Так начинаются прославленные наблюдения и размышления некого Ноя Эллиота Саймона Шоу, поскольку они относятся к некой Маре (второе имя пока не известно, должен исправить) Дайер и её предполагаемому перерождению.

Мара только что ушла. Мы только что принесли в жертву куклу её бабушки, которая, кажется, была (мучительно) заполнена человеческими волосами, а также кулоном, таким же как у меня. Мы оба вполне обоснованно обеспокоены таким развитием событий, хотя он предоставил новую метод исследований относительно того, почему, черт возьми, мы оба настолько странные.

Кроме того, я поцеловал её. Ей понравилось это.

Естественно.

Если бы я разговаривала с кем-то, то я бы потеряла дар речи. Я моргнула, сильно, а потом уставилась на страницу, на слова, на его почерк, чтобы убедиться, что они действительно там были.

Они были. И я знала, когда он начал писать их. Это было после того, когла я сказала ему, что я боюсь потерять контроль над собой. Потерять себя. После рассказа ему о том...

Что всё что он мог сделать, это смотреть. Мой голос эхом раздался в моих ушах.

- Скажи мне, что ты видишь. Потому что я не знаю, что реальное, а что нет или, что новое или другое, и я не могу доверять себе, но я доверяю тебе.

Он закрыл глаза. Сказал моё имя. А затем я сказала...

- Знаешь, что? Не говори мне, потому что я могу не вспомнить. Запиши это, и тогда, может быть, когда-нибудь, если мне станет лучше, позволь мне прочесть. В противном случае, я немного изменю каждый день и никогда не узнаю, кем я была, пока не ушла.

Я почувствовала комок в горле. Он писал это для меня.

Я могла прекратить читать сейчас. Положить блокнот назад, сказать ему, что я нашла его и признаться в том, что прочитала начало. Я могла рассказать ему, что я только хотела проверить, кому он принадлежит, и как только я увидела, что это его, сразу перестала читать.

Но я не сделала этого. Я перевернула страницу.

Рут сообщила мне, что, когда мой отец вернётся домой, мне придётся вернуться в школу и посещать занятия в обязательном порядке. Я терпеливо слушал, но я чувствовал себя отдалённым от того, что пока вижу в изысканных, убогих подробностях:

Я вяло смотрю за головами учителей, пока слушаю их гул о вещах, которые уже знаю. Я отрезан от класса, растянулся на столе для пикника под чудовищное тиканье и лежу там, совершенно неподвижно.

Группа девушек проходит мимо, заглядывая через край стола. Я завидую хамелеонам. Я открываю глаза, щурясь, и девочки уносятся. Они хихикают и хихикают, и я слышу шёпот одной из них, "слишком совершенен". Я хочу избавиться от них из-за их невежества и закричать, что из Сикстинская Капелла наполнена трещинами.

В моей предыдущей жизни, до этой, кажется, манеры, хотя это и было едва ли несколько месяцев назад, я бы флиртовал или нет, с любой, которая показалась бы отдалённо интересной в этот день. Была одна кандидатура, если мне везло. Тогда я отсчитывал часы, минуты и секунды, пока тот бессмысленный день, наконец, не заканчивался.

И потом я шёл домой. Или шёл в новый клуб с Паркером и другими мудаками, которые носили кардиганы на плечах и хлопали воротниками своего грёбанного поло. Я бы наткнулся на двух, великолепных, безликих девочек, сжимающих мою талию, глухой стук бездушной музыки соответственно тупо пульсировал у меня в висках, даже через небольшой туман экстази и алкоголя, и я пил и ничего не чувствовал, и смеялся и ничего не чувствовал, и представлял мою жизнь на ближайшие три, пять, двадцать лет, и ненавидел это.

Образ моей скуки был настолько глубоким, что я готов был умереть, прямо сейчас, только чтобы почувствовать что-нибудь другое.

Когда слова кончились, я поняла, что не стоит продолжать дальше; я подвинулась на кровати. Блокнот, дневник, распластался открытый напротив, а моя левая рука прикрыла рот. Я слышала голос Ноя, когда я читала его мысли, но в них было столько горечи, сколько я не могла вспомнить, стобы хоть раз слышала вслух. Я перевернула страницу.

Лучшее, что можно купить за деньги, ничто. Ничего с Лукуми или как там его, чёрт возьми, и ничего с Джудом. Даже поиски его семьи оказались бесплодными; ничего с Клэр Лоу, или с Джудом Лоу, или с их родителями Ульямом и Деборой с момента обрушения. Был некролог в газете Род-Айленда с инструкциями пожертвования и прочее, но родители переехали после несчастного случая, или происшествия, следовало сказать. И даже с подключением связей Чарльза, ноль. Люди могут исчезнуть... но не от таких людей, как он. Это как если, чем больше я достигаю, тем дальше истина. Я ненавижу, что я ничего не могу сделать. Я бы поехал в Провиденс самостоятельно, но я не хочу оставлять Мару позади.

Я мог бы сказать что-нибудь, когда увижу её, но она, кажется, сейчас занята каким-то психом в Горизонтах. Я не единственный, кто не очень хорошо ладит с другими. Возможно, именно поэтому мы так хорошо сошлись.

Это были первые слова, которые заставили меня улыбнуться. Следующие за ними стёрли мою улыбку.

Я разбирался в вещах моей покойной матери. Прошли годы с тех пор, я чувствовал себя обеспокоенным и пустым, пока исследовал полные коробки, наполненные в основном изношенными, с загнутыми уголками, развивающими книгами. Зингера, и Гинзберг, и Хоффман, и Керак, философия, и поэзия, и радикализм, и газетные сенсации. Страницы изношены, зачитаны, и я бегло просматриваю их. Интересно, если бы было возможно узнать кого-то, по словам, которые они любили. Фотографии застряли в некоторых книгах. В основном, люди, которых я не знаю, но есть и несколько её. Она выглядит свирепой.

Книга, которая, кажется, не входит в число бросающихся в глаза, Маленький принц. Я открываю, и чёрно-белая фотография выскальзывает оттуда... она спиной, глядя вниз, держит руку белокурого мальчика. Мою руку, понимаю я. Мои волосы потемнели, пока я рос.

Красное пятно проступает на изображение и распространяется, охватывая её пальцы, меня. Я слышу крик и крик, и мальчишеский голос, умоляющий её вернуться.

Здесь текст закончился и не начинался до следующий страницы. Моё горло болело, а пальцы дрожали, мне не следовало этого читать, но я не могла остановиться.

Ещё одна битва.

Я уже был раздражён ситуацией с мошенничеством Лукуми, когда услышал о неком случае на Калло Очо, девушка, с которой он был, сказала что-то оскорбительно. Я что-то глубоко оскорбительное в ответ глубоко оскорбительным. Я отчаянно надеялся, что он размахнётся.

Он сделал это.

Существует беспрецедентная свобода в боевых действиях. Я не могу чувствовать боли, и поэтому я не боюсь ничего. Они могли чувствовать, поэтому они боялись всего. Это делало всё лёгким, и поэтому я всегда выигрывал.

Мара звонит. Она надеется на ответы, но у меня их нет, и я не хочу, чтобы она знала.

Он должно быть написал запись в четверг, когда он не приезжал. После я позвонила ему, и он повесил трубку, а я заволновалась, задаваясь вопросом, почему он был таким далёким. Я была прикована.

Когда я не вижу её, её дух бродит по моим венам. И когда я вижу Мару после дня вдалеке друг от друга, она отличается.

Слова проникли в мою кровь.

Трудноуловимо... настолько трудноуловимо, что я даже не заметил сам, пока она не упомянула об этом; возможно, я слишком близко. Но теперь, изменения за время вдали друг от друга бросаются мне в глаза, и я смотрю так внимательно на неё, что могу вспомнить. Она по-прежнему красива, всегда, но скулы стали более заметны. Ключица острее алмаза. Мягкость, которую я люблю, медленно подавляемая чем-то внутри и снаружи, я не знаю.

Я не хочу говорить ей. Она пришла расстроенная по пустякам на ярмарке, после некого предсказания о предостережениях и её судьбе. Информация достаточно ненадёжная.

Он написал это вчера.

Я попыталась собрать воедино кусочки того, что он думал, с моментами, возможно, он их считал, которые он провёл со мной. Слова возобновились внизу той же страницы.

Я не могу забыть поцелуй.

Это смешно, я едва коснулся её, но это было мучительно интимно. Она выгнулась ко мне, но я положил руку ей на талию, и она замерла под моей ладонью. Я не думаю, что она выглядела такой опасно красивой, как в этот раз.

Она не единственная меняется. Каждый день она формирует меня во что-то другое.

Я определённо тряпка.

Спать с ней в одной кровати, изысканная пытка для меня. Я обвиваюсь вокруг неё, как мох вокруг ветки; наше синхронное сердцебиение и мы становимся единым целым, созависимой вещью. Она подводит меня под каблук одним взглядом, и я слышу боль скрипки и низкое волнение виолончели. Они напевают под кожей; я не хочу ничего больше, чем поглотить её, но я ничего не делаю, однако сжимаю челюсти, прижимаюсь губами к её шее и наслаждаюсь дрожью в аккорде. Через некоторое время она смягчается по краям, ускользая в её сон. Её звук сирены зовёт меня к скалам.

Она думает, что я не хочу её, и это почти смешно, как она не права. Но она поборет её демонов, прежде чем я покажу ей это, чтобы не стать одним из них. Она слышит имя Джуда и её звук подтягивается, поднимается, её дыхание и сердце ускоряются от страха. Он сломал что-то внутри неё, и, Бог знает, я заставлю его поплатиться.

Я не могу убить её дракона, потому что не могу найти его, поэтому сейчас я останусь близко.

Этого недостаточно.

Мой дракон. Мои демоны.

Ной подумал, что на самом деле Джуд сделал со мной то, что я боюсь поцеловать его. Что если я всё ещё боялась и Ной позволил бы зайти всему слишком далеко, то это бы стало преследовать меня, как делал Джуд сейчас.

Он не верил мне, когда я говорила, что я боюсь за него. Он не понимал, что я боюсь только себя.

Затем на пяти, семи страницах ничего не было. Больше было на тринадцатой странице:

Моя теория: Мара может манипулировать событиями так же, как я могу манипулировать клетками. Я понятия не имею, как каждый из нас может делать эти вещи, но всё же.

Я стараюсь получить её видение чего-то хорошего, но она смотрит и концентрируется, пока её звук не изменяется. Связана ли её способность с желаниями? Хотела ли она чего-нибудь хорошего?

Ночной кошмар:

Солнце пробилось сквозь окна моей спальни, освещая Мару, пока она рисует в моей кровати. На ней рубашка... бесформенная чёрная и белая клетчатая вещь, которую я обычно не замечаю, но на ней она смотрится красиво.

Кожа её голого бедра под моей рукой, пока она смещается в моих листах. Моя рука держит книгу: Приглашение на казнь. Я пытаюсь читать, но не могу прочесть отрывок:

Наперекор всему я любил тебя и буду любить - на коленях, со сведенными назад плечами, пятки показывая палачу и напрягая гусиную шею, - все равно, даже тогда. И после, — может быть, больше всего именно после, — буду тебя любить, — и когда-нибудь состоится между нами истинное, исчерпывающее объяснение, — и тогда уж как-нибудь мы сложимся с тобой, приставим себя друг к дружке, решим головоломку: провести из такой-то точки в такую-то… чтобы ни разу… или — не отнимая карандаша… или еще как-нибудь… соединим, проведем, и получится из меня и тебя тот единственный наш узор, по которому я тоскую.

Я не мог прочесть его, потому что я всё думал, как бы бёдра Мары чувствовали себя напротив моей щеки.

Её графитный карандаш царапал по толстой бумаге, и это было саундтреком моего блаженства. Это и её звук... диссонирующий, ноющий. Её дыхание, сердцебиения и пульс моя новая любимая симфония; я начинаю узнавать, какие ноты играют, когда и растолковываю их. Существует гнев, и удовлетворённость, и страх, и желание, но она никогда не позволяла последнему зайти слишком далеко. Тем не менее.

Солнце поёт в её волосах, когда её голова наклоняется к странице. Она выгибается вперёд, её формы слегка кошачьи, когда она рисует. Моё сердце выбивает её имя. Она смотрит через плечо и ухмыляется, как будто она слышит это.

Достаточно.

Я бросаю книгу на пол... первое издание, я не забочусь об этом... и я склоняюсь к ней. Она застенчиво загораживается альбомом. Прекрасно. Это не то, чего я хочу, так или иначе.

- Иди сюда, - шепчу я ей в кожу. Я поворачиваю её лицом ко мне. Она запускает пальцы в мои волосы, и мои веки падают от её прикосновения.

А потом она целует меня первая, чего никогда не было. Он лёгкий, свежий и мягкий. Осторожный. Она до сих пор думает, что может причинить мне боль, так или иначе, она ещё не понимает, что это невозможно. Я понятия не имею, что происходит у неё в голове, но даже если займёт несколько лет, чтобы она смогла отпустить это, оно будет того стоить. Я бы ждал вечно за обещание видеть Мару развязанной.

Я тянусь назад, чтобы посмотреть на неё ещё раз, но что-то не так. Выключена. Её глаза стеклообразные и размытые, блестящие от слёз.

- Ты в порядке?

Она покачала головой. Слеза переливается, скатываясь по щеке. Я держу её лицо в своих руках.

- Что?

Она смотрит на альбом позади неё. Перемещение в сторону. Я поднимаю его.

Это искиз меня, но мои глаза без сознания. Я сократил расстояние между нами.

- Зачем ты нарисовала это?

Она качает головой. Моё разочарование растёт.

- Скажи мне.

Она открывает рот, чтобы сказать, но у неё нет языка.

Когда я проснулся, Мары уже не было в постели.

Я лежу один, уставившись в потолок, затем на часы. Три минуты спустя два часа ночи. Я жду пять минут. Спустя десять, я встал, чтобы посмотреть, куда она пошла.

Я нашёл её на кухне. Она Она смотрела на своё отражение в тёмном окне с длинным ножом напротив её большого пальца, и вдруг я не в Майами, я в Лондоне, в кабинете моего отца; мне пятнадцать и я полностью онемел. Я обогнул стол моего отца, за которым он никогда не сидит, и потянулся за ножом. Я потащил его по моей коже...

Я сморгнул воспоминание в сторону и отчаянно прошептал имя Мары. Она не ответила, поэтому я пересёк кухню и взял её за руку, осторожно положил нож.

Она улыбалась, и улыбка была пустой, она заморозила мою кровь, потому что я видел улыбку на себе.

Утром, она ничего не вспомнила.

Это было 29 марта.

Я не могла дышать, когда прочла дату. 29 марта было сегодня.