту женщину, вы слышите?

Охранник и Детектив (вместе). Да, сеньора.

Кандида (ставит поднос на стол). Что случилось?

Донья Лоленг. Пусть они сами скажут. Выкладывайте, идиоты!

Эльза. Они решили, что ты шпионка!

Кандида (смеется). Я — шпионка! Как интересно! Да, расскажите-ка нам! О, я чувствую себя героиней из романа! Донья Лоленг, вы не думаете, что я вполне могла бы…

Два полицейских появляются у лестницы, и она смолкает. Молчат все. Полицейские вынимают блокноты и оглядывают комнату. Все молчат, они идут вперед. У одного из них синяк под глазом.

Первый полицейский. Мы хотим поговорить с мисс Марасиган.

Кандида (слабым голосом). Я мисс Марасиган.

Второй полицейский (заглядывает в блокнот). Мисс Кандида Марасиган?

Кандида. Что вам угодно?

Второй полицейский. Мисс Марасиган, позавчера около полуночи вы позвонили и сообщили, что вашу сестру насильно увезли…

Первый полицейский. Мы не нашли вашу сестру, но задержали человека, который…

Кандида (быстро прерывает). Пожалуйста, простите меня — все это оказалось ошибкой, досадной ошибкой!

Первый полицейский. Что оказалось ошибкой?

Кандида. Мой звонок к вам. На самом деле ничего не случилось.

Второй полицейский. Вашу сестру не похитили?

Кандида. Нет.

Первый полицейский. И она не исчезла?

Кандида. Я только думала, что она исчезла.

Полицейские устало переглядываются и пожимают плечами.

Первый полицейский. Тогда почему вы снова не позвонили и не сказали нам?

Кандида. Извините меня. Я забыла.

Второй полицейский. Вы снимаете свои обвинения?

Кандида. Это была ошибка.

Второй полицейский (прячет блокнот в карман). Мисс Марасиган, видите у меня синяк под глазом? Я получил его из-за вашей ошибки. Следующий раз будьте осторожнее, хорошо?

Первый полицейский. Можно воспользоваться вашим телефоном?

Кандида. У нас нет телефона.

Первый полицейский (обращаясь к коллеге). Спустись вниз и позвони в участок. Пусть выпустят того парня.

Пит (когда Второй полицейский уходит). Какого парня?

Первый полицейский. Того самого, который, как она сказала, сбежал с ее сестрой. Мы его задержали сегодня утром.

Сюзен (подходит). Его зовут Тони Хавиер?

Первый полицейский. Совершенно верно.

Виолетта. Где вы его нашли?

Первый полицейский. В баре. Он пытался там все разнести.

Пит. Пьяный?

Первый полицейский. И буйный. Поставил моему приятелю синяк под глазом.

Сюзен. Но теперь его отпустят?

Первый полицейский. Ну конечно. Когда он заплатит штраф.

Сюзен (поворачивается к Кандиде). Вот видите! Теперь, я надеюсь, вы и эта ваша сестра удовлетворены?

Первый полицейский. А что, собственно, произошло, мисс Марасиган?

Кандида. Абсолютно ничего. Просто моя сестра отправилась на автомобильную прогулку и забыла предупредить меня.

Первый полицейский. Это было позавчера, около полуночи?

Кандида (в отчаянии). Но она сразу же вернулась!

Сюзен. Э нет, она вернулась не сразу!

Битой. Заткнись!

Сюзен. Она вернулась не сразу, мисс Марасиган! Вы думаете, никто не знает? О, мы все знаем, мисс Марасиган! Это всем известно! В полночь позавчера ваша дорогая сестрица еще каталась с ним!

Первый полицейский. Когда она вернулась, мисс Марасиган?

Битой. Послушайте, поскольку никто не предъявляет обвинений, я не вижу смысла в ваших вопросах.

Сюзен. А я вижу! Я хочу, чтобы это грязное дело вытащили на свет!

Виолетта. С чего бы это их отпускать просто так? Они заварили кашу, так пусть расхлебывают!

Донья Лоленг. О моя бедная Кандида!

Сюзен. Бедная Кандида! Черта с два. Посадили бедного Тони в тюрьму, лишили его работы, а потом смеются и говорят: «Пожалуйста, простите нас! Все это ошибка!» И еще всем хотят заткнуть рот! Получили, значит, от Тони, что хотели — давно хотели, и теперь думают отделаться просто так? Они рассчитывают, что все будет шито-крыто? Не выйдет, мисс Марасиган! Уж я об этом позабочусь!

Виолетта. Мы вас на весь город ославим!

Сюзен. Все узнают о прекрасной автомобильной прогулке вашей сестры при лунном свете!

Виолетта. Так она сразу же вернулась домой, а?

Кандида (теряет самообладание). Нет! Она не сразу вернулась домой! Я лгала, лгала! Я теперь говорю только ложь и ложь! Да, она не сразу вернулась домой, она вернулась в три часа утра. А я стояла как раз здесь. Я ждала ее. Нет, она вернулась не сразу… Я лгала.

Донья Лоленг. Кандида!

Кандида. Я лгала, говорю вам, я лгала! Нет, она вернулась не сразу же, она вернулась в три часа утра. Это точно. Я ждала. Я стояла вот здесь и ждала ее возвращения. Я собиралась вышвырнуть ее. Я чувствовала себя такой праведницей! Я пришла в ужас от сделанного ею. И я точно знала, что собиралась сказать ей: я собиралась швырнуть ей в лицо очень, очень обидные слова! Я чувствовала себя праведной, добродетельной. А потом она пришла… Было три часа утра. Я стояла вот здесь. А она медленно поднялась по лестнице. И стояла вон там, не произнося ни слова… А ее лицо, ее лицо! Я никогда не забуду ее лицо!

Донья Лоленг. Кандида, прекрати!

Кандида. Никогда не смогу забыть! И тогда я поняла, кто виноват! Я поняла, в ком зло! О, молитесь за меня! Молитесь за меня! Я погубила сестру! (Склоняется, раскачиваясь из стороны в сторону.)

Кора. Битой, уведи ее.

Эльза. А собственно, кто такие эти две?

Виолетта (ощетинившись). Слушайте, это вы нас имеете в виду?

Пит. Да, и заткнитесь!

Эдди. Нет, почему же! Они очень помогли. Мы ведь пришли выяснить кое-что, разве не так?

Кандида (поднимает голову, со слабой улыбкой). Да, разве не так?

Битой. Кандида, почему бы вам не уйти и не прилечь?

Кандида (улыбается). Вам ведь всем хотелось кое-что выяснить, разве не так? Так вот, теперь вы все знаете! Все выяснили!

Кора. Битой, уведи ее!

Чарли. Почему бы нам всем не уйти?

Кандида (громко). Подождите, подождите! Вы знаете, где она была, знаете, что она сделала, знаете, что с ней случилось, но послушайте: это я виновата! Я совершила куда более тяжкий грех, я совершила ужасное преступление против собственной сестры! Я позволила ей уйти, заставила ее уйти! Я знала, что это случится, и я позволила. Я хотела, чтобы это случилось. А знаете почему? Из-за десяти тысяч долларов! Да, я думала о своем будущем, о своем покое! Не нищенствовать больше, не пререкаться из-за денег, не торговаться на рынке, не прятаться здесь в темноте с отключенной водой и светом, когда в дверь то и дело стучат люди со счетами!

Битой (хватает ее за руку). Кандида!

Кандида. Да, я думала о десяти тысячах долларов на счету! И позволила ей бежать! И погубила ее! Я погубила отца, а теперь погубила и сестру! Зло во мне, во мне, во мне!

Битой (трясет ее). Кандида! Кандида!

Кандида (успокаивается). Теперь вы все знаете… Все выяснили… (Вырывается и проводит рукой по лбу.) А теперь прошу извинить… Я… Я неважно себя чувствую…

Чарли быстро нахлобучивает шляпу и выходит. Донья Лоленг, взглянув на неподвижную Кандиду, тоже уходит в сопровождении Эльзы. Полицейский пожимает плечами, прячет блокнот и со смущенным видом удаляется, а за ним Детектив и Охранник. Пит берет Сюзен и Виолетту за руки и уводит их, за ним уходят Кора и Эдди. Остается один Битой. Он подходит к Кандиде.

Битой. Кандида…

Кандида (устало). Сходи за ней, Битой. Пожалуйста, сходи за ней.

Битой. За Паулой?

Кандида. Она в церкви. Иди и разыщи ее. Скажи, чтобы поторопилась домой. Я должна поговорить с ней. О Битой, мы не обменялись с ней ни единым словом! Между нами было молчание, только молчание. Но теперь я могу его нарушить. Я могу смотреть ей в глаза, могу говорить. Я знаю свой грех, я все поняла.

Битой. Кандида, не вините себя.

Кандида. Разве ты не понимаешь, Битой? Я потеряла веру, потеряла смелость. Я трусливо отвернулась. Папа воспитывал нас героями, но я отказалась от героизма. Я хотела только покоя и надежности. Мое преступление — благоразумие.

Битой. Это не преступление, Кандида. Всем хочется покоя и надежности.

Кандида. Вот поэтому мы и губим друг друга…

Битой. Убить…

Кандида. Губим себя…

Битой. Или быть убитым.

Кандида. Ты пойдешь за Паулой?

Битой. Что ей сказать?

Кандида. Скажи ей… скажи, что мы снова вместе!

Битой. И все?

Кандида. Она ждет от меня только этих слов!

Битой. Хорошо, Кандида. (Уходит.)

Кандида стоит неподвижно, потом поворачивается к столу. Снова звонят колокола, она замирает и прислушивается, задумчиво глядя на развевающиеся занавеси. Затем подходит к столу, чтобы взять поднос с напитками. Берет поднос, но не подняв его, склоняется над столом спиной к лестнице. По ней поднимается Тони Хавиер и останавливается. Он без шляпы, непричесан, небрит, растрепан и нетверд на ногах. Под глазом у него синяк, физически и — о да! — духовно он опустошен. На нем тот же костюм, что и в предыдущем действии, только испачканный и мятый, галстук свободно болтается под незастегнутым воротником.

Тони (еще у лестницы, резко). Где она?

Кандида выпрямляется, но не оборачивается и не отвечает.

(Повысив голос.) Где она?

Кандида (все еще не оборачивается). Ее здесь нет.

Тони поворачивается и смотрит туда, где висел Портрет. Глаза его сверкают.

Тони. А где он? Где портрет?

Кандида (устало идет в сторону). Я не знаю.

Тони хватает ее за руку и резко поворачивает к себе.

Тони. Я спрашиваю — где картина?

Кандида (со стоном). Уходите… Пожалуйста, уходите!

Тони. О, я уйду, об этом можете не беспокоиться! Я уйду отсюда как можно дальше! Но не раньше, чем получу картину!

Кандида (подняв голову). Я никогда не отдам ее вам!

Тони (насмешливо). Ага! Опять передумали? А ведь я видел, что вы готовы были продать ее, Кандида!

Кандида. Действительно видели!

Тони (злобно). И были не против, чтобы я убедил и вашу сестру!

Кандида. О да, вы правы!

Тони. И даже хотели, чтобы я увез ее! И вам было наплевать, как я это сделаю, — лишь бы получилось!

Кандида (с издевкой). И что, получилось?

Тони. Еще бы! Я избрал самый действенный способ убедить ее!

Кандида (презрительно улыбаясь). Хорошо — но убедили ли вы ее?

Тони (в ярости трясет ее). Вы же знаете, что убедил! Отлично знаете!

Кандида. Я знаю только, что она вернулась одна! Я знаю только, что она бежала от вас!

Тони. О нет, теперь она не отопрется! И вы тоже! Вы обе у меня в руках! Но не беспокойтесь — я вас не обману! Вы получите ваши десять тысяч, мне нужны только комиссионные.

Кандида (вырывает руку). Ваши комиссионные! Вам только они и были нужны!

Тони. Конечно! Или вы думаете, мне нужны были вы? Или ваша сестра?

Кандида. Как вы посмели коснуться ее!

Тони. Не забывайте, Кандида, — с вашего разрешения! Когда вчера вы ушли отсюда, вы сами оставили ее в моих руках!

Кандида (дрожа, сжимает кулаки). Пожалуйста, уходите! Умоляю, уходите сейчас же!

Паула незамеченной поднимается по лестнице с молитвенником, четками и зонтиком: церковная вуаль спущена на плечи. Останавливается и смотрит на Тони и Кандиду, окутанных сумерками. Паула тоже в лучшем платье — старомодном черном костюме, с драгоценностями — и выглядит юной, счастливой и спокойной. Она боролась, она победила и теперь, сияющая, возвращается домой — безжалостная, как ребенок, жестокая, как сама невинность, разящая, как армия под знаменами.

Тони. Я жду картину. Американец ждет картину. Отдайте ее мне, и все мы получим свое. Он — картину, вы — десять тысяч, я — комиссионные. Да, Кандида, это все, что мне было нужно! Немного денег, чтобы начать, чтобы вырваться отсюда! Но я не возьму с собой ни вас, ни вашу сестру, даже если бы у каждой из вас было по миллиону долларов! За кого вы меня принимаете — за дурака? Уж я могу найти женщин помоложе, Кандида, женщин в моем вкусе! А не пару тощих, никчемных высохших ведьм!

Паула ставит зонт в подставку.

Кандида. Так вы уйдете, или мне позвать полицию?

Тони. Так вы отдадите картину, или мне сказать вашему отцу?

Паула. Отец знает, Тони.

Тони (резко поворачивается). Паула!

Паула (спокойно идет вперед). Отец всегда все знает.

Тони (растерянно спешит к ней). Почему ты сбежала, Паула? Почему ты покинула меня?

Паула (проходит мимо него, направляясь к столу, кладет четки и молитвенник). Надо было кое-что сделать. Очень важное.

Тони (в отчаянии). О Паула, я мог убить себя! Я мог убить себя за то, что прикоснулся к тебе!

Паула (улыбается). До чего же ты тщеславен!

Тони (подходит к ней). Ты знаешь, что я сделал, когда ты ушла? Пошел и напился! Напился до чертиков! Я готов был убить себя! Убить всех!

Паула. Бедный Тони! А сначала ты всего лишь хотел получить свои комиссионные!

Тони. К черту комиссионные! Я их уже не хочу! Я хочу только… чтобы ты простила меня!

Паула. Ты, Тони, никогда не простишь меня.

Тони. Паула, не надо меня ненавидеть!

Паула. С какой стати?

Тони. Тогда выслушай меня! Поверь мне!

Паула. Я уже слушала тебя, Тони, и верила — помнишь?

Тони. Я лгал тогда, я обманывал тебя! Ну ты же знаешь, какая я скотина! Всегда стараюсь не упустить своего! А ты была рядом, тебя можно было взять — и я взял!

Паула. Ну, а кроме того, ты думал о своих комиссионных.

Тони. Да, я думал и о деньгах тоже! Мне нужны деньги!

Паула. И еще ты думал, как бы причинить боль отцу.

Тони. Да, да — и это тоже! Я хотел причинить ему боль, хотел сорвать злость на нем, на этом доме! Я давно хотел сделать это! Да, я сделал это со зла, я сделал это из-за денег и еще по тысяче причин, которых вы не поймете, потому что никогда не жили той жизнью, которой жил я! Внутри я весь искорежен, Паула! Паула, не надо ненавидеть меня! Попробуй меня понять! Мы начали не с того — ты и я, но мы можем начать сначала. Все можно исправить. Я хочу все исправить, Паула, хочу возместить все зло, причиненное тебе! Ну скажи, что ты веришь мне!

Паула. Я верю тебе.

Тони. Прошлый раз я обманывал тебя, но сейчас я говорю от всего сердца! Я сейчас в полном порядке — как никогда в жизни!

Паула. Я тебе верю.

Тони. Тогда где картина, Паула? Дай ее мне. Теперь в ней не только ваше спасение, в ней и мое спасение. Это наше спасение — твое и мое! Мы уедем, Паула, как я и говорил. Уедем вместе. Испания, Франция, Италия. Мы начнем новую жизнь. И ты будешь счастлива со мной, Паула, я обещаю! Я научусь быть добрым, ты научишься быть свободной!

Паула (смеется). Свободной!

Тони (в ужасе). О Паула, не смейся, не смейся!

Паула. Прошлый раз смеялся ты, Тони. Теперь мой черед.

Тони (смотрит на нее). Ты мне не веришь?

Паула (серьезно). А ты меня… любишь?

Тони. Я научусь любить тебя, Паула, — обещаю! Нужно только вырваться отсюда. Нужны только деньги, чтобы вырваться и быть свободными. Где картина, Паула? Американец ждет.

Паула. В таком случае иди и скажи ему, чтобы перестал ждать. (Поворачивается к месту, где был Портрет.) Картины больше нет.

Тони (широко раскрывает глаза). Что ты с нею сделала?

Паула. Уничтожила ее.

Тони и Кандида в молчании смотрят на нее, она разглядывает собственные руки.

Тони (ошеломленно). О нет! О нет, нет!

Паула (поворачивается к Кандиде). Ты слышала, что я сказала, Кандида?

Тони (как в лихорадке). Паула, скажи, что это неправда! Скажи, что это неправда!

Паула. Я уничтожила нашу картину, Кандида.

Тони. Нет! Нет! Это неправда! Это неправда!

Паула (радостно). Я изрезала ее вдоль и поперек, потом разорвала и сожгла! От нее ничего не осталось! Ничего, совсем ничего!

Тони (рыдает). О, ты сумасшедшая, сумасшедшая!

Паула. Ты сердишься, Кандида?

Кандида (подходит). Нет, Паула. (Обнимает сестру.)

Тони, рыдая, опускается на колени.

Паула. Кандида, ты плачешь?

Кандида. Да нет же — посмотри на меня!

Паула (оглядывает комнату). Но кто-то плачет. Я слышу, как кто-то плачет.

Кандида (показывает на Тони). Это всего лишь мистер Хавиер.

Паула (подходит к рыдающему Тони). Ах, да… Бедный Тони! И он обрел слезный дар.

Тони. Ну зачем ты это сделала, Паула? Зачем ты это сделала!

Паула. Потому что я не хотела бежать отсюда, Тони. В отличие от тебя!

Тони. Ты могла бы быть счастлива со мной! Я мог бы освободить тебя!

Паула (смеется). Но я и так свободна! Я снова свободна, Тони! А в вашем мире нет свободы. Просто издерганные люди, которые сбились в кучу и все время стремятся куда-то бежать. Испуганные рабы, жаждущие выкупа! Но такую свободу, как у меня, вы не купите и за миллион долларов! Да, я была безумна — на минуту, когда заразилась вашим страхом, когда пожелала вашего рабства! А когда я сожгла картину, я снова стала свободной!

Тони (резко поднимается). Я, я! И это все, о чем ты думала? Только о себе? А как насчет меня? Ты знаешь, что ты со мной сделала, когда сожгла эту картину?

Паула. Откуда тебе знать, кто из нас жертва!

Тони (смотрит на нее). И тебе совсем не жалко! У тебя совсем нет жалости!

Паула. Я ведь сказала, что ты никогда не простишь меня.

Тони. Ты могла бы спасти меня…

Паула. Но я и так спасла тебя, Тони. Ты только еще не знаешь…

Тони. Ты могла спасти меня, но не захотела! О’кей, тогда я убираюсь ко всем чертям! (Идет к лестнице.) Хватит мне бороться, хватит стараться быть хорошим! Я вернусь туда, откуда вышел, — назад, в помойную яму! Назад, к жизни, от которой ты могла бы меня избавить!

Паула. Ты не вернешься, Тони. Ты уже не можешь вернуться. Ты никогда не будешь прежним. Это цена, которую ты платишь. И ты не вернешься.

Тони (снова рыдает и идет назад). О нет, вернусь! Я вернусь — назад, в помойную яму! Хватит с меня борьбы! Хочу просто гнить! Ты могла бы спасти меня, но не захотела! И я мог бы спасти тебя, Паула! А теперь ты проклята! И я рад — да, я рад! О, я добился своего: обрек тебя на проклятие — тебя, твоего отца и этот дом! Ты сама вырыла себе могилу, Паула, когда сожгла картину! Прибила крышку к гробу! Я мог освободить тебя! А теперь ты обречена гнить здесь! Вы все обречены гнить здесь, все трое, вы будете бояться взглянуть друг другу в лицо! Вы все будете сидеть здесь, ненавидеть друг друга и гнить, пока не умрете! Вот что я принес вам! И я рад, я рад, я рад! (Уже у лестницы останавливается, рыдания душат его. Прижимает кулак к носу, стараясь взять себя в руки.) О, я тоже буду гнить — но я буду счастлив! Да, счастлив! Я хочу гнить, хочу отправиться в ад! Я буду наслаждаться им, для меня это будет лучшее время моей жизни! Я буду просто в восторге! Будьте прокляты, прокляты! (Снова останавливается, зайдясь в рыданиях. В ярости выпрямляется во весь рост и опять пытается бравировать.) Так вы полагаете, я должен расплачиваться, а? Думаете, я никогда не буду прежним, а? Льстишь сама себе, Паула! Меня это ничуть не задело! Посмотри на меня! Я все тот же Тони! Все тот же старый добрый Тони! И поверьте мне, красавицы, я намерен… (Не получается. Он надломлен окончательно — сгибается пополам и громко рыдает, спрятав лицо в ладони.) О, зачем ты это сделала, Паула? Зачем ты это сделала! (Спотыкаясь, спускается по лестнице.)

Паула. Наш бедный жертвенный агнец!

Кандида (робко подходит). Это было… наше жертвоприношение, Паула?

Паула (весело поворачивается к ней). Ах, Кандида, в моих руках был только нож. А ты возложила дрова на алтарь, ты возжгла огонь!

Кандида (опускается на колени). Паула, прости меня!

Паула (опускается на колени рядом с ней). Кандида, скажи, что ты ни о чем не жалеешь.

Кандида. О картине?

Паула. А что бы ты сделала?

Кандида (просветленно). То же, что и ты! Я бы уничтожила ее!

Паула. Осторожно, Кандида! Ты подумала, на что мы себя обрекаем?

Кандида. На тьму, на людей со счетами, на злые языки!

Паула. А теперь они скажут, что мы вовсе выжили из ума. Не забывай — мы уничтожили вещь, оцениваемую в десять тысяч долларов. Этого они никогда не поймут. Скажут, что мы сошли с ума, что мы опасны! И, Кандида, в конце концов они, может, будут правы…

Кандида. Я готова пойти на такой риск.

Паула. Послушай! Они уже говорят о нас… Они собираются, они идут!

Кандида (улыбается). У нас очень редкий талант, Паула.

Паула. Увы, да! Мы умеем только ловить крыс и говорить на древневавилонском языке. Есть ли для нас место в мире?

Кандида. А зачем нам какие-то ярлыки или номера?

Кандида. Быть… древней вавилонянкой?

Паула. И погибнуть.

Кандида. Да простит меня бог, что я возжелала покоя посредственности!

Паула (встает и поднимает сестру). Тогда вставай, Кандида, вставай! Мы снова свободны! Мы снова вместе — ты, я и отец! Да, и отец! Разве ты не видишь, Кандида? Он ждал этого знамения, ждал с тех самых пор, как подарил нам картину, как предложил нам отпущение. Знамения, что мы снова обрели веру, снова обрели смелость! О, он ждал, когда мы сделаем этот шаг, этот жест — последний, законченный, великолепный и безошибочный жест!

Кандида. И мы его сделали!

Паула. Мы осознали наше призвание!

Кандида. Мы приняли последние обеты!

Паула. И окончательно стали на его сторону!

Кандида. А он знает?

Паула. О да, да!

Кандида. Ты ему сказала?

Паула. А какая в этом нужда?

Кандида (восторженно). О Паула!

Паула. Он знает, он знает!

Кандида. Он простил нас наконец! Он простил нас, Паула! Паула. И мы стоим с ним рядом?

Кандида. Contra mundum.

Паула. О Кандида, давай выпьем за это! (Наливает в бокалы.)

Кандида. Но теперь мы стоим С ним рядом по праву, мы стоим с ним рядом по нашей свободной воле, зная, что делаем и почему. Ведь раньше мы этого не знали, Паула. Мы любили его только потому, что он наш отец, а мы — его дочери. Но теперь мы уже не дочери ему… нет… Я содрогаюсь от ужаса! Мы не можем вернуться к прошлому, Паула, мы должны выработать новые отношения — мы трое. С нами всеми что-то произошло, а больше всего с отцом. Паула, ты понимаешь, что мы его больше не знаем? Он уже не великолепный художник нашего детства и не тот обиженный, сломленный старик, который выбросился из окна. Весь этот год с ним что-то происходило. Он о чем-то договорился с жизнью, заключил свой сепаратный мир, нашел решение. Перед нами предстанет человек, восставший из могилы… О Паула, я содрогаюсь! И в то же время сгораю от нетерпения! Я сгораю от нетерпения увидеть его, показать, что мы стали новыми существами, его творениями! Мы больше не дочери ему, мы его друзья, его последовательницы, его жрицы! Мы родились вновь — не телом, но духом!

Паула (протягивает ей бокал). Так давай же выпьем за наш день рождения!

Кандида (берет бокал). Теперь ничто не может разлучить нас! Нас могут выгнать из этого дома, могут заставить расстаться друг с другом, но мы все равно будем вместе — ты, я и отец. И пока мы вместе, мир не потерян, не обречен, не погиб окончательно!

Паула (поднимает бокал). Мы против всего мира, но только чтобы спасти его!

Кандида (поднимает бокал). А чтобы спасти его, мы должны быть против него!

Чокаются.

Паула. С днем рождения, Кандида!

Кандида. С днем рождения, Паула!

Осушают бокалы, потом дружно смеются. Снова звонят колокола и не умолкают до конца действия. Издалека доносится грохот барабанов.

Паула. Кандида, шествие!

Кандида. А почему мы стоим в темноте?

Паула. Давай включим люстру!

Кандида. Включим все светильники!

Паула. Сегодня праздник!

Кандида. День рождения наших новых жизней!

Разбегаются — Паула налево, Кандида направо — и включают все светильники. У лестницы появляется Битой.

Паула. Стой! Кто там?

Битой (моргает). Но, Паула!

Паула. Друг или враг?

Битой. Друг!

Паула. Входи, друг, и назови себя!

Битой (входит). Я искал вас везде.

Кандида. Это я послала его найти тебя, Паула.

Паула (прижимает руки к груди). Мой герой! Наконец-то вы нашли меня — в этом заколдованном замке!

Битой (смеется). Но что, наконец, произошло?

Паула (шепотом). Дурное наваждение кончилось!

Кандида. Колдовство рассеялось!

Паула. Принцессы теперь вернутся в свои королевства…

Кандида. …и будут жить счастливо долгие годы!

Битой. А мне дадут полкоролевства?

Паула. Берегись, Битой! Наше королевство — бесплодная земля, а король, наш отец, — глубокий старик.

Кандида. Ты согласен нести его на спине?

Битой. Со всеми богами предков?

Паула. Кандида, а вот и наш первый послушник!

Кандида. Битой Камачо, я восхищена вами!

Битой. Значит, теперь все хорошо?

Кандида (быстро меняя выражение лица). Нет, нет, еще нет!

Паула. О Кандида, они собираются! Они идут!

Битой. Кто?

Кандида (хихикает). Что же нам делать, Паула? Куда спрятаться?

Битой. Что все это значит?

Паула. Ш-ш-ш! Слушай!

Прислушиваются, глядя на лестницу.

Входят дон Альваро и донья Упенг.

Дон Альваро. Добрый и благостный вечер всем в доме сем!

Паула и Кандида (спешат к гостям, прижав палец к губам). Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!

Дон Альваро. Отец болен?

Паула. О нет, нет, дон Альваро!

Кандида. Он в наилучшем состоянии здоровья!

Паула (проводит гостей в комнату). Сюда, пожалуйста, донья Упенг! Сюда, дон Альваро! Мы так рады, что вы пришли! Кандида, бренди для наших дорогих гостей!

Кандида. Вы, конечно, помните Битоя Камачо. Он был завсегдатаем наших прежних тертулий. Битой, поздоровайся со своими старыми друзьями.

Битой. Добрый вечер, донья Упенг. Добрый вечер, дон Альваро.

Паула. Он тоже пришел отпраздновать с нами день покровительницы моряков Манилы!

Дон Альваро. И правильно сделали, мой мальчик. Надо успеть почтить старые прежние традиции, прежде чем они исчезнут.

Кандида (протягивает бокалы). Исчезнут?

Дон Альваро. Да. Ведь все только и говорят о войне, о войне, о войне!

Донья Упенг. Поэтому мы и пришли сегодня. Мы хотели бы снова увидеть Пресвятую деву с ваших балконов, как в прежние дни. О Паула, Кандида, может быть, это в последний раз!

Входит дон Пепе.

Дон Пепе. Да, Упенг, может быть, это в последний раз! Донья Упенг. Пепе! Пепе, старый буйвол, откуда ты взялся?

Дон Пепе. Чуть ли не с кладбища, Упенг. Но я чувствовал, что должен прийти сегодня…

Паула (спешит к нему). Ш-ш-ш! Пожалуйте сюда, дон Пепе! (Увлекает его в комнату.)

Дон Пепе. Дорогая Паула, что происходит?

Дон Альваро. Да, что случилось, красавицы?

Паула. Послушайте — у нас беда, у Кандиды и у меня. Кандида. Нам нужна ваша помощь!

Дон Пепе. Паула, Кандида, для вас мы сделаем все что угодно!

Кандида. О, слава богу, что вы пришли сегодня!

Паула. Сегодня нам нужны все наши старые друзья!

Дон Пепе. Так вот они мы! (Смотрит на лестницу.) И еще идут! (Идет к лестнице.)

Появляются дон Мигель и донья Ирене.

(Приветствует их, прижав палец к губам.) Ш-ш-ш! Пройдите, пожалуйста, сюда. Кандида и Паула в опасности!

Донья Ирене (целует сестер). Моя дорогая Паула! Моя дорогая Кандида!

Дон Мигель. В чем дело, красавицы? Мы можем чем-нибудь помочь?

Паула. Дон Мигель, вы уже помогли нам!

Кандида. Тем, что пришли сегодня!

Донья Ирене. О, мы не могли не прийти!

Дон Мигель. Говорят, надвигается война. Большая война! Донья Ирене. Все, что мы так любили, погибнет!

Донья Упенг (берет Ирене за руку). Ах, Ирене, не так уж много и осталось, уже сейчас!

Дон Пепе. Остался ветер. Посмотрите, как дует! Это тот же ветер, добрый старый ветер октября. Ощущайте его, обоняйте его, все! Он дует из старых дней, из дней нашей молодости! Он дует из старой Манилы — la Manila de nuestros amores!

Дон Мигель. И мы снова собрались здесь — обломки былого…

Молча смотрят на развевающиеся занавеси, слушают звон колоколов и приближающийся грохот барабанов. Все гости старые, хрупкие и увядшие, но разговаривают и держат себя величественно, как обедневшие дворяне. Одеты бедно, но аккуратно: мужчины с тростями в наглухо застегнутых пиджаках, женщины с веерами в накрахмаленных юбках со шлейфами, в старых шалях.

Дон Альваро. А какие воспоминания, а? Глубоко личные воспоминания, воспоминания о предках… Этот ветер, эти колокола, этот праздник… Пресвятая дева, манильская покровительница, моряков! Слова болью отдаются в сердце!

Дон Мигель. Но ты говоришь только от нашего имени, Альваро.

Дон Альваро. Да. Мы последние из нашего поколения.

Дон Мигель. Уже в наших детях все это не пробуждает особых чувств, не будит воспоминаний, семейных привязанностей.

Донья Ирене. Старые традиции умирают…

Дон Пепе. Они отомрут и сами, для этого не нужна война.

Входит дон Аристео.

Дон Аристео. Увы, это так! И чтобы убить нас, война тоже не нужна.

Гости. Аристео!

Дон Аристео. Карамба! Вы все здесь!

Гости. Ш-ш-ш!

Дон Аристео. А?

Паула (шепчет, подходя к нему). Приветствуем вас снова в нашем доме, благородный воин!

Дон Аристео (громко). Паула, я принес сюда свои старые кости, чтобы последний раз приветствовать Пресвятую деву!

Гости. Ш-ш-ш!

Дон Аристео. Да что это с вами?

Донья Упенг. Перестань греметь, Аристео! Паула и Кандида в большой опасности!

Донья Ирене. Их жизнь под угрозой!

Дон Аристео. Барышни, это правда?

Кандида (улыбается). Вы защитите нас?

Дон Аристео. О, надо было захватить мой револьвер!

Паула. Достаточно вашего присутствия, благородный воин! Кандида, бренди для нашего воина!

Дон Аристео (берет ее за руки). Минутку, Паула, дай мне посмотреть на тебя. Карамба! У тебя холодные руки!

Паула. В самом деле?

Дон Аристео (смотрит ей в глаза). Паула, все это не… просто шутка?

Паула. О нет, нет!

Дон Аристео. Вам действительно грозит опасность?

Паула (наклоняется к нему). Вы ведь чувствуете, как пол дрожит у нас под ногами?

Дон Аристео. Я чувствую, как дрожат твои руки.

Она, все еще улыбаясь, освобождает руки.

В чем дело, красавица?

Паула (пожимает плечами). Может быть, последний раз, последний вечер мы — Кандида и я — находимся здесь, в нашем доме.

Дон Аристео. Понимаю.

Кандида (предлагает ему бокал). Но, конечно, мы будем бороться!

Паула. И знаете, я совсем не боюсь.

Дон Аристео. Чего тебе бояться? Разве я не здесь?

Донья Упенг. И все мы будем рядом с вами, Паула, Кандида!

Дон Альваро. Вы должны остаться в этом доме!

Донья Ирене. Вы нужны нам в этом доме!

Дон Пепе. Чтобы продолжать…

Донья Упенг. Чтобы сохранить нас…

Дон Альваро. …как символ постоянства.

Дон Пепе. Пока стоит этот дом, жизнь будет продолжаться!

Дон Мигель. Вот именно! Вы только посмотрите на нас. Напуганные слухами о грядущем разрушении, мы сбежались сюда, словно этот дом — скала! И подобно великим воинам, павшим у Фермопил…

Дон Аристео. Мой дорогой Мигель!

Дон Мигель. Мой дорогой Аристео!

Дон Аристео. Сейчас не время для славословий! Кандида, передай бренди! Animo, amigos! Sursum corda! [26]Мужайтесь, друзья! Мужайтесь! ( исп ., лат.)
В карманах у нас пусто, но мы еще живы! Мы еще можем выпить!

Кандида (смеется). Дон Аристео, как всегда, прав! Давайте еще бренди!

Паула. Да, давайте пить и веселиться!

Донья Ирене. А за кого мы выпьем?

Кандида. За Пресвятую деву! Конечно, за Пресвятую деву!

Дон Аристео. Amigos [27]Друзья (исп.).
, выпьем за Пресвятую деву. Мы собрались здесь в ее честь.

Дон Альваро. Это наш праздник…

Дон Пепе. И праздник наших отцов!

Дон Аристео. Они еще живы, наши отцы. Что-то от них осталось, что-то живет и будет жить, пока живы мы — те, кто знал, любил и лелеял все это…

Дон Мигель. И мы еще будем жить долго!

Дон Пепе. До ста лет!

Донья Упенг. О, как же мы были глупы — так оробеть, так испугаться!

Донья Ирене. Это не последняя наша встреча!

Донья Упенг. И сегодняшняя ночь не последняя!

Дон Альваро. Мы проживем еще тысячу лет!

Дон Мигель. Мы будем жить вечно!

Все. Вива!

Паула. И послушайте: тертулии по пятницам! Тертулии — опять по пятницам!

Кандида. О да, да! Наш дом снова будет открыт, как прежде, в следующую пятницу. Каждую пятницу! Надо продолжать, надо сохранять!

Все. Вива! Вива!

Паула (поднимает бокал). Дон Аристео?

Дон Аристео. Amigos у paisanos! (Поднимает бокал.) A la gran señora de Filipinas en la gloriosa fiesta de su naval! [28]Друзья и соотечественники! За великую госпожу Филиппин в день ее славного праздника! (исп.)

Все. Viva la Virgen! [29]Да здравствует Дева! (исп.)

Пьют. Появляются Пепанг и Маноло, мрачно входят в комнату. Паула и Кандида стоят рядом в центре. Гости плотной группой — позади них. Битой, несколько обеспокоенный зритель, стоит чуть в стороне слева.

Паула (весело). Пепанг! Маноло!

Кандида. Вы тоже пришли восславить Пресвятую деву!

Маноло. Ты отлично знаешь, зачем мы пришли.

Паула. Вы пришли наконец-то покаяться?

Пепанг. Покаяться?

Маноло. Ты сошла с ума? Это мы, по-твоему, должны…

Паула. Покайся, Маноло! Покайся, Пепанг! Вы будете так счастливы! Вы будете свободны! Посмотрите на нас!

Маноло. Вот именно. На себя посмотрите! Вы только посмотрите на себя! Что за спектакль вы тут устроили?

Пепанг. Скандал, постыдный скандал!

Маноло. Идите, оденьтесь! Вы сейчас же покинете этот дом!

Кандида. Что за манеры, Маноло? Разве ты не видишь — у нас гости!

Пепанг. Как только у вас хватило наглости? Если бы у вас осталась хоть капля стыда, вам следовало бы прятаться!

Маноло. Скажи этим людям, чтобы они убирались!

Процессия подходит к дому, барабаны гремят ближе и громче.

Дон Аристео (выходит вперед). Карамба! Да это же Манолито! Я едва узнал тебя, мой мальчик, — ты стал таким толстым!

Маноло. Дон Аристео, приношу свои извинения, но я вынужден просить вас уйти. Мне надо обсудить семейные дела с сестрами.

Дон Аристео. А это Пепита?

Маноло. Дон Аристео, вы слышали, что я сказал?

Дон Аристео. Ай, Пепита, ты была прелестной девочкой — нежной и чувствительной! А как ты любила кататься у меня на спине по этой комнате, помнишь?

Пепанг. Дон Аристео, у нас нет времени…

Дон Аристео. Нет времени, нет времени! Вечно нет времени, вечно все спешат. Передохните, вы оба! Вот присядьте, выпейте и давайте поговорим о былых временах.

Маноло. Кандида, сейчас же отошли этих людей!

Дон Аристео. Тц, тц! А ведь ты был таким спокойным мальчиком — худеньким, мечтательным…

Маноло. Дон Аристео…

Дон Аристео. Упенг, помнишь, как ты бранила его за то, что он слишком застенчив?

Донья Упенг (смеется). О, он так краснел, особенно в присутствии прекрасного пола!

Донья Ирене. Ты так очаровательно краснел, Манолито, когда был мальчиком!

Маноло. Я вежливо прошу вас — всех вас, в последний раз…

Дон Альваро. И все читал и читал, сидел в уголке с книгой…

Дон Пепе. Или играл на скрипке там, в патио…

Дон Мигель. Или ставил любительские спектакли с Пепитой в качестве примадонны…

Маноло (кричит). Дайте мне сказать!

Дон Аристео. О, они были самыми умными детьми из всех, кого я знал!

Маноло. Дон Аристео, умоляю вас…

Пепанг. К чему тратить время, Маноло? Говорить с ними бесполезно!

Донья Ирене. Пепита, никогда не забуду, как ты декламировала «Последнее прощай», когда тебе не было и семи лет!

Дон Пепе. Это я научил их!

Донья Упенг. А я научила тебя танцевать, Маноло, вечером в день твоего пятнадцатилетия — помнишь? — как раз в этой комнате!

Дон Альваро. О, какими воспоминаниями полон для нас этот дом!

Дон Мигель. И как Маноло и Пепанг должны любить его — дом, где прошло их детство!

Паула. Увы, нет!

Дон Мигель. Они его не любят?

Кандида. Они хотят продать его!

Гости. Продать?

Донья Упенг. Que horror! [31]Какой ужас! (исп.)

Донья Ирене. Но почему?

Паула. В этом они боятся признаться даже самим себе!

Дон Аристео. Может быть, они не в состоянии дальше содержать его?

Паула. Дело не в расходах!

Кандида. Хотя они и выдают это за причину.

Паула. Но они обманывают сами себя!

Пепанг. Паула! Кандида!

Паула. Дело не в расходах. Они не задумываясь швыряют деньги направо и налево, днем и ночью, за игорными столами!

Пепанг. Маноло, ты собираешься вот так стоять здесь и позволять…

Паула. Нет, дело не в расходах! Они просто терпеть не могут этот дом, они его не выносят!

Кандида. Он отравляет им жизнь!

Паула. В самые неподходящие моменты он напоминает им о себе…

Кандида. Когда они сплетничают с друзьями…

Паула. Когда играют в маджонг…

Кандида. Когда наслаждаются жизнью на бегах или в казино…

Паула. Когда не могут заснуть…

Кандида. Вдруг — раз! — тень этого дома падает на них!

Паула. И тогда у них дрожат руки…

Кандида. Ну прямо кровь стынет в жилах!

Дон Аристео. Вы хотите сказать, они боятся этого дома?

Кандида. И хотят погубить его!

Дон Альваро. Но почему?

Паула. Потому что он — их совесть!

Маноло и Пепанг (вместе). Паула!

Барабаны бьют прямо под окнами.

Паула (медленно идет вперед). Да, Маноло! Да, Пепанг! Этот дом — ваша совесть, и потому вы ненавидите его, потому вы боитесь его, потому вы давно и отчаянно стараетесь его погубить! Вы его терпеть не можете! Вы не можете позволить себе иметь совесть! Потому что вы знаете, что не будет вам…

Маноло (отступает). Замолчи! Замолчи!

Паула (останавливается). Вы знаете, что не будет вам мира, пока этот дом стоит и осуждает вас!

Маноло (поднимает кулаки). Замолчи, или, видит бог, я…

Процессия проходит внизу, балконы ярко освещаются снаружи.

Паула. И вам не будет покоя — нет, не будет, — пока вы не обратите его в руины, пока вы не опустошите его, пока не обрушите его стены, пока не подкопаете его фундамент!

Пепанг. Маноло, это выходит за рамки…

Кандида. Покайся, Пепанг! Покайся, Маноло!

Маноло. Они сошли с ума!

Паула. Покайтесь, покайтесь — и будете свободными!

Пепанг. Ты позволишь им запугать тебя?

Маноло. Они уйдут из этого дома немедленно!

Дон Пепе. О нет, Маноло, сейчас никто не может уйти!

Донья Упенг (показывает на балконы). Смотрите! Процессия!

Дон Альваро. Улицы перекрыты!

Донья Ирене. Сама Пресвятая дева пришла спасти их!

Маноло (выступает вперед). Они сейчас же покинут этот дом, даже если мне придется спустить их с лестницы!

Дон Аристео. Тогда тебе придется сначала спустить с лестницы меня, Маноло!

Дон Пепе (выступает вперед). И меня!

Донья Упенг (выступает вперед). И меня!

Мигель. Тебе придется сначала спустить с лестницы всех нас, Маноло!

Маноло стоит неподвижно, глядя на них.

Дон Аристео. Ну, мой мальчик, что ты теперь скажешь?

Кандида. И это еще не все, Маноло. Еще есть отец. Готов ли ты и его спустить с лестницы?

Пепанг. Отец ненавидит вас!

Паула. Отец с нами!

Кандида. А мы с отцом!

Битой (неожиданно кричит, показывая на дверь). Он идет! Он идет!

Пепанг (хватает Маноло за руку). Маноло, смотри! Это отец!

Хор гостей: «Лоренсо!», «А вот и Лоренсо!» и «Ола, Лоренсо!». Все в изумлении смотрят на дверь. Паула и Кандида, стоявшие спиной к двери, медленно, с испугом поворачиваются. Их лица вдруг светлеют, они поднимают головы, у них перехватывает дыхание, они улыбаются, прижимают руки к груди.

Паула и Кандида (звонкими голосами, в радостном ликовании). О папа! Папа! Папа!

С улицы доносится пение труб — оркестр играет церемониальный марш. Битой Камачо занимает свое обычное место слева. Опускается «занавес Интрамуроса», внутри все застывают.

Битой (торжественно вещает под звон колоколов и звуки музыки). Октябрь в Маниле! Это месяц, когда в разгар тайфунов город празднует свой величайший праздник! В этом месяце бакалейщики выставляют ветчину и сыры, в лавках сладостей полно конфет, рынки завалены яблоками, виноградом, апельсинами, грейпфрутами, а лотки — каштанами! В детские годы в этом месяце даже воздух становился праздничным, а в старом оперном театре открывался сезон!

Огни внутри сцены гаснут, звон колоколов и музыка стихают.

Отчетливо видны руины.

То был последний октябрь, который праздновал старый город. И то был последний раз, когда я видел ее живой — старую Манилу, последний раз, когда я видел на этой улице процессию в честь покровительницы моряков, последний раз, когда я приветствовал Пресвятую деву с балкона старого дома Марасиганов.

Его больше нет — нет дома дона Лоренсо Великолепного. Кусок стены, груда битого кирпича — вот все, что от него осталось. Понадобилась мировая война, чтобы уничтожить этот дом и трех человек, которые боролись за него. Они погибли, но так и не были побеждены. Они боролись против джунглей, боролись до самого конца. Их нет в живых — дона Лоренсо, Паулы, Кандиды, их нет в живых, они умерли ужасной смертью, от меча и огня. Они погибли вместе с домом, вместе с городом — и это, быть может, к лучшему. Они бы ни за что не пережили гибели старой Манилы. И все же — слышите! — она не мертва, она не погибла! Слушай, Паула! Слушай, Кандида! Ваш город — мой город, город наших отцов — живет! Что-то от него осталось, что-то выжило и будет жить, пока я живу и помню — я, который знал, любил и лелеял здесь все! (Опускается на колено и как бы берет горсть земли.)

О Паула, о Кандида, слушайте меня! Вашим прахом, прахом всех поколений клянусь продолжать, клянусь сохранять! Пусть наступают джунгли, пусть снова падают бомбы, но, пока я жив, — вы живы, и этот дорогой город нашей любви снова восстанет, хотя бы только в моей песне. Помнить и петь — вот мое призвание…

Свет вокруг Битоя гаснет. Видны лишь неподвижные руины, мерцающие в молчаливом лунном свете.

Занавес