Всю ночь мела метель, но утро ясно. Еще воскресная по телу бродит лень, У Благовещенья на Бережках обедня Еще не отошла. Я выхожу во двор. Как мало всё: и домик, и дымок, Завившийся над крышей! Сребро-розов Морозный пар. Столпы его восходят Из-за домов под самый купол неба, Как будто крылья ангелов гигантских. И маленьким таким вдруг оказался Дородный мой сосед, Сергей Иваныч. Он в полушубке, в валенках. Дрова Вокруг него раскиданы по снегу. Обеими руками, напрягаясь, Тяжелый свой колун над головою Заносит он, но — тук! тук! тук! — не громко Звучат удары: небо, снег и холод Звук поглощают… «С праздником, сосед». — «А, здравствуйте!» Я тоже расставляю Свои дрова. Он — тук! Я — тук! Но вскоре Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь И говорю: «Постойте-ка минутку, Как будто музыка?» Сергей Иваныч Перестает работать, голову слегка Приподымает, ничего не слышит, Но слушает старательно… «Должно быть, Вам показалось», — говорит он. «Что вы, Да вы прислушайтесь. Так ясно слышно!» Он слушает опять: «Ну, может быть — Военного хоронят? Только что-то Мне не слыхать». Но я не унимаюсь: «Помилуйте, теперь совсем уж ясно. И музыка идет как будто сверху. Виолончель… и арфы, может быть… Вот хорошо играют! Не стучите». И бедный мой Сергей Иваныч снова Перестает колоть. Он ничего не слышит, Но мне мешать не хочет и досады Старается не выказать. Забавно: Стоит он посреди двора, боясь нарушить Неслышную симфонию. И жалко Мне, наконец, становится его. Я объявляю: «Кончилось!» Мы снова За топоры беремся. Тук! Тук! Тук!.. А небо Такое же высокое, и так же В нем ангелы пернатые сияют.

Леди долго руки мыла. Леди крепко руки терла. Эта леди не забыла Окровавленного горла. Леди, леди! Вы как птица Бьетесь на бессонном ложе. Триста лет уж вам не спится — Мне лет шесть не спится тоже.

Не матерью, но тульскою крестьянкой Еленой Кузиной я выкормлен. Она Свивальники мне грела над лежанкой, Крестила на ночь от дурного сна. Она не знала сказок и не пела, Зато всегда хранила для меня В заветном сундуке, обитом жестью белой, То пряник вяземский, то мятного коня. Она меня молитвам не учила, Но отдала мне безраздельно всё: И материнство горькое свое, И просто всё, что дорого ей было. Лишь раз, когда упал я из окна, Но встал живой (как помню этот день я!), Грошовую свечу за чудное спасенье У Иверской поставила она. И вот, Россия, «громкая держава», Ее сосцы губами теребя, Я высосал мучительное право Тебя любить и проклинать тебя. В том честном подвиге, в том счастье песнопений, Которому служу я в каждый миг, Учитель мой — твой чудотворный гений, И поприще — волшебный твой язык. И пред твоими слабыми сынами Еще порой гордиться я могу, Что сей язык, завещанный веками, Любовней и ревнивей берегу… Года бегут. Грядущего не надо, Минувшее в душе пережжено, Но тайная жива еще отрада, Что есть и мне прибежище одно: Там, где на сердце, съеденном червями, Любовь ко мне нетленно затая, Спит рядом с царскими, ходынскими гостями Елена Кузина, кормилица моя.

Так бывает почему-то: Ночью, чуть забрезжат сны — Сердце словно вдруг откуда-то Упадает с вышины. Ах! — и я в постели. Только Сердце бьется невпопад. В полутьме с ночного столика Смутно смотрит циферблат. Только ощущеньем кручи Ты еще трепещешь вся — Легкая моя, падучая, Милая душа моя!

Душа! Любовь моя! Ты дышишь Такою чистой высотой, Ты крылья тонкие колышешь В такой лазури, что порой, Вдруг, не стерпя счастливой муки, Лелея наш святой союз, Я сам себе целую руки, Сам на себя не нагляжусь. И как мне не любить себя, Сосуд непрочный, некрасивый, Но драгоценный и счастливый Тем, что вмещает он — тебя?

Душа моя — как полная луна: Холодная и ясная она. На высоте горит себе, горит — И слез моих она не осушит; И от беды моей не больно ей, И ей невнятен стон моих страстей; А сколько здесь мне довелось страдать — Душе сияющей не стоит знать.

Психея! Бедная моя! Дыханье робко затая, Внимать не смеет и не хочет: Заслушаться так жутко ей Тем, что безмолвие пророчит В часы мучительных ночей. Увы! за что, когда всё спит, Ей вдохновение твердит Свои пифийские глаголы? Простой душе невыносим Дар тайнослышанья тяжелый. Психея падает под ним.

«Довольно! Красоты не надо. Не стоит песен подлый мир. Померкни, Тассова лампада, Забудься, друг веков, Омир! И Революции не надо! Ее рассеянная рать Одной венчается наградой, Одной свободой — торговать. Вотще на площади пророчит Гармонии голодный сын: Благих вестей его не хочет Благополучный гражданин. Самодовольный и счастливый, Под грудой выцветших знамен, Коросту хамства и наживы Себе начесывает он: „Прочь, не мешай мне, я торгую. Но не буржуй, но не кулак, Я прячу выручку дневную Свободы в огненный колпак“. Душа! Тебе до боли тесно Здесь, в опозоренной груди. Ищи отрады поднебесной, А вниз, на землю, не гляди». Так искушает сердце злое Психеи чистые мечты. Психея же в ответ: «Земное, Что о небесном знаешь ты?»

Пускай минувшего не жаль, Пускай грядущего не надо — Смотрю с язвительной отрадой Времен в приближенную даль. Всем равный жребий, вровень хлеба Отмерит справедливый век. А всё-таки порой на небо Посмотрит смирный человек, — И одиночество взыграет, И душу гордость окрылит: Он неравенство оценит И дерзновенья пожелает… Так нынче травка прорастает Сквозь трещины гранитных плит.

Буря! Ты армады гонишь По разгневанным водам, Тучи вьешь и мачты клонишь, Прах подъемлешь к небесам. Реки вспять ты обращаешь, На скалы бросаешь понт, У старушки вырываешь Ветхий, вывернутый зонт. Вековые рощи косишь, Градом бьешь посев полей, — Только мудрым не приносишь Ни веселий, ни скорбей. Мудрый подойдет к окошку, Поглядит, как бьет гроза, — И смыкает понемножку Пресыщённые глаза.

Люблю людей, люблю природу, Но не люблю ходить гулять И твердо знаю, что народу Моих творений не понять. Довольный малым, созерцаю То, что дает нещедрый рок: Вяз, прислонившийся к сараю, Покрытый лесом бугорок… Ни грубой славы, ни гонений От современников не жду, Но сам стригу кусты сирени Вокруг террасы и в саду.

Входя ко мне, неси мечту, Иль дьявольскую красоту, Иль Бога, если сам ты Божий. А маленькую доброту, Как шляпу, оставляй в прихожей. Здесь, на горошине земли, Будь или ангел, или демон. А человек — иль не затем он, Чтобы забыть его могли?

Когда б я долго жил на свете, Должно быть, на исходе дней Упали бы соблазнов сети С несчастной совести моей. Какая может быть досада, И счастья разве хочешь сам, Когда нездешняя прохлада Уже бежит по волосам? Глаз отдыхает, слух не слышит, Жизнь потаенно хороша, И небом невозбранно дышит Почти свободная душа.

Да, да! В слепой и нежной страсти Переболей, перегори, Рви сердце, как письмо, на части, Сойди с ума, потом умри. И что ж? Могильный камень двигать Опять придется над собой, Опять любить и ножкой дрыгать На сцене лунно-голубой.

Горячий ветер, злой и лживый. Дыханье пыльной духоты. К чему, душа, твои порывы? Куда еще стремишься ты? Здесь хорошо. Вкушает лира Свой усыпительный покой Во влажном сладострастье мира, В ленивой прелести земной. Здесь хорошо. Грозы раскаты Над ясной улицей ворчат, Идут под музыку солдаты, И бесы юркие кишат: Там разноцветные афиши Спешат расклеить по стенам, Там скатываются по крыше И падают к людским ногам. Тот ловит мух, другой танцует, А этот, с мордочкой тупой, Бесстыжим всадником гарцует На бедрах ведьмы молодой… И верно, долго не прервется Блистательная кутерьма, И с грохотом не распадется Темно-лазурная тюрьма, И солнце не устанет парить, И поп, деньку такому рад, Не догадается ударить Над этим городом в набат.

Грубой жизнью оглушенный, Нестерпимо уязвленный, Опускаю веки я — И дремлю, чтоб легче минул, Чтобы как отлив отхлынул Шум земного бытия. Лучше спать, чем слушать речи Злобной жизни человечьей, Малых правд пустую прю. Всё я знаю, всё я вижу — Лучше сном к себе приближу Неизвестную зарю. А уж если сны приснятся, То пускай в них повторятся Детства давние года: Снег на дворике московском Иль — в Петровском-Разумовском Пар над зеркалом пруда.

Ни розового сада, Ни песенного лада Воистину не надо — Я падаю в себя. На всё, что людям ясно, На всё, что им прекрасно, Вдруг стала несогласна Взыгравшая душа. Мне всё невыносимо! Скорей же, легче дыма, Летите мимо, мимо, Дурные сны земли!

Бывало, думал: ради мига И год, и два, и жизнь отдам… Цены не знает прощелыга Своим приблудным пятакам. Теперь иные дни настали. Лежат морщины возле губ, Мои минуты вздорожали, Я стал умен, суров и скуп. Я много вижу, много знаю, Моя седеет голова, И звездный ход я примечаю, И слышу, как растет трава. И каждый вам неслышный шепот, И каждый вам незримый свет Обогащают смутный опыт Психеи, падающей в бред. Теперь себя я не обижу: Старею, горблюсь, — но коплю Всё, что так нежно ненавижу И так язвительно люблю.

Пробочка над крепким йодом! Как ты скоро перетлела! Так вот и душа незримо Жжет и разъедает тело.

Мне каждый звук терзает слух, И каждый луч глазам несносен. Прорезываться начал дух, Как зуб из-под припухших десен. Прорежется — и сбросит прочь Изношенную оболочку. Тысячеокий — канет в ночь, Не в эту серенькую ночку. А я останусь тут лежать — Банкир, заколотый апашем, — Руками рану зажимать, Кричать и биться в мире вашем.

Имей глаза — сквозь день увидишь ночь, Не озаренную тем воспаленным диском. Две ласточки напрасно рвутся прочь, Перед окном шныряя с тонким писком. Вон ту прозрачную, но прочную плеву Не прободать крылом остроугольным, Не выпорхнуть туда, за синеву, Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным. Пока вся кровь не выступит из пор, Пока не выплачешь земные очи — Не станешь духом. Жди, смотря в упор, Как брызжет свет, не застилая ночи.

Перешагни, перескочи, Перелети, пере- что хочешь — Но вырвись: камнем из пращи, Звездой, сорвавшейся в ночи… Сам затерял — теперь ищи… Бог знает, что себе бормочешь, Ища пенсне или ключи.

Смотрю в окно — и презираю. Смотрю в себя — презрен я сам. На землю громы призываю, Не доверяя небесам. Дневным сиянием объятый, Один беззвездный вижу мрак… Так вьется на гряде червяк, Рассечен тяжкою лопатой.

Снег навалил. Всё затихает, глохнет. Пустынный тянется вдоль переулка дом. Вот человек идет. Пырнуть его ножом — К забору прислонится и не охнет. Потом опустится и ляжет вниз лицом. И ветерка дыханье снеговое, И вечера чуть уловимый дым — Предвестники прекрасного покоя — Свободно так закружатся над ним. А люди черными сбегутся муравьями Из улиц, со дворов и станут между нами. И будут спрашивать, за что и как убил, — И не поймет никто, как я его любил.

Как волшебник, прихожу я Сквозь весеннюю грозу. Благосклонно приношу я Вам азийскую лозу. Ветку чудную привейте, А когда настанет срок, В чаши чистые налейте Мой животворящий сок. Лейте женам, пейте сами, Лейте девам молодым. Сам я буду между вами С золотым жезлом моим. Подскажу я песни хору, В светлом буйстве закружу, Отуманенному взору Дивно всё преображу. И дана вам будет сила Знать, что скрыто от очей, И ни старость, ни могила Не смутят моих детей. Ни змея вас не ужалит, Ни печаль — покуда хмель Всех счастливцев не повалит На зеленую постель. Я же — прочь, походкой резвой, В розовеющий туман, Сколько бы ни выпил — трезвый, Лишь самим собою пьян.

Высоких слов она не знает, Но грудь бела и высока И сладострастно воздыхает Из-под кисейного платка. Ее стопы порою босы, Ее глаза слегка раскосы, Но сердце тем верней летит На их двусмысленный магнит. Когда поют ее подруги У полунощного костра, Она молчит, скрестивши руки, Но хочет песен до утра. Гитарный голос ей понятен Отзывом роковых страстей, И, говорят, немало пятен — Разгулу отданных ночей — На женской совести у ней. Лишь я ее не вызываю Условным стуком на крыльцо, Ее ночей не покупаю Ни за любовь, ни за кольцо. Но мило мне ее явленье, Когда на спящее селенье Ложится утренняя мгла: Она проходит в отдаленье, Едва слышна, почти светла, Как будто Ангелу Паденья Свободно руку отдала.

Здесь даль видна в просторной раме: За речкой луг, за лугом лес. Здесь ливни черными столпами Проходят по краям небес. Здесь радуга высоким сводом Церковный покрывает крест И каждый праздник по приходам Справляют ярмарки невест. Здесь аисты, болота, змеи, Крутой песчаный косогор, Простые сельские затеи, Об урожае разговор. А я росистые поляны Топчу тяжелым башмаком, Я петербургские туманы Таю любовно под плащом И к девушкам, румяным розам, Склоняясь томною главой, Дышу на них туберкулезом, И вдохновеньем, и Невой. И мыслю: что ж, таков от века, От самых роковых времен, Для ангела и человека Непререкаемый закон. И тот, прекрасный неудачник С печатью знанья на челе, Был тоже — просто первый дачник На расцветающей земле. Сойдя с возвышенного Града В долину мирных райских роз, И он дыхание распада На крыльях дымчатых принес.

Горит звезда, дрожит эфир, Таится ночь в пролеты арок. Как не любить весь этот мир, Невероятный Твой подарок? Ты дал мне пять неверных чувств, Ты дал мне время и пространство, Играет в мареве искусств Моей души непостоянство. И я творю из ничего Твои моря, пустыни, горы, Всю славу солнца Твоего, Так ослепляющего взоры. И разрушаю вдруг шутя Всю эту пышную нелепость, Как рушит малое дитя Из карт построенную крепость.

Играю в карты, пью вино, С людьми живу — и лба не хмурю. Ведь знаю: сердце всё равно Летит в излюбленную бурю. Лети, кораблик мой, лети, Кренясь и не ища спасенья. Его и нет на том пути, Куда уносит вдохновенье. Уж не вернуться нам назад, Хотя в ненастье нашей ночи, Быть может, с берега глядят Одни нам ведомые очи. А нет — беды не много в том! Забыты мы — и то не плохо. Ведь мы и гибнем, и поём Не для девического вздоха.

Бредем в молчании суровом. Сырая ночь, пустая мгла. И вдруг — с каким певучим зовом Автомобиль из-за угла. Он черным лаком отливает, Сияя гранями стекла, Он в сумрак ночи простирает Два белых ангельских крыла. И стали здания похожи На праздничные стены зал, И близко возле нас прохожий Сквозь эти крылья пробежал. А свет мелькнул и замаячил, Колебля дождевую пыль… Но слушай: мне являться начал Другой, другой автомобиль… Он пробегает в ясном свете, Он пробегает белым днем, И два крыла на нем, как эти, Но крылья черные на нем. И всё, что только попадает Под черный сноп его лучей, Невозвратимо исчезает Из утлой памяти моей. Я забываю, я теряю Психею светлую мою, Слепые руки простираю И ничего не узнаю: Здесь мир стоял, простой и целый, Но с той поры, как ездит тот , В душе и в мире есть пробелы, Как бы от пролитых кислот.

Под ногами скользь и хруст. Ветер дунул, снег пошел. Боже мой, какая грусть! Господи, какая боль! Тяжек Твой подлунный мир, Да и Ты немилосерд. И к чему такая ширь, Если есть на свете смерть? И никто не объяснит, Отчего на склоне лет Хочется еще бродить, Верить, коченеть и петь.

Странник прошел, опираясь на посох, Мне почему-то припомнилась ты. Едет пролетка на красных колесах — Мне почему-то припомнилась ты. Вечером лампу зажгут в коридоре — Мне непременно припомнишься ты. Что б ни случилось, на суше, на море Или на небе, — мне вспомнишься ты.

Порок и смерть! Какой соблазн горит И сколько нег вздыхает в слове малом! Порок и смерть язвят единым жалом, И только тот их язвы убежит, Кто тайное хранит на сердце слово — Утешный ключ от бытия иного.

Деревья Кронверкского сада Под ветром буйно шелестят. Душа взыграла. Ей не надо Ни утешений, ни услад. Глядит бесстрашными очами В тысячелетия свои, Летит широкими крылами В огнекрылатые рои. Там всё огромно и певуче, И арфа в каждой есть руке, И с духом дух, как туча с тучей, Гремят на чудном языке. Моя изгнанница вступает В родное, древнее жилье И страшным братьям заявляет Равенство гордое свое. И навсегда уж ей не надо Того, кто под косым дождем В аллеях Кронверкского сада Бредет в ничтожестве своем. И не понять мне бедным слухом И косным не постичь умом, Каким она там будет духом, В каком раю, в аду каком.

На тускнеющие шпили, На верхи автомобилей, На железо старых стрех Налипает первый снег. Много раз я это видел, А потом возненавидел, Но сегодня тот же вид Новым чем-то веселит. Это сам я в год минувший, В Божьи бездны соскользнувший, Пересоздал навсегда Мир, державшийся года. И вот в этом мире новом, Напряженном и суровом, Нынче выпал первый снег… Не такой он, как у всех.

Размякло, и раскисло, и размокло. От сырости так тяжело вздохнуть. Мы в тротуары смотримся, как в стекла, Мы смотрим в небо — в небе дождь и муть. Не чудно ли? В затоптанном и низком Свой горний лик мы нынче обрели, А там, на небе, близком, слишком близком, Всё только то, что есть и у земли.

Старым снам затерян сонник. Всё равно — сбылись иль нет. Ночью сядь на подоконник — Посмотри на тусклый свет. Ничего, что так туманны Небеса и времена: Угадай-ка постоянный Вид из нашего окна. Вспомни всё, что так недавно Веселило сердце нам; Невский вдаль уходит плавно, Небо клонится к домам; Смотрит серый, вековечный Купол храма в купол звезд, И на нем — шестиконечный, Нам сейчас незримый крест.

Не верю в красоту земную И здешней правды не хочу. И ту, которую целую, Простому счастью не учу. По нежной плоти человечьей Мой нож проводит алый жгут: Пусть мной целованные плечи Опять крылами прорастут!

Друзья, друзья! Быть может, скоро И не во сне, а наяву — Я нить пустого разговора Для всех нежданно оборву И, повинуясь только звуку Души, запевшей, как смычок, Вдруг подниму на воздух руку, И затрепещет в ней цветок, И я увижу и открою Цветочный мир, цветочный путь, — О, если бы и вы со мною Могли туда перешагнуть!

Была туманной и безвестной, Мерцала в лунной вышине, Но воплощенной и телесной Теперь являться стала мне. И вот — среди беседы чинной Я вдруг с растерянным лицом Снимаю волос, тонкий, длинный, Забытый на плече моем. Тут гость из-за стакана чаю Хитро косится на меня. А я смотрю и понимаю, Тихонько ложечкой звеня: Блажен, кто завлечен мечтою В безвыходный, дремучий сон И там внезапно сам собою В нездешнем счастье уличен.

Покрова Майи потаенной Не приподнять моей руке, Но чуден мир, отображенный В твоем расширенном зрачке. Там в непостижном сочетанье Любовь и улица даны: Огня эфирного пыланье И просто — таянье весны. Там светлый космос возникает Под зыбким пологом ресниц. Он кружится и расцветает Звездой велосипедных спиц.

Большие флаги над эстрадой, Сидят пожарные, трубя. Закрой глаза и падай, падай, Как навзничь — в самого себя. День, раздраженный трубным ревом, Небес раздвинутую синь Заворожи единым словом, Одним движеньем отодвинь. И, закатив глаза под веки, Движенье крови затая, Вдохни минувший сумрак некий, Утробный сумрак бытия. Как всадник на горбах верблюда, Назад в истоме откачнись, Замри — или умри отсюда, В давно забытое родись. И с обновленною отрадой, Как бы мираж в пустыне сей, Увидишь флаги над эстрадой, Услышишь трубы трубачей.

Гляжу на грубые ремесла, Но знаю твердо: мы в раю… Простой рыбак бросает весла И ржавый якорь на скамью. Потом с товарищем толкает Ладью тяжелую с песков И против солнца уплывает Далеко на вечерний лов. И там, куда смотреть нам больно, Где плещут волны в небосклон, Высокий парус трехугольный Легко развертывает он. Тогда встает в дали далекой Розовоперое крыло. Ты скажешь: ангел там высокий Ступил на воды тяжело. И непоспешными стопами Другие подошли к нему, Шатая плавными крылами Морскую дымчатую тьму. Клубятся облака густые, Дозором ангелы встают, — И кто поверит, что простые Там сети и ладьи плывут?

Ни жить, ни петь почти не стоит: В непрочной грубости живем. Портной тачает, плотник строит: Швы расползутся, рухнет дом. И лишь порой сквозь это тленье Вдруг умиленно слышу я В нем заключенное биенье Совсем иного бытия. Так, провождая жизни скуку, Любовно женщина кладет Свою взволнованную руку На грузно пухнущий живот.

Сижу, освещаемый сверху, Я в комнате круглой моей. Смотрю в штукатурное небо На солнце в шестнадцать свечей. Кругом — освещенные тоже, И стулья, и стол, и кровать. Сижу — и в смущенье не знаю, Куда бы мне руки девать. Морозные белые пальмы На стеклах беззвучно цветут. Часы с металлическим шумом В жилетном кармане идут. О, косная, нищая скудость Безвыходной жизни моей! Кому мне поведать, как жалко Себя и всех этих вещей? И я начинаю качаться, Колени обнявши свои, И вдруг начинаю стихами С собой говорить в забытьи. Бессвязные, страстные речи! Нельзя в них понять ничего, Но звуки правдивее смысла, И слово сильнее всего. И музыка, музыка, музыка Вплетается в пенье мое, И узкое, узкое, узкое Пронзает меня лезвие. Я сам над собой вырастаю, Над мертвым встаю бытием, Стопами в подземное пламя, В текучие звезды челом. И вижу большими глазами — Глазами, быть может, змеи, — Как пению дикому внемлют Несчастные вещи мои. И в плавный, вращательный танец Вся комната мерно идет, И кто-то тяжелую лиру Мне в руки сквозь ветер дает. И нет штукатурного неба И солнца в шестнадцать свечей: На гладкие черные скалы Стопы опирает — Орфей.

Слепая сердца мудрость! Что ты значишь?    На что ты можешь дать ответ? Сама томишься, пленница, и плачешь:    Тебе самой исхода нет. Рожденная от опыта земного,    Бессильная пред злобой дня, Сама себя ты уязвить готова,    Как скорпион в кольце огня.

Слышать я вас не могу. Не подступайте ко мне. Волком бы лечь на снегу! Дыбом бы шерсть на спине! Белый оскаленный клык В небо ощерить и взвыть — Так, чтобы этот язык Зубом насквозь прокусить… Впрочем, объявят тогда, Что исписался уж я, Эти вот все господа: Критики, дамы, друзья.

Напрасно проросла трава На темени земного ада: Природа косная мертва Для проницательного взгляда. Не знаю выси я творца, Но знаю я свое мученье И дерзкой волею певца Приемлю дерзкое решенье. Смотри, Молчальник, и суди: Мертва лежит отроковица, Но я коснусь ее груди — И, вставши, в зеркало глядится. Мной воскрешенную красу Беру, как ношу дорогую, — К престолу Твоему несу Мою невесту молодую. Разгладь насупленную бровь, Воззри на чистое созданье, Даруй нам вечную любовь И непорочное слиянье! А если с высоты Твоей На чудо нет благословенья — Да будет карою моей Сплошная смерть без воскресенья.