В связи с расплывчатостью границ определяемого предмета анализ нынешнего развития марксизма в Китае – довольно сложная задача. Ведь первая стадия марксизма была там связана с политическими перипетиями фактически гораздо теснее, чем в Западной Европе, или в России. Этот марксизм, сформированный требованиями борьбы, возник в конце 30-х годов. Хотя он и являлся результатом коллективного творчества, он получил распространение и известность как «идеи Мао Цзэдуна» (а во время культурной революции стал даже именоваться маоизмом). На самом же деле здесь речь идет о процессе синтеза, включившего в себя крупные темы ленинского учения, которое вновь обрело актуальность ввиду обстановки в Китае и темпов его развития, основные элементы эмпирического прагматизма, в котором легко можно проследить влияние американской демократической мысли (Дж. Дьюи, У. Джеймс), господствовавшей на начальном этапе революционного движения, и, наконец, обобщение опыта китайского коммунистического движения, противостоявшего двум кризисам беспрецедентных масштабов (разгром городских советов в 1927 – 1928 годах и Великий поход 1934 – 1935 годов). В период культурной революции постепенно начался глубокий кризис этого первого типа марксизма. Этап, последовавший за смертью Мао в конце 1976 года и утратой былой популярности, судя по всему, не предоставляет благоприятных возможностей для развития данной формы политической мысли.
Вторая стадия китайского марксизма медленно складывалась после провозглашения народной республики. В первые годы существования нового режима появился тип высшего образования, казавшийся совершенно новым в сравнении с традиционной системой: на основе интеллектуальных моделей, заимствованных из Советского Союза и коммунистического и прогрессивного движения Запада, были введены такие научные дисциплины, как новейшая история, философия, социология и политическая экономия. Однако этот феномен оказался непродолжительным. Его поставили под вопрос всего несколько лет спустя, как только начался «большой скачок» (1958 год), хотя, особенно и последние годы, в этой сфере и наблюдается какое-то движение; нередко его инициаторами становятся те лица, которые играли главную роль в 50-е годы и теперь, спустя 20 лет, выходят из тяжкой изоляции, часто сопровождавшейся преследованиями (явное сходство с преступлениями сталинизма в СССР). Этот «катедер-марксизм», являющийся также марксизмом общественного развития, по причинам, о которых будет сказано ниже, вполне может получить широкое распространение в ближайшие годы. Однако в настоящий момент он вынужден ограничиваться постепенным усилением своего присутствия. В сущности, для его возобновления в Китае вновь возникли предпосылки всего лет пять назад: появились высшие школы, способные обучать студентов, исследовательские коллективы, активно действующие в области общественных наук, значительное количество переводов марксистских работ, изданных за рубежом, иными словами, все то, что полностью исчезло во время культурной революции. И можно лишь попытаться определить перспективы этого марксизма, конкретные достижения которого не так уж велики.
В то же время изменения последних лет вызвали беспрецедентное по сравнению с периодом после 1949 года усиление политической дискуссии во всех ее формах. С наступлением этой «оттепели», во многих отношениях превосходящей «оттепель» в Советском Союзе после 1953 года, вошли в оборот элементы открыто не декларируемого марксизма, способные послужить основой для критического анализа китайского социалистического общества. Внутри этого критического течения надо еще делать различие между тем, что исходит из партийной реформистской среды и защищается и поощряется главным образом Дэн Сяопином, и тем, что является результатом стихийной (начатой еще в последний период жизни Мао) разработки проблем силами прогрессивной интеллигенции и представителями некоторых городских слоев народа. Точки соприкосновения этих двух течений становятся явными со времени пекинских демонстраций в апреле 1976 года, когда Чжоу Эньлая и Дэн Сяопина впервые начинают противопоставлять последователям Мао. Однако даже в периоды согласия между партийным реформизмом и реформизмом интеллигенции (например, в период длительной борьбы против догматизма, приведшей в конце концов к устранению с поста председателя партии Хуа Гофэна, которого назначил своим преемником сам Мао) эти два критических течения сохраняют свои различия как в отношении объектов антагонизма и персональных амбиций различных деятелей, так и в отношении конкретных целей каждого течения. Вот почему кажется необходимым более глубоко изучить особенности анализа общества сторонниками этих течений, чтобы лучше определить те элементы, которые могут оказаться точкой отсчета марксизма, переживающего этап становления.
1. Новый курс
После культурной революции, а еще более после смерти Мао и падения «банды четырех» Китай все дальше отходил от идей Мао как в области конкретной политики, так и в области идеологии и теории социализма. Этот постепенный отход не всегда декларировался открыто, поскольку руководящая группа компартии в ряде случаев, особенно после 1981 года, предпочитала по-прежнему опираться в своей деятельности на отдельные относительно безобидные аспекты идей Мао и путем утилизации фразеологии, освященной преданием, обеспечивать себе некий революционный мандат. И все же отказ от существенных аспектов маоистского учения неоспорим: с исчезновением статуй, портретов и прочих непременных аксессуаров культа личности изменились экономика, политика да и сам анализ общественных преобразований, общепринятый в революционный период. Об этом свидетельствует то, что в области истории партии было много сделано для обнародования всех форм политической мысли, считавшихся еретическими в период культурной революции: были снова с определенной торжественностью изданы речи и статьи Лю Шаоци и сборник речей маршала Пэн Дэхуая, устранение которого в 1959 году открыло путь атаке, направленной против всей партии; в области экономики были собраны и широко распространены – прежде всего среди высших партийных кадров – сочинения Чэнь Юня, главного творца китайской экономической политики до 1957 года, сторонника большей гибкости в промышленном планировании и яростного защитника крестьянства; ныне он играет стратегически важную роль в поддержании коллективного равновесия. Таким образом, Китай возвращается к практике, типичной для досталинской России. Так, до 1927 года советское государство выступило инициатором издания «трудов» всех наиболее важных руководителей Октябрьской революции, что в известной мере способствовало рассмотрению в более правильной перспективе сочинений самого Ленина. В ходе «демаоизации» речь как раз шла о том, чтобы восстановить должную связь между сочинениями Мао и вкладом других крупных деятелей, которые впоследствии подвергались преследованиям, например представителей освободительной армии (Пэн Дэхуай), партии (Чжоу Энь-лай) и аппарата планирования (Чэнь Юнь); все эти лица как бы символизируют наличие многочисленных мыслительных уровней в противовес представлениям о якобы единственном «штабе», откуда исходила воля одного непогрешимого человека.
Однако есть двоякое парадоксальное отличие всего этого процесса от советской «оттепели» 1953 – 1956 годов. С одной стороны, преступления Мао так и не были открыто осуждены, как это было сделано в отношении преступлений, совершенных Сталиным, по меньшей мере в короткий период между XXI съездом КПСС (1961) и падением Хрущева. Давая в 1980 году, после устранения Хуа Гофэна, повторную оценку китайского руководства, Дэн Сяопин относит 70% из маоистского опыта к позитивному, а 30% – к негативному. С другой стороны, в отличие от СССР, где хрущевцы проявляли относительную осторожность в подаче фактов, в Китае все чаще появляются документы, четко свидетельствующие об ужасах культурной революции, указывающие число погибших в результате таких ошибок в экономической политике, как «большой скачок», или описывающие условия тюремного заключения и принудительного труда. Явное стремление искупить вину за совершенную несправедливость и пристрастие к фактам, позволяющее не отводить глаза от иллюзий прошлого, способствовали тому, что Китай во многом преодолел уровень простых антимаоистских лозунгов. Ограничимся одним примером: в отличие от того, что произошло в Советском Союзе по отношению к [жертвам] сталинского периода, в Китае были реабилитированы все члены коммунистической партии, которым были предъявлены обвинения в ходе культурной революции. Но самое важное отличие – не в персональной реабилитации, а в том, что в Китае внимание критики переносится на фундаментальные общественные процессы; к тому же «демаоизация» происходит в гораздо более открытой политической и идеологической атмосфере, с обращением вовне. Интерес к Западу и попытки соревноваться с промышленно развитыми странами, поддерживаемые порой и в несколько волюнтаристской форме такими людьми, как Дэн, и ближайшей к нему реформистской группой, не могли не столкнуться с архаичными формами политизации общества, обычно называемыми «феодальными пережитками». Широкомасштабное проникновение идеологической модернизации по меньшей мере на отдельные острова огромного архипелага китайского мира городов повлекло за собой нынешний подъем западничества в самых разнообразных формах.
В Китае весьма много, и отчасти справедливо, говорили о значении переоценки западной потребленческой ориентации, хотя и отмечали трудности на этом пути. Одновременно, как и в России 20-х годов, начал расти интерес к американскому фордизму. Можно отметить также большое внимание к японской модели индустриализации, особенно в связи со значительным ростом производительности труда в промышленности Японии. Наряду с этим прямым интересом к Западу можно заметить и возобновление интереса к опыту «реального социализма» в странах Восточной Европы, объясняющееся аналогиями по некоторым проблемам общественного развития, а также характером подготовки многочисленных кадровых работников, для которых изучение русского языка стало первым прямым контактом с европейской мыслью (например, новый генеральный секретарь партии Ху Яобан в свое время был представителем китайской молодежи во Всемирной федерации демократической молодежи в Праге). К тому же с возвращением на политическую сцену Дэна в 1974 – 1975 годах призыв к изучению иностранных языков расширили, включив французский и английский. Всего через год после смерти Мао стали делаться первые намеки относительно русского влияния на идеи и стиль Лу Синя. В связи с первой поездкой Хуа в Западную Европу китайская печать начала писать о преимуществах югославского самоуправления, а сегодня, стремясь скорректировать эксцессы децентрализации, в благоприятном свете описывается система управления народным хозяйством Венгрии. Наконец, можно напомнить, что поездка Берлингуэра в 1979 году в Китай послужила предлогом для отказа от самого термина «ревизионизм»; термин же «социал-империализм» был изъят из употребления еще за два года до этого. Весьма примечателен следующий эпизод. Весной 1980 года в ходе одного заседания, посвященного проблемам литературы, в повестке дня оказался вопрос о Солженицыне. Партия отложила его рассмотрение на неопределенный срок. Какого-либо однозначного объяснения такого решения до сих пор нет. Однако следует учитывать, что в тот момент в самом Китае обсуждался вопрос о разоблачении китайской тюремной системы, действовавшей во время культурной революции. Как бы то ни было, стремление китайских властей сделать менее жестким отношение к Советскому Союзу кажется очевидным.
Но еще больше, чем Запад и Восточная Европа, всеобщее внимание привлекает японское общество, что объясняется как исконной близостью культур Японии и Китая, так и нынешней огромной разницей между ними. В отношениях между этими двумя крупнейшими азиатскими государствами в период после 1976 года наблюдается постоянное сближение. Здесь и поездки в Китай тысяч японских специалистов, и неизменно растущий культурный обмен, и не в последнюю очередь жажда китайских средних слоев приобщиться к тем товарам широкого потребления, которые японская промышленность выбросила на внутренний рынок Юго-Восточной Азии. В своих отношениях с Китаем японцы, даже в большей мере, чем европейцы, демонстрируют явно прагматический подход, лишенный каких бы то ни было оговорок политического свойства. Напрашивается вопрос: последует ли за экономическим развитием аналогичное развитие в области культуры? Речь идет о том же самом движении (уже отмечавшемся в начале столетия), когда в крупных японских университетах (Васэда, Сэндаи) формировались первые левые китайские течения, анархические или марксистские. Японские марксистские школы сегодня весьма активны, особенно в области истории и политэкономии, но их вклад в изучение китайской действительности все еще незначителен из-за политических разногласий с КПК (вопросы пацифизма, отношения к японскому капитализму и др.).
Складывается впечатление, что беспрецедентная открытость внешнему миру стала первым массовым последствием происходящей ныне «демаоизации». Однако вряд ли можно утверждать, что этой открытости соответствует адекватное развитие теории на почве специфически китайской культуры. Причины этого несовпадения достаточно просты. Из-за абсолютного господства маоистского догматизма развитие исследований в области общественных наук долгие годы было попросту невозможным: с 1957 года, после периода «ста цветов», были запрещены исследования в области права (если, конечно, не считать короткого периода начала 60-х годов, когда они были возобновлены); незадолго до культурной революции ЦК запретил публиковать какие-либо исследования по истории партии, причем этот запрет был более жестким, чем в Советском Союзе; чинились всяческие препятствия проведению социологических исследований, которые с 1949 года были передовым участком прозападной модернизации в китайских университетах.
Нищете научных исследований на уровне институтов соответствовала тяжесть испытаний, выпавших на долю людей. Об этом свидетельствует, например, опубликованное 18 декабря 1980 года в «Жэньминь жибао» письмо, в котором один из социологов-коммунистов воспроизводит этапы своей профессиональной карьеры. Получив образование в Пекинском университете (Бэйда), с 1949 по 1952 год он работал в Академии наук. Хотя диплом он получил уже при социалистическом строе, в 1954 году, его понизили до уровня школьного преподавателя, а когда окончился период «ста цветов», он потерял и это место и был вынужден устроиться на работу пастухом в одной из народных коммун провинции Ганьсу. В 1978 году его знание английского языка позволило ему стать преподавателем иностранного языка. Целое поколение было попросту выброшено за борт.
Исследования в области политэкономии достигли максимального расцвета в 1956 – 1957 годах, когда журнал «Цзинцзи яньцзю», скалькированный с советского журнала «Вопросы экономики», открыл критическую дискуссию по вопросу о законе стоимости. Однако все начинания в этой сфере были заблокированы начавшимся в 1958 году «большим скачком». Когда же в 1962 – 1964 годах дискуссия возобновилась, она лишь косвенно затронула вопросы экономики. Некоторые экономисты, связанные с антимаоистскими политическими фракциями (например, Сюэ Муцяо и Сунь Ефан), стали публиковать статьи, доступные только посвященным, тактически и практически отнюдь не способствовавшие углублению проблем, тогда как официальные публикации, то есть в конечном счете элементарные условия для развития независимой мысли, весь этот период почти отсутствовали. Сейчас было бы бесполезно вдаваться в подробные описания того, каким крайним опасностям подвергали себя те, кто занимался теоретической деятельностью. Мало кому, подобно президенту Академии наук Го Можо, удалось избежать разных волн преследований.
И все же, несмотря на такие значительные потери среди интеллигенции, в сегодняшнем Китае существует эмбрион марксистской мысли, хотя и в весьма рудиментарной форме. Не подлежит сомнению, что политические руководители пытались превратить марксизм-сталинизм-маоизм в орудие морального и политического усыпления масс, в своего рода средство соединения разных видов социальной практики, заменяющее конфуцианство, без отказа от отправных условий культуры. Во имя достижения этой цели сегодня в Китае склонны ориентироваться на вьетнамский марксизм, дидактически более гибкий, после того как завершились годы пи Линь пи Кун (то есть критики Линь Бяо и критики Конфуция, фактически направленной против Чжоу Эньлая и его политики реформистской реставрации). Как это ни парадоксально, теория, в своей оригинальной версии отстаивающая отмирание государства, приняв форму политического марксизма, используемого китайским руководством, по всем признакам стремится скорее укреплять все то, что в Китае именуется «политической властью». Во все еще преимущественно аграрной стране, где по-прежнему очень сильны центробежные тенденции, спонтанно проявляется тенденция рядовых коммунистов «жить без государства». Эта ситуация, весьма характерная для начала 30-х годов, в момент наиболее интенсивного распада традиционного общества вновь возникла после провала «большого скачка» в ряде периферийных районов. Следовательно, в анализе азиатского марксизма Виттфогеля, говорившего о фундаментальном этатизме, связывающем этот марксизм с предшествующими деспотиями, есть что-то похожее на правду. Однако Виттфогель из-за своей идеологической предубежденности упускает из виду именно тот существенный элемент, который отличает азиатский марксизм от идеологии мандаринов: если мандаринизм, даже самый передовой, конца XIX столетия, и торговлю и промышленность подчинял поиску статичного равновесия общественного организма, то коммунистический этатизм изначально ставит перед собой динамическую цель, лежащую вне государства. Вот отчего нынешний «этатистский марксизм», несмотря на его довольно противоречивый характер, представляется нам некоей переходной формой.
Не менее явным было противоречие, характерное для маоцзэдуновского антиэтатизма, которому вполне соответствует нынешний неоэтатизм. Можно даже говорить о негласной взаимозамене функций двух эквивалентных вариантов одной и той же теории: кажущаяся политическая инертность, отстаиваемая нынешними официальными лицами, трансформируется в открыто декларируемую защиту социального развития, тогда как чрезвычайная изменчивость [политики] Мао, подчас анархическая, на практике служила, по меньшей мере отчасти, идеологической ширмой весьма медленного (если не сказать – нулевого) развития китайской экономики и общества. Так, в сфере политики Мао выступает поборником теории универсальной мобильности: гераклитовый динамизм должен якобы открыть неограниченные возможности для вмешательства воли, которая перестала определяться материальными условиями существования. На деле же, как можно заметить, грандиозные преобразования в идеологической области служат всего-навсего маской общества, которому присущи постоянное падение эффективности и сильная зависимость положения каждого от ухудшающихся материальных условий существования, что видно хотя бы на примере аграрной модели Дачжая, ныне открыто осужденной как система каторжного труда, лишенного какой бы то ни было перспективы.
Четыре модернизации, начатые еще до смерти Мао Чжоу Эньлаем и Дэн Сяопином, представляют собой, напротив, решение идти в направлении, противоположном стабилизации надстройки, чтобы достичь большей гибкости функционирования всех действующих лиц китайского общества. Маоизм сумел соблазнить Запад, выдвинув такие темы, как продолжение революции при социализме, критика властей, в том числе и партии-авангарда, потребность прямого перехода к производственным отношениям коммунистического типа. Кроме того, в последний период были разрешены конституцией такие права, как право подавать петиции, вывешивать «дацзыбао» (стенные газеты) и, самое главное, бастовать. Все эти права, весьма важные в формальном отношении, были поставлены под вопрос в проекте конституции, представленном в 1982 году. В отличие от советской конституции, навязанной Сталину его противниками в Политбюро и ее подлинными авторами Бухариным и Радеком, в китайскую конституцию эти права, очевидно, были внесены по настоянию самого Мао с явной целью использовать их как оружие в борьбе прочив «старой партии». Однако понять весь масштаб этой идеологии бунта можно, только постоянно помня о ее материальной подоплеке, а также о симптоме истерии в этиологии различных форм психоза.
2. Противоречивость идей Мао
Теперь необходимо проанализировать противоречивость идей Мао как в диалектическом смысле, так и в смысле двойственности [его высказываний]. Известно, что при сопоставлении всех его официальных сочинений, появившихся до 1949 года, со статьями, речами и беседами периода основания народной республики можно приписать ему все, что угодно. В частности, в 1956 году Мао был напуган поднятой XX съездом КПСС волной выступлений против культа личности и сталинизма. Несмотря на свою враждебность к Сталину, который, впрочем, отвечал ему тем же, Мао в тот момент в идеологическом плане отмежевался от советского пути и от ошибок КПК, использовав собственный престиж, для того чтобы представить себя как человека, исправляющего допущенные ошибки и стоящего гораздо выше партийной «бюрократии». Таким образом, ему в известной мере удалось противопоставить сталинскому авторитаризму, по сути дела, троцкистскую критику и какое-то время в 1956 – 1957 годах выступать в качестве сторонника реформистских решений, не отличающихся от реформизма Хрущева, хотя он в то же время формировал процесс коллективизации сельского хозяйства и поощрял стахановские методы повышения производительности труда.
Подобную двойственность отчасти можно объяснить склонностью к хитростям и уловкам в политике, фактически основанной на полном контроле над органами безопасности. Те на Западе, кто симпатизировал маоизму, по правде говоря, давно могли бы понять подобный подход, внимательно прочитав ряд текстов Мао, где откровенно воспевались культ силы и антиинтеллектуализм (последнее свидетельствует о теоретическом убожестве Мао). Однако они не пережили того, что испытали на собственном опыте, например, хунвейбины, когда их вождь обрушился с репрессиями на них, хотя сам же породил их. Так что и до сегодняшнего дня некоторые маоистские идеи, такие, как уравниловка, упразднение разделения труда, борьба против «командных» тенденций и против бюрократии, опора на собственные силы, право бунтовать при социализме, соблазнительнее перечня четырех модернизации. Было бы ошибочно пытаться приписывать Мао пророческое вúдение проблем социализма (все очевиднее становится то, что он мало сделал для разрешения этих проблем); делать так было бы все равно что смешивать в теоретическом плане некоторые прозрения Фейербаха с гегелевской диалектикой, забывая, что, согласно марксизму, любые утверждения ценны только в том случае, если они пустили корни в практику. Китайское же общество фактически вновь стало развиваться лишь после отказа от маоизма. Хотя в настоящем очерке невозможно дать исчерпывающую картину паралича, вызванного маоизмом, мы все же попытаемся привести здесь некоторые характерные примеры.
1. Механизм накопления и распределения капиталовложений. Уровень накопления ни разу не уменьшился после декларированного отхода от планирования советского типа. Он достиг 43% в 1959 году (в кульминационный момент «большого скачка») и оставался на уровне около 30% на протяжении 70-х годов. Примат тяжелой промышленности был неизменно стабильным, достигая 76 – 77% всех капиталовложений с 1954 по 1977 год. Еще более показательный факт: в те же годы из-за искусственного понижения закупочных цен на сельскохозяйственную продукцию промышленное и городское развитие в самом широком масштабе финансировалось деревней. Только теперь посредством субсидий из бюджета начинается перераспределение капиталовложений в деревню.
2. Географическое равновесие развития. Несмотря на перекачку финансовых средств из прибрежных районов в глубь страны, географическое перераспределение промышленного производства и сейчас в процентном выражении то же, что и в начале периода планирования. Многочисленные проекты, предусматривавшиеся для труднодоступных районов, из-за плохой координации и скверного планирования были окончательно заброшены.
3. Эгалитаризм в доходах и средствах. Годы правления Мао характеризовались глобальной стагнацией заработной платы, которая не увеличивалась ни в соотношении с ценами, ни в реальном выражении с 1957 по 1978 год. На Западе очень внимательно наблюдали, как постепенно отменялись привилегии в заработной плате для специалистов или представителей национальной буржуазии и как блокировалось обогащение наиболее зажиточных сельскохозяйственных районов посредством развертывания борьбы против частного предпринимательства и свободного рынка. Сельское хозяйство не «окулачивалось», поскольку оно уже было коллективизировано, тогда как частное потребление в городах по-прежнему оставалось политической привилегией, а не каким-то экономическим феноменом. Отправка нищенствующих на поселение, высылка более 20 миллионов молодых людей в деревню, ограничения на перемену места жительства (которым противоречило наличие значительного нелегального населения в крупных городах) – все это производило впечатление, что в Китае принимают меры к предотвращению бегства людей из сельской местности и что у этой страны те же проблемы, что и у других крупных слаборазвитых держав. Однако при этом упускалось из виду, что подобная политика стабилизации в Китае проводилась ценой сохранения в огромных районах нищенского существования крестьянства. Отмечая ярко выраженное неравенство отдельных местностей, участники проведенного в 1979 году обследования около 10% китайских регионов, где проживает 11% всего сельского населения (88 миллионов человек), утверждают, что в этих областях годовой доход на душу населения ниже 50 юаней. Согласно китайским официальным источникам, в 1977 году в подобной ситуации находилось около четверти сельских областей. Условия жизни там отягощались еще и принципиальным отказом (действовавшим с 1957 до начала 70-х годов) от какой бы то ни было политики контроля над рождаемостью. Хотя наследники Мао не стали ограничивать неравенство сверху, вряд ли можно сказать, что маоистская экономическая политика смогла сгладить его снизу.
4. Социальная мобильность. Трудно рассматривать проблему, о которой мы можем судить лишь по личным свидетельствам или отдельным примерам. Тем не менее отметим, что инспирированные властями крупные движения – например, направление кадровых работников на производство, точнее, на руководящие посты в производстве, высылка молодежи в деревню, обмен опытом, операция «открытых дверей» – нередко были скорее средством политической борьбы, чем подлинными социальными преобразованиями, заслуживающими такого названия. Так называемая «литература пострадавших» периода 1979 – 1981 годов изобилует горькими свидетельствами людей, ставших жертвами подобных мероприятий, не говоря уже о показаниях тех, кто подвергся высылке: число их до сих пор не известно, известно лишь то, что они были. В общем, застой в области занятости (применительно и к чиновникам, и к наемным рабочим на государственных предприятиях), отсутствие изменений среди персонала университетов и научно-исследовательских институтов, распространенная в рабочем классе практика преимущественного приема на работу ближайших родственников – все это показывает, что корпоративизм и его неизбежные спутники (двойной сектор занятости, коррупция, параллельные рынки) в течение ряда лет были существенной характеристикой системы, скрывавшейся за ширмой маоистских деклараций.
Узаконение права на забастовку не должно затушевывать тот факт, что практическое использование этого права ограничивается определенными политическими условиями. Вот почему нам представляется, что забастовки, сопровождавшие как в начале, так и в конце культурную революцию, происходили вовсе не под давлением – пусть и манипулируемым – наступающего пролетариата, а в результате практического использования организационного потенциала крупных промышленных городов соперничающими политическими группировками.
Маоистская теория была прежде всего своего рода «потемкинской деревней», подходящей к условиям «третьего мира». Ныне, опровергая эту теорию, забывают и достигнутые народным Китаем важные количественные показатели (правда, не имеющие ничего общего с теоретическими нововведениями), забывают, что валовой национальный продукт увеличился в шесть раз. Ведь фактически именно обстановка стагнации общества, и в частности наиболее современных его слоев, явилась предпосылкой народничества Мао.
3. Модернизация и ее отражение в сфере культуры
Критика подобного положения вещей и стала основой прогрессивного этатизма, господствующего ныне в Китае (и во Вьетнаме – в ином политическом контексте, но близком по типу подхода к проблемам). Исходя из этого, можно охарактеризовать прагматическую позицию такого руководителя, как Дэн Сяопин, попросту вывернув наизнанку терминологию Альтюссера, определившего марксизм как теоретический антигуманизм. Группа, стоящая у власти в Пекине, судя по всему, намерена развивать некий гуманистический антитеоретизм, истоки которого по-прежнему сложны. Дэн Сяопин по своим идеологическим корням отнюдь не антимаоист: участие в крестьянской партизанской войне в начале 30-х годов, роль генерального секретаря ЦК партии (пост, специально восстановленный для него в 1957 году) делают его политическим наследником всего наиболее типичного из опыта Мао. В то же время Дэн с 1961 года становится союзником и самым близким соратником Чжоу Эньлая. Таким образом, он воплощает и преемственность в коммунистической партии, и неоспоримое стремление возвратиться к демократическим и рационалистическим корням коммунизма. Выдвижение на первый план наследия Сунь Ятсена – не просто дипломатический сигнал Тайваню, а прежде всего ясное указание на то, как предполагается расширить идеологический генезис китайской революции. Выражением синтеза, все еще находящегося в стадии разработки, является культ Чжоу Эньлая, стихийно возникший ныне среди многочисленной интеллигенции.
На гораздо бóльшие трудности наталкиваются попытки понять, привела ли уже происходящая параллельно эволюция в китайских массах к синтезу «снизу», аналогичному тому, который выражается в стремлении ускоренно модернизировать страну «сверху». Несомненно, самое значительное идеологическое наследие культурной революции в массах – решительное требование демократизации – это результат и открыто декларированной идеологии отдельных групп хунвейбинов, и массовой оппозиции авторитаризму Мао, выразившейся, в частности, в манифестации 1976 года на площади Тяньаньмэнь и в «пекинской весне», начавшейся после ликвидации «банды четырех». Идея равенства, широко распространившаяся в 60-е годы, до сих пор может служить целям борьбы против произвола, пока еще сохраняющегося на всех уровнях общества. А требование уважать личность ставит концепцию демократического равенства в более традиционные либеральные универсальные рамки. Этот аспект прекрасно иллюстрируется опубликованным в журнале «Дяньин гуаньцю» сценарием, многозначительно озаглавленным «Генерал, вы не имеете права так вести себя»: там осуждается захват Пекинского университета Народно-освободительной армией. Ввиду отсутствия правовых [категорий] идеологии при критике подобных форм произвола, существование которого власти признают лишь отчасти в качестве «феодальных пережитков», апеллируют к обычаю уважать человеческое достоинство. Нередко за мнимой банальностью требований можно увидеть поиск новых взаимоотношений государства и общества.
Во всем этом, однако, еще не видно ничего специфически марксистского. Глубину же укоренения послереволюционной культуры в массах показывает почти полное отсутствие тоски по прошлому. Если во времена восстаний периода новой истопили Китая (XVIII – XIX века) призывали к реставрации династии Мин во имя возврата к утраченному «золотому веку», то сегодняшняя политическая и общественная критика не обнаруживает никакой склонности идеализировать прошлое (в отличие от того, как, например, поступает Солженицын в отношении Советского Союза). Пресса и литература Гонконга достаточно свободны, чтобы стать выразителями подобной идеологии; однако повсюду мы обнаруживаем сильное устремление вперед, к Западу, или, если оставаться на политической почве, к обновлению марксизма, к своеобразной азиатской социал-демократии. Коммунистические газеты Гонконга, например «Дагун бао», редакция которой состоит из лучших имеющихся в распоряжении партии пропагандистов, предпринимают усилия, чтобы направить эти тенденции в нужное русло. Их намерения осуществляются в той мере, в какой между интеллигенцией Гонконга и реформистским крылом китайского руководства, олицетворяемым Дэном и его протеже Чжао Цзыяном и генеральным секретарем Ху Яобаном, сохраняются точки соприкосновения. Двойственность взглядов молодого поколения интеллигенции можно хорошо проиллюстрировать на примере тысяч активистов «пекинской весны», таких, например, как художники группы «Синсин», которые поддерживают определеного типа марксизм и в то же время требуют свободы творчества. К тому же их ярко выраженный антиконформизм свидетельствует о том, что такого рода позиции не являются сугубо тактическими. Высказывания в пользу некоторых произведений абстрактного искусства чреваты более серьезными административными последствиями, чем, скажем, политический скептицизм, столь широко сегодня распространенный.
На страницах ряда антиконформистских журналов, в частности «Трибуна 5 апреля», где большую роль играет личность Сюй Вэньли, и «Поиск», руководимого Вэй Цзиншэном, в свое время была начата дискуссия между критически настроенными марксистами, стремившимися снискать симпатии партийных реформаторов, и немарксистами, поборниками установления либеральной демократии. Начало и апогей деятельности этих журналов (декабрь 1978 года – 1980 год) совпали с антиконсервативным наступлением, предпринятым внутри руководящих кругов. Разоблачение того или иного преступления в ходе культурной революции, осуждение произвола, творимого органами безопасности (которыми долгое время руководили ультрамаоисты, а затем Хуа Гофэн), лишь ненамного опережали аналогичные официальные позиции. Подобно тому как в 1966 – 1968 годах Мао Цзэдун пользовался насилием, чинимым хунвейбинами, для свержения своих коллег, Дэн Сяопин и его друзья пользовались в своих целях услугами критиков режима, игравших роль своего рода рыбок-лоцманов. Однако подобная скрытая конвергенция так и не стала союзом. Весной 1979 года, после китайско-вьетнамской войны, позиция Дэн Сяопина была поставлена под вопрос его консервативными коллегами и армией. Дэн Сяопину пришлось отделаться от этих критиков режима, возглавив движение по блокировке любых форм протеста.
В сущности, в китайском обществе сегодня глубоко укоренился современный социалистический режим. Судя по всему, подавляющее большинство населения не выработало норм поведения, сильно отличающихся от насаждаемых господствующей системой, – это очко в ее пользу. Парадоксальное свидетельство этого, например, форма сознания заключенных, описанная Жаном Паскуалини в книге «Заключенный Мао Цзэдуном» (Париж, 1971). Автора книги в период «большого скачка» выслали в трудовой лагерь, обвинив в шпионаже в пользу Англии. Как это ни удивительно, заключенные, даже протестуя или требуя более справедливого обращения с собой, пользовались нормами языка, ничем не отличающимися от норм Мао. Ничего общего, например, с позицией полного антагонизма, избранной советскими «зеками» (о чем мы можем судить по песням Окуджавы и Высоцкого).
Аналогичный вывод можно сделать и из работ гонконгского кинорежиссера Шэ Шу, автора значительных фильмов вроде «До свиданья, Китай», где рассказывается о бегстве эмигрантов-подпольщиков в Гонконг. Любопытно отметить, что даже в этом фильме, снятом при полном отсутствии идеологического давления, главные действующие лица – беженцы, ищущие новой жизни, – сохраняют в своем миропредставлении мораль народных коммун, из которых они бежали. Обстановка бунта и обезличивания может, конечно, иногда приобретать аспект возврата к старым формам религии и народных предрассудков; однако, когда речь идет о поиске образа современности, китайские крестьяне оказываются не в состоянии найти какой-то иной образ, отличающийся от предлагаемого существующим режимом. Даже в городской среде трудно отыскать оппозиционеров, способных выработать представление об обществе, действительно отличающееся от того, которое навязывает им партия. Выражение «потрясать красным знаменем против красного знамени», появившееся в ходе культурной революции, в значительной мере все еще сохраняет свое значение и в нынешних идеологических конфликтах. Отступление от подобного подхода олицетворяют, быть может, только небольшие диссидентские группы, требующие проведения политики, соответствующей западной трактовке прав человека; однако их социальное происхождение (их главный рупор, Вэй Чжинчжэнь – близкий родственник старого коммуниста Бо Ибо, жестоко преследовавшегося Мао Цзэдуном) и упорство, с каким они защищают опальных коммунистов вроде Лю Шаоци, свидетельствуют об их устойчивых связях с определенной частью партийного аппарата.
Впрочем, относительная «центральность» идеологии коммунистической партии на всех уровнях общества не противоречит неутолимому стихийному интересу к сложности мира – интересу, в той или иной степени заразившему уже всех. Предназначаемый для кадровых работников обзор печати, распространяющийся в миллионах экземпляров, состоит в основном из статей, заимствованных из зарубежных изданий; широкие зрительские массы выстаивают в очередях, чтобы посмотреть какой-нибудь второсортный американский кинофильм, причем правительство разрешает показ зарубежных кинолент только в городах, считая все еще слишком опасным для крестьян знакомство с западным образом жизни.
Несмотря на отсутствие организованной марксистской мысли, китайские интеллигенты после 1976 года стали проводить многочисленные важные исследования. Сочинения теоретического толка – пока еще редкое явление; исключение составляют разве что возобновление старой дискуссии о законе стоимости, переоценка мандаринизма как прогрессивного явления или исследование течения западничества в работах некоторых ученых XIX века. В то же время заметное развитие получила литература – классическая форма участия китайской интеллигенции в жизни общества; в литературе разрабатывается немало интересных предположений, выходящих за рамки декларированного мировоззрения. Актуальные тенденции общественной мысли в Китае можно увидеть также и в развитии живописи, где, хотя и делаются попытки в направлении кубизма и абстрактной живописи, подавляющее большинство художников стремится к возобновлению традиционных форм, к совершенствованию мастерства, а не к тем или иным новациям. Складывается даже впечатление, что интеллигенция стремится отыскать некую надежную точку отсчета, отталкиваясь от которой она могла бы продолжить свое движение вперед. В самых недавних популярных произведениях китайской литературы, например «Дом Гуй» Бай Хуа или «Бабочка» Ван Мана (выдержанных в стиле монолога Джойса и экзистенциализма 50-х годов), описывается драма высокопоставленных ответственных работников, долго стоявших в стороне от конкретных проблем страны и в силу личных обстоятельств вынужденных вновь столкнуться с суровой действительностью. Тема необходимости вернуться к более достоверному описанию действительности, отдавать себе отчет в том, что существует в действительности, фигурирует не только в форме художественного вымысла. Она отражена и в опубликованном в ноябре 1980 года в «Жэньминь жибао» очерке, написанном незадолго до своей смерти крупным коммунистическим писателем Чжао Данем, который решил через самый контролируемый орган официальной печати обратиться с горячим призывом отстаивать свободу творчества и художественного выражения, отказаться от какой бы то ни было опеки со стороны партии.
•
Итак, каковы же предпосылки возрождения марксизма в Китае на ближайшее будущее? Высказывая какое-либо предположение, нужно обязательно учитывать характерные черты специфики китайского марксизма.
В отличие от таких стран, как Германия, Россия или даже Япония, в Китае зарождение и развитие марксизма обусловливалось неотложными политическими потребностями сначала революционного движения, а затем построения нового государства. Поэтому в нем почти полностью отсутствует открытый подход ко всей культурной сфере, присущий марксизму даже в таких странах, как Индия и Япония, где марксизм сыграл роль, нисколько не сходную с той, которую он играл в Китае. Верно и то, что, хотя Мао попытался было направить в антидогматическое русло импортированный из Советского Союза марксизм, несущий на себе неустраненные родимые пятна сталинизма, эта попытка скорректировать марксизм оказалась задавленной тяжелым бременем политических событий текущего момента. А ведь одно из главных условий плодотворного развитии марксизма – отказ партии от роли единственного выразителя теории общества и политики.
•
Массовые репрессии в Китае, несмотря на их кровопролитность, не имели характера катастрофического разрыва, который они приобрели в Советском Союзе. Конечно, на протяжении долгих лет из политической и интеллектуальной жизни были устранены главные деятели; однако многие, даже большинство, пережили все мучения и сегодня снова занимают командные посты. Такие люди, как Дэн и Чэнь Юнь, вошли в ряды коммунистического движения еще прежде, чем Сталин захватил абсолютную власть в СССР, и пережили все перипетии революционного процесса, начиная с первых лет союза с гоминьданом. Многосложные истоки делают их в политическом отношении гораздо более открытыми к изменениям по сравнению, например, с людьми, занимающими аналогичные посты в Восточной Европе. В Китае дело обстоит так, словно старой большевистской гвардии удалось созвать свой XX съезд. Вот почему возможность идеологической передачи революционного опыта в Китае кажется гораздо более реальной, чем где бы то ни было.
Китай наконец впервые оказался перед лицом широкомасштабной промышленной и урбанистической реальности. Можно предположить, что, возникнув в Европе XIX столетия для того, чтобы критически-революционно претворить в сознание такие явления, как индустриализация и разрушение старого общества, марксизм только сегодня в Китае находит объект, соразмерный с его возможностями толковать явления. В Китае ныне рабочих больше, чем во всех других странах «третьего мира»; демографический взрыв затронул не только города-метрополии вроде Пекина, Шанхая и Гаунчжоу, но и Гонконг, значение которого в политическом и культурном плане гораздо более документировано благодаря живости и высокому качеству местной коммунистической прессы. Именно с этой современностью революционной общественной мысли придется иметь дело в Китае завтрашнего дня.
Несомненно, корректировка, уже начатая официальным аппаратом и интеллигенцией, которой не без труда удается вновь обретать свою политическую независимость, приведет к сглаживанию народнического аспекта в маоистском наследии и к углублению разработок темы автономии социальной практики и политической свободы.
Накануне XII съезда КПК можно высказать мнение, что Китай решительно вступил в новый «малый ледниковый период», следуя известной логике «контрастного душа», с которым уже познакомился СССР при Хрущеве. Бóльшая часть нынешних публикаций, как нам кажется, дана с отсталых позиций по сравнению с описанной нами эволюцией китайского общества, но следует учесть, что материальные и социальные завоевания сохраняются там в неприкосновенности. Приблизится ли практическая и теоретическая проблематика марксизма в Китае в предстоящие годы к проблематике рабочего движения в Западной Европе или увязнет в рамках обузданного реформизма, самого автономного из всех видов реформизма в странах Востока, зависит, следовательно, прежде всего от способностей руководителей-реформаторов и от их политического мужества.