Утро, очень рано. Рыжебородый, в котелке, со скаткой, с сумками, накренившись ковыляет по холодным переходам Подземки, среди молчания говорящих стен и афиш. Малолюдно. Свет ламп еще четок, но уже обречен, поезда заспанные, медлительные. С одной станции на другую переходит он, слыша вой в своей голове, разбрасывает желтую бумагу, потом собирает ее, чувствуя дурноту и головокружение.

Пиши, приказала желтая бумага.

Нет, отрубил Рыжебородый. Ни фига. Ни словечка.

Пиши, повторила бумага. Ты что, думаешь, я тут в игры играю?

Мне до фонаря, что ты там делаешь, сказал Рыжебородый.

Пиши, или я убью тебя, проговорила бумага. И твоя история подойдет к концу сегодняшним утром.

А плевать, сказал Рыжебородый.

Я убью тебя, угрожающе сказала бумага. Я серьезно.

Давай, отозвался Рыжебородый. До фонаря.

Ладно, сказала бумага. К реке.

Рыжебородый сел на поезд, идущий к реке.

Выходи, приказала бумага. Вверх, к набережной.

Рыжебородый оставил поезд, вышел на набережную, глянул через парапет. Отлив. Тина. Вода упала почти наполовину.

На ту сторону, приказала бумага.

Отлив, сказал Рыжебородый.

Все равно на ту сторону, сказала бумага.

Рыжебородый вытащил из своей сумки всю желтую бумагу, метнул ее через парапет, так что она рассыпалась веером и тихонько опустилась на речную тину.

Себя, а не меня, завопила желтая бумага. К ней метнулись чайки, покружились вокруг, отвергли.

Рыжебородый тряхнул головой, вытащил из другой сумки бутылку вина, отошел к скамейке, принял привычную позу бродяги–с-бутылью–вина.

Это был твой последний шанс, сказала бумага, лежа на тине. Больше никакой желтой бумаги для тебя не будет.

Рыжебородый кивнул.

А что бы мы могли сотворить вместе! — произнесла бумага, ее голос становился все слабее.

Рыжебородый тряхнул головой, вздохнул, откинулся назад, допил вино.