Измученные ангелы мои!     Сопутники в большом и малом! Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам     Я загонял вас. Вот они, Мои вертепы и трущобы!     О, я не знаю устали, когда Схожу, никем не знаемый, сюда,     В теснины мерзости и злобы. Когда в душе все чистое мертво,     Здесь, где разит скотством и тленьем, Живит меня заклятым вдохновеньем     Дыханье века моего. Я здесь учусь ужасному веселью:     Постылый звук тех песен обретать, Которых никогда и никакая мать     Не пропоет над колыбелью.

Ребенок спал, покуда граммофон     Все надрывался «Травиатой». Под вопль и скрип какой дурманный сон     Вонзался в мозг его разъятый? Внезапно мать мембрану подняла —     Сон сорвался, дитя проснулось, Оно кричит. Из темного угла     Вся тишина в него метнулась… О, наших душ не потрясай     Твоею тишиною грозной! Мы молимся — Ты сна не прерывай     Для вечной ночи, слишком звездной.

Нет у меня для вас ни слова,     Ни звука в сердце нет, Виденья бедные былого,     Друзья погибших лет! Быть может, умер я, быть может —     Заброшен в новый век, А тот, который с вами прожит,     Был только волн разбег, И я, ударившись о камни,     Окровавлен, но жив,— И видится издалека мне,     Как вас несет отлив.

Лоб — Мел. Бел Гроб. Спел Поп. Сноп Стрел — День Свят! Склеп Слеп. Тень — В ад!

Полузабытая отрада, Ночной попойки благодать: Хлебнешь — и ничего не надо, Хлебнешь — и хочется опять. И жизнь перед нетрезвым взглядом Глубоко так обнажена, Как эта гибкая спина У женщины, сидящей рядом. Я вижу тонкого хребта Перебегающие звенья, К ним припадаю на мгновенье — И пудра мне пылит уста. Смеется легкое созданье, А мне отрадно сочетать Неутешительное знанье С блаженством ничего не знать.

Когда меня пред божий суд На черных дрогах повезут, Смутятся нищие сердца При виде моего лица. Оно их тайно восхитит И страх завистливый родит. Отстав от шествия, тайком, Воображаясь мертвецом, Тогда пред стеклами витрин Из вас, быть может, не один Украдкой так же сложит рот, И нос тихонько задерет, И глаз полуприщурит свой, Чтоб видеть, как закрыт другой. Но свет (иль сумрак?) тайный тот На чудака не снизойдет. Не отразит румяный лик, Чем я ужасен и велик: Ни почивающих теней На вещей бледности моей, Ни беспощадного огня, Который уж лизнул меня. Последнюю мою примету Чужому не отдам лицу… Не подражайте ж мертвецу, Как подражаете поэту.

Скорее челюстью своей Поднимет солнце муравей; Скорей вода с огнем смесится; Кентаврова скорее кровь В бальзам целебный обратится, — Чем наша кончится любовь. Быть может, самый Рим прейдет; Быть может, Тартар нам вернет Невозвратимо Марона; Быть может, там, средь облаков, Над крепкой высью Пелиона, И нет и не было богов. Всё допустимо, и во всём Злым и властительным умом Пора, быть может, усомниться, Чтоб омертвелою душой В беззвучный ужас погрузиться И лиру растоптать пятой. Но ты, о Лила, и тогда, В те беспросветные года, Своим единым появленьем Мне мир откроешь прежний, наш, — И сим отвергнутым виденьем Опять залюбоваться дашь.