Оказавшись без мужа и без сына, жена Иахин–Воаза принялась обдумывать свое положение. В первые месяцы после его ухода она прошла через адовы муки, представляя его в объятьях молодых и красивых женщин. Куда ни погляди, всюду мнились ей девушки и молодые женщины, и все они были настолько красивы, что она удивлялась, как мужчины могут выбирать среди них. Но с того времени она успела поговорить с другими женщинами, и все они единогласно пришли к тому мнению, что, достигнув возраста ее мужа, мужчины часто уходят из дому, после чего начинают тосковать по оставленным удобствам и привычкам и возвращаются, если, конечно, им позволить. Она решила встретить такую возможность с позиции силы. Она питала мало надежд на то, что ее сын вернется, и не сделала ничего, чтобы установить его местопребывание. Не пыталась она и выяснить местонахождение его отца. Вместо этого она сосредоточила всю свою энергию на лавке. У нее давно уже были свои собственные соображения по поводу того, как вести дела, и теперь она применяла их на практике.

Первым делом она наняла помощницу. Включила в ассортимент дешевые издания в мягкой обложке и выставила их в витрине. Разработала серию гадательных карт для каждого знака зодиака. Взяла на реализацию у местных кустарей амулеты и дешевую бижутерию. Позади своей лавки она устроила салон хироманта — пожилой женщины с иссиня–черными волосами и пронзительным взглядом, одетой во все черное, — та обязана была делиться с ней определенным процентом своей выручки. Для создания определенной атмосферы в лавке установили кофейный автомат, столы и стулья, и вскоре у нее появились свои завсегдатаи. Привлекал публику небольшой ансамбль молодых музыкантов, играющих народные песни, — спев песню, музыканты пускали по залу корзинку для денег. Скоро жена Иахин–Воаза зарабатывала за неделю столько, сколько ее муж мог заработать лишь за месяц.

Во время работы она была ровна, даже весела. Не то воскресные дни. Воскресенья наедине с Иахин–Воазом были угнетающими. В его отсутствие они пугали. По ночам ей одной было тяжело сдерживать свои мысли. Она часто мыла голову и принимала ванны, роскошествуя в ароматических мылах и составах, стараясь при этом не смотреть на свое тело. Глядя в зеркало, она не знала, что придумать, чтобы перестать хмуриться, расслабить этот рот. Она то месяцами не носила своего обручального кольца, то надевала его снова. Читать она стала явно больше и каждый вечер принимала снотворное. Часто ей снился Иахин–Воаз, а днем, несмотря на то, что она старалась себя постоянно чем‑то занимать, он не шел из ее головы.

Воаз–Иахин занимал ее меньше. Порой он вообще казался ей незнакомцем. Они никогда не мыслили в унисон, никогда не были близки так, как могут быть близки мать и сын. Сейчас он меньше всего напоминал ей ушедшего из дому сына, а скорее пустоту, конец чего‑то. Иногда она удивлялась, отчего не слыхать его шагов, гитары, ловила себя на мысли, что приготовить для него. Иногда она гадала, чем он занимается в данный момент. Вылитый отец, думала она. Пропащий, кружащий в поисках хаоса. Иногда отец и сын сливались в ее голове.

Она перелистывала книги стихов, которые Иахин–Воаз дарил ей в молодости. Посвящения были исполнены любви и страсти. Когда‑то он находил ее прекрасной и желанной. А она считала, что он молод и прекрасен, ее мужчина, с которым она будет жить в зеленом уголке, где соединятся сила и успех. Она ощущала в нем величие, как обитатель пустыни чует воду, она жаждала испить той воды. Она полюбила его и заперлась в ванной, и плакала там, ибо знала, что он причинит ей боль.

Они познакомились в университете. Она изучала искусствоведение, он читал лекции по естественным наукам и был блестящим ученым. Затем, в силу непостижимых обстоятельств, он провалил свои экзамены, бросил учебу и начал работать в лавке своего отца. Вскоре после этого его отец умер. А потом и она оставила университет, они поженились и целую вечность жили в комнате над лавкой вместе с матерью Иахин–Воаза, страдавшей хроническими хворями, пока та однажды не попала под колеса автобуса. Если бы не этот автобус, думала жена Иахин–Воаза, она и сейчас была бы жива, глотала лекарства, поучала меня, как нужно заботиться о ее сыне, и рассказывала, какая прекрасная жизнь была у нее, когда ее муж был жив, и какой прекрасный у нее был муж, никогда не упоминая при этом про его любовницу, о которой знали вокруг все, кроме нее самой. Знала ли она? Прекрасный муж. Такой же, как и мой отец с его страстью озеленить пустыню. Хорошее место, как и мужское сердце, — не рядом.

Жена Иахин–Воаза думала, что со смертью матери у него начнется новая жизнь. С того мгновения, когда она полюбила его, ее никогда не покидала уверенность, что он станет известным ученым. Она всегда чувствовала в нем эту пытливость, этот его дар находить связь между совершенно несвязанными друг с другом фактами. Она знала, что сможет взрастить его таланты, помочь ему развить их.

Она не ждала от него быстрого взлета к известности с его‑то незаконченным образованием и отложенной карьерой, но и не сомневалась в том, что он не замедлит найти для себя приличную ученую специальность — жучков там или древние артефакты, на которой будет строиться его репутация. Ее воображение рисовало ей письма от коллег–ученых со всех концов света, доклады ее мужа на различных симпозиумах, статьи в журналах, гостей из‑за рубежа, пьющих кофе, слушающих музыку, засиживающихся в их доме допоздна, мягкий свет лампы, свет культуры, успеха и значительности. Иахин–Воаз же отправился работать в лавку и не нашел для себя никакой ученой специальности.

Она попыталась вдохновить его на расширение и развитие его дела. Он был доволен им и так.

Она попыталась заинтересовать его загородным домом. Ему это было неинтересно.

Ничего. Все впустую. Сухой ветер пустыни. На память ей пришел ковровый узор из ее детства, и она вздрогнула. Вот к чему она пришла. Другой ковер. Листья пальм на площади качались в свете фонарей. Их круглые стеклянные колпаки были похожи на большие бельма, улица за окном была пустынна, мимо трусила собака, и с ней вместе трусила ее угловатая тень. Вот к чему она пришла, — он исчез, этот средних лет мужчина, который вечно поворачивался в постели на бок или имел ее так вяло, что она вообще перестала чувствовать себя женщиной, он был совершенно неспособен ни давать, ни получать наслаждение. А ведь она видела, как он смотрел на девушек. В лавке, на улице, да где бы он ни был. Все свое желание, которое он утаивал от нее в постели, он бросал на кого‑то нового. Нового и молодого. Но лживого. Поддерживающего его веру в его загубленные способности. Обманывающего его самые лучшие качества, утраченные сейчас навеки, навеки. Как странно, что он отвернулся от них так быстро, таким молодым, так давно. Как странно, что все эти годы он был поглощен всеми этими картами, этими бумажными призраками исканий, этим онанизмом искания, и в итоге все это искание так и сгинуло в нем! Теперь ему ничего не остается, как умереть, ей–богу. Бедный дурак, бедный сумасшедший неудачливый сын и муж. Она вытащила из ящика стола свое обручальное кольцо, бросила его на пол и топтала его, пока оно не потеряло всяческую форму, а потом положила его обратно в стол.

Ее не интересовало его нынешнее местопребывание, но она все еще чувствовала потребность написать ему письмо. Она рассудила, что он может работать только в магазине, где продаются карты или книги. У сборщиков информации с их картами особых заказов она узнала названия и адреса основных журналов по книготорговле, выходящих в пяти иностранных столицах. В каждом из этих журналов она поместила объявление, извещающее Иахин–Воаза о том, что его ожидает письмо в таком‑то абонентском ящике. В каждый журнал она послала копию следующего письма к нему:

Иахин–Воаз,

Чего ищешь ты со своею картой карт, которую ты выкрал у своего сына, и своими сбережениями, которые ты украл у своей жены и ребенка? Что скажет тебе твоя карта? И где твой лев? Ты ничего не можешь отыскать. Для тебя никогда не существовало, не могло существовать львов, неудачливый ты человек. Когда‑то у тебя был талант, сила и ясность мышления, но они пропали. Ты отвернулся от порядка и вверг себя в хаос. Что было в тебе свежим и сладким, стало затхлым и кислым. Ты сделался отбросом самого себя.

Когда‑нибудь ты проснешься и поймешь, кто бы ни лежал с тобою рядом, от чего отказался ты, что натворил. Ты погубил меня как женщину, ты погубил себя, свою жизнь. С тех пор, как ты провалил свои экзамены, ты совершаешь медленное самоубийство, и конец твой близко.

Твой отец с его сигарами, увлечением театром, его любовницей, о которой ты узнал от меня, — твой отец, великий человек, умер в пятьдесят два года. У него было плохое сердце, оно‑то его и сгубило. Тебе сейчас сорок семь, и у тебя тоже плохое сердце.

Ты проснешься посреди ночи — ибо тот, кто рядом с тобой, не сможет остановить смерть, — и услышишь биение своего сердца, которое всегда стремится к своему последнему удару, твоему последнему мигу. Где бы ты ни был, кто бы ни был подле тебя, — у тебя остались считанные годы, и когда‑нибудь, внезапно, они подойдут к концу. Последний миг настанет сейчас, и ты узнаешь тогда, что потерял, и эта отчаянная мысль станет твоей последней.

Ты захочешь вернуться ко мне, но ты не можешь вернуться. Теперь ты можешь идти только одним путем — тем, который ты избрал.

И это последние слова, которые ты когда‑либо услышишь от той женщины, что

была когда–то

твоей женой.

Разместив пять копий этого письма, она почувствовала себя легче и чище. Возвращаясь с почты (она не могла доверить столь важную задачу кому‑либо, она хотела своими глазами увидеть, как письма исчезают в прорези почтового ящика), она вдруг поняла, что впервые за эти долгие месяцы видит небо, чувствует на своих щеках солнце и ветер. Голуби взмыли с площади, и это был взлет ее духа. Ее походка была пружинистой, глаза горели. Какой‑то молодой человек обернулся, чтобы посмотреть на нее. Она улыбнулась ему, и он послал ей ответную улыбку. Я буду жить долго, думала она. Я чувствую в себе столько жизни.

В лавке она принялась напевать себе под нос песенки, которые забыла давным–давно. В дверь вошел старик, все одежда его была в пятнах, табачной крошке и перхоти. Тот не доживет до таких лет, думала она.

— Карта бродяг? — спросил старик. — Не появилось новой?

— Вы имеете в виду карту вуайеров? — переспросила она с широкой улыбкой.

— Я не говорю по–французски, — проговорил старик, мигая.

Она прошла в комнатку позади лавки, открыла шкаф с папками и вытащила колоду гадальных карт.

— Два пути можно вычеркнуть, — сообщила она. — Служанка в окне спальни исчезла, а новая всегда задергивает занавески. Тот дом, где две девушки всегда оставляли свет включенным, сейчас пуст и выставлен на продажу. Обновленная карта пока еще не готова.

Старик кивнул, словно бы для него это ничего не значило, и сделал вид, что интересуется изданиями в мягкой обложке.

— Разрешите показать вам карту пастбищ, — предложила жена Иахин–Воаза. — Вы можете посмотреть на овечек и коровок. Вы ведь ничего не знаете о том, что происходит на фермах.

Она говорила это со смехом. Старик покраснел, повернулся и вышел из лавки, зацепившись за львиный засов. Жена Иахин–Воаза следила за тем, как он шел по улице. Собаки пробегали мимо, не обращая на него внимания.

На закате дня в лавку зашел топограф, который когда‑то рассказывал Воаз–Иахину о картах. Это был высокий человек с обветренным лицом, от которого веяло расстояниями и ветрами пустыни, веющими над громадными пространствами. Он отдал жене Иахин–Воаза составленные им карты особых заказов.

— Некоторые люди, — сказал он, когда они покончили с делами, — не нуждаются в картах. Они приспосабливают местность под себя и всегда знают, где находятся. Вы всегда казались мне именно таким человеком.

— Мне и точно не нужны карты, — ответила жена Иахин–Воаза. — Карты для меня ничего не значат. Карта только притворяется, что показывает тебе, что на ней что‑то есть, но это все ложь. Нет ничего, пока ты не сделаешь так, чтобы было что‑то.

— А! — вырвалось у топографа. — Но много ли людей знает об этом? О том, что выучиться невозможно — все равно, знаешь ли ты об этом или не знаешь.

— Я знаю, — спокойно сказала она.

— А! — снова вырвалось у топографа. — Вы! Вот что я вам скажу — с такой женщиной, как вы, моя жизнь была бы совершенно другой.

— Вы говорите так, словно вся ваша жизнь уже позади, — кокетливо произнесла она. — Вы не так уж стары. — При этих словах она оперлась на стойку. Он наклонился к ней. Сверху, из кафе, доносилась музыка. Позади лавки помощница выбивала чеки и звенела деньгами в кассе. Лев на дверном засове, казалось, улыбался входящим и выходящим посетителям. Теперь почти все время дверь в лавку оставалась открытой.

— Такой мужчина, как вы, — произнесла жена Иахин–Воаза, — был бы просто находкой для нефтяных компаний и иностранных инвесторов. Ежемесячный информационный бюллетень, к примеру, со всей свежей информацией по собственности и тенденциях развития. Кто знает, чего бы вы достигли, если бы захотели? Мужчина, который знает, что к чему, видит, что должно быть сделано, и прикладывает к этому свою руку…

Перед ней встали залитые светом служебные кабинеты, большие окна с видом на море, графики на стенах, щелканье телетайпов, конференции, телефоны со множеством кнопок, посетители из‑за рубежа, статьи в журналах о бизнесе. Она снова взялась за принесенные им карты, разостлала их.

— Границы, — произнесла она. — Колодцы. Водяные колодцы. Слыхали когда‑нибудь о человеке, который сделал миллионы на воде? Что там с биржевым курсом акций водных компаний?

Они оба засмеялись.

— Видите? — спросил топограф. — У меня маленькие мысли, а у вас — большие. А!

Они опирались на стойку лицом друг к другу, подпевая песенке, которая доносилась из кафе.

— Можем ли мы поужинать сегодня? — спросил топограф.

— С удовольствием, — отозвалась жена Иахин–Воаза.

После обеда она наказала своей помощнице запереть лавку, а сама поднялась наверх. Долго лежала в ванне, размякнув в пенистой горячей воде, вдыхая аромат трав и чувствуя, как ее юность и радость от предстоящего ужина просыпаются в ней. Она вспомнила, как в университете увлекалась рисованием мирных пейзажей, — солнечные полудни, свои развеваемые ветром волосы. Можно было бы вытащить из чулана свой ящик с красками. Можно снова начать рисовать, сидеть где‑нибудь на солнышке в тихом месте, чувствовать дуновения ветра. Зеленые уголки.

Она оделась, тщательно наложила макияж, несколько раз попробовала перед запотевшим зеркалом расслабить рот. В сумерках она поднялась на крышу, поглядела, как пальмы на площади темнеют в угасающем свете. Ей пришла на ум песня, которую тихонько напевал ей ее отец, а вечерний бриз развевал ее волосы:

Недавно она снова выпрямила свое обручальное кольцо и надела его на палец, и теперь она дотронулась до него. Ей вспомнился младенец Воаз–Иахин, хохочущий во время купания в раковине, она сама, что‑то напевающая на кухне, молодой Иахин–Воаз. Она выбросила эти воспоминания из памяти. Вместо этого она подумала о разосланных ею пяти копиях письма и улыбнулась. Голуби кружили над площадью, и она неожиданно заплакала.