1. Об обесценении капитала

В письме Энгельсу от 14 августа 1851 года Маркс обсуждает с ним теорию капитала Прудона. Для Прудона, говорит Маркс, «чисто экономическим проявлением капитала служит процент»; прибыль – это лишь «особая форма заработной платы» [МЭ: 27, 279]. Если уничтожить процент, то мы снова получим восстановленное, здоровое буржуазное общество. Когда Прудон предлагает превратить процент в «аннуитет» (годичные платежи по погашению капитала), он лишь предлагает в качестве меры то, что и без того делается в буржуазном обществе. В действительности никто никогда не взыскивал и не взыщет гипотетические проценты, исчисляемые Прайсом. «…Капитал, – пишет Маркс, – не только не приносит процентов, он даже не воспроизводит себя по стоимости. И это в силу простого закона. Стоимость первоначально определяется первоначальными издержками производства, тем рабочим временем, которое первоначально было необходимо, чтобы произвести данную вещь. Но раз уже предмет произведен, то цена продукта определяется теми издержками, которые необходимы, чтобы его воспроизвести. А издержки воспроизводства постоянно уменьшаются, и тем скорее, чем более развита эпоха в промышленном отношении. Следовательно, закон непрерывного обесценения самой стоимости капитала парализует закон ренты и процента, приводящий иначе к абсурду. В этом также объяснение выдвинутого тобой [Энгельсом] положения, что ни одна фабрика не покрывает своих издержек производства. Таким образом, Прудон не может преобразовать общество путем введения закона, которому оно по существу следует и без его совета» [МЭ: 27, 280 – 281].

Это письмо явилось следствием спора двух друзей, в ходе которого Маркс высказался за понижение процентной ставки с помощью плана, по которому следует учредить «Национальный банк с монополией бумажного обращения и с изъятием из обращения золота и серебра» [МЭ: 27, 276]. Энгельс возразил, что такой план может провалиться из-за того, что мелким коммерсантам придется обратиться за помощью к ростовщикам. Увеличение оборотного капитала будет способствовать успеху лишь крупных предпринимателей. Тем не менее рассуждение Маркса не лишено основания. Классический тезис (в том числе и Рикардо) состоял в том, что оборотный капитал в виде бумажных денег должен сообразовываться с движением золота и, следовательно, возрастать в момент притока золота в фазе расширения производства и интенсивного экспорта товаров и уменьшаться в фазе депрессии, когда, напротив, возрастает экспорт золота. По мнению же Маркса, банк во втором случае должен действовать наоборот, то есть поощрять операции обмена, а не свертывать их. Иными словами, повышенный спрос на ликвидные средства должен удовлетворяться полнее. Действуя иначе, банк «без необходимости» вмешался бы в процесс и усугубил «кризис рынка», который находился в стадии развития. Маркс пришел к такому выводу, так как считал, что более интенсивное движение оборотного капитала, как в виде золота, так и в виде бумажных денег, является не причиной, а следствием помещения в дело большего капитала. Депрессию можно победить, увеличив оборотный капитал, то есть обесценив существующий капитал, сделанные долги, норму процента и ренту и, следовательно, увеличив прибыль за счет накопленного богатства, узаконенного в форме собственности.

Энгельс лишь отчасти разделяет эту мысль Маркса. Он считает, что уже сама депрессия отчасти высвобождает оборотный капитал и стихийно воздействует на него. Действительно, во время депрессии уменьшение средств обращения становится ощутимым «лишь к концу», а «в общем и целом этот процесс развивается с самого начала депрессии, хотя в действительности его и нельзя проиллюстрировать в деталях» [МЭ: 27, 187]. Однако Энгельс не считает полезным вмешательство в стихийное взаимодействие различных моментов обращения. Маркс, напротив, полагает, что воздействие на норму процента, не продиктованное непосредственно озабоченностью банка, могло бы смягчить последствия торгового кризиса, потому что обесценение капитала положительно повлияло бы на норму прибыли.

Как известно, Маркс занимался проблемой обесценения в работе «Нищета философии». В ней вслед за Рикардо он отметил, что закон стоимости как мера действительного труда является также «законом постоянного обесценения труда… Обесценение распространяется не только на товары, вынесенные на рынок, но и на орудия производства – на все предприятие» [МЭ: 4, 99]. Чтобы противостоять этому непрерывному процессу обесценения, по мнению Маркса, существует «предварительное соглашение», предполагающее, с одной стороны, наличие общей суммы производительных сил (непосредственный труд как показатель производительных возможностей накопленного труда) и суммы существующих потребностей – с другой. По этому поводу он писал:

«Сама природа крупной промышленности требует равного для всех рабочего времени. То, что сегодня является результатом действия капитала и конкуренции между рабочими, завтра, с устранением отношения труда к капиталу, будет достигаться посредством соглашения, основанного на отношении суммы производительных сил к сумме существующих потребностей. Но такое соглашение является смертным приговором индивидуальному обмену… В принципе нет обмена продуктов, но есть обмен участвующих в производстве видов труда. От способа обмена производительных сил зависит и способ обмена продуктов» [МЭ: 4, 108].

Общественные отношения – «творение людей», «действующих лиц и авторов их собственной истории» [МЭ: 4, 138], которые развивают эту историю с помощью трех факторов: «роста» производительных сил, «разрушения» общественных отношений, «формирования» идей.

В современном обществе, основанном на наемном труде, три перечисленные здесь модели рациональности (накопление знаний и технических достижений, а следовательно, повышение стоимости; критика, разрушение, перестройка системы знаний и техники, а следовательно, обесценение; изменение общественных отношений, а следовательно, формирование идей) действуют, подстегиваемые конкуренцией. Главным условием является развитие производительных сил (логика накопления и роста). Однако в рамках капиталистического общества это осуществляется только при наличии конкуренции, то есть под действием непрерывного разрушения (обесценения) тех же производительных сил (живых или мертвых). Это двойственное движение принимает историческую форму противоречия между накопленным трудом (превратившимся в частную собственность) и созданием новой прибыли. Положительным условием для валоризации (возрастания стоимости) является введение в эту систему новой рабочей силы. Однако этого не было бы достаточно для придания необходимой мобильности системе, если бы при этом не действовало отрицательное условие, а именно обесценение живого и накопленного труда. В эпоху кризиса капитал не колеблясь производит собственную переоценку. Капиталистическая система производства продолжает функционировать, потому что общая сумма наличных и прошлых производительных сил (наличный общественный труд) подвергается давлению и противоречивым воздействиям (сокращение времени необходимого труда для воспроизводства рабочей силы и обесценение накопленного капитала). На самом деле капитал – это «накопленный труд, который служит средством для нового производства» [МЭ: 6, 443].

В начале 50-х годов, ставших как бы водоразделом между Марксом – критиком идеологии и теоретиком движущих сил истории и Марксом – критиком политической экономии, внимание, которое Маркс уделил проблеме обесценения капитала как внутреннему противоречию и как инструменту, обеспечивающему жизненность системы, свидетельствует о том, что он придавал большое значение конкуренции в связи с неизбежностью обесценения и кризисов. В рассмотренном нами письме есть кое-что и об этом, а именно указание на возможное вмешательство в отрицательный по своему характеру процесс – предполагаемое обесценение. Процесс, который в капиталистической системе развивается стихийно, можно сознательно, хотя и в известных пределах, регулировать при помощи экономической политики. Именно потому, что буржуазное общество утверждает частную собственность и стремится сделать ее основой уверенности, а иногда и смыслом жизни обладающих ею индивидов, капитал, который лежит в ее основе, должен непрерывно производить переоценку стоимости этой собственности. История, в ходе которой происходит накопление, становится ареной событий, превращающих обесценение богатства в инструмент производства и накопления нового богатства. Философия капитала – это философия кризиса того, что было реализовано в историческом плане в качестве нового уровня равновесия, достигнутого в рамках воспроизводства прежних условий. Положительным моментом этого постоянного нарушения равновесия является то, что оно всегда позволяет заново начать накопление.

 

2. Инфляция, заработная плата и благоприятные условия для накопления

В письме Маркса Энгельсу от 22 апреля 1868 года содержится – в виде наброска – объяснение отношения между изменением денежной стоимости товара и изменением заработной платы. Маркс пишет:

«Мне хочется теперь сообщить тебе вкратце „мелочь“, пришедшую мне на ум при простом просмотре моей рукописи о норме прибыли. Этим просто решается один из труднейших вопросов. А именно, речь идет о том, почему возможен тот факт, что при падении стоимости денет, или золота, норма прибыли повышается, а при повышении стоимости денет – падает… Если при падении стоимости денег цена труда повышается не в той же пропорции, то цена труда падает , норма прибавочной стоимости повышается, а потому, при прочих равных условиях, возрастает и норма прибыли. Причиной роста последней, – пока продолжается падение стоимости денег, – является просто падение заработной платы; причиной же падения заработной платы является то обстоятельство, что изменение заработной платы лишь медленно приспособляется к изменению стоимости денег» [МЭ: 32, 55].

Здесь Маркс в связи с изменениями нормы прибыли ставит на обсуждение вопрос об инфляции цен. Они изменяются за куда более короткое время, чем может соответствующим образом измениться стоимость рабочей силы. Речь идет о проблеме, которую Маркс поднял в третьем томе «Капитала», где он утверждает, что увеличение денежной стоимости нормы прибыли не может вызвать значительного снижения заработной платы, потому что это увеличение должно сопровождаться ростом заработной платы, а также ростом товарных цен, которые образуют постоянный капитал. В письме, которое мы процитировали, этот вопрос был раскрыт точнее и было введено еще одно новое положение. Речь идет о разнице этого пропорционального выравнивания по времени, что фактически приводит к увеличению прибавочной стоимости, а следовательно, и прибыли. На протяжении какого-то времени рыночная цена заработной платы не соответствует изменению номинальной стоимости прибылей и делает ее вследствие этого не только номинальной, но и реальной. Кроме того, Маркс обсуждает вопрос, прекращается ли действие этого феномена после того, как происходит выравнивание цены труда и стоимости денег. Теоретики (включая Рикардо) отвечают, что в этот момент и зарплата, и прибыль выражаются в большем количестве денег и, следовательно, ничего не меняется; напротив, «специалисты, изучающие историю цен [то есть практики], возражают против этого, ссылаясь на факты» [МЭ: 32, 56]. Действительно, если предположить, «что стоимость элементов, или некоторых элементов, постоянной части капитала снизилась бы вследствие роста производительности труда, продуктом которого эти элементы являются», и «если падение их стоимости больше падения стоимости денег, то их цена упадет, несмотря на понизившуюся стоимость денег» [МЭ: 32, 56].

Тот же вопрос можно сформулировать так: время, необходимое для того, чтобы восстановить соответствие между прибавочной стоимостью и заработной платой, капитал, как правило, использует для увеличения производительности труда в той или иной отрасли производства. Когда цены, включая заработную плату, уравновесятся, норма прибавочной стоимости и прибыли возрастет в соответствии с имеющимся на данный момент уровнем производительности труда. Восстановление равновесия величин произошло как будто через увеличение до прежнего уровня денежной формы заработной платы. Но за это время прежнее равновесие было снова нарушено, так как происходил скрытый рост производительности труда, который повлек за собой снижение стоимости постоянного капитала. В результате увеличилась норма прибыли. Сочетание системы обмена с возможностью использовать лучшую технологию ведет к изменению стоимости постоянной части капитала. Предел может быть достигнут, если развитие технологии вызовет снижение стоимости элементов постоянного капитала (или по крайней мере некоторых из них), и это вполне уравновесит рост денежной массы. В этом случае снижение стоимости денег, а следовательно, рост цен на все другие товары, вызвало бы обратные изменения в заработной плате и прибавочной стоимости, оставив неизменной норму прибыли. Кроме того, в то время как норма прибавочной стоимости в конце этого периода колебаний достигла бы равновесия, повышение нормы прибыли было бы настолько больше, насколько «стоимость постоянного капитала падала бы быстрее, чем стоимость денег, и меньше, если медленнее» [МЭ: 32, 57].

Таким образом, импульсом для роста производительности труда, особенно в промышленности в собственном смысле, выступает «падение стоимости денег, простое разбухание денежных цен и всеобщая международная погоня в целях увеличения массы денег» [МЭ: 32, 57]. Распространяя сказанное в отношении одной отрасли на всю систему производства, Маркс отмечает:

«В какой мере в одном случае повышение нормы прибыли при падающей стоимости денег, в другом – падение нормы прибыли при повышающейся стоимости денег влияют на общую норму прибыли – это зависит частью от относительного размера тех отраслей производства, где происходит изменение, частью от продолжительности изменения, потому что требуется известное время, чтобы повышение и падение нормы прибыли в одних отраслях промышленности отразилось на других. Если колебание длится лишь сравнительно короткий промежуток времени, то оно остается местным» [МЭ: 32, 57].

Свою модель изменения Маркс прямо связывает с развитием производительности. Рассуждение Маркса основано на предположении, что за кажущимся восстановлением равновесия кроется фактически изменение нормы прибыли, которая на практике имеет по большей части тенденцию к возрастанию. Чтобы объяснить это изменение, необходимо представить себе комбинированное действие изменения отношений обмена на цену труда и его стимулирующее воздействие на повышение производительности. За движением денег в направлении к достижению равновесия скрыто и в разных направлениях действует почти постоянная для капиталистического производства тенденция к повышению производительности труда. Это способствует увеличению нормы прибыли.

Мы имеем здесь, по существу, две проблемы, которые останутся в центре внимания Маркса. Во-первых, система отношений, которая позволяет преобразовать обмен между капиталом и рабочей силой в главное условие поддержания и развития частной собственности, разделения труда и классового господства; во-вторых, рост производительности труда с учетом перечисленных выше предположений постоянно играет на руку господствующим слоям. Оба вопроса становятся у Маркса единой проблемой отыскания способа или способов направить по другим каналам рост производительности труда, изменив общественные отношения. Все теоретическое построение Маркса подчинено тому, чтобы в сложных взаимодействиях обмена сделать очевидными те из них, которые направляют развитие производительных сил к классовому господству, и наоборот, показать, как значение, придаваемое в анализе этим каналам, делает их не просто видимыми, но и доказывает, что с ними связана не логическая, или естественная, а историческая необходимость, которая зависит от предпосылок, основанных на фактах, входящих в систему и ассимилированных ею. Поэтому Маркс в своем анализе капиталистической системы никогда не исходит ни из юридических отношений, ни в особенности из отношений собственности; он отказывается от рикардовского упрощенчества, которое превращает существующие производственные отношения в отношения, отражающие в абсолюте и без опосредствующих звеньев развитие производительных сил. С другой стороны, этот анализ не исходит из рикардовской проблемы развития производительных сил. Речь идет здесь не о том только, чтобы увидеть, как старые отношения обмена поведут себя в новых условиях. Это могло бы породить иллюзию, будто в условиях меньшей автономии они откроют путь более цивилизованной организации общества (иллюзия Прудона). Напротив, речь идет об открытии возможности того, чтобы новые, более свободные общественные отношения поставили на службу всем возросшую производительность труда.

 

3. О власти буржуазии и обогащении человеческого индивида

Обесценение существующего капитала и рабочей силы обусловливается отношениями обмена; рост производительности труда вызван вмешательством в обмен науки и техники. Обмен завладевает человеческой натурой, его разумом и способностью распоряжаться вещами. Приспособление человеческой натуры к рыночным отношениям обмена и отождествление человеческого индивида с частным собственником – изобретение отнюдь не Маркса; это утверждение не раз повторяли и защищали почти все философы его эпохи. Но именно Маркс критически утверждает: «Разнообразие человеческих дарований – скорее следствие, чем причина разделения труда» [МЭ: 42, 143]. В центре внимания Маркса находится мысль «идеологов», и в частности Дестюта де Траси. Как для него, так и для Ж.Б. Сэя общество – это серия взаимных обменов, а производство невозможно без обмена. Последователи Рикардо, например Джемс Милль, выступали против денежной системы, но эта полемика, писал Маркс, не может их «привести к решающей победе», несмотря на все их «умничанье». В самом деле,

«если грубое политэкономическое суеверие народа и правительств цепко держится за такой чувственный , осязаемый , бросающийся в глаза предмет, как денежный мешок, и поэтому верит в абсолютную стоимость благородных металлов и обладание ими считает единственно реальным богатством, и если затем приходит просвещенный светски образованный политэконом и доказывает им, что деньги есть такой же товар, как и всякий другой, и что в силу этого их стоимость, как и стоимость любого другого товара, зависит от отношения издержек производства к спросу (конкуренция) и предложению, к количеству или конкуренции других товаров, – то такому политэконому справедливо возражают, что действительная стоимость вещей заключается все же в их меновой стоимости , что эта последняя в конечном счете существует в деньгах, а деньги существуют в благородных металлах, и что, следовательно, деньги являются истинной стоимостью вещей и потому – самой желанной вещью. Больше того, доктрины просвещенного политэконома в конечном счете сами сводятся к этой премудрости с той только разницей, что просвещенный политэконом обладает способностью к абстракциям, позволяющей ему распознавать существование денег во всех формах товаров и потому избавляющей его от веры в исключительную стоимость их официального металлического существования. Металлическое существование денег есть лишь официальное чувственно воспринимаемое выражение той денежной души, которая пронизывает все звенья производства и все движения буржуазного общества.

Противоположность новейшей политической экономии монетарной системе заключается лишь в том, что она денежную сущность ухватывает в ее абстрактности и всеобщности» [МЭ: 42, 19 – 20].

И далее Маркс замечает:

«Политическая экономия… исходит из отношения человека к человеку как отношения частного собственника к частному собственнику . Если человек предполагается в качестве частного собственника , то есть, следовательно, в качестве исключительного владельца, который посредством этого исключительного владения утверждает свою личность и отличает себя от других людей, а вместе с тем и соотносится с ними – частная собственность есть его личное, отличающее его, а потому его существенное бытие, – то утрата , или упразднение частной собственности есть отчуждение человека и самой частной собственности » [МЭ: 42, 24 – 25].

«Деньги, обладающие свойством все покупать, свойством все предметы себе присваивать, представляют собой, следовательно, предмет в наивысшем смысле» [МЭ: 42, 146]. Так как они, «в качестве существующего и действующего понятия стоимости, смешивают и обменивают все вещи, то они представляют собой всеобщее смешение и подмену всех вещей, следовательно, мир навыворот, смешение и подмену всех природных и человеческих качеств» [МЭ: 42, 150].

Отчуждению денег противостоит человек как предметное существо, то есть как существо, которое нуждается в предметах, чтобы увековечить собственное естественное существование, и которое нуждается в общественных отношениях для собственного обогащения. В основе идеи Маркса о человеке как предметном существе лежит новый взгляд на предметность, тесно связанный с потребностью в предметах, и новая идея об обмене как форме общественных отношений между индивидами. Маркс пишет: «Существо, не являющееся само предметом для третьего существа, не имеет своим предметом никакого существа, т.е. не ведет себя предметным образом, его бытие не есть нечто предметное» [МЭ: 42, 163]. При таком положении вещей

«то общественное отношение, в котором я нахожусь к тебе, мой труд для твоей потребности является всего лишь видимостью , и наше взаимное восполнение друг друга тоже является всего лишь видимостью , в основе которой лежит взаимный грабеж. Подоплекой здесь с необходимостью оказывается намерение ограбить, обмануть; в самом деле, так как наш обмен своекорыстен как с моей, так и с твоей стороны и так как каждая корысть стремится превзойти корысть другого человека, то мы неизбежно стремимся обмануть друг друга. Мера власти моего предмета над твоим предметом, которую я допускаю, нуждается, разумеется, в твоем признании , для того чтобы стать действительной властью. Но наше взаимное признание взаимной власти наших предметов есть борьба, а в борьбе побеждает тот, кто обладает большей энергией, силой, прозорливостью или ловкостью. Если достаточна физическая сила, то я прямо граблю тебя. Если царство физической силы сломлено, то мы взаимно стараемся пустить друг другу пыль в глаза, и более ловкий обманывает менее ловкого» [МЭ: 42, 33 – 34].

Противопоставление предметного человеческого существа и отчужденной реальности рыночных отношений, которые тоже предметны, но сводятся к чистой видимости, состоит не в обратном движении к природе, находящейся вне пределов обмена, а в повторном присвоении общественной отчужденной предметности. Отправная точка – новая ситуация, в которой каждый «действительно делает себя тем, чем он является в глазах другого…». Производство этого некоего другого «означает, выражает стремление приобрести мой предмет… Наша взаимная ценность есть для нас стоимость имеющихся у каждого из нас предметов» [МЭ: 42, 35].

Как преодолеть ситуацию отчуждения, при которой наша власть выражается в возможности властвовать над другими, при которой как деньги, так и отношения господства-рабства едва освободились от своих наиболее типичных черт, но «это взаимное порабощение нас предметом в начале развития и в действительности выступает как отношение господства и рабства» [МЭ: 42, 35]? Маркс отвечает, что это отношение обоюдной полезности является лишь наивным выражением главной формы наших отношений и что, если бы мы могли представить себе, каким должно быть человеческое производство, «мой труд был бы свободным проявлением жизни». Действительно:

«При предпосылке частной собственности… он является отчуждением жизни , ибо я тружусь для того, чтобы жить , чтобы добывать себе средства к жизни. Мой труд не есть моя жизнь.

Во-вторых: в труде я поэтому утверждал бы мою индивидуальную жизнь и, следовательно, собственное своеобразие моей индивидуальности. Труд был бы моей истинной , деятельной собственностью . При предпосылке частной собственности моя индивидуальность отчуждена от меня до такой степени, что эта деятельность мне ненавистна , что она для меня – мука и, скорее, лишь видимость деятельности. Поэтому труд является здесь также лишь вынужденной деятельностью и возлагается на меня под давлением всего лишь внешней случайной нужды, а не в силу внутренней необходимой потребности» [МЭ: 42, 36].

В частности, из последнего отрывка, в котором ясно звучит тема необходимости как основы проблемы свободы, обретения вновь той формы участия в общественной жизни, которая в исторической действительности вовлечена в отношения господства-рабства, можно сделать вывод, что Маркс своей критикой показывает, что отношения собственности внутренне присущи всему миру обмена и богатства. Здесь явственно ощутимо влияние Фурье. Острие критики, как мы уже говорили, направлено против «идеологов» и «доктринеров». Для них человеческие качества и отношения собственности представляют нечто совсем иное, а природа подчинена и понимается в рамках отношений собственности. Критика обмена (в широком смысле слова), которая находится в центре внимание автора в приведенных нами отрывках, является в то же время критикой установления определенных общественных отношений, которые еще ощущают на себе подспудное присутствие фигуры раба-хозяина. В «Святом семействе» признается, что «идеологическое», «доктринальное», а также «позитивистское» сведение человеческой личности к личности собственника нашло в лице Прудона наиболее резкого критика. Прудон возразил О. Конту, заметив, что право собственности не может быть следствием ограниченности на «землю». Напротив, Конт должен был бы сделать вывод, что, раз количество имеющейся в наличии земли ограниченно, она не может быть объектом присвоения. «Присвоение воздуха и воды никому не наносит ущерба по той причине, что их всегда еще достаточно остается, что количество их неограниченно… Пользование ею [землей] должно поэтому регулироваться в интересах всех» [МЭ: 2, 49]. Природа является условием для производительной деятельности, обеспечивается человеком при условии существования самой материи [См. МЭ: 2, 51]. Однако критика Прудона неполна. Она охватывает все экономические отношения, за исключением рабочего времени и материала труда. Он некритически соглашается сделать рабочее время, «непосредственное наличное бытие человеческой деятельности как таковой, мерой заработной платы и определения стоимости продукта». Таким образом, в политической экономии он делает решающим человеческий элемент (суждение, которое Маркс почти теми же словами выскажет и в адрес Рикардо) и при этом восстанавливает человека в его правах «все еще в политико-экономической, а потому противоречивой форме» [МЭ: 2, 54]. Критика Прудоном политической экономии «признает все существенные определения человеческой деятельности, но только в отчужденной, отрешенной форме». Именно поэтому она «превращает значение времени для человеческого труда в значение времени для заработной платы, для наемного труда» [МЭ: 2, 54].

При всем уважении к критикам – которые расценили отношение между молодым и зрелым Марксом как эволюцию от интереса к философии к интересам научным, от гуманистического взгляда на человека к структурному рассмотрению общественных отношений, – следует сказать, что первоначальная особенность критики буржуазного общества Марксом состояла в том, что он нападал одновременно и на отношения собственности, и на их воплощение в политической экономии, подвергая их одинаковой критике. Недвижимая собственность, деньги, собственность на труд и на продукты труда, их обмен – все это отношения собственности. Различие в их феноменологии никогда не должно вводить в заблуждение. Общественный характер обмена предполагает эти отношения, в которых кроется власть. В этот период Маркс не ставит перед собой проблемы изучения развития производительных сил как средства освобождения. Рикардо и его последователи дали наиболее современное определение отношений собственности, которое как раз включает рабочее время. Прудон ограничился раскрытием отношений собственности, а следовательно, фигурой раба-хозяина с его наиболее архаическими чертами. Поиски более радикального решения вовсе не идут по пути выявления в развитии производительных сил хотя бы одного условия для коммунистической революции: напротив, политическая экономия (Рикардо) создает еще более последовательно картину буржуазного богатства. Конечно, в «Немецкой идеологии» достаточно четко отражено, что мир преобразован благодаря развитию промышленности. Результат общественно-исторического развития промышленности и человеческого труда, говорит Маркс, – тому наиболее простое и веское подтверждение. Человек – это чувственная деятельность. Именно живые индивиды, состоящие в общественных связях, в ходе исторического процесса подавили свои носившие животный характер качества. Племенное сознание человека «получает свое дальнейшее развитие благодаря росту производительности, росту потребностей и лежащему в основе того и другого росту населения» [МЭ: 3, 30]. Общественные возможности человека приумножаются, способствуя их превращению «в какую-то вещественную силу, господствующую над нами, вышедшую из-под нашего контроля, идущую вразрез с нашими ожиданиями и сводящую на нет наши расчеты» [МЭ: 3, 32].

Из двух крупных школ права, одна из которых рассматривает силу как основу любого регулирования отношений между людьми, а другая считает, что законы являются порождением воли, Маркс решительно выбирает первую. Сила, которая распространяется на массы людей и властвует над ними, принимает куда более многообразные формы, чем форма государства. Если считать «силу базисом права, как это делают Гоббс и т.д., то право, закон и т.д. – только симптом, выражение других отношений, на которых покоится государственная власть» [МЭ: 3, 322]. Помимо государства, сила (как мы уже видели) исходит от имущих слоев, а также от «теологических слоев». Умственный труд при капиталистическом способе производства должен принимать особые формы. Различные функции «взаимно предполагают друг друга; …антагонизмы в области материального производства делают необходимой надстройку из идеологических сословий, деятельность которых – хороша ли она или дурна, – хороша потому, что необходима; …все функции состоят на службе у капиталиста, идут ему на „благо“; …даже высшие виды духовного производства получают признание и становятся извинительными в глазах буржуа только благодаря тому, что их изображают и ложно истолковывают как прямых производителей материального богатства» [МЭ: 26-I, 281 – 282]. Ознакомившись с лекциями, прочитанными Г. Шторхом великому князю Николаю, Маркс замечает, что, по мнению Шторха, «врач производит здоровье» [МЭ: 26-I, 281]. И тут же возражает:

«С таким же правом можно сказать, что болезнь производит врачей, глупость – профессоров и писателей, безвкусие – поэтов и художников, безнравственность – моралистов, суеверие проповедников, а отсутствие всеобщей безопасности – государей. Эта манера утверждать, что все эти виды деятельности, эти „услуги“, производят действительную или воображаемую потребительную стоимость, повторяется позднейшими авторами для доказательства того, что упомянутые выше лица являются производительными работниками в смитовском смысле, т.е. непосредственно производят не продукты sui generis, а продукты материального труда и поэтому непосредственно – богатство» [МЭ: 26-I, 281].

Тот же способ представлять собственный труд как производительный, в смитовском смысле, мы встречаем у Нассау Сениора. Последний «по отношению к буржуа… выражает… раболепство, стремление изобразить все функции состоящими на службе у производства богатства для буржуа». По отношению к рабочим он развивает тезис о том, «что потребление больших масс продуктов непроизводительными элементами вполне в порядке вещей, так как непроизводительные потребители в такой же мере содействуют производству богатства, как и рабочие, хотя и на свой особый манер» [МЭ: 26-I, 285]. Маркс, таким образом, хочет показать возникновение иного по сравнению с эпохой Адама Смита духовного климата. Ссылаясь на Пеллегрино Росси, он замечает:

«Говоря о разделении труда, Смит разъясняет, как эти операции распределяются между различными лицами, и показывает, что продукт, товар, является результатом их совместного труда, а не труда кого-либо одного из них. Но „духовные“ работники вроде Росси озабочены тем, чтобы оправдать ту крупную долю, которую они получают из материального производства» [МЭ: 26-I, 290].

Важно подчеркнуть эту разницу в духовном климате, чтобы понять и некоторые теоретические положения Маркса. Во-первых, речь идет о способе учета того, чтó, следуя смитовской традиции, Маркс называет «побочными издержками производства». По мнению Смита, «государство, церковь… правомерны лишь постольку, поскольку они являются комитетами для управления общими интересами производительных буржуа или для обслуживания этих общих интересов, и затраты на эти учреждения должны быть сведены к самому необходимому минимуму, так как сами по себе они относятся к издержкам (производства) (faux frais de production). Этот взгляд исторически интересен по своей резкой противоположности, с одной стороны, воззрениям античной древности, где материально производительный труд носит на себе клеймо рабства и рассматривается лишь как пьедестал для праздного гражданина, а с другой стороны – представлениям возникшей из разложения средневековья абсолютной или аристократически-конституционной монархии, представлениям, которые Монтескье, сам еще находящийся в плену у них, столь наивно выражает в следующем тезисе („Esprit des lois“, книга VII, глава 4): „Если богатые не будут много расходовать, то бедняки умрут с голоду“» [МЭ: 26-I, 297]. Буржуазия при Адаме Смите изменила это отношение, но, с тех пор как буржуазия «овладела положением и отчасти сама захватила в свои руки государство, отчасти пошла на компромисс с его прежними хозяевами; с тех пор как она признала идеологические сословия плотью от своей плоти и повсюду превратила их в своих приказчиков, преобразовав их сообразно своей собственной природе; с тех пор как сама она уже не противостоит им в качестве представителя производительного труда, а против нее поднимаются настоящие производительные рабочие и точно так же заявляют ей, что она живет за счет труда других людей; с тех пор как она достаточно просветилась для того, чтобы не отдаваться всецело производству, а стремиться также и к „просвещенному“ потреблению; с тех пор как даже духовный труд все в большей и большей степени выполняется для ее обслуживания, поступает на службу к капиталистическому производству, – с тех пор дело принимает иной оборот, и буржуазия старается „экономически“ со своей собственной точки зрения оправдать то, против чего она раньше боролась своей критикой» [МЭ: 26-I, 297].

Совершенно необходимо подчеркнуть ту важность, которую отношения между производительными и непроизводительными слоями приобретают в свете закрепления различных способов производства и соответствующих им общественных отношений. Именно в этом, как мы увидим, – главный ключ к пониманию исторического материализма. Загадочный характер, который таит в себе продукт труда, определяется отношениями производства, из которого он выходит в виде «вещи». Сюртук есть сюртук. Но прикажите сшить его таким образом, чтобы это соответствовало обмену, при котором предприниматель и работник разделены, и «перед вами капиталистическое производство и современное буржуазное общество»; поручите сшить его непосредственно для вашего собственного потребления, и «перед вами некоторая форма ручного труда, совместимая даже с азиатскими отношениями или со средневековыми» [МЭ: 26-I, 291].

Во-вторых, следует подчеркнуть, что давление интеллектуальных кругов, требующих признания их труда как производительного, само по себе ошибочно, хотя и важно с исторической точки зрения. В этом состоит известное различие между эпохой Адама Смита и эпохой Гарнье, Шторха, «идеологов» и позитивистов.

В «Немецкой идеологии» – основной работе, в которой нашла отражение эта проблематика (хотя в ней имеются и отклонения от темы, потому что стрелы критики направлены и на интерпретацию и спекулятивную трансформацию философии «идеологов»), – есть очень важное замечание о том, что гражданское общество – «истинный очаг и арена всей истории» [МЭ: 3, 35]. Власть гражданского общества представляется «невидимой рукой», которая осуществляет господство над индивидами и помимо них. Объект критики Маркса (как и Оуэна и Фурье) – всеобщая зависимость, навязанная невидимой рукой коммерции. Спасение дает лишь «контроль и сознательное господство над силами, которые, будучи порождены воздействием людей друг на друга, до сих пор казались им совершенно чуждыми силами и в качестве таковых господствовали над ними» [МЭ: 3, 36]. В «Немецкой идеологии» производительные силы понимаются как выражение человеческой деятельности и подчиняют определенному ритму развитие истории. В капиталистическом обществе, как его видит Маркс в тот период, отношение между творческой деятельностью человека и продуктами его труда почти исчезает, потому что повсюду вмешиваются отношения полезности. Именно поэтому в центре критических размышлений Маркса находится Дестют де Траси, который отождествляет частную собственность и личность вообще [См. МЭ: 3, 216]. Ему нельзя по крайней мере отказать, пишет Маркс, «в откровенности и бесстыдстве», если он «отождествляет себя как буржуа с собой как индивидом»; но теоретическое отождествление собственности буржуа с человеческой индивидуальностью необоснованно [МЭ: 3, 217]. Сходным образом И. Бентам, английский идеолог, по преимуществу стремится вызвать интерес к себе и своей жизнедеятельности [См. МЭ: 3, 201]. От каждой человеческой способности «требуется чуждый ей продукт» [МЭ: 3, 410]. Творческая деятельность человека подчинена отношениям полезности, высшим материальным выражением которых являются деньги – «представитель стоимости всех вещей, людей и общественных отношений» [МЭ: 3, 410].

Иными словами, критика отчуждения человеческой личности является, в конечном итоге, критикой отношений полезности рыночного типа. В этой критике важное место занимает Рикардо, потому что это позволяет Марксу интерпретировать весь комплекс общественных буржуазных отношений как выражение широкой системы власти, имеющей прочную структуру (от власти собственников до государственной власти и власти представителей идеологии), сущность которой заключена в форме богатства вообще. В этом вопросе Рикардо стоял далеко впереди Прудона, потому что его идея богатства гораздо более абстрактна, она может включать в себя большее количество специфических форм. Тем не менее эта интерпретация вклада, внесенного Рикардо в политическую экономию как науку, оставаясь постоянной целью размышлений Маркса, представляет рикардианство как частный момент общей концепции богатства, которое, став абстрактным, может обретать все те новые свои черты как выразителя господства и власти, которые допускает трансформированная форма фигуры раба-хозяина. В своих поисках Маркс никогда не откажется от этой линии интерпретации: не случайно «Капитал» начинается с изучения товара и стоимости. Стоимость – это как раз материальное выражение, в рамках обмена, отношений господства и силы, которые ее обусловливают.

Тем не менее в 50-е годы у Маркса появляется новое убеждение в том, что Рикардо (даже полностью приняв общественную форму обмена) пришел к выводу, что основным и первичным элементом является рост производительности труда и что последний имеет тенденцию вступать в противоречие с предполагаемой формой обмена. У молодого Маркса об этом нет ни слова. Его критика системы обмена – это критика отношений полезности, которые накладываются как чуждые отношения на потребности предметного существа, каким является человек. Новый фактор (рост производительности труда), сталкиваясь с общественными отношениями, показывает их несостоятельность в течение длительного времени. Он делает автономной стоимость свободного времени, освобождает рабочее время от его функции быть первичным условием богатства, создает материальные условия для массового формирования богатых индивидуальностей.

Маркс стремился объединить два направления собственных исследований, и «Капитал» как раз явился результатом этих его усилий. Тем не менее именно это стремление постоянно подвергалось критике. Маркс – «пророк», «гуманист», «философ» – всегда был тем, кто подвергал критике буржуазные отношения производства и обмена; Маркс-ученый был тем, кто продолжил тему Рикардо о росте производительности труда. Объединение двух направлений, в результате которого «высвободившееся время» становилось материальным условием для теоретической и практической критики системы обмена, не нашло своего полного воплощения. С политической точки зрения оно предоставляло свободу действий капиталистической системе и вообще осложняло проблему признания связи между социализмом и свободой. И все же только объединение этих двух направлений могло способствовать завершению программы исследований Маркса, которая, как известно, касалась и политики, и теории государства, и индивида. В этом смысле, развив тему противоречия между отношениями собственности и материальными производительными силами и изложив законы рождения, жизни и гибели общественных формаций, Маркс заключил «Предисловие» к работе «К критике политической экономии» следующими словами:

«В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства… но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества» [МЭ: 13, 7 – 8].

Этот диагноз относительно процесса преобразования общества останется для Маркса установленной истиной. Он повторит его на одной из страниц «Капитала», где подвергнет критике воззрение, согласно которому лишь отношения распределения, а не производственные отношения являются историческими. Это воззрение, особенно у Дж. Стюарта Милля,

«основано на смешении и отождествлении общественного процесса производства с простым процессом труда, который должен совершать и искусственно изолированный человек без всякой общественной помощи. Поскольку процесс труда есть лишь процесс между человеком и природой, – его простые элементы остаются одинаковыми для всех общественных форм развития. Но каждая определенная историческая форма этого процесса развивает далее материальные основания и общественные формы его. Достигнув известной ступени зрелости, данная историческая форма сбрасывается и освобождает место для более высокой формы. Наступление такого кризиса проявляется в расширении и углублении противоречий и противоположностей между отношениями распределения, – а следовательно, и определенной исторической формой соответствующих им отношений производства – с одной стороны, и производительными силами, производительной способностью и развитием ее факторов – с другой стороны. Тогда разражается конфликт между материальным развитием производства и его общественной формой» [МЭ: 25-II, 456].

В этом втором теоретическом изложении преобразования исторических форм ближе всего к отрывку, процитированному выше, находится упоминание о производительности (то есть о субъективной характеристике производительных сил). Кроме того, конфликты в сфере распределения считаются признаками более глубокого кризиса.

Об этом последнем аспекте вопроса следовало бы напомнить тем, кто и в наше время относит причины конфликта лишь к сфере распределения богатства. На самом деле здесь участвует и способ производства, на который ссылается Маркс, цитируя работу неизвестного автора «Competition and Cooperation». По мнению Маркса, развитие производительности труда создает материальные условия для исторического преобразования одного способа производства, основанного на конкуренции, в способ производства, основанный на кооперации. Теперь уже предметом обсуждения является не только отчуждение (отрицательное условие), но и повторное присвоение (как положительное условие, связанное с возможностью направить достигшую высокого уровня производительность труда в русло свободной ассоциации производителей). Экономика, если ее изучать критически, проливает свет на материальные условия свободы, а также указывает путь к ее достижению. Тем не менее мысль о том, что она свидетельствует также и о высшей степени отчуждения отношений собственности и указывает, каким образом подойти к их модернизации, постоянно сталкивается с первой возможностью. И в самом деле, подобное столкновение позволяет представить в общих чертах картину классовой борьбы и причин этой борьбы.

 

4. Развитие производства и денежное обращение

Понятие «деньги», по Марксу, имеет три качества. Во-первых, они понимаются как идеальная мера, как наделение товара ценой. На этом уровне цена предполагает обращение, хотя эта возможность не обязательно реализуется. Для того чтобы эта возможность стала реальностью, товар должен действительно обращаться – «реализовываться». Точно так же, как идеальные меры, то есть как соответствующие цены, присвоенные товарам до их действительного обращения, сами товары сравниваются на основе затраченного общественного труда, материальным выражением которого они являются. В действительности в процессе обмена они должны измеряться в деньгах. На этом «втором» уровне отношения уже не носят «идеального» характера. В процессе взаимного учета товарам и деньгам могут встретиться случайные препятствия (изменение стоимости товаров, или стоимости денег, или того и другого сразу). Экономисты (Рикардо, Сэй, Джемс Милль и др.) стремятся объединить эти два момента. Отношениям купли-продажи они придают умозрительный характер, считая их выражением тождественности. Таким образом, отрицая разделение двух понятий и двух моментов, они в зародыше пресекают жизненную основу кризисов, видят гармонию там, где кроется источник противоречий. Исторически именно это разделение сделало самостоятельно существующей реальностью торговые сословия. Обмен сам по себе не является исключительной принадлежностью капитализма, как не являются ею общее падение или рост цен. Это явление становится капиталистическим, когда деньги становятся выразителем богатства вообще. В этом случае к идеальному характеру цены как меры, а к обмену как столкновению цен на рынке добавляется чисто рыночное по характеру явление – автономность денег как эквивалента богатства вообще, как сокровища.

После появления этой третьей характеристики деньги уже нельзя представлять как просто средство обмена, как механизм, заставляющий обращаться богатство. Они – предмет вожделеющих богатства, источник отношений собственности. Говоря об этом их третьем свойстве, Маркс воздает должное крупным теоретикам меркантилизма (У. Петти и П. Буагильберу), хотя и обвиняет их в фетишизме. Новая политическая экономия критиковала фетишизм, но на деле она лишь рафинировала его, не освободившись от него полностью. Отношения собственности, к которой стремились жаждущие богатства, отнюдь не исчезли. Юридическая надстройка, идеология приближают все виды человеческой деятельности (даже наиболее чуждые им) к форме отношений собственности. Это происходит потому, что всегда есть стремление к овладению богатством, к которому современное буржуазное общество приспосабливает свои формы. Отсюда возникает потенциальное всеобщее стремление к владению. Буржуазная собственность подвержена колебаниям стоимости, а это означает, что ей, возможно, придется оказаться вовлеченной в отношения обмена. С другой стороны, стремление богатства к автономности, то есть тенденция к установлению отношений собственности и обладанию относительной властью, является тем стимулом, от которого зависит сам обмен.

Простую модель, о которой мы рассказали (более сложная модель, вовлекающая капитал, воспроизводит в более детально разработанной форме тот же простой процесс), Маркс разработал, исходя из идеальности или всеобщности цен (стоимостей), с тем чтобы перейти к случайности-особенности обмена, в котором цены должны реализовываться как меновые стоимости, и в конце концов к сущности меновой стоимости, которая выходит за рамки процесса, становится автономной и является его целью и стимулом. Исходный момент процесса – первичная идеальность (богатство как сумма цен), которая реализуется, сопровождаемая случайностью в действительном обмене, и выходит из процесса в виде денег, ставших стоимостью. Природу проблемы можно прояснить, проведя сравнение с Рикардо. Рикардо признает, что в политической экономии приходится иметь дело с меновой стоимостью, однако затем ограничивается рассуждениями о распределении продукта, «как будто в понятии богатства, основанного на меновой стоимости, речь идет только о потребительной стоимости, а меновая стоимость является всего лишь церемониальной формой» [МЭ: 46-I, 288]. Он приходит к выводу, что богатство растет только в своей материальной форме, то есть как потребительная стоимость. Но объективно, когда увеличиваются относительная прибавочная стоимость и капитал в абсолютном выражении, увеличивается также и меновая стоимость, «существующая не в качестве эквивалента для уже имеющихся в наличии меновых стоимостей или уже имеющегося в наличии рабочего времени» [МЭ: 46-I, 309].

Для Рикардо «в той же самой пропорции, в какой возрастает производительная сила данного количества труда – данной суммы капитала и труда, – падает меновая стоимость продуктов, и удвоенное количество продуктов имеет ту же самую стоимость, какую прежде имела половина этого количества» [МЭ: 44, 102]. Уже установлено априори, что можно продать некоторое количество продуктов труда и можно продать удвоенную массу того же самого товара. Но увеличение массы – это лишь средство для определения излишка стоимости. Если верно то, что стоимость относительна, то верно и то, что, «для того чтобы стоимость прибыли повышалась, в наличии должно быть нечто третье, стоимость которого падает… Избыток состоит не в этом обмене, хотя и реализуется только в нем. Избыток состоит в том, что… в той же самой мере, в какой увеличивается производительная сила труда, стоимость заработной платы уменьшается» [МЭ: 44, 129 – 130]. Кроме того, обмен является решающим фактором реализации, то есть перехода от «идеальности» цен к реальности рынка, определяющего их взаимодействие. Иными словами, «обмен ограничен средствами и потребностями других в каждом определенном товаре, который может быть произведен в пределах какой-либо страны и даже какого-либо данного рынка в составе мирового рынка» [МЭ: 44, 132]. Это означает, что производству должно противостоять контрпроизводство, активный опрос. Рикардо решает проблему, утверждая, что капитал всегда можно перебросить в «некоторую» другую сферу применения; однако, замечает Маркс, «в слове „некоторую“ как раз и заключается суть вопроса» [МЭ: 44, 133]. Кроме того, в то время как Рикардо постоянно говорит о капитале, который из одной отрасли производства перебрасывается в другую, капитал нередко «в значительной своей части состоит из небольшого недвижимого имущества» и разрушается, когда труд освобождается от своей связи с ним [МЭ: 44, 124].

Итак, Маркс спорит с Рикардо, ибо тот исключил третье свойство денег и значительно приблизил второе к первому. С одной стороны, жажда денег стала нормой в системе, где прибыль – лишь показатель производительности; с другой, относительные определения стоимости, находящие выражение в движении капитала, сдвинуты в область «идеальности», что сглаживает имеющиеся противоречия. Систематический рост производительности труда обеспечивается без проблем с помощью рынка. Сводя роль денег и капитала к роли средств обращения (идеального со многих точек зрения), забывают о выходе из процесса (обретении автономности) денег как порождения исторически детерминированных отношений собственности и власти. Маркс сопоставляет рикардовскую теорию возросшей производительности труда с позицией современного меркантилизма Дж.Д. Стюарта, считая ее не результатом развития органического социального процесса (то есть обмена), а средоточием формирования жажды власти господствующих сословий. «Меркантилизм» в этом вопросе противостоит «упрощенчеству» Рикардо.

 

5. О производстве и обращении вообще

Мы уже приводили выдержку из «Капитала», в которой Маркс подчеркивает, что, «поскольку процесс труда есть лишь процесс между человеком и природой, – его простые элементы остаются одинаковыми для всех общественных форм развития». И тотчас же он добавляет, что «каждая определенная историческая форма этого процесса развивает далее материальные основания и общественные формы его» [МЭ: 25-II, 456]. Почти то же самое Маркс говорит в письме Кугельману от 11 июля 1868 года (это утверждение он, как мы увидим, повторит еще не раз):

«…анализ реальных отношений, который я даю, все равно содержал бы в себе доказательство и подтверждение действительного отношения стоимости. Болтовня о необходимости доказать понятие стоимости покоится лишь на полнейшем невежестве как в отношении того предмета, о котором идет речь, так и в отношении метода науки. Всякий ребенок знает, что каждая нация погибла бы, если бы она приостановила работу не то что на год, а хотя бы на несколько недель. Точно так же известно всем, что для соответствующих различным массам потребностей масс продуктов требуются различные и количественно определенные массы общественного совокупного труда» [МЭ: 32, 460].

Этот текст приведен как наиболее выразительное свидетельство постоянного натурализма Маркса. Категории производства вообще придается значение абстракции, характеризующей материальное содержание любой формы производства, которое, пройдя через всяческие видоизменения, остается постоянным и по существу неизменным. Не вызывает сомнения трезвая идея Маркса о том, что все общества являются производителями потребительных стоимостей, тех благ, которые позволяют осуществлять первичный обмен человека с природой. Формы присвоения меняются, содержание остается. Капиталистическое буржуазное общество является как раз той формой общественной организации, которая делает возрастание стоимости богатства (валоризацию) средством, увеличивающим наличие средств обмена. Специфика этой формы – в препятствиях, которые ставят общественные отношения способу производства, в постоянной угрозе кризиса.

Кроме того, мы хотели бы подчеркнуть, что слово «общий» имеет у Маркса не только одно значение. Маркс использует в своих целях грамматику, завещанную ему логикой Гегеля, и в частности логикой понятия с его тремя определениями общего, или универсального (всеобщего), особенного и единичного. Когда Маркс анализирует капитал вообще, он предполагает, что все исторические потенциальные возможности, содержащиеся в понятии «капитал», уже получили свое развитие или могут быть развиты. Особенность и единичность являются не только чертами общего понятия, они являются также моментами, которые ему противоречат, или, как в случае «единичного», «извлекают» его из абстрактности всеобщности. Так, в сфере особенного находятся конкуренция и кризисы; к сфере единичного относится выход «общественного индивида» из капиталистической системы как формации. Особым предметом исследования Маркса, естественно, является капитал вообще, то есть капитал, который гипотетически способен развить все свои потенциальные возможности. Только таким образом Маркс думал измерить жизнеспособность способа производства, развитие его внутренней логики при наличии препятствий или противоречий, которые определяли это понятие. Тем не менее капитал вообще, или капитал согласно его концепции, не является определением значения некоего наименования. Если разговор о капитале вообще имеет смысл (а это не простое производство, которое существует во все эпохи), то дать его определение можно лишь в рамках исторического процесса, выявив в исторических фактах те элементы, взаимодействие которых дало первотолчок капиталу, чтобы тот сделал первые шаги. Капитал предполагает наличие определенных социальных условий, которые не являются капиталом, если их взять изолированно, но становятся им в момент, когда они вступают во взаимодействие между собой и навязывают обществу некое движение. Возможности капитала «заложены», таким образом, в нем самом, они составляют его основу и развиваются в той мере, в какой это позволяет эта основа, или база.

Такие предпосылки носят общественный характер, то есть не являются простыми техническими условиями производства, ставшими социально доступными. Напротив, они заключают в себе существование классов и эксплуатацию одного класса другим. На языке Маркса это можно выразить положением о том, что капитал является не абсолютной, а исторической формой производства, причем такой, при которой элементы ее генезиса становятся «естественными» условиями, тормозящими развитие производительных сил. Тем не менее он отражает тенденцию к абсолютной форме производства, и эта тенденция находит выражение в специфических формах капитала, связанных с жаждой обогащения, о которых уже шла речь выше. Таким образом, капитал – особая реальность, которая отражает универсальную тенденцию. Сравнивая Рикардо и Сисмонди, можно сказать, что первый больше понял «универсальную тенденцию» капиталистического производства, а второй – его «специфическую ограниченность» как главную фактическую реальность [МЭ: 46-I, 388]. Для Рикардо способность преодолевать препятствия заключена «в природе капитала». Сисмонди обнаруживает противоречия и хотел бы их устранить с помощью внепроизводственных препятствий – этических, юридических и пр. Рикардо акцентирует внимание на «универсальности», превознося простое производство (которое как таковое входит в капиталистическое производство) как производство вообще, когда его охватывает стремление к абсолюту, свойственное капиталу. Поэтому, чтобы капитал не оказался втянутым в кризис, Рикардо должен отвлекаться «от всех его специфических свойств, от определений его понятия» и рассматривать «его, наоборот, как простое производство ради непосредственной потребительной стоимости» [МЭ: 46-I, 388 – 389]. Р. Мак-Куллох, Джемс Милль, Ж.Б. Сэй, как мы уже говорили, прямо отождествляют спрос и предложение. Момент возрастания стоимости, обретения автономности меновой стоимостью сбрасывается со счетов, а производство и потребление взаимно отождествляются, как если бы речь шла об абсолютной, а не определенной исторической форме производства.

Во избежание недоразумений стоит напомнить, что под абсолютным производством Маркс понимает тип организации производства, при котором универсальное развитие производительных сил имеет в качестве единственной предпосылки «преодоление исходного пункта». Иными словами, под абсолютной формой производства понимается форма, основанная единственно на состоянии техники, развитии производительности и способности субъектов предвидеть социальные потребности (вспомним неизданный проспект «Нищеты философии»). Капиталистическое производство не является абсолютным производством этого типа, даже если оно и стремится стать им, то есть, на языке Маркса, стремится развивать производство вообще. Последнее – абстракция, которая позволяет установить тип абсолютной формы развития производительных сил. Таким образом, ссылаясь на Рикардо, Маркс может написать: «Рикардо рассматривает капиталистический способ производства как самый выгодный для производства вообще… и Рикардо вполне прав для своей эпохи» [МЭ: 26-II, 123]. В другом месте он говорит о пределе, присущем «не производству вообще, а производству, основанному на капитале» [МЭ: 46-I, 392].

Еще большую важность приобретает значение термина «производство вообще», когда он связан с абстрагированием от различных форм производства через посредство их общей основы. Маркс в этом случае сказал бы: если исключить особые определения различных способов производства, абстрактное понятие, полученное в результате, является тем, что Гегель называет основой, то есть тенденцией, потенциальной возможностью, которую обретает понятие относительно особых определений, которые «пошли ко дну». Иначе говоря, если я рассматриваю общую сущность, которая реализуется в различных способах производства, освобождая ее от ее особых определений и не отождествляя ни с одним из них, я не остаюсь с простой абстракцией на руках, а вытаскиваю на свет тенденцию, движение действительности. Маркс тоже пытается логически выявить основу. Когда она выявляется на фоне различных способов производства, в ней есть нечто определенное, определенность как раз производства вообще, или абсолютного производства. Прочтите следующий отрывок, который, как нам кажется, совершенно непонятен, если не учитывать изложенных выше пояснений:

«Если свести заработную плату к ее общей основе, то есть к той части продукта собственного труда, которая входит в индивидуальное потребление рабочего; если освободить эту долю от капиталистических ограничений и расширить ее до того объема потребления, который, с одной стороны, допускается наличной производительной силой общества (то есть общественной производительной силой собственного труда рабочего как действительно общественного труда) и которого, с другой стороны, требует полное развитие индивидуальности; если далее свести прибавочный труд и прибавочный продукт к той мере, которая при условиях производства в данном обществе необходима, с одной стороны, для образования страхового и резервного фонда, с другой стороны, для непрерывного расширения воспроизводства в степени, определяемой общественной потребностью, если, наконец, включить в № 1 необходимый труд, и в № 2 – прибавочный труд, то количество труда, которое работоспособные члены общества постоянно должны затрачивать в пользу еще или уже неработоспособных его членов, то есть если снять с заработной платы, как и с прибавочной стоимости, с необходимого труда, как и с прибавочного, специфически капиталистический характер, то останутся уже не эти формы, но лишь их основы, общие всем общественным способам производства» [МЭ: 25-II, 448].

В конце этой выдержки читатель, вероятно, ожидал ссылки не на общую основу, а, напротив, на то, что Маркс называет абсолютным производством, а это как раз производство, которое исходит из уровня развития техники и человеческой личности. Вспомните, как в «Критике Готской программы» Маркс утверждает, что из совокупного общественного продукта следует вычесть то, что нужно для восстановления израсходованных средств производства, затем – часть для расширения производства, резервный фонд и фонд страхования от несчастных случаев, убытки, понесенные вследствие стихийных бедствий, и т.д., затем – общие административные издержки, которые не входят в производство, затем – то, что предназначено для удовлетворения общественных нужд (школы, лечебные учреждения и т.д.), фонд для нетрудоспособных, чтобы в конце концов прийти к индивидуальному распределению того, что останется от совокупного общественного продукта. Ход рассуждений здесь обратный (от совокупного общественного продукта к распределению – во втором случае; от обнажения форм капиталистического распределения, чтобы выделить общественный фонд, – в первом случае), но суть одна и та же. И все-таки во втором случае Маркс говорит о коммунистическом обществе, а в первом – об обнажении основ капиталистического общества. Тайну можно разгадать, лишь предположив, что обнажение основы (если не вдаваться в подробности) выявляет «основу» как сущность той абсолютной тенденции, которой в капиталистическом обществе противостоят историко-фактологические формы способа производства – деление на классы и эксплуатация классов. Через основу мы добираемся до производства вообще, а от сочетания производства с богатой индивидуальностью – к совершенно определенному отношению субъект – объект, а следовательно, к возможности возникновения коммунистического общества.

Мне не кажется, что в связи с этим сочетанием богатой индивидуальности и производительных сил, то есть в связи с проблематикой обнажения форм, следует говорить о натурализме. Напротив, речь идет о двух условиях: о производительности труда, с одной стороны, и богатой индивидуальности, – с другой. Пока материальные условия производства позволяли, чтобы труд многих служил формированию богатой индивидуальности меньшинства, было невозможно какое-либо обнажение основы. Когда же развитие производительности труда позволяет комбинировать эти два элемента – производительность и индивидуальность – таким образом, что становится материально возможным обеспечивать свободное время массам и массы могут использовать его для формирования собственной богатой индивидуальности, тогда этот процесс обретает форму коренной перестройки всей истории человеческого общества, его революционного преобразования, в центре которого находится рост богатства и свободы масс. После превращения производства вообще в абсолютную форму производства можно рассматривать капитал как форму, стремящуюся только к абсолюту; однако в силу своих собственных свойств она, эта форма, не в состоянии этого осуществить.

Стремление подойти к производству вообще, или абсолютному производству, не обнажая его форм и не возвращая их к собственной основе, приводит к возвеличиванию капиталистического способа производства как абсолютной формы производства; иначе говоря, происходит подмена тенденции реальностью. Рикардо очень редко и не до конца понимает исторически преходящий характер капиталистического способа производства. Обычно он превращает капиталистическое производство в абсолютное производство, упраздняя его основы, забывая о генезисе категорий. Для его научного исследования типичны «редукция» и исключение тех аспектов, которые противостоят или противоречат его обобщениям. Например, для его метода исследования капиталистического способа производства характерно то, что проблема «реализации» в его расчетах принимается как уже решенная. В рассуждениях о капиталисте-производителе трудности реализации предполагаются равными нулю. Рикардо доводит эту концепцию до крайности, утверждая, будто кризисы не существуют даже как возможность, а те явления, которые некоторые экономисты называют этим именем, – просто-напросто осложнения, возникающие при перемещении капиталов из одной отрасли в другую.

Если затем принять концепцию капитала, приносящего доход (то есть концепцию экономистов дорикардовского периода, которую Маркс не считает возможным сбросить со счетов, ибо она неотделима от характеристики капиталистического общества), то сам производственный процесс окажется весьма запутанным, обретет видимость жесткой необходимости, которая, однако, лишь отражает то, что для капиталиста единственно важно, а именно возрастание меновых стоимостей. В этом случае рост производительности становится лишь средством для увеличения производства меновой стоимости. Идея Маркса состоит в том, что фигура капиталиста – производителя прибыли «с необходимостью возникает вследствие того, что юридическая собственность на капитал отделяется от экономической собственности на него и присвоение части прибыли, под названием процента, осуществляется таким потенциальным капиталом – или таким собственником капитала, – который совершенно отделен от процесса производства» [МЭ: 26-III, 483].

Как мы уже отмечали, Прудон полагал, что абсолютное производство станет видимым, если исключить «из игры» эти формы. С точки зрения Маркса, как мы знаем, эти формы устранять нельзя. Устранить их – то же самое, что притвориться, будто их не видишь. Однако это не исключает того, что и Маркс в сложном перемещении товаров и капиталов стремился методологически изолировать производство от обращения. И все-таки здесь речь идет как раз об умении рассматривать комплексное их соединение во всех его проявлениях, так как оно, в конце концов, хотя бы в общих чертах не должно быть представлено упрощенно. Теоретически этот тип методологии направлен как бы против двух точек зрения, составляющих предмет спора: редукционизма Рикардо и философских рассуждений Гегеля, понимаемых как прямое отождествление производства и потребления, накопления и дохода. Иными словами, Маркс великодушно допускает, что действительное движение может проявиться в виде, оправдывающем редукцию реальности к некоей общей перспективе, исходя из которой, однако, Рикардо сводит исключительные аспекты действительности к норме. Как бы то ни было, универсальность, к которой тяготеет буржуазное производство, – это богатство в его общей форме, то есть в форме денег.

«…Капитал полагает производство самого богатства , а потому и универсальное развитие производительных сил, беспрестанные перевороты в своих существующих предпосылках. Стоимость не исключает никакой потребительной стоимости; следовательно, никакой особый вид потребления и т.д., общения и т.д. она не включает в качестве абсолютного условия; и точно так же всякая ступень развития общественных производительных сил, общения, знания и т.д. является для капитала лишь таким пределом, который он стремится преодолеть. Сама его предпосылка – стоимость – положена как продукт, а не как витающая над производством более высокая предпосылка. Пределом для капитала служит то обстоятельство, что все это развитие протекает антагонистично и что созидание производительных сил, всеобщего богатства и т.д., знания и т.д. происходит таким образом, что трудящийся индивид отчуждает самого себя; к тому, что выработано им самим, индивид относится не как к условиям своего собственного , а как к условиям чужого богатства и своей собственной бедности. Но сама эта антагонистичная форма преходяща и создает реальные условия своего собственного уничтожения. Результатом является всеобщее – по своей тенденции и по своим возможностям – развитие производительных сил и вообще богатства в качестве базиса, а также универсальность общения и поэтому мировой рынок в качестве базиса» [МЭ: 46-II, 34 – 35].

Возможность перехода развития производительных сил в развитие богатой индивидуальности обеспечивается тем, что произведенное богатство сейчас, как и раньше, автономно и имеет тенденцию отграничиться и отчуждаться от отношений собственности. Капитал – это не общественная функция, а отношение власти и владения. Это отношение скрывается за видимостью исключительной общественной значимости, но оставляет открытыми ворота для субъективного присвоения.

Тенденция к абсолютному производству выражается у капитала в стремлении создать повсюду предпосылки для обращения. Время обращения само по себе является «пределом для возрастания стоимости» [МЭ: 46-II, 36]. Стремление свести к нулю время обращения является необходимым следствием всего этого. «…Если бы обращение не вызывало никаких перерывов, если бы скорость обращения была абсолютной, а его продолжительность равна нулю, т.е. если бы обращение не занимало времени, то это было бы лишь то же самое, как если бы капитал имел возможность возобновить свой процесс производства непосредственно после его завершения» [МЭ: 46-II, 38]. Очевидно также, что сведение к нулю времени обращения, по модели Маркса, – это максимум того, чего может достигнуть время производства, то есть тот промежуток времени, за который осуществляется производство стоимости, тем не менее опосредствованное реальным процессом производства, потому что если бы мы хотели свести весь процесс производства к валоризации (возрастанию стоимости), то само время реального производства с точки зрения стоимости стремилось бы к нулю. А согласно точке зрения Рикардо о примате капитала – производителя товаров, никакая скорость обращения не сможет увеличить воспроизводство капитала или, точнее, повторить процесс валоризации за пределами этой (идеальной) точки, по длительности равной нулю. «Время обращения само по себе не является производительной силой капитала, а представляет собой ограничение его производительной силы, вытекающей из природы капитала как меновой стоимости» [МЭ: 46-II, 38]. С точки зрения Рикардо, трудности валоризации некоего определенного капитала автоматически сводятся на нет благодаря многочисленным вариантам помещения капитала вообще. Для Маркса это лишь идеальное стремление капитала, которое сталкивается с реальностью обращения, и тем не менее, будучи стремлением, оно является частью действительности, потому что побуждает к действиям, порождает надежды и затемняет те аспекты действительности, которые им противоречат.

С позиции «вообще» «непрерывность производства предполагает необходимость снятия времени обращения» [См. МЭ: 46-II, 42]. Получается явное расхождение между идеальностью и реальностью. Торговый капитал имеет первостепенное значение. И все же последний, как и банковский капитал, способствует созданию этой видимости идеальности. Кредит как «мера» прибавочной стоимости подчиняет себе деньги как средство обращения. Маркс показывает, как Рикардо стремится принять за некую данность «общий уровень прибыли» на основе отношения «совокупной прибыли к совокупной заработной плате, и этот уровень не изменяется вследствие конкуренции» [МЭ: 46-II, 50].

В объяснении, которое дает Рикардо, основной предпосылкой является «конкуренция без ограничений». Это равноценно утверждению, что «законы капитала реализуются полностью лишь в рамках неограниченной конкуренции и промышленного производства. На этом производственном базисе и на основе этих производственных отношений капитал развивается адекватно, и, следовательно, его имманентные законы обретают здесь полную реальность». Но если дела обстоят именно таким образом, замечает Маркс, то «следовало бы показать, каким образом неограниченная конкуренция и промышленное производство являются условиями осуществления капитала, условиями, которые капитал сам должен производить во все большей степени». Здесь же, напротив, гипотеза обретает идеальный вид лишь «внешне и произвольно», не как развитие самого капитала, а как логические предпосылки этого развития. Впрочем, только таким образом у Рикардо «есть намек на историческую природу буржуазных экономических законов» [МЭ: 46-II, 52]. Иначе говоря Рикардо считает, по мнению Маркса, решенным делом взаимодействие капитала с самим собой в форме чистого самовозрастания, которое через прибыль в процентах обеспечивает переход от экономической формы богатства к частнособственнической. Для Рикардо эта кажущаяся чистой форма является выражением не тенденции, которая сталкивается с жесткой реальностью капитала – производителя товаров (и которая, кроме того, подобно земельной ренте, возникла внутри отношений господства – рабства, выходящих за рамки капиталистической формы производства), а некоей самостоятельной реальности. Рикардо не понял процесса формирования капитала, его истории: «он всегда говорит только о делении готового количества продукта, а не о первоначальном возникновении этого различия» [МЭ: 46-II, 92] (между прибылью и заработной платой).

Итак, по существу, Маркс видит в процессе обращения и в его действующих лицах некое образование, которое обусловливает своим генезисом и настоящее, несмотря на то, что его пришлось определенным образом изменить ради соответствия концепции капитала. Соответствие здесь не логическое, не натуралистическое, а логическо-историческое, то есть оно определяется историческими, независимыми в основе своей предпосылками, ставшими затем функциональными при капиталистическом способе производства. Это не исключает того, что при раскрытии исторических форм в них не удается распознать того, что Маркс определил как их общую основу.

Но раскрытие форм, обнаружение общей основы является в действительности генезисом того, что у Рикардо выступает как развитие производительности труда, как производство вообще и стремление к абсолюту. Эта тенденция проявляется в капиталистическом обществе в определенных исторических условиях в смысле как воображаемого его ограничения, так и «противоречия» ему на практике. И капитал, который в воображении выступает как субъект, развивающий сам себя (самовалоризующийся), на самом деле застывает в той или иной постоянной своей форме. Например, пока он не попадет на рынок, он – простой продукт труда, пока он находится на рынке без движения, он – товар; пока он не может произвести обмен с условиями производства (рабочей силой и опредмеченным трудом), он – деньги. Тенденцию к абсолюту, заложенную в капитале, помимо производства вообще, поддерживает еще и обращение вообще, то есть неукротимое стремление капитала не застывать ни в одной из этих своих форм. С другой стороны, капитал, являясь не производством вообще, а только стремлением к нему, является также не воплощением обращения вообще, а лишь стремлением к нему. Как говорится в «Критике Готской программы», в капиталистическом обществе (и даже в первой фазе коммунистического общества) не исчезнет «порабощающее человека подчинение его разделению труда»; труд – это средство для поддержания жизни, а не «потребность жизни»; с общим развитием индивидов производительные силы не выросли соответственным образом, и «все источники общественного богатства» тоже не льются «полным потоком» [МЭ: 19, 20]. Именно обращение вообще могло бы явить собой полный поток из всех источников общественного богатства. Следует предположить, что в коммунистическом обществе это способствовало бы устранению внешних препятствий и исключению кризисов. Но капитал освобождается от кризисов не на деле, а в воображении, потому что, как мы знаем, стоимость обращения предполагается равной нулю. В идеальном типе капиталистического производства реализация заранее и полностью осуществлена.

Время обращения аннулируется не в действительности, а лишь в условиях «идеальности» капитала, когда предполагается, что весь продукт уже реализован. Рикардо думает, что это, пусть не гладко, происходит и в действительности. Для Маркса речь идет здесь о двух воображаемых экспериментах (производство вообще и обращение вообще), для которых реальным отправным моментом является тенденция, свойственная капиталистическому обществу. Это равносильно тому, что Маркс сказал бы нам: произошло бы то же самое, если бы в понятие капитала входила и его сущность. Последняя, однако, глубоко отлична от первого, так как складывается из: земельной ренты, эксплуатации труда, разделения труда, отношений собственности, жажды наживы и власти. Предпосылкой для всего рассуждения послужил воображаемый эксперимент (впрочем, для Рикардо он был реальностью), в рамках которого капитал с его невероятной жизнестойкостью может считать свою идеальность уже реализованной, а собственные «стремления» «осуществленными»; научная ценность эксперимента состоит в том, что он исследуется ученым.

Именно принимая идеальные гипотезы Рикардо, Маркс использует их, чтобы показать, как за «поэзией» капитала, который обретает ценность, «самоотражаясь», скрывается проза присвоения неоплаченного труда. Однако, независимо от этого, гораздо сильнее в работах Маркса звучит отказ от идеализации действительности. С научной точки зрения полезно предположить, что обращение вообще получило реальное воплощение (кризисы отсутствуют); однако не менее полезно осознавать их реальное существование как проявление варварства докапиталистической поры, которое порождается отношениями раба и господина, скрытыми в форме собственности. Конечно, не просто понять это сочетание историко-фактических элементов, реальных тенденций и экспериментальной «идеальности». В этой связи Грамши указывал на законы-тенденции, приписывая их авторство Рикардо. На самом деле они отвечают Марксову методу интерпретации Рикардо, когда естественные законы системы превращаются в выражение ее идеальных тенденций. В наши дни при поверхностном обращении с этой проблематикой выдается за некое благо то, что отношения подчинения и эксплуатации будто бы недоказуемы, что отношения собственности и власти исчезли с лица земли, что деньги – лишь средство обмена и что кризисы – это память о прошлом. Критика Рикардо Марксом оказалась в тени, а различие между производством, которое стремится к абсолюту, и абсолютным производством теряет всякий смысл. Но прежде всего упускается из виду то, что было у Маркса главным (хотя и не было им развернуто), а именно что тенденция, выраженная в концепции производства вообще и обращения вообще, означает в конечном счете воздействие развития производительности труда на отношения обмена и собственности. Если деньги выражают обретение автономности отношениями обмена внутри отношений собственности, то свободное время служит выражением автономности развития производительности труда в рамках материальных условий, необходимых для возникновения новой цивилизации. Границы этой альтернативы будут уточнены ниже еще и в связи с тем, что, если, с одной стороны, невозможно продемонстрировать очевидное (что отношения собственности порождают свойственные им власть и эксплуатацию), то, с другой, как будто утверждается идея, что жажда власти – явление внеисторическое, оно присуще человеку и действует при любых человеческих отношениях. Только жажда власти освобождает от рассуждений и прожектерства. Интересно здесь то, что для Маркса выход из этого донаучного положения заключается в подтверждении того, что «omnis determinatio est negatio» («всякое определение есть отрицание») и что в специфических условиях свободное время масс может превратиться в отрицание тех рабских условий, которыми проникнут капиталистический способ производства.

 

6. Свободное время и формирование общественного индивида

Очень важно длинное примечание Маркса из «Экономических рукописей 1857 – 1859 годов», где он пишет, что

«созданию прибавочного труда на одной стороне соответствует на другой стороне создание минус-труда, создание относительного безделья (или, в лучшем случае, создание непроизводительного труда). Это понятно само собой, во-первых, применительно к капиталу, а затем также и применительно к тем классам, с которыми капитал делится [прибавочной стоимостью]; стало быть, применительно к живущим за счет прибавочного продукта пауперам, лакеям, прихлебателям и т.д., короче – к целой веренице капиталистической челяди; применительно к той части обслуживающего класса , которая получает средства к существованию [путем обмена] не с капиталом, а с доходом.

Между этим обслуживающим классом и работающим классом в их отношении ко всему обществу имеется существенное различие с точки зрения создания свободного времени , а затем также – с точки зрения создания времени для производства, науки, искусства и т.д. Ход развития общества состоит отнюдь не в том, что индивид, после того как он удовлетворил свои самые насущные потребности, создает для себя избыток; наоборот, так как определенный индивид или класс индивидов вынужден работать больше, чем это требуется для удовлетворения его самых, насущных потребностей, так как на одной стороне создается прибавочный труд , то на другой стороне создается не-труд и избыточное богатство.

В реальной действительности развитие богатства происходит только в этих противоположностях; но именно само развитие богатства заключает в себе возможность уничтожения этих противоположностей. Иными словами, такого рода возможность существует потому, что индивид может удовлетворить свои собственные самые насущные потребности, лишь удовлетворяя вместе с тем самые насущные потребности другого индивида и создавая для него сверх того избыток. В условиях рабства это осуществляется в грубой форме. Лишь в условиях наемного труда это приводит к промышленности , к промышленному труду .

Вот почему Мальтус вполне последователен, когда он наряду с прибавочным трудом и избыточным капиталом требует существования избыточных бездельников, которые потребляли бы, ничего не производя, или проповедует необходимость расточительности, роскоши, мотовства и т.д.» [МЭ: 46-I, 375 – 376].

Отрывок интересен тем, что позволяет по-новому оценить Маркса как пророка: здесь ясно сказано, что использование свободного времени в целях формирования богатых индивидуальностей в массе – это лишь одна из возможностей. Теоретическое предвидение заключено в рамки теоретического определения возможности. Это обстоятельство не ведет и не может вести к гармонии (экономические противоречия в противовес экономической гармонии Бастиа и Кэри), а открывает дорогу разного рода возможностям. Это интересно и с точки зрения изображения действительности, потому что при капиталистической системе верхушка заинтересована в развитии подчиненного класса, обменивающего свой труд на доход. Хотя капитал представляется буржуазии как ее частная собственность и в качестве таковой позволяет ей выступать в обществе в роли хозяина, ей приходится все же выполнять и некую социальную функцию. Иногда сам капиталист пытается оправдать себя, представляясь работником, выполняющим эту социальную функцию. На самом деле это отношения собственности. Именно поэтому Маркс настаивает на том, что капиталист имеет возможности индивидуально выбирать момент, когда его прибыль в социальном плане выглядит как доход и только в этом качестве может быть превращена в капитал. Однако такой выбор, как бы реален он ни был в индивидуальном плане, остается теоретическим в отношении класса, который должен не только производить и потреблять, но и заботиться о воспроизводстве своего капитала. Отсюда – возрастание реальной власти капиталиста в момент, когда он, оставаясь таковым, может тем не менее увеличить число наемных работников из тех, кто обменивает свой труд на его доход. Таким образом, Мальтус отчасти прав, и Маркс, не колеблясь, говорит об этом, несмотря на оправданную враждебность, которую он проявляет в отношении его тезисов. Подход к вопросу с этой точки зрения также показывает, что увеличение свободного времени за счет уменьшения рабочего времени, а затем за счет завоевания условий для культурного развития масс – это всего лишь «возможность», то есть результат совокупной борьбы, скоординированной во времени и пространстве в соответствии с историческим замыслом.

Но, возвращаясь к другой возможности, когда (при неменяющемся или весьма мало меняющемся положении рабочих) свободное время идет на создание роскоши для верхушки и на развитие функций обслуживания, следует подчеркнуть, что Маркс ссылается здесь не только на Мальтуса. Вопрос этот по-разному затрагивается всеми политэкономами, включая Рикардо. Как мы знаем, Маркс критикует Рикардо за то, что тот не сумел создать теорию денег для условий капиталистической системы. Тем самым он хочет упрекнуть его в том, что в отношениях обмена он не увидел процесса обретения деньгами автономности и формирования отношений собственности. Классовое столкновение схвачено по сути (конфликтность между заработной платой и тем, что Рикардо называет прибылью), но этим дело и ограничивается. Антитеза принимает форму поиска максимума чистого продукта относительно валового продукта, и этот поиск оправдывается и превозносится как естественная необходимость. Социологическим последствием всего этого является то, что «в этой антагонистической форме… те классы общества, время которых лишь отчасти поглощено материальным производством или совсем не поглощено им, хотя они и пользуются плодами этого материального производства, должны быть возможно более многочисленны по сравнению с теми классами, время которых целиком поглощено материальным производством и потребление которых поэтому образует всего лишь одну из статей издержек производства, всего лишь условие того, чтобы они были такими вьючными животными для высших классов. Это все же означает пожелание того, чтобы на рабство труда, на принудительный труд обрекалась возможно меньшая часть общества. И это есть самое большее из того, до чего добираются те, кто стоит на капиталистической точке зрения» [МЭ: 26-III, 265].

Такую интерпретацию социологии, содержащейся в скрытой форме в экономической теории Рикардо, следует соотнести с приведенным выше отрывком о Мальтусе. И в том, и в другом случае вывод один: рост непроизводительных прослоек и средних слоев находится в тесной зависимости от уровня развития капиталистического общества. В другом весьма важном отрывке из постоянного диалога с Рикардо Маркс указывает на две тенденции, которые всегда сталкиваются в попытке истолковать конфликтные отношения между капиталом и наемным трудом: одна из них направлена на то, чтобы освободить рабочую силу, другая – чтобы усилить ее поглощение.

«Одна тенденция, – пишет Маркс, – выбрасывает рабочих на улицу и создает избыточное население, другая снова поглощает их и абсолютно расширяет рабство наемного труда. Таким образом, судьба рабочего бросает его то туда, то сюда, но все же от этой судьбы он так и не избавляется. Поэтому рабочий рассматривает, и вполне правильно, развитие производительных сил своего собственного труда как нечто ему враждебное; с другой стороны, капиталист обращается с ним как с таким элементом, который постоянно подлежит удалению из производства.

Таковы те противоречия, в которых Рикардо бьется в этой главе. Что он забывает отметить, так это постоянное увеличение средних классов, стоящих посредине между рабочими, с одной стороны, капиталистами и земельными собственниками, с другой, средних классов, которые во все возрастающем объеме кормятся большей частью непосредственно за счет дохода, ложатся тяжким бременем на рабочих, составляющих основу общества, и увеличивают социальную устойчивость и силу верхних десяти тысяч» [МЭ: 26-II, 636].

Несколькими страницами выше Маркс ссылается на теорию Рикардо о введении машин, чтобы сказать, что «если одна часть рабочих умирает с голоду, то другая часть их может лучше питаться, лучше одеваться; точно так же могут лучше питаться и одеваться непроизводительные работники и промежуточные слои, стоящие между рабочим и капиталистом» [МЭ: 26-II, 622].

Эта дискуссия с Мальтусом и Рикардо (которая затрагивает, кроме того, и Ж.Б. Сэя) очень важна в философском плане. Стремление капиталиста создать промежуточные слои, не занятые производительным трудом и живущие производительным трудом других, было замечено уже Бентамом. Соотношение между Бентамом и Рикардо можно сформулировать следующим образом: для Рикардо богатство общества не заключается в преобладании производительного труда в ущерб непроизводительному; как у Смита, оно заключается в интенсивности первого: число обреченных на труд должно быть относительно небольшим, а производительность труда – как можно более высокой. Когда это последнее условие выполняется, общество богато. Предчувствие такого результата философски выражено в теории Бентама, в его формуле наибольшего счастья для возможно большего числа людей. Я думаю, мы можем уловить известную близость между «остатком» несчастных, скрытым в бентамовском утилитаризме, и обречением на производительный труд как можно меньшего числа людей, которое Маркс различает в «цинизме» Рикардо. Есть те, кто может пользоваться возросшим общественным богатством, и те, кто обречен производить в еще худших условиях. Такой выход из положения, предполагающий достижение счастья в определенных пределах и лишь частью людей, тоже пронизан утилитаризмом.

Однако отношения философии и политэкономии этим не ограничиваются. Бентам считает буржуа типом нормального человека. Дж. Стюарт Милль, напротив, не принимает этого ограничения целиком, он идет дальше и выделяет прогрессивные тенденции в рамках капиталистической системы.

«Чтобы избежать недоразумения, замечу, что такие люди, как Дж.Ст. Милль и ему подобные, заслуживают, конечно, всяческого порицания за противоречия между их старыми экономическими догмами и их современными тенденциями, но было бы в высшей степени несправедливо сваливать этих людей в одну кучу с вульгарными экономистами-апологетами» [МЭ: 23, 624 – 625] [107] .

Прогрессивные тенденции Милля можно обобщить в трех пунктах: 1) он не согласен, чтобы часть общественного богатства, которая должна служить рабочим фондом или фондом заработной платы, оказалась опутанной цепями и окруженной непреодолимыми барьерами. Как показал исторический опыт, заработная плата может расти при сохранении без изменения капиталистических производственных отношений; 2) он отвергает мысль о том, что счастье одних в данных исторических условиях неотделимо от несчастья других, обреченных на производительный труд. Отсюда его одобрительное отношение к ассоциативным формам организации труда и нетерпимость к юридическому и моральному господству мужчины над женщиной. То, как он объясняет психологическое восприятие существующих отношений господства, связано с логикой ассоциации, которая закрепляется в привычках и действиях. Последние, однако, могут меняться и открывать путь новым формам ассоциаций идей, потенциально менее конструктивных. Социалистическая организация, созданная на основе ассоциации производителей, являет собой для Милля одну из возможностей, некий предел, решающим элементом которого является расширение свободы, поддающейся тому или иному определению; 3) процесс духовного формирования с точки зрения передачи и совершенствования навыков является при всех обстоятельствах частью производительного труда.

Маркс считал справедливой эту поправку Милля. Однако по другим пунктам он его критиковал, и в первую очередь за апологетическое оправдание прибыли как результата воздержания от потребления со стороны капиталиста. А Нассау У. Сениор в своей теории торжественно заявил, что он хотел бы заменить выражение «труд и капитал» выражением «труд и воздержание».

«Напротив, г-н Джон Ст. Милль, – пишет Маркс, – на одной странице списывает рикардовскую теорию прибыли, а на другой – принимает сениоровское „вознаграждение за воздержание“. Ему столь же свойственны плоские противоречия, сколь чуждо гегелевское „противоречие“, источник всякой диалектики».

И добавляет:

«Вульгарному экономисту не приходит в голову та простая мысль, что всякое человеческое действие можно рассматривать как „воздержание“ от противоположного действия. Еда есть воздержание от поста, ходьба – воздержание от стояния на месте, труд – воздержание от праздности, праздность – воздержание от труда и т.п. Этим господам следовало бы подумать о словах Спинозы: „Determinatio est negatio“» [МЭ: 23, 610].

Далее, он критикует его за «натурализацию» производственного процесса, рассматриваемого им в отрыве от истории. В то время как распределение в ходе исторического развития изменяется, производственный процесс остается почти в первозданном виде. Сочетание производственного процесса и естественных условий столь тесно, что ясно видно стремление свести сферу производства к простой технологии. В целом Милль привел в движение механизм социальных нужд, который он не смог соединить с теорией структурного преодоления капиталистической ограниченности рабочего фонда. По вопросу о коммунизме Милль (имея в виду главным образом Р. Оуэна) замечает, что «если рискнуть высказать догадку, то, вероятно, результат будет зависеть в значительной степени от одного-единственного соображения: какая из двух систем окажется наиболее совместимой с максимальным развитием свободы и спонтанностью человеческой личности». Это – наивысшее достижение теории Милля; однако он отказывается высказывать свои соображения о степени свободы в конкретном историческом плане, которой можно было бы добиться, если бы осуществилась гипотеза Оуэна о «самоуправлении» труда и сознательном превращении свободного времени (как такового) верхушки и тех, кто прямо зависит от собственных доходов, в свободное время масс.

Итак, Бентам предвосхищает тенденцию, которую Рикардо сделает своей, установив для «несчастья» прямых производителей непреодолимые рамки и назвав «счастьем» отношения скрытого и явного рабства, которые устанавливаются у большинства людей с получающей доходы верхушкой. Идя дальше «цинизма» Рикардо, который никогда не отказывается от научных истин, и будучи поставлен перед выбором: истина или классовые интересы, – Бентам всегда предпочитает первую, но все же полностью остается во власти буржуазных отношений. Известна острополемическая страница, которую Маркс посвятил Бентаму:

«Классическая политическая экономия искони питала пристрастие рассматривать общественный капитал как величину постоянную с постоянной степенью действия. Но предрассудок этот застыл в непререкаемую догму лишь благодаря архифилистеру Иеремии Бентаму – этому трезво-педантичному, тоскливо-болтливому оракулу пошлого буржуазного рассудка XIX века… С точки зрения его догмы совершенно непостижимы самые обыкновенные явления процесса производства, например его внезапные расширения и сокращения и даже самый факт накопления. Догма эта применялась как самим Бентамом, так и Мальтусом, Джемсом Миллем, Мак-Куллохом и т.д. с апологетическими целями, именно, чтобы представить часть капитала, переменный капитал, т.е. капитал, превращаемый в рабочую силу, как величину постоянную. Была сочинена басня, что вещественное существование переменного капитала, т.е. та масса жизненных средств, которую он представляет для рабочих, или так называемый рабочий фонд, есть ограниченная самой природой особая часть общественного богатства, границы которой непреодолимы. Чтобы привести в движение… средства производства, необходима определенная масса живого труда. Последняя определяется техникой производства. Но не даны ни число рабочих, нужное для того, чтобы привести эту массу труда в текучее состояние – так как это число меняется вместе с изменением степени эксплуатации индивидуальной рабочей силы, – ни цена рабочей силы; известна только ее минимальная и к тому же очень эластичная граница. Факты, лежащие в основе этой догмы, таковы: с одной стороны, рабочий не имеет голоса при распределении общественного богатства на средства потребления нерабочих и на средства производства. С другой стороны, рабочий лишь в исключительно благоприятных случаях может расширить так называемый „рабочий фонд“ за счет „дохода“ богатых» [МЭ: 23, 623 – 624].

Как мы уже отмечали, тезис Дж. Стюарта Милля выглядит иначе. Вопрос о социализме остается открытым, никаких жестких барьеров нет. Промежуточные классы могут даже способствовать появлению социальных перемен при условии, что последние не ограничат их свободы. Частичке благодаря этой (а не бентамовской) линии, в странах развитого капитализма получили развитие факторы, которые ставят проблему распределения общественного богатства в соответствие с принципами Рикардо (то есть сохраняя за прибылью ее независимый характер). И все же критика Маркса всегда оправданна. В самом деле, он пишет:

«Закон капиталистического накопления, принимающий мистический вид закона природы, в действительности является лишь выражением того обстоятельства, что природа накопления исключает всякое такое уменьшение степени эксплуатации труда или всякое такое повышение цены труда, которое могло бы серьезно угрожать постоянному воспроизводству капиталистического отношения, и притом воспроизводству его в постоянно расширяющемся масштабе. Иначе оно и быть не может при таком способе производства, где рабочий существует для потребностей увеличения уже имеющихся стоимостей, вместо того чтобы, наоборот, материальное богатство существовало для потребностей развития рабочего. Как в религии над человеком господствует продукт его собственной головы, так при капиталистическом производстве над ним господствует продукт его собственных рук» [МЭ: 23, 634 – 635].

Главный тезис Маркса по существу таков: капитализм развивает производительные силы, освобождает рабочее время; механизм капиталистического общества вновь направляет это высвободившееся время в производственный процесс, расширяет отрасли по производству предметов роскоши, сферу услуг, верхушку, прослойку церковников, государственных служащих и менеджеров. В результате выходит, что в соответствии со своей тенденцией капиталистическое общество (хотя оно и не доходит до Геркулесовых столпов, о которых говорит Бентам) на деле препятствует росту свободного времени производителей, ограничиваясь уменьшением времени, необходимого для производства предметов первой необходимости, то есть фактически способствуя сокращению фонда заработной платы. Рабочий класс в связи с этим может начинать свою борьбу: в самом деле, история рабочего движения XIX века была борьбой не только за повышение заработной платы, но и за сокращение продолжительности рабочего времени. По этому поводу в письме к Больте от 23 ноября 1871 года Маркс пишет:

«…Всякое движение, в котором рабочий класс противостоит как класс господствующим классам и стремится победить их путем давления извне, есть политическое движение. Так, например, стремление с помощью стачек и т.п. принудить отдельных капиталистов на какой-либо отдельной фабрике или даже в какой-либо отдельной отрасли промышленности ограничить рабочее время есть чисто экономическое движение; наоборот, движение, имеющее целью заставить издать закон о восьмичасовом рабочем дне и т.д., есть политическое движение. И, таким образом, из разрозненных экономических движений рабочих повсеместно вырастает политическое движение, т.е. движение класса , стремящегося осуществить свои интересы в общей форме, то есть в форме, имеющей принудительную силу для всего общества. Если эти движения предполагают некоторую предварительную организацию, то они, со своей стороны, в такой же степени являются и средством развития этой организации» [МЭ: 33, 282 – 283].

Потенциально этот вопрос имеет, однако, и другие стороны. Речь идет о том, что сокращение рабочего дня тесно связано с ростом производительности труда. Оба вопроса тесно связаны потому, что, когда обращение (то есть обмен между капиталом и рабочей силой) невелико, рост производительности труда может компенсировать или прямо увеличить массу стоимости, которой завладевает верхушка. Вследствие этого проблема становится политической, как об этом и пишет Маркс в письме к Больте. Но политический взрыв должен явиться следствием развития того, что он называет «огромной сознательностью» трудящегося, то есть способности признавать продукты «своими» и в то же время ощущать свою отделенность от них «как несправедливую, насильственную» [МЭ: 46-I, 451]. В следующей социальной действительности машина, стоящая над трудом, предстает «как господствующая над ним сила» [МЭ: 46-II, 204], как власть, которую представляет собой сам капитал. «…Накопление знаний и навыков, накопление всеобщих производительных сил общественного мозга поглощается капиталом в противовес труду» [МЭ: 46-II, 205], становится «технологическим применением науки» [МЭ: 46-II, 206]. Машины не приходят на помощь рабочему (как признал Рикардо в блестящей самокритичной XXXI главе своих «Начал»). Но если сформировалась высокая сознательность, тогда развитие общественного индивида становится главной опорой производства и богатства. «Кража чужого рабочего времени, на которой зиждется современное богатство, предстает жалкой основой в сравнении с этой недавно развившейся основой, созданной самóй крупной промышленностью» [МЭ: 46-II, 214]. Вместо производства, основанного на меновой стоимости, появляется «свободное развитие индивидуальностей» [МЭ: 46-II, 214].

Теория общественного индивида в субъективном плане точно отражает объективный «фундамент» капиталистической формы производства. Маркс подчеркивает, что необходимое рабочее время измеряется потребностями общественного индивида, так как «действительным богатством является развитая производительная сила всех индивидов» [МЭ: 46-II, 217]. Индивиды в новых условиях «воспроизводят себя как отдельные единицы, но как общественные единицы» [МЭ: 46-II, 347]. Здесь еще ощущается присутствие трех гегелевских определений понятий «всеобщее», «особенное», «единичное». Выход из капитализма – в производительности труда в сочетании с богатой индивидуальностью. Материальные предпосылки теперь заключены в самом индивиде.

В этом сочетании объединились два критических направления Марксовых исследований. Первое имеет предметом критику Рикардо и рикардистов. Конечный результат этой критики воплощен в отрывке, где Маркс замечает по поводу теории не называемого им пострикардианца: «Рабочее время, даже когда меновая стоимость будет устранена, всегда останется созидающей субстанцией богатства и мерой издержек, требующихся для его производства. Но свободное время, время, которым можно располагать, есть само богатство отчасти для потребления продуктов, отчасти для свободной деятельности, не определяемой, подобно труду, под давлением той внешней цели, которая должна быть осуществлена и осуществление которой является естественной необходимостью или социальной обязанностью, – как угодно» [МЭ: 26-III, 265 – 266]. С другой стороны, формирование общественного индивида не требует никакого специального обучения в том смысле, что человек сам убежден в необходимости преодолевать собственную природную ограниченность.

С этой точки зрения ощущаются и близость, и удаленность от проблематики утопического коммунизма. Уступки Дж. Стюарта Милля Нассау Сениору были сделаны именно тогда, когда «по эту сторону Ла-Манша рос оуэнизм, по ту его сторону – сен-симонизм и фурьеризм» [МЭ: 23, 610]. Теоретическая ограниченность этого крупного идейного течения состояла в том, что оно воспроизводило, видоизменяя терминологию философию «идеологов». Подобно тому как последние, так сказать, в природе обнаружили человека буржуазного общества и дали право гражданства индивиду-собственнику, так течения утопического социализма увидели в освобождении естественного человека корни здоровой общественной жизни. Для Маркса естественность, которую предстояло обрести как жизненный опыт, с тем чтобы вновь слить ее, так сказать, с человеческой способностью извлекать пользу и наслаждаться, была уже накоплена человеческим трудом и стала собственностью верхушки. Поэтому Маркс не ограничивается критикой Милля только за то, что тот обеднил великий план Оуэна; он критикует его главным образом за то, что он не подумал об историчности буржуазного способа производства. Антропологизм Маркса, следовательно, – это не теория естественного приумножения способностей, даже если развитие в области чувств ведет к той утонченности чувств, которой монопольно завладели господствующие классы. Марксистский антропологизм есть в то же время теория исторического присвоения достижений культуры и науки и последующего комплексного развития способностей общественного индивида.

В одной своей работе, написанной в довольно поздний период, когда его уже нельзя было обвинить в юношеском следовании Фейербаху, Маркс пишет о трудном процессе формирования человеческой личности:

«Как и всякое животное они [люди] начинают с того, чтобы есть , пить и т.д., т.е. не „стоять“ в каком-нибудь отношении, а активно действовать , овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности. (Начинают они, таким образом, с производства.) Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов „удовлетворять потребности“ людей запечетлевается в их мозгу… На известном уровне дальнейшего развития, после того как умножились и дальше развились тем временем потребности людей и виды деятельности, при помощи которых они удовлетворяются, люди дают отдельные названия целым классам этих предметов, которые они уже отличают на опыте от остального внешнего мира… Но это словесное наименование лишь выражает в виде представления то, что повторяющаяся деятельность превратила в опыт, а именно, что людям, уже живущим в определенной общественной связи [это – предположение, необходимо вытекающее из наличия речи]; определенные внешние предметы служат для удовлетворения их потребностей… эти предметы… им полезны; они приписывают предмету характер полезности, как будто присущий самому предмету, хотя овце едва ли представлялось бы одним из ее „полезных“ свойств то, что она годится в пищу человеку» [МЭ: 19, 377 – 378].

В этом отрывке содержится множество проблем. Во-первых, Маркс предполагает активное поведение людей по отношению к вещам, о котором он говорил еще в своих юношеских тезисах; во-вторых, операция «наименования» (уже общественная, поскольку предполагает участие языка) служит демонстрацией полезности, которая закрепляет и отбирает активные действия; в-третьих, уже в этой операции, в которую вовлечен язык, содержится опасность опредмечивания, то есть тенденция переноса на свойства предметов тех отличительных признаков, которые опыт закрепил как отношения полезности. Отсюда следует заключить, что критический анализ требует с самого начала вовлечения языка – очень важное предупреждение, для того чтобы зафиксировать светский характер всякого знания, в том числе марксизма, и его теоретическую завершенность. Следует предположить, кроме того, что наука работает на основе лингвистического кодирования. Она тоже является выражением активного поведения человека. В одном фрагменте, ставшем популярным в связи с недавними дискуссиями по эпистемологии, Маркс пишет: «Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове» [МЭ: 23, 189]. Но чтобы мысль Маркса была выражена полнее, к этой выдержке мы хотели бы добавить и другую, где он утверждает: «В отличие от других архитекторов, наука не только рисует воздушные замки, но и возводит отдельные жилые этажи здания, прежде чем заложить его фундамент» [МЭ: 13, 43].

Это заключение – выражение того, чем является или чем должен быть сам марксизм (не говоря о том, что оно характеризует состояние науки XIX века – дарвинизма, химии, математики и даже физики). В самом деле, интересно, что Маркс сознавал это. По сути, именно на этом осознании зиждется его критика теории Рикардо. Речь идет о том, что рост производительности труда становится реальностью, которую немедленно постигает общественное сознание, и что разделение классов с увеличением массы свободного времени у верхушки и ростом числа не занятых в производстве становится также общепризнанным фактом. Связующее звено этих двух видов явлений – социальные противоречия, кризисы. Маркс не верит, что «утонченность» сознания примет массовый характер независимо от проникновения в общественное сознание этих двух предпосылок. Отсюда нескончаемая научная работа и надежда, что она в той или иной форме поможет закрепить в общественном сознании основные положения его исследований.

У Маркса есть отрывок, который, согласно программе его работы, должен был войти в четвертый том «Капитала»; в нем Маркс очень четко определил рамки исторического развития, как он себе его представлял. Отрывок – выдержка из его спора с Т. Годскином, написанный нервно, в форме заметки, – звучит следующим образом:

«Накопление крупных капиталов путем уничтожения мелких. Притяжение. Декапитализация промежуточных сочетаний капитала и труда. Это всего лишь последняя степень и форма того процесса, который превращает условия труда в капитал, затем воспроизводит капитал и отдельные капиталы в более широких размерах, наконец отделяет капиталы, образовавшиеся во многих пунктах общества, от их владельцев и централизует их в руках крупных капиталистов. Приобретая эту крайнюю форму противоположности и противоречия, производство, хотя и в отчужденной форме, превращается в общественное производство. Мы здесь имеем общественный труд и общность орудий производства в действительном процессе труда. Капиталисты в качестве функционеров указанного процесса, который вместе с тем ускоряет это общественное (ассоциированное) производство, а тем самым и развитие производительных сил, становятся в той же мере излишними, в какой они [per] procura общества загребают себе доходы и превозносятся как собственники этого общественного богатства и командиры общественного труда. С ними происходит то же, что и с феодалами, притязания которых, как и их услуги , сделались излишними с возникновением буржуазных обществ, превратились просто-напросто в устаревшие и не соответствующие своей цели привилегии и тем самым быстро приблизились к своей гибели» [МЭ: 26-III, 327].

По поводу этого отрывка можно заметить, что он опровергает упрощенные версии «краха». Маркс говорит здесь о концентрации капиталов, но эта теория вовсе не означает (как еще совсем недавно считали знаменитые исследователи общественных классов) сокращения средних слоев. Как мы знаем, они растут, но их социальная функция становится иной. Маркс считает, что эта перемена выражает снижение интенсивности общественной функции и, напротив, усиление власти, командной функции. Функция производителя смещается ближе к функции собственника. Маркс всегда и последовательно проводил мысль о том, что за буржуазным производителем, которого Дестют де Траси отождествлял с человеческим индивидом, стоит собственник. Историческая тенденция, которую он выделяет, характеризуется как раз снижением производительной функции и ростом власти собственника. Это определяет рамки переходной исторической ступени. Производительные функции передаются общественным индивидам, собственнические – остаются сосредоточенными у старых классов, историческая роль которых идет на убыль.

Впрочем, даже если признавать гуманистическую сущность личности буржуазного производителя и собственника, то все равно она есть нечто глубоко отличное от «общественного индивида». Ссылаясь на Бентама, Маркс дал четкую характеристику первому, а следующее сопоставление позволяет увидеть некоторые черты второго:

«Принцип полезности не был изобретением Бентама. Он лишь бездарно повторил то, что даровито излагали Гельвеций и другие французы XVIII века. Если мы хотим узнать, чтó полезно, например, для собаки, то мы должны сначала исследовать собачью природу. Сама же эта природа не может быть сконструирована „из принципа полезности“. Если мы хотим применить этот принцип к человеку, хотим по принципу полезности оценивать всякие человеческие действия, движения, отношения и т.д., то мы должны знать, какова человеческая природа вообще и как она модифицируется в каждую исторически данную эпоху. Но для Бентама этих вопросов не существует. С самой наивной тупостью он отождествляет современного филистера – и притом, в частности, английского филистера – с нормальным человеком вообще» [МЭ: 23, 623].

Сравним эти черты с чертами нового производителя, общественного индивида. Он придерживается принципа производительного труда, но наивысшей ценностью, богатством само по себе является свободное время; он не нуждается в маскировке всеобщего труда (это «всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение. Он обусловливается частью кооперацией современников, частью использованием труда предшественников» [МЭ: 25-I, 116]) в форме производительного труда; он может судить о своем прошлом, отделяя его от себя. Говоря о Фурье, Маркс пишет:

«Фурье считает характерными признаками эпохи цивилизации моногамию и частную собственность на землю . Современная семья содержит в зародыше не только servitus (рабство), но и крепостничество , так как она с самого начала связана с земледельческими повинностями . Она содержит в миниатюре все те антагонизмы, которые позднее широко развиваются в обществе и в его государстве» [МЭ: 45, 249 – 250].

Занятия историей, наукой, обретение жизни через наслаждение свободным временем, то есть через обобществление развития производительности труда, а также через воплощение этого освобождения в устранении всех форм подчинения, – вот те черты общественного индивида, которые противопоставляются буржуазному утилитаризму. Уже в «Немецкой идеологии» Маркс писал:

«Три… момента – производительная сила, общественное состояние и сознание – могут и должны вступить в противоречие друг с другом, ибо разделение труда делает возможным – более того: действительным, – что духовная и материальная деятельность, наслаждение и труд, производство и потребление выпадают на долю различных индивидов; добиться того, чтобы они не вступали друг с другом в противоречие, возможно только путем устранения разделения труда» [МЭ: 3, 30 – 31].

Из отрывка, приведенного выше, видно, что Маркс считает возникновение противоречия свойством процесса развития. Неизменным остается направление движения – признак, которым люди наделили историю, где противоречие заявило о себе и стало импульсом к активным действиям. Устаревший цинизм Бентама (как выражение сущности класса, который ради самооправдания именовал себя производительным) принял сегодня явно другие формы, и теперь идеология верхушки – собственников, а не производителей – считает необходимым соблюдать «церемонность».

 

7. О методе «переходных» абстракций

Итак, нельзя понять отношение социализм – свобода, не направляя политическую борьбу в русло, указанное Марксом. Развитие производительности труда является составной частью освободительной борьбы масс. Последняя реализуется в ходе исторического процесса борьбы классов, распространения культуры, ограничения общественного разделения труда, ограничения власти и собственности верхушки. Условием для развития этого процесса является то, что различные аналитические «блоки», позволяющие нам рассматривать капиталистическое общество как «целостность», должны оставаться в поле зрения, быть на виду, чтобы то, что временно перестало быть предметом анализа, не оказалось окончательно «изъятым» из процесса. Иначе говоря, Маркс применяет метод «переходных» редукций или абстракций. Речь идет не только об анализе явлений в чистом виде, а о том, чтобы заставить их временно протекать таким образом, чтобы целое освещалось то с одной, то с другой стороны и соответственно другие его участки оказывались то больше, то меньше в тени.

Если, например, трудовой процесс рассматривается как процесс возрастания стоимости, как мертвый труд, который преобразуется в самовозрастающую стоимость, необходимо временно абстрагироваться от процесса обращения в целом. Это достигается не путем его устранения, а, напротив, путем «воображения» процесса в целом как функционирующего в полной мере, как если бы для капитала не существовало проблемы «реализации». В этом случае «малое обращение» – единственно допускаемый в процесс обращения компонент – выступает как переменная величина (то есть переменная эксплуатации). От процесса обращения в целом можно абстрагироваться, потому что цены установлены в воображении, но, как мы говорили, предполагается, что они реальны. Впрочем, если мы хотим продолжать оперировать с изолированным аналитическим блоком «эксплуатации», мы не можем остановиться в этой точке. Изучение произведенной ex novo стоимости требует не только идеальности цен и их реализации, но и абстрагирования от варьирования стоимости той части капитала, которую Маркс определяет как постоянный капитал. В отношении постоянного капитала «мы… применили тот закон математики, при помощи которого она оперирует с переменными и постоянными величинами, когда постоянная величина связана с переменной только посредством сложения и вычитания» [МЭ: 23, 225]. Если в этом смысле постоянный капитал равен нулю, стоимость вообще предстает в виде простого опредмеченного труда, а прибавочная стоимость соответственно как сгусток рабочего времени.

В первом рассмотренном случае сведение обращения к нулю позволяет в воображении вернуть в производственный процесс весь процесс формирования стоимости. Только в таких условиях, то есть в рамках «идеальности», цены и стоимости совпадают. Во втором случае при сведении постоянного капитала к нулю можно распознать произведенную ex novo стоимость, лишь заставив переменную часть авансированного капитала выполнять исключительную роль. Следуя логике Гегеля (аналогичной здесь рикардовскому «редукционизму»), легко истолковать временное сведение к нулю как операцию приведения к единице. Например, следуя этой логике, абсолютную и относительную прибавочную стоимость можно было бы считать тождественными или же считать тождественными спрос и предложение, поменявшиеся местами. На первый взгляд нет ничего проще. Абсолютная прибавочная стоимость относительна, потому что предполагает развитие производительности труда, которая позволяет ограничить необходимое рабочее время лишь частью рабочего дня. Но если обратить внимание на движение прибавочной стоимости, то видимость тождества исчезает. Когда капиталистический способ производства достигает известного уровня развития, возникает альтернатива: каким образом можно повысить норму прибавочной стоимости; ее можно повысить «путем абсолютного удлинения рабочего дня» или, «при данных границах рабочего дня», «путем изменения относительной величины составных частей рабочего дня» (необходимый и прибавочный труд). Здесь, в рамках временного абстрагирования прибавочной стоимости, вновь появляется, как «изменение производительности или интенсивности труда» [МЭ: 23, 519 – 520], та часть постоянного капитала, которую Маркс называет основным. Теперь постоянный капитал опять пускается в дело или по крайней мере та его часть, которая способствует снижению стоимости рабочей силы.

Это только кажется, что Рикардо и его последователи идут тем же путем. Дж. Стюарт Милль, например, идеализирует цену. Для него «обмен, купля и продажа – эти общие условия капиталистического производства – объявляются чем-то совершенно случайным; прибыль будет даже и без купли и продажи рабочей силы» [МЭ: 23, 525]. Иначе говоря, метод «переходного» абстрагирования заменен редукцией, которая переходит в отождествление. Все отношение застывает в моменте идеальности. Говоря о прибавочной стоимости, ни Рикардо, ни Милль, оказывается, не понимают, что «норма прибыли может зависеть от обстоятельств, не оказывающих никакого влияния на норму прибавочной стоимости. Впоследствии, – продолжает Маркс, – …я покажу, что при определенных обстоятельствах одна и та же норма прибавочной стоимости может выразиться в самых различных нормах прибыли и различные нормы прибавочной стоимости – в одной и той же норме прибыли» [МЭ: 23, 533]. Маркс хочет сказать, что, отождествляя норму прибыли и норму прибавочной стоимости, Рикардо препятствует возможности изолировать феномен прибавочной стоимости, так сказать, поместив его в рамки некоего условия. Даже поняв первостепенную роль этой проблемы, он не ограничивается описанием ее в пределах того пространства, которое нужно для ее временной изоляции от целого, а сводит целое к этой единственной проблеме. В результате, сведя прибавочную стоимость к прибыли, он не может уяснить обстоятельств, при которых изменение нормы прибыли не зависит от ее антагонизма по отношению к стоимости заработной платы. Прибавочная стоимость – вот та категория, которая при наличии данного «совокупного работника» может продемонстрировать связь между развитием производительности и малым обращением, и при этом не придется прибегать к редукционизму, который исключает влияние других факторов на норму прибыли.

Как мы знаем, этот вопрос важен для Маркса, потому что он никогда не отказывался от рассмотрения капиталистического способа производства как формы «автономизации» богатства, как системы собственности, которая осуществляет свою власть над живым и мертвым трудом и поэтому не замечает драматических проблем тех, кто, отказавшись от рассмотрения этого аспекта вопроса и решив рассматривать экономику не как науку о данных человеческих отношениях, познаваемых с помощью воображения, а как науку функциональной идеализации, не в состоянии более замечать форм эксплуатации, классового господства и отношений собственности. Во втором томе «Капитала» Маркс рассматривает обращение как потенциально непрерывный процесс. Это ни в коем случае не соответствует реальному ходу дел. Как «переходное» абстрагирование, он представляет и «идеальность» движения обращения (его тенденцию сводить время к нулю), и силы, которые реально действуют в этом направлении. Отсюда – особый способ вычисления времени обращения, на котором мы останавливались. Выше мы говорили, что по сравнению с Рикардо в теории денег Маркса придается новое значение теоретическим исследованиям, возникшим на заре капитализма и проводившимся с учетом взаимосвязанности целей и средств; впоследствии этот вопрос отошел на задний план, уступив место другим интересам. И все-таки второй том «Капитала» в значительной степени является полемикой с меркантилизмом, с profit upon alienation (прибылью от отчуждения). Прибавочная стоимость, пишет Маркс, «не вытекает ни из денежной, ни из натуральной формы заработной платы, или капитала, затраченного на покупку рабочей силы. Она вытекает из обмена стоимости на силу, создающую стоимость, из превращения постоянной величины в переменную» [МЭ: 24, 248]. И еще: «время обращения капитала вообще ограничивает время его производства, а потому и процесс увеличения его стоимости» [МЭ: 24, 142]. Важность этих утверждений очевидна: они не влияют на возможность расчета издержек обращения, а придают им особое значение. Знак минус, с которым вычисляются издержки обращения, указывает на их «историчность» и на тенденцию к снижению их в коммунистическом обществе. Иначе говоря, общественное, плановое производство сможет в значительной степени приблизиться к идеальной модели производства, которое развивается без противоречий.

И хотя Маркс в своих рассуждениях избрал именно это направление, во втором томе «Капитала» есть момент, о котором мы упоминали, где со всей очевидностью вновь ставится проблема отношения к происхождению буржуазного общества и использованию его возможностей. Маркс критикует концепцию profit upon alienation, но по-прежнему тверд в убеждении, что «класс капиталистов остается единственным исходным пунктом денежного обращения» [МЭ: 24, 434]. Здесь вновь в виде «переходной» абстракции проявляется историческая сложность капиталистического способа производства. Приходится противостоять риску изобразить производство и доход как результат рефлексии, то есть по сути тождественные понятия. Центральным моментом является то, что «купля и продажа рабочей силы, в свою очередь, основывается на распределении элементов производства, которое предшествует распределению общественных продуктов и является предпосылкой последнего, а именно: основывается на отделении рабочей силы как товара рабочего от средства производства как собственности не рабочих» [МЭ: 24, 434]. Иначе говоря, если верно то, что специфические части стоимости действуют как доход, также верно и то, что остальные функционируют как капитал. Вновь обращаясь к этой проблеме в конце третьего тома «Капитала», Маркс называет «в корне ложной» догму, «будто стоимость товаров в конечном счете может быть разложена на заработную плату + прибыль + рента» [МЭ: 25-II, 412]. Логически «затруднение это заключается в том, что устойчивые определения дохода и капитала взаимно обмениваются и меняются местами, так что, с точки зрения отдельного капиталиста, кажутся лишь относительными определениями, которые, однако, исчезают при рассмотрении всего процесса производства» [МЭ: 25-II, 413]. Несмотря на множество убедительных доводов, которые могут быть привлечены в защиту этой логики рассуждений «перспективного» типа, все они меркнут перед тем фактом, что капитал сам должен воспроизводиться в товарной стоимости, элемент которой он собой представляет. Логике перспективности и рефлективных отношений, а также логике редукционизма Маркс противопоставляет логику «переходных» абстракций (которые исчезают, оставляя вполне определенные следы), чей функциональный сдвиг характерен для возможных исторических перемен. Как мы знаем, в рефлективном отношении верно то, что отдельному капиталисту кажется, будто прибыль может преобразовываться в доход и ее «одинаково можно потребить как производительно, так и индивидуально, одинаково и как капитал и как доход» [МЭ: 25-II, 417 – 418]. Форма рефлективных отношений скрывает, таким образом, возможность решения и выбора на уровне отдельного капиталиста и является вследствие этого источником и формой его власти как собственника общественного богатства. В действительности эта альтернатива власти остается в рамках системы на индивидуальном уровне. В общем плане, то есть в плане совокупных общественных отношений, действуют естественные законы (на языке Маркса, исторические законы). Капиталистический процесс не просуществовал бы и недели, если бы решение не вкладывать капитал стало всеобщим. Дело в том, что эти решения остаются индивидуальными и в качестве таковых придают историческим законам видимость естественных законов.

Производство вообще базируется, таким образам, на предпосылке, что товары продаются по их стоимости. Приближение к «реальности», о которой Маркс собирался говорить в третьем томе «Капитала», по сути является прогрессивным ослаблением связей, которые следуют из «идеализации», то есть из предшествования стоимостей-цен реальному обращению. Обмен постепенно освобождается от этой «идеальности», даже если его реальный механизм выглядит таким образом, что он как бы недалеко ушел от предполагаемой «идеальности». Как бы то ни было, «реализация» остается открытым вопросом, а с ней – и вопрос о конкуренции. Торговый капитал не только в воображении выступает как непроизводительные издержки по отношению к идеальному условию, когда цены уже реализованы, но и реально влияет на норму прибыли. От земельной ренты тоже нет больше нужды абстрагироваться. Ее капиталистический генезис объясняется в рамках специфических свойств такой области производства, как сельское хозяйство, органическая структура которого во времена Маркса демонстрировала явное преобладание живого труда над опредмеченным. Тем не менее и в развитии этого процесса сближения с реальностью процесс «переходного» абстрагирования продолжает оставаться центральным. Именно в связи с «рефлективной» логикой Маркс замечает:

«…хотя норма прибыли в числовом выражении отлична от нормы прибавочной стоимости, между тем как прибавочная стоимость и прибыль представляют в действительности одно и то же и равны также в числовом выражении, тем не менее прибыль есть превращенная форма прибавочной стоимости, форма, в которой ее происхождение и тайна ее бытия замаскированы и скрыты. В самом деле, прибыль есть форма проявления прибавочной стоимости, и эту последнюю лишь посредством анализа надлежит выводить из первой» [См. МЭ: 25-I, 55].

В другом месте Маркс пишет, что прибыль – это наиболее развитая форма прибавочной стоимости. В любом случае Маркс продолжает следовать линии, выработанной им в первом томе «Капитала». Прибавочная стоимость и прибыль не являются чистой игрой ума. Только благодаря тому, что очевидность малого обращения не была сброшена со счетов, Маркс может видеть в развитии производительности труда не только возрастание потребительных стоимостей, которые, будучи идеализированы, могут быть реализованы при любых обстоятельствах, а он также усматривает в ней возможность вскрыть либо жалкую основу кражи рабочего времени и поставить вопрос о свободном времени масс, либо же основу обретения автономности меновой стоимостью, формирования и упрочения отношений собственности или близких к ним отношений власти.

Знаменитый вопрос о «трансформации» тоже рассматривается на этом фоне. Установление рыночной стоимости, пишет Маркс, «представленное здесь абстрактно… совершается на действительном рынке посредством конкуренции между покупателями, если спрос как раз настолько велик, чтобы поглотить данную массу товаров по ее установленной таким образом стоимости» [МЭ: 25-I, 202]. Реальность, к которой мы приближаемся, таким образом, еще намеренно удерживается вблизи собственной концепции, то есть вблизи ее «переходной» воображаемой абстракции. С другой стороны, то реальное условие, которое больше всего давит на Маркса (рост производительности труда), сводится к нулю; оно появится вновь только в рамках закона тенденции нормы прибыли к понижению. Предполагаемые идеальные условия – это те, при которых товары продаются по их стоимости. Заметьте, что здесь Маркс понимает под прибавочной стоимостью не первоначальное условие присвоения рабочей силы, на основе которого появляется капитал и все отношения собственности, а то, что непременно признáет каждый рикардианец, – специфичность отношений эксплуатации в отраслях производства, находящихся на разном уровне технического развития. Если заданы конкуренция капиталов, различный органический состав отраслей производства, зарплата и ее масса, ставшая показателем определенного количества рабочей силы, и прибавочные стоимости, которые приведены ею в движение, если известна норма прибавочной стоимости и производительность труда, если предполагается, что товары продаются в целом по их стоимости (то есть что общая сумма цен-стоимостей реализуется), – если известны все эти идеальные, предполагаемые условия, то можно сделать заключение о преобразовании прибавочных стоимостей в среднюю прибыль. Этого нельзя было бы сделать, не прибегая к «переходной» идеализации, которая позволяет говорить о сбыте по стоимости как о предположении и приостанавливает действие всех других переменных условий.

Следовало бы говорить не о натуралистических реминисценциях, а скорее о постоянном применении метода «идеализации» или «переходного» абстрагирования. В самом деле этот метод тотчас же показывает, что изменение производительности труда проявляет себя как постоянная тенденция. В стремлении приблизиться к реальности это приводит к закреплению закона, выражающего тенденцию нормы прибыли к понижению, а следовательно, к объективному выявлению границ и препятствий в капиталистической системе, которые принимает форму ее противоречий. О законах, выражающих тенденции, иногда говорилось, что они не представляют большой ценности с научной точки зрения. Но в методе Маркса речь идет о том, чтобы сделать видимыми те признаки, которые при исследовании без помощи «переходного» абстрагирования остались бы не замеченными вовсе. А именно они позволяют Марксу говорить об альтернативе: либо общество, где обретение самостоятельности (автономизация) меновой стоимостью ведет к постоянному увеличению дисбаланса между живым трудом и обладанием мертвым трудом; либо общество, где признаки, выявленные в условиях, которые внешне их как бы исключили, служат для того, чтобы направлять к массовому освобождению развитие индивидуальных способностей. Эти указания, ориентиры Маркс оставил нам для построения коммунистической свободы.

Всем этим я вовсе не собираюсь до бесконечности защищать ценность научного метода Маркса. Процессы, рассматриваемые Марксом, иногда условны, открытия гениальны, но нечетко изложены, воображаемое не всегда соответствует результатам. В этой работе я хотел сказать о другом. С самого начала своего исследования, там, где внимание сосредоточено на обесценении капитала и на тезисе о том, что капитал никогда полностью не платит своих долгов; в изучении вопроса об «автономизации» меновой стоимости и отношениях собственности и господства, которые отсюда вытекают, и вплоть до встречи-столкновения с Рикардо относительно того, по какому руслу направить рост производительности труда, вплоть до альтернативы: наслаждение верхушки или свободное время масс, – Маркс дает нам последовательный анализ, направленный на освобождение экономической науки от ее традиционной связи с имущими слоями и на сохранение ее как науки. Результатом является гипотеза о новом типе производителя (общественный индивид), который возьмет условия свободного развития и свободного движения индивидов под свой контроль. Маркс приходит к этой гипотезе не на философской и не на политэкономической основе; он подталкивает экономическую науку к разработке гипотезы о преобразовании и продолжает беспристрастным взглядом наблюдать за настоящим, в котором остатки насилия и варварства, подлежащие уничтожению, еще сохраняются внутри системы связей, совместимых с ними, и чья рациональность, следовательно, нуждается в радикальном преобразовании.