Я угасну… Я угасну… Всё равно… Умру, уйду. Я скитаюсь здесь напрасно. Путь далек мне. Я пойду. Небо низко. Ветер злобен. Травы вялы. Пал туман. Призрак счастья тускл и дробен. Жизнь — томительный обман. Вы — останьтесь. Вам за мною Не идти. Туман — глубок. Я уйду, закроюсь мглою… Путь неведом и далек…

Что-то нужно. Что-то нужно…     Я не знаю — что. В темноте прижаться дружно?     Нет, не то, не то. Знаю, там, за тесным кругом,     Что-то ждет меня. Дух мой, дух мой, будь мне другом,     Дай огня, огня! Где мы? Где мы? Мрак горячий     Мне спалил лицо… Я ль, бессильный, я ль, незрячий,     Разомкну кольцо. Я стою, во мраке скован.     Разорвите мглу!.. Я упал к своим оковам     На сыром полу.

Сумерки снежные. Дали туманные. Крыши гребнями бегут. Краски закатные, розово-странные, Над куполами плывут. Тихо, так тихо, и грустно, и сладостно. Смотрят из окон огни… Звон колокольный вливается благостно… Плачу, что люди одни… Вечно одни, с надоевшими муками, Так же, как я, так и тот, Кто утешается грустными звуками, Там, за стеною, — поет.

Схватил я дымный факел мой, Бежал по городу бездумно, И искры огненной струёй За мною сыпались бесшумно. Мелькал по темным площадям, Стучал по звонким серым плитам, Бежал к далеким фонарям, Струистым отсветом повитым. И я дробил глухую тишь, И в уши мне врывался ветер. Ты, город черный, мертво спишь, А я живу — последний вечер. Бегу туда, за твой предел, К пустым полям и к чахлым травам, Где мглистый воздух онемел Под лунным отблеском кровавым. Я всколыхну речной покой, С разбега прыгну в глубь немую, Сомкнутся волны надо мной, И факел мой потушат струи. И тихо факел поплывет, Холодный, черный, обгорелый… Его волна к земле прибьет, Его омоет пеной белой…

Я шел по скользкому паркету, Вдыхал искусственность духов, Искал «ее». Вон ту? Вот эту? Не знаю. Думал, что цветов! Искал — ее. Хотел — желанья. Ненужной ласки. Новизны. Быть может — муки ожиданья? Не знаю сам. То были сны. Я так устал, все были близки И так доступны. Я устал. Мои желанья были низки? Не знаю. Пусть. Ведь это — бал.

Проклятый кем-то, взрос я в зыбях Мечты не знающей души. В моих глазах, свинцово-рыбьих, Залег туман речной глуши. Смотрю без радости и гнева, Не вижу я добра и зла, Не слышу стройного напева, Не ведаю — где свет, где мгла. Когда смотрю в чужие очи, — Боюсь огня сверкнувших дум… И я бегу к покрову ночи… Испуганный, дрожит мой ум.

Живу последние мгновенья. Безмирны<й> сон, последний сон. Пою предсмертные моленья, В душе растет победный звон. Дрожа и плача, торжествуя, Дошел до дальнего конца… И умер я, и вновь живу я… Прошел пустыни. Жду венца. Развею стяг, мне данный Богом Еще тогда, в неясный час, Когда по облачным дорогам Я шел и слышал вещий глас. Я белый стяг окрасил кровью И вот — принес его на Суд. Крещенный злобой и любовью, Я ввысь иду. Утес мой крут. Взойду на кручи. Подо мною — Клубится пена облаков. Я над безвольностью земною Восстану, просветлен и нов. Тогда свершится Суд. Последний… На стяг прольются вновь лучи… Вспою мой гимн еще победней, Заблещут ангелов мечи. И Он сойдет, и скажет слово, И приобщит к Себе меня. И всепрощения благого Прольется песнь, светло звеня. Мои скитанья и томленья Потонут в низинах земли. Свершится чудо Воскресенья… Мой светлый дух! Живи! Внемли!

На город упали туманы Холодною белой фатой… Возникли немые обманы Далекой, чужой чередой… Как улиц ущелья глубоки! Как сдвинулись стены тесней! Во мгле — потускневшие строки Бегущих за дымкой огней. Огни наливаются кровью, Мигают, как чьи-то глаза!.. …Я замкнут здесь… С злобой, с любовью. Ушли навсегда небеса.

В высокой башне — темных окон ряд. В передрассветной мгле, туманным зимним утром, Теряются верхушка и орел… И лишь внизу, в окне, светло горят В часовне, переливным перламутром, Огни свечей — лучистый ореол. Кругом, впотьмах, в чуть брезжущем рассвете, Ползут немые тени, гаснут фонари… В домах зажглись огни; дрожат и тухнут. Зеванье слышно в утреннем привете… Так медленны движенья… ждут зари. И стены призрачны. Как будто скоро рухнут. Невнятный стук дверей издалека — И из домов выходят люди. Взор кидают Вокруг, на небо. Крестятся. Бредут. Сегодня будет им работа нелегка… Сегодня, завтра, — день за днем. Не знают, Когда избавятся от неразрывных пут. Идут к часовне. Торопливо ставят Свечу свою пред почерневшим ликом. Глаза святые смотрят грустно, строго, Как будто видят, кто душой лукавит, Как будто вспоминают о великом Грехе того, кто принял чин от Бога, — Монаха, что в Святой четверг, в ночной тиши, Вблизи от них, в уединенной келье, Убил того, с кем смертный грех творил… Ты, богомолец! Свет свечей туши. Не место здесь смиренному веселью: Он каждый камень кровью обагрил. Всё тихо здесь. А дух былой минуты Беззвучно плачет. Но невидим он. А ты стоишь смиренно на коленях И плачешься, что дни твои так круты, Что за стеной часовни — вечный стон, Что нищие там дрогнут на ступенях… Не плачь! Иди! Здесь стены знают страх! Там скрытый Ужас призрачно таится, Где человек переступил за грань! Ты ропщешь там в открытых всем слезах, Где даже свет — испуганно струится! Ты здесь не нужен. Не молись и встань!

Я задумался. Очнулся. Колокольный звон! В церковь, к свечкам, к темным ликам Грустно манит он. Поздно, поздно. В церкви пусто. То последний звон. Сердцу хочется больного, Сердцу внятен стон. Слишком поздно. Свечи гаснут. Кто всегда — один, Тот забыл, что в церкви — радость, Он — как блудный сын. Я хочу назад вернуться, На колени пасть! Боже, Боже! Дом Твой кроток, — Надо мною — власть! Я в тюрьме своих исканий. Призраки плывут, И грозят, и манят, манят, Паутину ткут! Слишком поздно. В темной бездне Я ослеп и сгнил… Будет стыдно выйти к свету — И не хватит сил.

Может быть, играет Дьявол     Страшную игру, Учит вере: «Здесь побуду     И потом умру». Шепчет смутно бледным, слабым,     Что не им — искать, Что лишь маска жизни — правда,     И на ней — печать. Этот шепот — в свисте ветра,     В шелесте ветвей… Он трусливых заставляет     Дверь закрыть плотней, Укрываться за стенами     В мертвенный покой И забыть, что там, за дверью, —     Неизбежный бой. Каждый слабый рано ль, поздно ль,     Иль в ином миру Крикнет: «Горе. Я обманут!     За обман — умру».

Пусть стены круты, башни стройны И ослепительны огни; Пусть льют потоки крови войны; Пусть переменны наши дни; Пускай кипят, звенят, трепещут, Грохочут гулко города; Пусть время неумолчно плещет, — Ты надо всем горишь, звезда! Прости мне, свет иной основы, Неизменяемых начал, — Что я тебя в борьбе суровой Так безрассудно забывал.

Я стройна и красива. Ты знаешь? Как люблю я себя целовать! Как люблю я, когда ты ласкаешь, Обольщаться собой и мечтать! И мечтать, и сплетать вереницы Так неясно несущихся грез… Я — царица, и я — в колеснице… Я — в дремотности дышащих роз… Милый, милый! Как странно красиво… Я в свою красоту влюблена! Я люблю тебя много, но лживо: От себя, от себя я пьяна! Как прекрасно и ласково тело! Эту ласку тебе отдаю. Не отгонишь… Целую я смело… Как тебя… Как себя я люблю…

Я опьянялся цветами мирскими, Воздух и блески я жадно внимал, Жил воедино с волнами морскими, Вместе с людьми ликовал и страдал. О, колебанья несметных случайностей! Был я натянут послушной струной, Отдал я дань обольщению крайностей, Был я игрушкой… Но стал я — иной. Я не ищу обольщений обманных. Я задыхаюсь в тумане, в бреду!.. Я от измен, как убийцы — нежданных, Тихо, беззвучно, светло отойду. Снова и снова, к далёкому, милому, К нежно-неясному путь поведёт. И подойду я так близко к незримому. Перед глазами туманность падёт. Знаю — увижу я Вечные Грани, Знаю — пойму я Предвечный Закон. Муку печальную прежних скитаний Вспомню я грустно. И путь мой свершён.

Я не знаю. Я не знаю. Но меня томит мечта: Может быть, — от нас сокрыта — Есть Иная Красота, — Выше всех красот открытых. Я ее, любя, боюсь… Может быть, — в ней — смерть, убийство, Но я к Ней иду, несусь!

Я не знаю худшего мучения — Как не знать мученья никогда. Только в злейших муках — обновленье, Лишь за мглой губительной — звезда. Если бы всегда — одни приятности, Если б каждый день нам нес цветы, — Мы б не знали вовсе о превратности, Мы б не знали сладости мечты. Мы не поняли бы радости хотения, Если бы всегда нам отвечали: «Да». Я не знаю худшего мученья — Как не знать мученья никогда.

На небе сбираются тучи, Зловещий смыкается круг. Ты замер, о ветер летучий, Мой вечный, единственный друг. Я скован. Я замкнут. Уж поздно. Равнина сокрылась из глаз; И молнии вспыхнули грозно, И факел последний погас. Один я… Темно и бездольно. Лишь молний прерывистый свет Мне в душу врывается больно… Кричу… Только громы в ответ. Мне жутко в пустыне бездонной, Мне страшно с нездешними встреч. Ложусь, до конца изможденный, И звякает щит мой о меч.

Я очнулся. Вдали, на востоке, Заалела полоска огня… …………… Солнце, Солнце, Отец мой Высокий! О, как властно зовешь ты меня. Солнце, Солнце, создатель могучий, Задохнулся я в черном бреду… Сзади, сбоку — нависшие тучи, — Но к тебе — я иду!

Что это? Что это? Толпы врагов? Люди ли, призраки ль это? Я ль не дойду к Тебе, Бог из Богов? Вижу движенья запрета. Мне вы мешаете к Богу идти? Люди иль духи, — пустите! Вижу маяк я на дальнем пути… Мне ль уступить не хотите? Молча смыкаетесь? Эй, мертвецы! Пусть ваши лица и строги — Я не боюсь вас, немые бойцы! Я нападаю! С дороги!

……………………………………… О золотое светило! Ты ли горишь в небесах? Тают последние силы… Слезы блестят на глазах. Видишь! Ты видишь! Я — смелый, Шел неуклонно к тебе, Бился рукою умелой, Отдал себя я — Судьбе. Полчища были несметны, — Я прорвался через них. Бился за подвиг обетный, Насмерть изранен… Затих… Вечное Солнце! Взгляни же! Я умираю от ран… Молча спускается ниже, К сумраку западных стран. Мудрое Солнце! Ты право. Слышу безмолвный ответ: «Вольным хотениям — слава. Павшим за волю — привет!» ………………………………………… Взор огневого светила. Блещет закат в небесах. Тают последние силы… Черные бездны — в глазах.

Достигнуть! Достигнуть! Дойти до конца, — Стоять на последней ступени, И снова стремиться, и так — без конца… Как радостна цепь достижений! Бессмертно прекрасен желанный венец. В нем — счастие всех достижений. Равно обновляют — победный венец И трепетный венчик мучений. В победе — желание новых торжеств, Стихийная сила хотенья. Но вижу иную возможность торжеств: Есть в муке — мечта Воскресенья.

Я беден, беден! Горе мне!     Тебя ласкал я смело… И ты была близка ко мне,     И нежно было тело… Я сладко спал, но в этом сне     Вся правда потускнела! Глаза открылись после сна     И снова стали зорки. Пред ними мокрая стена     И нищета каморки, И мерзки низкого окна     Обтрепанные шторки! Я здесь горел! Я здесь любил!     За что же мука, Боже? Я злую правду позабыл, —     И правда стала строже… Я пробужденья не убил     На этом жестком ложе!

И снова голос нежный, И снова тишина, И гладь равнины снежной За стеклами окна. Часы стучат так мерно, Так ровен плеск стихов. И счастье снова верно, И больше нет грехов. Я бросил их: я дома, — Не манит путь назад. Здесь все душе знакомо… Я нежно, грустно рад. Мои неясны грезы, Я только тихо нов… Закат рассыпал розы По савану снегов.

Близкие, нежные тени… Знаю — вы дети зыбей… Сонмище тихих видений… Пойте же, пойте — скорей! Пойте желанную песню. Смерть и Рожденье — всегда. Тише! Нежней! Бестелесней! <Стужа?> Журчанье. Вода. Песни прощаний, привета, Ангелы светлых лучей! Крыльями сердце согрето. Пойте же, пойте — скорей!

О, в душе у тебя есть безмерно-родное, До боли знакомое мне. Лишь на миг засветилось, и снова — иное, Улетело, скользя, в тишине. Лишь на миг, лишь на миг только правды хочу я! Задержать переменность твою… Словно что-то возможное чуя, Я ловлю световую струю! Здесь! И нет! Но я знаю, я знаю — Сердце было мгновенно светло… Я был близок к расцветшему Раю… И мое! И твое! — И ушло!

Я плачу вновь. Осенний вечер. И, может быть, — Печаль близка. На сердце снова белый саван Надела бледная рука. Как тяжело, как больно, горько! Опять пойдут навстречу дни… Опять душа в бездонном мраке Завидит красные огни. И будет долго, долго слышен Во мгле последний — скорбный плач. Я жду, я жду. Ко мне во мраке Идет невидимый палач.

Горьки думы о земном, О потерянном Великом. Робко шепчут об ином Три свечи пред тёмным ликом. Смутно плачет о больном Безотрадный вой метели. Навсегда забыться сном В тишине безмолвных келий. За решётчатым окном Занесённый снегом ельник. О спасении земном Помолюсь и я, отшельник.

Я не люблю вас, люди, люди, Из серокаменных домов! Вы не участвуете в чуде Пророчества и вещих снов. Но вы мне близки, люди, люди! Немые облики теней! Вам больно жить на жесткой груде, На ребрах городских камней. По ним влачась, о люди, люди! Изранили вы ноги в кровь. Как бледны лица, чахлы груди! В вас узнаю себя я вновь. Я вас покинул, люди, люди! Но между вас идет мой след. Я Чуду крикнул: буди! буди! Но вы — мой пережитый бред.

Грустный вечер и светлое небо. В кольце тумана блестящий шар. Темные воды — двойное небо… И был я молод — и стал я стар. Темные ели, обрывный берег Упали в воды и вглубь вошли. Столб серебристый поплыл на берег, На дальний берег чужой земли. Сердцу хочется белых башен На черном фоне ночных дерёв… В выси воздушных, прозрачных башен Я буду снова безмерно нов! Светлые башни! Хочу вас видеть В мерцанье призрачно-белых стен. В небо ушедшие башни видеть, Где сердцу — воля и сладкий плен! Белые башни! Вы — знаю — близко, Но мне незримы, и я — один… …Губы припали так близко, близко, К росистым травам сырых ложбин…

Солнце! Солнце! Огнь палящий! Солнце! Ярый кат небес! Ты опустишь меч разящий, Взрежешь облачность завес. Но не воплем, но не плачем Встречу огненный удар. Что мы знаем? Что мы значим? Я, незрячий, сед и стар. На колени! Прочь, корона! Упадай, порфира, с плеч! О, губящий! Я без стона Принимаю тяжкий меч. Пред народом, умиленный, Первым пал последний царь!.. Над главою убеленной Меч взнесен. Я жду. Ударь!

Если сердце захочет плакать, Я заплачу — и буду рад. Будет сладко, и будет грустно: Знаю — близок возможный брат. Слезы горьки, но небо чисто. Кто-то скорбный пришел ко мне, Скорбный, бледный, но вечно милый. Мы виновны в одной вине. Мы виновны в грехе рожденья, Мы нарушили тишину, Мы попрали молчанье Смерти, Мы стонали в земном плену. Если сердце захочет плакать, Я заплачу — и буду рад. Будут наши страданья чисты: Тайну знаю лишь я — да брат.

О, как мне скучно, скучно, скучно! Как неустанна суета! Как всё вокруг спешит докучно И бредит сонная мечта. Как будто кто-то, грозный, темный, Крылами навевает жар… В провалах мысли исступленной Горит невидимый пожар. Я не хочу сгорать незримо! Незримый жар стократ страшней, Чем тот, что мчит неугасимо Безумства блещущих огней… О нет, спасите! К краю кубка Припасть устами… Пью! Мое!.. Опять измена!.. Уксус, губка — И ненавистное копье!..

    О детках никто не заботится.     Мама оставила с нянькой.     Плачут, сердечки колотятся… «Дети, не кушайте перед банькой».     Плачут бедные дети.     Утирают слезы кулачиком.     Как больно живется на свете!.. «Дети, играйте мячиком».     Скучно. Хочется чудной сказки,     Надоела старая нянька.     Просят утешения грустные глазки… «Глядите: вот Ванька-встанька…»

Над рекою Голубою Я стою… На холме я, Сладко млея, Запою. Ветер дышит, Чуть колышет Лепестки, Обвевает, Налетает От реки. Песня льется, Донесется До людей… Пусть вздыхают, Пусть внимают Тихо ей.

О творец, ослепшей жизни Погрузивший нас во мглу, В час рожденья и на тризне Я пою тебе хвалу. Неизведанный губитель Вечно трепетных сердец, Добрый пастырь, правый мститель, Ты — убийца, ты — отец. Если правда станет ложью, Бог, тебя я восхвалю И молитвы смутной дрожью Жажду сердца утолю. О, поставь слепую душу На таинственный рубеж! Я смиренья не нарушу, Погуби — или утешь! Был я робок и опаслив, Но на радостной заре Буду светел, буду счастлив Жертвой пасть на алтаре!

Чело в лучах и члены гибки. Бросаю в воздух звонкий Диск. Кружась, летит, и блески зыбки. В струях зефира — свист и визг. Смотрю: взметнулись в синем небе Два Солнца: Диск и Аполлон. Я посвящаю юной Гебе Размах руки и меди звон. Взлетел. Дрожит… Сейчас сорвется. И вот — упал к моим ногам. Еще удар — опять взовьется Навстречу блещущим лучам.

Ухожу. На сердце — холод млеющий, Высохла последняя слеза. Дверь закрылась. Злобен ветер веющий, Смотрит ночь беззвездная в глаза. Ухожу. Пойду немыми странами. Знаю: на пути — не обернусь. Жизнь зовет последними обманами… Больше нет соблазнов: не вернусь.

Тяжки шаги моих солдат. Мерно идет за рядом ряд. Едкая пыль… «Вперед! Вперед!» Каждый из вас убьет, умрет. Гром барабанов. Стук костей. Жизнь неустанна… «Марш, смелей!» Пройдены версты. Смерть не ждет. Призрак возник… «Вперед, вперед!» Верны шаги слепых солдат. К смерти идет за рядом ряд.

Внимая дикий рев погони, И я бежал в пустыню, вдаль, Взглянуть в глаза моей Горгоне, Бежал скрестить со сталью сталь. И в час, когда меня с врагиней Сомкнуло бранное кольцо, — Я вдруг увидел над пустыней Ее стеклянное лицо. Когда, гремя, с небес сводили Огонь мечи и шла гроза — Меня топтали в вихрях пыли Смерчам подобные глаза. Сожженный молнией и страхом, Я встал, слепец полуседой, Но кто хоть раз был смешан с прахом, Не сложит песни золотой.

Друзья! В тот час, когда, усталый, Я вам скажу, что нет Мечты, Залейте кровью, ярко-алой, Мои позорные черты. И в этом будет правда — знайте. Свой приговор изрек я сам. Мой труп проклятый растерзайте И на съеденье бросьте псам! И ныне я, завету верен, В того, кто снял с чела венок, Кто перед Жизнью — лицемерен, — Вонжу отравленный клинок!

Затянут тиной темный пруд. Смотрю в него. Лицо так бледно. А за стеной уже несут Светильник свой. Поют победно. Боюсь их пенья. Там, за мглой, Предстанет ужас пробуждеиья… В ответ на радость под землей Чуть шепчут песни погребенья… Уйдите, ах, уйдите прочь! Я слышу смерть, вам нет надежды. О, как ужасно смотрит ночь На эти брачные одежды. Скорее, плачьте. Зной сокрыл Провал. С улыбкой пенью внемлет И дуновеньем темных крыл Огонь светильника колеблет.

Заслышав голос прорицанья, Я Сына Божия казнил. Хвалите Бога за избранье! Меня покой не соблазнил. О, вынул тот жестокий жребий, Кто над Царем взнесет удар! Но разве не был в дальнем небе На землю сброшенный Икар? Омыты руки пред толпою, Но перед Небом, я — судья, — Кровавых пятен с них не смою! — Я ими свят. Несись, ладья! Тому, кто верен Вечной Воле, Дорогой торной не идти. Отныне я — единый в поле, На непроложенном пути. Стучался я у тайной двери. За ней — спасенье или смерть. И мне в неколебимой вере Предстала вскрывшаяся твердь. И ныне знаю: в час желанный — За миг мученья — вознесусь. Последней Правдой осиянный, Меня обнимет Иисус!

Только вечером нежное Мне понятно и близко… Говорит Неизбежное В блеске Лунного Диска. В ленте, медленно тающей, Озаренных туманов Словно блеск замирающий Голубых океанов… Только вечером нежное Сердцу тяжкому близко… Как всегда Неизбежное — Тайне Лунного Диска…

Меня роднят с тобою дни мечтаний, Дни первых радостей пред жертвенным огнем… И были мы во власти обаяний, И сон ночной опять переживали днем. Ты отступил от жертвоприношений, Богам неведомым. Ушел в страну отцов, Вершить дела домашних устроений, Заботы будущих и прежних мертвецов. Я вышел в жизнь. Быть может, мой удар — Защитник от Судьбы — и робок, и не меток. Но жизнь благодарю за то, что я — не стар И не герой в театре марьонеток.

Навсегда разорванные цепи Мне милей согласного звена. Я, навек сокрытый в темном склепе, Не ищу ни двери, ни окна. Я в беззвучной темноте пещеры Должен в землю ход глубокий рыть. И, изведав счастье новой веры, Никому объятий не раскрыть.

Мы все изнываем от жизненной боли. И нет исцеленья. Нам больно, нам больно. Я тысячи раз умирал против воли — И тысячи раз воскресал подневольно. Как будто бы взор, неестественно меткий, Нас издали знаком мучений отметил. Я долго махал призывающей веткой, Кричал над морями — никто не ответил. Прошли корабли, не меняя дороги, Боясь наскочить на утес придорожный, Там, за морем где-то, — рождаются боги, А мы — на скале, позабытой, безбожной.

Привет тебе из тихой дали, Где ветер гнет верхи дерёв, Где голубые тени пали На золотую гладь снегов. Привет тебе, мой брат далекий, Борящийся средь тяжких стен! Я с Тишиной голубоокой Замкнулся в добровольный плен. Как хорошо, где солнце светит И острый луч слепит глаза!.. Вам пушек рев на зов ответит, А мне — лесные голоса. Будь счастлив там, где все не правы, Где кровью вскормлены мечты И жертва дьявольской забавы — Герои, дети и шуты…

Спи. Покой твой, сон невесты Соблазняет черный клир. Но магические жесты Охранят твой ясный мир. Спи, усни. Еще устанешь, Упадешь в пыли дорог, В тайну пропастей заглянешь, Выпьешь чашу. Жребий строг. Спи, пока не соберутся Страхи, дьяволы и тьмы… Над тобой еще сомкнутся Вихри воющей зимы… Спи. Я бодрствую, бессонный.. Близок час, но не настал. Тихо всё и усыпленно В переходах темных зал. Но когда изнеможенье Окует мне веки сном — Пробуждайся! Пей мученье В чаше с дьявольским вином.

В кольце безумствующих гадин Стою — потерянный и голый. Навеки сердца клад украден. Я слышу хохот их веселый. Закрыл лицо в жестокой муке — И нет молитв, и нет заклятий. На обессиленные руки Кладут позорные печати. Глумясь над знаком избавленья, Мне в рот суют вина и хлеба, — И вижу отблеск наважденья В огнях разорванного неба.

Мы мерзостью постыдно-рьяной Так сладостно оскорблены, И сердце ищет мути пьяной Для беспощадной глубины. Но горе нам! Когда из бездны На нас потоком хлынет кровь, Когда предстанет Лик Железный — Кто примет смертную любовь? Кто, смелый, первый прямо взглянет Желанной Гостье в острый взор, Кто, содрогнувшись, не отпрянет, Меняя муку на позор? Никто. И мы опять закружим По затемняющим кругам, Отдавши тело зноям, стужам, Губам, объятьям и костям…

Дьявол, Вечный Изменник, Меня возводил на башни. Говорил: «Мой Высокий Пленник, Позабудем наш спор вчерашний. Я не прав был. Прошу прощенья. Мила мне твоя дорога. Во мне говорило мщенье — Странная злость на Бога. Мне дорог твой гнев вчерашний И верность святому обету… Обнявшись, бросимся с башни Навстречу вечернему свету». Умолк Небесный Изгнанник, А я в ответ улыбаюсь. «Я отныне твой вечный данник, Во всем Тебе покоряюсь. Сегодня я — вольный Изменник, Мне незачем падать с башни. Я — твой добровольный пленник. Отвергнут мой Бог — вчерашний».

Мой робкий брат, пришедший темной ночью, По вялым травам, через чащу веток, — Прижмись ко мне, приникни ближе, ближе!.. Удар не ждет, безжалостен и меток. Мы сонные погибнем тайной ночью. Убийца наш слезами захлебнется. Приблизятся далекие зарницы. Легко, легко, а кровь из сердца льется.

День морозно-золотистый Сети тонкие расставил, А в дали, пурпурно-мглистой, Кто-то медь ковал и плавил. Кто-то золотом сусальным Облепил кресты и крыши. Тихий ветер дымам дальним Приказал завиться выше… К сизым кольцам взоры вскинем! Мир печалью светлой болен… Стынет в небе, ярко-синем, Строй прозрачных колоколен.

Тебе, богине светлоокой, Мой стих нетвердый отдаю. Тебе, богине светлоокой, Вверяю утлую ладью. Тебя, рожденную без крови, Молю о ясной тишине! Напеву робких славословий Внемли, склонив чело ко мне. И я, в благочестивом страхе. Боясь, надеясь и любя, Рожденный в сумраке и прахе, Подъемлю очи на тебя. …………………………………………

На щеках — румянец воспаленный. На челе твоем — холодный пот. Совершает медленный обход Смерть — твой повелитель непреклонный. Но придет — и бледными губами Не успеешь мне шепнуть: прости!.. Всё равно. Нам больше не идти Утренними, влажными лугами. Всё равно. Теперь ты мне чужая, Ждет тебя разрытая земля… «Он один», — деревья шевеля, Стонет ветер… Стонет, убегая.

О белых пчел беззвучные рои, С небес низвергнутые в день солнцеворота, Покрыли вы фатой поля мои, На лес набросили прозрачные тенёта. Вы пронеслись — и мы в санях, вдвоем, Огнем горят венцы, и блещет лед залива, Сверкает сталь подков под солнечным дождем И рыжего коня разметанная грива. Когда ж настанет час счастливых мук, Когда любовь к сердцам приникнет жгучим страхом, Усталый конь почует волю вдруг И к стойлам ринется неудержимым махом. И в небе кровью выступит закат, Нас в замке на крыльце гофмаршал встретит старый, И загремят ряды железных лат И белых рыцарей призывные фанфары.

О, неподвижны вы, недремлющие сестры. Лишь, развиваясь, нить туманится, как дым… А мы вознесены на кряж томлений острый И вот, — скользя в крови, любви обряд вершим… На миг мы преданы размеренному стуку, И ритм сердец в движенья верно влит, — Но на последний вздох Тоска наложит руку, И холод Вечности тела оледенит.

Горе мое, златоносным потоком разлейся,     Червонные волны вспень… Парусом черным на мачте дрожащей развейся,     Распластай на палубе тень! Я, неподвижный, тебе неизменно покорный,     Приплыву к ее берегам, Ей ничего не скажу, только парус мой черный     Положу к холодным ногам… Горе мое, златоносным потоком разлейся,     Червонные волны вспень!

Люблю говорить слова, Не совсем подходящие. Оплети меня, синева, Нитями, тонко звенящими! Из всех цепей и неволь Вырывают строки неверные, Где каждое слово — пароль Проникнуть в тайны вечерние. Мучительны ваши слова, Словно к кресту пригвожденные. Мне вечером шепчет трава Речи ласково-сонные. Очищают от всех неволь Рифмы однообразные. Утихает ветхая боль Под напевы грустно-бесстрастные. Вольно поет синева Песни, неясно звенящие. Рождают тайну слова — Не совсем подходящие.

Съежился, скорчился мир мой В жизни простой и безбурной. Я отгорожена ширмой, Не золотой, не лазурной. Сеть паутинно-немая К самому сердцу прильнула. Жизни иголка слепая Тонко и больно кольнула. День бесконечно струится, Вечер — закатом окрашен. Вечеру дай поклониться! Лик его ласково-страшен. Запахом листьев и почек Сердце пьянеет — не ноет. Вечером белый платочек Голову плотно покроет. Медленно съежился мир мой. Вечер язвительно-розов. Что ж? Я за ширмой! За ширмой!.. Где-то свистки паровозов.

Злые слова навернулись, как слезы.     Лицо мне хлестнула упругая ветка. Ты улыбнулась обидно и едко,     Оскорбила спокойно, и тонко, и метко. Злые слова навернулись, как слезы.     Я молча раздвинул густые кусты, Молча прошла несклоненная ты.     Уронила мои полевые цветы… Злые слова навернулись, как слезы.

Гремите в литавры и трубы, веселые люди! Напрягайтесь, медные струны! Словно кровавые луны Над лесом оливково-черным Вспарили — Так всплыли В избытке позорном Из пурпура ярые груди. Напрягайтесь, медные струны, Гремите в арфах! Сосцы широко размалеваны, Она в узорчатых шарфах. Пляшет. Гремите, медные струны, Веселей, музыканты! Взметались одежды, развязаны банты, Красные полосы ткани струятся и рдеют… Пляшет. Медью окованный Пояс на бедрах тяжелыми лапами машет. Быстрее, быстрее, — и пляшет, и пляшет… Вскинуты руки, бледнеют, немеют. Стиснула зубы — и липкая кровь Сочится на бледных губах, Медленно каплет на груди… Обильней, обильней… Черными крыльями страх Задувает светильни. Напрягайтесь, медные струны! Пойте, гремите, — пляшет любовь! Бейте в кимвалы, в литавры, веселые люди!

О, горько жить, не ведая волнений, На берегах медлительной реки! Пустыня злая! Сон без сновидений! Безвыходность печали и тоски! И лишь порой мелькают мимо тени, Согбенные проходят старики, И девушки, смиренные, как лани, И юноши с обломками мечей, И матери, слабея от рыданий, Вотще зовут покинутых детей — И — падают, без сил, без восклицаний, Среди густых прибрежных камышей.

От скуки скромно вывожу крючочки По гладкой, белой, по пустой бумаге: Круги, штрихи, потом черчу зигзаги, Потом идут рифмованные строчки… Пишу стихи. Они слегка унылы. Едва кольнув, слова покорно меркнут, И, может быть, уже навек отвергнут Жестокий взгляд, когда-то сердцу милый? А если снова, под густой вуалью, Она придет и в двери постучится, Как сладко будет спящим притвориться И мирных дней не уязвить печалью! Она у двери постоит немного, Нетерпеливо прозвенит браслетом, Потом уйдет. И что сказать об этом? Продлятся дни, безбольно и нестрого! Стихи, давно забытые, — исправлю, Все дни часами равными размерю, И никакой надежде не поверю, И никакого бога не прославлю.

Маленькая, тихонькая мышь. Серенький, веселенький зверок! Глазками давно уже следишь, В сердце не готов ли уголок. Здравствуй, терпеливая моя, Здравствуй, неизменная любовь! Зубок изостренные края Радостному сердцу приготовь. В сердце поселяйся наконец, Тихонький, послушливый зверок! Сердцу истомленному венец — Бархатный, горяченький комок.

Не знаю, ночь ли их свела, Любовь ли резвая приспела, Она простую песню спела — И страсть увенчана была. Благословенны — в ночи темной Внезапный взгляд, намек, мольба, Любви притворная борьба И сучьев шорох вероломный! Благословенны — стыд, и страсть, И вскрик, ничем не заглушенный, И неизбежной, непреклонной Истомы роковая власть!.. Всё так же было ночью этой. Свершились ласки — и опять Со лба спадающую прядь Он отстранил рукой воздетой. Еще спокойней и верней Она оборки оправляла, — И двигал ветер опахало Зеленолистное над ней. А там, вверху, свой лист широкий Крутил посеребренный клен Да — злобой поздней уязвлен — Склонялся месяц кривобокий.

Итак, прощай. Холодный лег туман. Горит луна. Ты, как всегда, прекрасна. В осенний вечер кто не Дон-Жуан? — Шучу с тобой небрежно и опасно. Итак, прощай. Ты хмуришься напрасно: Волен шутить, в чьем сердце столько ран. И в бурю весел храбрый капитан. И только трупы шутят неопасно. Страстей и чувств нестрогий господин, Я всё забыл. Прости: всё шуткой стало, Мне только мил в кольце твоем рубин… Горит туман отливами опала, Стоит луна, как желтый георгин. Прощай, прощай!.. Ты что-то мне сказала?

«Опрозраченный месяц повис на ветвях,     Опустив потухающий взор.     Проступает заря в небесах,     Запевает свирель среди гор. Опечаленный рыцарь летит на коне,     Огибает высокий утес     И рыдает о грустной весне     Над букетом серебряных роз.     Под стремительный топот копыт     Он роняет из рук повода,     И летит, и летит, и летит,     И кому-то кричит: навсегда!     И туманится замок вдали,     И чуть слышно доспехи звенят…     О, прощальный, взывающий взгляд!     О, предутренний холод земли!»     Ты прослушала песню мою,     Но печалью себя не тревожь:     Не о рыцаре песню пою,     Рыцарь — только священная ложь, Лишь молитва моя о любви, о судьбе,     Чтобы в сердце сошла благодать, Оттого что нет слов рассказать о тебе,     Оттого что нет сил промолчать.

Ах, царевна, как прекрасны Эти милые, ночные     Чудеса! Поднеси фонарь — и тотчас Колыхнется тень на башне, Промелькнет твой бант крылатый     И исчезнет. Ах, царевна, как мгновенна     Тень твоя! Не запомнишь, не уловишь     Быстрых черт: Может быть, ты улыбнулась, Может быть, ты засмеялась, Может быть, поцеловала Руку детскую свою? Сколько тайн, простых и нежных, Совершается, царевна,     Вкруг тебя? И зачем, когда мелькала     Эта тень, — Ты прижала прямо к сердцу Восемь темных, черных роз? И куда исчезли розы, И зачем опять, как прежде, Потянулись вереницей Эти милые, простые, Благовонные, как розы, —     Чудеса?

    Мне нравится высокий кавалер И черный плащ его. Надвинута на брови     Большая шляпа. В синей полутьме Не разглядеть лица. Оно, конечно, строго,     Щетинятся колючие усы Над тонкими, надменными губами.     Приблизимся: он не заметит нас, Он не торопится дотронуться до шпаги…     Теперь коли. Он падает. Еще! Сейчас появится толпа, солдаты, стража,     Проснется герцог, забормочет шут, От факелов падет на небо желтый отсвет…     Скорей роняй перчатку. Так. Теперь Пора вступать оркестру. Трубы начинают,     Мы убегаем……………………………… Опять из публики не было видно, как ты уронил перчатку!

День серый, ласковый, мне сердца не томи:     Хлестни дождем, ударь по стеклам градом,     По ветру дождь развей и распыли,     Низринься с крыш алмазным водопадом. Нет не томи меня: заветный сумрак свой     Побереги для юных и влюбленных,     Не мучь души холодной и пустой,     Не возмущай мечтаний усыпленных! Уже в глаза мои беззвездный глянул мир,     Уж я не тот, каким я был когда-то,     Но ты пришел — и сердце, словно встарь,     Волнением обманчивым объято. Кошачьей поступью крадется к сердцу страсть,     И я боюсь улыбкой нежной встретить     Ее земную, сладостную власть, —     Боюсь тебя счастливым днем отметить!

Весело чижик поет В маленькой ивовой клетке. Снова весна настает, Бойко судачат соседки: «Нет, не уйдешь от судьбы: Всё дорожает картофель!..» Вон — трубочист из трубы Кажет курносый свой профиль… К шляпе приделав султан, В память былого, от скуки, Учит старик Иоганн Деток военной науке. Плещется флаг голубой, Кто-то свистит на кларнете… Боже мой, Боже ты мой, — Сколько веселья на свете!

Счастливая примета: Направо лунный глаз. О милая Нанета! Приди послушать нас! Сиренью томно вея, Туманит нас весна. О, выгляни скорее Из узкого окна! Пускай полоска света На камни упадет И милая Нанета По лесенке сойдет. Пусть каждому приколет Желтофиоль на грудь И каждому позволит Вздохнуть о чем-нибудь.

«Вот в этом палаццо жила Дездемона…» Все это неправда, но стыдно смеяться. Смотри, как стоят за колонной колонна Вот в этом палаццо. Вдали затихает вечерняя Пьяцца, Беззвучно вращается свод небосклона, Расшитый звездами, как шапка паяца. Минувшее — мальчик, упавший с балкона… Того, что настанет, не нужно касаться… Быть может, и правда — жила Дездемона Вот в этом палаццо?..

На мостках полусгнившей купальни Мы стояли. Плясал поплавок. В предрассветной прохладе ты крепче На груди запахнула платок. Говорить — это значило б только Распугать непоймавшихся рыб. Неподвижен был удочек наших Камышовый, японский изгиб. Но когда на поддернутой леске Серебрясь трепетала плотва, — И тогда, и тогда не годились Никакие былые слова. В заозерной березовой роще Равномерно стучал дровосек… Но ведь это же было прощанье? Это мы расходились — навек?

Подпольной жизни созерцатель И Божьей милостью поэт, — Еще помедлю в этом мире На много долгих зим и лет. Неуловимо, неприметно, Таясь и уходя во тьму, Все страхи, страсти и соблазны На плечи слабые приму. Стиху простому, рифме скудной Я вверю тайный трепет тот, Что подымает шерстку мыши И сердце маленькое жжет.

Всё было сине. Роща вечерела. Клубилось небо. Черная земля Болотами дышала. Стая уток Неслась вдали. Две женщины седые Мне преградили путь. В руках костлявых Они держали по лопате. Обе По имени меня назвали тихо И стали рыть. Я сделал шаг вперед И обессилел, точно много верст Уже прошел по кочкам и трясинам. Так я стоял, а женщины всё рыли, Всё рыли яму. Хлюпала вода, Холодная, стеклянная, как небо, — А женщины копали и шептались. Тут понял я, что дело плохо. Смелость Притворную в лице изображая И приподняв учтиво шляпу: «Сестры, — Сказал я им. — Что роете? Могилу?» — Старухи покачали головами. «Нет, просто яму». — А потом мы долго О чем-то спорили. Душистый ветер Тянул из рощи. Темная тревога Меня томила. Страх неодолимый Туманил сердце, — а старухи рыли, Всё рыли яму. Так тянулось долго. Изнеможенье мощно, как удав, Меня сжимало. Вечер надвигался. И вдруг одна старуха положила Свою лопату и рукой махнула Куда-то вдаль, за рощу, — и оттуда, Из-за стволов, раздался вой и визг, И дикие ответили ей вопли, Как будто толпы демонов кричали. Качнулись ветви, сердце вдруг упало, А демоны злорадствовали, выли — И смолкнули, затихнув постепенно… И голосом отчаянья и веры Я закричал: «Сюда, ко мне, на помощь, Вы, силы светлые! Я здесь!» И вот, Оттуда ж, из-за рощи, мне в ответ, Как глупому актеру, что играет Перед пустым театром, — раздались Бессильные, глухие голоса И жидкие аплодисменты… Боже!.. …………………………………………………

У людей война. Но к нам в подполье Не дойдет ее кровавый шум. В нашем круге — вечно богомолье, В нашем мире — тихое раздолье Благодатных и смиренных дум. Я с последней мышью полевою Вечно брат. Чужда для нас война, — Но Господь да будет над тобою, Снежная, суровая страна! За Россию в день великой битвы К небу возношу неслышный стих: Может быть, мышиные молитвы Господу любезнее других… Франция! Среди твоей природы Свищет меч, лозу твою губя. Колыбель возлюбленной свободы! Тот не мышь, кто не любил тебя! День и ночь под звон машинной стали, Бельгия, как мышь, трудилась ты, — И тебя, подруга, растерзали Швабские усатые коты… Ax, у вас война! Взметает порох Яростный и смертоносный газ, А в подпольных, потаенных норах Горький трепет, богомольный шорох И свеча, зажженная за вас.

На этих прочтенных страницах     Рассказано было О феях, принцессах и птицах     Так нежно, так мило… Но мы ведь не феи, Аглая?     К чему же нам сказки Дочитывать нужно зевая     До самой развязки? К чему нам огромные томы?     Ведь в книгах поэтов Ни нашей любви не найдем мы,     Ни наших портретов?..

В бюваре из розовой кожи Вот локон, вот письма Леилы. «Придешь ли?» — «Бессовестный!» — «Милый!» — «Меня разлюбил ты? За что же?» Счастливые письма направо, Налево — укоры, упрёки… Я прежде любил эти строки, Но совесть — котёнок лукавый. Чешу за ушком у неё я, Она благодарно мурлычет, Теней залетейских не кличет И учит не верить в былое.

Спасая свой народ от смерти неминучей,     В скалу жезлом ударил Моисей —     И жаждущий склонился иудей         К струе студеной и певучей.     Велик пророк! Властительной руки     Он не простер над далью синеватой,     Да не потек послушный соглядатай     Исследовать горячие пески. Он не молил небес о туче грозовой,     И родников он не искал в пустыне, Но силой дерзости, сей властью роковой,     Иссек струю из каменной твердыни… Не так же ль и поэт мечтой самодержавной     Преобразует мир перед толпой —     Но в должный миг ревнивым Еговой     Карается за подвиг богоравный?     Волшебный вождь, бессильный и венчанный, —     Ведя людей, он знает наперед,     Что сам он никогда не добредет     До рубежа страны обетованной.

И всё смотрю на дальние селенья, На домики, бегущие к реке… Не выразить на бедном языке Души моей тяжелого волненья. Как хорошо! Как чисты и прекрасны Вон тех людей свободные труды, Как зелены их мирные сады, Как сладок их удел однообразный. Вот селянин, коричневый от зною, Свистя бичом, везет в повозке мать… Да как же я могу не пожелать Его осла, впряженного с зарею, Его земли, его оливы стройной, Его жены, и дома, и детей, И наконец, на склоне долгих дней, Кончины честной и спокойной? Ей, Господи! За что же мне Ты дал Мой ум раба, лукавый и мятежный, И мой язык, извилистый и нежный, И в сердце яд, и в помысле кинжал? Кто скажет мне, зачем на утре дней Изведал я кипенье винной пены, Минутных жен минутные измены И льстивое предательство друзей? Зачем, как труп, в огнях игорных зал Над золотом я чахнул боязливо И в смене карт забвенья ласке лживой Скудеющую душу доверял? Зачем…     Но вот пахнул морской туманный запах, И два священника в широкополых шляпах Проходят мимо. Звон. Вечерня началась. И в гору медленно они бредут, крестясь.

На новом, радостном пути, Поляк, не унижай еврея! Ты был, как он, ты стал сильнее — Свое минувшее в нем чти.

Падучие звезды бесследно Сгорали, как звезды ракет, А я, исцелованный, бледный. Сидел у тебя на балконе. В небесном предутреннем склоне Мерцал полупризрачный свет. Внизу запоздалым напевом Гудел громыхающий трам… Юпитер склонялся налево, — И были мучительно грубы Твои исхищренные губы Моим безучастным губам. Потом я ушел. По асфальту Шаги, как упрек, раздались, А в сердце бесследно сгорали Томления страсти бессонной, И ты мне кричала с балкона: «Мне хочется броситься вниз!»

Сойдя в Харонову ладью, Ты улыбнулась — и забыла, Всё, что живому сердцу льстило, Что волновало жизнь твою. Ты, темный переплыв поток, Ступила на берег бессонный, А я, земной, отягощенный, Твоих путей не превозмог. Пребудем так, еще храня Слова истлевшего обета. Я для тебя — отставший где-то, Ты — горький призрак для меня.

У строгого хозяина в дому — служанкою трудолюбивой — узнала многое, но мало что пойму, и не дано мне быть многоречивой. Ночь коротка, и день как колесо, — размерена и тяжела походка, и под ногой весь день поет песок, но остаюсь покладистой и кроткой. Доволен мой взыскательный хозяин и только изредка, смутясь, отводит взгляд от глаз моих, напоенных печалью, — почти полусобачьих глаз.

Покорствующий всем желаньям Таинственной владеет силой: Цезура говорит молчаньем — Пэон не прекословит милой… Но ласк нетерпеливо просит Подруга — и в сознанье власти Он медленно главу возносит, Растягивая звенья страсти.

В грохоте улицы, в яростном вопле вагонов, В скрежете конских, отточенных остро подков, Сердце закружено, словно челнок Арионов, Сердце недвижно, как месяц среди облаков. Возле стены попрошайка лепечет неясно, Гулкие льдины по трубам срываются с крыш… Как шаровидная молния, сердце опасно — И осторожно, и зорко, и тихо, как мышь.

Пять лет уж прошло, как живу я с мышами. Великая дружба и братство меж нами. Чуть вечер настанет, померкнет закат — Проворные лапки легко зашуршат: Приходят они, мои милые мыши, И сердце смиряется, бьется всё тише. Шуршащей возней наполняется дом, — И вот, собираются все впятером: Приветливый Сырник, мой друг неизменный, Охотник до сыра, спокойный, степенный; Бараночник маленький, юркий шалун, Любитель баранок и бойкий плясун; Ученейший Книжник, поклонник науки, — Беседуя с ним, не почувствуешь скуки: Всё знает он: как, отчего, почему… Я сам очень многим обязан ему. За ними — Ветчинник, немножко угрюмый, Всегда погруженный в мышиные думы; На свете не мало узнал он скорбей — Сидел в мышеловке за благо мышей. Приходит и Свечник, поэт сладкогласный, Всегда вдохновенный, восторженно-ясный, Любимый мой Свечник, товарищ и друг… Как сладок с мышами вечерний досуг! Ведем разговор мы о разных предметах, О людях, о том, что прочел я в газетах, О странах чудесных, о дальних морях, О сказках и былях, о разных делах, О том, что халвы есть кусок на окошке, И даже — о кознях бессовестной кошки. Стихи свои Свечник читает нам вслух… Порою же мыши становятся в круг, Привычною лапкой за лапку берутся, Под музыку ночи по комнате вьются, — И, точно колдуя, танцуют оне, Легко и воздушно, как будто во сне… И длится их танец, как тихое чудо, И мыши всё пляшут и пляшут, покуда Зарей не окрасятся неба края, — А видят их пляску — лишь месяц да я.

Пасха не рано была в тот год. В сребро-розовой дымке Веяла томно весна по лесам, по полям и болотам. Только в ложбинах лежали пласты почернелого снега. Там, где просохло, рыжела трава прошлогодняя… Брось-ка Искру в иссохшую траву: и взору, и сердцу отрада! Мигом огонь полыхнет, побежит, зазмеится, завьется; Синий, прозрачный дымок от земли подымется к небу; В синем, прозрачном дымке замелькает серебряный месяц Узким, холодным серпом, а немного левее — Венера Вспыхнет и взором зеленым заглянет в самое сердце… Траву сухую сожги, весне помогая и смерти, Только успей затоптать огонь, а не то подберется К самым сараям, конюшням… Беда!.. Уж и так от работы Люд православный совсем отстал за Святую седмицу. Всю-то неделю гулял он, водил хороводы, да песни Пел, да с большой колокольни долдонил целыми днями… В толстой церковной стене крутая лестница вьется. Сорок истертых ступеней из мрака выводят на воздух. Сорок ступеней пройди — и звони над весенним раздольем, Радуйся вольному ветру да глохни от медного рева! Редкий мужик не сходил позвонить на пасхальной неделе, Разве что самый больной, да столетний Димитрий, который Шведа под Нарвою бил. А все другие ходили. Даже Андреич, бурмистр, и тот, несмотря на дородность, На колокольню взобрался и, на руки плюнув трикратно, Крепко взялся за веревки — и бум, бум, бум, — в самый тяжелый Колокол грянул. Но скоро устал и долой с колокольни, Пот утирая, пошел. Казачок же господский Никитка, Свечку подняв высоко, спускался за ним осторожно. Даже мусью де-ла-Рош пришел с молодыми князьями: С Павлом Андреичем да Николаем Андреичем. Сам-то Взлезть он не мог, но князей отпустил. Расставивши ноги В шелковых черных чулках и сняв треуголку, закинул Голову кверху француз — и видел зеленое небо, Синюю маковку церкви, Венеру, встающую слева, — И непостижною грустью сжималось дряхлое сердце. Но отзвонили князья; сойдя с колокольни, обедать К барскому дому бегут сырыми дорожками парка; Молча за ними бредет француз, опираясь на палку, Пруд небольшой огибая — и видя: на острове круглом Мраморный белый Амур свой мраморный лук напрягает, В предвечернюю синь вонзив позлащенную стрелку…

Четыре звездочки взошли на небосвод. Мечтателей пленяет их мерцанье. Но тайный Рок в спокойный звездный ход Ужасное вложил знаменованье. Четыре звездочки! Безмолвный приговор! С какою неразрывностью суровой Сплетаются в свой узел, в свой узор Созвездье Герцена — с созвездьем Огарева! Четыре звездочки! Как под рукой Творца Небесных звезд незыблемо движенье — Так их вело единое служенье От юности до смертного конца. Четыре звездочки! В слепую ночь страстей, В соблазны ревности судьба их заводила, — Но никогда, до наших страшных дней, Ни жизнь, ни смерть — ничто не разделило.

Своих цепей так не расторгнешь, нет! От ненависти, бешенства и муки Не дергай их. Скрести спокойно руки, Закрой глаза и складывай ответ. Меч воина и динами<т> науки Под глыбой рабства погребает свет. Но всё взрывает веры вещий бред, И рушат всё кифары стройной звуки. Знай: был не дик, не яростен, не груб, Но сладостен звон ерихонских труб. И каждый стих звучит, как предвещанье Зари вечерней, предпоследней, той, Когда земли верховное избранье Поэт и жрец поделят меж собой.

В каком светящемся тумане Восходит солнце, погляди! О, сколько светлых волхвований Насильно ширится в груди! Я знаю, сердце осторожно, — Была трудна его стезя. Но не пророчить невозможно И не приманивать — нельзя.

Моим ты другом быть не хочешь, Ты хочешь быть моим врагом. Я видел: нож ты злобный точишь, Когда я сплю притворным сном. Ну что же! Замахнись и взвизгни, Свой нож на сердце опусти ж! Но ты меня вернула к жизни — За то и жизнию казнишь. Ты водишь по несчетным мукам Постылого мне бытия, Чтоб под его скрипучим звуком Медлительно ж исчахнул я.

Не люблю стихов, которые На мои стихи похожи. Все молитвы, все укоры я Сам на суд представлю Божий. Сам и казнь приму.         Вы ельника На пути мне не стелите, Но присевшего бездельника С черных дрог моих гоните!

Черные тучи проносятся мимо Сел, нив, рощ. Вот потемнело и пыль закрутилась, — Гром, блеск, дождь. Соснам и совам — потеха ночная: Визг, вой, свист. Ты же, светляк, свой зеленый фонарик Спрячь, друг, в лист.

Трудолюбивою пчелой, Звеня и рокоча, как лира, Ты, мысль, повисла в зное мира Над вечной розою — душой. К ревнивой чашечке ее С пытливой дрожью святотатца Прильнула — вщупаться, всосаться В таинственное бытие. Срываешься вниз головой В благоухающие бездны — И вновь выходишь в мир подзвездный, Запорошенная пыльцой. И в свой причудливый киоск Летишь назад, полухмельная, Отягощаясь, накопляя И людям — мед, и Богу — воск.

Сквозь облака фабричной гари Грозя костлявым кулаком, Дрожит и злится пролетарий Пред изворотливым врагом. Толпою стражи ненадежной Великолепье окружа, Упрямый, но неосторожный, Дрожит и злится буржуа. Должно быть, не борьбою партий В парламентах решится спор: На европейской ветхой карте Все вновь перечертит раздор. Но на растущую всечасно Лавину небывалых бед Невозмутимо и бесстрастно Глядят: историк и поэт. Людские войны и союзы, Бывало, славили они; Разочарованные музы Припомнили им эти дни — И ныне, гордые, составить Два правила велели впредь: Раз: победителей не славить. Два: побежденных не жалеть.

Не жди, не уповай, не верь: Всё то же будет, что теперь. Глаза усталые смежи, В стихах, пожалуй, ворожи, Но помни, что придет пора И шею брей для топора.

Доволен я своей судьбой. Все — явь, мне ничего не снится. Лесок сосновый, молодой; Бежит бесенок предо мной; То хрустнет веточкой сухой, То хлюпнет в лужице копытце. Смолой попахивает лес, Русак перебежал поляну. Оглядывается мой бес. «Не бойся, глупый, не отстану: Вот так на дружеской ноге Придем и к бабушке Яге. Она наварит нам кашицы, Подаст испить своей водицы, Положит спать на сеновал. И долго, долго жить мы будем, И скоро, скоро позабудем, Когда и кто к кому пристал И кто кого сюда зазвал».

В голубом Эфира поле Ходит Веспер золотой. Старый Дож плывет в гондоле С Догарессой молодой. Догаресса молодая На супруга не глядит, Белой грудью не вздыхая, Ничего не говорит. Тяжко долгое молчанье, Но, осмелясь наконец, Про высокое преданье Запевает им гребец. И под Тассову октаву Старец сызнова живет, И супругу он по праву Томно за руку берет. Но супруга молодая В море дальнее глядит. Не ропща и не вздыхая, Ничего не говорит. Охлаждаясь поневоле, Дож поникнул головой. Ночь тиха. В небесном поле Ходит Веспер золотой. С Лидо теплый ветер дует, И замолкшему певцу Повелитель указует Возвращаться ко дворцу.

Пока душа в порыве юном, Ее безгрешно обнажи, Бесстрашно вверь болтливым струнам Ее святые мятежи. Будь нетерпим и ненавистен, Провозглашая и трубя Завоеванья новых истин, — Они ведь новы для тебя. Потом, когда в своем наитье Разочаруешься слегка, Воспой простое чаепитье, Пыльцу на крыльях мотылька. Твори уверенно и стройно, Слова послушливые гни И мир, обдуманный спокойно, Благослови иль прокляни. А под конец узнай, как чудно Все вдруг по-новому понять, Как упоительно и трудно, Привыкши к слову, — замолчать.

Прислали мне кинжал, шнурок И белый, белый порошок.     Как умереть? Не знаю. Я жить хочу — и умираю. Не надеваю я шнурка, Не принимаю порошка,     Кинжала не вонзаю, — От горести я умираю.

Там, над отвесною громадой, Начав разбег на вышине, Шуми, поток, играй и прядай. Скача уступами ко мне. Повисни в радугах искристых, Ударься мощною струей И снова в недрах каменистых Кипенье тайное сокрой. Лети с неудержимой силой, Чтобы корыстная рука Струи полезной не схватила В долбленый кузов черпака.

Смотря на эти скалы, гроты, Вскипанье волн, созвездий бег, Забыть убогие заботы Извечно жаждет человек. Но диким ужасом вселенной Хохочет козлоногий бог, И, потрясенная, мгновенно Душа замрет. Не будь же строг, Когда под кровлю ресторана, Подавлена, угнетена, От ею вызванного Пана Бегом спасается она.

Сирокко, ветер невеселый, Всё вымел начисто во мне. Теперь мне шел бы череп голый Да горб высокий на спине. Он сразу многое бы придал Нам с Афродитою, двоим, Когда, обнявшись, я и идол, Под апельсинами стоим.

Я сердцеед, шутник, игрок, Везде слыву рубахой-парнем, Но от меня великий прок Амбарам, лавкам и пекарням. Со мной встречаясь, рад не рад, Снимает шляпу магистрат. Тир-лир-лир-лир-лир-люр-люр-лю — Я крыс на дудочку ловлю. За буйный нрав меня не раз Из королевства изгоняли, Но приходил, однако, час — Назад с поклоном приглашали: Один искусный крысолов Ученых стоит ста голов. Тир-лир-лир-лир-лир-люр-люр-лю — Он служит службу королю. Я зверю бедному сулю В стране волшебной новоселье, И слушать песенку мою — Невыразимое веселье. Я крыс по городу веду И сам танцую на ходу. Тир-лир-лир-лир-лир-люр-люр-лю — Я крыс по-своему люблю. Веду крысиный хоровод В страну мечтаний, прямо, прямо, — Туда, где за городом ждет Глубоко вырытая яма… Но с дурами в готовый ров Не прыгнет умный крысолов: Тир-лир-лир-лир-лир-люр-люр-лю — Еще он нужен королю.

Маляр в окне свистал и пел     «Миньону» и «Кармен». Апрельский луч казался бел     От выбеленных стен. Одни внизу, на дне двора,     Латании в горшках Сухие листья-веера     Склоняли в сор и прах. Мне скоро двор заменит наш     Леса и города. Мне этот меловой пейзаж     Дарован навсегда — Как волны — бедному веслу,     Как гению — толпа, Как нагружённому ослу —     Гористая тропа.

Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,     Бруни его обучал мягкою кистью водить. Там, где фиванские сфинксы друг другу в глаза загляделись,     В летнем пальтишке зимой перебегал он Неву. А на Литву возвратясь, веселый и нищий художник,     Много он там расписал польских и русских церквей. Был мой отец шестипалым. Такими родятся счастливцы.     Там, где груши стоят подле зеленой межи, Там, где Вилия в Неман лазурные воды уносит,     В бедной, бедной семье встретил он счастье свое. В детстве я видел в комоде фату и туфельки мамы.     Мама! Молитва, любовь, верность и смерть — это ты! Был мой отец шестипалым. Бывало, в сороку-ворону     Станем играть вечерком, сев на любимый диван. Вот, на отцовской руке старательно я загибаю     Пальцы один за другим — пять. А шестой — это я. Шестеро было детей. И вправду: он тяжкой работой     Тех пятерых прокормил — только меня не успел. Был мой отец шестипалым. Как маленький лишний мизинец     Прятать он ловко умел в левой зажатой руке, Так и в душе навсегда затаил незаметно, подспудно     Память о прошлом своем, скорбь о святом ремесле. Ставши купцом по нужде — никогда ни намеком, ни словом     Не поминал, не роптал. Только любил помолчать. Был мой отец шестипалым. В сухой и красивой ладони     Сколько он красок и черт спрятал, зажал, затаил? Мир созерцает художник — и судит, и дерзкою волей,     Демонской волей творца — свой созидает, иной. Он же очи смежил, муштабель и кисти оставил,     Не созидал, не судил… Трудный и сладкий удел! Был мой отец шестипалым. А сын? Ни смиренного сердца,     Ни многодетной семьи, ни шестипалой руки Не унаследовал он. Как игрок на неверную карту,     Ставит на слово, на звук — душу свою и судьбу… Ныне, в январскую ночь, во хмелю, шестипалым размером     И шестипалой строфой сын поминает отца.

Во мне конец, во мне начало. Мной совершенное так мало! Но все ж я прочное звено: Мне это счастие дано. В России новой, но великой, Поставят идол мой двуликий На перекрестке двух дорог, Где время, ветер и песок…

В забавах был так мудр и в мудрости забавен — Друг утешительный и вдохновитель мой! Теперь он в тех садах, за огненной рекой, Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин. О, хороши сады за огненной рекой, Где черни подлой нет, где в благодатной лени Вкушают вечности заслуженный покой Поэтов и зверей возлюбленные тени! Когда ж и я туда? Ускорить не хочу Мой срок, положенный земному лихолетью, Но к тем, кто выловлен таинственною сетью, Все чаще я мечтой приверженной лечу.

Сквозь уютное солнце апреля — Неуютный такой холодок. И — смерчом по дорожке песок, И — смолкает скворец-пустомеля. Там над северным краем земли Черно-серая вздутая туча. Котелки поплотней нахлобуча, Попроворней два франта пошли. И под шум градобойного гула — В сердце гордом, веселом и злом: «Это молнии нашей излом, Это наша весна допорхнула!»

Нет, не шотландской королевой Ты умирала для меня: Иного, памятного дня, Иного, близкого напева Ты в сердце оживила след. Он промелькнул, его уж нет. Но за минутное господство Над озаренною душой, За умиление, за сходство — Будь счастлива! Господь с тобой.