С тех пор прошло восемь лет, и вот сегодня профессор Эдуард Абрамович Гомельский встречает доктора Бориса Абрамовича Буткевича в национальном институте геодезии и картографии Израиля в качестве своего будущего сотрудника.

– Ну что ж, Борис, лиха беда начало, – не без патетики провозгласил он, – начинаем работать вместе на благо молодого еврейского государства. Поскольку мы с тобой выпускались двумя ведущими вузами СССР в области астрономогеодезии, ты – московского, а я – новосибирского, то именно в этой области и будем продвигать израильскую науку.

На самом деле о науке пришлось на некоторое время забыть. Просто, когда по мере ознакомления с работой, Борис разработал методику, которая позволила в два раза ускорить процесс обработки геодезических измерений, его начальник, Алекс Зильберштейн обнял его за плечи и, стараясь не обидеть, мягко пробубнил:

– Послушай, Борис, я понимаю, что ты человек науки, но здесь у нас не академия, а производство. Если я дам команду внедрить твоё новшество, то половина людей останется без работы. А это, дорогой, не нужно ни тебе, ни мне, ни, тем более, высшему начальству.

Алекс не сказал Борису, что его коллега Эдуард Гомельский буквально забросал заместителя генерального директора своими идеями, дающими возможность значительно усовершенствовать производственный процесс. Все они так и остались без внимания, а их описания, похоже, будут пылиться на книжной полке в кабинете замдиректора ещё долгое время. Дело усугублялось ещё и тем, что в отделе, кроме Эдуарда и Бориса, работали ещё шесть кандидатов технических наук. Все они получили геодезическое образование и защитили кандидатские диссертации в СССР. Просто превосходно было находиться с ними в одной производственной связке. Этому находилось более чем простое объяснение: все они были выпускниками совсем не виртуальной, а вполне реальной школы, которая называлась «советская геодезия». Такой внушительной и мощной геодезической школы в Израиле просто не существовало. Да и откуда ей было взяться, если государство было основано только в 1948 году. До этого времени здесь господствовал британский мандат. Так назывался период, в течение которого на части территории распавшейся Османской империи на Ближнем Востоке был установлен режим управления Великобританией. Если в геодезическом аспекте англичане оставили хоть какой-то зримый след в развитии этой отрасли измерений, то, пришедшим на смену им израильтянам, пришлось учиться этому заново, не имея на это традиционной базы и кадров, обладающими необходимыми знаниями. И тут случается чудо: через сорок лет после появления Израиля, эти кадры посыпались, как из рога изобилия. Развивающееся еврейское государство получило этих специалистов совершенно бесплатно, не вложив ни копейки, точнее ни одного шекеля в их подготовку и образование. Это за него совершила страна развитого социализма. Надлежало только правильно распорядиться полученным подарком. Одним из них был Юрий Эпштейн, выпускник Свердловского университета, по специальности астрономогеодезия. Астрономогеодезия, кроме вышеперечисленных Московского и Новосибирского институтов, а также геодезического факультета Львовского политехнического института, входила как специальность физико-математического факультета Ленинградского и Свердловского университетов. Кандидат физико-математических наук, старший научный сотрудник Юра Эпштейн влился в израильский коллектив русских геодезистов, занимаясь непростыми вопросами магнитометрических и гравиметрических измерений. Ещё один член этого коллектива, однокашник Юрия, бывший свердловчанин, кандидат технических наук, старший научный сотрудник Аркадий Друх, занялся в Израиле разработкой алгоритмов и программного обеспечения для решения различных геодезических задач. В дружную семью израильских геодезистов, говорящих на русском языке, удачно вписался кандидат технических наук, астрономогеодезист, бывший доцент Львовского политехнического института, Михаил Фельдман. И ещё один кандидат технических наук, ещё один бывший доцент, заведующий кафедрой инженерной геодезии Новочеркасского политехнического института Илья Левинский, занимался здесь разработкой параметров новой геодезической сети. В отделе функционировала также секция программирования: в ней выделялись два выходца из СССР, кандидаты экономических наук Анатолий Пастернак и Виктор Штейн. В реалии получалось, что в небольшом отделе Национального института геодезии и картографии собрался, если и не весь цвет, то, по крайней мере, пышное соцветие советской геодезической науки.

Буквально через год произошло то, что должно было произойти. Так случилось, что, принимавшего Бориса на работу, генерального директора Рона Адлера проводили на пенсию и вместо него назначили отставного полковника израильской армии Ицхака Пелед. Полковник Пелед по образованию был инженером-геодезистом, получив первую академическую степень в Хайфском Технионе. Прослужив четверть века в израильской армии, полковник Пелед отошёл от геодезической науки, что не помешало ему, вступив в должность генерального директора геодезического института, буквально в считанные месяцы вторгнуться в непростой круг проблем института. Отдав на откуп решение различных инженерных вопросов своим заместителям, он без промедления занялся проблемами управленческими, что собственно и требовалось от руководителя института. Он сразу обратил внимание на обилие научных кадров, прибывших из СССР. В руководимом им институте докторские степени имели ещё два сотрудника: потомственный израильтянин, начальник отдела земельного кадастра Яир Гринвальд и выходец из Венгрии, руководитель отдела фотограмметрии Иосиф Шварц. Получалось, что вместе с ними в институте работало десять геодезистов с докторскими степенями. На первом же совещании Ицхак Пелед заявил:

– Вы только посмотрите, господа, что у нас творится. Мы имеем научный потенциал в составе десяти докторов, который по своему количеству в два раза превышает состав кафедры геодезии в Технионе. Уверен, что этот потенциал не уступает израильской академии и в качественной составляющей.

Один из его заместителей несмело возразил:

– Ну, это ещё надо проверить, на что способны доктора из СССР. Говорят, что у большинства из них дипломы куплены за деньги.

Глаза Ицхака сверкнули злобным огнём и он, сорвавшись на фальцет, гневно выкрикнул в сторону своего зам (а):

– Это тебя в первую очередь надо проверить. Я работаю здесь всего два месяца, однако за это время совсем несложно было обратить внимание, да, в принципе, и внимания не надо было обращать, это просто бросается в глаза. Из ста человек, что работают под твоим началом, пять-шесть человек, действительно, являются специалистами и занимаются делом, ещё столько же крутятся возле них, чтобы чему-то научиться, а остальные, мягко говоря, прохлаждаются, слоняясь из угла в угол.

На совещании повисло гробовое молчание. Все заместители, начальники различных служб и отделов предпочли держать язык на привязи, осознавая, что генеральный директор прав.

– Что же касается русских докторов, у них это почему-то называется кандидаты в науку, – продолжал бушевать Ицхак, – так ведь, на самом деле, это вы все кандидаты уж не знаю во что, а они полноценные специалисты.

Обозванные генеральным «кандидаты», продолжали хранить молчание в важном споре, хотя и спора-то никакого не было, все утвердительно кивали головой в такт резким взмахам рук полковника в отставке, который участвовал в нескольких войнах Израиля. А он, несколько поостыв, уже спокойным голосом сказал:

– Так вот, господа, начальники, я просмотрел личные дела всех наших русских докторов. У каждого из них – огромное количество публикаций в различных научно-технических сборниках и выступлений на многочисленных научных конференциях, семинарах и симпозиумах. В них отражены научные исследования, часть из которых можно и нужно внедрить у нас. Возможно, кто-то скажет, что и это они купили за деньги. Разумеется, нет. Часть статей, переведенных на английский язык, я отдал на рецензию нашим профессорам из Техниона. Все они получили высокую оценку: ими был отмечен высокий профессионализм, научная состоятельность и практическая направленность исследований. Если вы по-прежнему считаете, что и это куплено за деньги, то вам не место в этом кабинете.

Как и следовало ожидать, никто не осмелился покинуть кабинет. Тогда Ицхак Пелед, завершая заседание, заявил:

– Несколько дней назад я беседовал с министром и аргументировано доказал ему, что наш институт получил, дарованный сверху, презент в виде мощного ресурса, которым обладают прибывшие к нам русские доктора. Он отнёсся к этому с пониманием и вот сегодня в ответ на мою просьбу нам утвердили должность главного учёного, о которой мы раньше и мечтать не могли.

Все дружно зааплодировали. Ицхак Пелед, прерывая аплодисменты, продолжил:

– Конечно же, на эту должность следовало назначить одного из русских, например, профессора Эдуарда Гомельского. Но, принимая во внимание, что главный учёный, кроме кропотливой научной работы, должен представлять наш институт во всех организациях и ведомствах нашей страны и в научных сферах за рубежом, что автоматически требует хорошего знания, как иврита, так и английского языка, я счёл необходимым предоставить этот пост доктору Иосифу Шварцу.

По замыслу Ицхака Пелед доктор Шварц должен был составить и координировать программу научных разработок, которые бы перевели инженерную деятельность института на качественно новый уровень. Надо сказать, что ему удалось это сделать. Уже через несколько месяцев на ежегодной конференции Всеизраильского общества геодезистов все русские доктора выступили с докладами по актуальным проблемам современной геодезии.

Борис в своём докладе замахнулся на святая святых, на инструкцию о проведении геодезических работ в государстве Израиль, утверждённой самим премьер-министром страны. Да и не в том дело, что документ утвердил глава государства, а, прежде всего в том, что все предписания инструкции являются руководящими и обязательными для всех геодезических организаций и юридических лиц, имеющих лицензию на производство топографо-геодезических работ в стране. И надо же так случиться, что при переводе этой инструкции с иврита на русский язык, Борис обнаружил там кроме ряда неточностей, грубую ошибку при установлении точностных допусков измерений. Да, собственно, произошло, как подчеркнул Борис в выводах своего доклада, то, что неизбежно должно было произойти при сложившейся в Израиле практике выпуска инструкции в свет. Если в развалившемся СССР подобный документ разрабатывался учёными отделов и подразделений ЦНИИГАиК (центральный научно-исследовательский институт геодезии, аэросъёмки и картографии), то здесь его составлением занимался, по сути дела, один человек, доктор Яир Гринвальд, занимающий должность начальника отдела земельного кадастра и впоследствии ставший заместителем генерального директора по геодезической части. Доктор Яир Гринвальд был человеком не без искры божьей: как нельзя лучше его характеризовал ярлык «талантливый учёный». Однако один в поле не воин. Яир соглашался с этим постулатом, однако в душе считал, что воинов просто не было в наличии, так как не существовало поля, в котором они должны были сражаться. С этим суждением трудно было не согласиться, по причине низкой квалификации кадров, работающих в институте. Начальник Бориса Алекс Зильберштейн рассказывал ему, что если кто-то из сотрудников приводил на вакантную должность геодезиста человека, имеющего аттестат о школьном образовании, то этого сотрудника многократно благодарили и чуть ли не возводили на пьедестал для подражания. Как-то Борис наткнулся на ведомости вычислительной обработки измерений, в которых была непонятная ему абракадабра числовых символов, например: 1+3-5/4-2. Оказывается, этими цифрами была закодирована формула с тригонометрическими и логарифмическими выражениями. Лица, ведущие обработку, разумеется, эту формулу и в глаза не видели. Специально для них и была разработана процедура, которая позволяла не задумываясь выполнить вычисления, в данном случае, к первому числовому выражению надо было прибавить третье по счёту, от полученного результата вычесть член с порядковым номером пять, полученное разделить на выражение с номером четыре, ну и так далее. Здесь комментарии излишни: истолковывать просто нечего. Исходя из отмеченного, получалось, что составленную Яиром инструкцию обсуждать было не с кем. Вообще говоря, это не совсем соответствовало истине, поскольку в стране имела место быть геодезическая общественность, с которой можно было, по крайней мере, обговаривать спорные вопросы. С другой стороны, Яир Гринвальд, по всей вероятности, считал себя той же истиной в последней инстанции. Борис поведал ему, что в стране, откуда он приехал, отшлифованная в стенах научно-исследовательского института инструкция рассылалась практически во все университеты и институты, где была кафедра геодезии и во все геодезические и картографические предприятия для чуть ли не всенародного обсуждения, а затем, в соответствии с замечаниями, в неё вносились многочисленные поправки. На что Яир Гринвальд, недовольно пожав плечами, пробурчал:

– Мы, слава Богу, живём в демократическом государстве, а не при коммунистическом режиме.

Какое отношение имеет демократия, а вместе с ней коммунистический режим к разработке геодезической инструкции, Борис так и не понял, однако счёл нужным промолчать, чтобы не вступать в бессмысленный спор. Всё недосказанное, он выразил в своём докладе, пользуясь не политическими лозунгами, а строгими математическими формулами.

Конгресс геодезистов проходил на приморской набережной Тель-Авива в одном из престижных пятизвёздочных отелей. Современный декор, мягкое освещение и добротная акустика конференц-зала создавали какую-то заметную церемонность и ненужную праздничную патетичность. В просторном и светлом холле гостиницы был устроен фуршет. Участников конференции потчевали лёгкими канапе и нежными круассанами, к которым подавались кофе, чай и прохладительные напитки. Несмотря на чуть ли не болезненное неравнодушие к кофе эспрессо, Борису хотелось выпить что-нибудь покрепче. Он заметно нервничал, от волнения на лбу выступили бисеринки пота. В Москве ему неоднократно приходилось быть докладчиком на симпозиумах различного уровня, и надо сказать, что такой взвинченности нервных клеток он там никогда не испытывал. Да и немудрено, там, в Москве он являлся носителем великого, могучего русского языка. Причём этим языком он владел настолько профессионально, что редактировал монографии, статьи и диссертации всем сотрудникам кафедры, лекции и доклады всегда читал без шпаргалок, конспектов или другого вспомогательного материала. Эта уверенность в себе однажды сослужила ему плохую службу.

Так получилось, что перед поточной лекцией, когда в аудитории сидели сто пятьдесят студентов, на кафедре праздновали день рождения одного из доцентов. Борис позволил себе в честь этого выпить рюмку коньяка, пагубное влияние которой он почувствовал чуть позже. Лекция была непростая, достаточно сказать, что при её прочтении он не менее двух десятков раз вытирал, исписанную интегральными формулами, трёхметровой длины доску. Для Бориса это было совсем не сложно, поскольку получение конечной формулы базировалось на построении логически связанных между собой математических цепочек. Однако в средине процесса вывода формулы (где-то на пятидесятой минуте лекции) эта логическая связка прерывалась по причине ввода некой математической подстановки, представляющей собой дробь, в числитель и знаменатель которой входили тригонометрические выражения с соответствующими числовыми коэффициентами. Борис всегда хранил эту злополучную дробь в голове и без особого труда по памяти писал её на доске. Но в этот раз не сложилось, видимо всё-таки маленькая доза коньяка затронула извилину, отвечающую за хранение в памяти нужной информации, и когда Борис в своей лекции произнёс добротно заученную фразу:

– А теперь, товарищи студенты, введём в предыдущее выражение подстановку, прошу записать её в ваших конспектах… – он неожиданно осёкся, с ужасом осознавая, что даже приблизительно не помнит этого подстановочного выражения.

Что было делать? Как он не старался, но вспомнить этот алгебраический многочлен просто не представлялось возможным. Впервые в жизни он пожалел, что никогда не писал конспект своих лекций. Впервые в жизни ему пришлось слукавить и сказать своим слушателям:

– Товарищи студенты! Я попрошу вас сохранять тишину, меня вызывает декан, я через несколько минут вернусь.

Борис быстро спустился с третьего этажа на второй к себе на кафедру, подсмотрел в учебнике забытое выражение и быстро вернулся в аудиторию. Окрылённый содеянным, он бодрым голосом протрубил:

– Итак, товарищи, продолжим, введём подстановку…

В этот момент он с неподдельным ужасом отдал себе отчёт, что и на этот раз не помнит элементы нужной формулы. Сказать студентам, что на сей раз его вызывают в ректорат, партком, в министерство образования или в организацию объединённых наций было равносильно объявить себя персоной «нон грата» у себя в институте. Полторы сотни студентов выжидающе смотрели на своего доцента, который, стирая обильные капли пота на лбу, тихим голосом промямлил:

– Скажу вам честно, коллеги, что числовые коэффициенты подстановки просто выветрились у меня из памяти, и я просто вынужден освежить её, заглянув в учебник.

Коллеги засуетились и, заметив его волнение, один из них прокричал:

– Да что вы переживаете, Борис Абрамович, большинство преподавателей читают нам менее сложные лекции, не отрывая взгляда от своего конспекта. Вы же всегда приходите на лекцию с пустыми руками, но зато ясно и доходчиво всё объясняете.

Другая студентка, злорадно улыбаясь и хитро поглядывая на Бориса, спросила:

– А, если я на экзамене забуду эту формулу, что будем делать, Борис Абрамович?

Борис молниеносно отреагировал:

– Что делать и кто виноват, это излюбленные вопросы русской интеллигенции, к которой, видимо, вы себя относите. В данном же конкретном случае, уважаемая, виноват я, доцент кафедры высшей геодезии и астрономии, Борис Абрамович Буткевич. Это по поводу, кто виноват. Теперь относительно, что делать? Ответ более чем простой: на экзамене при выводе этой формулы разрешаю пользоваться конспектом.

В унисон с прозвеневшим звонком громогласное «Ура-а-а!» потрясло стены аудитории, а Борис не спеша спускался к себе на кафедру, попутно задумываясь о превратностях судьбы, бренности бытия и о рюмке хорошего коньяка.

Сегодня бренность бытия разворачивала судьбу совершенно другой стороной. Симпозиум посвящался актуальным вопросам современной геодезии, поэтому в большинстве докладов рассматривались вопросы спутниковых измерении в системе GPS и разработки алгоритмов географической информационной системы GIS. Исследования Бориса заключались в получении новой формулы вычисления погрешности площадей земельных участков на основе метода теории ошибок. Борису удалось доказать, что предельная ошибка, вычисляемая по формуле, помещённой в инструкции, занижена, по крайней мере, на два порядка. На практике это означало, что все площади земельных угодий, зарегистрированные в государственной земельнокадастровом реестре, имеют значительные погрешности и, если их переизмерить современными методами, то ошибки будут достигать существенных величин. Перед Борисом стояла совсем непростая задача, на языке иврит, которым он владел весьма посредственно, чётко и логично сформулировать представительной аудитории основные положения своих исследований. В этом плане профессор Эдуард Гомельский всегда говорил:

– Знаешь, Боря, мы с тобой говорим на иврите примерно так, как выражались на русском языке продавцы апельсин, приехавшие из грузинской деревни.

Чтобы устранить подобный языковый дефект, Борис совершил своего рода подвиг, сделал то, что в прошлой жизни его естество категорически отрицало: он выучил свой доклад, который перевёл ему на иврит его московский земляк Марат, наизусть. Когда четверть часа, отведенные для выступления, истекли, а Борис только приблизился к половине своего изложения, председатель пленарного заседания, профессор из Техниона, который никому не давал более минуты сверх установленного времени, не глядя в зал, произнёс в микрофон:

– Продолжайте, пожалуйста, доктор Буткевич, у вас времени ровно столько, сколько потребуется для освещения всех вопросов, которые вы подготовили.

Это означало, что доклад, по крайней мере, заинтересовал как маститого профессора, так и слушателей. Когда Борис закончил, в зале установилась тишина, сравнимая с той, которая устанавливается при похоронах на кладбище. Взволнованный докладчик, вытирая носовым платком струйки обильного пота, стекающего со всех сторон, подумал:

– Ну вот, кажется, и всё, отрапортовался! Сейчас все мои идеи погребут или, ещё хуже, закопают в околонаучную яму.

Его мысли прервал шквал аплодисментов, которые не утихали несколько минут. Председатель, подняв правую руку вверх, призывая к тишине, а левой, указывая на Бориса, торжественно пробасил:

– Уважаемые коллеги! Только что вы прослушали доклад доктора Буткевича, который прозвучал на иврите с хорошо заметным русским акцентом. Однако русский акцент доносился не только из говора докладчика, он буквально прогромыхал в самом стиле доклада, подчёркивая при этом, возможно, характерный почерк русской исследовательской школы.

Выступлению профессора вторила речь председателя общества геодезистов Израиля Шмуэля Ашкенази, который без обиняков прямо заявил:

– Вы только посмотрите, коллеги! Уже больше десяти лет мы живём с утверждённой премьер министром инструкцией, и никто из нас не обратил внимания на имеющиеся там погрешности. Для этого потребовался приезд московского учёного, который, слава Всевышнему, сегодня является полноправным гражданином нашей страны.

В кулуарах конференции на перерыве, после того, как Борис ответил на многочисленные вопросы, к нему подошёл уже немолодой седой мужчина. Он, слегка смущаясь, обратился к нему:

– Извините, доктор Буткевич, я инженер-геодезист, меня зовут Бени Арад. Хочу поблагодарить вас за науку.

– Простите, Бени, – смутился Борис, – за какую ещё науку вы меня благодарите.

– В своём докладе вы в пух и прах раскритиковали мою формулу расчёта точности измерений, которую я считал незыблемой. После вашего доклада я понял, что мне просто не хватило математического аппарата, чтобы довести выражение, которое я получил, до единственно правильного, которое получили вы.

Лицо Бени Арада показалось Борису знакомым, где-то он явно видел его.

– Мне кажется, мы уже встречались, – проронил он, пристально вглядываясь в серые глаза господина Арада.

Зрительные ассоциации никогда не подводили Бориса, если кто-то когда-то запечатлелся в его памяти, то через какое-то время эти ассоциации бумерангом возвращались назад. Сегодня на это возвращение понадобилось всего три минуты, по прошествии которых он опознал в Бени Арад своего бывшего работодателя, у которого проработал всего один рабочий день.

– Бени, вы действительно, не помните меня, – непроизвольно выкрикнул Борис, – а я ведь работал у вас и вы уволили меня по причине полного, как вы изволили выразиться, незнания геодезических приборов, поверив оговору свои арабских работников.

– Вы уж простите меня великодушно, – смутился Бени, – я очень сожалею, что потерял такого работника. Но сами видите, что время меняет свои приоритеты и расставляет всё по своим местам. Вчера я, пусть по недосмотру, но, можно сказать, выгнал вас с работы, а сегодня вы стоите на несколько ступенек выше меня, если и не по социальному, то, уж точно, по инженерно-техническому статусу.

Конференция завершалась обедом в гостиничном ресторане. Борис сидел за столиком в окружении Эдуарда и двух молодых женщин, которые работали с ними в одном отделе. Одна из них, Юля Гуревич, закончила, как и Борис, московский институт инженеров геодезии. Она неоднократно напоминала ему, что хорошо помнит, как он, Борис, на втором курсе был у неё руководителем учебной геодезической практики. Самое интересное, что вторая соседка по столу, Марина Рабинович училась у Эдуарда. Мало того, так случилось, что ввиду своих чертёжных талантов, Марина вычертила Эдуарду все плакаты на защиту, красиво оформила рисунки и вписала формулы в оригинал его диссертации. Это было, пусть в недалёком, но в безвозвратно ушедшем прошлом. А сегодня два бывших университетских преподавателя сидели за ресторанным столиком с двумя своими бывшими студентками в качестве служащих одного и того же отдела израильского геодезического института. За окном в пальмовом окаймлении простиралась тель-авивская набережная, пляжные разрывы которой упирались в голубую бесконечность Средиземного моря. Взгляд Бориса умиротворённо блуждал по молочным гребням накатывающихся волн, пока вдруг не наткнулся на не очень-то и одинокий белый парус прогулочной яхты. Привкус добротного сухого вина, чуть приглушённая мелодия джазового блюза, морская идиллия из ресторанного окна и мелодичные голоса двух молодых брюнеток за столиком создавали давно забытый привкус невыдуманной романтики.