1

Бродяга был рослый и крепко сбитый, и шёл он вразвалку, шагом дальних дорог, слишком широким для тесных улочек маленького городка. Трясясь в хлипком пальтеце, он бесцельно брёл сквозь толпу; раскрасневшиеся в предрождественской суете прохожие при виде его учащали шаг и уступали дорогу.

Заслышав музыку, он остановился перед магазином игрушек, где то и дело распахивающаяся в потоке посетителей дверь звякала колокольчиком и выпускала на улицу волны тёплого воздуха и обрывки рождественских гимнов. «Украсьте свою прихожую ветками остролиста», – тараторил громкоговоритель в зале, а бродяга стоял и вдыхал Рождество в сосновых венках, в ярких красках и лаке, в блестящем металле и свежем картоне новеньких игрушек.

Он прижался лицом к стеклу и заглянул между игрушками на витрине в глубь магазина. Там, на зелёном сукне, под венками и гирляндами подмигивающих цветных огней, по сверкающим туннелям и пёстро раскрашенным горам мчался игрушечный поезд, то вторя музыке тонким дребезжаньем колес, то сбиваясь с такта. А дальше виднелись полки, битком набитые игрушками: игрушки жестяные, деревянные и плюшевые, куклы и медвежата, игры и мозаики, пожарные машины, лодки и фургоны; ряд за рядом тянулись штабеля закрытых коробок, и каждая – с очаровательным портретом игрушки, укрытой в ней от любопытных глаз.

На прилавке, горделиво вздымаясь над головами столпившихся вокруг ребятишек, красовался роскошный кукольный дом: огромный и очень дорогой, в целых три этажа, – чудо из чудес в своём роде. Балконы и галереи грациозно опирались на витые консоли, а мансардную крышу со слуховыми окошками и фронтонами венчали высокие кирпичные трубы и прелестная дозорная башенка. Перед домом стояла заводная слониха в пурпуровом чепце, а когда продавщица заводила её для глазеющей детворы – степенно расхаживала взад-вперёд, помахивая хоботом и хлопая ушами. Рядом с нею вертела на кончике носа красно-жёлтый мяч маленькая жестяная тюлениха, а её отражение в стеклянной крышке прилавка с улыбкой вертело на кончике носа свой мяч, точно такой же красно-жёлтый.

Бродяга увидел, как продавщица, вскрыв одну из коробок, извлекла на свет пару игрушечных мышат. Один большой, другой маленький, они стояли на задних лапках, протянув друг к другу передние; большой крепко держал маленького за ручки. Оба были в синих бархатных штанишках и лакированных ботиночках, оба – со стеклярусными глазками, белыми нитяными усами и хвостиками из чёрной резинки. Продавщица несколько раз повернула ключик в спине мышонка-отца, и он заплясал по кругу, раскачивая сынишку вверх-вниз над прилавком, а дети вокруг смеялись и тянулись их потрогать. Торжественно выписывая круг за кругом, мыши всё замедляли ход, и вот наконец пружина раскрутилась до упора и отец застыл, держа малыша на вытянутых кверху лапках.

Заводя игрушку снова, продавщица подняла голову и заметила обросшую физиономию бродяги, неотрывно глядящего сквозь стекло. Она поджала губы и отвела взгляд – и бродяга отвернулся от витрины. Серое небо разразилось снегом, но человек в лохмотьях всё стоял посреди тротуара, и мягкие снежные хлопья падали вокруг него, а прохожие, прибавляя шагу, торопились прочь.

А затем, пятная свежий снег следами огромных стоптанных ботинок, бродяга величаво двинулся по кругу, то вскидывая, то опуская пустые руки. Пробегавший мимо черно-белый пятнистый пёсик остановился и сел посмотреть на него, и в то мгновение только они двое на всей улице не двигались к какой-то определённой цели. Люди смеялись, качали головами и пробегали мимо. Бродяга застыл с поднятыми руками. Потом опустил голову, сунул руки в карманы и побрёл вдоль по улице, за угол, в сумерки и свет фонарей на снегу. Пёс обнюхал его следы и потрусил вдогонку.

Магазин закрылся. Покупатели и продавцы разошлись по домам. Музыка смолкла. Гирлянды погасли, весь магазин погрузился во тьму, кроме кукольного дома на прилавке. Изо всех его окошек лился свет, разгоняя окрестные тени, а игрушки перед ним стояли чёрными недвижными силуэтами. Час медленно тянулся за часом.

Но вот старинные ходики на стене объявили: «Полночь!» Раскачивая маятником, поблёскивающим в полутьме, они с тонким звоном отмерили двенадцать ударов, сложили стрелки на двенадцати часах и уставились в тёмное окно – на снег, густо сеющийся в круге фонарного света. Вдали, тоном ниже, приглушённые снежной пеленой, пробили полночь часы на городской башне.

– Где мы? – спросил отца мышонок. Чуть слышный голосок прорезал ночную тишь.

– Не знаю, – сказал отец.

– Кто мы, папа?

– Не знаю. Поживём – увидим.

– Ну и невежество! – возмутилась заводная слониха. – Поразительно! А впрочем, вы же новенькие. Я-то здесь уже так давно, что и запамятовала, как оно было. Итак. Это место называется «магазин игрушек», а вы – игрушечные мыши. Скоро придут люди и купят вас для детей, потому что вот-вот наступит время, которое называется «Рождество».

– А вас почему не купили? – спросила слониху жестяная малышка-тюлениха. – Как вам удалось продержаться так долго?

– Ну, это совсем другое дело, детка, – объяснила слониха. – Я, видишь ли, принадлежу к здешнему антуражу, а вот это – мой дом.

Дом и впрямь был великолепен даже по её меркам – да и по чьим угодно. Всё в нём, вплоть до карнизов и резных консолей, воплощало достоинство и стиль, и обитатели его никогда не опускались до того, чтобы ступить наружу. Им это было ни к чему: всё, чего они только могли пожелать, в доме и так имелось – всё, от салатниц с крышечками и кастрюлек с подогревом в буфетной и до роскошного чёрного фортепьяно в зимнем саду, среди папоротников в кадках. Тут не пожалели никаких расходов, не упустили из виду ни единой мелочи. А каких только комнат не было в этом доме – на все случаи жизни! И каждая пышно обставлена и подобающим образом заселена: в зимнем саду за фортепьяно сидели учительница музыки и юная леди-ученица, в детской обитали кукла-нянька и дети-куколки, в кухне – кукольные повар и буфетчик. Куклы-гости отдыхали в кроватках по гостевым комнатам – выходной здесь тянулся вечно; куклы-игроки вели нескончаемую партию в бильярдной, а кукольный учёный в библиотеке не отрывал глаз от книги, зажатой в одной руке, но и связи с миром не терял, ибо другой рукой легонько опирался на стоящий рядом глобус. Был даже кукольный астроном – в обсерватории, на вершине дозорной башенки: не зная устали он изучал в свой крошечный телескоп один из автоматических пожаротушителей под потолком магазина. А в столовой, под сверкающей люстрой, бессрочно сидели за столом кукольные леди и джентльмены. Повар с буфетчиком старались напрасно: леди и джентльмены все равно ничего не ели – только пили чай, да и тот из пустых чашечек, а гипсовые кексы и пирожные, неподвластные бегу времени, стояли себе и стояли рядом с серебряным чайником на белой камчатной скатерти.

День за днём слониха с восторгом любовалась этим чаепитием через окошко и, как подобает щедрой хозяйке, очень гордилась своим гостеприимством. Вот и сейчас она в который раз предложила одной из дам:

– Ещё чашечку? Ну попробуйте же пирожное!

– СКАНДАЛ В ВЫСШЕМ ОБЩЕСТВЕ, переменная облачность, шансы на ВЫГОДНУЮ СДЕЛКУ резко ВОЗРОСЛИ! – откликнулась дама. Головка у нее была из папье-маше – из газетной бумаги, промазанной клеем, так что говорить кукла умела лишь обрывками новостей и объявлений, приходившими ей на ум вперемешку.

– Ковшеобразные сиденья, – подхватил ее сосед. – Рулевое управление с усилителем за дополнительную плату. ПРАВИТЕЛЬСТВО ПАЛО.

А мышонок-сын всё думал о том, что слониха сказала раньше.

– И что бывает потом, когда тебя купят? – спросил он.

– Ну, это, естественно, лежит за пределами моего опыта, – сказала слониха, – но смею предположить, что тогда ты просто выходишь в мир и делаешь то, что умеешь. Танцуешь, например, или вертишь мяч, смотря по обстоятельствам.

Малыш вспомнил резкий ветер, задувавший в дверь, и огромное лицо уставившегося на него бродяги за окном, на фоне серого зимнего неба. Теперь небо обратилось в занавес безмолвной тьмы за фонарём и снежными хлопьями. А в кукольном доме было светло и тепло, и чайник сверкал на ослепительно белой скатерти.

– Не хочу выходить в мир, – заявил мышонок.

– Увы, ребёнок дурно воспитан, – пояснила слониха кукольному джентльмену, сидевшему ближе всех к окну. – Но разве могло быть иначе? Бедняжка, он ведь рос без материнского наставления.

– РАСПРОДАЖА, – отозвался джентльмен. – РАСХОДИТСЯ ВСЁ.

– Вы совершенно правы, – согласилась слониха. – Всё так или иначе расходится. Движется всё, и каждый должен делать то, ради чего его заводят. Я – прогуливаться перед своим домом, как от меня и ожидают; вы – пить чай, как ожидают от вас. А от этого юного мышонка ожидают, что он выйдет в мир вместе с отцом и будет танцевать по кругу.

– Но я не хочу, – пропищал малыш и расплакался странным, тоненьким, жестяным, резким звоном, от которого задребезжали оба – и отец, и сын.

– Ну-ну, не плачь, – попросил отец. – Не надо, пожалуйста.

Но все игрушки в магазине уже его услышали.

– Перестаньте! Прекратите немедленно! – раздались недовольные окрики, но тотчас же стихли, потому что за дело взялись старые ходики, всех перепугав мерным гулом своего медного голоса.

– Напоминаю правила заводных механизмов, – прогудели они. – Никаких разговоров до полуночи и после рассвета. Плакать на работе воспрещается.

– Но он же не на работе, – возразила тюлениха. – У нас сейчас нерабочее время.

– Игрушки, которые плачут в нерабочее время, иногда плачут и на работе, – отрезали ходики, – а тут уж добра не жди. Умный поймёт.

– Да успокойся же, – сказала мышонку слониха. – Я спою тебе колыбельную. Слушай внимательно.

Мышонок перестал плакать и навострил уши, а слониха запела:

– Ты – моя мама? – спросил мышонок. Он понятия не имел, что это такое – мама, но сразу же понял, что ему она очень-очень нужна.

– О господи! – воскликнула слониха. – Ну конечно же нет! Я не твоя мама. Я просто спела песню, которую когда-то пела своему медвежонку одна плюшевая медведица.

– Ну тогда, может, ты станешь моей мамой? – не отставал мышонок. – И будешь петь мне всегда? Может, мы останемся здесь все вместе и будем жить в этом красивом доме с гостями? И никуда отсюда не уйдем.

– Ишь чего выдумал! – фыркнула слониха. – Сил моих больше нет, – пожаловалась она кукольному джентльмену, – честное слово! Стоит только с этим случайным элементом на прилавке поговорить вежливо – и сами видите, что получается!

– Двадцатиоднодюймовый цветной кинескоп, – предположил джентльмен. – Боли в спине и мышечное напряжение. ТРОГАТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ЛЮБВИ, КОТОРАЯ СОГРЕЕТ ДУШУ ВСЕЙ СЕМЬЕ.

– Вот болван! – разозлилась слониха, и до самого утра больше никто на прилавке не промолвил ни слова. Снежинки за окном кружились, то вспыхивая в пятне фонарного света, то вновь исчезая во тьме; стенные ходики неспешно отсчитывали долгие часы мрака, а в кукольном домике продолжалось беззвучное чаепитие.

На следующий день отца и его мышонка продали. Слониха всё так же прохаживалась взад-вперёд, тюлениха вертела мяч на носу, леди и джентльмены сидели над своими чашечками, а папу и сына уложили в коробку, завернули и унесли.

Когда их распаковали, оказалось, что они уже не в магазине, а стоят под рождественской ёлкой вместе с другими игрушками. Ёлка была увешана лампочками и ангелочками и благоухала хвойным лесом. В камине потрескивал и гудел огонь, дети и кошка лежали на коврике, свернувшись калачиком, а игрушки разыгрывали перед ними представление. Пушистый белый кролик бил в тарелки с тоненьким звоном; жестяная обезьянка играла на скрипочке «Голондрину»; жестяная птичка усердно клевала пол. А мышонок с отцом танцевали.

Вокруг них громоздились коробки с подарками в ярких обёртках, но заводные игрушки были детям не игрушка: каждый год взрослые доставали их с чердака вместе с ёлочными украшениями, а после Рождества всякий раз упаковывали и прятали. «Любуйтесь сколько хотите, – говорили взрослые детям, – но заводить их будем мы. Так-то они уж точно не сломаются и будут радовать нас еще много-много лет».

Мышонок с отцом танцевали под ёлкой каждый вечер, а каждую ночь (пока люди спали) разговаривали с другими игрушками. Обезьянка жаловалась, что её заставляют пиликать на дрянной скрипчонке раз за разом один и тот же мотив; птичка жаловалась, что ей приходится клевать голый пол; кролик – что в его тарелках нет ни малейшего смысла. А вскоре и мышонок с отцом начали жаловаться на то, как это бессмысленно – раз за разом танцевать по кругу, который никуда не ведёт.

Но каждый вечер игрушки исправно давали представление, и каждый день ковёр осыпающихся с ёлки иголок у них под ногами становился всё толще, и вот наконец праздник подошёл к концу. Ёлку выбросили, а игрушки упаковали и отнесли на чердак вместе с украшениями. Там они лежали все вместе в одной коробке, в тёплом, сухом, резком запахе чердачных балок и в тусклом свете оконных стёкол, мутных, затянутых паутиной. Долгими днями и ночами они слушали, как барабанит по крыше дождь и ветер качает деревья, но полуночный бой часов не долетал до них из гостиной, и ни разу никто не позволил им сказать хоть слово. Так они и пролежали в молчании целый год, а потом их опять поставили под ёлку.

И четыре Рождества пришло и ушло, прежде чем наступило пятое – не такое, как другие.

* * *

– Заведите нам игрушки! – попросили дети, улёгшись на коврик у камина и подперев ладонями щёки.

– Мышонка-папу завели, и он, как всегда, двинулся в танце по кругу, раскачивая малыша на руках. Мимо сына проносились круг за кругом комната, ёлка, лица, озарённые светом камина… всё как всегда, но на сей раз появилось кое-что новое. Среди подарков стоял кукольный домик – маленький, одноэтажный, с узором красного кирпича, отпечатанным на фибровых стенах.

Кружась вместе с отцом, малыш заглянул в окно кукольного дома. Там за столом сидели крохотный плюшевый мишка и розовая фарфоровая куколка, а на столе стоял чайный сервиз, по сравнению с ними просто огромный. Круг за кругом мышонок-сын танцевал, то взлетая кверху, то опускаясь на руках отца, и кукольное чаепитие за окошком проносилось мимо него круг за кругом.

Тот, другой кукольный домик – каким же он теперь казался далеким! Как же далеко осталось то, другое чаепитие, и все эти элегантные леди и джентльмены, и слониха, которая могла бы стать его мамой! Мышонок-сын знал, что он на работе, но все равно заплакал.

Никто этого не заметил – ни одна живая душа, кроме кошки. Кошка привыкла к заводным игрушкам и больше не обращала на них внимания, но странные всхлипы этого мышиного детёныша напугали её и потрясли. Нацелившись было на игрушку, она выгнула спину дугой, но тотчас отскочила и взвилась на стол, задев тяжеленную цветочную вазу. Ваза грохнулась прямиком на мышонка с отцом. И разлетелась вдребезги – а игрушка расплющилась.

* * *

Ранним утром следующего дня через городок проходил бродяга – как и каждую зиму. Пёсик по-прежнему бежал за ним по пятам, а бродяга шагал по заснеженной улице. У дома, где жили дети и взрослые, он порылся в мусорном ящике – не найдётся ли чего-нибудь полезного, взял пустую банку из-под кофе и пачку газет и двинулся обратно на свалку старых автомобилей, в одном из которых провёл прошлую ночь. Только тут он обнаружил среди газет мышонка с отцом – сплющенные почти в лепёшку, они по-прежнему крепко держались за руки.

Бродяга обвёл взглядом кладбище разбитых машин, залитое холодным, чистым светом солнца. Опустил глаза и уставился на собственные лохмотья. А потом уселся в машину, где проспал ночь, и достал из кармана отверточку. Пёс молча наблюдал, как бродяга разбирает мышонка с отцом на части – проверить, можно ли снова заставить их танцевать. На свалке царила тишина; остовы машин торчали островками ржавчины в море сверкающего снега; только издали долетал перезвон рождественских колоколов да хриплое карканье ворон порой прорезало морозный воздух.

Целый день бродяга просидел на свалке, колдуя над сломанной игрушкой и отрываясь только перекусить и угостить пёсика хлебом и мясом, что сыскались в кармане. Вернуть жестяные фигурки в прежний вид ему почти удалось, но с пружинным механизмом пришлось повозиться. Едва он повернул ключик, как пружину заело, и, пытаясь высвободить её, бродяга сломал стерженьки и зубцы, заставлявшие мышонка-отца танцевать по кругу и раскачивать малыша вверх-вниз. Ничего не оставалось, как отложить их и собрать игрушку так. Лакированные ботиночки потерялись ещё в мусорном ящике, синие бархатные штанишки измялись и сидели криво, мех кое-где отклеился, но мышонок и его отец были спасены.

Бродяга снова завёл их; пружину не заедало, но танцевать мышонок с отцом больше не могли. Теперь отец ковылял на согнутых ножках вразвалку – вперёд и вперёд, толкая перед собой малыша. Пёсик сел и уставился на них, склонив голову набок. Человек в лохмотьях улыбнулся и выбросил лишние детальки. Затем сунул игрушку в карман и зашагал в сторону шоссе.

Высоко над городом, на вершине холма, за которой тянулись вниз по склону поля, укрытые снегом, шоссе пересекало мост над железной дорогой и, минуя городскую свалку, убегало вдаль, за горизонт. Бродяга поставил мышонка с отцом на обочину и завёл отца.

– Быть вам бродягами, – сказал он, повернулся и зашагал прочь, и пёсик потрусил за ним следом.

 

2

Отец-мышонок топал к мосту, толкая сына спиной вперёд, пока завод не кончился. Тут они замерли и не могли больше сделать ни шагу. Внизу громыхали и взвизгивали поезда. Легковушки и грузовики с рёвом проносились мимо, сотрясая мост, и растворялись вдалеке, а отец и сын стояли и дрожали.

День склонился к вечеру; в прощальных косых лучах заходящего солнца поблёскивали вдоль обочины битое стекло и слюда. Заснеженные поля вспыхнули на краткий миг и угасли. Рдели и чадили в сумерках горящие мусорные кучи на свалке. Зажглись огни на мосту, заливая дорогу нездешним голубым сияньем, а дальше по шоссе фонари разметили сумрак до тёмной черты горизонта. Горбатая луна угрюмо уставилась вниз с холодного неба; потом ее заслонили облака. Где-то далеко отбивали время часы на городской башне, и мышонок с отцом ждали молча, пока до них не донеслись еле слышно двенадцать полуночных ударов.

– Видишь, до чего нас довели твои слезы, – упрекнул отец малыша.

– Прости меня, папа, – сказал мышонок. – Я не хотел плакать. Так получилось.

Отец вгляделся в темноту за мостом, туда, где исчезали красные габаритные огни, а на смену им надвигались белые огни фар. Ветер крепчал, и в затишьях между машинами слышалось, как поскрипывают от холода балки моста.

– Как же это странно – идти вперёд и вперёд! – воскликнул отец.

– Я шёл задом наперёд, – заметил мышонок, – но это было лучше, чем танцевать по кругу. А что мы теперь будем делать?

– Кто его знает, – сказал папа. – Выходит, мир куда больше рождественской ёлки, чердака и мусорного ящика. Сдаётся мне, может случиться всё. Всё что угодно.

– Может-то может, да не выйдет, – негромко раздалось у него над ухом. – Уж никак не сегодня, ребятки.

Огромная крыса бесшумно выступила из тени балки в круг света от подвесного фонаря и, вскочив на задние лапы, нависла над мышонком и его отцом. Пришелец был в халате – засаленном лоскуте пёстрого шёлка, подпоясанном грязной верёвкой, и пахло от него темнотой, и всякой гнилью и плесенью, и помойкой. Он возник внезапно, но предстал перед мышатами с таким видом, словно был здесь всё время, а они его просто не замечали, но стоило заметить – и теперь он уже не уйдёт никогда. В призрачном голубом сиянье он буравил отца и сына пронзительным взглядом, и непроницаемые глаза его в лучах проносящихся мимо фар вспыхивали багровыми огоньками, словно два круглых рубиновых зеркальца. Усы его затрепетали, морда придвинулась ближе, и жёлтые зубы обнажились в ухмылке; лапа метнулась к мышонку с отцом и сшибла их с ног одним могучим ударом.

– А теперь пора в путь, – объявил он.

Он поставил мышей на ноги, завёл отца и подтолкнул вперёд – через мост и дальше по дороге, в сторону свалки. Тени их под фонарями, горящими вдоль шоссе, то колыхались позади, то обгоняли путников, то растворялись во тьме до следующего пятна тусклого света.

– Куда вы нас ведёте? – спросил отец.

– На бал, куда же ещё, – отозвался их провожатый. – На развесёлый шумный бал. В королевский дворец. Будем пить шампанское и плясать до рассвета. Вы не против? – Он тихонько хихикнул. Голос его, отчасти приятный, но и чем-то отталкивающий, звучал на удивление вкрадчиво и убедительно.

– Мы что, правда идём во дворец? – переспросил мышонок.

– Не думаю, – сказал отец. – Он нас дразнит.

– Точно, – подтвердил провожатый. – Я такой. Чувство юмора у меня знатное – кто хошь подтвердит. Ну, вот мы и дома, в целости и сохранности.

Шоссе осталось позади; вокруг простиралась свалка. Спотыкаясь о припорошённый снегом мусор, отец и сын ковыляли по улице крысиного города. На грязном снегу плясали тени от мусорных костерков, разведённых местными обитателями. Туннели и коридоры вели сквозь груды отбросов к тёмным, грязным жилищам. Кто-то исподтишка провожал прохожих взглядом; отовсюду неслись громкие крысиные голоса – крики, ругань, песни… Мало-помалу улица стала шире, и показались лоточки с крысами-продавцами – это был чёрный рынок.

– Шкура апельсиновая – привозная и местная! Плесень фигурная – зелёная, белая, чёрная! – выкрикивал тощий, сморщенный зазывала со свалявшейся шерстью. – Шкварки свиные из-под яичницы, двухмесячной выдержки, с гарантией! Налетай-разбирай! – Заметив крысу в халате, он замахал лапами, привлекая внимание. – Здорово, Хват! Чёрной икры не желаешь? Твёрдая, что твой камень! Шесть недель выдержки, ни днём меньше! Объедение!

Крысий Хват пощупал икру, но брать не стал.

– А нет у тебя этой импортной патоки? Ореховой? – спросил он. – Ну, той, в красной фольге, помнишь?

– Скажу заготовителю, в другой раз будет непременно, – пообещал продавец, подмигнул Крысьему Хвату и снова заголосил: – Шкура апельсиновая! Шкварки свиные! Мыло ароматное! Клейстер!

Мышонок с отцом, спотыкаясь, топали дальше и вскоре различили в общем гомоне писклявые, нестройные голоса, а затем и слова песни:

Голоса устало замерли, хор рассыпался стонами и приглушённой бранью.

– Вперёд! – рявкнул кто-то. – Эй, там, пошевеливайся!

– У меня пружина лопнула, – прозвенело в ответ. – Сам посмотри – вот, из груди торчит. Моя песенка спета.

– Эх, счастливчик, – завистливо звякнул другой жестяной голос, и всё стихло.

Крысий Хват захихикал и подтолкнул мышонка с отцом дальше – в вонючий лабиринт игорных домов и палаток, баров и дансингов, состряпанных на тяп-ляп из деревяшек и картонных коробок. В отблесках костров из переулков вставали огромные тени крыс – завсегдатаев местных притонов; дансинги ходили ходуном от неистового грохота консервных банок, дудочного свиста и бренчания банджо из спичечных коробков, а в тусклом свете свечей, лившемся из дверей и окон, отплясывали на снегу чёрные тени крыс-танцоров. Сквозь общий гвалт пробивался издалека хриплый голос заводной карусели: она играла вальс, то и дело глотая ноты. Еще дальше, за горами мусора и кострами, свистнул и чуть слышно протарахтел товарный поезд.

– Спешите видеть! Не проходите мимо! – выкрикивал чёрно-красный жук-могильщик у входа в театр – бывший ящик из-под апельсинов. Зыбкое пламя оплывающей в ящике именинной свечки отбрасывало перед жуком на снег прыгучую тень. Жук был в плаще из шерсти волосатой гусеницы, но всё равно дрожал.

– Научная выставка! – пояснил он прохожим. – Шанс пополнить своё образование для всей семьи!

Он приподнял рваный занавес, за которым в мерцающем свете свечей обнаружилась розовая целлулоидная кукла без головы – гавайская танцовщица в блёклых лохмотьях травяной юбочки из целлофана. Два сверчка-музыканта в гнезде из сухой травы на дне стеклянной банки молча жались друг к другу, едва живые от холода.

– Мне тут не нравится, папа, – прохныкал мышонок.

– Ш-ш-ш! – сказал отец. – Слезами горю не поможешь.

– Полюбуйтесь, как занятно она дёргается! – не умолкал жук. Он повернул ключик в спине безголовой куклы, и та вяло закачалась вправо-влево. Пламя свечей затрепетало на ветру. – Эй, за работу! – Жук пнул банку со сверчками. Сверчки слабо чирикнули и тут же снова затихли. Жук опустил занавес. – И это только начало! – вскричал он. – Проходите в зрительный зал! Добро пожаловать на представление!

– Сколько сегодня снял? – осведомился Крысий Хват.

– Туго нынче идёт, – пожаловался жук-могильщик и предъявил крошечный хвостик от копчёной колбасы и припорошённую снегом мёртвую ласточку.

– Мы ведь ничего тайком не закапываем, а? – переспросил Крысий Хват, забирая колбасу. – Мы ведь заботимся о том, чтобы Хват получал свою долю?

– Тяжёлая была зима, – сказал жук. – Стараюсь как могу. Честное-благородное!

Крысий Хват завёл мышонка-отца, и, свернув с улицы, они двинулись вверх по склону, на отвал. Мышонок с отцом то и дело падали и съезжали обратно.

– Уже почти пришли, – подбадривал их Крысий Хват. – Сейчас малость расправите пружинки, передохнёте, ну а там – за работу!

Подъём кончился. Путники перебрались через сухое русло ручья, обогнули остов детской коляски и очутились в длинном и узком проулке между двумя рядами банок из-под пива. Банки, словно вязы на подъезде к особняку, окаймляли аллею, ведущую к выпотрошенному, без кинескопа, корпусу телевизора – резиденции Крысьего Хвата.

Завод кончился, и мышонок с отцом остановились, а их похититель уселся на край дыры от кинескопа и слопал колбасный огрызок. Глянув на небо, он увидел, что облака разошлись. Вновь показалась луна; высыпали колючие, ясные звёзды. Над самой землёй клонился Охотник-Орион, а близ сверкающей россыпи Млечного Пути, в созвездии Большого Пса, пламенел Сириус, ярчайшая из звёзд. Крысий Хват предпочитал тёмные ночи; он скорчил звёздам рожу и отвернулся.

Мыши стояли на кочке, под таким углом, что сын тоже видел Пёсью звезду – через плечо отца. Прежде он никогда не смотрел вверх, на небо; да и на земле мышонок пока повидал не так уж много, и даже это малое оказалось куда страшнее, чем он себе представлял. Поначалу льдистый блеск звезды напугал его – малыш почувствовал огромную даль, сводящую его самого в ничто. Но, глядя и глядя на это ровное сияние, он мало-помалу утешился: если я – ничто, подумал он, то и эта крыса, и вся эта свалка – тоже. Отец по-прежнему крепко держал его за руки, и мышонок решился посмотреть, что ещё припас для него большой мир.

– Что вы хотите с нами сделать? – спросил отец у Крысьего Хвата. – Зачем вы нас сюда привели?

Вместо ответа Крысий Хват обернулся и уставился на протоптанную в снегу дорожку, что вела к баночной аллее. До мышонка с отцом опять донеслось пение, и в тусклом свете звёзд они различили тёмные силуэты на снегу – уродливого крысиного юнца, гнавшего перед собой отряд потрёпанных заводных игрушек. Их было десятка полтора, и каждая, спотыкаясь, тащила на спине мешок. В своё время всех их подобрали на свалке Крысий Хват и Ральфи, его слуга и помощник; и остатками своей подвижности игрушки были целиком обязаны технической сметке двух этих крыс. Некогда это были брыкающиеся ослики, танцующие медвежата, кувыркающиеся клоуны, рычащие львы, блеющие козлики – какая только профессия не была представлена в этой компании! – но немногим из них удалось сохранить прежние способности, а большинство вдобавок лишились одной или двух конечностей, одежды и меха, глаз и ушей. Растеряв свои навыки и таланты, они теперь только и умели, что брести вперёд когда заведут, – да и то с грехом пополам. Во главе отряда, пробиравшегося по аллее, ковылял дряхлый козлик, хромой и безглазый, слабо подтягивая общему хору:

Песня оборвалась – фуражиры остановились кто где между пивными банками, а тех, у кого завод ещё не кончился, Ральфи попросту посбивал наземь. Мышонок с отцом смотрели на них во все глаза – а те из отряда, кто остался на ногах, молча смотрели на мышонка с отцом.

– А эти откуда взялись? – полюбопытствовал Ральфи, приближаясь к хозяину для отчёта.

– Брели по дороге, – объяснил Крысий Хват. – Отбились от твоей команды, как пить дать. Новенькие, что ли?

– Кажись, я эту парочку раньше не видел, – пробормотал Ральфи, – А, да чего там! Для меня эти заводяшки все на одну морду. Никогда не пойму, все ли в строю, пока не пересчитаю. – Ральфи вперил в мышонка с отцом хищный взгляд. – Брели, значит, по дороге? Может, у них пружина мощновата? Может, их подправить маленько?

– Пока не надо, – отмахнулся Крысий Хват. – Мне гораздо интереснее, кто это там сегодня скулил. Что-то насчёт лопнувшей пружины, если не ошибаюсь.

– Он. – Ральфи ткнул лапой в ослика, у которого не хватало глаза и ноги. – Пускай сам порасскажет.

– Да нет, нет! – испугался ослик, услышав, что Крысий Хват приближается к нему с незрячей стороны. – Во мне ещё силёнок хоть отбавляй! Просто я малость расклеился – ну, знаете, как оно бывает…

– Ты расклеился совсем, – отрезал Крысий Хват. – С первого взгляда видно. Пора тебе на покой.

Хват подобрал тяжёлый камень, занёс повыше и с размаху опустил ослику на спину, расколов его пополам, как грецкий орех.

– Потроха – в банку для запчастей, – велел он помощнику.

Ральфи проворно извлёк из ослика пружину и проволочки, шедшие к ногам, и бросил всё в пустую консервную банку, стоявшую рядом с мышонком и его отцом. На оранжевой этикетке была надпись белыми буквами «СОБАЧИЙ КОРМ БОНЗО», а под нею – картинка: шагающий на задних лапах чёрно-белый пятнистый песик в поварском колпаке и фартуке. Пёсик тащил поднос с точно такой же банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», на этикетке которой ещё один чёрно-белый пятнистый пёсик, точно такой же, но гораздо меньше, шагал на задних лапах и тащил поднос с очередной банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», и так далее, пока пёсики не становились совсем уж крошечными и неразличимыми. Мышонок-отец не отрывал взгляда от банки, куда, печально звякнув, упали внутренности ослика; сын стоял к ней спиной.

– Как насчёт остальных наших бравых фуражиров? – осведомился Крысий Хват. – У кого ещё нелады?

Никто не ответил. Стоя или лёжа в снегу, игрушки Молча ждали; ржавый металл и заплесневелый плюш поблёскивали инеем.

Крысий Хват повернулся к мышонку-отцу.

– Всё-таки ты здесь впервые, а не то бы так не глазел, – заключил он. – Что ж, добро пожаловать на свалку и в нашу счастливую компанию. – Он подошёл ближе и ощерился, выставив напоказ кривые жёлтые зубы. – Будь так любезен, обрати внимание на мои зубы, – продолжал он. – Это самые длинные, самые крепкие, самые острые зубы на всей свалке. – Он обвёл лапой тёмный горизонт. – В один прекрасный день у всего этого будет хозяин. И этот хозяин будет Крысий Хват, – объявил он. – То есть я. Верно я говорю, Ральфи?

– Тутошний босс вы и есть, Босс, – Ральфи торопливо попятился. – Не волнуйтесь так.

Ухмыляясь и потирая лапы, Крысий Хват направился к безмолвствующему отряду игрушек.

– Ну, какой у нас сегодня улов? – осведомился он.

Ральфи опорожнил мешки, ссыпая прямо на снег хлебные крошки, огрызки яблок, объедки свиных отбивных, пару початых леденцов на палочке, тухлое яйцо, полбанки кильки, красное стёклышко и два стеклянных шарика и прочую отборную добычу из окрестных мусорных ящиков.

– Вот, – выдохнул он. – А ещё я видел сломанную заводяшку. Можно починить. Ближе к дороге, возле тех ошмётков раскладного столика.

– А ореховой патоки нет? – спросил Хват.

– На днях слыхал о ней, – кивнул Ральфи. – Одни ребята провернули дельце в бакалее. Но патоку положили в хранилище Луговой Кладовки Взаимопомощи.

– С какой стати? – возмутился Хват. – Нечего ей там делать! Ступай и принеси её.

– Да как же я её принесу? – воскликнул его помощник. – Я даже не знаю, где оно, это хранилище.

– Слушай внимательно и запоминай, – сказал Крысий Хват. – Прежде всего ты должен войти в банк и сказать им, что хочешь арендовать сейфовую нору. Тогда они покажут тебе, где хранилище.

– Покажут мне, где хранилище, – повторил Ральфи.

– Тогда ты скажешь: «Спасибо», – продолжал Крысий Хват, – повернёшься и выйдешь из банка. И снаружи пророешь ход в хранилище. Почва там песчаная, рыть проще простого, но надо держать ухо востро, а не то на выходе наткнёшься на охрану.

– Наткнусь на охрану, – повторил Ральфи. – Усёк.

– Потом возьмёшь патоку и принесёшь мне, – подытожил Хват. – Куда уж проще? Вот только, боюсь, там её такая куча, что ты один не дотащишь, – добавил он, облизнувшись. – Возьми заводяшку. И давай поживей, пока банк ещё открыт. Они на рассвете закрываются.

Мышонок-отец услышал это – и понял, что перед ними, по крайней мере на какой-то миг, приоткрылся путь вперёд и прочь с этой свалки. Дальше в будущее он заглянуть не мог, даже и не пытался. «Возьми нас! – взмолился он про себя. – Возьми нас!»

– Эти двое, кажись, неплохие носильщики, – заметил Ральфи. Он повесил бумажный мешок на сцепленные руки мышат и завёл отца. – Пошли, – сказал он, и мышонок с отцом зашагали к выходу из баночной аллеи, по грязному снегу, тускло поблёскивающему под звёздами.

– Сегодня мы стали свидетелями убийства, – сказал отец сыну. – А теперь станем ворами. Но всё равно надо идти вперёд.

– Разговорчики в строю! – рявкнул Ральфи. – Мне надо подумать.

Он забормотал себе под нос, репетируя предстоящее выступление в банке, и втолкнул мышонка с отцом в чёрный зловонный извилистый лаз, выходящий на поверхность уже на дальнем краю свалки, за мусорными горами.

Узкий лаз нырял в глубину, петлял и карабкался вверх, и мышонок с отцом то и дело падали, но Ральфи ставил их на ноги, и в конце концов они вновь очутились под открытым небом, на крутом заснеженном склоне горы из консервных банок, высоко над багровым заревом мусорных костров. Вдоль узкой тропки, перерезавшей склон, тянулась пелена дыма, а из-за пелены вдруг послышались чьи-то шаги и глуховатый, заунывный голос.

«ВАШИ ГЛАЗА УТРАТИЛИ ЗДОРОВУЮ КРАСНОТУ? – протяжно бубнил голос. – ХВОСТ ПОТЕРЯЛ ЩЕЛКУ-ЧЕСТЬ? ПРИОБРЕТАЙТЕ НАТУРАЛЬНЫЕ ЦЕЛЕБНЫЕ СРЕДСТВА И ВОССТАНОВИТЕЛИ! ПРИВОРОТНЫЕ ЗЕЛЬЯ И КОЛДОВСКИЕ ТАЛИСМАНЫ!»

– Опять он со своими колдовскими талисманами! – проворчал Ральфи. – Я б его самого заколдовал! Да вот босс не велит – говорит, несчастье накличешь.

«ТОЛКОВАНИЕ СНОВ, – нараспев продолжал голос. – ПРЕДСКАЗАНИЕ СУДЕБ. ОСМОТР ТЕРРИТОРИЙ. СВАДЕБНЫЕ ЦЕРЕМОНИИ. ЦЕНЫ УМЕРЕННЫЕ».

Чёрным пятном на фоне светящегося дыма медленно, вприпрыжку приближался кто-то очень странный. То скрываясь во тьме, то вновь озаряясь светом вспыхивающих внизу костров, он упорно карабкался вверх по тропе, и наконец стало ясно, что это большущий бык-лягушка в шерстяной перчатке, старой и рваной, но кое-как спасавшей от холода. Его глазищи навыкате выглядывали из отверстия для руки, лапы торчали из четырех протёртых дырок, а пустые шерстяные пальцы перчатки волочились позади пятью хвостами. На шее у него висела монета на шнурке; на боку – сумочка с дорожными припасами; в спичечном коробке, навьюченном на спину, тарахтели и перекатывались талисманы, амулеты и травы, а владелец всей этой колдовской и целебной всячины ковылял сквозь зимнюю ночь один-одинёшенек, пока все его собратья-лягушки благополучно дрыхли в болотной тине.

– Добрый вечер, – промолвил он, заметив Ральфи и мышонка с отцом. Он устремил на отца и сына глубокий, пронзительный взгляд, и в отсвете костров его золотые глаза блеснули красным. – ЧТО УГОТОВИЛА ВАМ СУДЬБА? – забубнил он. – КВАК ПРИПОДЫМЕТ ЗАВЕСУ, ЗА КОЕЙ ТАИТСЯ ГРЯДУЩЕЕ. БЛАГОПРИЯТНЫЕ ПРЕДСКАЗАНИЯ С ГАРАНТИЕЙ.

– Эй, – перебил его Ральфи, – ты прошлым летом продал мне талисман.

– А! – воскликнул Квак. – Припоминаю. Зверолюб завоевательный, приносит удачу в любовных делах.

– Ну так он не сработал! – гаркнул Ральфи. – Я им натёрся весь, как ты сказал, но от него такая вонь пошла, что моя девчонка сбежала с другим.

– Из чего следует, что эта девчонка была не для тебя, – заключил Квак. – В том-то и состоит одно из чудесных свойств этого талисмана: он помогает отличить истинную любовь от мнимой. Ладно, давай-ка я тебе погадаю. Задаром.

Ральфи протянул ему лапу, Квак уставился на на неё и вскрикнул:

– Ax!

Он вскинул голову и вперился взглядом в морду крысы; красный огонь и золото переливались в его выпученных глазах.

– Ну что там? – не удержался Ральфи.

– Дорога, – объявил Квак, заметив, что мышонок с отцом несут мешок. – Дальняя дорога.

– А вот и нет, – возразил Ральфи. – Дорога-то ближняя.

– С дорогами всегда так – заранее никогда не знаешь, чего от них ждать, – объяснил Квак. – Может, она тебе покажется дальней.

– А ещё что? – спросил Ральфи и облизнулся при мысли об ореховой патоке.

– Вкусная еда, – пообещал Квак. – Со всей определённостью.

– Предскажите и нам судьбу, – попросил мышонок.

– Какая ещё судьба у заводяшек? – фыркнул Ральфи.

– О нет, – заспорил Квак, – грядущее беспристрастно ко всем, и фортуна может улыбнуться кому пожелает. – Он наклонился к малышу: – Чего же ты хочешь от грядущего?

– Я хочу разыскать слониху, – сказал мышонок. – Хочу, чтобы она стала моей мамой, а тюлениха – моей сестричкой. Хочу, чтобы мы все вместе жили в том красивом доме.

– О господи! – воскликнул отец. За все пять лет, за всё время с тех пор, как их унесли из магазина, сын ни словом не обмолвился о слонихе, тюленихе и кукольном доме.

– Что ж, посмотрим, – сказал Квак. – До ладони твоей не добраться, так что придётся прибегнуть к древнему способу гадания, которому научил меня один восточный богомол.

Ральфи, вполне довольный тем, что неприятное дело в банке откладывается, с интересом наблюдал за гадальщиком. А тот, выпроставшись из лямок, скинул со спины спичечный коробок и достал оттуда горсть семечек. Затем снял монету со шнурка на шее и, подбросив её вместе с семечками, проследил взглядом за тем, как они. упали на снег.

– А теперь, – сказал он, заводя отца, – вы должны пройтись по узору.

Гадальщик трижды направил их с разных сторон, и трижды отец и сын протопали по семечкам, рассыпанным на снегу, преображая случайный узор своими следами. Затем Квак припал к земле и застыл неподвижно перед семечками и монетой, впившись немигающим взглядом в новую картину, а красноватые струи дыма от мусорных костров проплывали над его головой, временами заслоняя звёзды. Ральфи тоже склонился над узором, а у мышонка с отцом кончился завод, и они просто ждали.

Насколько Квак себя знал, он еще ни разу за всю жизнь не предсказал будущее правильно. Предсказаниями он торговал точно так же, как талисманами и целебными снадобьями; он брал за них плату так же, как за осмотр территорий и свадебные церемонии. С бракосочетаниями всё было честь по чести, ибо Квак занимал должность мирового судьи; отчёты о территориях он давал более или менее надёжные; снадобья, случалось, помогали; талисманы работали в меру усилий своих владельцев; что же до предсказаний, то Квак давным-давно наловчился вещать в полном согласии с обстоятельствами и клиентом. Этот мышиный детёныш мечтал о доме и семье, и Кваку хотелось его порадовать. Он старательно исполнял все предписанные восточным гаданием жесты, готовясь тем временем прозреть за завесой грядущего маму, сестричку и красивый дом.

Вот как он собирался поступить; но, глядя на монету и семечки, вдруг почувствовал, что заготовленные слова будто застряли в горле. Квак гадал на семечках и монете много раз, но ничего подобного тому, что творилось с ним сейчас, не испытывал никогда в жизни. Сейчас он больше не видел никого и ничего, кроме простёршегося на снегу узора; уши его наполнились рокотом, растворяющим все прочие звуки, и Квак остался наедине с голосом своей души и этими чёрными семечками, движущимися в бездвижном танце своих таинственных перемен.

– Вы разорвали круг, – промолвил он. – И открыли прямую дорогу великой силе. Следуйте ей.

– Куда? – спросил отец.

Квак провёл линию на снегу, соединяя семечко за семечком в единую цепь. Лапа его взвилась и опустилась.

– В глубины и на высоты, – сказал он. – Но самое дно, как ни странно, близко к вершине. – Он помолчал и добавил: – Дальняя дорога. И очень тяжёлая.

– Но куда она нас приведёт? – спросил сын.

Гадальщик вгляделся в чёрные точки семян, и в золотых глазах его разверзлась бездна. В отверстии рваной перчатки блеснула ярко-жёлтым вздувшаяся гортань. И весь он в свете звезд внезапно показался огромным и неприступным; и голосом, словно идущим откуда-то из дальней дали, изрёк:

– Вниз – во мраке лета, ввысь – при зимнем свете. Прыжок – к: мученью, полёт – в крушенье. Всё, что рассеялось, собрано вновь. Враг, от которого вы спасётесь в начале, будет ждать вас в конце.

– Одним словом, особо надеяться не на что, – заключил мышонок-отец. – А не могли бы вы рассказать поподробнее?

– Нет, – отрезал Квак. – Я даже не понимаю, чего это я тут наговорил.

Теперь, когда все эти странные слова наконец из него выскочили, Квак будто сдулся и сразу занервничал, не находя себе места. Внезапно стало тихо-тихо. Вспышка полыхнувшего внизу костра выхватила из тьмы чёрные силуэты – крысу, лягушку и мышонка с отцом, застывших на склоне горы из консервных банок.

– Пошли, – сказал Ральфи и вдруг задрожал, как будто только сейчас почуял холод. – Потопали, куда собирались.

Он завёл отца и двинулся вслед за мышатами прочь со свалки, в окутанные тьмою поля. А Квак, подобрав монету и семечки, стоял и смотрел им вслед, пока все трое не скрылись из виду.

Дряхлые заводные игрушки из фуражирского отряда всё так же безмолвно лежали и стояли в баночной аллее, а их хозяин рассеяно прохаживался между ними в плену орехово-паточных грёз. Небо снова заволокло тучами, и как только звёзды спрятались, Крысьему Хвату полегчало. Окинув самодовольным взглядом свалку и встающее за мусорными горами зарево, он втянул носом дым. Затем, напевая что-то вполголоса, прошёл между рядами своих бессловесных рабов и направился за той заводяшкой, о которой толковал Ральфи.

Она нашлась у самого шоссе, рядом с обломками раскладного столика для бриджа. Пурпуровый чепец потерялся, серый плюш почернел от гнили, но даже и теперь, лишившись в придачу глаза и уха, слониха нерушимо хранила своё монументальное величие.

Сколько же она претерпела! Её, мнившую себя великосветской дамой, продали, как простую игрушку, а леди и джентльмены в кукольном доме не удосужились даже головы поднять от своих чашечек! Хуже того, сам дом – собственный её дом, как она была свято уверена, – отняли у неё так внезапно и грубо, что несчастная и сообразить, что к чему, не успела: папиросная бумага сомкнулась над её головой – и привычный мир исчез навсегда, а на смену ему пришла суровая правда жизни.

Слониху принесли в дом куда роскошнее того, на прилавке, – ив этом доме она вкусила судьбу игрушки сполна. Её пачкали вареньем; её трепала собака; на неё садились; её роняли. Её заставляли возить тележки; в неё стреляли из игрушечной пушки; её забывали под дождём, отчего механизм быстро заржавел – и её выбросили. Но слониха вынесла и это, и неугасимый огонь духа пылал под её жестяной шкурой по-прежнему. В один прекрасный день справедливость восторжествует – это она знала твёрдо, а там хоть трава не расти. Только ради этого слониха и жила – ради того дня, когда она вновь прошествует под окнами своего особняка, покачивая хоботом, и вернётся к достойной жизни, ей предназначенной. Но сперва предстояло вытерпеть встречу с крысой – и продержаться так же стойко, как она до сих пор держалась перед лицом всех невзгод.

– Добрый вечер, мадам! – приветствовал её Крысий Хват. – Чувствуем себя совсем изношенной и брошенной на произвол судьбы? Чахнем одна-одинёшенька в холодной пустыне жизни? Какая жалость!

Слониха не ответила.

– Не падайте духом! – ободрил её Крысий Хват. – Держитесь! Помощь идёт!

Слониха упорно молчала.

– А что, собственно, мешает вам говорить? – полюбопытствовал Крысий Хват. – Часы на городской башне отсюда слышно, и полночь давно миновала.

– Мы друг другу не представлены, – шепнула она так тихо, словно пыталась внушить пришельцу, что на самом деле говорит вовсе не она.

– Ну, это дело поправимое, – сказал Крысий Хват. – Мы непременно будем представлены. Более того, мы с вами близко подружимся. И, смею добавить, тесно сработаемся. – Он взялся было за ключик в спине слонихи, но тот не поворачивался. Туго взведённую пружину покрывала густая ржавчина. – Даже и представить себе не могу лучшего представления, – продолжал Крысий Хват, – чем разобрать вас на части и починить, чтобы вы смогли на меня работать.

Он извлёк из складок халата ржавый консервный нож и поддел скреплявшие слониху застёжки.

– Ничего добавить не желаете, мадам? – осведомился он, разнимая половинки её жестяного тела. – Хоть бы поздоровались, что ли.

Но слониха молчала: она лишилась чувств.

Небо уже начинало бледнеть и утренняя свежесть разливалась в воздухе, когда Ральфи и мышонок с отцом вышли из перелеска по тропе к Луговой Кладовке Взаимопомощи – подземному банку на берегу ручья. Снег вокруг пестрел следами, ведущими ко входу в Кладовку – норе между корнями огромного явора.

Внутри было зябко, дремотно и сумрачно; на земляных стенах искрились иней и слюда, но сальные светильники в желудёвых шапочках, казалось, лишь отбрасывали тени. Сонный кассир-бурундук, пересчитывающий семечки, поднял голову на звук шагов. Дотолкав сына до камня, заменявшего бурундуку конторку, мышонок-отец топтался на месте, пока пружина не раскрутилась до конца. Бурундук заметил прицепленный им на руки бумажный мешок, взглянул на Ральфи – и задней лапой потянулся к ветке тревоги.

– Гм… да? – пробормотал он. – Чем могу помочь?

Ральфи прищурился, опасливо вглядываясь в полумрак, но никакой охраны не увидел – и все наставления Крысьего Хвата вылетели у него из головы в один миг.

– Цыц! – рявкнул он, ощерясь и сверкнув зубами. – Это ограбление! Веди меня в хранилище!

– Гм… слушаюсь, сэр, – промямлил бурундук, наступая на ветку тревоги. Другой конец ветки, просунутой сквозь дырку в земляной стене у него за спиной, задрожал, щекоча нос охраннику-барсуку, дремавшему за камнем, которым был завален вход в хранилище. Барсук встрепенулся и ухмыльнулся.

– Сюда, пожалуйста, – произнёс бурундук. Ральфи завёл мышонка-отца, и они двинулись по узкому коридору к тому самому камню. – Вот хранилище, – указал бурундук.

– Ну так открой его, – велел Ральфи.

– Гм… ну разумеется, – кивнул бурундук. Он отвалил камень и отступил с дороги, пропуская Ральфи. И Ральфи ринулся вперёд – прямо барсуку в когти.

– Куды там этим городским банки грабить, – хмыкнул барсук, обгладывая косточки. – Хотя на вкус – объедение! Эх, не та нынче молодёжь пошла. Ничё-то они не умеют, ничё не могут. Всё торопятся, спешат… а куды спешить-то? – Барсук ковырнул в зубах обглоданной косточкой. – Да, а с теми двумя чего? – спросил он кассира.

Бурундук обернулся – в коридоре никого не было; он бросился в приёмную и выглянул из норы. Мышонок с отцом, развернувшиеся от толчка, когда Ральфи ворвался в хранилище, успели уже уковылять наружу и топали прямиком в голубеющий над лугом рассвет, прочь от Луговой Кладовки Взаимопомощи. Бумажный мешок они бросили. Бурундук уставился им вслед. Мышата одолели ещё несколько шагов, споткнулись и плюхнулись в снег. Бурундук покачал головой:

– Не разберу, что это за чудики такие, но вреда от них никакого. Пускай себе идут.

Мышонок с отцом лежали в снегу и дребезжали от хохота.

– Скри-хе-хе! Скри-хе-хе! – заливался жестяным, скрипучим смехом отец. – Гадальщик-то не ошибся! Напророчил Ральфи дальнюю дорогу! Скри-и-и!

– Скри-хи-хи! Скри-хи-хи! – хихикал малыш. – И вкусная еда сбылась, только для барсука! Скрик!

– Бом! – пробили часы на фронтоне церкви по ту сторону луга. – Семь часов!

– Слышишь? – воскликнул отец. – Пора замолчать! Скри-и-и! – И снова затрясся от хохота.

– Если пора замолчать, почему же мы до сих пор говорим, папа? – пропищал малыш.

– Ты уже нарушил одно правило заводных механизмов, когда заплакал на работе, – сказал отец. – Так отчего бы не нарушить и второе – и уж покончить с этим раз и навсегда?!

– Я и раньше много раз пытался говорить днём, – возразил сын. – Но до сих пор ничего не получалось. Интересно, как же это теперь вышло?

– Должно быть, смех освободил тебя от власти древних законов, – раздался у него над ухом низкий, глуховатый голос, и из-за дерева выпрыгнул Квак, уже не такой огромный, как ночью, и совсем не такой таинственный. Гадальщик оказался всего лишь лягушкой не первой молодости, а его перчатка – старой ветошью. В холодном, резком утреннем свете нетрудно было различить, кто он таков: старый сумасбродный коммивояжёр, неприглядный и несолидный, обвешанный всякими причиндалами, щеголяющий с монетой на шее и продающий свои сомнительные услуги везде, где представится случай. Он поднял мышонка с отцом, поставил их на ноги, задумчиво оглядел и добавил: – В жизни не слыхал, чтоб игрушки смеялись!

– А вы не видели, что случилось? – спросил отец и поведал Кваку о неудавшемся ограблении.

– Надо же, какое безрассудство! – поразился Квак. – Бедный мальчик, слишком он был горяч. Выходит, сбылось моё пророчество… Ужас, до чего быстро! Но почему вы не спрашиваете, что я тут делаю?

– А что вы тут делаете? – спросил мышонок.

– Я последовал за вами! – объявил Квак. – Что-то влечёт меня к вам, и по семенам я прочёл, что ваша судьба связана с моей неразрывно. Тогда я ничего не сказал – мне стало жутко. Я увидел тёмные, страшные вещи в том узоре. И неведомые опасности, скрытые за завесой грядущего. – Он затряс головой, словно пытаясь отогнать зловещее видение, и монета закачалась у него на шее, как маятник.

– Вам до сих пор страшно? – спросил отец.

– Не то слово! – воскликнул Квак. – Вы решили идти вперёд?

– Назад пути нет, – сказал отец. – Мы больше не можем танцевать по кругу. Вы станете нашим другом? Пойдёте с нами?

– Будьте моим дядей! – попросил мышонок. – Дядюшка Квак!

– Ах, – вздохнул Квак, – лучше ничего не обещать! Я лишь сосуд скудельный. Не ждите от меня слишком многого. Пока не разойдутся дороги, предначертанные нам судьбой, я буду вам другом и дядюшкой; но большего я сказать не могу. – Он развёл лапами: по одну сторону сверкал за перелеском заснеженный луг, по другую – темнела тропа, по которой они пришли к банку. – Итак, куда? – вопросил он. – В город или на вольные просторы?

– Может, мы сумеем разыскать слониху, тюлениху и кукольный дом из нашего магазина? – сказал мышонок. – А, папа?

– Чего ради? – хмыкнул отец.

– Тогда у нас будет семья, – объяснил сын. – И нам станет уютно.

– Во-первых, – начал отец, – я себе не представляю, как может быть уютно рядом с этой слонихой! Да и вообще, это ни в какие ворота не лезет! Как бы она ни задавалась, её и этот дом наверняка держали там на продажу – точно так же, как нас с тобой и тюлениху, и за это время они могли попасть куда угодно! Теперь их не сыскать. Гиблое дело, даже и не мечтай.

– Она спела мне колыбельную, – напомнил мышонок.

– Честное слово, – вспылил отец, – это просто смешно!

– Я хочу, чтобы слониха была моей мамой, а тюлениха – моей сестричкой, и хочу жить в том красивом доме, – упрямо повторил малыш.

– Что это он всё толкует о каких-то слонах и тюленях? – заинтересовался Квак.

– Не обращайте внимания, – посоветовал отец. – Ребёнок не виноват. Механизм-то во мне. А у него внутри пусто, вот он и заполняет пустоту всякими дурацкими мечтами, из которых всё равно никогда ничего не выйдет.

– Как знать, может, не такие они и дурацкие, – возразил Квак. – Эта тюлениха… она, часом, не жестяная была? Такая блестящая, чёрная? И с вертящейся площадочкой на носу, на которой воробей показывал акробатические трюки?

– Нет, – сказал отец. – У той на носу был красно-жёлтый мяч.

– Мяч она могла и потерять, – вмешался мышонок. – Может, теперь у неё вместо мяча – площадочка. А где вы её видели? – спросил он Квака.

– Не знаю, где она сейчас, – ответил тот, – но пару лет назад гастролировала с театром. Они к нам каждый год приезжают из соснового леса.

– Если бы дядюшка Квак согласился отвести нас туда, может, мы нашли бы тюлениху, – сказал мышонок отцу. – А потом все вместе пошли бы искать слониху.

– Не вижу смысла искать слониху, – проворчал отец. – Что мы с ней будем делать, даже если найдём? Но тебя, похоже, не разубедить. Что ж, – вздохнул он, – раз уж мы решились путешествовать, то какая разница?… Сосновый лес так сосновый лес. По крайней мере, хоть мир повидаем.

– Замечательно! – одобрил Квак. – Вперёд, в сосновый лес!

– ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК! – вдруг донёсся до них пронзительный вскрик, и, сверкнув ярким опереньем, в высоте промчалась голубая сойка. – РАЗБОЙНОЕ НАПАДЕНИЕ НА БАНК! УБИТА КРЫСА-ГРАБИТЕЛЬ! ЗАВОДЯШКИ И ЛЯГУШКА-ПОСОБНИК СКРЫВАЮТСЯ С МЕСТА ПРЕСТУПЛЕНИЯ! НОВОСТИ СПОРТА: ЛЕСНЫЕ МЫШИ ВЫХОДЯТ НА ПЕРВОЕ МЕСТО В ЧЕМПИОНАТЕ ПО МЕТАНИЮ ЖЁЛУДЯ! ПОЛЁВКИ ВЫБЫВАЮТ ИЗ СОСТЯЗАНИЙ!

– Вот и началось! – объявил Квак. – Вы вошли в большой мир – и мир вас заметил.

– Дальняя и трудная дорога, – вспомнил мышонок-отец. – Так вы, кажется, сказали?

– Все дороги трудны – и дальние, и ближние, – изрёк гадальщик. – Поймите же: путешествие началось! Вы сделали первый шаг, а всё остальное неизбежно из него следует. Выше нос! Смотрите, как сияет солнце! И небо какое синее! Весь огромный мир – перед вами!

Отец окинул взглядом луг, сверкающий белизной между тёмными стволами деревьев. Над лугом, плавно вздымая и опуская широкие чёрные крылья, проплыла пара ворон, и отец подумал: а мне сколько шагов придётся сделать, чтобы осилить эдакую даль? Но Квак уже повернул ключик, пружина дошла до упора, шестерёнки зажужжали, и мышонок-отец зашагал вперёд, толкая перед собой сына.

…Отпечатки четырёх жестяных лапок и диковинные следы от шерстяных пальцев перчатки тянулись по снегу в тени деревьев. Следопыт кутался в халат – засаленный лоскут пёстрого шёлка, подпоясанный грязной верёвкой. За ним шагала заводная слониха; два пустых бумажных мешка болтались у неё на спине. Организатор разбойного нападения на банк, усомнившись в том, что Ральфи на обратном пути не задержится, счёл за благо выйти ему навстречу и забрать добычу, пока цела.

– «Убита крыса-грабитель»?! – вскинулся Крысий Хват. – Ну и болван ты, Ральфи! Как же моя ореховая патока?! А эти подлые заводяшки – сбежали с лягушкой, как будто только и мечтали меня дураком выставить! Да надо мной вся свалка теперь потешаться станет! Хорош же я буду, если не разыщу их и не расквашу всмятку!

 

3

– Полночь! – пробили часы на фронтоне церкви по ту сторону луга. – Двенадцать часов ночи, и всё спокойно. Спите крепко, ни о чём не тревожьтесь!

В ясном свете луны, плывущей в безоблачном небе, под деревьями на самом краю луга Квак замешкался. Он обернулся, смерил тревожным взглядом пройденный путь и снова уставился вперёд, внимательно вслушиваясь. Мышонок с отцом протопали чуть дальше и остановились – кончился завод.

– В чём дело? – спросил мышонок.

– Там, впереди, что-то творится, – объяснил Квак. – Слышите? А Крысий Хват идёт за нами по пятам. Я видел, как он крадётся за деревьями. Если он нас поймает, боюсь, наша дружба не переживёт этой встречи.

– Теперь и я слышу, – сказал мышонок. В призрачное, на грани слуха, посвистыванье вплетался мерный шёпот дальнего барабана.

– Что бы оно там ни было, – рассудил Квак, – а всё лучше, чем Крысий Хват в его теперешнем расположении духа. Давайте-ка поднажмём! – Он завёл отца и запрыгал рядом с ним и мышонком на рокот барабана и теперь уже ясно различимый свист.

Впереди, в тенях деревьев, мигнул и погас слабый бледно-зелёный огонёк, а спустя мгновение вспыхнул снова.

– Сигнальная гнилушка, – сообразил Квак. Он застыл как вкопанный, сбив мышонка с отцом наземь, чтобы и они остановились. – Я такое уже видел, – пробормотал он. – И этот мускусный запах мне тоже знаком. Знаете, что это такое?…

Он отскочил в сторону: мимо пронеслась лесная мышь, волоча за собой детёныша.

– Война! – пискнула мышь.

Барабанный бой стал громче и яростней, а в свисте прорезался плач тростниковой дудочки, вторившей хору визгливых, тоненьких голосков:

– Что такое землеройки? – спросил мышонок.

– На вид – вроде мышей, – объяснил Квак, – только помельче, и хвост коротенький, а нос поострее. Совсем малютки, но страшно кровожадные. Постоянно что-нибудь лопают, а на войне – ещё того больше. – Заметив, что у отца кончился завод, Квак поставил его с малышом на ноги. До отряда землероек оставалось всего ярдов сто, и разведчик, который подавал сигналы светящейся деревяшкой, двинулся обратно к своим. Квак проводил взглядом подпрыгивающий огонёк, мало-помалу тускневший в отдалении.

– Зрение у них никудышное, – добавил он. – До сих пор нас не заметили. Может, пройдут мимо, да и скатертью дорожка! Кажется, это продотряд – заготовляет провиант для всей армии. Вот почему эта мышь так драпала. Одно радует – жесть они не едят.

– А лягушек едят? – спросил мышонок.

– Если поймают, – ответил Квак.

Землеройки выступили на освещенную луной полосу, и мышонок из-за плеча отца увидел небольшой отряд, сбившийся в кучку на снегу и ощетинившийся крошечными копьями. Как только разведчик приступил к докладу, пение оборвалось, но раскатистая дробь барабанчика из ореховой скорлупки и плач тростниковой дудочки не смолкали.

– Копья отравленные, – сообщил Квак.

– Осторожней! – воскликнул мышонок. – Не подходите ближе!

– Назад тоже нельзя, – возразил Квак. – Там Крысий Хват.

– Вечер добрый! – хриплым шёпотом приветствовал их Крысий Хват. Слониху он оставил в кустах, ибо предпочитал подкрадываться к жертвам незаметно. – Пребываем в сомнениях? – поинтересовался он. – Гадаем, какой путь нам избрать?

Квак не забыл своего обещания – идти с мышонком и его отцом лишь до тех пор, пока дороги, предначертанные им судьбой, не разойдутся. И судя по всему, час разлуки настал: дружба. – дело благородное, но жизнь милее. Квак выступил из теней и запрыгал навстречу Крысьему Хвату, надеясь отвратить его гнев хотя бы от себя какой-нибудь кроткой отповедью.

Крысий Хват смутился. Квак казался совсем беззащитным, но преследователю стало не по себе. Он всегда побаивался гадальщика, подозревая в нём не только провидца удач и бед, но и деятельного их пособника. Стараясь не встретиться с ним глазами, Крысий Хват шагнул вперед – и поймал на себе пристальный взгляд мышиного детёныша; ночное небо отражалось в его стеклярусных глазках. И внезапно Хват почувствовал, что его будто магнитом тянет к мышонку с отцом и что-то от него требуется, – он даже чуть не забыл, что собирался с ними покончить. Встряхнувшись, он нагнулся за камнем.

– Отойди, Квак, – велел он. – Твоим дружкам конец. Квак ещё не придумал, как смягчить Крысьего Хвата; оставалось действовать по наитию.

– Позволь мне предсказать тебе будущее, – выпалил он. Крысий Хват протянул ему лапу и рассмеялся:

– Валяй! Очень может статься, что из всей нашей честной компании только у меня оно и будет.

Квак приблизился к нему с улыбкой, но протянутую лапу так и не взял, и с языка его так и не полились уже почти сложившиеся в уме любезные речи. Гадальщик поймал себя на том, что смотрит Крысьему Хвату прямо в глаза, и ощутил в себе иные слова – странные и таинственные, и широкий рот его распахнулся помимо воли.

– Пёс вознесётся, – вымолвил он, – а крыса падёт.

Крысий Хват отпрянул, как от удара.

– Это ещё что такое? – прорычал он. – Что это значит?

Но Квак и сам понятия не имел, что бы это значило, да и не до того ему было. От души вознегодовав на судьбу, столкнувшую его с этими мышатами, он почувствовал, как рот его опять раскрывается сам собой, и услышал будто со стороны собственный голос, повторяющий слово в слово:

– Пёс вознесётся, а крыса падёт.

– Может, и так, – рявкнул Крысий Хват, в гневе позабыв свои страхи, – но первым падёшь ты! Ты – и твои дружки-заводяшки! Я вырву тебе глотку!

– Разумеется, – согласился Квак. – Почему бы и нет?

Он печально кивнул и, оборотившись к Крысьему Хвату спиной, уставился на землероек, которые уже развернулись кругом и ожидали только «шагом марш!», чтобы двинуться дальше, прочь от опушки. Над строем копий в лунном свете блеснуло знамя – рваная, обвисшая на древке кротовья шкура. Квак вздохнул и подумал: интересно, а о чём в свои последние мгновенья думал крот?

– От них подмоги не ждите, – прервал его раздумья Крысий Хват. – Если у вас есть что сказать друг другу на прощанье, то сейчас – самое время.

– ПРОВИАНТ! – взревел Квак. – СВЕЖЕЕ МЯСО ДЛЯ АРМИИ! ПРОВИАНТ ДЛЯ БОЙЦОВ! СЮДА!

– Провиант!!! – разнёсся ответный вопль над заснеженным лугом. И тотчас же тесная кучка темнеющих на снегу фигурок обернулась могучей лавиной, устремившейся с копьями наперевес к единой цели, и знамя взвилось и затрепетало над головами тощей хоругвью голода.

– Что же ты, не останешься на обед? – окликнул Квак пустившегося наутёк Крысьего Хвата, но тот не ответил: спасая свою шкуру, он опрометью ринулся под деревья и растворился в тени, как только гадальщика и мышонка с отцом накрыло волной мускусного запаха.

– Дядюшка Квак! – вскрикнул мышонок. – Эти землеройки вас съедят!

– Лучше пусть они, чем Крысий Хват, – заявил гадальщик. Собравшись предать друзей, он невольно предал сам себя – и теперь принимал свою участь безропотно и смиренно. Резко сбавив шаг, солдаты остановились прямо перед ним; два или три из самых подслеповатых наткнулись на мышонка с отцом и сбили их наземь. Все они были худющие, изголодавшиеся и беспрерывно двигали челюстями, словно готовы были сжевать без промедления всё, что ни попадётся им на пути.

– Жёсткий. Очень твёрдый и жёсткий, – пожаловался солдат, потирая нос, ушибленный о мышонка-отца.

– Для офицерского стола сгодится, – сказал другой. – А вот этот – ничего, – добавил он, ущипнув Квака. – Жирненький. И пахнет вкусно.

– Да-да, – подхватил кто-то. – Я лягушку пробовал. Они вкусные.

Тут показался капрал – землеройка с надменно задранным носом. Он встал перед Кваком, покопался в сумке из мышиной шкурки и достал соломинку.

– Одна лягушка, – объявил он и надкусил соломинку, оставляя зарубку. – Два… чего два-то?

– Мышонка, – подсказал Квак.

– Что-то запах у них не мышиный. Я мышей пробовал – не так они пахнут, – усомнился капрал, однако же поставил на учёт и мышат, сделав ещё две зарубки. – Кто же вас таких привёл, хотел бы я знать?

– Судьба, – ответил Квак.

– Никому нельзя верить, – вздохнул капрал, спрятал соломинку и передал пленников под конвой. – Полная готовность! – доложил он возглавлявшему продотряд сержанту.

– Тогда выступаем, – распорядился сержант. – Барабанщику и трубачу – молчать, мы уже слишком близко к границе.

– Провиант – в строй! – скомандовал капрал. Квака и мышонка с отцом втолкнули в голову колонны. Позади них, шаркая лапами и обливаясь слезами, ковыляли пленные лесные мыши.

– Молчать! – прикрикнул на них конвоир. – Не то как тыкну копьём – и прости-прощай прямо туточки.

– Вперё-о-о-д марш! – взвизгнул сержант.

Разведчик с гнилушкой припустил вперёд; знаменосец со своим дырявым стягом сделал первый шаг; солдаты взяли копья на плечо и растянулись на марше, мерно помахивая хвостиками, и чёрная тень поползла по снегу вслед за отрядом, гонящим провиант в штаб-квартиру.

Мышонок двигался задом наперёд и смотрел через плечо отца на барабанщика – совсем ещё юную землеройку с барабанчиком из ореховой скорлупки.

– Это что, настоящая война? – наконец спросил он маленького солдата.

– А как же! – кивнул барабанщик. – На нашей территории еды стало совсем мало, и теперь придётся отнять территорию у землероек, которые живут ниже по ручью.

– А я слыхал, всё наоборот, – вмешался трубач. – Я слыхал, это на их территории еды стало мало – и они напали на нас.

– Что такое территория? – спросил мышонок.

– Что значит «что такое территория»? – удивился барабанщик. – Территория – она и есть территория, чего тут непонятного?

– У провианта нет территории, – сказал трубач.

– У пойманного – нет, – уточнил барабанщик. – А до того, как мы его поймаем, – есть. Территория у всех есть.

– У нас не было, – возразил мышонок.

– Ну, тогда неудивительно, что вы попали в провиант, – пожал плечами маленький солдат. – На что вообще можно надеяться без территории?!

– Но что это такое – территория? – не унимался мышонок.

– Территория – это твоё место, – объяснил барабанщик. – Это такое место, где всё пахнет правильно. Место, где ты знаешь все тропинки и убежища и можешь найти их когда угодно, хоть днём, хоть ночью. Место, за которое ты сражался, или место, за которое сражался твой отец. Там ты себя чувствуешь в безопасности. Там ты силён. Это такое место, где ты, сражаясь с врагом, наверняка победишь.

– Это – твоя территория, – добавил трубач. – А чужая территория – это совсем другое дело. Там ты себя чувствуешь слабым. Там тебе страшно и хочется бежать без оглядки. И побеждает там враг.

Мышонок-отец шагал молча и сгорал от стыда. «На что вообще можно надеяться без территории?!» – повторял он про себя снова и снова, прекрасно сознавая, что маленький барабанщик прав. И впрямь, на что им было надеяться? Теперь-то он понял, что для него и его сына весь огромный мир был чьей-то чужой территорией, по которой они не могли даже пройтись, если кто-нибудь не заведёт его. Сейчас, на марше, его заводил Квак – и будто нож поворачивался в ране с каждым поворотом ключика.

Разговор оборвался. Лесные мыши тихо попискивали, под шагами землероек похрустывал наст, спичечный коробок на спине Квака тарахтел, подпрыгивая вместе с хозяином, а мышонок с отцом усердно скрипели жестяными лапками под мерное жужжание шестерёнок. Весь отряд был настороже, копья то и дело со звоном сталкивались, нацеливаясь то в одну сторону, то в другую, – землеройки, беспрестанно принюхиваясь, то оглядывались назад, то всматривались в тени под деревьями на окраине луга.

– Далеко ещё? – спросил капрал, тревожно подёргивая носом.

– Уже почти пришли, кажется, – отозвался сержант. Маршрут был им незнаком и заранее не разведан, и следов, что подсказали бы дорогу, не было, но инстинкт вёл сержанта туда, где можно будет наконец уловить запах своего батальона.

– А когда мы вернёмся в штаб? – требовательно пискнул кто-то из строя.

– Жрать хочу! – взвизгнул другой солдат.

– Прекратить разговорчики! – раздражённо рявкнул сержант и снова принюхался.

Квак прыгал вперёд покорно, без единого слова. Он понимал, что скачет навстречу смерти, и сам себе был противен донельзя в таком положении. Однако же до своих лет он дожил лишь благодаря тому, что вкладывал в задачу не бьпъ съеденным больше усилий, чем его враги вкладывали в задачу его съесть. Так что гадальщик отринул страхи и сосредоточился всецело на том, чтобы не упустить ни малейшей возможности спасения.

Приглядываясь к цепочке следов, что тянулась за мышонком и его отцом, Квак заметил, что отец движется не строго по прямой, а длинными дугами, постоянно забирая влево, – одна нога его была согнута сильнее другой. А поскольку шагал он во главе колонны, весь отряд следом за ним незаметно отклонялся от курса и безотчётная тревога исподволь охватывала строй.

– Чего-то мне не по себе, – признался барабанщик. Как бы браво он ни держался, а росту в нём не было и Двух дюймов; залитый лунным сиянием луг внезапно показался ему огромным и страшным, и барабан под дрожащими лапками отозвался чуть слышной дробью.

– И мне, – подхватил трубач. – И ты сам знаешь почему! И я знаю. Мы заблудились, мы теперь на их территории!

Знаменосец, капрал и сержант, услышав, что кто-то наконец облёк их опасения в слова, застыли как вкопанные, и вся колонна остановилась: каждый боец просто-напросто наткнулся на впереди идущего. Разведчик, чьи вылазки и так уже с каждым разом становились всё короче, влетел обратно в строй, точно мячик на резинке, и торопливо зарыл свою гнилушку в снег. Мышонок-отец, не сумев протолкать сына мимо замершего впереди трубача, остался топтаться на месте, пока не кончился завод.

– Тебе страшно? – спросил мышонок-сын маленького барабанщика.

– Мне? Страшно? Да ни в жизнь! – возмутился юный солдат. – Я вообще ничего не боюсь… ну, по крайней мере, так мне кажется. Это ведь моя первая война.

Они стояли в неглубокой лощине, с наветренной стороны защищенной густым кустарником. Здесь, в застоявшемся воздухе, голоса казались непривычно громкими, и все умолкли.

– Что сейчас будет, дядюшка Квак? – шёпотом спросил мышонок.

– Не знаю, – сказал Квак, – но ты смотри в оба. Глядишь, ещё и выдастся случай сбежать!

– Война, – пробормотал отец. – Мусорный ящик, свалка, убийство, ограбление, а теперь ещё и война.

– Цыц! – шикнул конвоир и вдруг, беззвучно ахнув, повалился ничком – в спине его торчало копьё.

– Засада! – взвыл сержант. – Первый взвод – на правый фланг! Остальным – отступать и защищаться! Трубач, труби беду!

Воздух загустел от мускуса. Землеройки перегруппировались, готовясь отразить атаку из-за кустов, и сигналы бедствия из тростниковой дудочки разносились далеко над лугом, озарённым луной, покуда копьё не сразило и маленького трубача. Барабанщик подхватил дудочку, и пронзительные трели вновь полились в лунном свете, а в ответ из-за кустов опять со свистом вылетели копья. И дудочка снова умолкла – барабанщик рухнул с копьём в горле. Он ещё пытался выкрикнуть: «Землеройки, вперёд!» – но не смог и умер без звука.

– Вот они идут! – завизжал сержант, и вражеский отряд землероек устремился в атаку, оглашая луг боевым кличем: «Наше! Наше! Наше!!!»

– Пора! – шепнул Квак мышонку-отцу. Стараясь действовать очень быстро и незаметно, он выдернул из снега три копья и одним вооружился сам, а два просунул отцу под руки наконечниками вперёд – так, чтобы они легли на плечи сыну. Теперь для побега всё было готово – оставалось только завести отца, но тут Квак поймал на себе напряжённый взгляд мышонка-сына. Гадальщик застыл, скованный безмолвной неодолимой тягой, заглушившей для него даже пронзительные вопли бойцов, – и внезапно ему открылось, чего так хочет малыш и не смеет попросить вслух. Поколебавшись лишь мгновение, Квак ринулся между землеройками в самую гущу сражения, сорвал с тела маленького солдата барабанчик из ореховой скорлупки и, вернувшись целым и невредимым, повесил его мышонку на шею.

– За нами! – крикнул отец съёжившимся позади пленникам.

– Мыши, вперёд! – подхватил сын и почувствовал, как барабанчик эхом отзывается на его голос.

Хныча и обливаясь слезами, лесные мыши попадали на снег и поползли за ними, а копья свистели у них над головами и с грохотом отскакивали от отца и сына. Квак припадал к земле, подпрыгивал, уворачивался, отбивался от землероек, случайно встававших у них на пути. Но никто за ними не погнался – в горячке боя землеройкам было не до беглого провианта.

Добравшись до опушки, уцелевшие лесные мыши тотчас бросились врассыпную – по домам. Запыхавшийся Квак переводил дух, опершись на копьё, а мышонок с отцом всё шагали вперёд, разматывая пружину. Позади на снегу остались лежать землеройки и лесные мыши; из распахнутых ртов словно ещё рвались предсмертные крики страха и ярости, а раскрытые навсегда глаза стекленели в свете луны. Мышонок заворожённо смотрел через плечо отца на тела павших, изумляясь их неподвижности. А отец смотрел на копья, которые нёс он сам. Он ощутил на них тяжесть вражеских тел и познал, что значит нанести удар в борьбе за свободу.

– Смотрите! – воскликнул Квак. Снег почернел от полчищ отчаянно визжащих землероек: откликнувшись на сигналы бедствия, армия луга и армия ручья подоспели на выручку своим отрядам одновременно, и толпы бойцов, то накатывая, то отступая волнами, заполонили лощину, топча погибших и умирающих.

«Наше! Наше! Наше!» – скандировали защитники своей территории, и землеройки-захватчики сдавали позиции, но, выкрикивая «Вперёд! Вперёд! Вперёд!», всякий раз опять бросались в атаку.

Только гадальщик и мышонок с отцом, следившие за битвой из укрытия под деревьями, заметили, как из-за пригорка по ту сторону лощины вынырнули две ласки. Ладные и гибкие, они, казалось, не бежали, а скользили на лету между лучами луны. И вот они остановились и, по-змеиному вращая головами, принюхались к запаху мускуса.

– Я знала, что тебе тут понравится, – сказала самка своему спутнику. – Я сюда заглядывала прошлой ночью – прелесть что за лощинка! Непременно что-нибудь вкусненькое найдётся. М-м-ммм! Чуешь, какие славные землероечки?

– Ну, не знаю… – покрутил носом самец. – Землеройками я сегодня завтракал…

– Тебе не угодишь, – обиделась самка. – Такие чудненькие малютки, просто объедение! – Внизу, в лощине, уцелевшие с обеих сторон выносили с поля боя убитых и раненых; луна уже склонилась низко над землёй, удлиняя суетливые тени на залитом кровью снегу и рассыпаясь бликами по снежной корке, не потревоженной топотом несметных крошечных лап. – Нет, ты только глянь! – воскликнула самка, наблюдая, как противники отводят войска и смыкают ряды для новой атаки. – Они даже рядками выстроились! Какие аккуратненькие!

– Ох, ну ладно, – вздохнул самец. – Землеройки так землеройки. Не будем ссориться из-за таких пустяков.

И ласки скользнули в лощину голодными тенями, разя направо и налево с быстротою молнии, и кровь обеих армий стекала из их пастей, оскаленных в улыбке довольства. Не спасся никто. Утолив жажду крови, ласки побежали прочь, оставляя за собой на снегу груды крошечных трупиков.

– Прекрасная территория, – заметила самка. – Самая лучшая. У нас такой ещё не было. Я бы, пожалуй, здесь и поселилась.

– Да, неплохая, – согласился её спутник. – Очень даже недурственная территорийка. Славно мы тут с тобой заживём!

И они любовно потёрлись носами на бегу и прижались друг к другу так тесно, что филин, упавший камнем с лунного неба, сразил обоих одним ударом когтей.

– Моя земля! – пропыхтел филин, кое-как набирая высоту с обвисшими в когтях телами ласок. – Надо же – две за раз! Вот бы жёнушке рассказать, да ведь не поверит. Ух, как вы правы, господа хорошие! – захохотал он. – Отменная территория!

И филин полетел дальше. Залитая лунным серебром земля скользила вспять под его крыльями, а он всё летел и летел: над Луговой Кладовкой Взаимопомощи и над полями за перелеском; над мусорными кострами на свалке и заводными игрушками в баночной аллее, над задворками крысиного города, где дребезжала свой надтреснутый вальс карусель; над новыми горами отбросов и над обугленными останками кукольного дома с провалившейся мансардой и покосившимися трубами, уже без дозорной башенки, – дома, покинутого благородными леди и джентльменами давным-давно.

Убедившись, что опасность миновала, Квак и мышонок с отцом вышли из-под деревьев и снова пустились в путь – к сосновому лесу за ручьём по ту сторону луга. Полная луна следила за ними жёлтым глазом из-за чёрных стволов и видела, как все трое добрались до ручья и двинулись дальше, вниз по течению. Квак подпрыгивал, мягко плюхаясь в снег; спичечный коробок тарахтел; шестерёнки жужжали; жестяные лапки мышонка с отцом поскрипывали и скользили по снегу, а рядом, подо льдом, чуть слышно журчал ручей.

– Мыши, вперёд! – бормотал отец, толкая перед собой сына. От его штанов остались одни лохмотья, а кое-где копьями сорвало даже мех, и пятна оголившейся жести сверкали в свете луны. Сын, тоже изрядно потрёпанный, топал задом наперёд молча и только слушал, как постукивает и тарахтит у него на груди барабанчик.

– Вон они, сосны, на том берегу, – объявил Квак. – Можно здесь перебраться, – добавил он и помог мышонку с отцом спуститься по склону на лёд. – Множество рек у судьбы… – начал было он, но так и не успел закончить фразу. Неслышно взмахнули крылья, дунул холодный ветер, и гадальщик взвился в небо над ручьём в когтях филиновой жёнушки. Отца и сына сбило с ног порывом ветра, но они услыхали, как где-то неподалёку со звоном упала на лёд Квакова монета. – Удачи! – донёсся до мышат глуховатый, печальный голос их друга и дядюшки, и гадальщик исчез из виду с последним лучом луны.

Лишь на рассвете Крысий Хват добрался до лощины, где разыгралось сражение. Он ступал медленно и тяжко, позвякивая на ходу, ибо соорудил себе доспехи из двух консервных банок. Как ни страшили его отравленные копья, но вырвать свою законную добычу из лап землероек было важнее. Слониха тащилась позади, увязая в снегу. Взгляд её единственного глаза жёг Крысьему Хвату спину, словно только ненависть и заставляла крутиться её проржавевшие шестерёнки.

Продираясь сквозь частокол копий, Хват бродил между рядами безмолвных мертвецов и ругался себе под нос: от заводяшек и лягушки не осталось ни следа, ни клочка. Убедившись, что живых землероек поблизости тоже нет, он сбросил доспехи, оправил свой шёлковый халат и попытался обмозговать ситуацию.

– Ну что ж, – сказал он себе, – раз уж я зашёл так далеко, почему бы не пойти ещё дальше? Кто бы мог подумать, что они столько продержатся?! Ах, какое же будет облегчение наконец их расколошматить! – Философски вздохнув, он перекусил чем побрезговали ласки, загрузил слонихины бумажные мешки запасами в дорогу и снова встал на след.

Солнце уже взошло, и торчащие из снега копья, как гномоны, отмечали тенями первые часы утра, когда над полем битвы закружилась сойка-репортёрша.

– ПОСЛЕДНИЕ ИЗВЕСТИЯ! – громогласно объявила она. – НОЧНОЕ СРАЖЕНИЕ НА ГРАНИЦЕ ЛУГА ЗАВЕРШИЛОСЬ… ЗАВЕРШИЛОСЬ… – Сойка осеклась и спустилась пониже, пытаясь разобраться, кто же вышел победителем. – ПОБЕДОЙ! – заключила она. – ПОБЕДА! ПОБЕДА! ПОБЕДА! – И, повторяя на все лады это сладкое слово, понеслась в суматоху дня.

Позади, на поле битвы, поблёскивали в лучах солнца две консервные банки, и на одной из них трепетал, как знамя, под утренним ветерком обрывок бумаги. «СОБАЧИЙ КОРМ БОНЗО» – виднелась надпись на этикетке, и пятнистый чёрно-белый песик в поварском колпаке улыбался своему двойнику с точно такой же, только поменьше, баночки «БОНЗО», которую он тащил на подносе.

 

4

Мышонок с отцом лежали на льду; отец медленно перебирал лапками, пока раскручивалась пружина.

– Мой дядюшка Квак пропал! – плакал мышонок. – Что случилось?

– Филин его унёс – как тех ласок, – объяснил отец. – Наш друг сдержал своё слово – проводил нас, докуда смог. А теперь дороги, предначертанные нам судьбой, разошлись, и мы опять остались одни.

«И один на один с Крысьим Хватом», – не успев договорить, подумал он, ибо понимал, что рано или поздно Хват опять выйдет на след. И снова, как наяву, он увидел эти горящие глаза, снова у него в ушах зазвучал этот вкрадчивый голос: «Отойди, Квак. Твоим дружкам конец».

Но пугать малыша он не стал. До утра отец и сын пролежали молча; ветер доносил до них запах сосен, напоминая о рождественской ёлке, под которой им уже никогда не сплясать.

– Акт первый, сцена первая, – с первыми лучами солнца раскатился над ручьём чей-то скрипучий голос. – Дно пруда: тина, ил, грязь, отбросы и водоросли.

– Потрясающе! – откликнулся другой голос, более звучный. – Вот это – настоящая глубина! Основа основ!

– Может, позовём на помощь? – предложил мышонок. – Кажется, они нас не обидят.

– Придётся рискнуть, – согласился отец. – Спасите! – тоненькими металлическими голосками завопили они вдвоём что было сил. – Помогите!

– В центре сцены стоят две консервные банки, полу занесённые илом, – продолжал скрипучий голос. – Налево от них – камень.

– Помогите! – ещё раз крикнули мышонок с отцом.

– Из одной банки показывается голова, – гнул своё голос.

– Погоди-ка, – вмешался другой голос. – Там кто-то есть. Если это фермер с ружьём, надо быть наготове.

Большой ворон важно выступил из-под сосен и склонил голову набок, прислушиваясь. Высокий и стройный, он сложил свои чёрные глянцевитые крылья на манер небрежно наброшенного на плечи плаща, и во всём облике его было нечто такое, что жена и коллеги восхищённо именовали «присутствием»: просто где бы он ни находился, казалось, он присутствует там явственней, чем любая другая птица.

– Да это пара заводяшек! – крикнул ворон своим спутникам, невидимым за деревьям. – Сели на мель, бедолаги!

Ворон слетел к мышонку с отцом на лёд и тут заметил оброненную Кваком монету. Он подбросил её лапой, поймал в клюв, затем картинным жестом извлёк обратно и, держа на вытянутой лапе, стал разглядывать. Во время оно, когда Квак нашёл её на дне пруда, монета блестела золотом, но теперь позолота стёрлась – осталась одна медь. «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ!» – гласила надпись вдоль ободка, а в центре красовался клевер с четырьмя листками.

– А, так вам и волноваться не о чем, – сказал Ворон мышонку с отцом. – Всё у вас получится. Здесь прямо так и написано.

– Когда? – спросил мышонок.

Ворон повернул монету обратной стороной – там оказалась подкова и начало другой надписи: «ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ – …» Но на месте последних слов была пробита дырочка для шнурка.

– Когда придёт ваш счастливый день, – ответил Ворон и повесил монету на шею мышонку-сыну. Монета звякнула о барабанчик.

Ворон подхватил мышонка с отцом и понёс их в лес, на поляну, где его дожидалась супруга – ворона довольно-таки эффектной наружности. Рядом сидели три хорошеньких скворца. Кроме них в труппу входили тощий меланхоличный кролик и сверкающая яркими перьями, но неопрятная попугаиха, упакованная в три кукольные безрукавки и шерстяное кашне. Ей и принадлежал тот скрипучий голос. Некогда попугаиха была чьей-то домашней любимицей и носила имя Полли, но, расправив крылья в один прекрасный день и устремившись в распахнутое окно навстречу свободе, сочла себя достойной более звучного имени и назвалась Эвтерпой.

Госпожа Ворона, которая за свою бурную жизнь и сама не раз побывала на мели, встретила гостей радушно.

– Что ж, – промолвила она, – им, по крайней мере, еды не требуется. Возьмём их в труппу – а там, глядишь, от них и польза образуется. – Ворона наклонилась и пригляделась повнимательнее к малышу. – Ты что делаешь, когда тебя заводят? – спросила она. – Играешь на барабане?

– Нет, – ответил мышонок. – Вообще-то мы танцевали.

– Но теперь мы просто идём, – сказал отец. – А за нами идёт враг. И он идёт быстрее.

– Такова жизнь, – изрекла Эвтерпа.

– Мы ищем тюлениху, – сообщил мышонок.

– А нас ищет крыса, – добавил отец.

– Два заводных мышонка – в поисках тюленихи и крыса – в поисках заводных мышат! – хором воскликнули скворцы. – Это уже чересчур! – И они звонко расхохотались, вспорхнув и затрепетав крылышками. Ворон и Ворона тоже засмеялись, но попугаиха смерила отца и сына задумчивым взглядом.

– У неё был красно-жёлтый мяч на носу, – продолжал мышонок. – А ещё мы ищем слониху. У нас будет семья.

– Невероятно! – вскричали скворцы.

– А в этом кое-что есть, – заметил Ворон. Он завёл отца и отступил в сторону. – Ну-ка, поглядим, на что вы способны.

Мышонок с отцом заковыляли по снегу, споткнулись о ветку, упали и остались лежать. Отец медленно перебирал лапками, а вся труппа смотрела затаив дыхание. Небо сияло холодом; белый снег искрился под солнцем; где-то на дальнем берегу замёрзшего ручья стучал дятел; сосны вздыхали на ветру.

– Не могли бы вы нам помочь? – попросил отец. – Нам надо идти дальше. Нам нельзя здесь оставаться.

– Пафос! – восхитился Ворон. – Настоящий пафос!

– Да, в них определённо что-то есть, – согласилась госпожа Ворона, помогая мышонку с отцом подняться. – Репризу с тюленихой и слонихой надо будет доработать, но проход отличный, а падение – просто блеск! Можно будет их задействовать в следующем ревю.

Ворон обхватил отца и сына за плечи чёрным крылом: – Добро пожаловать в экспериментальный театр «Последний карк моды»!

– В прошлом году это был классический театр «Последний карк моды», – добавила госпожа Ворона.

– Искусство должно шагать в ногу со временем, – пояснил Ворон.

– Но мы не хотим в экспериментальный театр «Последний карк моды», – запротестовал мышонок. – Нам нужно найти тюлениху. Нам сказали, что она у вас. У неё на носу площадочка.

– У кого? – встрепенулся Ворон. – Какая площадочка?

– У тюленихи, – повторил малыш. – Вам не встречалась жестяная тюлениха с площадочкой на носу?

– Ах вот вы о какой тюленихе! – воскликнул Ворон. – О заводной! Теперь припоминаю. – И он воодушевлённо завертел крылом. – Акробатический номер с воробышком!

– Вот именно, – подтвердил мышонок.

– Ну конечно! – продолжал Ворон. – У нас тогда было варьете «Последний карк моды» – лучший сезон на моей памяти. Ах, эти знойные синички! По ним все просто с ума сходили. – Он покачал головой и прищёлкнул клювом.

– Где вы её нашли? – спросил мышонок.

– Купили у Крысьего Хвата, – сказал Ворон. – Он – главный поставщик заводяшек. Вы с ним знакомы?

– Он-то за нами и гонится, – ответил отец. – Хочет нас сломать.

– Да ну, не может быть, чтобы всё было так плохо, – не поверил Ворон. – Чего ради ему ломать заводяшек? Наоборот, он их чинит, а потом продаёт. Не таковский он, чтобы себе в убыток товар портить. Вот мы, например, за ту тюлениху три мешка мармеладок отдали – это за чиненую-то заводяшку! Я хочу сказать, вы же понимаете – бизнес есть бизнес, даже если это шоу-бизнес. А мармеладки, между прочим, новые были – ящик только-только из грузовика выпал!

– Где она сейчас? – спросил мышонок. Ворон пожал плечами.

– Да кто ж её знает? Где-нибудь на гастролях, полагаю. Я её продал одному кролику – он с блошиным цирком разъезжает.

– За сколько? – полюбопытствовал мышонок.

– За пару кукольных роликов и деталь от гироскопа, – ответил Ворон. – Ладно, хорошенького понемножку, а работа не ждёт! Давайте-ка прогоним «Пса» ещё разок – с самого начала.

– Помогите нам, пожалуйста! – взмолился отец.

– Что вам сейчас необходимо, – наставительно молвил Ворон, – так это попытаться успокоиться, а прочее мы обсудим позже. Поверьте, здесь вы в полной безопасности. Никто вас не тронет, пока вы со мной! – Свирепо насупившись, он отвесил воображаемому обидчику показательную оплеуху и тотчас ласково потрепал мышонка-отца по щеке, подмигнул ему и обернулся к труппе: – Итак, приступим!

– А ты уверен, что сегодня стоит дать именно «Пса»? – переспросила Ворона с сомнением.

– Ещё и как уверен! – закивал Ворон. – «Последний видимый пёс» – самая забойная вещь из всех, что у нас были. Оригинальная! Не для всех! Со скрытым смыслом!

– А в чём скрытый смысл? – поинтересовалась Ворона.

– Не знаю, – сказал Ворон, – но зато знаю, что он там есть, а это – главное.

– А мне сдаётся, «Месть сурка» перспективнее, – возразила Эвтерпа, воплощавшая для труппы если не лирическую музу, то, по меньшей мере, весь репертуар, ибо пьесы от начала и до конца хранились в её памяти. – С таким сюжетом, как в «Сурке», не промахнёшься, – продолжала она. – Бедное семейство закладывает нору жадному лису, а тот лишает их права выкупа, и несчастные вынуждены уйти со своей территории.

– Опять территория, – вздохнул отец. – Ну зачем, спрашивается, напоминать мне на каждом шагу о нашей бездомности?!

– Если бы мы нашли тот кукольный дом, он мог бы стать нашей территорией, – сказал мышонок. – А, папа? – Только сейчас малыш ощутил на шее новую тяжесть и вспомнил про монету. – Может, у нас и правда всё получится? – добавил он. – Может, придёт наш счастливый день?

А Эвтерпа между тем продолжала нахваливать «Месть сурка».

– Банкир Лисоплут! – декламировала она. – Он, кто в безмерном коварстве своём беспощадней ловца, острозубою сталью тропу заградившего зверю! Что за новые беды готовит он нам, вероломный?! Аншлаг обеспечен! – добавила она убеждённо.

– Послушай, Эвтерпа, – перебил её Ворон, – как Директор «Последнего карка моды» я просто обязан проводить в жизнь самые современные веяния. Сегодня мы ставим «Пса». Итак – акт первый, сцена первая. Поехали.

– Дно пруда, – проскрипела Эвтерпа. – Тина, ил, грязь, отбросы и водоросли. В центре сцены стоят две консервные банки, полу занесённые илом. Налево от них – камень. Из одной банки показывается голова. Это голова Фурцы. Из другой банки показывается голова Вурцы Справа на сцену выходит Греч и направляется к камню.

– Ну и пьеса, – проворчал кролик, игравший Греча. – У меня до третьего акта ни одной реплики! Стою себе на камне – и все дела.

Утихомирив кролика взглядом, Ворон обернулся к супруге:

– Первая реплика – у Фурцы. Это ты.

– Какие последние? – произнесла Ворона за Фурцу.

– Последние что? – уточнил Ворон за Вурцу.

– Болотные новости, – сказала Фурца.

– Псы, – сказала Вурца. – Многочисленность псов. Многомножественность псов. Умногочисленномногость псов. А также кручение и виляние.

– Но что же виляет и крутит?

– Ничто.

– О! Но где же оно, о, ответь мне скорей!

– Вне среди вне среди вне среди вне среди точек.

Тут Ворон вышел из роли и воскликнул:

– Чувствуешь, как оно нарастает?

– Нет, – сказала Ворона. – Буду с тобой откровенна: не чувствую.

– Ладно, неважно, – махнул крылом Ворон. – Пускай всё идёт как идёт. Твоя реплика.

– Где среди точек? – произнесла Ворона.

– Вне среди точек, за…

– Да-да, продолжай! За?…

– За…

– Ну же, не медли! За чем?

– ЗА ПОСЛЕДНИМ ВИДИМЫМ ПСОМ! – выпалил Ворон. – Вот! – добавил он торжествующе. – Видишь, какая отдача! Всё выше, выше, выше, и вдруг – бац! ЗА ПОСЛЕДНИМ ВИДИМЫМ ПСОМ!

– Ara, теперь и меня зацепило, – кивнула Ворона. – Но что это всё означает?

Ворон взметнул крылья, точно широкие полы плаща.

– Ты лучше спроси, чего это не означает! – воскликнул он. – Этому нет конца! Оно нарастает и ширится, пока до тебя вдруг не доходит, что это – вообще всё на свете. Всё что угодно. Зависит от того, кто ты и каков твой последний видимый пёс.

– «За последним видимым псом»? – переспросил у отца мышонок. – Интересно, а где это?

– Не знаю, – сказал отец, – но эти слова что-то во мне затрагивают. То ли я что-то припоминаю, то ли, наоборот, вспомнить никак не могу. Кажется, вот-вот уже пойму – а тут-то оно и ускользает.

– Может, там и разъезжает тот кролик с блохами, как ты думаешь? – спросил мышонок. – Вне, среди точек… Может, там мы и найдём тюлениху со слонихой и кукольный дом?

– Никого мы не найдём, пока не двинемся дальше, – сказал отец. – А для этого придётся ждать конца представления.

Репетиция продолжалась весь день, а скворцы тем временем устанавливали декорации на дне природного амфитеатра – чашевидной ложбины на открытой поляне за лесом. Под вечер примчалась сойка.

– «ПОСЛЕДНИЙ КАРК МОДЫ» ПРЕДСТАВЛЯЕТ… Что вы представляете? – прокричала она, пролетая над опушкой.

– Объявим перед самым началом, – ответил Ворон. – Не хочу, чтобы у публики сложилось предубеждение.

– …ПРЕДСТАВЛЯЕТ НОВУЮ ЗАХВАТЫВАЮЩУЮ ДРАМУ! – проверещала сойка. – ВПЕРВЫЕ НА СЦЕНЕ – ЗАВОДЯШКИ-ГРАБИТЕЛИ! – И упорхнула прежде, чем Ворон успел её поправить.

– Вот так рекомендация… – удивился Ворон. – Как-то странно это – отдать первую строку в афише никому не известным дебютантам…

Но, будучи птицей светской, расспрашивать новичков о прошлом не стал.

– Отчего же, поклонники у нас есть, – пробормотал отец, и Крысий Хват снова встал перед его мысленным взором как живой.

Сгустились сумерки, и круглая медовая луна, выглянув из-за сосен, осветила пёструю толпу в заснеженной ложбине. Вручая скворцам за вход что у кого было припасено на такой случай – желуди и буковые орешки, семечки и корешки, червяков и дохлых жуков, – звери и птицы рассаживались по местам и с ворчаньем и фырканьем, подвываньем и щебетом вливались в общий гомон публики, намеревающейся развлечься за свою скромную лепту по полной программе.

Наконец все зрители расположились полукругом, в несколько ярусов, на склоне перед сценой – ровной площадкой в центре ложбины. С трёх сторон сцену окаймляли сосны, а занавесом служило рваное полотнище тёмно-красного парчового бархата, подвешенное к двум деревьям. Мышонок с отцом и вся маленькая труппа выглядывали из-за него, рассматривая зал.

– Аншлаг, – с удовольствием отметил Ворон. – Значит, всё же есть место Искусству в наших лугах! Неподдельная потребность налицо.

– Вопрос только, в чём она – эта потребность, – вздохнула Ворона. – Будем надеяться, что в «Последнем видимом псе».

Скворцы, препроводив по местам последних посетителей, выпорхнули на сцену исполнить увертюру, и весёлая музыка полилась над лугом в свете луны. Зрители завздыхали, усаживаясь поудобнее, а Ворон выступил на авансцену и отвел крылья за спину, готовясь принять аплодисменты.

– Благодарю, – промолвил Ворон. – Благодарю. Как вам известно, «Последний карк моды» зарекомендовал себя на благодатной ниве искусства с самой лучшей стороны и с честью удерживает эту высокую репутацию дольше, чем большинство из нас пожелает дать себе труд припомнить. Мы представляли вам всё – от классических драм до хористок; мы всегда стремились идти в ногу со временем и нести в массы искусство высшей пробы, свежее и оригинальное. – Он выдержал паузу и самым торжественным тоном продолжил: – Сегодня мы намерены поддержать эту добрую традицию. Предлагаем вашему вниманию последнее достижение одного из самых серьёзных и основательных мыслителей нашего времени. Экспериментальный театр «Последний карк моды» с гордостью представляет пьесу глубокоуважаемой Серпентины – трагикомедию в трёх актах «Последний видимый пёс».

Сквозь шум аплодисментов послышались стоны разочарования. Опоссум беспокойно заёрзал и шепнул жене:

– Боюсь, на этот раз он не шутит.

– Главное – не захрапи, – отозвалась его супруга, а скворцы между тем подняли занавес, явив публике две большие ржавые банки из-под грейпфрутового сока, в которых сидели Ворон и Ворона, прикрыв головы чёрными крыльями.

Скрипучий голос Эвтерпы зазвучал за сценой:

– Тина, ил, грязь, отбросы и водоросли. В центре сцены стоят две консервные банки, полузанесённые илом.

Возмущённый зритель-хорёк вскочил с места и, сверкнув белозубым оскалом, взвизгнул:

– Сами смотрите свою чушь! Нам тут не надо этой вашей новомодной похабщины!

– Покажи им, Альф! – крикнул кто-то из его дружков, и низкий глухой ропот прокатился в толпе.

Ворон и Ворона, как полагалось по роли, высунули головы из банок. Кролик-Греч вышел на сцену, встал на камень, прикрыл лапой глаза и, надеясь вложить в своё молчание глубокий смысл, застыл в неподвижности.

– Долой этого дутого кролика! – раздражённо крикнул из толпы дикобраз. – Синичек дав-а-а-ай! – Его соседи разразились свистом и хохотом, и какое-то время актёров не было слышно, пока Вурца не дошла до реплики: «Многочисленность псов. Многомножественность псов. Умногочисленномногость псов».

– Вот вам и пьеса! – фыркнула из зала куница. – Не многовато ли псов будет?

– Луг ещё к этому не готов, – заметил местный критик-полёвка своей супруге.

– А также кручение и виляние, – продолжала Вурца, нервно поглядывая в зал.

– Но что же виляет и крутит? – произнесла Фурца.

– Ничто.

– Они меня достали! – взревел Альф. – Вперед, ребята!

– Берегитесь! – пискнула супруга критика, но слишком поздно. Только скворцы вовремя вспорхнули из-за кулис, но Ворон и Ворона не успели оторваться от земли и исчезли из виду под лавиной хорьков, хлынувшей на сцену, а кролик упал замертво, заливая кровью сверкающий под луной снег.

– От этих бродячих трупп редко дождёшься чего-нибудь завершенного, – вздохнул критик.

– Хулиганы! – кричала Ворона, отбиваясь крыльями от наседающих хорьков. – Вы недостойны Искусства!

Ворон как бывалый актёр защищался молча и успевал даже отталкивать обидчиков от жены, но взлететь им никак не удавалось.

– Стыдно, парни! – пропыхтел он наконец. – Уймитесь! А то прямо как деревенские олухи какие-то, честное слово!

Мышонка с отцом никто не завёл – им оставалось лишь наблюдать за катастрофой на сцене, а Эвтерпа, примостившаяся над ними на ветке, сыпала ругательствами вполголоса, но вмешаться не смела.

– Сдаётся мне, это конец, – пробормотала она. – Через пару минут от «Последнего карка моды» останутся перья да косточки.

– И ничего нельзя поделать? – спросил мышонок.

– А что ты предлагаешь? – огрызнулась попугаиха.

– Заведите нас, – сказал отец, – и выпустите на сцену.

– Ну, это-то без проблем… – Эвтерпа воззрилась на него с недоумением. – Почему бы и нет, собственно?

Она завела отца и, качая головой, смотрела ему вслед. Отец побрёл по снегу, толкая перед собой мышонка.

Хорьки, вознамерившиеся положить конец «Последнему карку моды» раз и навсегда, оторвались от своего увлекательного занятия, когда пятящийся мышонок наткнулся на них и застрял – протолкнуть его дальше отцу не хватало сил.

– Прошу прощения, – извинился мышонок.

– Что это? – удивился Альф.

Ряд за рядом зрители на склоне приподнимались, пытаясь рассмотреть две крошечные фигурки; кое-кто из зрителей захихикал.

– Мы хотели спросить, сэр, не встречали ли вы случайно тюлениху? – пропищал мышонок.

– Тюлениху? – переспросил хорёк.

– Совершенно верно, – подтвердил отец. – Мы разыскиваем тюлениху – а нас разыскивает крыса.

Ворон и Ворона прислушались. Они лежали на спине, умоляюще сложив крылья, а несколько хорьков навалились на них с ухмылками и крепко держали.

– Наверное, сейчас она уже за последним видимым псом, – добавил мышонок.

– А тот, наверное, прячется за последней видимой сосной, – подхватил отец.

– У неё когда-то был красно-жёлтый мяч на носу, – продолжал мышонок.

– Но теперь мяча нет, – промолвил отец, и в толпе снова раздались смешки, на сей раз погромче. Ворон и Ворона, даже не переглянувшись, испустили вздох облегчения.

– Давай, Альф! Помоги им найти тюлениху! – закричали хорьки.

– Или, по крайней мере, отойдите и дайте нам пройти, пока у нас опять не кончился завод, – сказал отец.

– Потом мы разыщем слониху, – промолвил мышонок. – А потом пойдём искать свою территорию.

Публика взорвалась хохотом.

– А в этой сценке что-то есть, – сказал критик супруге. – По-моему, та тягомотина с «Последним видимым псом» была просто экспозицией. Короче, это всё просто шутка. Бедняга кролик!

Звери, сидевшие по соседству, тотчас подхватили отзыв специалиста, и по рядам побежал восхищённый шепоток.

– Какие они замечательные! – воскликнул крот. – Почти как настоящие!

Хорьки на сцене, добродушно посмеиваясь, уступили дорогу. Отец и сын прошли ещё немного, наткнулись на кроликов камень и упали. Публика хохотала до слёз.

– Браво! – выкрикивали из толпы. – Бис!

Хорьки убрались на места. Ворон и Ворона взлетели на сосну, а отца с сыном отнесли обратно – туда, откуда они начали свой первый проход.

Кто-то из хорьков завёл их, и мышата вновь зашагали через сцену. И тут, глядя поверх головы сына, отец различил в тенях под соснами знакомую фигуру с тяжеленным камнем в лапах, уже занесённым для удара. Малыш, пятившийся спиной, услышал отчаянный шёпот отца: «Крысий Хват!»

– Помогите! – закричал мышонок.

Но Крысий Хват стоял с подветренной стороны, и никто ещё его не заметил и не учуял. Зрители засмеялись, предвкушая новые уморительные вариации. И мышонок, не стерпев такой насмешки судьбы, взбунтовался.

– Пускай всё идёт как идёт! – шепнул он отцу. – Твоя реплика!

– Банкир Крысовор! – возопил отец. – Он, кто в безмерном коварстве своём беспощадней ловца, острозубою сталью тропу заградившего зверю!

Крысий Хват, наблюдавший, как две крохотные фигурки приближаются к нему в лунном свете, вздрогнул от неожиданности и страшно смутился. Благоразумие подсказывало скрыться до лучших времён, и он уже собрался было вернуться в чащу, туда, где оставил слониху. Но зрители сомкнулись вокруг сцены тесным полукольцом, и Крысий Хват понял, что ускользнуть тишком не удастся.

– Банкир Крысовор! – во всю мочь своего жестяного голоска подхватил мышонок. – Что за новые беды готовит он нам, вероломный?!

– Ах! – выдохнула публика в совершенном восторге и приготовилась внимать.

– Неужто по-прежнему нас не оставит в покое, – продолжал отец, – злодей, что пустил нас скитаться по свету, родную нору отобравши?

– По-прежнему нас не оставит в покое! – подтвердил мышонок, надвигаясь спиной на Крысьего Хвата. Отступать тому было уже некуда, и он съёжился в надежде, что его всё-таки не заметят.

– О Банкир Крысовор, ты почто затаился в тени под сосною? – грозно вопросил отец. – Выходи и взгляни своим жертвам в глаза недостойный! День отмщенья настал – роковой, судьбоносный, день сведения счётов, и ныне тебе или нам предстоит разделить территорию с червем могильным!

– Выходи! – все как один вскричали зрители. – Крысовор, выходи!

– Да что же это за труппа? – возмутился хорёк Альф. – Только-только затеяли что-то стоящее – и на тебе, пожалуйста: актёр на выходе уснул! – Он опять вскочил с места, метнулся за кулисы и, рыча себе под нос: «Ничего, сейчас разберёмся!», схватил Крысьего Хвата за шкирку.

– Лапы прочь! – взвыл Хват, рухнул на четвереньки и пополз по сцене, отчаянно импровизируя. – Я, Банкир Крысовор, к вам явился взыскать много лет как просроченный дола – запричитал он. – Правосудия!

– Негодяй! – донеслось из толпы. – Похититель территорий!

– Ну и талантище эта крыса! – шепнул критик жене. – Злодей просто великолепный! В жизни не видел такого омерзительного персонажа!

Остальные зрители, совершенно некритически проникшиеся тем же чувством, засвистели и зашикали на новоявленного актёра.

Крысий Хват и сам бы с радостью вышел из образа, но не тут-то было.

– Правосудия! – снова вскричал он, едва перекрывая голосом шум толпы, и заплакал.

Зрители в едином порыве ринулись на сцену и набросились на злосчастного Банкира.

– Вот уж не думал не гадал, что Крысий Хват так зарвётся, – заметил Ворон. – Какая муха его укусила? Ну скажите на милость, что его заставило сунуться в шоу-бизнес?

– У каждого свой бзик! – прокричала в ответ Ворона.

Шум на сцене стоял неимоверный.

– На помощь! – взвизгнул Крысий Хват, возносясь со дна кучи-малы, как пенный гребень в бушующем море.

– Нет уж, увольте! – успел крикнуть Ворон, прежде чем Хвата захлестнула новая волна. – На сцене каждый сам за себя – такая уж наша доля.

Под градом тычков, щипков и укусов Крысий Хват сражался как лев, а мышонок с отцом попали из огня в полымя: хлынувшие на сцену энтузиасты запросто могли их растоптать.

– Вперёд! – исступлённо крикнул мышонок, сам не понимая, к кому обращается.

– И вверх! – откликнулся отец, и взаправду отрываясь от земли вместе с сыном. Репертуарная попугаиха Эвтерпа, углядев, в какой переплёт они угодили, вихрем ярких перьев и рваных свитерков ворвалась в драку и, подцепив мышонка с отцом когтями, устремилась в ночное небо.

Набрав высоту, Эвтерпа закружила над соснами, разглядывая амфитеатр и оценивая ситуацию. Вся труппа «Последнего карка моды», исключая злополучного кролика, осталась цела и невредима – по крайней мере, до следующего представления. Крысий Хват наконец пробился сквозь гущу нападающих и бросился наутёк; несколько хорьков сочли своим долгом пуститься в погоню, но прочая публика довольствовалась общей свалкой, выплёскивая остатки ужаса и сочувствия к жертвам Банкира уже друг на друга.

– Вот это и есть шоу-бизнес, – заключила Эвтерпа. – И я им сыта по горло – по крайней мере, на сегодняшний вечер. А вы?

– По-моему, свой скромный вклад в дело Искусства мы внесли, – сказал отец. – Но строить дальнейшую карьеру на подмостках я не намерен.

– И куда вы теперь подадитесь? – спросила Эвтерпа. – Не могу же я летать кругами всю ночь!

– Мы не знаем, – сказал отец.

– Тогда – на юг, – объявила попугаиха, – потому что лично я именно туда и собираюсь. Мне положен отпуск.

С этими словами она поднялась повыше и легла на курс, а сосновый лес с «Последним карком моды» вскоре остались далеко позади.

Холодный воздух из-под крыльев попутаихи обвевал мышонка с отцом, и потоки тьмы струились мимо по обе стороны. Луна закатилась; земля подёрнулась серой дымкой. Дорога ветра сама мчалась навстречу, и отцу с сыном не приходилось даже перебирать лапками.

– Интересно, что сталось с Крысьим Хватом? – размышлял вслух мышонок. – Интересно, спасся он или нет?

– Если да, то мы его ещё увидим, – сказал отец. – Похоже, он твёрдо решил нас сломать и так просто не отступится.

– А мы тоже так просто не отступимся! – заявил мышонок. – Да, папа?

На это отец ничего не ответил, и мышонок ненадолго умолк, слушая, как свистит несущийся навстречу ветер.

– Но мы ведь найдём слониху и тюлениху и кукольный дом? – спросил он чуть погодя. – И у нас будет своя территория? Да, папа?

– Ты просто не желаешь ничего понимать! – не выдержал отец. – Как, по-твоему, мы можем кого-то найти? Как вообще можно надеяться, что у нас будет своя территория?!

– Но ты только посмотри, как мы уже далеко прошли! – воскликнул мышонок. – Только вспомни, сколько всего мы уже сделали! Мы выбрались со свалки! Мы пережили войну! Мы спасли «Последний карк моды»!

– Мы бы нипочём не скрылись после того неудачного ограбления, если бы не Квак, – возразил отец. – И нипочём бы не пережили войну. А «Последний карк моды» мы спасли только тем, что всех насмешили. Думаешь, почему они над нами смеялись? Потому что у нас нет ни зубов, ни когтей, и мы ничего не можем делать сами. Потому что мы – просто посмешище. – И он печально уставился на малыша, висящего у него на руках в темноте со своим барабанчиком и монетой.

– Послушайте, – вмешалась Эвтерпа, – честное слово, Ворон вовсе не считал вас посмешищем! И я не считаю! Вы поступили очень умно – и очень храбро. Вас ведь запросто могли растоптать!

– Да, – согласился отец, – мы храбрые и умные. Но не настолько умные, чтобы заводиться без посторонней помощи. Если б мы только могли!..

– Ох, – вздохнула Эвтерпа, – тут уж ничего не поделаешь. Хотя, если вдуматься, попытка не пытка…

– Что вы имеете в виду? – встрепенулся отец.

– Только что мы пролетели мимо бобрового пруда, – начала издалека Эвтерпа. – Там живёт старый Выхухоль. Слыхали о таком?

– Нет, – сказал отец.

– Ну так вот, – продолжала попугаиха, – не считая Крысьего Хвата, он в этих краях – единственный, кто способен творить с механизмами настоящие чудеса. Он любую задачку в два счёта расщёлкает. – Эвтерпа развернулась кругом и ещё быстрей замахала крыльями. – Он пару раз чинил сломанных заводяшек для «Последнего карка моды». Глядишь, и вам поможет!

Теперь, когда попугаиха сменила курс, висящий на руках отца мышонок снова увидал в небе Сириус – ту яркую звезду. Казалось, ей с ними по пути: она как будто и сама летела на север где-то в своей дальней дали. И снова, как в тот раз, мышонок при виде её ободрился. Счастливая монета у него на груди позвякивала о барабанчик, и теперь мышонок чувствовал, что судьба и впрямь готова ему улыбнуться.

– Может, мы не всегда будем такими беспомощными, папа, – сказал он. – Может быть, когда-нибудь мы научимся заводиться сами.

– Может быть, – эхом откликнулся отец.

На смену одиноким домишкам и фермам внизу потянулись лесистые холмы, и попугаиха начала снижаться. И вот кроны деревьев надвинулись почти вплотную – Эвтерпа спикировала у самой опушки и понеслась над долиной, где ручей разливался заводью, затянутой коркой льда. На дальнем конце заводь преграждала корявая запруда из молодых деревьев и спиленных веток, а за нею ручей подо льдом продолжал свой путь через долину.

– Вот она – бобровая запруда, – сказала Эвтерпа. – А вон тот большой снежный холм посреди пруда – бобровая хатка. Выхохуль живёт отдельно, в норе поменьше, а вход в неё – где-то на берегу. Ага, сдаётся мне, это его следы!

Она приземлилась у пруда и поставила мышонка с отцом на лёд.

– Тут Выхухоль сам вас найдёт, – пообещала она. – И непременно что-нибудь с вами да сделает – если это вообще кому-то под силу.

Кончик крыла мягко коснулся отца и сына, попугаиха вспорхнула и с криком: «Прощайте! Удачи вам!» – растворилась во тьме.

 

5

Мышонок с отцом стояли в темноте и слушали, как ветер наметает снег и со свистом проносится по льду. Под ветром затаилась зимняя тишь – только лёд потрескивал на морозе. Тянулись часы, и вот уже небо начало светлеть, когда мышонок, стоявший лицом к берегу, внезапно промолвил:

– Кто-то идёт.

– Выхухоль? – спросил отец.

– Не знаю, – сказал мышонок, – но не Крысий Хват. Этот больше и толще. Симпатичный. И хвост у него не такой, а ещё он хромает.

Выхухоль, несколько смахивающий на большую бурую луговую мышь, медленно приближался к ним. Одну лапу ему когда-то оторвало капканом, и теперь он передвигался вприпрыжку: топ-топ-скок! топ-топ-скок! Однако всем своим обликом и повадками он являл олицетворённый ход раздумий – основательных, округлых и пушистых, и вдобавок что-то тихо бормотал себе под нос.

Споткнувшись о мышонка с отцом, Выхухоль наконец их заметил.

– Рановато вы, – сказал он. – Ну да не страшно. Здесь и начнём. Задание на сегодня – Таблица Предостережения. Я слушаю.

Выхухоль сел на пятки и весь обратился в слух.

– О чём это вы? – удивился отец.

– Ничего страшного, – сказал Выхухоль, – я вам помогу. Онижды Мы равняется?…

– Не знаю, – растерялся отец. – Честное слово, я…

– Равняется Плохо! – проворчал Выхухоль, похлопывая по льду своим длинным плоским хвостом. – Вы должны были это выучить.

– Извините, – смутился отец.

– Не извиняйтесь, – отмахнулся Выхухоль. – Лучше в следующий раз подготовьтесь как следует. Будьте так любезны, продолжайте. Мыжды Они плюс Капкан равняется?…

– Ещё Хуже? – рискнул мышонок.

– Молодец! – похвалил Выхухоль и, наклонившись над отцом и сыном, подслеповато прищурился. – О, прошу прощения! – воскликнул он. – Я принял вас за двух моих постоянных учеников. Значит, вы новенькие? – Он наморщил нос. – Что-то от вас Ими попахивает. В капкане побывали? Обязательно мне об этом расскажете. Ну, пойдёмте ко мне, отдохнёте с дороги.

– Меня надо завести, – сказал отец. – Ключ в спине. Выхухоль рассмотрел ключ.

– А, ну конечно, – промолвил он, заводя отца, – теперь вспомнил: Ключ на Завод равно Идти. У неё такой же ключ в спине был.

– У кого? – спросил отец.

– У той жестяной тюленихи, – пояснил Выхухоль.

– Тюлениха! – вскричал мышонок. – У неё была площадочка на носу?

– Нет, – сказал Выхухоль, – только вращающийся стерженёк. Она сматывала для меня бечёвку. Ах, сколько уютных вечеров мы провели за этим славным занятием! Очаровательная юная леди! – Он улыбнулся и погрузился в воспоминания.

– Откуда она пришла? – спросил мышонок.

– Кто? – встрепенулся Выхухоль.

– Тюлениха.

– А-а-а, тюлениха! Она гастролировала с блошиным цирком одного кролика, но предприятие прогорело. Тут неподалёку это случилось. Лиса съела кролика, блохи ушли с лисой, а тюлениха осталась у меня.

– А где она? – спросил отец, шагая вслед за Выхухолем к дальнему берегу запруды.

– Не знаю, – сказал Выхухоль. – Со временем ей стало у меня скучно, и она ушла с зимородком. А что, вы с ней были знакомы?

– Мы были вместе, – ответил отец. – Когда-то давным-давно…

– Что ж, и такое случается, – пробормотал Выхухоль и, задумчиво покачав головой, поковылял дальше: топ-топ-скок! топ-топ-скок! – Почемужды Здесь нередко равняется Там. Вот так и меняют место жительства.

– Как-то вы странно говорите, – заметил отец.

– Я всегда стараюсь понять, Почему, Как и Что, – объяснил Выхухоль. – Поэтому и говорю Так. Вы, конечно же, слышали про Многое-в-Малом имени Выхухоля?

– Нет, – сказал мышонок. – А что это такое?

Выхухоль остановился, откашлялся, встопорщил мех, приосанился и наиторжественнейшим тоном промолвил:

– Почемужды Как равняется Что!

И, выдержав паузу, дабы слушатели успели проникнуться важностью мысли, добавил:

– Это и есть Многое-в-Малом имени Выхухоля. – Он снова взъерошился и шлёпнул хвостом по льду. – Почемужды Как равняется Что, – повторил он. – Просто ошеломляет, когда в первый раз слышишь, правда? Охватывает всё на свете безо всяких натяжек. Надо признать, я слегка удивлён, что вы до сих пор об этом не знали. Столько было разговоров по всему пруду, до самого дна! И все за редкими исключениями согласны, что круги по воде идут от этой истины до сих пор.

– Разумеется, ваши достижения общеизвестны, – заверил его отец. – И не имея чести знать про Многое-в-Малом имени Выхухоля, мы, однако же, весьма о вас наслышаны.

– Ах, – вздохнул Выхухоль, чуть заметно улыбнувшись и самодовольно пригладив мех на груди. – Ну, пожалуй, – смягчился он, – я и впрямь небезызвестен, что правда то правда. Не то чтобы для меня это имело какое-то значение, но… – Он снова завёл отца, и они двинулись дальше.

– Мы проделали долгий путь, чтобы встретиться с вами, – сказал отец, – и, может быть, узнать у вас, как нам стать…

– Я тоже, – перебил Выхухоль. – Смиренно благодарю за комплименты и хочу вас заверить в глубочайшем моём почтении к вашим восторгам. Да. Круг учеников и последователей у меня ещё невелик, но он растёт постоянно, и всех их я надеюсь направить на путь, ведущий к…

– Самозавождению, – закончил за него отец.

– Прошу прощения, – опешил Выхухоль, – что вы сказали?

– Самозавождение, – повторил сын. – Мы хотим найти способ самозавождения, чтобы заводиться самостоятельно. Попугаиха Эвтерпа сказала, что вы умеете чинить сломанных заводяшек. Не могли бы вы и нас починить?

– Боюсь, это немного не по моей части, – смутился Выхухоль. – Одно время я и правда возился с механизмами, было дело, но с тех пор я давно уже пошёл дальше. Это, видите ли, наука прикладная, а моё истинное призвание – в области чистой мысли. С чистотой чистой мысли не сравнится ничто. Это, так сказать, чистейшая сфера деятельности, какую себе только можно помыслить. – Выхухоль склонил голову и тихо забормотал что-то себе под нос, вприпрыжку ковыляя по льду.

Когда они добрались до бобровой хатки, солнце уже взошло и снежный купол порозовел в утреннем свете. Выхухоль засопел, бросив взгляд на эту возвышающуюся над прудом конструкцию; из-под ровного снежного покрова то там то сям торчали прутья, ветки, обрубки стволов.

– Они сюда пришли несколько сезонов назад, – сказал он. – Тогда тут ничего было. Только трава и тоненький ручеёк. Но они возвели плотину, устроили пруд, поставили себе дом – и до сих пор прекрасно справляются.

Из хатки послышались приглушённые голоса, и Выхухоль приник ухом к стенке купола.

– Всегда одно и то же, – проворчал он. – Сколько осин они спилили. Сколько берёз. Как они усовершенствуют на будущий год свою плотину… Зануды! А впрочем, они здесь на месте. Нельзя же, в конце концов, отрицать, что это они устроили пруд, на котором взрастает моя чистая мысль. И несмотря на всю эту трудовую суету и пролетарскую атмосферу здесь как-никак мои корни. И не только корни, но и стебли с листьями – стрелолист и водяной перец, рогоз и дикий рис. Да, – продолжал он воодушевлённо, – это мой дом, и на этом пруду я добился всеобщего почёта и уважения. Так оставим бобрам их мирские блага! С меня же вполне довольно сокровищ разума. – Он улыбнулся с чувством выполненного долга и захромал дальше рядом с отцом и сыном: топ-топ-скок! топ-топ-скок!

– А вот и мой дом, – сообщил Выхухоль, когда впереди показался второй купол, поменьше. – Но отсюда внутрь не попасть: вход на том берегу, через подводный туннель.

Внезапно из-за стенки купола донёсся смех – там, внутри, валяли дурака два маленьких выхухолёнка.

– Ах, проказники! – воскликнул Выхухоль. – Должно быть, Джеб и Дзеб. Пришли на урок.

– Ги-и-и! – раздалось из-за стенки. – Ги-и-и на Гу-у-у равно Г-и-и-г-у-у!

– Ага! – подхватил другой голос. – Бал на Бол равно Балабол-бол-бол!

– О чём это они? – удивился мышонок.

– Это они над моим Многим-в-Малом потешаются. – Выхухоль выдавил улыбку. – Экие сорванцы!

– Джеб, – послышался голос Дзеба, – ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Бобром, – резво отозвался Джеб.

– Бобром? – переспросил Дзеб.

– Бобром! – ужаснулся Выхухоль.

– Во-во, – Джеб защёлкал зубами и во всю мочь заколотил по полу хвостом. – Бобры делом занимаются! Деревья валят! ТРАХ! БАБАХ! Плотины строят! ПЛЯМ! ХЛЮП! И богатеют вовсю!

– А может, старый Выхухоль тоже всё это умеет, – возразил Дзеб. – Может, он просто не хочет валить деревья.

– Он-то? – фыркнул Джеб. – Ничего он не умеет! Папа говорит, старый Выхухоль как попал в капкан – так у него с тех пор и мозги набекрень. Только на то и годится, что малявок учить Таблице Предостережения.

– Кгхм! – кашлянул Выхухоль и полез на купол. Взобравшись на самый верх, он несколько раз грузно подпрыгнул, и внутри тотчас воцарилась мёртвая тишина. – Эй, ребятки! – позвал Выхухоль.

– Да, сэр! – вежливо откликнулись ученики.

– Урок отменяется, – крикнул Выхухоль. – Я сегодня занят. Дел по горло. Приходите на следующей неделе. До скорого!

Ответом ему был громкий всплеск: Джеб и Дзеб дружно плюхнулись в воду и поплыли подо льдом домой.

– Вы говорили… – начал было отец, надеясь вернуть Выхухоля к проблеме самозавождения.

Выхухоль отвернулся.

– Конец! – выдохнул он. – Всем моим надеждам конец! Ни на что не гожусь, кроме как учить малявок Таблице Предостережения! Вот, значит, что обо мне на самом деле думает весь пруд! – прошептал он в отчаянии. – Вот, значит, каковы почёт и уважение!..

– Не надо так расстраиваться, – попытался утешить его отец. – Вашими трудами восхищаются повсеместно! Потому-то мы к вам и пришли за…

– Бобры! – приплясывая от раздражения, проскрежетал Выхухоль. – Бобры! – И, не в силах устоять на месте, принялся расхаживать взад-вперёд: топ-топ-скок! топ-топ-скок! – ТРАХ! БАБАХ! – передразнил он. – Бобры, значит, делом занимаются? Что ж, отлично! Я тоже займусь делом!

– А что вы сделаете? – спросил мышонок.

– Ещё не знаю, – сказал Выхухоль, – но что-нибудь такое, от чего они все ахнут!

Выхухоль заметался туда-сюда: топ-топ-скок-топ-топ-скок-топ-топ-скок… И вдруг замер.

– У меня больше не получается правильно ходить взад-вперёд! – воскликнул он. – Многое-в-Малом я изобрёл до того, как потерял лапу в капкане. Теперь я больше не могу размышлять так, как до увечья. Разум должен настроиться на всеобщий ритм. Когда-то я его чувствовал, но теперь – нет. Теперь мой разум тоже хромает – не только лапы.

– А может быть, – начал мышонок-отец, всё ещё ковыляя вперёд на своих гнутых ножках, – мы могли бы походить для вас, пока вы не решите свою проблему, а потом вы попробуете справиться с нашей?

– Какой? – спросил Выхухоль.

– Что – какой? – не понял отец.

– Ну, в чём ваша проблема? – уточнил Выхухоль.

– САМОЗАВОЖДЕНИЕ! – напомнил отец.

– Зачем же так кричать? – укоризненно промолвил Выхухоль. – Да, это будет вполне справедливо. Вашей походке, правда, недостаёт изящества, но зато ритм идеальный. Пойдёмте в мой кабинет и приступим!

Они добрались до берега, и Выхухоль направил мышонка с отцом в туннель, ведущий в его подземную нору. Кристаллики изморози подмигивали с обледеневших стен; тёмный, холодный, древний запах земли стоял в коридоре. Отец и сын долго шагали под уклон, но вот наконец впереди забрезжил слабый зеленоватый свет и показался вход в нору.

– Вот здесь я главным образом и предаюсь размышлениям, – сказал Выхухоль. – Дом на пруду слишком открыт мирской суете.

Он прошёл внутрь следом за мышатами. Ученики-светлячки зажглись, ещё когда в туннеле послышался знакомый неровный шаг, а при виде самого учителя хором воскликнули:

– Доброе утро, сэр!

Преданные последователи Выхухоля, они с приходом осени перебрались к нему и жили теперь в стеклянной банке в углу кабинета, озаряя мерцающим бледным сиянием окрестный хлам. Среди ракушек и надгрызенных корней и стеблей стояла канистра, рядом лежали моток бечёвки и карандашная точилка в виде глобуса. Над ними возвышалась банка из-под «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», набитая добычей со дна пруда: среди ржавых гвоздей и открывалок для пива, шпилек для волос, рыболовных крючков, обрывков проволоки и негодных батареек от карманных фонариков виднелись перочинный нож со сломанным лезвием и обломок складной линейки. Вокруг валялись использованные ёршики для чистки трубок и жестянки из-под табака, старые значки рыболовов, искусственные мушки, мотки лески и странные конструкции из всевозможных приманок, ощетинившиеся крючками и сверкающие стеклянными глазами, – следы давным-давно заброшенных экспериментов в области прикладной науки. На куске грифельной доски, прислонённом к стене, были вразброс нацарапаны иксы, игреки, зеты. В тёплом воздухе стоял крепкий, душный запах усердия.

Выхухоль потёр лапы, замурлыкал себе под нос какой-то мотивчик, сгрёб всё барахло в центр норы и очертил круговую колею вдоль стен.

– Ну, давайте, – сказал он и, заведя отца, пустил мышат ходить кругами.

Округлые стены удерживали их в колее. Счастливая монета мышонка поблёскивала в бледном сиянии светлячков и позвякивала о барабанчик; сверкая стеклярусными глазками, отец и сын – то скрываясь за грудами хлама, то объявляясь вновь, – мерили шагами нору, а Выхухоль размышлял.

– А мы опять ходим по кругу, папа, – заметил мышонок. – Но этот круг нас куда-то приведёт.

– Точно, – согласился отец. – Похоже, дела идут на лад. И Крысий Хват наверняка потерял наш след; я даже начинаю думать, что насчёт врага, ожидающего нас в конце, Квак ошибся.

– А вдруг филин его не убил? – добавил мышонок. – Вдруг дядюшка Квак опять нас разыщет? Он очень мудрый.

– По-моему, из когтей филина даже самому мудрому не вырваться, – печально сказал отец.

– Прошу прощения, – вмешался Выхухоль, – но я вынужден просить вас помолчать. Для размышлений по методу Многого-в-Малом необходима абсолютная тишина.

И мышонок с отцом продолжали шагать в молчании.

– Прежде всего, – произнёс Выхухоль, – мы должны сформулировать проблему. Это – отправная точка.

– Слушайте! – сказали старшие светлячки младшим, и младшие приготовились внимать.

Выхухоль сел на пятки и молча закачался вперёд-назад, подёргивая усами от напряжения и прерывая ход мыслей лишь тогда, когда у мышонка-отца кончатся завод.

– Проблема, – объявил он наконец, – заключается в том, чтобы сделать нечто заметное. Нечто результативное. Нечто такое, что произведёт одновременно ТРАХ-БАБАХ и ПЛЯМ-ХЛЮП и покажет всему пруду, сколь многое на самом деле заключено во Многом-в-Малом имени Выхухоля.

– Почемужды Как равняется Что! – выпалил один из младших светлячков, приняв происходящее за устный экзамен.

– Тише! – зашикали старшие и на всякий случай его погасили.

– Итак, – продолжал Выхухоль, – от чего заметного и результативного бывает ПЛЮХ-ТАРАРАХ? БУМ! ШМЯК! От поваленного дерева. Следовательно, мы вправе предположить, что проблема сводится к тому, как повалить дерево. – Его глаза, обыкновенно кроткие, вспыхнули ярче светлячков. – Большое дерево, – прибавил он.

– Повалить дерево, – повторил на ходу мышонок-отец.

– Ш-ш-ш! – угомонил его Выхухоль. – Продолжим. Кто валит деревья? Бобры. Как бобры валят деревья?

И он защёлкал зубами.

– Зубами, – подсказал мышонок-сын.

– Да помолчите же! – вышел из себя Выхухоль. – Зубами, правильно. У бобров зубы как раз такой формы, величины и остроты, какие нужны, чтобы валить деревья. У меня – нет, но у них – как раз подходящие. Бобр грызёт дерево – и через какое-то время оно падает. – Он подобрал увядший бурый стебель стрелолиста и стал задумчиво его жевать. – Итак, обобщив эти данные, мы получаем следующую формулу многого-в-малом…

– Слушайте внимательно! – воскликнули старшие светлячки, вспыхнув во всю мочь.

– Бобёр плюс Зубы в скобках умножить на Грызть умножить на Время умножить на Дерево равняется Дереву Поваленному! – провозгласил Выхухоль.

– Браво! – вырвалось у мышонка-отца.

– Спасибо, – поблагодарил Выхухоль. – Вы, между прочим, прекрасно держите ритм. – Он сосредоточился и вновь погрузился в раздумья. – А теперь попробуем отделить зубы от бобра, – вымолвил он.

– Какой полёт мысли! – хором воскликнули светлячки и разгорелись так ярко, что стеклянные глаза рыболовных приманок зажглись отражённым светом и с изумлением уставились на хозяина норы.

– Смелые прыжки мысли просто необходимы, – важно изрёк Выхухоль. – Иначе ни до чего не додумаешься. Так, на чём я остановился?

– Отделить зубы от бобра, – напомнил мышонок-отец.

– Верно, – кивнул Выхухоль. – Отделить и обобщить. И рассматривать их как любой произвольно взятый зуб с подходящими свойствами. Назовём его, допустим, Зубсв.

– Зубсв, – повторил мышонок.

– Зубсв умножить на Грызть, – подсказал отец.

– Зубсв умножить на Грызть умножить на Время умножить на Дерево равняется Дереву Поваленному! – провозгласил Выхухоль. – Постойте-ка! Меня, кажется осенило! – Потускневшие было светлячки вспыхнули вновь. – Я его нашёл! – торжествующе вскричал их учитель.

– Кого?! – в один голос воскликнули мышонок с отцом.

– ИКС! – пояснил Выхухоль. – ИКС!

Тут светлячки совсем разошлись – нора будто озарилась молнией, а за спиной Выхухоля на стену легла гигантская чёрная тень.

– У него получилось! – сказал отец мышонку. – Он совершил прыжок!

– Икс, – повторил Выхухоль и заплясал – топ-топ-скок-топ-топ-скок! – натыкаясь на каждом шагу на разбросанные в беспорядке вещи. – Не обязательно именно зуб! Сгодится что угодно – лишь бы было подходящее св, то есть форма, величина и острота. – Он дохромал до грифельной доски, торопливо протёр её лапой, написал: ХД=ДП, – сел на пятки и, покачиваясь взад-вперёд, уставился на доску. – Икс умножить на Дерево равняется Дереву Поваленному, – просипел он и забубнил себе под нос победную песнь.

– Ах! – вскричали светлячки, ещё раз вспыхнули ярко-ярко и в изнеможении потускнели. Нора окуталась сумраком.

– Потрясающе! – восхитился мышонок-отец. – Просто потрясающе!

– Что ж, эту проблему мы разрешили, – сказал Выхухоль. – И, признаюсь откровенно, без вас я бы не справился. Равномерная ходьба – это самое важное!

– Спасибо, – поблагодарил отец. – Теперь можно переходить к проблеме самозавождения.

– Да, разумеется, – кивнул Выхухоль, – как только повалим дерево. Это уже сущие пустяки. Главное – найти Икс, и я немедленно отправляюсь на его поиски.

– А какой он будет, этот Икс? – спросил мышонок-сын.

– Не знаю, – сказал Выхухоль, – но как только увижу – узнаю с первого взгляда.

И с этими словами он повернулся и заковылял прочь из норы, и вскоре шаги его – топ-топ-скок! топ-топ-скок! – смолкли в отдалении.

Выхухоля не было несколько дней. Светлячки всё это время из вежливости продолжали светить вполсилы, но мышонка с отцом никто больше не заводил, так что им оставалось лишь разглядывать сквозь полумрак начертанное на доске Многое-в-Малом да пропитываться тёмной сыростью земли.

Наконец в туннеле снова послышались шаги, но звук был совсем другой: шарк-шарк-вжик-скок! шарк-шарк-вжик-скок! Дошаркав с грехом пополам до входа в нору, Выхухоль остановился и бросил перед мышатами свою добычу – топор с отломанным почти у самого основания топорищем.

– Вот он, Икс! – выдохнул он. – Я нашёл его в месте, где живут Они. Но мне и дела нет до того, как он пахнет. Он, правда, гораздо больше, чем мне хотелось бы. – Выхухоль обошёл топор кругом, прихрамывая и не сводя с него беспокойного взгляда. – Но с другой стороны, почему бы и нет? – внезапно приободрился он. – Главное – признать нечто за Икс. После этого размер уже не имеет значения. Ну что ж, за работу! Наша задача… э-э-э… наша цель… м-м-м…

– Повалить дерево, – подсказал мышонок-отец.

– Вот именно, – кивнул Выхухоль. – У вас прекрасная память на мелочи!1 Можно только позавидовать. Итак, приступим! Для прикладной науки нужна бечёвка, – назидательно добавил он и зарылся с головой в кучу хлама на полу.

Отыскав среди прочего добра моток бечёвки, Выхухоль взял топор и повёл мышонка с отцом обратно через туннель к рощице берёз и осин на берегу пруда, где ещё не так давно, до первых заморозков, трудились бобры. Обгрызенные колья пеньков отбрасывали на снег обрубки теней вперемешку с протянувшимися во весь рост тенями от деревьев ещё не тронутых. Выдыхая облачка пара в чистый морозный воздух и щурясь на ярком свету, Выхухоль задумчиво ковылял между деревьями, подыскивая для предстоящих трудов место поудобнее. Высоко над рощицей совершала очередной облёт сойка-репортёрша. Расправив крылья, она проскользила резким силуэтом на фоне синего неба, таким тёмным, что всё вокруг на мгновение вспыхнуло белизной. Мышонок с отцом чернели неподвижными пятнышками на белом снегу. Ветер со свистом пронизывал их жестяные тела, дребезжа незаведённой пружиной. Выхухоль стоял, крепко упёршись лапами в снег, и думал изо всех сил, восхищённо разглядывая отметины зубов на пеньках.

– Может, эти бобры и глупы как пробка, – вымолвил он наконец, – но метод у них есть.

И, бормоча себе под нос, принялся сооружать что-то из веток и камешков.

– А это много времени займёт? – спросил отец.

– Это – не особенно, – ответил Выхухоль.

Отыскав сорванный бурей короткий толстый сучок и усевшись на него верхом, он старательно расплющивал его обухом.

– Так, – пропыхтел он, отдуваясь после нелёгкой работы и выпуская клубы пара из ноздрей, – вверх-и-вниз готово, а теперь прикрепим Икс.

Выхухоль расщепил конец получившегося у него бруска и теперь загонял обрубок топорища в щель, стараясь удержать лезвие под прямым углом к доске.

Управившись с этим, он окинул взглядом дерево, на котором остановил свой выбор, – осину невдалеке от берега. Толщиной дерево было фута в два; серый ствол его вздымался в ясное небо на шестьдесят футов. Выхухоль взял доску с топором и, уравновесив её на камне, как качели, прислонил лезвием к стволу. Затем привязал камень на одном конце доски, чтобы утяжелить топор, и еще один камень, побольше, – на другом, как противовес.

Выхухоль коснулся доски – и лезвие топора поднялось. Выхухоль отнял лапу – топор опустился и вгрызся в дерево с громким «ТРАХ!», вполне достойным этого гордого имени.

– Вот так-то, – удовлетворённо вздохнул Выхухоль. – Видите, как этот Икс устроен? Вверх и вниз, вверх и вниз – и в конце концов дерево перегрызётся.

– Но что заставит этот Икс подниматься и опускаться? – полюбопытствовал мышонок-сын.

– Вы и заставите, – сказал Выхухоль. – И я, честно сказать, завидую вашей роли в этой части проекта.

Он привязал к концу доски длинную бечёвку и пропустил её под раздвоенной веткой, которую воткнул в снег наподобие перевёрнутого вверх тормашками Игрека. Свободным концом бечёвки он обвязал руку мышонка-отца. И, наконец, прочертил в снегу овальную колею, по которой предстояло ходить мышатам.

– Ну что, готовы? – спросил он.

– Да, – откликнулись в один голос отец с сыном. Выхухоль завёл отца, и мышата пошли выписывать овалы. Раздвоенная ветка служила шкивом: по мере того как отец с сыном удалялись от дерева, доска наклонялась и топор поднимался, когда же они поворачивали обратно, топор падал, издавая громкое «ТРАХ!»

– Вот и всё, – улыбнулся Выхухоль. – Почемужды Как в своё время даст нам Что. Что и требовалось доказать. Так-то вот!

– А через сколько времени дерево упадёт? – спросил мышонок-сын, пятясь под натиском отца по овальной дорожке.

– Сейчас посчитаем, – сказал Выхухоль. – Зима уже на исходе, а дерево обхватом примерно в тринадцать Иксов. Один обход колеи равняется одному вверх-и-вниз, а один вверх-и-вниз равняется одному «ТРАХ!» – И он забормотал что-то невнятное, производя подсчёты. – К концу весны мы его доконаем, – наконец объявил он. – Причём без проблем.

– К концу весны! – воскликнул отец. – А что, бобры тоже так долго возятся?

– Нет, – вздохнул Выхухоль. – Но ведь у них есть инструменты, а мы, как говорится, чем богаты, тем и рады.

– Столько времени ходить по кругу! – ужаснулся мышонок-сын.

– Это овал, – поправил его Выхухоль. – Не думайте о ходьбе. Думайте о том, какой будет плюх-тарарах. Думайте о других кругах – о тех, что будут идти по воде целую вечность.

Мышонок с отцом усердно вышагивали овал за овалом; топор поднимался и падал, вгрызаясь в дерево с оглушительным «ТРАХ! ТРАХ! ТРАХ!», от которого по всему пруду катилось звонкое эхо. Выхухоль мало-помалу пододвигал доску с топором всё ближе и ближе к стволу, и надрез становился всё глубже. Когда был положен хороший задел, он переместил всю конструкцию на новый участок и прочертил для мышонка с отцом новую колею.

– А пока мы тут ходим, – обратился к нему отец, – не могли бы вы начать обдумывать проблему самозавождения?

– О нет! – воскликнул Выхухоль. – Это, видите ли, наука прикладная; придётся повозиться лапами. Чтобы разобраться в Как и Что вашего механизма, надо вас разобрать на части, а разобрать вас я не могу, пока мы не доделаем дело.

– То есть до конца весны, – уточнил отец.

– Ну да, – кивнул Выхухоль. – Но за такими увлекательными занятиями, как это, время летит незаметно. Вы и оглянуться не успеете, как всё будет позади!

Он вскинул голову – в небе опять показалась сойка, пролетела над ними, описала круг и понеслась обратно.

– Замечательно! – обрадовался Выхухоль. – Наша работа уже привлекла внимание прессы! Доброе утро! – крикнул он сойке. – Буду рад выступить с небольшим заявлением!

– Позже! – проверещала сойка. – Мне ещё надо облететь много мест!

– А вам случайно не попадалась на глаза слониха или тюлениха? – крикнул мышонок.

– Не помню, – ответила сойка. – ВЫХУХОЛЬ И ЗАВОДЯШКИ ЗАНЯЛИСЬ ЗИМНИМИ ВИДАМИ СПОРТА, – объявила она далеко не сенсационным тоном и упорхнула.

День за днём Выхухоль и мышонок с отцом трудились под деревом, пока вокруг ствола не замкнулось, словно венчик цветка, кольцо пересекающихся овалов, и в каждой колее отец и сын своими жестяными ножками протоптали снег до самой земли.

А пока проект Выхухоля медленно, но уверенно продвигался к цели, жизнь на пруду текла своим чередом: бобры у себя в хатке строили производственные планы на весну, рыбы медленно скользили в тёмной воде подо льдом, а черепахи, змеи и лягушки дремали на дне, под слоем ила. На берегу спали в занесённых снегом норах бурундуки и сурки, а лесные мыши и кролики рыскали морозными ночами в поисках съестного, пока удавалось удрать от лис, ласок и сов. Высоко в мерцающем небе Охотник-Орион озарял дорогу жертвам других охотников в их еженощных забегах, оставлявшим на снегу для ежеутреннего солнца свежую хронику – кто выжил, а кому не повезло. Ледяная луна над мышонком и его отцом то росла, то шла на ущерб, и яркий Сириус, словно вторя им, чертил овалы над горизонтом.

И в большом мире за границами бобрового пруда жизнь продолжала свой ход. «Последний карк моды» больше не рисковал ставить «Последнего видимого пса». Лишившись сразу и кролика, и репертуара в лице Эвтерпы, Ворон счёл за благо нанять опоссума-театромана и состряпать ревю, с которым труппа и продолжила своё турне. На лугу и по берегам ручья маршировали новые отряды маленьких солдат-землероек, готовясь к новым боям за территорию. На свалке не умолкала сломанная карусель, и крысы всё так же прожигали жизнь под звуки надтреснутого вальса. Кукольный дом, разорённый пожаром, когда его юным владельцам вздумалось поиграть со спичками, обратился в романтические руины и стал сперва местом свиданий для крысиных парочек, а затем – клубом и спортзалом. В память об изысканных леди и джентльменах остался только глобус, на котором некогда покоилась рука кукольного учёного, – и теперь крысы играли им в футбол. Игорные дома и дансинги на свалке по-прежнему преуспевали. Жуки-могильщики и прочие мелкие предприниматели в кои-то веки оставались при полной выручке, и торговля процветала без постороннего вмешательства, ибо Крысий Хват так и не вернулся за своей долей. Его фуражирский отряд, оставшись без хозяина, ржавел в неподвижности, а корпус телевизора в конце баночной аллеи пялился пустым глазом на огни дальних костров.

Из чащи соснового леса, где от него наконец отвязались хорьки, несчастный Крысий Хват – искусанный, исцарапанный, измученный и расстроенный плодами своего дебюта – вернулся к месту, где он видел мышонка с отцом в последний раз. И начал методично прочёсывать окрестности, всё расширяя круги, – но заводяшек не было и следа. Хват нервничал и вообще перестал понимать, что происходит: с каждым днём его всё больше одолевали сомнения. Сначала всё было просто: два жестяных мышонка выставили его дураком, и с ними следовало разобраться, чтобы не потерять лицо. И он их выследил – без труда. Но как только дошло до дела, лягушачий гадальщик снова выставил его дураком и увёл его законную добычу к землеройкам. Тут-то Крысий Хват уразумел, что не всё так просто, но из чистого упрямства продолжал погоню и нарвался на третье унижение – в роли Банкира Крысовора.

Крысий Хват впал в угрюмость и чувствовал, что уныние вот-вот возьмёт верх над его природным оптимизмом. С какой стати ему гоняться за заводными мышами? – спрашивал он себя. С какой стати тащиться по бездорожью ночь за ночью, а днями красться через колючие заросли, чтобы, чего доброго, не попасться сойке на глаза? Что он на этом выгадает? К тому времени, как он наконец распотрошит этих маленьких мерзавцев, на свалке о нём и думать забудут, а его предприятия отойдут к другим крысам – молодым, подающим надежды. Слова гадальщика крутились у него в голове: «Пёс вознесётся, а крыса падёт». Неужто его затравят псами?!

Но выбора не было: неведомая сила толкала его по следам беглецов, куда бы те ни вели. Крысий Хват завёл слониху, бессильно ругнулся при виде опустевших мешков и побрёл дальше, будто на конце невидимой цепи, за которую жестяные мышата тянули его навстречу судьбе.

А в другой части большого мира за границами бобрового пруда, на верхушке дерева гикори, в беличьем гнезде, которое судьба услужливо подстелила ему в тот миг, когда он выскользнул из своей шерстяной перчатки, а заодно из филиновых когтей, гадальщик Квак, скованный цепью гостеприимства, не уступающего домашнему аресту, день и ночь без выходных предсказывал будущее и умолял белок отпустить его подобру-поздорову и помочь спуститься на землю.

Мышонок с отцом трудились всю зиму, и в снег, и в дождь, а Выхухоль большую часть времени не отходил от них ни на шаг: заводил их и смазывал да передвигал по мере необходимости свою деревоповалочную конструкцию. Приостанавливалась работа лишь тогда, когда голод или усталость вынуждали его ненадолго покинуть мир прикладной науки, дабы подкрепить бренное тело мыслителя. Уроки он отложил на неопределённый срок, и пока мышонок с отцом день и ночь выписывали под деревом овалы, юные выхухолята на пруду праздновали каникулы. Случалось, мышат заносило снегом, и Выхухолю приходилось их откапывать; случалось, у отца замерзал механизм, и тогда Выхухоль на время переносил их к себе в нору и давал отогреться.

Между тем они почти совсем облезли; жалкие остатки меха покрылись плесенью и начали уже прорастать мхом. Усики почернели и обвисли, резиновые хвостики давным-давно потеряли былую щелкучесть, стеклярусные глазки потускнели от ветра и сырости, а от бархатных штанишек остались одни отрепья. Отец так часто промокал, что пружина у него стала совсем тугой, сколько бы её ни смазывали. Теперь он шагал не в пример медленнее прежнего и, толкая перед собой сына, не сводил глаз с монеты, болтающейся на шее мышонка вместе с барабанчиком.

– Эта монета с каждым днём всё тяжелее, – пожаловался он. – И так идти тяжело, к чему ещё толкать лишний вес?!

– Это монета дядюшки Квака, – сказал мышонок. – Может, она принесёт нам удачу!

– Ему она удачи не принесла, – возразил отец. – И вообще, боюсь, что скоро никакая удача нам не поможет. Такими темпами наш механизм износится куда раньше, чем мы научимся заводиться сами.

Белый пар поднимался над тающим снегом; корка льда на пруду истончалась; вода в полыньях дрожала на холодном ветру. Чёрная земля набухала весной; овальные колеи утопали в грязи. Хриплые голоса ворон в восточном ветре прощались с зимой, а вслед за зимою тянулась на север пара канадских гусей. Крики их будто падали с высоты кристаллами застывшего, онемевшего звука – и таяли внизу, на согревающейся земле, растворяясь чистыми, уже негромкими голосами и вестью перемен. И вот гуси спикировали и развернулись против ветра, опустились на пруд и закачались на воде, прилепившись к своим отражениям.

А мышонок всё пятился вперёд по своей овальной колее – тому же старому кругу без начала и конца, только сплюснутому. Он шагал по собственным следам, ведущим в никуда, и больше не происходило ничего – не считая натяжения бечёвки, когда он удалялся от ствола, да громкого треска древесины под ударом топора, когда он поворачивал обратно. Широкое основание осины, испещрённое тысячами зарубок, уже сходило на конус к точке перелома.

– Уже скоро! – объявил Выхухоль. – Наш проект уже совсем близок к завершению. Я рассчитаю, куда должны прийтись заключительные удары Икса, чтобы плюх-тарарах получился максимальным. – Он уныло огляделся вокруг. – И тогда, – добавил он, – может быть, они что-то и заметят.

Как бы то ни было, до сих пор почти никто ничего не замечал. Обитатели пруда и берегов были слишком заняты: они жили и умирали или спали, дожидаясь весны. Только птицам хватало времени наблюдать за проектом Выхухоля: «глянь-глянь-глянь», щебетали друг другу синицы, кардиналы присвистывали от удивления, а поползни, снующие в поисках личинок по стволу осины, только посмеивались: «ха-ха-ха!», когда в холодном воздухе раскатывалось эхо очередного удара.

– Смейтесь-смейтесь, – проворчал Выхухоль. – Скоро я вам всем покажу!..

И пошёл завтракать к себе в нору, предоставив мышатам брести в колее, пока у отца не кончился завод.

– Наверное, и правда уже скоро, – сказал отец. – Мы так долго терпели!

– И тогда – самозавождение, ура! – воскликнул мышонок и осёкся: два тёмных силуэта проступили сквозь белёсый пар, что курился над тающим снегом. То возникая, то скрываясь из виду за чёрными пнями и голыми стволами деревьев, они мало-помалу приближались к мышонку с отцом.

Крысий Хват был весь в рубцах, напоминавших о его недолгой карьере трагика; жалкие отрепья шёлкового халата болтались на его плечах. Он совсем отощал, иссох и, казалось, брёл вперёд уже не по собственной воле, а гонимый мраком всех беспросветных ночей, разрешившихся наконец этим туманным, хмурым утром. Он склонился над колеёй и шёл по следу так сосредоточенно, что едва не столкнулся с мышатами – и только тогда наконец их заметил. Тут он поднял голову, и морда его осветилась улыбкой одинокого странника, после долгой и горестной разлуки вновь обретшего любимых друзей.

Слониха брела еле-еле. Вырвать у неё хоть словечко при свете дня – да и от полуночи до рассвета – было невозможно никакими силами. Она тащилась вслед за хозяином и терпела свой позор молча. Остатки её почерневшего плюша пестрели пятнами ржавчины; её единственное ухо изорвалось и давным-давно уже не слыхало доброго слова, а единственный стеклянный глаз взирал на жизнь с закоренелым недоверием.

– Смотри! – воскликнул мышонок. – Слониха! Мы нашли её, папа!

Никогда ещё он не был так счастлив, никогда ещё не чувствовал себя таким везучим. Он и прежде не сомневался, что мечты его рано или поздно сбудутся, но теперь все оставшиеся трудности и вовсе показались пустяком: и кукольный дом, и тюлениха найдутся непременно, и территорию они себе завоюют, ну и, конечно же, у него теперь будет мама. А потом до малыша дошло, что Крысий Хват пришёл убить их и отнять у них весь этот мир, так нежданно засиявший всеми цветами радуги.

Со слонихой творилось что-то немыслимое. До сих пор она думала только о себе и о том, как несправедливо с ней обошлись, а до мышонка с отцом ей и дела не было. Но эта картина – серое утро, туман, встающий над снегом среди чёрных стволов, усталый мышонок-отец и крошечный сын-мышонок, растерянный, но не простившийся с надеждой, – прорвалась сквозь стекло её единственного глаза и потрясла слониху как ничто в целом свете. Образ мира, полного любви и боли, запечатлелся в её памяти навсегда.

А мышонок-отец молчал, не в силах промолвить ни слова. Возникшие из тумана фигуры вдруг полыхнули так ярко, что на мгновение обратились в оглушающий звук: в ушах у отца зазвенело и загудело, слониха и крыса внезапно разрослись перед его глазами, закрывая всё поле зрения. Слониха стала совсем жалкой и потрёпанной – она давно утратила былую красоту, лишившись глаза и уха, пурпурового чепца и плюшевой шёрстки. Мышонок-отец всё это видел… и не видел ничего: он был сражён, ослеплён исходившим от неё сиянием, огнём, сверкавшим в ней ярче самой новенькой жести, – красотой, неподвластной никаким превратностям судьбы. Защитить её, укрыть от невзгод – вот и всё, о чём мечтал он в этот миг, когда Крысий Хват уже заносил над его головой смертоносный камень. Мышонок-отец встретил свою любовь и готовился встретить смерть.

Крысий Хват вздохнул с неимоверным облегчением: его мир, чуть не рассыпавшийся на куски, опять пришёл в порядок. Привычные довольство и лёгкость опять были тут как тут, и головную боль, с недавних пор донимавшую его постоянно, как рукой сняло. Он шагнул вперёд, поднимая камень ещё выше, но в этот миг любопытство пересилило в нём жажду раздавить наконец этих противоестественно живучих заводяшек.

– Вот оно, значит, как! – ухмыльнулся он. – Зимние виды спорта, значит? Чем же это вы тут занимаетесь? Ума не приложу… Ну и ну! – вырвалось у него. – Хотите повалить дерево?! Да оно ж огромное! Вы хоть представляете себе, какой будет шум, когда оно рухнет?! И сколько, по-вашему, вы с ним ещё провозитесь?!

– Теперь-то какая разница? – прошептал отец.

– Нет уж, я хочу своими глазами увидеть, чем это кончится! – воскликнул Крысий Хват. – Давайте-ка малость ускорим дело. – Он отбросил камень, схватился за бечёвку, привязанную к руке мышонка-отца, и со всех лап припустил по колее, волоча мышат за собой. Топор ударял по стволу всё чаще и чаще, и звонкие отголоски катились через пруд к дальнему берегу.

Судорога дрожи пробежала по серому стволу осины до самых верхних веток, чернеющих на фоне неба. Медленно поначалу, но всё быстрей и быстрей ствол кренился к земле с оглушительным треском, и вот последние волокна, соединявшие его с основанием, разорвались, и дерево рухнуло.

Выхухоль собирался направить последние удары топора так, чтобы дерево упало в воду, никому не причинив вреда. Но предоставленная воле случая, осина зацепила в падении дерево повыше, разбитое молнией, а оно в свою очередь сшибло древнего великана, гнившего у самой кромки воды. Одно за другим деревья обрушились с грохотом, и последнее, повалившись прямиком на бобровую запруду, разнесло её вдребезги. Брызги колоссального «ПЛЮХ!» взметнулись до небес, сучья и ветки полетели во все стороны, как спички, и воды пруда, вырвавшись из оков, хлынули в долину.

Почуяв, как вода уходит из-под лап, канадские гуси взвились, отчаянно замолотив крыльями. Бобры высыпали из хатки и, вынырнув из-под вороха веток, оценили ситуацию вмиг.

– Пруд уходит! – закричали они. – За ним, ребята!

– Прощай, школа! – вопили Джеб и Дзеб, задом наперёд уносясь на пенном гребне навстречу приключениям.

– Конец света! – в панике пищали рыбки.

Знаток прикладной и чистой науки, мирно завтракавший в своей норе, почуял, как содрогнулась земля. Светлячки погасли от ужаса; кое-как пробившись сквозь груды хлама, Выхухоль выбрался на свет. Тучи разошлись, утренний туман рассеивался под лучами солнца. Нежный запах весны стоял в воздухе. Выхухоль окинул взором широкий простор зловонного ила, сора и спутанных водорослей по берегам узенького, едва заметного ручейка. Пока он стоял и вертел головой, пытаясь понять, куда же подевался пруд, подоспела сойка.

– Какие новости? – крикнула она с высоты.

– Почемужды Как равняется Что, – пробормотал Выхухоль, обведя лапой картину опустошения.

– Пруд минус Плотина равняется Грязь! – передразнила сойка, проносясь мимо. – Тоже мне новости!

 

6

Крысий Хват вовремя отпустил бечёвку, но мышонок с отцом были к ней привязаны. И когда верхушка дерева ударилась о землю, бечёвка перехлестнулась через комель и отца с сыном зашвырнуло далеко по ту сторону пруда, в набегающую волну разлива.

– Стойте! – взвизгнул Крысий Хват, но было поздно. На какой-то миг всё его существо содрогнулось от муки. Он понял, что сейчас опять их упустит, и жизнь внезапно показалась ему пустой и скудной, бессмысленной до странности.

Слониха стояла лицом к пруду, и взор её единственного глаза был прикован к точке, откуда только что исчезли мышонок с отцом. Судорожные, неудержимые всхлипы сотрясали её тело, пружина разрывалась от горя. Крысий Хват завёл её, и, всё ещё плача навзрыд, слониха побрела за ним следом обратно на свалку.

Хват не сомневался, что заводяшки камнем пошли на дно стремительно мелеющего пруда и погребены под заносами ила навеки. Но вышло так, что отец с сыном угодили в сетку переплетённых веток, оставшихся от запруды, волна подхватила их и, как на плоту, увлекла за собой в долину.

По горло в воде, мышонок с отцом мчались среди обломков и щепок вниз по течению. Пятна света и тени, деревья, коряги и камни мелькали у них перед глазами, как в калейдоскопе, а ледяная вода то и дело захлёстывала их с головой. Проносясь через стремнины и натыкаясь на отмели, минуя головокружительные излучины, отец с сыном одолели весь путь до следующего пруда, во многих милях от того, где рухнуло дерево, – и тут ручей наконец замедлил свой бег.

Но и этот пруд вышел из берегов под натиском могучей волны и хлынул на окрестные топи. Плот закружился в водовороте, счастливая монета натянула шнурок и потащила мышат на дно. Ещё мгновение барабанчик из ореховой скорлупки удерживал их на плаву, но затем соскользнул с шеи малыша. Волны сомкнулись над ними, и отец с сыном погрузились во тьму следом за поблёскивающей сквозь толщу воды монетой.

Осколки деревьев и неба застыли снова в зеркальной недвижности, нарушаемой лишь медленной зыбью от барабанчика, покачивающегося на воде. А под неспешно расходящимися кругами, в тягостном смраде тьмы, затонувших ботинок и бутылок, колышущихся водорослей и гниющей листвы, мышонок с отцом воткнулись в донный ил вверх тормашками.

– Что случилось? – спросил мышонок, и слова его пузырьками поплыли вверх, сквозь жидкую грязь и мутную воду.

– Ты еще спрашиваешь! – воскликнул отец. – Почемужды Как равняется Что! Это и случилось. И вот мы здесь – и ни на шаг не ближе к самозавождению.

– И слониху мы опять потеряли, сразу как только нашли! – добавил мышонок. – Даже поговорить с ней не успели!

Отец не ответил – только грязь отозвалась раскатистым бульканьем на его долгий вздох.

– Заблаговременность!.. – прогудел и отозвался дрожью в глубинах ила другой голос, тяжеловесный и тягучий, как рокот гравия, ссыпающегося из жестяного ведра. – Заблаговременность в значении досрочного пробуждения, – пояснил он. – Смотри выше. Пробуждающийся осмысляет непрерывность телесного существования Я ЕСМЬ. – Голос приближался. – Осознаёт аппетитные аспекты того, ЧТО ЕСТЬ. Наглядно видимого. – КЛАЦ! Острый роговой клюв сомкнулся на одной из ножек мышонка-отца. – Взять на заметку, – добавил голос. – Цит. соч. Несъедобно.

– Вытащите нас из грязи, пожалуйста, – пробулькал отец. – И перестаньте гнуть мои ноги.

– Раз вы способны говорить, значит и способны быть съеденными, – заключил голос. КЛАЦ! Клюв раскрылся и снова защёлкнулся на ноге отца. – Сравни, – пророкотал голос. – Там же. По-прежнему несъедобно. Что ж, тогда побеседуем.

– О чём можно беседовать, торча головой в грязи? – возмутился отец.

– О чём только нельзя не беседовать! – возразил голос. – Отношения между «я» и грязью – основа всякой дискуссии о сущности БЫТЬ. Фундамент. Самое дно.

– У нас головы на самом дне, – перебил мышонок. – Мы застряли вверх тормашками.

– Вверхтормашество «я», – произнёс голос. – Совсем недурно для начала. Двигайтесь дальше.

– Двигаться дальше мы не можем, – сказал отец, – пока нас не вернут на сушу и не заведут.

– «Заведут»? – переспросил голос. – Дайте определение термину.

– Не хочу, – проворчал отец. – Мне такие беседы не нравятся.

– А какие ещё беседы могут быть в этом месте? – удивился голос. – Эти глубины бытия для того и созданы, чтобы осмыслять глубинную сущность БЫТЬ как оно проявляется в ЕСМЬ, ЕСТЬ и СУТЬ. А если вы не желаете поддерживать беседу со своей стороны, никто не мешает раскусить вас пополам, хотя употреблять вас в пищу и не предполагалось.

– Мы ЕСТЬ вверх тормашками, – сформулировал отец.

– Мы хотим БЫТЬ вниз тормашками, – добавил мышонок.

– К примеру, – согласился голос. Клюв опять сомкнулся на ноге отца – на сей раз осторожнее, – выдернул мышат из грязи и, перевернув, опустил в самую гущу взметнувшихся песчинок. Мало-помалу облако ила рассеялось во мраке, волнение улеглось, и мышонок с отцом оказались нос к носу с гигантской каймановой черепахой, сверлившей их взглядом со свирепой сосредоточенностью. Колышущиеся стебли водорослей покрывали её замшелый панцирь. Она была очень стара и грандиозна в своей тучности, и глаз её, впившийся в мышат, казался оком самого времени, точно дымчато-серый самоцвет в оправе древнего чешуйчатого камня. Клювастая голова её раскачивалась по-змеиному, дробя знаками препинания раскатистую речь.

– Вам выпала великая честь, – объявила она. – Знакомство с самой Серпентиной – мыслителем, учёным и драматургом. Голосом болота и пруда… – Черепаха отвлеклась на миг, чтобы ухватить сонную лягушку, всплывшую из-под ила, и резонно добавила: – …а также их пастью и желудком.

Слова её поднимались на поверхность цепочкой пузырьков, и каждое вспыхивало в лучах солнца серебряным пятнышком.

– Очень приятно, – сказал отец. – Мышонок и сын.

– Возвращаясь к нашей дискуссии, – промолвила Серпентина. – Вы сказали «завести». В каком смысле?

– В смысле повернуть ключ в моей спине, – ответил отец.

Серпентина посмотрела на ключ.

– Зачем он нужен? – осведомилась она.

– Ключ на Завод равно Идти, – объяснил мышонок.

– Идти? – переспросила черепаха. – Куда идти? Памятуя о том, что данная грязь во всём подобна другой грязи, мы вправе предположить, что и другая грязь во всём подобна данной, а из этого вытекает, что одно место тождественно всем местам и все места суть одно. Следовательно, оставаясь там, где мы есть, мы в то же самое время пребываем повсеместно, а значит, идти очевидным образом некуда. Итого: завождение есть тщета.

Серпентина угнездилась поудобнее в мягком иле и закрыла для себя тему завождения навсегда.

– Но как же нам тогда снова отыскать слониху? И тюлениху? – пискнул мышонок и расплакался.

– Нам надо отсюда выбраться, – сказал отец.

– Выбираться отсюда не надо, – возразила Серпентина. – Дно – это дом родной. Здесь проникаешь взором под поверхность вещей. Здесь мыслишь поистине глубоко и обретаешь основательность, без каковой невозможно подлинное… – ХРЯП! С ужасающей, змеиной быстротой Серпентина сцапала клювом проплывавшую мимо рыбу. ЧАВК-ЧАВК-ЧАВК-ГЛП! – … созерцание, – заключила она, покончив одновременно и с рыбой, и со своей сентенцией.

– А что вы созерцаете? – спросил мышонок.

– Бесконечность, главным образом.

– А что это – бесконечность?

– Бесконечность – вот. Наглядно видимая, – изрекла Серпентина и повернула мышонка с отцом так, что перед глазами малыша оказалась стоящая на дне консервная банка, полузанесённая илом. На оранжевой этикетке была надпись белыми буквами «СОБАЧИЙ КОРМ БОНЗО», а под нею – картинка: шагающий на задних лапах чёрно-белый пятнистый песик в поварском колпаке и фартуке. Пёсик тащил поднос с точно такой же банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», на этикетке которой ещё один чёрно-белый пятнистый пёсик, точно такой же, но гораздо меньше, шагал на задних лапах и тащил поднос с очередной банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», и так далее, пока пёсики не становились совсем уж крошечными и неразличимыми.

Банка простояла на дне пруда долго-долго, и некоторые пёсики давно уже растворились в тёмной воде клочками цветной бумаги. Крошечная живность вовсю расплодилась на этикетке, и на широких её просторах паслись улитки и черви, странствуя без боязни между мелкими буковками в нижней части и крупной надписью наверху.

– Вот она, бесконечность, – со снисходительностью полновластного собственника повторила Серпентина. – Ей нет конца. И рано или поздно для каждого наступает время обратиться к её созерцанию. – Она пару раз взмахнула ластой для убедительности.

– Мой сын ещё совсем ребёнок, – попытался возразить отец. – Давайте лучше я этим займусь.

– В этом деле не может быть слишком рано, – отрезала Серпентина. – Сын – творец отца. Взять на заметку, – добавила она, и голос её гулким эхом раскатился в глубинах пруда. – Бесконечность маленьких псов, уходящая вдаль последовательным уменьшением в размерах, ведёт к откровению окончательной истины.

– А это где? – спросил сын.

– Там же, – промолвила Серпентина. – Цит. соч. За последним видимым псом.

– Странно, – пробормотал отец. – За последним видимым псом… Есть такая пьеса…

– Эту пьесу написала я! – Черепаха грозно щёлкнула клювом перед самым носом отца. – Я, Серпентина. Собственной персоной. Вас, естественно, удивляет, что столь глубокий мыслитель произвёл на свет нечто столь легковесное и развлекательное, столь вопиюще увеселительное, столь, я бы сказала, популярное в своей незамысловатости…

– Премьера вызвала огромный ажиотаж, – тактично промолвил отец. – Зрители даже не смогли усидеть на месте.

– Вполне естественно, – кивнула Серпентина. – Учитывая, что Фурца и Вурца под маской шутки и фарса изображают самую СУТЬность того, что есть БЫТЬ, удивляться тут нечему.

– Совершенно верно, – согласился отец. – А после того, как мы покончим с бесконечностью, вы не смогли бы помочь нам выбраться из этого пруда?

– Как вам не стыдно! – взревела Серпентина. – Каждый из нас, сколь бы глубоко он ни увяз в грязи, должен возноситься силой собственной мысли. Путь через псов и дальше, за точки, к великой истине, каждый должен проделать сам, в одиночку. – На этом дымчатые глаза её закрылись, черепаха умолкла и погрузилась в сон.

– Как же нам отсюда выбраться? – спросил отца мышонок.

– А мне почём знать? – раздражённо огрызнулся отец. – Мы ведь совершенно беспомощны, как всегда.

Обрывок выхухолевой бечёвки, всё ещё привязанный к его руке, тянулся ввысь, напоминая о разбитых надеждах.

– А помнишь, дядюшка Квак когда-то сказал, что самое дно, как ни странно, близко к вершине? – промолвил мышонок.

– Это он о чём-то другом сказал, – возразил отец. – Тут и правда очень глубоко. Ты ещё не разглядел, что там – за последним видимым псом? Несправедливо взваливать на тебя такой труд, но я стою спиной к этим псам и ничего не вижу.

– Сын – творец отца, – напомнил мышонок. – Я справлюсь. – И он уставился на банку из-под «БОН-30». – Вот первый пёс, – пробормотал он. – А за ним – ещё один, и ещё, и ещё…

Отвернуться мышонок не мог – оставалось только день за днём таращиться на банку. Течение колыхало этикетку, и временами у малыша начинала кружиться голова, но самое главное – сколько бы он ни всматривался, никак не удавалось разобрать, какой из псов действительно самый последний.

Пруд стряхнул остатки зимы. Деревья утратили угловатость наготы – ветви их уже опушались юной листвой. Остроглавая скунсова капуста пробивалась из-под чёрной топкой земли, а ночи наполнились громогласными трелями квакш. Малиновки трудились без устали среди дождевых червей; трескучие крики зимородка оглашали берега; над камышами курсировали кряквы, а из окрестных болот доносились то посвисты полевого луня, то гуканье выпи. Рыбы, проплывавшие мимо мышонка с отцом, двигались теперь проворнее, а пробивавшийся сквозь толщу воды солнечный свет казался теплее, чем прежде. Лягушки и головастики, тритоны, змеи и черепахи, пробуждаясь от спячки, поднимались со дна наверх – навстречу весне.

– Вот он – тот маленький пёсик, – бормотал малыш. – А вот он – тот, что за ним… – Но как бы мышонок ни старался, пёсики начинали мельтешить перед глазами и последний неизменно ускользал.

– А хотите, я помогу вам смотреть? – раздался вдруг тоненький, робкий голосок. – А вы за это поговорите со мной и не станете меня есть, а? Как по-вашему, вы ведь меня не съедите?

– Мы никого не едим, – сказал мышонок. – Вы где?

– Здесь, – отозвался голосок, – у вас под ногами. Мне не с кем поговорить. Это так грустно.

– А кто ты? – спросил отец.

– Не знаю, – пропищал голосок. – Я даже не знаю, что я. Когда я говорю с собой, называю себя просто Гряззя. Знаю, это глупо, но надо же хоть как-нибудь называть себя, если поговорить больше не с кем. – Крошечное уродливое существо выбралось из-под ила и прислонилось к ноге мышонка. – А вы? – спросило оно. – Что вы такое?

– Мы – игрушечные мыши, – сказал мышонок. – А вы – мисс или мистер Гряззя? Извините за вопрос, но по виду я определить не могу.

– Мисс, – ответила Гряззя. Под стать своему имени она была грязно-серая и смахивала на больного кузнечика. – Если вы будете со мной дружить, то и я с вами буду, – пообещала она. – А вы будете, а? Как по-вашему? Я совсем ни в чём не уверена…

– Мы будем с вами дружить, – заверил её мышонок. – Но мы и сами ни в чём не уверены, особенно в этих пёсиках…

– Я знаю, – сказала Гряззя. – Всё это так сложно! Каждый, кто больше меня, пытается меня съесть, а мне надо успевать поедать всех, кто меньше. Поэтому не так уж много времени остаётся на размышле… – Тут изо рта её метнулось что-то вроде руки и сцапало проплывавшую мимо водяную блошку. – Это отвратительно, – прохныкала Гряззя, проглотив добычу. – Отвратительно, я знаю. Хватаю еду этой мерзкой губой – огромной, да ещё и с суставом, как локоть. Но понимаете, в чём странность: мне кажется, что на самом деле я не такая! Просто не могу поверить, что я и есть это грязное существо, ползающее у вас под ногами в грязной жиже! Я чувствую, что я совсем другая! Ох, даже и высказать не могу, какая я по-настоящему! Чистая, светлая, прекрасная – как песня в солнечных лучах, как вздох в летнем воздухе! А вы никогда себя такими не чувствовали?

– Ах! – только вздохнул отец. Да разве можно было выразить в словах, кем он теперь себя чувствует? Уж конечно, совсем не тем жестяным мышонком, что когда-то танцевал под ёлкой на Рождество. Но, увы, и совсем не тем, кем он когда-то так надеялся стать, – а теперь уже и не надеялся, почти расставшись с надеждой даже на саму жизнь. Механизм его проржавел и забился песком и грязью, и на душе у него было тягостно.

– Ну вот, я опять сбился, – объявил мышонок.

– Я тебе помогу, – сказала Гряззя. – Давай начнём сначала, а я буду указывать тебе на каждого следующего пёсика. Попробуем? – Она взобралась на банку сбоку и вцепилась в этикетку. – Итак, пёс первый…

– А за ним – ещё один, и ещё, – забормотал мышонок, следя за малюткой Гряззей, а та, переползая по краю этикетки, старательно указывала ему пёсиков – одного за другим.

Дни удлинялись, и с каждым днём мышонок смотрел на этикетку «БОНЗО» всё дольше и дольше. Водоросли облепили его со всех сторон и пустили корни; улитки объедали последние остатки меха на его жестяном теле; рыбки щипали его за усы, но мышонок не отступался: сколько бы ни было этих пятнистых пёсиков, он твёрдо знал, что отыщет последнего непременно. А отец, неотрывно глядящий на сына, видел, как его счастливая монета покрывается зеленью и темнеет и как надпись «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ» мало-помалу поглощает непроглядная чернота. Стеклярусные глазки малыша потускнели от усталости, но отец стоял к бесконечности спиной – так что ему только и оставалось, что беспомощно смотреть на мышонка.

Весна прошла. Пятна света и тени листьев заплясали на водной глади, проникая до самых глубин, и даже от донного ила запахло летом. Высоко над мышонком и его отцом сновали серебристыми искрами жуки-плавунцы; рыба выпрыгивала из воды, хватая мух-подёнок, и плюхалась обратно, рассыпая брызги, блёстками вспыхивающие на зыбком потолке пруда.

– Ну что, так и не нашёл? – спросил отец сына. Он чувствовал, как окостенел от долгого неупотребления его механизм, и, распрощавшись с надеждой когда-нибудь выбраться из пруда, подчас ловил себя на мыслях, что эта грязь не так уж и плоха – надо лишь пообывкнуть; а неспешное колыхание воды так утешает, так умиротворяет душу… Ошеломляющий и внезапный, как молния, образ слонихи в тумане того давнишнего утра не померк в его памяти и неотступно терзал его, словно до боли туго взведённая пружина. Но выплеснуть это напряжение в действии было невозможно, и, всё глубже погрязая в донной жиже, мышонок-отец ощущал, как былая решимость вытекает из него капля за каплей.

– Если Почемужды Как равняется Псу, – проговорил мышонок, совсем уже сбитый с толку, – то, разделив Пса на Как, мы должны получить Почему.

Два головастика проплыли между ним и банкой «БОНЗО», за которой их уже поджидала водяная змея.

– Сюда, пожалуйста, – ухмыльнулась змея и проглотила обоих разом.

– Не нравится мне это место, – сказал один головастик другому, углубляясь в змеиную глотку.

– Как знать, – возразил другой. – Быть может, там, по ту сторону, нас поджидает что-то хорошее. Надо лишь пробраться насквозь.

– Следи за псами, – напомнила Гряззя мышонку. – Мы, конечно, ни в чём не можем быть уверены, но сдаваться нельзя!

Вода в тот день была на редкость прозрачная, и этикетку «БОНЗО» было видно ясно и отчётливо, как никогда. Для мышонка эти бесконечные псы стали уже не просто рисунками, отпечатанными на бумажной наклейке. Они теперь казались ему живыми и самыми что ни на есть настоящими – череда древних братьев-близнецов, вдоль которой продвигался в своём странствии луч его взыскующего духа, бьющий из глаз. Как во сне, мышонок переходил от одного пса к другому и дальше, к тому, что за ним, – пока вдруг ему не предстал во внезапной, потрясающей ясности последний и самый крошечный пёсик, в котором ещё можно было различить одного из его племени. Дальше были только точки, микроскопические цветные пятнышки. Но мышонок всё не отрывал взгляда от банки. И наконец между точками цвета вспыхнула белая пустота – и хлынула навстречу мышонку, обратно сквозь всю череду близнецов, от самого маленького пёсика к первому, самому большому.

– Ничто, – вымолвил мышонок. – Я увидел ничто между точками. Вот оно появилось. А вот опять исчезло. Так вот, значит, что там – за последним видимым псом! Ничто!

КЛАЦ! Серпентина приподнялась из грязи и щёлкнула клювом.

– Ничто! – подтвердила она. – Абсолютное ничто! Приумножение и приуменьшение ничто, снабжённые наглядным пособием. И преграды, стоящие на пути к ничто. Ореолы, демиурги и эпифании ничто. Взять на заметку. Смотри выше. Смотри ниже. Ничто. – ХРЯП! ЧАВК-ЧАВК-ЧАВК-ГЛП-ГЛП! – Серпентина ухватила водяную змею, слопавшую головастиков, и предалась процессу заглатывания.

– Ничто! – воскликнул отец. – А в чём же окончательная истина?

– Это она и ефть, – прошамкала Серпентина. – Оконфятельная ифтина ефть нифто.

– Ничто? – переспросил мышонок.

– Ничто, – повторила Серпентина.

– Ой, а мне это совсем не нравится, – вмешалась Гряззя, ловко уворачиваясь от черепашьего клюва. – Мне кажется, это несправедливо. А по-вашему как? Я, конечно, не могу утверждать наверняка…

– Не верю! – отрезал мышонок. – Я в это не верю!

Цветные точки заплясали у него перед глазами; пятнистые чёрно-белые пёсики будто обступили его со всех сторон. И в это мгновение мысль его устремилась в прыжке через пропасть неведомого – точь-в-точь, как это получилось у Выхухоля, обретшего по ту сторону пропасти свой Икс.

– Интересно, а что находится по ту сторону ничто? – выпалил мышонок.

– Ты, ничтожество! – фыркнула Серпентина. – Кто ты такой, жалкий карапуз, чтобы рассуждать о той стороне ничто?

– Если я был достаточно большой, чтобы простоять всё это время в грязи, созерцая бесконечность, – возразил мышонок, – значит, я достаточно большой и для того, чтобы заглянуть по ту сторону ничто.

– И даже я, – подхватила Гряззя. Её суставчатая губа метнулась к этикетке и впилась в последнего видимого пса.

– Нечестный приём, – запротестовала Серпентина, но опять промахнулась. – Нельзя проглотить бесконечность!

– Я просто хочу посмотреть, что там, за ней, – сказал мышонок. – Цит. соч. Что же в этом нечестного?

– Ну, так и быть, – смилостивилась Серпентина. – Попробуй развить свою предпосылку.

На этом она снова зарылась в ил и уснула. А Гряззя продолжала методично жевать и глотать. И вот кусочек наклейки исчез у неё во рту, а из-под него на мышонка уставился с блестящей поверхности банки чей-то глаз, круглый, как бусинка. А затем сверкающее окошко расширилось, и малыш увидел собственную мордочку и протянутые ручки, вложенные в руки отца. Своего отражения в стекле прилавка, на котором он стоял в незапамятные времена, мышонок не видел: он не мог посмотреть себе под ноги. Но в мордочке, глядящей на него из жестяного окошка, он узнал отцовские черты – и так узнал себя.

– Ах! – воскликнул он. – По ту сторону ничто – мы сами! И больше там нет ничего, кроме нас.

Гряззя бросила взгляд на своё отражение в жестянке, прикрылась лапкой и отвернулась.

Мощная струя воды толкнула мышонка в грудь – проплывавший мимо большеротый окунь затормозил и сердито уставился на банку «БОНЗО».

– Вали отсюда, приятель, – рявкнул он на своё отражение. – Это моя территория.

– Вы говорите сами с собой, – пискнула Гряззя, заметив, что окунь уже нацелился боднуть соперника.

Окунь, всё ещё исполненный сомнений, сдал назад. Соперник тоже попятился и исчез из виду. Окунь нехотя повернулся и поплыл своей дорогой, бросив на всякий случай через плечо: «И держись отсюда подальше!»

– Они большие и сильные, но совсем глупые, – пояснила Гряззя. – Вечно попадаются на эти блестящие штучки, которые спускают сверху на ниточках.

Глядя на своё отражение в блестящей жести, мышонок вдруг почувствовал, как ослабели руки отца, когда-то так крепко сжимавшие его ручки.

– За последним видимым псом нет ничего, кроме нас, – промолвил он. – Никто нас отсюда не вытащит, кроме нас самих. Это у нас и есть Почему. А теперь надо вычислить все Как и Что.

– Боюсь, что Серпентина права, – вздохнул отец. – Окончательная истина есть ничто, а эта грязь во всём подобна любой другой.

– Ну и пусть! – заявил мышонок. – Я хочу отсюда выбраться. Ты не могла бы раздобыть мне такую ниточку? – обратился он к Гряззе.

– Запросто! – воскликнула та. – Тут, на дне, их полным-полно! Они часто запутываются в корягах. Сейчас принесу.

Мышонок задумчиво забормотал себе под нос, отец молча уставился куда-то вдаль, а Серпентина знай себе похрапывала в грязи.

– Вверх умножить на Вниз, – бормотал мышонок. – Внутрь разделить на Наружу. Здесь умножить на Там…

– А вот и мы с ниточкой! – пропищала Гряззя, волоча за собой рыболовную леску. – Длинная попалась! Подойдёт, как ты думаешь?

– Да, – сказал мышонок. – А теперь мне необходима полная тишина, чтобы выработать Многое-в-Малом имени Мышонка.

Высоко над его головой дремал на глади пруда солнечный свет; тени мелькали в листве; пружина лета раскручивалась, мерно тикая голосами цикад в тёплом воздухе.

Час шёл за часом, и только к полудню уродливая мордочка малютки Гряззи выглянула на поверхность среди камышей и кувшинок, где до сих пор тихо покачивался на стоячей воде ореховый барабанчик. Сжимая в челюстях леску, Гряззя устало вцепилась в стебель камыша, по которому выбралась наверх. Собрав последние силы, она вытянула леску из воды – на конце была привязана счастливая монета. Гряззя съела все наросшие на монете водоросли и, как сумела, оттёрла её от грязи. Былого сияния медь не обрела, но в воде всё-таки теперь поблёскивала; оставалось надеяться, что этого хватит. «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ! ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ…» – заверяли надписи с обеих сторон монеты, вертящейся на конце лески. Гряззя втащила её на лист кувшинки и там и оставила вместе с леской, а сама пустилась в обратный путь по стеблю камыша и вскоре скрылась под водой.

Прошёл ещё час с небольшим, прежде чем она снова показалась на поверхности с ещё одним куском лески – на сей раз среди камней у самого берега, где грелось на солнышке семейство расписных черепах. Рискуя жизнью, малютка прокралась мимо них к плоскому камню, над которым нависли ветви сумаха, росшего у самой кромки воды. Здесь она пропустила леску через узкую развилку одной из ветвей и поползла по листьям кувшинок обратно – туда, где по-прежнему покачивался среди камышей барабанчик из ореховой скорлупки. Двигаясь все медленней и медленней, Гряззя привязала конец лески к ремешку барабанчика. Затем она вернулась на лист кувшинки, где оставалась монета, привязала к ремешку конец другой лески, а монету столкнула в воду. Ореховый барабанчик на мгновение скрылся под водой, но тут же всплыл. Сквозь толщу воды Гряззя различила далеко внизу монету – потёртая медь тускло поблёскивала знаком последней надежды.

– Вот и всё, – выдохнула Гряззя и повалилась без сил на лист кувшинки. – Какое странное чувство… – прошептала она. – Я едва дышу, и в глазах темно. Наверное, я умираю. Вот и пришел конец моей короткой грязной жизни, и вовсе не суждено мне было стать какой-то другой.

И малютка разрыдалась так горько, что не сразу заметила, как внезапная судорога пробежала вдоль её спины и расколола крошечное тельце надвое.

– Ах! – воскликнула она, ощутив, как оживают и напрягаются в предчувствии полёта её мокрые, ещё смятые крылышки. – Да, знать наверняка всё равно было невозможно, – вздохнула она.

Новорождённая стрекоза, юная и прекрасная, зелёная, как изумруд, выбралась из опустевшей, грязной скорлупы своего прежнего «я». Она терпеливо дождалась, пока солнце высушит её радужные крылья, и вот наконец отважилась взлететь. Изношенная личинка скорчилась внизу, на листе – позабытая, никому больше не нужная; и старое имя тоже было забыто, как и всё, что осталось под водой, в тёмных глубинах пруда. Стрекоза просверкала над водной гладью и устремилась прочь, скользя на струях тёплого ветра, – как песня в солнечных лучах, как вздох в летнем воздухе.

А мышонок с отцом терпеливо ждали на дне, в грязи. Обрывок выхухолевой бечёвки был теперь привязан к рыболовной леске, тянувшейся вверх, к раздвоенной ветке, нависшей над плоским камнем.

– Опять ждем, – вздохнул мышонок. – Сколько же времени мы потратили в своей жизни на ожидание!

Серпентина проснулась, зевнула и с аппетитом щёлкнула клювом.

– Новое пробуждение, – проскрежетала она, – навстречу новым исследованиям сущности БЫТЬ. Итак. Что вы обнаружили по ту сторону ничто?

– Выход, – ответил мышонок.

– Ну и ну! – возмутилась Серпетина. – А вы хоть дали себе труд задуматься о том, что в действительности никакого выхода нет и быть не может? Принимая во внимание, что выход из каждой ситуации в то же самое время есть и вход в другую ситуацию… Эй! Стойте!.. Это же очень важно!..

Но мышонок с отцом, прорвавшись сквозь облако ила, были уже на полпути к озарённой солнцем поверхности. Над ними наискось взрезал воду ореховый барабанчик. Окунь, проглотивший монету, пулей мчался через пруд, а следом за ним, пропиливая развилку ветки ещё глубже, вздымала V-образную волну длинная леска с жестяными мышатами на конце.

Промокшие насквозь и набитые грязью, отец и сын вынырнули навстречу солнцу и, рассыпая брызги, понеслись прямиком через черепашьи камни. «Летние люди!» – в ужасе закричали черепахи и тотчас поплюхались в воду. Мышонок с отцом долетели до ветки и врезались в развилку. Узел, скреплявший выхухолеву бечёвку с леской, развязался, и мышата, глухо звякнув, рухнули на плоский камень у самой кромки воды.

Там они и остались лежать неподвижно – в луже мало-помалу вытекающей из них воды. Оба были в пятнах и потёках ржавчины, и от ручек их, протянутых друг к другу, остались только голые ржавые проволочки. Чудом уцелевшие клочки меха позеленели от водорослей и мха, а то и вовсе почернели от гнили. Изорванные ушки жалобно обвисли, усики поникли в унынии.

Солнце казалось невыносимо ярким, но с каким же наслаждением отец и сын купались в его тепле! И до чего же чёткими и чистыми были звуки – и шелест листьев, и стрекотанье цикад, и тягучий мелодичный напев белошейного вьюрка, и странное мерное гуканье, доносившееся из камышей на болоте: «У-У-У-БУМ-ТРУМБ! У-У-У-БУМ-ТРУМБ!» Из листвы соседней берёзы с любопытством выглядывал зимородок. В когтях он сжимал моток лески, конец которой уходил прямо под воду. Гуканье на болоте стихло, и далеко над прудом разнёсся тоненький жестяной голосок мышонка:

– И что нам теперь делать?

– Покинуть эти края насколько возможно скорее, – отозвался кто-то из камышей замогильным голосом.

Отец, лежавший лицом к болоту, разглядел чуть поодаль большую голенастую птицу, бурую, всю в полосках и крапинках: неподвижно стоя в камышах, она оставалась почти невидимой. Маскировку довершал поднятый кверху длинный тонкий клюв. Выдавали птицу только жёлтые стеклянные глаза-очочки, посаженные очень близко друг к другу и устремлённые прямиком на мышонка с отцом.

– Кто вы? – спросил отец и уставился на незнакомку, не веря своим глазам: птица умудрялась то появляться, то вновь исчезать из виду, не сходя с места.

– Любительница уединения, – ответила выпь. – Этим и ограничимся. Вполне достаточно для знакомства. Не смею вас дольше задерживать. Прощайте. – Камыши всколыхнулись на ветру, и выпь закачалась вместе с ними, сохраняя маскировку.

– Если бы вы смогли помочь нам… – начал мышонок.

– Продолжить ваше странствие? – подхватила выпь. – С превеликим удовольствием! Чем могу споспешествовать вашему отбытию?

– Поверните ключ в моей спине и заведите нас, пожалуйста, – сказал отец.

Выпь неохотно выступила из камышей и двинулась к камню бочком, словно сокрушаясь о рассеивающемся с каждым шагом уединении. Крепко придерживая отца длиннопалой лапой, клювом она ухватила ключик. Глазки её выпучились от натуги, шея вывернулась чуть ли не кругом, но ключик не шелохнулся.

– Что это ещё за фокусы? – возмутилась она. – Ваш ключ не поворачивается!

– Мы немножко заржавели, – объяснил отец. – Попробуйте ещё разок!

Выпь собралась с силами, перехватила ключик покрепче и, тяжело пыхтя, наконец его провернула. Шестерёнки защёлкали, ржавая пружина напряглась, и отец внутренне замер, предвкушая всегда накатывавшую за этим волну облегчения. Выпь помогла мышатам подняться и отпустила ключик. И – ничего. Ножки отца не двигались.

– Прощайте, – молвила выпь. – Не стоит тратить время на благодарности.

Она исчезла в камышах, а мышонок испуганно уставился на отца:

– В чём дело, папа? Почему мы не идём?

– Мы сломались! – воскликнул отец, даже не понимая, что терзает его больней: туго сжавшаяся внутри пружина или это жуткое слово.

– Сломались?! – ужаснулся малыш, от потрясения не в силах даже заплакать.

– Сломались, – подтвердил отец. – Мы пережили ограбление банка, войну, «Последний карк моды», разрушение плотины и созерцание бесконечности. И, спрашивается, чего ради?…

– Может быть, у тебя в механизме просто скопилось слишком много всякой гадости из этого пруда? – с надеждой спросил мышонок. – Может, когда мы ещё немножко подсохнем…

– Сохнуть тут бесполезно, – вздохнул отец. – Чувствую я, это что-то посерьёзнее. Теперь у нас одна надежда – на Выхухоля. Но как нам до него добраться?

– ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК! – донёсся сверху знакомый пронзительный голосок, и над прудом закружилась голубая сойка. – НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ! ВЫХУХОЛЬ РАЗДАВЛЕН НАСМЕРТЬ УПАВШИМ ДЕРЕВОМ! ПОГИБ В ХОДЕ РАБОТ ПО ВОССТАНОВЛЕНИЮ БОБРОВОЙ ЗАПРУДЫ. ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА: «ЧТО РАЗДЕЛИТЬ НА КАК РАВНЯЕТСЯ ПОЧЕМУ». НОВОСТИ ВОДНОГО ПОЛО: ЖУКИ-ПЛАВУНЦЫ ОДЕРЖАЛИ ПОБЕДУ НАД ГЛАДЫШАМИ. ГОЛОВАСТИКИ ОПУСКАЮТСЯ НА ПОСЛЕДНЮЮ СТРОЧКУ В РЕЙТИНГЕ МАЛОЙ ЛИГИ. – Сойка окинула взглядом берег, приветственно кивнула и понеслась прочь, проверещав: – ЗАВОДЯШКИ ПРИБЫЛИ НА ОТДЫХ!

– Эй, берегись!!! – крикнул с берёзы зимородок.

– ЧАС ОБЕДА! – взвизгнул над ними третий голос, грубее и резче. Чёрная тень накрыла мышонка с отцом, и мощные, острые когти болотного ястреба впились в их проржавевшую жесть. Весь пруд с окрестными деревьями и топями внезапно очутился далеко внизу, стремительно уменьшаясь и ускользая из виду. – Добыча! – вне себя от радости клекотал ястреб. Лютый жёлтый огонь пылал в его глазах, а когти были твёрже стали. – Добыча, добыча! Свежая кровь! Сладкая плоть! – Он залился хохотом, и крылья его яростно полыхнули под солнцем.

Нежнейший тёплый ветерок обвевал мышонка с отцом и, поддерживая ястреба на крыле, о чём-то вздыхал и бормотал ему вслед. Внизу улыбались своим послеполуденным грезам зеленые и желтые поля, унизанные сверкающими ручейками, как лентами самоцветов, а статные деревья величаво кивали собственным прохладным теням. Мир был прекрасен, как никогда.

Всё ещё мокрый насквозь и отяжелевший от бессилия, отец висел на ручках мышонка. Земля тянула его к себе неодолимо. Он чувствовал, как распадаются проржавевшие проволочки его рук, выскальзывая понемногу из ослабевших пальчиков сына. Туго взведённая пружина пронзала болью грудь. Все мысли куда-то исчезли, уступив место одной всепоглощающей жажде покоя.

– А почему бы и не сдаться? – вздохнул он. – Всё равно я больше не могу.

– Нет, папа! – вскричал мышонок. – Не говори так! Я тебя держу! Ты не упадёшь!

– Были у нас надежды, да все вышли, – тихо откликнулся отец. – Дай мне упасть на какую-нибудь мирную поляну! Там мои разбитые шестерёнки упокоятся под сенью трав. К чему дожидаться, пока ястреб поймёт, что мы несъедобны, и расколотит нас о какую-нибудь голую скалу?

– Будь мы съедобные, нас бы уже давным-давно съели! – возразил мышонок, вглядываясь вперёд, где поднимались над горизонтом дымки горящих мусорных куч. – Смотри ниже, – пробормотал он. – Кажется, мы летим в сторону свалки. – И приумолк, а мгновение спустя торопливо зашептал отцу: – Помнишь, Выхухоль сказал, что нас надо разобрать на части, чтобы разобраться в Как и Что нашего механизма? Только так, он сказал, можно придумать для нас способ самозавождения.

– Да, верно, – согласился отец. – Но Выхухоля больше нет…

– Но мы-то есть! – воскликнул мышонок. – И ещё побудем!

Ястреб взмыл на восходящем потоке воздуха, и земля под ними изогнулась медленным креном. Ясно, как на ладони, мышонок увидел в отдалении свалку, железнодорожные пути и болото, шоссе и кладбище старых машин, а за ним – крыши городка. Ястреб закружил, набирая высоту. И тут мышонок увидел ещё кое-что – и рассмеялся.

– Эй, ты! – крикнул он ястребу.

– Чего ещё? – откликнулся тот. – Многовато болтаете для мелкой добычи!

– Что у тебя сегодня на обед? – спросил мышонок.

– Как всегда, – отвечал ястреб. – Свежая кровь, сладкая плоть. Ваша. Только хочу сначала налетать аппетит – так вы ещё вкуснее станете.

– Скри-хи-хи! Скри-хи-хи! – захихикал мышонок.

– Что тут смешного? – удивился ястреб.

– Нас тебе не съесть! – заявил мышонок.

– Это ты так думаешь, – фыркнул ястреб. – А о пищевых цепях, небось, и слыхом не слыхал. Ладно уж, объясню. Пищевая цепь – это прекрасная, стройная пирамида. В основании толпятся жирные мыши и бурундуки, а на вершине гордо парит одинокий ястреб. Ястреб, само собой, ест мышей и бурундуков. Так заповедала сама природа. Я вас ем, а вы идёте мне в пищу.

До свалки было уже рукой подать. Мышонок разглядел блестящие на солнце ряды консервных банок.

– Всё это замечательно, – промолвил он, – но нас ты не съешь!

– Ещё и как съем! – возразил ястреб. – Вот прямо сейчас и начну! Будете знать, как препираться! – Он рванул жестяные тела мышат и взвизгнул от боли, чуть не сломав клюв. – Брр! – Ястреб затряс головой. – Вы не входите в пищевую цепь!

Он разжал когти и полетел прочь, мотая головой в попытках отделаться от мерзкого вкуса ржавчины. А мышонок с отцом кувырком полетели вниз – без единого писка, только ветер засвистел, продувая насквозь изношенную жесть.

С треском и грохотом они врезались в склон горы из консервных банок, высившейся над кострами. Свалка подпрыгнула и заплясала у них перед глазами. Страшный удар сотряс обоих и, оторвав отца от сына, расколол их тела и беспощадно разметал останки. Разбитые вдребезги, мышонок и его отец остались лежать на той самой тропе, где некогда Квак предсказал им грядущее. И больше они уже ничего не видели и не слышали.

Снизу подмигивали багровым догорающие угли, просвечивая сквозь остовы зонтиков и ошмётки старых ботинок; пламя взметалось языками в сломанных птичьих клетках, распевая песнь распада там, где давным-давно воцарилась тишь. Пустые бутылки и перегоревшие лампочки бессмысленно пялились на огонь; клочья смрадного дыма и облака золы поднимались над пепелищем. Поодаль, за свалкой, протарахтел и свистнул товарный поезд. Ветер вздыхал над мусорными горами.

Из разбитого корпуса отца выкатилась проржавевшая пружина. Прятавшаяся до сих пор внутри крошечная улитка неспешно двинулась спиральным путём её завитков. Одна половинка сына лежала лицом к кострам, другая невидящим глазом смотрела в высокое небо, где в золотом предвечернем свете медленно тянулись облака.

 

7

– Ни минуты покоя! – бубнила выпь, топая домой через трясину. – Ни секунды тишины! Никакого уединения! Все кому не лень толкутся под дверью! Болтают, пищат, требуют, чтобы их заводили…

Она вздохнула и поплелась дальше – к садку для лягушек, который сооружала до того, как отвлеклась на мышонка с отцом. Надежно запрятанная в камышах недостроенная ограда из колышков, воткнутых в грязь, окружала загончик, где потом можно будет копить обеды впрок и хранить свеженькими.

Выпь вернулась к колышку, на котором работа прервалась, вспрыгнула на плоский камень, служивший ей молотком, крепко вцепилась в него когтями, захлопала крыльями и, подхватив камень, взлетела. «У-У-У!» – гукнула она, с размаху опуская камень на колышек. «БУМ!» – грохнул камень. «ТРУМБ!» – звучно выдохнула выпь. И повторила все с начала, а потом ещё, и ещё. Так она пыхтела и бумкала, точно маленький копёр; камень поднимался и падал, поднимался и падал без остановки, покуда колышек не встал в строй себе подобных.

И вот кольцо ограды замкнулось – лягушачий садок был готов принять постояльцев. Выпь неторопливо зашагала прочь, сгорбившись, изогнув шею буквой «S» и раскачивая клювом взад-вперёд на каждом шагу. Несколько минут – и её жёлтые глаза-очочки радостно вспыхнули при виде большущей лягушки-быка в заляпанной жиром полотняной рабочей перчатке. Лягушка восседала на кочке и разинув рот пялилась в небо, где только что пролетел болотный ястреб.

Выпь задрала клюв и, закачавшись среди камышей, обернулась невидимкой, но глазки её между тем пристально изучали добычу. Заключив по пухлости перчатки, что лягушка достаточно мягкая и на ужин сгодится, выпь уже нацелилась на неё клювом, как вдруг добыча обрела дар речи.

– СТОЙ! – заревел Квак. – С СУДЬБОЙ ШУТКИ ПЛОХИ! НЕ СОВЕРШАЙ РОКОВУЮ ОШИБКУ! НЕ УТОЛЯЙ СИЮМИНУТНЫЙ АППЕТИТ ЦЕНОЙ ГРЯДУЩЕЙ САМОРЕАЛИЗАЦИИ!

– Ты чего это? – поразилась выпь и в испуге попятилась.

– АХ, МОЯ МИЛАЯ! – протрубил Квак, выпятив ярко-жёлтую гортань и раздуваясь как мячик. – НЕМНОГИМ ИЗ НАС ДАНО УЛОВИТЬ ТОТ ПОИСТИНЕ БЕСЦЕННЫЙ МИГ, КОГДА СПУТАННЫЕ НИТИ СУДЕБ МОЖНО БУДЕТ РАСПЛЕСТИ И НАЛОЖИТЬ НА КРОСНА, ДАБЫ СОТКАЛИСЬ ОСНОВА И УТОК ПРЕДНАЧЕРТАННОГО СВЫШЕ УЗОРА!

– Что-что? – в ужасе залепетала выпь. – Где? Каких уток?

– ЖИВО! – взгремел Квак. – ЛЕТИ ЗА ТЕМ ЯСТРЕБОМ, И МЕНЯ ЗАХВАТИ! – Лапки его уже торопливо плели камышовую сеточку, в которой птица смогла бы его нести. На поиски новой перчатки он ухлопал уйму времени и не желал рисковать, что выскользнет и из этой. – СУДЬБА НЕ ЖДЕТ, – добавил он. – ПОТОРОПИСЬ! Я ВСЁ ОБЪЯСНЮ ПО ДОРОГЕ.

Окунь, проглотивший счастливую монету, возвращался в своё укромное гнездо. Леска тянулась следом, пока барабанчик не зацепился за корягу. Тут монета отвязалась, леска выскользнула из рыбьей глотки, и барабанчик снова всплыл на поверхность, а окунь вырвался на свободу.

– Недурственно, – хмыкнул он, ощутив в животе приятную гладкость монеты. Страшно довольный собой, он прибрался в гнезде, проверил границы, справился у окуня-соседа о новостях и поплыл на поиски нового приключения.

Приключение отыскалось в тихой заводи, где длинные лучи солнца падали наискось между тенями листьев и сквозь толщу воды медленно спускалось вглубь что-то блестящее. Это была жестяная тюлениха на конце рыболовной лески.

Тюлениха виляла хвостом и хлопала плавниками. На металлическом стерженьке вместо мяча теперь неторопливо и обольстительно вращались яркие перья. Между перьями болталось несколько рыболовных крючков, а старенькая жесть тюленихи соблазнительно поблёскивала в зелёном подводном свете. Как и мышонок с отцом, она давным-давно нарушила закон дневного молчания и теперь тихонько, словно для одной себя, напевала песенку:

– Вот те на! – воскликнул окунь. – Ну и дела!

Вспенив воду хвостом, он во весь опор ринулся к цели, повис на крючке и вместе с тюленихой был извлечён из пруда и втащен на ветку берёзы, где сидел зимородок. Рядом с рыболовом лежала сетка со снастями: запасными крючками и лесками, которые он насобирал в своих странствиях, и баночкой масла, чтобы смазывать тюлениху.

– Отлично сработано! – похвалил зимородок. Крепенький, ладный, щеголеватый, с гордым прямым клювом, вечно взъерошенным хохолком и дружелюбным взглядом, этот холостяк со страстью к одиноким рыболовным прогулкам, так и не давшей ему осесть и обзавестись хозяйством, обрёл в жестяной тюленихе и очаровательную спутницу, и полезную помощницу. Он снял окуня с крючка и забил его прямо на ветке. Затем смотал леску, тщательно смазал тюлениху, разделал рыбу и положил найденную внутри монету в сетку. А затем расположился поудобнее и насладился сытным обедом.

– Чудные тут дела творились, пока ты была под водой, – сказал он тюленихе. И поведал ей, как мышонок с отцом выскочили из пруда, как выпь пыталась их завести и как потом их унёс ястреб.

– Два заводных мышонка? – переспросила тюлениха. – Один – большой, другой – маленький? В синих штанишках? В лакированных ботиночках?

– Один – большой, другой – маленький, – подтвердил зимородок. – Штанишки, может, когда-то и были синие. Но без ботинок…

Заметив плавающий на воде барабанчик, он прервал беседу, спорхнул вниз, подобрал находку и тоже уложил в свою сетку.

– Два заводных мышонка, – повторила тюлениха. – Может, это те же самые, которых я когда-то знала? – Тут ей вспомнилось, как плакал малыш, не желая выходить в мир. – А куда ястреб полетел? – спросила она.

– Домой, – сказал зимородок. – На болото по ту сторону свалки, за железной дорогой.

– Съесть их он не съест, – пробормотала тюлениха. – Может, выбросил?

– Тогда об этом объявят в новостях спорта, – сказал зимородок. – Или хочешь пролететься до свалки и сама взглянуть?

– Ага, – сказала тюлениха.

Зимородок положил и её в сетку, упаковал снасти и пустился в путь.

Пока зимородок и выпь догоняли болотного ястреба, ещё одна птица неслась впереди обоих по тому же следу: голубая сойка тоже заметила хищника и его добычу. Жаждая катастрофы, она махала крылышками во всю мочь в погоне за верной сенсацией и как раз успела увидеть, как ястреб разжал когти и мышонок с отцом полетели вниз. Тень сойки скользнула по разбитой мордочке мышонка; репортёрша описала круг над обломками и взмыла в небо на потоке тёплого воздуха, идущего от костров.

– НОВОСТИ СПОРТА! – взвизгнула она. – ЗАВОДЯШКИ РАЗБИЛИСЬ НА СВАЛКЕ! ВЫЖИВШИХ НЕП – Сойка окинула взором окрестности, высматривая последние результаты, и проверещала: – В ПЕРВОЙ ПАРЕ МАТЧЕЙ НОВОГО БЕЙСБОЛЬНОГО СЕЗОНА НАВОЗНЫЕ ЖУКИ ВЫБИЛИ ТАРАКАНОВ ВСУХУЮ! – И полетела прочь, оставляя по себе тишину, нарушаемую лишь треском костров на свалке.

Зимородок услышал это и, сменив курс, устремился на голос сойки. Услышал это и Квак – и велел выпи поднажать. И Крысий Хват тоже всё услышал. Когда ястреб выронил свою ношу над свалкой. Хват как раз смотрел в небо, дожидаясь темноты, и заметил происшествие, а теперь не отрывая глаз следил за сойкой.

– Игги! – позвал он.

Преемник Ральфи, такой же уродливый, толстый и бессовестный крысёныш, поспешил к хозяину:

– Слушаю, босс?

– Поднимись-ка на склон по эту сторону костров, – сказал Крысий Хват, – и погляди, не найдётся ли там парочки заводяшек.

Игги отдал честь и побрёл, куда было велено.

– Неужели опять они? Не может быть! – пробормотал Крысий Хват.

И всё-таки ему стало не по себе: сердце забилось чаще и в висках заломило. Несколько месяцев назад, вернувшись на свалку, он объявил во всеуслышание, что после долгой и многотрудной погони настиг-таки беглых заводяшек и разделал их под орех, – и широкая публика зауважала его ещё больше. Так неужто его опять выставят дураком? Бросив обеспокоенный взгляд на удаляющегося помощника, Хват уставился на гребень горы из консервных банок.

– Нет, – повторил он. – Не может быть. Но, с другой стороны, кто ещё может прямо так вот взять и свалиться с неба?!

Он нахмурился и перевёл взгляд на солнце, садящееся вдалеке за мусорными кучами.

Игги отделяло от цели ещё несколько мусорных куч, когда на месте крушения, взметнув облако пепла над останками мышат, приземлился зимородок, а следом за ним и выпь.

– Опоздали! – воскликнула тюлениха, как только Квак назвался и представил выпь. – Боюсь, им конец.

Квак на это ничего не ответил. Он торопливо собрал детальки механизма и части разбитых корпусов и сложил всё в сетку зимородка. Затем обе птицы подхватили своих пассажиров и полетели на край свалки. Там, у железной дороги, они уселись на ветку дуба и стали соображать, что же дальше.

– Ну, вот я тебе и помогла с твоими кроснами и утками, – сказала выпь гадальщику. – А теперь я вернусь к своей жизни. Прощай.

– Прощай, – отозвался Квак. – И прими от имени моих друзей и от меня лично самую сердечную благодарность за столь своевременный и великодушный отклик на мой призыв о помощи.

Выпь кивнула, но осталась сидеть на ветке, глядя на разбитых мышат.

– Надеюсь, мы всё собрали, – сказал Квак.

Он выбрал из обломков ручки, ножки и половинки туловища мышонка-сына, составил их вместе и загнул крохотные жестяные клапаны по швам, чтобы малыш опять не рассыпался.

И как только половинки его туловища снова стали одним целым, мышонок очнулся. Уши его наполнились шелестом листьев, а перед глазами сверкнули золотом в лучах закатного солнца полные тревоги глаза его старого друга.

– Дядюшка Квак! – воскликнул мышонок. – Я видел, как вы гнались за ястребом! Я так и знал, что вы найдёте нас раньше, чем Крысий Хват!

Квак осторожно поставил его на ветку и принялся за отца. Мышонок ещё не заметил, что они здесь не одни: он стоял в сторонке, голова у него кружилась без привычной опоры на отцовские руки, а прямо перед ним в листве открывался просвет.

– Наше! – выкрикнул он внезапно и яростно. – Наша территория!

– О чём это он? – Зимородок выглянул из-за листьев и увидел, на что смотрит малыш.

Между деревом и железной дорогой стоял маленький домик, давным-давно покинутый жильцами. Краска совсем облезла, провалы окон слепо таращились на железнодорожные пути, крыльцо заросло высокой травой. Домик примостился на деревянной площадке из-под скворечника, возвышавшейся на шесте. На фоне красного закатного неба темнела резким силуэтом, вся в жестяных заплатах, с подправленными кое-как дымоходами и слуховыми окошками, мансардная крыша того самого кукольного дома, что красовался когда-то на магазинном прилавке.

Ни в едином окошке не осталось ни осколка стекла; вместо узорной лепнины, вместо изящных балюстрад и витых консолей торчали приколоченные вкривь и вкось толстые деревяшки. Не было больше ни орнамента, ни резных карнизов; весь дом ощетинился гнутыми, грубо вогнанными гвоздями и щепками расколотых досок. Всё было наперекосяк, всё искорёжено, даже новая дозорная башня и та кренилась набок. Навесной фасад, прежде открывавшийся, чтобы можно было заглянуть внутрь, теперь был забит гвоздями наглухо, и всё покрывал угрюмый толстый слой чёрной краски. На балконах болтались гирлянды грязных лохмотьев, в которые превратились от сырости и дождя красно-бело-синие флажки из гофрированной бумаги, а с дымоходов и башни уныло свисали крошечные полинявшие вымпелы.

Привязанная к ветке над крышей бельевая верёвка отвечала на вопрос, как же удалось втащить кукольный дом на площадку; бутылка из-под шерри, подвешенная к стрелке игрушечного подъемного крана, намекала, что не так давно здесь погуляли от души; а дозорную башню мерил шагами Крысий Хват в новом шёлковом халате. Силуэт его чернел на фоне закатного неба. Хозяин свалки обозревал далёкие мусорные костры и что-то напевал себе под нос, предвкушая новоселье, намечавшееся ближе к вечеру.

Вернувшись на свалку из дальних странствий, он быстро оценил достоинства этого дома как частной резиденции и наложил на него лапу незамедлительно. Пробил час воплотить честолюбивые замыслы в жизнь. Крысий Хват развернул бурную деятельность и стал важной шишкой: теперь под его началом были не только заводяшки, но и несколько отрядов крыс, и настало время вплотную заняться регалиями. Мусорные кучи всё время менялись, и телевизионная коробка, где он раньше обитал, изжила себя в качестве наблюдательного поста. Необходимо было обустроить новое жильё – достойное его высокого ранга, но поодаль от суматохи, где-нибудь, где можно будет отдыхать от ночных треволнений, вполглаза приглядывая, не ущемляет ли кто деловые интересы босса. Из этих соображений Крысий Хват ликвидировал клуб и спортзал, размещавшиеся в кукольном доме, и пустил всё своё хитроумие на реставрационные работы. Крыс помельче и послабее согнали в трудовые бригады и отправили поднимать и ремонтировать дом; нагруженные стройматериалами заводяшки из фуражирского отряда без отдыха вышагивали милю за милей. А слониху запрягли в собранный из детского конструктора подъёмный кран, чтобы и она могла помочь хозяину привести в порядок особняк, который когда-то мнила своим собственным.

Она и сейчас стояла рядом с ним. На её жестяном теле, заржавевшем и грязном, не осталось ни клочка плюша, а механизм совсем износился на службе у Крысьего Хвата. Единственным глазом она смотрела сквозь окошко в комнату, где некогда распивали чай кукольные леди и джентльмены, а теперь прямо на полу был накрыт фуршет из объедков для приглашённых на новоселье крыс. Крысы-слуги сновали вверх-вниз по лестницам, торопясь подготовить всё к званому ужину, а крысы-часовые с копьями обходили дозором площадку, осыпая слониху насмешками и глумливой бранью.

Между тем мышонка-отца, как и сына, уже собрали наскоро, и он молча уставился Кваку в глаза, не находя слов от счастья. А затем и он увидел слониху и кукольный дом.

– О! – воскликнул он. – О-о-о!

И расплакался. Но тут же почувствовал, как внутри вздымается волна неистовой ярости, и, в точности как сын, вскричал:

– Наше!

– Смотри, папа! – подхватил мышонок, заметив жестяную тюлениху, которую Квак тем временем передвинул на видное место. – Слониха, тюлениха и наш дом! Видишь, ничего невозможного в этом не было! Все нашлись!

– И враг, который ждёт нас в конце, – добавил отец, разглядывая Крысьего Хвата на вершине чёрной башни. И надолго умолк. Взгляд его устремился сквозь пелену сгущающихся сумерек туда, где рядом с кукольным домом одиноко стояла слониха. Дорога и впрямь оказалась дальняя и очень тяжёлая, но мышонок-отец сознавал, что в конце её нашёл именно то, что хотел. – Теперь нам придётся сражаться за свою территорию, – наконец вымолвил он.

– Ничего не понимаю! – вмешалась тюлениха. – Ну да, у зимородков есть своя территория, и у всяких зверей. Но у игрушек?!

– Мы больше не игрушки, – возразил отец. – Игрушки существуют для того, чтобы ими играли, а мы – нет. Мы вынесли всё, что напророчил Квак, – и прыжок, и полёт, и крушенье, и много чего ещё. И добрались до места, где всё, что рассеялось, будет собрано вновь.

– О чём это вы? – удивилась тюлениха.

– Будь моей дочерью! – воскликнул мышонок-отец.

– Будь моей сестрой! – воскликнул сын-мышонок. – Соглашайся! Тогда у нас будет семья.

Жестяная тюлениха, обвешанная крючками и растрёпанными перьями, сидела на ветке, глядя в темнеющее небо. Вся прошлая жизнь проносилась перед её мысленным взором: магазин игрушек и дом, в который она попала из магазина, дети, которые её сломали, свалка и Крысий Хват, странствия с «Последним карком моды» и блошиным цирком кролика, тихие вечера в норе у Выхухоля и трудовые будни в компании зимородка… Да, в общем и целом жизнь удалась… но как же всё-таки она устала скитаться в большом мире одна, без сородичей! И тут тюлениха решилась.

– Ладно, – сказала она. – Так тому и быть.

– Нет, ну сколько можно?! – встрепенулась выпь. – Я отбываю немедленно. Мне давно уже пора быть у себя на болоте. Никакого уединения!

Но вопреки себе она продолжала смотреть и слушать с любопытством – и даже не шелохнулась.

– А у вас есть план, как отвоевать территорию, на которую вы претендуете? – осведомился Квак у мышонка с отцом.

– Пока нет, – сознался отец.

– Я заставил ястреба выбросить нас тут, когда заметил, что вы летите следом, – объяснил Кваку мышонок. – Но я и представить не мог, что мы так скоро найдём кукольный дом и придётся вступить в схватку с Крысьим Хватом!

– И с другими крысами в доме и вокруг. Я их уже семь или восемь насчитала, – добавила выпь, прекратив делать вид, что ей пора домой, и с головой втянувшись в обсуждение. – И все часовые вооружены, как вы уже, наверно, заметили.

– И всё же кое-какие шансы есть, – возразил зимородок, – Если у тебя острый клюв, если ты быстро летаешь и можешь нанести точный удар…

– Сомнительно, – перебил его Квак. – Весьма и весьма сомнительно.

– Но ведь Крысий Хват – совсем один там, на башне, – гнул своё зимородок. – И копья у него нет. Что если я проскочу мимо охраны и покончу с ним прямо сейчас, одним махом?

– Тогда все остальные крысы просто передвинутся ступенькой выше, – возразил гадальщик, – и появится новый Крысий Хват.

– Вы совершенно правы, – поддержал его отец. – Задача ведь не в том, чтоб убить одну крысу или даже выиграть одну битву. Битву надо выиграть так, чтобы разгромить врага наголову. И чтобы впредь каждая крыса на свалке трепетала от одной мысли о нас, и чтоб никто никогда не посмел оспаривать наше право на этот дом. А иначе мы просто не удержим завоёванную территорию.

– А поскольку важнее всего для нас – застать врага врасплох, – добавил Квак, – мы не можем позволить себе ни единой ошибки с того самого мгновения, как раскроем карты.

– Вот именно, – подтвердил отец. – Застать врага вслоних. То есть врасплох, – поправился он.

Квак снова выглянул из-за листьев. Насколько он мог различить с тридцати футов, отделявших кукольный дом от дуба, крысы-часовые на площадке несли караул лениво и не по-военному, но всё же оставались начеку.

– А я вот всё думаю об этих копьях… – пробормотал он.

И тут же, словно отвечая на его невысказанный вопрос, один из часовых от нечего делать метнул копьё в ласточку, неторопливо скользившую сквозь сумрак над кукольным домом. Лёгкая добыча – вот только глазомер у крысы был никудышный: копьё лишь задело кончик крыла. Но стражник ничуть не огорчился: он смотрел на птицу с довольным видом и ждал, что будет. Ласточка резко взмыла выше, затрепыхалась и камнем рухнула вниз. А стражник взял с подставки другое копьё и вновь зашагал по кругу.

– Отравленные, – заключил Квак. – Этого-то я и боялся. Дружище Хват кое-чему научился у землероек.

– Что же нам теперь делать? – растерялся зимородок.

– Ждать, – ответил отец.

– Чего? – спросила выпь.

– Пока не знаю, – сказал отец, – но когда увижу – пойму. Что-то должно случиться. Будет какой-то знак, и тогда станет ясно, где у нас тут Икс. Мы с сыном прождали очень долго, но теперь, когда победа близка, можно и ещё чуть-чуть подождать.

Всё это время он, не отрываясь, смотрел на слониху; голос его обрёл небывалую силу.

– А почему вы так уверены, что победите? – спросила тюлениха.

– А мы уже отпроигрывали своё, – объяснил отец. – Исчерпали запас поражений.

Тьма сгустилась; рано взошедший молодой месяц прорезался на западе узеньким жёлтым серпом. По листьям дуба пробежал трепет, и с порывом капризного ночного ветерка донёсся слабый отзвук часов на городской башне, отсчитавших восемь ударов. Небо над свалкой, как обычно, озарилось тусклым багровым заревом; звуки ночи один за другим вплетались в общий гомон и гул. Карусель на задворках крысиного города наигрывала свой надтреснутый вальс. Игорные дома, палатки и дансинги ожили с шумом и громом, но тут же всем нестройным хором растворились в заунывном свистке и грохоте приближающегося товарняка. Сигнальный мостик над путями перемигнулся сам с собой: красный и зелёный огни обменялись местами. Луч прожектора, скользя по блестящим рельсам, выхватил из темноты крону дуба и кукольный дом с дозорной башней, где всё ещё расхаживал хозяин свалки. Грохот нарастал, поезд надвигался из тьмы, и вот уже вагон за вагоном с лязганьем потянулись мимо, сотрясая площадку с кукольным домом. Прогромыхав на стрелке, вагоны терялись из виду, но шум не умолкал, пока, наконец, не растаяли вдали жёлтые окна и красный фонарь последнего, служебного вагона. Сигнальный мостик перемигнулся снова, и поезд исчез в ночи. В перестук колёс, уже еле слышный, вплёлся стрекот сверчка, а потом стало совсем тихо, но миг спустя карусель заиграла опять, и дансинги воспрянули с новой силой, а из переулков и туннелей понеслись крики уличных торговцев и зазывал.

В слабом свете месяца и звёзд ничего было не разглядеть толком, но мерный топот и шарканье, долетавшие с площадки, означали, что охрана по-прежнему несёт дозор. Несколько крыс, сменившихся с поста, горланили залихватскую песню; двое слуг визжали друг на друга, сцепившись из-за куска заплесневелого сыра. Мышонок с отцом слушали во все уши, стараясь не упустить ни единого звука, что мог бы подсказать им план атаки.

В траве у подножия шеста что-то громко звякнуло. Кто-то ругнулся вполголоса – видимо, зашиб ногу.

– Кто идёт? – крикнул Крысий Хват.

– Это я, Игги, – отозвался его помощник.

Зашуршала веревочная лестница. Игги, судя по всему, взобрался на площадку, пошептался о чём-то с хозяином – расслышать было невозможно, – а затем Крысий Хват опять повысил голос, распекая помощника за нерасторопность: Игги так и не нашёл заводяшек, о падении которых объявила сойка.

Лестница снова закачалась: Игги спустился на землю. Слышно было, как он пробирается сквозь заросли, а потом раздалось знакомое пощёлкивание пружин: Игги заводил фуражиров. Одна за другой заводяшки приходили в движение, и вот уже весь отряд зашагал колонной куда-то в ночь под присмотром погонщика, затянув свою походную песню:

В компании, устроившейся на ветке дуба, царило безмолвие. Первым нарушил тишину отец:

– Вот нам и подали знак, – промолвил он.

– Какой? – спросил мышонок.

– Тот же, что сопутствовал нам всю дорогу, – сказал отец. – Последний видимый пёс.

– Где? – спросил мышонок.

– На консервной банке, в которой Крысий Хват хранит запчасти, – ответил отец. – Об неё-то Игги и споткнулся – что ещё могло так греметь? В этой банке мы найдём всё, что нужно и для сражения с Крысьим Хватом, и для самозавождения. Остаётся только разработать план.

– А я, кажется, уже всё разработал, – заявил мышонок. – Ты слышал, как там, на площадке, что-то тарахтело, когда поезд проходил?

– Да, – подтвердил отец. – Ну и что?

– Крысий Хват отремонтировал дом, и покрасил его, и поднял на шест, – сказал мышонок, – но так и не сделал одну важную вещь.

– Какую? – спросил отец.

– Не прибил его гвоздями, – сказал мышонок.

Месяц зашёл, и вот-вот должны были пожаловать первые гости. Хозяин свалки, ожидавший их на башне своего прекрасного нового особняка, внезапно замер на полушаге. Сквозь шум и гам, царившие на свалке, сквозь гомон слуг и сменившихся с поста охранников до него вдруг донёсся какой-то непонятный звук – довольно близкий и зловещий до невозможности. Крысий Хват навострил уши, но ничего больше не услышал. Потом он всю ночь то и дело вспоминал этот жуткий звук, и всякий раз его передёргивало. Но лишь много позже он узнал, что это было на самом деле, – а это зимородок, выпь и бык-лягушка хохотали от души, и голосам их вторило диковинное жестяное «скри-хи-хи» заводяшек.

 

8

Новоселье удалось Крысьему Хвату на славу. Он созвал весь цвет крысиного общества, и явились все до единого. Хихикая и попискивая от нетерпения, гости один за другим взбирались по верёвочной лестнице. Седые ветераны и их пухлые респектабельные жёнушки обнюхивались с холёными крысами-джентльменами и гибкими красотками без году неделя с подмостков. Юные барышни и молодые повесы, вся золотая молодёжь свалки, прибывали по трое-четверо, оглашая ночь громогласным хохотом и блистая великолепием даже в темноте, а за престарелыми вдовушками семенили тощие богемные кавалеры со свалявшейся шерстью, горящими глазами и непомерными аппетитами. Наконец, удостоились приглашения и несколько нуворишей, за которыми эскортом последовала совсем уж сомнительная публика – наёмные громилы, головорезы и мелкая шпана.

Голодные гости дружно набросились на фуршет из объедков, а жаждавшие промочить горло заверещали от восторга при виде бутылки из-под шерри, заполненной опивками из всевозможных бутылок со свалки. Несколько крыс ринулись к подъёмному крану, развернули стрелу к площадке, и пошло веселье.

Крысий Хват давно предвкушал этот званый вечер, но теперь какая-то смутная тревога отравляла ему всё удовольствие. Началось с того, что Игги так и не отыскал оброненных ястребом заводяшек, а этот зловещий смех в ночи только подлил масла в огонь. Хозяин свалки до того разнервничался, что даже избранное общество, собравшееся под его гостеприимной крышей, не доставляло ему особой радости. Уделив гостям пару минут, он вернулся на башню и снова стал беспокойно мерить шагами площадку под долетавшие снизу хохот и шум.

За краем площадки трепетали, как живые, тьма и ночь, и Крысий Хват точно знал: там что-то притаилось. Он вышагивал взад-вперёд по парапету, и в ритме собственных шагов ему чудились слова, что давным-давно, в лунном сиянии минувшей зимы, вымолвил старый гадальщик: «Пёс вознесётся, а крыса падёт».

Пустая брехня, твердил себе Крысий Хват. Наверняка гадальщик надеялся, что какие-нибудь случайные обстоятельства рано или поздно напомнят Хвату о пророчестве и от страха он допустит роковую ошибку. Крысий Хват старался выбросить эту мысль из головы. Никакими псами вокруг и не пахнет, да и не видать ни зги. Но тут он снова вспомнил тот жуткий потусторонний смех и во все глаза уставился в темноту. Нет, ничего… Только смутно колышущаяся громада дуба в нескольких шагах от площадки, и оттуда – ни звука, лишь тихий шёпот листвы на ветру.

Крысьему Хвату и дела не было до этого шёпота, но оттенки запахов, что долетали с ветерком, колыхавшим листья, сбивали его с толку и раздражали. Этот дуб нравился ему все меньше и меньше; поворачиваясь к дереву спиной, Хват чувствовал себя как-то неуютно; он таращился в темноту, даже не понимая, что именно пытается разглядеть и расслышать. Вот донеслась тягучая песня фуражирского отряда; вот Игги взобрался по лестнице; поскрипывал и громыхал подъемник с мешками, сгруженными с заводяшек. Внизу, в доме, шло своим чередом веселье по-крысиному: в полной темноте и под аккомпанемент воплей и смешков, шутливых покусываний, писков и визгов, хохота и залихватских песенок, но того, что пытался расслышать Крысий Хват, слышно не было.

Он так и не услышал, как в траве тихонько возится Квак, запихивая банку из-под запчастей в зимородкову сетку, чтобы ее втащили на дуб. Не услышал и приглушённого хлопанья крыльев, когда выпь, держась подальше от часовых с их отравленными копьями, перелетела на верхушку дерева гикори, нависавшего над кукольным домом. В когтях она держала банку «БОНЗО, а в банке сидел Квак. Покачиваясь в своей бронированной гондоле, гадальщик бесшумно отцепил от ветки блочок для бельевой веревки, и они с выпью отправились дальше.

Затем неутомимый дядюшка посетил инкогнито сигнальный мостик над железнодорожными путями. Несколько позже, когда мимо свалки промчался полночный экспресс, белый луч его прожектора выхватил из тьмы тот самый блочок для бельевой веревки, подвешенный под семафорами и сигнальными огнями.

Крысий Хват не заметил ровным счётом ничего, а часовые отведали пунша и вовсе потеряли бдительность. Всю ночь напролёт хозяин свалки топтался на вершине своей башни и мучился неотвязной мыслью о возносящихся псах. Ночь была для него днём, и в таком состоянии духа близящаяся заря пробуждала в нём светлый безымянный ужас. Он представил, как лучи солнца вот-вот коснутся этой шелестящей листвы, задрожал и прикрыл глаза лапами.

Поэтому он так и не увидел, как за мгновение до рассвета поднялась над горизонтом, чтобы описать свой первый круг в предосеннем небе, большая звезда. Но Крысий Хват не узнал бы её, даже если б заметил: звёзды он ненавидел не меньше, чем солнце и луну. А ведь то был Сириус, ярчайшая из звёзд, – Сириус, называемый также Пёсьей Звездой; и он вспыхнул на светлеющем небосклоне и загорелся ровным пламенем, глядя из дальней дали на кукольный дом и свалку.

Новоселье и бутылка из-под шерри растянулись на всю ночь и только в тускло-голубом предутреннем тумане наконец исчерпали последние силы. Большинство гостей валялись там, где упали, налопавшись под завязку, и лишь несколько тощих богемных крыс еще рыскали среди остатков мусорного фуршета – глаза у них уже слипались, но по-прежнему горели алчным огнём. За порогом единственный оставшийся на посту часовой клевал носом, наблюдая забавы золотой молодёжи: юные барышни и кавалеры выясняли, кто сможет подъехать верхом на слонихе ближе всех к краю площадки, не свалившись вниз. Крысий Хват на вершине башни забылся тревожным сном, уронив голову на лапы. А внизу, в траве, стояли и лежали там, где их бросил Игги, заводяшки из фуражирского отряда; их ржавая жесть и прогнивший плюш еще не просохли от ночной росы.

Тёмный горизонт наливался сияньем, и ночные голоса на свалке звучали всё тише, растворяясь в безмолвии рассвета. Карусель остановилась, двери и ставни игорных домов захлопнулись. Жук-могильщик задул свечи, закрыл свой театр и закопал рыбью голову, перепавшую ему этой ночью. Маленький морщинистый торговец апельсиновыми корками и клейстером ковылял домой, хрустя по битому стеклу и оставляя следы на влажной от росы золе. Поезд сонно пролязгал мимо свалки, притормозил, тронулся вновь и затарахтел дальше к городу.

– Какой сегодня день? – прочирикал растрёпанный воробышек.

– Какая разница? – откликнулась его жена. – День как день, такой же, как все. За работу, за работу, за работу!

– Прекрасный новый день! – защебетала синица. – Вот это день так день! День-день-день!

– Не говори глупости! – фыркнул воробей.

– Новое утро настало! – донёсся издали крик петуха. – Это моя навозная куча!

– Утро! – объявили часы на городской башне. – К добру ли, к худу, а новый день начался! – И степенно отбили начало часа.

Листья дуба всё ещё шептались, но в шелест их уже вплетался другой звук: едва слышный раскатистый рокот барабана, гремевший яростью и, нарастая, возвещавший войну. Встопорщив со зловещей решимостью свой непокорный хохолок и сверкая на солнце молниеносными взмахами крыльев, с дерева взмыл зимородок. Его пронзительный трескучий крик ворвался в уши Крысьего Хвата, но первым, что увидел хозяин свалки, очнувшись от беспокойных грёз, была вовсе не птица. Низко над дозорной башней, раскачиваясь и вращаясь на конце веревки, зажатой в когтях зимородка, висел мышонок со своим барабанчиком из ореховой скорлупы. За ночь они с отцом при помощи Квака успели разгадать тайну завождения. И теперь, оснащённый новым механизмом и парой красных жестяных рук из банки с запчастями, мышонок что было сил выбивал дробь – свирепую и оглушительно громкую, ибо его барабанчик вдобавок покрыли гулкой жестью.

На мгновение мышонок встретился взглядом со взбешённым хозяином свалки, но все возвышенные и звучные слова, которые он заготовил на этот случай, вылетели из головы.

– Ий-я-я-а-а-а! – завопил он. – Ий-я-я-а-а-а!

И полетел прочь.

Крысий Хват подпрыгнул, но не достал и плюхнулся обратно.

– Игги! – заорал он. – Караул!

Одинокий часовой на площадке замахнулся и метнул копьё, но зимородок ловко увернулся, и копьё просвистело мимо. Подтянув мышонка повыше, он развернулся и пошёл на второй заход. Часовой ринулся было к стойке за другим копьём, но над ним уже нависла выпь, сверкая жёлтыми глазами-очочками и крепко сжимая в когтях огромный камень. У-У-У! БУМ! ТРУМБ! Кукольный домик содрогнулся от ударов. Стражник остался лежать на своём посту, расплющенный чуть ли не в лепёшку.

Барышни и кавалеры завизжали и бросились обратно в дом. Крысий Хват, совсем озверевший от ярости, уже почти добрался до стойки с копьями, но, обернувшись в последний момент, увидел зимородка: тот несся прямиком на врага, как стрела, сорвавшаяся с тетивы, и казалось, весь обратился в клюв. Крысий Хват рывком распластался на площадке. Шерсть на его спине всколыхнулась от ветра из-под яростно хлопающих крыльев, а по затылку гулко топнули жестяные ножки мышонка.

– Наше! – неистово возопил мышонок. – Наша территория! – И опять был таков.

Забыв о достоинстве, Крысий Хват стремглав нырнул в окно кукольного дома. Перепуганные гости прыснули врассыпную. Крысий Хват опасливо приподнял голову и выглянул в окошко – в самый раз, чтобы заметить, как выпь уносит слониху, упакованную в сетку. Когда гости немного угомонились, снова послышался шелест дубовых листьев и мерная боевая дробь орехового барабанчика. Мёртвый часовой лежал на площадке, усы его легонько колыхались под утренним ветерком. Тень мелькнула над его телом, тяжело захлопали крылья, и крыша домика вздрогнула от толчка – на верхушку башни опустилась выпь. Крысы затаились внутри и ждали, что будет дальше. Внезапно на площадку ухнул сверху тяжёлый камень, и весь дом снова сотрясся от удара.

– Выше и чуть левее, – сказала выпь.

Крысий Хват ещё раз осторожно выглянул в окно, но ничего не увидел.

– Игги! – шёпотом позвал он.

– Что? – откликнулся помощник из дальнего угла комнаты. Ещё при первых признаках опасности в его объятия бросилась за утешением одна из юных актрисок, так что Игги всё происходящее вполне устраивало.

– Это ты меня спрашиваешь? – огрызнулся его хозяин. – А ну-ка выгляни в своё окно и посмотри, что они там затеяли.

Игги отцепил от себя красавицу в беде, высунулся в окно, схлопотал вторым камнем прямо по морде и рухнул замертво.

– В точку! – прокричала выпь в сторону дуба. – Пристрелялись!

– Отлично, – отозвался Квак и запустил очередной камень точнёхонько в окно. Катапультой ему служил мышонок-отец. Отца перебрали по деталям и внесли некоторые изменения в его конструкцию: приспособили вместо рук задние ноги покойного жестяного ослика. Теперь он мог брыкаться руками и превратился в мощное оружие. Чтобы отдачей его не сбросило с дерева, было решено привязать его к специальной платформе, которую укрепили в развилке ветвей. Рядом с отцом стояла тюлениха. Стерженёк на её носу неторопливо вращался: тюлениха работала воротом лебёдки, подавая из-под дерева на катапульту камни, которых зимородок заранее набрал полную сетку. Там же на платформе стояла банка из-под запчастей, а вокруг валялось в беспорядке её содержимое: открывалка для бутылок, крошечные щипчики и отверточка, ключ от консервной банки, моток тонкой медной проволоки… Всевозможные детали механизмов вкупе со всеми мыслимыми инструментами открывали перед отцом и сыном богатый выбор в плане дальнейшей карьеры: от лазанья по канату до игры на скрипке. Рыболовные крючки и лески зимородка довершали экипировку маленького отряда. Мышонок-отец попросил, чтобы счастливую монету положили рядом с ним; здесь она и лежала, правильной стороной кверху, безмолвно провозглашая: «ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ…» Слониха, всё ещё не проронив ни слова, стояла неподалёку, дожидаясь, когда и ей придёт время вступить в бой, а рядом с ней трудился мышонок-сын, выбивая барабанную дробь так часто, как только Квак успевал его заводить.

– Не можем же мы удерживать их внутри до бесконечности, – заметил отец, выпустив в цель очередной камень. – Крысий Хват не трус, он в считанные минуты сообразит, как от нас отбиться.

Хриплый вскрик выпи тотчас подтвердил его правоту. Крысий Хват прогрыз дыру в крыше и попытался напасть с тыла, но его быстро загнали обратно в комнату.

– Постараемся действовать как можно быстрее, – сказал Квак.

Он внимательно наблюдал из-под листвы за зимородком, а тот слетел к подножию шеста и прицепил лески к заводяшкам из фуражирского отряда. Другим концом лески крепились к перекладине кабестана, изготовленного Кваком из двух крепких палок и установленного на платформе. Как только зимородок покончил со своим заданием, Квак привязал слониху к перекладине и завёл её. Слониха вышагивала по кругу, вращая ворот и подтягивая заводяшек к дереву; вскоре они уже оторвались от земли и, покачиваясь и раздвигая покровы листьев, плавно поднялись на платформу. Квак между тем забрался в банку «БОНЗО», прихватив моток лески с крючками. Туг вернулся запыхавшийся зимородок, подцепил банку за приделанную к ней верёвочную петлю и снова поднялся в воздух.

«КРЫСЫ! – взревел ясновидящий воздухоплаватель, приближаясь к кукольному дому и высунув из банки на всеобщее обозрение пустые полотняные пальцы своей перчатки. – СЛУШАЙТЕ МЕНЯ, КРЫСЫ! – Сердитый ропот в доме умолк, и гадальщик продолжал: – ПЕРСТ СУДЬБЫ УКАЗУЕТ НА ВАС, О КРЫСЫ! – пророкотал он. – СОПРОТИВЛЕНИЕ БЕСПОЛЕЗНО. ЭТО КОНЕЦ. СОХРАНЯЙТЕ СПОКОЙСТВИЕ И НИЧЕГО НЕ ПРЕДПРИНИМАЙТЕ».

Банка опустилась на крышу кукольного дома, и Квак выбрался наружу. Зимородок взял под контроль арсенал отравленных копий, а выпь тем временем патрулировала двери и окна, чтобы обеспечить безопасность гадальщика. Удостоверившись, что крыша приколочена накрепко, Квак прицепил четыре двойные лески к четырём её углам большими рыболовными крючками, вогнав их поглубже в древесину. Пятую леску он прикрепил к крыльцу, а спустя мгновение Крысий Хват, корчащийся в бессильной злобе внутри дома, увидел, как за окном проплывает и поднимается ввысь чёрно-белый песик с банки «БОНЗО», в которой снова сидел гадальщик.

– Пёс вознесётся, – проскулил Крысий Хват, и от ужаса ему стало тошно. Но сдаваться он ещё не собирался. Он подполз к окну, заметил тянущиеся от крыши лески и увидел, чем занимается Квак на сигнальном мостике над железнодорожными путями. Надменно фыркнув, Крысий Хват опять заработал зубами, на сей раз вгрызаясь в пол.

На дереве молча ждали мышонок-сын, тюлениха, слониха и заводяшки из расформированного фуражирского отряда. Минута за минутой тянулись в тишине, но вот наконец донёсся свисток приближающегося товарного поезда.

– Пора, – объявил мышонок-сын. – А где же дядюшка Квак?

– Здесь, – едва переводя дух, откликнулся гадальщик, и банка «БОНЗО» опустилась на платформу. С помощью зимородка Квак прикрепил свободные концы лески к кабестану и впряг в него бывших фуражиров в две колонны, во главе поставив слониху. Нетанцующий медвежонок, нерычащий лев, хромой, безглазый, заплесневелый козлик и все прочие встали по местам, ощущая, как туго взведены их пружины. Снова, на сей раз гораздо ближе, свистнул товарный поезд и послышался перестук колёс.

– Вперёд! – скомандовал Квак.

Потрёпанные заводяшки налегли на кабестан; лески заскользили со скрипом по блочку для бельевой верёвки, укреплённому на сигнальном мостике, туго натянулись и задрожали, как только крючки впились глубоко в древесину кровли кукольного дома. Платформа в ветвях дуба слегка приподнялась, но крепления выдержали; перекладина пришла в движение, и медленно, виток за витком, лески стали наматываться на палку – барабан кабестана.

– Он уже на подходе! – крикнул гадальщик и подставил плечо под перекладину.

Выпь, так и не покинувшая своего поста на дозорной башне, ещё крепче вцепилась когтями в парапет и захлопала крыльями, чтобы удержать равновесие: кукольный дом уже скользил по площадке к железнодорожным путям. На мгновение он застыл на краю, накренился и по широкой дуге качнулся к сигнальному мостику под хоровое стенание всех засевших внутри крыс. Держащийся теперь только на лесках, что тянулись через блочок для бельевой верёвки, дом завис прямо над путями, и в тот же миг паровоз товарняка нырнул под сигнальный мостик.

– КРЫСЫ, ПРОЩАЙТЕ! – взревел Квак и потянул за леску, прицепленную к крыльцу кукольного дома. – ПРЫГАЙТЕ, КРЫСЫ! – повелительно возгласил он.

Дом резко качнулся, флажки и вымпелы заполоскались под напором воздуха от мчащегося товарняка. Выпь снялась с дозорной башни. Крысы градом посыпались изо всех окон и дверей, с грохотом приземляясь на крыши тарахтящих внизу вагонов.

Оправляясь понемногу от падения, сливки крысьего общества – и седые ветераны со своими жёнушками, и красотки с джентльменами, и вдовы с тощими богемными кавалерами, и нувориши с наёмными громилами, и вся золотая молодёжь – стояли на крышах вагонов, устремив изумлённые взоры на свалку, а та уже скрывалась за поворотом колеи и таяла вдали за пеленой осеннего тумана.

Сойка, к немалому своему смущению, подоспела к месту событий слишком поздно и пропустила главную сцену, но отчиталась о происшедшем, как всегда, чётко и кратко:

– ОТГРУЗКА КРЫС ЗАВЕРШЕНА! – объявила она всему миру и на том успокоилась.

– А теперь, – сказал Квак, когда восторги на дубе чуть поутихли, – надо вернуть наш кукольный дом на площадку. И не забыть прибить его гвоздями, да поживее.

Не теряя времени зря, выпь и зимородок принялись за работу.

– У нас всё получилось! – воскликнул мышонок-отец. – Мы вынесли всё, мы сразились с врагом и отвоевали свою территорию!

– Ага, щас! – донеслось снизу. – Раскатал губу!

Сжимая в лапе отравленное копьё, Крысий Хват устало вскарабкался на платформу и обвёл взглядом маленький отряд.

– Мы почти победили! – всхлипнул мышонок-сын и расплакался, не в силах больше храбриться.

– Почти! – шёпотом откликнулся отец. – Прощай, сыночек!

Слониха стояла у него за спиной; он чувствовал на себе взгляд её единственного глаза. Молча он простился с нею и молча принял её безмолвный ответ, а Крысий Хват, подобрав открывалку для пивных банок, уже приближался к малышу.

Квак завертел головой в поисках чего-нибудь тяжёлого, но камни для катапульты кончились. Тогда он схватил первое, что подвернулось, – счастливую монету, – уложил её на ножки осла, служившие мышонку-отцу вместо рук, и торопливо взвёл пружину.

– Держите меня! – шепнул отец. – Не отпускайте пока!

Впервые этот день принёс Крысьему Хвату, над чем посмеяться.

– Да, да, держите его! – радостно поддакнул он, пересек платформу и уставился сверху вниз на отца, стоявшего спиной к ветке, к которой был привязан. – Держите героя! – ухмыльнулся Крысий Хват. – А не то он мне сделает больно! – Оскалившись, он навис над отцом и занёс открывалку. – Когда-то я хотел расколошматить вас вдребезги, тебя с твоим сопляком, – прошипел он. – Но теперь мне этого мало. Я не успокоюсь, пока не расшвыряю ваши потроха на все четыре стороны – всё до последней треклятой шестерёнки, до последнего паршивого ошмётка вашей занюханной жести! И тогда посмотрим, кто из нас «падёт» – вы или Крысий Хват!

Отец бросил взгляд на лежащую у него в руках монету. «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ!» – молча напомнила ему надпись. Остриё открывалки упёрлось ему в корпус; отец поднял взгляд и встретился глазами с Крысьим Хватом.

– Пуск! – скомандовал он гадальщику.

Пружина развернула тугие кольца. Ослиные ножки, заменявшие отцу руки, взметнулись, и медная монета сразила врага наповал. Она угодила ему прямо в рот, вышибив зубы, и Крысий Хват вверх тормашками полетел с платформы. Выпь и зимородок, спешившие на подмогу друзьям, только успели заметить, как он пересчитывает ветки головой, а следом сыплются листья и зубы.

И воцарилось молчание. Затем снизу донёсся душераздирающий вой, леденящий душу крик безысходного отчаяния.

– Мои фубы! – рыдал Крысий Хват. – Это конеф! Мне крыфка! Фто я теперь буду делать беф фубоф?!

Он повернулся и заковылял в сторону свалки – сломленный духом, терзаемый болью в челюстях и унося с собой счастливую монету, что стала его погибелью.

Эта безраздельность, эта потрясающая окончательность победы лишила весь отряд дара речи. Но вот у хромого, безглазого, заплесневелого козлика вырвался тоненький жестяной смешок. Трёхногий медвежонок ржаво хихикнул и зашёлся рыкающим хохотом. И вскоре уже всю компанию – и заводяшек, и гадальщика, и зимородка, и выпь – захлестнуло безудержное веселье, и отзвуки их буйного смеха еще долго гуляли по склонам мусорных гор и холмов из консервных банок.

Испуганные ласточки вспорхнули с проводов над железнодорожными путями, точно ноты, вдруг решившие покинуть нотный стан. И вся свалка, от долины мусорных костров до главной улицы и умолкшей карусели, услышала этот смех и поняла, что Крысий Хват повержен.

Но мало-помалу, писк за писком, скрип за скрипом, вздох за вздохом, веселье улеглось, и вновь наступила тишина. Слониха, всё ещё впряженная в кабестан во главе бывших фуражиров, смотрела в спину мышонку-отцу, и глаз её сверкал блеском изумления. Последний виток пружины развернулся в недрах её механизма, хрипло мурлыкнув. Перекладина кабестана со скрипом сдвинулась ещё на дюйм, и слониха вплыла в поле зрения отца. Она хотела что-то сказать, но чувства переполняли её, и произнести это удалось лишь со второй попытки:

– Отлично сработано, сэр! – выпалила она и разразилась рыданиями – такими могучими, что платформа под ней затряслась и все заводяшки задребезжали.

– О, нет! – вскричал мышонок-отец. – Не надо плакать, моя милая… о, прошу прощения! Я хотел сказать «мадам»… Я не в силах видеть ваши слёзы! Будьте счастливы, дорогая! Мы же наконец победили! Все наши страдания позади!

– Я… я… так… счастлива! – выдавила слониха и зарыдала ещё громче прежнего.

– Ну что ж… – начал было зимородок, но осёкся, издал трескучий смешок и откашлялся, прочищая горло, отковырял от ветки кусочек коры, повертел в клюве и ещё немного постоял, переминаясь с ноги на ногу. – Ну что ж, – повторил он наконец, – полагаю, мне пора.

Но так и остался стоять на ветке, с надеждой глядя на заводяшек.

– А может, ты останешься? – спросила тюлениха.

– Оставайтесь! – подхватил мышонок-сын. – Будьте нашим дядей, как дядюшка Квак!

– Ладно, – сказал зимородок, – остаюсь.

– А я? – возмутилась выпь. – Мне что – опять вести одинокую, унылую жизнь на болоте, как будто ничего не случилось?

– Просто я думал, вы хотите, чтобы вас оставили в покое, – объяснил мышонок-отец.

– Слишком поздно, – обычным своим угрюмым тоном возразила выпь. – Давайте я буду вашей тётушкой.

– Будем очень рады, – заверил отец.

– Теперь у нас есть свой дом и семья, целых два дядюшки и тётушка! – воскликнул счастливый малыш. – А ты ещё говорил, что это невозможно, папа! Помнишь, я сказал тебе, что хочу, чтобы слониха стала моей мамой, а ты сказал…

– Хватит, – перебил его отец.

Повисло смущённое молчание. Мышонок-отец и слониха продолжали смотреть друг другу прямо в глаза, не в силах отвести взгляд. Отец зажужжал себе под нос, пытаясь напеть какой-то мотивчик, но тут же сдался, и они со слонихой заговорили одновременно.

– Не сердитесь на моего сына, он такой несдержанный! – выпалил отец.

– И он до сих пор этого хочет? – осведомилась слониха.

Оба не расслышали, что сказал другой, и оба рассмеялись.

– Прошу прощения, – сказал отец. – Продолжайте, будьте так добры. Что вы сказали?

– Я говорю, он до сих пор хочет, чтобы я стала его мамой? – повторила слониха.

– О, да! – воскликнул сын. – И я знаю, что папа…

– …может говорить сам за себя, – перебил отец, и все снова умолкли.

– Но захочет ли? – ненавязчиво поторопила его слониха.

– Он не знает, с чего начать, – пояснил отец. – Он питает глубокое восхищение… более того, любовь… к некой особе, однако та превыше его настолько, что он и надеяться не смеет на взаимность.

– Ах! – воскликнула слониха. – Быть может, она и впрямь немного повыше ростом, но никоим образом не превыше его. И если бы он пожелал говорить с ней, то обрёл бы поистине заинтересованную слушательницу – слушательницу, которая много повидала и многое поняла, и наконец-то узнала истинную цену тому доблестному и галантному джентльмену, с которым встретилась давным-давно, когда была ещё молода и глупа и считала, что этот вот кукольный дом принадлежит ей по праву.

– Теперь он ваш, – промолвил отец.

– Только если вы будете так любезны предложить его мне, – возразила слониха. – Ведь это вы отвоевали его в бою.

– Предлагаю вам этот дом, – сказал отец, – и себя, если вы согласитесь принять и то, и другое.

– Соглашусь, – ответила слониха.

Ласточки, нота за нотой усевшиеся обратно на провода, снова вспорхнули в испуге: гулкое эхо радостных возгласов вновь раскатилось по всей округе.

– Ура! – дружно вскричали все на ветвях дуба. – Ура! – И ещё разок напоследок: – Ура!

 

9

Кукольный дом наконец вернули на площадку. Ножки осла, служившие отцу руками в военное время, сняли и вернули ему мышиные ручки. И в тот же день на парадном крыльце гадальщик сочетал мышонка-отца браком со слонихой.

Ветер вздыхал в ветвях дуба и дерева гикори; высокие травы шелестели во дворе заброшенной хибарки у железнодорожных путей; снова пролязгал мимо поезд, испустив громкий гудок. Свалка сверкала и дымилась в золоте заходящего солнца, а бывшие фуражиры распевали «Обещай мне!». Мышонок-сын был за шафера и стоял рядом с отцом, тюлениха была подружкой невесты, а зимородок и выпь – посаженными отцом и матерью, передавшими невесту жениху, когда те обменялись клятвами, что берут друг друга в законные супруги, чтобы уж не расставаться впредь.

– В заводе и в незаводе, – бубнил нараспев гадальщик, – в исправности и в поломке, в блеске и в ржавчине, пока жесть не подведёт вас… Сим объявляю вас мышем и женой!

– НОВОСТИ СПОРТА! – проверещала сойка, завершая свой дневной облёт. – ТУРНИР ПО БОДАНИЮ СРЕДИ НАВОЗНЫХ ЖУКОВ! КОМАНДА ТАРАКАНОВ ПРИГЛАШАЕТ НОВОГО ТРЕНЕРА! ЗАВОДЯШКИ СЫГРАЛИ СВАДЬБУ!

* * *

Отец бросил взгляд на солнце, уже склонившееся низко над свалкой, и рассмеялся от счастья.

– Ещё вчера в это же время у нас не было ничего, – сказал он. – А сегодня весь мир наш!

– Теперь можно и о самозавождении подумать, – добавил сын.

– Голубенький, – сказала слониха. – Бледно-бледно-голубенький, блёклый, как дымка над морем, – это снаружи. Отделка – цвета слоновой кости. А внутри – всё цвета слоновой кости с голубенькой отделкой. Ну, может, не точь-в-точь слоновой кости… что-нибудь поближе к белому.

– Может, кремовый? – предложила тюлениха. – Почти светло-жёлтый, только ещё чуть посветлее.

– О чём это вы, дорогие мои? – заинтересовался отец.

– О доме, – пояснила новоиспечённая жена. – Конечно, первым делом нужно содрать всю эту ужасную чёрную краску.

– Но сначала – всё как следует отмыть и отчистить внутри, да проветрить хорошенько, – подхватила тюлениха.

– Совершенно верно, – согласилась слониха. – Вижу, мы с тобой прекрасно поладим, милочка. Между нами говоря, скоро у нас тут всё устроится честь по чести. Главное, нам с тобой уже ясно, что надо сделать, а мужчинам только и остаётся, что сообразить, как это сделать побыстрее. Так что мы этот дом в два счёта приведём в порядок!

– А как же самозавождение? – напомнил малыш.

– Позже, – отрезал отец. – Сначала – главное.

Пришла осень: ночи становились все холоднее, сверчки стрекотали всё ленивее, а песни других насекомых и вовсе умолкли. Днём в воздухе разливалась прохлада; листья меняли цвет; ветер с полей и лугов за свалкой пропах костровым дымом, а в кукольном домике на шесте неутомимо кипела работа.

Зимородок, выпь и гадальщик трудились день-деньской. Двое из них прочёсывали свалку в поисках чего-нибудь полезного, а третий стоял на часах перед домом. То и дело гадальщик с выпью или зимородком возвращались с добычей, которую тут же и поднимали на площадку при помощи тюленихи или подъёмного крана. Металлической мочалке и хозяйственному мылу слониха сразу нашла применение; наждачная бумага и скипидар, краски и кисти тоже пошли в ход. Дело дошло уже до мебели и застекления окон; особенно бурно обсуждалась проблема занавесок. Со свалки тащили всё что можно: никто ведь не знал заранее, что пригодится.

О самозавождении пока и думать забыли: банка с запчастями исправно служила для всевозможных работ по дому, и для каждого полезного занятия в ней находился свой механизм, которым и заменяли на время внутренности заводных жильцов. Обнаружилось, что механизм для лазания по канату как нельзя лучше подходит для работы с наждачной бумагой, которой соскребали старую краску со стен; с моторчиками и руками, предназначавшимися для игры на скрипке, удобно было оттирать грязь; механизм для езды на велосипеде отлично послужил для смешивания красок; и мышонок с отцом использовали все эти новые возможности соответственно.

Слонихе привязали к хоботу игрушечную метёлочку, и она подмела полы во всех комнатах. Гадальщик прыгал следом за нею, сбрызгивая пол из водяного пистолета; за ним вышагивала выпь, державшая мышонка-отца за ноги, а тот оттирал полы хозяйственным мылом. Затем гадальщик прошёлся по всем комнатам в обратном порядке и ещё раз всё побрызгал, а следом прошаркал фуражирский отряд с привязанными к ногам тряпочками и кусочками губки.

Голубой краски на весь дом не хватило – на свалке её нашлось не так уж много, и в голубой цвет выкрасили только крыльцо и одну из спален. Но со дна старых банок удалось выскрести краски других, самых разнообразных цветов: малиновую и алую, розовую и жёлтую, коричневую, оранжевую и несколько оттенков зелёного. Каждую краску использовали до конца и только затем брали следующую, но все спальни всё равно оказались разного цвета, не говоря уже наружных стенах и скатах крыши.

Работа продвигалась день за днём и ночь за ночью, в мерцании свечных огарков; птицы переносили с места на место, поднимали и опускали на лесках неутомимых заводяшек, а за ними, головокружительно раскачиваясь в плетеной корзиночке, следовал Квак, нанося завершающие штрихи. Дом накрепко прибили гвоздями к площадке – выпь позаботилась об этом первым делом, а затем приступила к ремонту, и вскоре её «У-У-У-БУМ-ТРУМБ!» стало для обитателей свалки столь же привычным, как надтреснутый карусельный вальс.

Окна без стёкол донимали слониху, как заноза в боку, и всё её семейство ночи напролёт ломало голову над этой проблемой, пока наконец гадальщик не увидел, как плавится в костре электрическая лампочка, и не изобрёл способ резать стекло раскалённой докрасна проволокой. Плоские стёкла попадались на свалке редко, но бутылок было хоть отбавляй. Правда, по размерам и форме они были разные, так что некоторые окна получились выпуклыми, но зато весь дом враз засиял янтарными, синими и зелёными стёклышками, словно настоящими самоцветами.

Занавески и ковры тоже оказались разномастными, как и сколоченная из подручных материалов мебель, однако с каждым днём в доме становилось всё уютнее. Пёсья Звезда, с приближением зимы поднимавшаяся над горизонтом всё выше и выше, с каждой зарёй любовалась каким-нибудь новшеством, и вот наконец бумканье прекратилось, площадка очистилась от банок из-под краски, кисточек, гвоздей и щепок, и слониха объявила, что кукольный дом готов принять новых жильцов.

Пострадав некогда от пожара и пережив несколько ремонтов, дом преобразился до неузнаваемости и, как феникс, возродился из пепла. Из-под новой отделки то там то сям ещё выглядывали остатки узорной лепнины и изящной резьбы; подновлённые балкончики безмятежно взирали в лицо непогоде; дозорная башня стала жёлто-оранжевой, обзавелась перильцами и флагштоком и заметно приободрилась. Мансардная крыша щеголяла новыми заплатами, но была теперь прочной, как скала, и дымоходы жизнерадостно торчали над нею вкривь и вкось, презрев все невзгоды и снова вознесшись на вершины славы.

Конечно, кукольный дом уже никогда не стал бы прежним, никогда бы не смог вернуть былую величавость и красоту; однако совместными усилиями маленькой семьи он обрёл нечто новое, нечто совершенно иное. Как только в его убранство внесли последние штрихи и занавесили окна из бутылочного стекла разноцветными шторками, он воззрился на округу с какой-то сумасбродной заносчивостью и бесшабашной бравадой. Горделиво возвышаясь на шесте, он словно подначивал этот хвалёный большой мир со всеми его напастями: ну давай, покажи мне хоть одну опасность, над которой мы ещё не посмеялись – я и новые мои обитатели!

Крысий Хват почуял в утреннем воздухе колкое дыхание надвигающейся зимы и задрожал. Пробормотав что-то беззубым ртом, он бросил унылый взгляд на свои былые владения, которыми наслаждался так недолго и которые утратил так бесповоротно и окончательно. Лапа его потянулась к счастливой монете, висевшей теперь у него на шее, и ощупала надпись «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ!». Крысий Хват вздохнул и вновь погрузился в пучину своего поражения и позора.

На исходе дня, начавшегося с подъёма флага, слониха в глубокой задумчивости стояла на площадке, глядя через окно в гостиную, где дрожащий огонёк единственной тусклой свечи то выхватывал из тьмы, то вновь окутывал тенями её маленькую территорию.

– Что-то не так, дорогая? – спросил мышонок-отец. – Тебя что-то беспокоит?

– Не то чтобы прямо уж так беспокоит, – отозвалась слониха, – но мне кажется, чего-то ещё не хватает. Вот только ума не приложу, что бы это могло быть.

– Ещё одного флагштока, мама? – предположил мышонок-сын.

– Нет, – сказала слониха.

– Ковра на лестницу? – подала версию тюлениха.

– Нет, – сказала слониха.

– Света, – донёсся чей-то негромкий голос из густой травы под шестом.

– Ну конечно! – воскликнула слониха. – Именно! Я так долго прожила без крыши над головой, что совсем позабыла, как оно должно быть. В нашем доме должно быть настоящее освещение, а не эти жалкие свечные огарки. – Она помолчала немного, а затем осведомилась: – Кто это сказал?

Квак дошлёпал до края площадки и глянул вниз.

– Крысий Хват, – сообщил он.

– Тьфу ты! – возмутилась слониха. – Я-то думала, мы избавились от этого мерзкого типа навсегда. Гоните его прочь!

Выпь грозно захлопала крыльями и снялась с площадки. Бывший хозяин свалки робко съёжился в траве под покровом сумерек.

– Нет, пожалуфста! – взмолился он. – Не прогоняйте меня! Я теперь нифто и никто! Я бежвредный! Все теперь фмеютфа над Крыфьим Хватом, а вфера жук-мо-гильфик футь не закопал меня, когда я прилёг вждрем-нуть. Фжальтешь!

– Кажется, он и вправду совсем безобидный, – заметил отец.

– Я могу найти для вас лампофки и всё подключить, как надо, – продолжал Крысий Хват. – Я фтолько вфего умею! И фто угодно могу придумать. Я вам пригожуфь, вот увидите!

– Ты же любишь темноту! – напомнил мышонок-сын.

– Нет-нет, уже нет! – запротестовал Крысий Хват. – О, одинокий жверёк во тьме! В этой жуткой ночи, полной ненавифтного фмеха и фёпотов! Темнота – это так ужафно! Вожьмите меня к фебе, пофвольте вам служить! Ф нафтояффими лампофками ваф дом фтанет такой крафивый!

– Вот бедняга! – растрогался отец-мышонок. – Трудно его не пожалеть.

– Фмилуйтефь! – молил между тем Крысий Хват. – Только подумайте! Только предфтафьте фебе, фколько вфего полежного я фмогу для ваф фделать! И где бы вы фейфас были, ефли бы вам не прифлось фтупить фо мной в битву? Как бы вы одержали эту победу, ефли бы не было Крыфьего Хвата, обречённого проиграть?

– А в этом что-то есть, – согласился гадальщик.

– Пустить эту тварь в свой дом? – возмутилась слониха.

– Ничего страшного, дорогая, – возразил её муж. – По-моему, нам теперь нечего бояться Крысьего Хвата. Сдаётся мне, он усвоил урок.

– А если нет, – подхватила выпь, – я буду только счастлива вколотить его ему в голову.

– Он подлец и негодяй и не заслуживает ни малейшего доверия, – стояла на своём слониха. – А кроме того, у меня от одного его вида с души воротит.

– Я приму ванну, – пообещал Крысий Хват. – Я переоденуфь во вфё чифтое и буду офень аккуратным.

Слониха вздохнула.

– Да, настоящие электрические лампочки – это и вправду было бы очень мило, – признала она.

Крысьему Хвату спустили лестницу, и он взобрался наверх.

Поверженный господин свалки принял ванну, как и обещал, и вместе с грязью, казалось, смыл с себя и последние остатки претензий. Преисполненный смирения и покорности, в своём новом одеянии – чистом, но грубом лоскуте мешковины – он походил теперь на кающегося грешника. И все свои силы он посвятил высокой миссии: принести свет в то самое жилище, где когда-то вершил чёрные дела под покровом тьмы.

Объяснив, что на скорый результат рассчитывать не стоит, Крысий Хват тотчас приступил к изысканиям и в первую очередь тщательно проверил остатки старой проводки, проложенной в кукольном доме ещё в незапамятные времена. А попутно, взглянув на дом глазами прилежного слуги, а не беззаботного хозяина, он обнаружил, что и другой работы здесь – непочатый край.

Он безропотно выполнял всю самую трудную, самую чёрную работу: подметал полы, вытирал пыль и мыл подоконники; обтёсывал доски, таскал тяжести и чинил сломанные вещи. Он делал то, что заводяшкам, птицам и гадальщику было попросту не под силу. Взор его смягчился; демонический огонь, некогда горевший в его глазах, угас. Он держался так кротко и так трогательно выражал благодарность за всякое доброе слово, что перед лицом столь чудесного преображения растаяло бы даже каменное сердце. Однако слониха принимала нынешнее смирение Крысьего Хвата так же бесстрастно, как и его былое высокомерие, и держала его под строгим и неусыпным надзором.

Когда ремонтные работы завершились, жизнь в кукольном доме потекла более размеренно и у мышонка с отцом появилось свободное время. Теперь наконец-то можно было подступиться к задаче самозавождения. Они провели инвентаризацию запчастей и стали раздумывать, с какого конца подойти к этой проблеме.

Квак пытался отговорить их.

– Я и сам ума не приложу, как это сделать! – заявил он. – Мало того, подумайте как следует – и вы сами увидите, что в этом просто нет нужды. У вас есть добрые друзья, которые всегда будут вас заводить, и разных механизмов у вас – сколько душе угодно. Перед вами открыты все пути! Вы теперь можете всё… ну, почти всё. А быть всё время в движении – это же так утомительно!

– Вы просто не понимаете, каково это: пройти такой путь, не зная, когда тебя заведут в следующий раз! – воскликнул мышонок-сын.

– Тут дело в принципе, – добавил отец. – Всякая мышь стремится к независимости. Мы вступили в бой и отвоевали свою территорию, так неужели мы должны и впредь оставаться беспомощными? Мы даже не можем сами охранять свои владения!

И прочие обитатели дома предоставили мышонку с отцом спокойно размышлять над проблемой. Отец и сын стояли вдвоём на площадке и глядели на свалку сквозь голубоватое осеннее марево; на ветру громко шуршали листья, пламенеющие красками осени; вдали, у самого горизонта, сходились в точку сверкающие рельсы железной дороги. Болотный ястреб, доставивший мышат к победе, всё кружил над своим болотом, высматривая добычу. Всё те же чёрные вороны, что каркали над заснеженным кладбищем автомобилей почти год тому назад, оглашали окрестности хриплыми криками, и в голосах их слышалось приближение новой зимы.

– Ключ умножить на Завод равно Идти, – промолвил мышонок-сын.

– Идти разделить на Завод равно Ключ, – откликнулся мышонок-отец.

– Кажется, мы зашли в тупик, – подытожил сын. – Давай-ка начнём сначала.

Отец стоял неподвижно, вытянув перед собой пустые руки. Ручки малыша касались орехового барабанчика, эхом вторившего его словам. Их старый, проржавевший механизм лежал перед ними на площадке; медленно, шаг за шагом, шестерёнка за шестерёнкой, зубчик за зубчиком отец и сын постигали тайную суть того, что вело их путями большого мира. Свет растворился в сумерках, а вскоре и ночная тьма поднялась над костровым заревом, бормоча несметными голосами. Ночь сменилась безмолвным рассветом; вспыхнула и замерцала над горизонтом Пёсья Звезда. Мышонок с отцом, все в бусинах росы, смотрели на восходящее солнце и молча дожидались смелого прыжка к открытию, к неведомому Иксу самозавождения.

Минул ещё один день, а за ним и ночь, но и следующее утро не приблизило мышонка с отцом к решению ни на шаг. Крысий Хват, возвращавшийся домой через спящую свалку с мотком проволоки под мышкой, застал их озадаченными и раздражёнными; стоявшая рядом на страже выпь зевала и трясла головой.

– Пружина умножить на Зубчик… – пробормотал мышонок-сын.

– …на Зубчик, на Шестерёнку, – подхватил отец, – и по-прежнему никакого Икса.

– Профу проффения, фто перебиваю, – вмешался Крысий Хват, – но бывают такие веффи, которые проф-то нельжя придумать головой.

– Но мы же придумали, как выбраться из пруда, – возразил сын. – А потом придумали, как отнять у тебя кукольный дом.

– О да, это я жнаю, – кивнул Крысий Хват. – Кто теперь фтанет флуфать неудафника? – Взгляд его внезапно полыхнул былым огнём. – Умом этого вообфе не понять! – воскликнул он. – Кое-фто надо профто фуффтвовать! – Он отложил проволоку, выбрал из банки с запчастями два моторчика и, уставившись на них, рассеянно забубнил себе под нос. – Вфодит и выфодит… – бормотал он, ласково обводя лапой завитки стальных пружин. Потом уселся, уложил моторчики себе на колени и, приговаривая что-то уже совсем невнятное, принялся поглаживать зубчатую передачу.

Застав Крысьего Хвата за этим мирным занятием, уже никто бы не принял его за злодея: сейчас он казался ещё одним из добрых дядюшек заводяшечного семейства. Мышонок-сын глядел и глазам своим не верил: неужели перед ним – тот самый безжалостный мучитель заводя-шек, который ещё совсем недавно мечтал расколошматить его с папой вдребезги?

И та же самая поразительная мысль осенила Крысьего Хвата, безмятежно бормочущего себе под нос, словно самый настоящий дядюшка, взявшийся починить племяннику любимую игрушку. Он украдкой метнул взгляд на отца и сына и впервые осознал, что у него есть с ними что-то общее: словно крошечные жестяные карикатуры на крысу, подумал он. За год жизни на природе они обросли мхом, похожим на мягкий зелёный мех. Крысий Хват беззвучно рассмеялся. Что, если они превращаются в настоящих зверьков, а он, бывший некогда самым могущественным зверем на свалке, скоро превратится в игрушку? В конце концов, почему бы и нет? Разве они не поменялись ролями? Разве жертвы не стали охотниками, проигравшие – победителями? Разве они не вознеслись на высоты, с которых он пал? Точно такая же пружина, как те, которых сейчас касались его лапы, выстрелила в него монетой и лишила его зубов. Нос Крысьего Хвата задрожал, взгляд устремился вниз, на потёртый медный кружок, холодивший шкуру на груди; челюсти судорожно дёрнулись, как будто он всё ещё мог кого-то укусить. Краешком глаза он заметил, что выпь зорко приглядывает за ним и только кажется сонной.

– Фуда вфодит, отфудова выфодит, а отфуда обратно туда, – забормотал Крысий Хват, пытаясь сообразить, как использовать энергию от раскручивания одной пружины для завода другой.

Час проходил за часом; снова сгустились сумерки, и наступил вечер. Караул сменился пять раз: гадальщик, зимородок и выпь несли дозор по очереди. Снявшись с поста, Квак вернулся в дом и зажёг свечи. Цветные огни и тени зелёных, синих и янтарных окошек заплясали на площадке, а поверх заколыхались тёмные силуэты жильцов.

– А это – фуда, – приговаривал Крысий Хват, – а фуда прифпофобим во-от эту фтуковину…

Его лапы – почти что против воли – наконец отыскали решение, несущее его врагам полный триумф. Крысий Хват печально потряс головой: ему вдруг страшно захотелось ореховой патоки.

Он взял кусачки, нарезал проволоку на стерженьки и кое-что подправил в зубчатых передачах. Затем его лапы сами собой соединили два моторчика в одно целое, взвели одну из пружин и отпустили. Пружина стала раскручиваться с тихим жужжанием. Тут же защёлкала, заводясь, вторая пружина. Дойдя до упора, она, в свою очередь, начала раскручивать, заводя первую. Крысий Хват положил моторчики перед собой, встал, уставился на них и несколько минут смотрел, как две пружины взводят друг друга попеременно. Потом он улыбнулся уголком пасти, взял отвёртку и вопросительно дотронулся до мышонка-отца.

– Давай, – сказал отец, и лишился чувств: Крысий Хват разъединил половинки его корпуса.

Мышонок с отцом очнулись на ходу: пружины у них внутри жужжали и щёлкали, попеременно свивая и развёртывая кольца. Крысий Хват молча повернулся и поплёлся прочь, волоча за собой моток проволоки, ещё утром подобранный на свалке. Мягкий свет из окошек озарял его понурую фигуру; тень его на несколько мгновений накрыла отца и сына и потянулась дальше.

– Ну и ну, папа! – воскликнул мышонок-сын. – У него получилось! Мы теперь заводимся сами! Ой-ой-ой, спасибо! Спасибо, дядюшка Хват!

Крысий Хват уронил проволоку и развернулся рывком.

– Фто? – прошептал он. – Фто-фто?

– Я не имел в виду… – смутился мышонок. – Я хотел сказать…

– Он хотел сказать тебе спасибо. Только и всего, – вмешался отец.

Крысий Хват кивнул, повернулся и побрёл в дом.

Так мышонок с отцом стали самозаводящимися. Теперь они могли без посторонней помощи обходить дозором границы территории, отвоёванной у Крысьего Хвата.

 

10

Блестяще разрешив проблему самозавождения, Крысий Хват с удвоенной силой набросился на свою главную задачу – устройство освещения в кукольном доме. Он и прежде-то не отлынивал от работы, а теперь и вовсе завертелся, как белка в колесе. Целыми днями он пропадал в городе в поисках нужных материалов. Он натащил в кукольный дом километры проводки и горы ворованного оборудования, старого и нового: малюсенькие розетки и выключатели, трансформаторы и предохранители – столько всего, что хватило бы на электрификацию доброй дюжины больших человеческих домов.

Повадки его заметно переменились. Кротость, с которой он неизменно держался в первые дни, теперь лишь находила на него приступами. «Что было, то прошло», – казалось, говорил он всем своим видом; и оглядываться на прошлое Крысий Хват больше не желал. Он смотрел в будущее. Походка его стала уверенней и бодрее, на вопросы он теперь отвечал торопливо и лаконично, и по всему было видно, что подготовка близится к концу и вскоре пробьёт час монтажных работ.

И вот, наконец, по стенам и потолку во всём доме протянулись укреплённые на изоляторах провода, и все розетки и выключатели были привинчены, куда положено. Под потолком закачались крошечные лампочки. В гостиной заняла почётное место миниатюрная действующая модель железнодорожного трансформатора, чёрная и загадочная; по приказу слонихи её тотчас накрыли скатертью с длинной бахромой.

– Фегодня вефером! – объявил Крысий Хват и хихикнул, потирая лапы.

– Скорей бы уже стемнело! – воскликнула тюлениха. – Наш дом станет таким хорошеньким, когда засветится всеми огнями!

– Не то флово, – подтвердил Крысий Хват. – Его будет видно жа мили. Это я вам обеффаю.

– Не хотелось бы, чтобы он сиял слишком ярко, – заметила слониха. – Я, знаете ли, предпочла бы нечто тёплое и уютное.

– О да, – заверил её Крысий Хват с беззубой улыбкой. – Будет офень тепло.

И принялся подбирать материалы для подключения домашней проводки к линии, тянувшейся от столба к столбу вдоль железной дороги.

Приготовления завершились уже в сумерках. Рьяный электрик смотал провода и уложил их на площадке. Он помедлил ещё немного, глядя на мышонка с отцом – самозаводящихся и без устали вышагивающих вдоль границ своей территории. Поручни, которые он же и соорудил, не давали им упасть с площадки.

Малыш не расставался со своим барабанчиком и в любой момент был готов подать сигнал тревоги. Отец мерил площадку шагами с видом процветающего землевладельца, обозревающего свои необъятные акры. За ними топали слониха и тюлениха – их заводил Квак. Слониха, превратившись в миссис Мыш, стала уделять внимание внешности. Чёрная повязка, закрывающая слепой глаз, и яркая косынка, повязанная на голову, чтобы скрыть недостающее ухо, придавали ей пленительную щеголеватость и в то же время неожиданную элегантность. Тюлениха крутила на носу весёленький зонтик. И образ этой маленькой компании, не скрывающей своего довольства, тесно сплочённой и исполненной гордости своими владениями, ожёг душу Крысьего Хвата и запечатлелся в ней неизгладимо.

Он вернулся в дом, прошёл в гостиную и взял с буфетного шкафа два больших красных картонных цилиндра с медными крышками. Вскрыв обе коробки открывалкой для пивных бутылок, он извлёк из них свинцовую дробь и высыпал её за окно, в траву. Затем он обошёл всю гостиную кругом, рассыпая за собой чёрный порошок из тех же коробок. Опустевшие коробки полетели в окно следом за дробью.

Выпь, которая бдительно следила за ним немигающими жёлтыми глаэами-очочками, ткнула длинной ногой в чёрный шлейф, протянувшийся за Хватом по всей комнате.

– Это ещё что за мусор? – осведомилась она.

– Электрифефкая негрия! – с видом знатока пояснил Крысий Хват. – Где вы видели электрифефкий фвет без электрифефкой негрии?

Выпь всю жизнь прожила на болоте и электрического света не видала отродясь, да и ружейные патроны и порох были для неё в новинку. Поэтому она лишь кивнула, вздёрнула клюв, чтобы показать, что ей всё понятно, и больше вопросов не задавала.

– А теперь, – объявил Крысий Хват, – пора подклюфаффа.

Он частично размотал уложенные кольцами на площадке провода и протянул два конца через окно в гостиную, но подсоединять их к трансформатору не стал. Вместо этого он уложил провода на пол примерно в дюйме друг от друга, прикрепил их к изоляторам и поместил между оголёнными концами медную монету – вверх надписью «ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ…». Посыпав монету и провода порохом, Крысий Хват подмигнул выпи и покинул гостиную.

Могло показаться, что бывший хозяин свалки вступил на путь добродетели окончательно и бесповоротно. Однако, преподнеся мышонку с отцом великий дар самозавождения, он не выдержал: слишком полным теперь стало торжество его губителей, и слишком тяжким бременем легло оно на душу Крысьего Хвата. Какие бы грехи ни отягощали его прошлое, такое искупление оказалось непосильным и едва не ввергло его в пучину безумия. Отчаянно цепляясь за рассудок, Крысий Хват осознал, что ему остаётся только одно: снова предаться злу.

И осветить кукольный дом – но совсем не так, как предполагалось поначалу, а сполохами пожара.

Слишком простые способы, наподобие спичек, Крысьего Хвата не прельщали; он от души наслаждался хитроумием своего коварного плана. Теперь оставалось только подсоединить провода к линии электропередачи над железнодорожными путями. И тогда в гостиной, там, где он положил медную монету, произойдёт короткое замыкание, от искры займётся порох, и пламя пожара снова охватит кукольный дом. На сей раз он вспыхнет ярким факелом и будет пылать, пока не сгорит дотла. Крысий Хват хихикнул, представив себе мышонка с отцом: обугленные призраки, вечно бредущие вдоль границ родного пепелища. Забросив на плечо моток, он спустился по верёвочной лестнице, на ходу разматывая провода.

Между тем слониха вернулась в гостиную с семейной прогулки.

– О небо! – вскричала она. – Что это такое?

– Электрическая негрия, – со знанием дела пояснила выпь. – Без неё электрического света не бывает.

– Чепуха! – отрезала слониха. – Какая ещё негрия? Энергия, вот что надо для света. Уж я-то повидала на своём веку электрическое освещение. И никто при этом не разводил такой грязи. Мужчины попросту ленятся убирать за собой, только и всего. Заведите меня, будьте добры. И дайте мне метлу. Этот крысий нахал решил, раз у него зубов нет, так ему теперь всё сойдёт с рук, – хмуро добавила она. – Но если он думает, что может превратить мой дом в свалку, то он глубоко заблуждается.

И она принялась проворно выметать порох, а выпь послала за кукольным мусорным ведром.

– А это ещё что? – воскликнула слониха, наткнувшись на счастливую монету между проводами. – У этой крысы совсем мозги отшибло, – проворчала она и кликнула гадальщика.

– В чём дело? – спросил тот.

– По-моему, Крысий Хват не разбирается в электричестве, – заявила слониха. – Я и то больше знаю. Всем известно, что провода должны к чему-то вести. А кстати, видишь вон там два проводка? Торчат из этой чёрной коробки? Если ты привяжешь эти два к тем, всё станет гораздо красивее, а, может, и свет включится. Насколько я понимаю, именно так всё было устроено в магазине.

– Во всяком случае, попробовать можно, – согласился Квак. – Хуже не станет.

И он соединил провода, а счастливую монету снова повесил себе на шею.

Карабкаясь на столб линии электропередачи, Крысий Хват чуть не лопался от счастья. Давненько ему не было так хорошо. Сумерки сгустились в ночь, и ласковая темнота приняла его в свои объятия; сейчас Крысий Хват мечтал лишь об одном – продлить этот восхитительный миг предвкушения. Однако он не хотел рисковать: если затея с пожаром не удастся, ему больше никогда не знать покоя.

Взобравшись на верхушку столба, он остановился между стеклянными изоляторами и стал выискивать подходящий провод. Чутьё подсказывало ему, что большие провода – толстые и жужжащие – слишком опасны. Во время своих вылазок в город Крысий Хват почерпнул кое-какие полезные сведения у местных крыс, и, полагаясь на эту информацию и собственную тонкую интуицию, не сомневался в том, что сделает всё как надо. Он выбрал провод под относительно низким напряжением – тот, что вёл к лачуге сигнальщика, стоявшей немного поодаль у железной дороги. Крысий Хват подвесил на линию электропередачи верёвочную сетку, забрался в неё, отпустив столб с заземлением, и когтями отодрал изоляцию. На оголённых концах проводов, которые он притащил с собой, были клеммы-«аллигаторы». Крысий Хват взял их по одной в каждую лапу, поднёс к основному проводу и изготовился защёлкнуть.

Но прежде он оглянулся ещё раз и бросил прощальный взгляд на кукольный дом. В доме горели свечи; в мягком свете, льющемся сквозь янтарные, синие и зелёные окошки, мелькали шагающие тени мышонка с отцом. Заводяшки из бывшего фуражирского отряда распевали какую-то жалобную балладу, которой их научила тюлениха, а из дома доносились обрывки беседы и тихий смех: там с нетерпением ждали, когда же свечи наконец померкнут в великолепном сиянии электричества.

– Ну, поехали! – ухмыльнулся Крысий Хват. – С огоньком!

И соединил провода. Полыхнула ослепительная вспышка, и вся шерсть на Крысьем Хвате встала дыбом и затрещала голубыми искорками. Ток от силового провода пронизал его насквозь; тело его забилось в конвульсиях, в мозгу вспыхнули ветвистые молнии. Окна кукольного дома озарились ярким светом, но Крысьего Хвата поглотила непроглядная тьма. Его обмякшее тело лежало в верёвочной сетке, покачиваясь на вечернем ветру. Спустя какое-то время о нём забеспокоились. Зимородок и выпь разыскали его и принесли домой – в ту самую гостиную, которую он собирался поджечь. Его осторожно положили на пол, и всё семейство стояло над ним, охваченное скорбью.

– Бедный дядюшка Хват! – приговаривал мышонок-сын, вышагивая по комнате. – Да-да, я буду называть его дядюшкой! Он придумал для нас самозавождение! Он сделал наш дом таким красивым! И погиб, чтобы дать нам свет!

– Таким как он – самое место в темноте, – заявил безглазый жестяной козлик. Его товарищи по отряду громко рассмеялись.

– Нет, всё-таки жаль, что его жизнь оборвалась так нелепо, – возразил мышонок-отец. – Под конец он исправился. Его и не узнать было.

– Не стану утверждать, что он мне нравился, – печально промолвила слониха, – но этого я себе не прошу. Это слишком ужасно!

– А по-моему, он не умер, – заметила выпь. – У него глаза открылись.

– Поговорите с нами, дядюшка Хват! – воскликнул мышонок-сын. – Скажите что-нибудь!

Крысий Хват, только что валявшийся на полу мешком, как старая тряпичная кукла, почувствовал, что к нему возвращается жизнь. Он приподнял голову и огляделся. Дом, как видно, не сгорел… и Крысий Хват внезапно обнаружил, что очень этому рад.

– Повтори-ка, – прошептал он слабым голосом.

– Что повторить? – не понял мышонок.

– Как ты нажвал меня, – уточнил Крысий Хват.

– Дядюшка Хват?

Крысий Хват кивнул и улыбнулся беззубой улыбкой, и тьма, заполнявшая его, раскрылась навстречу свету.

И кукольный дом, казалось, достиг совершенства. Каждую ночь он сверкал в темноте, как самоцвет на окраине свалки, и все его обитатели были счастливы и довольны.

– И всё-таки ещё кое-чего не хватает, – однажды сказала слониха. – Сущей мелочи, но всё же. По-моему, нашему дому нужна вывеска с эмблемой.

– Какая именно вывефка? – спросил Крысий Хват. – Я в два фчёта вфё фделаю.

– Ну, точно не знаю, – замялась хозяйка дома. – Что-нибудь простое и благородное… ну, как тебе объяснить? Знаешь, бывают такие дома с именами… «Дом с фронтоном», например. Или «Дом среди вязов»…

– На свете есть только одно имя, которое может носить наш дом, – сказал мышонок-сын.

– И только одна эмблема, которая может принести нам счастье, – добавил отец.

Этикетка с банки «БОНЗО», развевавшаяся вместо флага на дозорной башне, давно превратилась в лохмотья от ветра и дождя. Но вскоре нашли новую этикетку, и Крысий Хват сделал с неё точную копию на овальной доске, перерисовав бесконечных чёрно-белых пёсиков на традиционном оранжевом фоне, а сверху изящным почерком вывел три слова: «ПОСЛЕДНИЙ ВИДИМЫЙ ПЁС». Обзаведясь вывеской, дом преобразился, точно по волшебству: так оживает лицо на портрете, стоит прорисовать глаза. Он словно приосанился и, казалось, стал выше, внушительней и просторней.

– Странное дело, – заметила слониха, разглядывая пёсиков, отступающих в глубину вывески. – Эмблема и впрямь отличная, но с ней наш дом стал похож на трактир или гостиницу.

– На гостиницу? – задумчиво повторил мышонок-отец, проходя мимо жены в своём бесконечном кружении по площадке. – А почему бы и нет? – добавил он, миновав слониху на следующем круге.

– Птицам здесь понравится, – сказала тюлениха. – У нас будут останавливаться путешественники со всего света. Сколько интересного они смогут рассказать!

– Они будут заглядывать к нам дважды в год, – подхватил мышонок-сын, – в перелётах на север и на юг. Будут отдыхать у нас по ночам и в непогоду.

Крысий Хват смастерил ещё одну вывеску, поменьше, и повесил её под первой. «ПЕРЕЛЁТНЫМ ПТИЦАМ СЮДА» – значилось на ней, и теперь кукольный дом наконец обрёл своё истинное «я». Вывески покачивались на ветру так плавно и величаво и поскрипывали таким закалённым, бывалым скрипом, что сразу становилось понятно: и они, и весь дом заняли место, отведённое им судьбой от начала времён, – именно здесь, на окраине свалки, у железной дороги, между землёй и небом. «Вот он я, – без обиняков объявляли они всему миру, – Последний Видимый Пёс. К вашим услугам, дамы и господа! Кров и радушный приём для усталого путника. Добро пожаловать!»

И гости не заставили себя долго ждать. Птицы, предпочитавшие дневные перелёты и державшие курс по солнцу, замечали ярко окрашенную гостиницу на краю свалки и останавливались переночевать. Ночные путники, определявшие направление по звёздам, устремлялись к сиявшему, как маяк, Последнему Видимому Псу в часы перед рассветом. Гуси трубили, пролетая над маленькой гостиницей, и отмечали её как ориентир на своих навигационных картах, которые всегда держали в голове. Большинство перелётных птиц уже покинуло эти края, но запоздавшие с отбытием дрозды и славки присаживались отдохнуть на площадку; ласточки и скворцы, иволги, и танагры, и тихие горлицы на все голоса восхваляли гостеприимство кукольного дома и обещали непременно заглянуть на обратном пути.

Квак, зимородок и выпь вновь развернули бурную деятельность. Стульев и столов в доме становилось всё больше и больше; появились скатерти в красно-белую клеточку и цветы в горшках. Дом откликался на суету прибытий и прощаний. Как только обустраивали новую комнату, её тотчас занимали постояльцы; и площадку за эту осень дважды пришлось расширять.

Крысий Хват отремонтировал музыкантов из фуражирского отряда, и они аккомпанировали пернатым певцам на музыкальных вечерах; жестяные клоуны и жонглёры развлекали жильцов; жестяные зверюшки показывали разные трюки; безглазый козлик разносил бутерброды, а затем тюлениха, напевая нежные баллады, покачивалась между столиками в полумраке (Крысий Хват регулировал освещение с помощью трансформатора). Отец и сын без устали расхаживали по гостиной, повествуя о своих странствиях и приключениях, выслушивая рассказы постояльцев, каждого привечая и помогая всем почувствовать себя как дома. Зимородок стал шеф-поваром, а выпь, когда-то нелюдимая затворница, превратилась в радушную зазывалу и несла дозор на башне, окликая всех пролетающих мимо птиц. Но самой яркой личностью в гостинице оставалась слониха: её глубочайшее чувство собственного достоинства и величавая осанка в очаровательном контрасте с залихватской чёрной повязкой на глазу и пиратской косынкой придавали всему заведению особый дух бесшабашного аристократизма, не восхищаться которым было просто невозможно.

Новости разлетелись на птичьих крыльях по всей округе, и к началу зимы владельцы гостиницы уже повсеместно славились как непревзойдённые в своём радушии хозяева. Сведущие птицы утверждали, что «Последний видимый пёс» – единственное место, где можно спокойно передохнуть на перелёте через свалку. Даже когда схлынули волны мигрантов, недостатка в гостях не было: синички и воробьи, поползни и кардиналы собирались на досуге в гостиной у камина из пивных банок, сложенного Крысьим Хватом. Сойка-репортёрша, по-прежнему неутомимая в своих поисках новостей, важных и не очень, тоже облюбовала гостиную и в зимнюю пору каждый день заглядывала сюда погреться и перекусить: у камина всегда стоял поднос с птичьим кормом. Здесь она проводила большую часть времени, перемывая косточки обитателям всей округи и пересказывая свежие сплетни.

И всё же кукольному дому ещё лишь предстояло вознестись на вершину предначертанной ему славы. Слухи о заводном семействе с тремя дядюшками и тётушкой-выпью расходились по окрестностям, как круги по воде. Перемены начались с визитом «Последнего карка моды»: Ворон и его труппа навестили старых друзей, переоборудовали площадку, на которой стояла гостиница, в театральную сцену, и благополучно представили постояльцам «Последнего видимого пса» все три акта «Последнего видимого пса». Окрылённые успехом, они учредили ежегодный театральный фестиваль, который впоследствии стал одним из самых значительных светских событий на свалке. Сам Ворон и его супруга вели мастер-классы, соперничать с которыми по посещаемости мог только ежегодный Симпозиум Глубокой Мысли под основательным и веским председательством Серпентины. Поговаривали, что нагрузка, какая выпадала на долю подъёмного крана при доставке голоса болота и пруда на гостиничную площадку, знакома разве что мозгам местных интеллектуалов, усердно скрипящим под грузом черепашьих идей; однако все как один утверждали, что пропустить подобное мероприятие было бы очень досадно.

Обитатели свалки долгое время оставались равнодушны к переменам, творившимся на окраине у железнодорожных путей, однако в конце концов и в них заговорило любопытство. Поначалу робко и боязливо, но со временем всё увереннее выползали они из своих переулков и приближались к «Последнему видимому псу», дабы вдохнуть свежий, бодрящий воздух культурного возрождения и идейного прогресса.

Вскоре был основан Фонд имени Выхухоля, при котором открылась школа. Курс прикладной физики взялся читать сам Крысий Хват. Молодёжь души не чаяла в своём обожаемом учителе и наставнике, который никогда не воспарял в заоблачные сферы чистой мысли и больше всего на свете любил ремонтировать поломанных заводяшек и чинить в доме разные мелочи.

Квак был избран первым председателем новоявленного комитета по Надзору за Территориями и Разрешению Межлуговых Конфликтов, или НеТ-РаМоК, как его стали все называть. Привнеся в эту организацию свойственные ему прозорливость и мудрость, он постоянно пребывал в разъездах с миротворческими миссиями и принимал делегации жалобщиков, но всё же находил время и для частных посетителей, предсказывая будущее тем, кто приходил за советом, и сочетая браком влюблённые пары.

Форум моды и Клуб домохозяек под совместным руководством слонихи и тюленихи мгновенно приобрёл популярность, и несколько сезонов подряд все модницы свалки сходили с ума по косынкам и повязкам на глаз.

Мышонка с отцом, так многому научившихся и преодолевших все препятствия, так и не уговорили вести курс на тему «Как добиться успеха». Как их ни упрашивали, они решительно отказывались. Секрет прост, объясняли они: надо просто идти вперёд во что бы то ни стало, а этому научить невозможно. Впрочем, они не стояли без дела и по мере сил участвовали во всех начинаниях, которые затевали остальные обитатели «Последнего видимого пса».

Однако все эти новшества и перемены были ещё только впереди. А покамест маленькое семейство, поработав на славу над обустройством гостиницы, вступило в ту пору года, когда можно немного отдохнуть и насладиться плодами своих трудов. Осень давно миновала; дуб шелестел остатками бурой листвы рядом с чёрным, оголившимся деревом гикори. Снег лежал на крыше и дымоходах кукольного дома, с карнизов свисали сосульки. Пёсья Звезда вершила свой зимний путь по мерцающему ночному небу; вывеска скрипела, раскачиваясь под северным ветром; зелёные, синие и янтарные тени разноцветных окошек пятнали ослепительно-белую площадку, а в консервнобаночном камине в гостиной уютно пылал огонь. Год близился к концу. Наконец-то у всего семейства появился досуг, а с ним и возможность в полной мере оценить своё счастье. И счастье оказалось таким огромным, что они поняли: их слишком мало, чтобы вместить его всё целиком.

В канун Рождества, когда колокола в городе вызванивали рождественские гимны, а ночь сверкала звёздами, мышонок с отцом топали по площадке вместе с Кваком, облачённым в тёплую перчатку, и прислушивались к шуму праздничной суеты, долетавшему из гостиной. Слониха присоединилась к ним, и трое заводяшек в дружеском молчании продолжали вышагивать по огороженной поручнями площадке, а гадальщик неторопливо попрыгивал следом. Потом тюлениха в гостиной завела песню, и компания подхватила хором, да так, что в доме задребезжали все окна.

Выпь и зимородок ещё за несколько недель до Рождества отправились разносить приглашения и разыскали всех, без кого на празднике было не обойтись. Прибыли Ворон с супругой; оба нынче были в голосе. Эвтерпа декламировала цитаты из своих любимых произведений, прихлёбывая пунш умеренной крепости, сваренный Крысьим Хватом по случаю торжества. Несколько землероек – и луговых, и ручьевых, – забыв на этот вечер о вражде, щеголяли военной выправкой и орденскими лентами. Юные выхухоли Джеб и Дзеб подросли и стали посерьёзней; они пытались втолковать Крысьему Хвату новую теорию Многого-в-Малом и удивлялись, что такой старик способен на поистине смелые прыжки мысли.

Но звездой торжества была, разумеется, достопочтенная Серпентина. Зимородок и выпь едва отважились приблизиться к прожорливой глубоководной мыслительнице, чтобы вручить ей приглашение. Выпь сломала лёд – в буквальном смысле слова, то есть камнем, – а зимородок нырнул и разбудил знаменитый голос болота и пруда, уже погрузившийся было в спячку. Обе птицы простудились в тот день и до сих пор не выздоровели, но Серпентина пребывала в добром здравии и отличном расположении духа. Возлежа у отдельной, специально для неё приготовленной буфетной стойки, она неутомимо поглощала угощение, успевая при этом делиться своими последними озарениями со стайкой почитателей-скворцов. Кстати, именно в этот вечер в её могучем уме зародилась и простёрла в грядущее свою сень идея Симпозиума Глубокой Мысли.

– Надеюсь, гости не успеют без нас соскучиться, – сказала мужу и сыну слониха, совершая очередной круг по площадке. – Такое счастье – это даже как-то чересчур. Хочется отойти в сторону на минутку и посмотреть на всё это снаружи. Трудно поверить, что у нас есть мы… да ещё и столько всего в придачу!

Мышонок-отец ласково ткнулся в неё на ходу. Их жестяные корпуса тихонько звякнули.

– И я чувствую то же самое, – сознался он.

– А помнишь, – слониха качнула хоботом и коснулась мышонка-сына, – как я пела тебе колыбельную, когда ты боялся большого мира, ожидавшего нас за окном магазина игрушек?

– Помню, – отозвался малыш.

– А вышло так, – продолжала слониха, – что испугалась-то я, когда осталась одна-одинёшенька в большом мире. А ты и твой папа оказались такими храбрыми и спасли меня. До чего же приятно об этом вспомнить!

И мышонок-сын немножко поплакал. Он просто не мог удержаться – так горд он был за себя и рад за маму-слониху.

Тут парадная дверь отворилась, выпустив волну смеха и тёплого воздуха в морозную ночь, и к заводному семейству присоединилась тюлениха. Плавно покачиваясь, она двинулась по кругу вместе матерью, отцом и братиком. На носу её вертелся новенький мячик – подарок Ворона.

– Вот и кончился год, – промолвила она. – Лучший год в моей жизни. Интересно, какими окажутся следующие?

– Ещё лучше, – убеждённо заверил её гадальщик, и они всей компанией продолжили свою прогулку в уютном молчании.

– О господи! – вдруг воскликнул мышонок-отец. Он давно уже шагал всё медленнее и медленнее, но сам того не замечал, и остановка застала его врасплох. Его пружины, попеременно взводящие друг друга, каждый день теряли частичку энергии из-за трения, и наконец запас исчерпался. – Я перестал заводиться! – возопил он.

– Ну и что? – успокоил его Квак. – Никто на свете не может заводиться совершенно самостоятельно. Вот для этого и нужны друзья.

И он потянулся к ключику в спине отца, собираясь снова завести его.

– Нет, подожди, – остановил его отец. – Хочется отдохнуть немного. У нас позади такой долгий путь! Вниз – во мраке лета: это мы угодили на дно пруда. Ввысь – при зимнем свете: это мы поднялись сюда и отвоевали наш дом. Мы пережили и прыжок, и полёт; и мученье, и крушенье выпали на нашу долю. Но всё, что рассеялось, было собрано вновь, – точь-в-точь, как ты и предсказывал.

– И враг, от которого мы бежали в начале, поджидал нас в самом конце, – добавил мышонок-сын и остановился рядом с гадальщиком, потому что и у него тоже кончился завод. – Но теперь он уже не враг. Он мой дядюшка Хват. А вы, дядюшка Квак, не предскажете нам судьбу ещё раз?

– Ваша судьба свершилась, – покачал головой гадальщик, – и её больше не надо предсказывать.

И они постояли немного все вместе, глядя в ночь. Площадка затряслась; издали донёсся тоскливый свисток, и белый луч прожектора скользнул по рельсам, не задев кукольного домика. Дверь одного из товарных вагонов была приоткрыта; поезд сбавил ход, и из вагона в сугроб у дорожного полотна вывалилась котомка. Следом выпрыгнул человек в лохмотьях и с маленьким пёсиком на руках. Человек и пёсик скатились по заснеженной насыпи и поднялись на ноги, а поезд между тем пролязгал мимо и растворился в ночи без следа. Бродяга отряхнулся, подобрал свою котомку и зашагал по хрусткому снегу, залитому звёздным светом, к заброшенной лачуге сигнальщика. Дверь была открыта, но бродяга не спешил войти. Что-то другое привлекло его внимание. Он обернулся – и увидел кукольный дом, сиявший, как маяк, на высоком шесте.

И пока бродяга стоял и смотрел во все глаза на «Последнего видимого пса», часы на городской башне пробили полночь. Двенадцать звонких ударов раскатились в морозном, неподвижном воздухе.

– Двенадцать часов ночи! – возвестили часы. – Счастливого Рождества!

– Счастливого Рождества, Бонзо! – сказал бродяга своему пёсику. Потом подтащил к шесту прогнивший деревянный ящик, встал на него, чтобы заглянуть на площадку, и увидел всю счастливую компанию: мышонка с отцом, слониху, тюлениху и гадальщика.

Внутри, в гостиной, сойка-репортёрша, услышав бой часов, прервала интервью со скворцами.

– Прошу прощения, – извинилась она, выпорхнула на крыльцо и заверещала во всю мочь: – СПЕЦИАЛЬНЫЙ ВЫПУСК! ВСЕХ С НОВЫМ ГОДОМ! ВСЕ ОБМЕНИВАЮТСЯ ПОЗДРАВЛЕНИЯМИ И ЖЕЛАЮТ ДРУГ ДРУГУ ВСЕГО САМОГО ЛУЧШЕ… – Тут сойка осеклась, пискнула и попятилась в дом: прямо на неё смотрело изумлёнными глазами огромное бородатое лицо.

Бродяга стоял и разглядывал отца и сына, их родных и друзей. Он увидел «Последнего видимого пса», сияющего в ночи всеми огнями. Он услышал пение и смех, доносящиеся из-за окон маленькой гостиницы. Он улыбнулся и второй раз в жизни заговорил с мышонком и его отцом.

И сказал им:

– Будьте счастливы!

 

Приложение

 

Шарада Бхану

Шаман и самая СУТЬность того, что есть быть

В «Мышонке и его отце» Рассел Хобан рисует скрытый, но необыкновенно подробный портрет шамана как духовного странника, устремленного на поиски неведомого. В своем подходе писатель близок адвайте – учению о недвойственности: события романа определяются потребностью в освобождении, а в кульминационной точке действия провозглашается существование «я» даже за пределами «ничто». В каноническом труде Мирчи Элиаде «Шаманизм: архаические техники экстаза» обнаруживается великое множество черт, объединяющих между собой различные религиозные традиции Азии. И в романе Хобана мы встречаем практически все основные особенности, которые Элиаде в этом исследовании (опубликованном в США в 1964 г., в период, когда Хобан работал над своей книгой) признает отличительными характеристиками шамана. Джеймс Хопкин в своей статье «Шаман и его приставной мозг» («Гардиан», 19 января 2002 г.) утверждает, что «сам Хобан сравнивает свою работу с искусством шамана: „Почти во всех своих романах я воспеваю готовность признать существование незримого, – говорит он. – А шаман открыт незримому и служит ему проводником. Вот такого рода писателем я себя и считаю“». Весьма вероятно, что работа над «Мышонком и его отцом» явилась для Хобана важнейшим актом самоопределения, благодаря которому он увидел себя как писателя путешественником и исследователем, призванным выявить и воплотить незримое – душу мира, которую мир потерял, сам того не ведая.

Однако главное, что представляется интересным в «Мышонке и его отце», – это игра на различиях. В недвойственной манере, согласующейся с индийской философией адвайты, которая утверждает единство всего сущего, Хобан примиряет между собой бытие и становление, добро и зло. Крис Белл отмечает: «В чем Хобан неподражаем, так это в своей способности примирить нас с мыслью о том, что все мы принадлежим к миру восприятия и эмоций. Он цитирует Шредингера: "Сумма всех сознаний равна единице" – и спрашивает нас, согласны ли мы в душе с этим утверждением».

Шаман принадлежит к «избранной мистической элите», которая «не только управляет религиозной жизнью общества, но и определенным образом заботится о его «душе». Шаман является великим специалистом по человеческой душе: только он «видит» ее, поскольку знает ее «форму» и предназначение» (Элиаде, 8). Сибирские шаманы неохотно принимают на себя пугающий и тягостный труд шаманизма; поначалу многие из них пытаются уклониться от опасных предложений наставницы из мира духов, связанной с «Великой матерью животных» (81). Мышонок в романе Хобана также не хочет «выходить в мир» и принимать свое предназначение, однако слониха – которая позднее станет мышонку мамой и выйдет замуж за его отца, – настаивает, что «всё так или иначе расходится. Движется всё, и каждый должен делать то, ради чего его заводят». В отличие от влюбленных духов, о которых пишет Элиаде, слониха держится независимо. Ее покупают, ломают, выбрасывают на свалку; она становится рабыней Крысьего Хвата, но несмотря на все это умудряется сохранить достоинство и даже героический дух неповиновения. Затем она постигает ценность истинного смирения и проникается уважением и приязнью к мышонку и его отцу. И все же слониха во многом исполняет роль наставницы из мира духов – хранительницы дома; и чудесное преображение Крысьего Хвата свершается благодаря ее непреднамеренному, но весьма своевременному вмешательству.

Роль животных в этой книге трудно переоценить. Шаман обзаводится духами-помощниками в облике животных, учится говорить на их языке, сам воплощает в своих действиях кого-либо из духов-животных, и это – «дополнительные доказательства того, что шаман способен покинуть свое человеческое состояние, то есть что он может "умереть"» (93). В «Мышонке и его отце» «подражание» животным и обучение «говорить на их языке» отражены в эпизоде с театром «Последний карк моды». Правда, заводные мыши не пытаются доказать, что они могут умереть: напротив, они пытаются избежать гибели и спасти животных из труппы. Однако Элиаде отмечает «мистическую солидарность между человеком и животным» и пишет далее: «Каждый раз, когда шаману удается проникнуть в образ бытия животного, он как бы восстанавливает ситуацию, существовавшую в те далекие мифические времена, когда еще не произошел раздел между человеком и животным миром» (94). С точки зрения индуиста и согласно адвайте, такого раздела не существует: вездесущий Брахман пребывает в животных, растениях и неодушевленных предметах точно так же, как и в человеке, и при том, что человеческое рождение ценится особо (ибо считается наиболее благоприятным для достижения мукти – состояния реализации), легенды изобилуют исключениями. Известный индийский миф повествует о слоне Гаджендре, почитателе Вишну: однажды Гаджендру схватил за ногу крокодил, слон в отчаянии взмолился богу, и Вишну пришел ему на помощь. Некоторые божества индуистского пантеона представляются в облике животных, как Хануман, или полулюдей-полуживотных, как Ганеша и Нарасимха.

Танец, согласно Элиаде, – это один из способов погружения шамана в экстатический транс (451). В книге Хобана сторонний наблюдатель, бродяга, воспринимает танец мышонка с отцом как нечто радостное и забавное, однако самим отцу и сыну этот танец видится частью скучной игрушечной жизни, выражающей однообразие и подчиненный статус. Решающий момент превращения в шамана наступает, когда посвящаемого убивают демонические существа; затем его расчленяют и заменяют его внутренности или другие части тела новыми, лучше прежних (Элиаде, 43). После этого шаман обретает способность умирать и оживать многократно. Главные герои романа Хобана умирают и возрождаются трижды. Посвящение совершается, когда их случайно ломает кошка (соответствующая животному, переносящему шамана в иной мир), а затем чинит бродяга. Следующая смерть и спасение приходят с неба: болотный ястреб роняет с высоты и разбивает мышонка с отцом, а выпь приносит на место катастрофы Квака, который возвращает их к жизни. И, наконец, демонический Крысий Хват разбирает мышат на части и вносит изменения в их механизм, после чего мышонок с отцом обретают независимость – становятся «самозаводящимися». Сточки зрения адвайты, мышонок-сын добровольно принимает смерть, поскольку не отождествляется со своим телом. Он открывается навстречу переменам и достигает не просто посвящения, а окончательного освобождения.

Шаман совершает нелегкое путешествие в подземный мир, чтобы отыскать там потерянную душу и возвратить ее в мир живых. Для этого он погружается в транс и в состоянии экстаза совершает «нырятельные» движения. В «Мышонке и его отце» главные герои спускаются в подземный мир дважды: в первый раз – когда попадают на свалку с ее притонами, игорными домами и организованной преступностью, во второй – когда оказываются на дне пруда Серпентины. У эскимосов самое распространенное именование шамана означает в переводе «тот, кто погружается в морские глубины» (Элиаде, 293). Описывая бесконечные круги вокруг дерева, к которому приставил их Выхухоль, мышонок с отцом в этой пародии на танец готовятся к погружению в глубины в буквальном смысле слова. На дне пруда они встречаются с двумя божествами-наставниками: Серпентиной и Гряззей. Последняя представляется некой вариацией Матери морских животных, которая «растрепана и неумыта» и которую необходимо умилостивить, чтобы она выпустила животных в море и дала добычу людям из племени шамана (Элиаде 294–295). У Хобана Гряззя избавляется от своего безобразного тела, помогая мышонку с отцом обрести свободу.

На дне океана, перед домом богини, шаман встречает «оскалившую зубы собаку», но он должен бесстрашно пройти мимо (295). В незабываемой хобановской версии это мифическое животное представлено вездесущей банкой из-под собачьего корма «Бонзо», непостижимым образом обозначающей одновременно «всё и ничего». Эта банка связывает воедино небо, землю и подземный (подводный) мир, минеральный, животный, человеческий и божественный уровни существования; она есть одновременно и пес, и Бог; [англ. dog – «пес», God – «Бог»]; она символизирует бесконечную трансцендентность, но в то же время учит имманентности. Окончательное прозрение приходит в форме акта самоузнавания: «За последним видимым псом нет ничего, кроме нас». И это откровение становится переломным моментом в ходе сюжета. Шаман возносится из подземного мира с помощью двух крылатых духов: стрекозы Гряззи и болотного ястреба.

Особое внимание Элиаде уделяет образу Мирового Древа, которое «возвышается в середине Земли ‹…› соединяет между собой три космические сферы ‹…› его крона касается Неба, а корни достигают Ада». Оно «…представляет постоянно обновляющуюся Вселенную, неисчерпаемый источник космической жизни, подлинное вместилище священного ‹…› саму сакральность мира, его плодовитость и извечность» и «становится таким образом Древом Жизни и Бессмертия» (270–271). Шаманы вылупляются из яиц, которые откладывает в ветвях этого Древа гигантская птица. Здесь мы усматриваем аналогию с образами выпи и зимородка, охраняющих мышонка с отцом после того, как те поселились на дереве. Кукольный дом, помещенный на дереве, символизирует «возвращение к истокам, к мистическим временам утраченного рая», достигаемое шаманом в экстатическом восхождении по дереву и веревке (486). В «Мышонке и его отце» этот дом становится приютом для перелетных птиц – символическим кровом для каждого, кто пускается в рискованное путешествие и переходит множество границ, то есть для всякого искателя духовной истины. «Гольды, долганы и тунгусы рассказывают, что души детей перед рождением отдыхают, как маленькие птицы, на ветвях Космического Древа, куда за ними приходят шаманы» (Элиаде, 272). Однако в книге есть и другое древо, несущее смерть в своем падении, – дерево, поваленное силой познаний и гордыни Выхухоля.

Шаманский барабан (бубен) «сделан из древесины самого Космического Древа; шаман, ударяя в бубен, магически переносится к этому древу; он переносится к середине Мира" и, одновременно, может вознестись на Небо». Перед восхождением бубен «оживляется», и древесина и кожа, из которых он сделан, рассказывают о своей прошлой жизни в облике дерева и животного. Кожа бубна принадлежит «модели, образцу, первичному животному» шамана, «являющемуся началом его племени. ‹…›…мы имеем дело с мистическим переживанием, открывающим шаману возможность трансценденции времени и пространства». Хобан не акцентирует магические свойства барабанчика, с которым не расстаётся мышонок-сын, но указывает, что барабанчик этот сделан из ореховой скорлупы, а следовательно, происходит от дерева. В этом заключено напоминание о предыдущем его владельце – маленьком барабанщике из армии землероек, который погибает, едва успев выхватить из лапок павшего товарища трубу и протрубить сигнал тревоги. «Он ещё пытался выкрикнуть: "Землеройки, вперёд!" – но не смог и умер без звука. Невинность и отвага этого малыша в каком-то смысле позволяют считать его «предком» мышонка-сына. В своё время тот же барабанчик помогает мышонку с отцом выбраться из пруда, а ещё позднее мышонок выбивает на нём дробь, «свирепую и оглушительно громкую», устремляясь с неба в атаку на Крысьего Хвата. Символ поражения превращается в орудие победы.

Магический полёт сам по себе символизирует, согласно Элиаде, освобождение души, познание тайных истин и экстаз. Мышонок с отцом поднимаются в небо трижды, и всякий раз их несут птицы. Первые два раза это происходит помимо их воли; третий раз – согласно разработанной ими стратегии в войне с Крысьим Хватом. Среди примечательных соответствий следует также упомянуть проникновение в тело шамана инородного предмета, который не придаёт ему магической силы, но оказывается препятствием, подлежащим устранению, – и в устранении подобных препятствий заключается ещё одна из чудесных способностей шамана. Выбравшись из пруда, мышонок с отцом не могут пошевелиться даже после того, как их заводят; позже – лишь после того, как мышонок с отцом разбиваются, – мы узнаём, что в механизм забралась крошечная улитка.

Облачение шамана напоминает скелет и включает в себя металлические части. Это означает, что мёртвый может претерпеть «мистическое возрождение», воскреснув из костей (Элиаде, 63). Этот особый статус шамана как «недужного целителя», который Элиаде подчёркивает на протяжении всего исследования, превосходно передан у Хобана в образе металлических тел мышонка и его отца. Они подобны животным, но во многом им уступают. Они не могут ни охотиться, ни защищаться, ни даже двигаться по собственной воле; однако, когда они ломаются, их можно починить. Они жалки и беспомощны в мире хищников, где все охотятся друг на друга; но поскольку они ничего не едят и никому не годятся в пищу, им удаётся разорвать порочный круг насилия, в котором вращаются настоящие животные. Хобан неоднократно привлекает внимание читателя к тому, что одежда, в которую изначально были облачены отец и сын, износилась и обнажила их жестяные корпуса. Это не только символ освобождения от всего наносного и поверхностного, но и знак энтропии и страданий, низведения жизни до «мимолётной иллюзии в процессе вечного преобразования» (Элиаде, 63).

Следует обратить внимание на глубокую недвойственность, отмечающую идейное содержание романа, ещё и в том плане, что автор решительно отказывается от упрощённой трактовки зла. Крысий Хват – это не только дух, преследующий мышонка с отцом и в конце концов получающий возможность поработать над ними отвёрткой; он ещё и шаман, такой же, как они, только сопротивляющийся своему предназначению. Его сопровождает «Мать животных», наставница из мира духов, – слониха, которая отказывается с ним говорить, над которой он издевается и благодаря которой Крысий Хват в конце концов оказывается на краю гибели и обретает свет. В одном из эпизодов Крысий Хват совершает ритуальное убийство животного; обычно в роли жертвы в подобных случаях выступает конь, но здесь его место занимает заводной ослик. Однако это не просто убийство, как отмечает с горечью мышонок-отец, а ещё и жестокая забава. И поэтому погибший ослик не наделяет Крысьего Хвата шаманской способностью летать. Ноги этого ослика, временно заменившие руки мышонку-отцу, наносят его убийце сокрушительный удар. Искусный шаман обладает властью над огнём (способен брать голыми руками раскалённые угли и т. д.). Элиаде отмечает, что кузнецов «одновременно и презирают, и почитают» (472), но благодаря познаниям в металлургии ассоциируют с шаманами. Крысий Хват прекрасно подходит под это описание: он искусный механик, способный чинить заводные игрушки; он разбирается в электричестве; он ухитряется выжить, коснувшись оголённого провода под высоким напряжением. Кроме того, Крысий Хват тоже не раз оказывается на краю гибели: физической – от зубов ласок, духовной – когда теряет зубы, и снова физической – от огня (электричества), возрождающего его к новой жизни. Именно ему отводится на долю тот опыт просветления, который у Элиаде описан как «таинственный свет, который шаман вдруг ощущает во всем теле, внутри головы, в самой сердцевине мозга» (61). Открытое противостояние героев и злодея исподволь смягчается тайным сходством между ними, которое мало-помалу осознают и принимают обе стороны. Осознав, что «у него есть с ними что-то общее» и что охотник и жертва, слуга и господин поменялись ролями, Крысий Хват постигает ритм, в котором «фуда вфодит, отфудова выфодит, а отфуда обратно туда», – ритм взаимосвязи всего сущего, подводящий к разгадке тайны самоза-вождения.

Хобан далёк от механического переноса особенностей и эзотерических знаний шамана на своих персонажей. Все заимствования тщательно замаскированы: начало и конец – инициация и последнее откровение – переставлены местами, специфические характеристики шамана искусно видоизменены, как было описано выше, и, самое главное, в романе нет никаких открытых упоминаний о магии, трансе, экстазе, магических полётах, вмешательстве духов и т. д. Все приметы шамана вписаны в совершенно естественный контекст. Если принять предположение, что животные и заводные игрушки способны думать, чувствовать и действовать как люди, то никаких других допущений уже не потребуется: книга окажется абсолютно реалистичной. На одном уровне это – замена сверхъестественного естественным. Именно так работает мышление ребёнка, ещё не понимающего символических значений и воспринимающего всё в буквальном смысле; на этом принципе основана игра слов, к которой Хобан прибегает в этой книге неоднократно. Но на другом уровне так совершается одухотворение всех знаков. Это мистицизм особого рода, заключённый в шаманской картине мира, но лишь с трудом различимый в причудливых, на сторонний взгляд, поверьях о шамане, который провожает души умерших в загробный мир, отыскивает и возвращает в мир живых душу умирающего, взбирается на Мировое Древо и срезает с него ветвь или попадает в когти демонов, что разрывают его тело на части, варят и собирают вновь. В «Мышонке и его отце» Хобан возрождает именно этот тип духовности, утраченный современным человеком. Одухотворяя силы природы в поисках души, Хобан воспроизводит процесс, уже завершившийся в таких религиях, как христианство или индуизм, в которых, по справедливому замечанию Элиаде, могут присутствовать те же образы (например, танец Шивы), но распознать в них следы шаманизма уже невозможно. Сохраняя архаические модели религиозного экстаза, но таким образом, что они либо остаются незаметными, либо только вызывают некие психологические или духовные коннотации, и, устраняя или сводя к минимуму гротескные элементы, Хобан воскрешает шаманскую картину мира в форме, приемлемой для современного читателя. И эта идейная подоплёка романа «передается через общепринятый символизм», воспринимающийся «постольку, поскольку ему удается прижиться в уже существующей магико-религи-озной системе» (Элиаде, 411).

Роман «Мышонок и его отец» можно рассматривать в контексте многих религиозных и философских систем, и при каждом новом подходе в нём будут открываться новые смыслы. В данной статье он анализируется с точки зрения адвайта-веданты, но вполне возможно трактовать его и с позиций экзистенциализма, фрейдизма, марксизма или буддизма, равно как и целого ряда других учений. Книга, в которой поступки персонажей столь явственно мотивируются ощущением собственной ущербности, книга, в центре которой стоят взаимоотношения между отцом и сыном, по существу составляющими единое целое, и их отношения с женщиной – матерью и возлюбленной, естественным образом открывает возможность фрейдистской интерпретации. Сюжетная линия восстания зависимой расы, совместными усилиями свергающей иго угнетателей, вызывает не менее сильные ассоциации с идеями марксизма. А тема вечных перемен, пронизывающая всю книгу, в которой даже финал оказывается открытым и подразумевает безостановочное движение, столь же настоятельно требует рассматривать этот текст с точки зрения буддизма. Гармонично объединяя в себе великое множество разнообразных религиозных, культурных и философских систем, которые остаются скрытыми от юного читателя, но исподволь проникают в его сознание, формируют его представления о мире и дают ему внутреннюю опору, книга Хобана действует в полном согласии с духом упанишад. Подобно тому как соль, растворённая в воде, присутствует в каждой капле жидкости, оставаясь незримой, подобно тому как огромное дерево незримо заключено в крошечном семени, так и единая истина незримо пронизывает всё сущее в пространстве и времени. Фремдер, главный герой одного из «взрослых» романов Хобана, страшится того, что по ту сторону «тонкой плёнки реальности» таится «бесконечное становление, поглощающее всё и вся». Но книга о мышонке и его отце обращена к детям и внушает им спокойную уверенность в том, что даже за «последним видимым псом» и за последней точкой по-прежнему остаётся самосознающее «я». И к этому роману вполне применим тяжеловесный отзыв Серпентины о другом, куда менее достойном тексте: «Под маской шутки и фарса он изображает самую СУТЬность того, что есть БЫТЬ».

 

Шаман и его приставной мозг

(статья Джеймса Хопкина, опубликованная в газете «Гардиан» от 19 января 2002 г.)

Войти в кабинет Рассела Хобана – все равно что очутиться в огромном букинистическом магазине, битком набитом любимыми книгами и записями. Стеллажи от пола до потолка так и ломятся от монографий по искусству и романов, книг по мифологии и философии, аудио– и видеокассет. Для того, кто не боится работы, – это архив тысячелетий, в котором можно отыскать все, что душе угодно. Для 76-летнего писателя, называющего эту коллекцию своим «приставным мозгом», в ней таятся неисчерпаемые источники вдохновения.

Уроженец Филадельфии, сын евреев-иммигрантов из Украины, Хобан начал свою литературную карьеру как автор книг для детей. «Я частенько разъезжал по Коннектикуту, зарисовывая бульдозеры, – рассказывает он. – Один приятель увидел эти рисунки и сказал, что издательство «Харпер» может заинтересоваться. От бульдозеров я перешел к антропоморфным зверюшкам, но книги о них уже не иллюстрировал – рисовать пушистиков я не умел».

Так Хобан «переключился» с рисунков на тексты. «Мышонок и его отец» – «первый мой настоящий роман, хотя по видимости – детская книжка» – вышел в свет в 1969 году. В том же году писатель переехал в Лондон.

«Я издавна обожал английские рассказы о привидениях: Шеридана ле Фаню, Оливера Аньенза, Артура Мейчена, М.Р. Джеймса. И мне захотелось какое-то время пожить в городе, где разворачивается действие этих книг». Решение оказалось плодотворным. Лондон «стал тем самым местом, где меня настигли романы. Кроме того, и сам я, и моя жена-немка чувствовали себя чужаками в тех странах, где родились. А быть чужаками в Лондоне нам обоим понравилось. Мы думали провести здесь два года, а остались навсегда».

В любви к рассказам о привидениях и берет начало особая «лондонская готика», пронизывающая книги Хобана. На улицах его Фулэма царят вечные сумерки, и он не устает находить все новые и новые пути к мифологизации города и его недр, пронизанных сетью подземки. Впрочем, не менее важную роль для Хобана играет изобразительное искусство – по его глубокому убеждению, побуждающее мыслить по-новому и смотреть на мир новыми глазами. «Один персонаж говорит: если можешь полностью постичь один-единственный образ, значит, можешь постичь все на свете. И по-моему, в этом что-то есть».

Персонажей Хобана, при всем их разнообразии, объединяет стремление к поиску иных способов бытия, лежащих за пределами повседневности. Как и у Оноре Домье, любимого художника Хобана, этот поиск выводит героев на границу, отделяющую зримое от незримого, реальность от грез. Читать Хобана – все равно что смотреть фильм на экране, подвешенном на двери, которая то открывается, то закрывается вновь: никогда нельзя быть уверенным, что перед тобой в данный момент – кино или некая реальность по ту сторону двери.

В этом месяце последний к настоящему времени роман Хобана «Амариллис день и ночь» (2001) вышел изданием в мягкой обложке, и одновременно были переизданы еще два его романа, уже ставшие классикой. «Пилгерманн» (1983) посвящен еврейской теме в эпоху первого крестового похода, а «Кляйнцайт» (1974) – полная «черного юмора» притча, действие которой разворачивается в больнице, а настроение постоянно колеблется между вдохновенной надеждой и безысходным отчаянием. «Кляйнцайт», по признанию «Хобана», – роман, самый близкий ему по духу: «Он словно высвободил мой природный голос».

Собственно в работе над книгами Хобан полагается на ассоциативный метод письма, и здесь ему на помощь приходит «приставной мозг». «Когда я ищу идею и вдруг чувствую непреодолимый порыв послушать какую-то музыку или подхожу к полке и наугад вытаскиваю какую-нибудь книгу, я говорю себе: может быть, кто-то там пытается что-то подсказать мне. Я словно открываюсь – и надеюсь, что в меня что-нибудь войдет».

Долгих пять с половиной лет он открывался самому знаменитому на сей день из своих романов – «Риддли Уокеру» (1980), тщательно прорабатывая и перерабатывая детали языка и общей панорамы жизни после ядерной катастрофы. Сам Хобан сравнивает свою работу с искусством шамана: «Почти во всех своих романах я воспеваю готовность признать существование незримого, – говорит он. – А шаман открыт незримому и служит ему проводником. Вот такого рода писателем я себя и считаю».

«Все, что люди прежде держали в себе, теперь вырвалось на свободу, – замечает он. – Образец тому – Интернет». Это вызывает у него опасения: ведь сохранить внутреннюю жизнь в неприкосновенности становится все труднее. Гарольд Клейн, главный герой романа «Грот Анжелики» (1999) высказывает вслух каждую мысль, что приходит ему в голову. Результаты, разумеется, весьма комичны, но автор оплакивает утрату самодостаточности и деликатности, которую влечет за собой эта ситуация. С удивительной тонкостью описывая бессознательные движения души и нестандартные побуждения, Хобан стремится указать нам путь обратно во внутренний мир, и в этом ему на помощь нередко приходит классическая мифология. «В одном эссе я пишу, что силы, недоступные нашему пониманию и неподвластные нашей воле, – силы, которые некогда назывались богами и богинями, – живы по сей день. Они никуда не делись и мы вовсе не перестали на них реагировать».

Важную роль в возвращении к духовной жизни должны, по его убеждению, сыграть женщины. «По-моему, женщины от природы сильнее мужчин, – утверждает он. – Луиза в романе "На частоте Медузы" [1987], которую я списал со своей жены, говорила, что она может почувствовать саму себя в себе самой. Ей не надо было ничего производить, она просто была собой. А герой не знал, как можно жить, ничего не производя». Главные героини Хобана – музы, богини и роковые женщины в одном лице – подчас «способны завести мужчину туда, откуда он уже не вернется» («Амариллис день и ночь»).

То же самое можно сказать и о книгах самого Хобана – и счастье, что они ведут читателя прочь от серой повседневности, грозящей поглотить каждого из нас безвозвратно. «Иногда возникает чувство, что фасад реальности прогибается и можно опереться на него всей тяжестью, – замечает писатель. – Но на самом деле он тонкий, как папиросная бумага. И сквозь него можно провалиться: в сумасшедший дом, в тюрьму, на кладбище».

Современные мифы Хобана – это миры грез, бросающие вызов реальности подобного сорта. Не удивительно, что он стал культовым писателем… «если «культовыми» вы называете тех, кто способен увлечь лишь узкий круг ценителей». Впрочем, Хобан отвергает любую попытку классифицировать его книги как «эзотерические». Но затем с характерной иронией добавляет: «Но уж разумеется они не для тех, кто читает, шевеля губами».