Ашдодский период семьи Буткевичей совпал с призывом старшей дочери Светланы в славные ряды израильской армии. Вообще говоря, симпатичная девушка в солдатской форме с автоматической винтовкой в руках неотъемлемая часть того, что видит израильский гражданин на улицах своего города каждый день. Сначала Бориса эта картина, выхваченная из повседневной израильской жизни, просто умиляла. Когда же он узнал, что участие еврейских женщин в обороне Израиля исходит от библейской героини Деборы, с оружием в руках защищавшей свою страну, то живой образ израильской солдатки стал для него своего рода символикой. Но, когда его нежная и изящная Светланка предстала перед ним в полной военной амуниции с настоящей винтовкой в руках, у Бориса невольно сжалось сердце, а придуманная им символика улетела в поднебесье. По лицу Татьяны градом катились обильные слёзы, когда Светланка, облачённая в солдатскую форму, произносила слова присяги:

– Я клянусь отдавать все силы и даже пожертвовать своей жизнью для защиты Родины и Свободы Израиля.

На протяжении всей церемонии принятии присяги Борис был взволнован не меньше Татьяны. Так получилось, что в Советской Армии ему служить не пришлось, так как в институте была военная кафедра, и священный долг его защиты Отечества ограничился двумя месяцами военных сборов, где ему было присвоено офицерское звание лейтенанта военно-топографической службы. Светлана до офицерского звания в израильской армии не дослужилась, однако закончила своё солдатское бытиё в звании старшего сержанта. Жертвовать своей жизнью в армии ей, слава Всевышнему, не привелось, однако она честно и добросовестно отдала свой воинский долг стране, которую искренне полюбила всеми фибрами своей души ещё до призыва.

Вернувшись с военной базы, Борис засел с Наташей решать математические задачи, которые ей задали в школе. Он терпеливо объяснял дочери принцип решения простейших уравнений. Его педантичное разжёвывание, к ликованию дочери, прервал настойчивый телефонный звонок. Когда Борис поднял трубку, в ней прозвучал хрипловатый голос, почивающего на пенсии, Алекса Зильберштейна:

– Борис, добрый вечер! Как дела? Надеюсь, что не очень помешал?

– Да вот, в данный момент пытаюсь преподавать своей младшей дочке азы, самой что ни есть, элементарной математики.

– Именно по этому поводу я и звоню, – почему-то обрадовался Алекс, – тебе, наверное, за это обучение деньги не платят.

– Знаете, Алекс, моя Наташка, – удивился Борис прозвучавшему вопросу, – на частного преподавателя пока денег не заработала.

– Вот я и предлагаю тебе, – восторженно заявил Алекс, – заняться преподавательской деятельностью, которая будет достойно оплачиваться.

– Что-то я не очень понимаю, – изумился Борис, – на какую такую деятельность вы меня направляете?

В ответ Алекс проинформировал Бориса, что в пригороде Тель-Авива уже долгое время функционирует геодезическая школа, которая после годичного обучения выпускает техников-геодезистов. Ему, Борису, предлагается вести там практические занятия по геодезии, которые включают в себя изучение геодезических приборов и методов измерений в полевых условиях. Конечно же, проведение практических занятий являлось явным понижением статуса, как учёного звания Бориса, так и его квалификации. В московском институте, где он преподавал, для проведения такого рода занятий, у него были два ассистента. Причём это было в высшем учебном заведении, где Борис преподавал цикл сложнейших теоретических дисциплин. А тут ему предлагают какую-то геодезическую бурсу, сопоставимую по советской градации с ремесленным училищем.

С другой стороны, это была своего рода подработка, связанная с преподаванием, с деятельностью, которой он занимался большую часть своей жизни. Это было первое. Во-вторых, Борис справедливо полагал, что в процессе работы со студентами ему удастся в значительной мере продвинуть знание иврита. В конце-концов, в-третьих, в результате этой, не такой уж плохой и нужной, работы, у него появится существенный довесок к зарплате, что в условиях погашения взятой ипотеки было совсем немаловажным. Ещё одним плюсом являлось то, что ему совершенно не надо было готовиться к занятиям: устройство и работу с геодезическими приборами он знал лучше, чем ученики ортодоксальной ешивы нужные им разделы Торы и Танаха. К тому же, очень удобно было, что занятия в школе начинались в четыре часа пополудни, в то время, как Борис заканчивал работу у себя в институте в половине четвёртого, а поездка на машине до места назначения не превышала четверти часа. Платили по университетским меркам не так уж и много: всего тридцать шекелей в час. Но учитывая, что Борис должен был преподавать два раза в неделю, по четыре часа в день, в итоге помесячно набиралась сумма, равная почти в тысячу шекелей, которая даже немного превышала размер выплаты по ссуде. И это в то время, когда многие репатрианты брались за любую неквалифицированную, чтобы не сказать, грязную, работу по тарифу в пять шекелей в час.

Борис помнил, как он с Эдуардом взял, в виде так называемой «халтуры», подработку, которая заключалась в топографической съёмке местности. Мало того, что местность являла собой мусорную свалку, так работа производилась ещё и в субботу, в шабат, святой для евреев день, когда всеми канонами иудаизма, работа в этот день категорически запрещалась. Счастье, что идеологи того самого иудаизма, свалку в этот, равно, как и в другой день, не посещают. Два доктора наук проигнорировали теологические запреты, вдыхая при этом не совсем парфюмерное амбре пищевых и прочих отходов, занимались картографированием дурно пахнущего объекта. Мажорно настроенный Эдуард уже прикидывал, как он обставит свою спальню новой мебелью, купленной на заработанные деньги. На поверку, за работу, реальная стоимость которой тарифицировалась не меньше, чем в пять тысяч шекелей, предприимчивый работодатель заплатил Борису и Эдуарду по двести шекелей. Жаловаться было некому, так как по своей неопытности они никакого письменного договора не составляли. Таким образом, преподавательская работа, которая в терминологии новых репатриантов формулировалась как чистая, имела неоспоримые преимущества.

Во всей этой геодезической «шабашке» имелся ещё один скрытый нюанс, который мог обернуться как для Бориса, так и для Эдуарда огромными неприятностями. Оказалось, что государственным служащим Израиля было категорически запрещено выполнять работы по специальности в частном секторе. Игнорирование этим запретом каралось вплоть до увольнения с государственного предприятия и с невозможностью работать в нём в дальнейшем, т. е. получением, своего рода, «волчьего билета». Получение такого звериного удостоверения никоим образом не входило в планы Бориса и Эдуарда. Просто они и понятия не имели о существовании этого табу. Работа же в учебном заведении, особенно в должности преподавателя, не только разрешалась, а даже и, в некоторой степени, поощрялась. Считалось, что ведущие специалисты различных инженерных, экономических и финансовых служб, совмещая свою работу с преподавательской деятельностью, внесут весомый вклад в повышение уровня учебного процесса. Для окончательного оформления всех формальностей требовалось только разрешение управления государственной службы, которое Борис получил без всяких излишних проволочек.

Сказать, что в свой преподавательский дебют в Израиле (преподавание на курсах в Бер-Шеве не шло в актив, т. к. там оно велось на русском языке) Борис паниковал и нервничал, означало сказать ничего. Он стоял в небольшой аудитории перед тремя десятками своих студентов: при этом у него дрожали руки, холодела спина и ощущалась сильная вибрация в коленях. Бывший доцент столичного института, на поточной лекции у которого в многоступенчатой аудитории восседали полторы сотни студентов, сейчас чувствовал себя явно не на высоте, несмотря на то, что лекторская трибуна, за которой он стоял, несколько возвышала его в аудиторном пространстве. Ситуацию обострял ещё и факт того, что в дополнение к плановым студентам его слушателями являлся ряд сотрудников его института, которые за год обучения получали базовые знания по геодезии, которые были им нужны для общего понимания, правильной оценки ситуации и принятия необходимых решений в своей работе. Как правило, это были работники отдела кадров, бухгалтерии, информационной службы и др. Борису, прежде всего, не хотелось опозориться именно перед ними, перед людьми, с которыми он вместе работал. Оскандалиться не в умении нести разумное, доброе и вечное, не в профессионализме учительствовать, а в неспособности и в некой беспомощности правильно выразить излагаемое на иврите.

Опасения были совсем не беспочвенны. Так получилось, что из института в школу он ехал на машине вместе со своим сотрудником, которого звали Шевах. Он приехал в Израиль двадцать лет назад из Вильнюса, в котором закончил исторический факультет университета и работал в институте сотрудником архива. Во время поездки Борис от всё более и более подступающего волнения перед первым занятием забыл, как именуется на иврите слово, определяющее тему занятия. На русском языке оно означало не что иное, как «нивелирование». Не долго думая, Борис решил спросить об этом у Шеваха, который знал иврит не хуже русского языка. Шевах подошёл к ответу на вопрос более чем скрупулёзно. Прежде всего, он сказал Борису, что слово «нивелировать» переводится на иврит как «леазен». Тут же обстоятельный Шевах счёл своим священным долгом добавить:

– Послушай, Борис, только упаси тебя бог, вместо слова «леазен» произнести «лезаен».

Лучше бы Шевах не провозглашал бы этого логоса. Когда в СССР шёл незабвенный сериал «Семнадцать мгновений весны», Шевах уже жил в Израиле. Поэтому, он не мог слышать голос Копеляна за кадром, который возвестил: «Штирлиц знал, что лучше всего запоминается последняя фраза», поэтому и оказал Борису услугу, которую иначе, как медвежьей не назовёшь. Дело в том, что последнее, сказанное им, слово «лезаен» означало в культурном переводе не что иное, как «совокупляться» или в современной трактовке этого понятия «трахаться». Так или иначе, но взволнованный Борис решил вначале назвать своим студентам тему занятия. Он хотел сказать:

– Сегодня, леди и джентльмены, мы должны пронивелировать….

Поскольку по ошибке он употребил, второй вариант слова, от которого предостерегал его Шевах, то в его устах фраза прозвучала следующим образом:

– Сегодня, леди и джентльмены, мы должны совокупляться…

Занятие только началось и в аудитории ещё не стих шумок, продолжающийся обычно после перемены. Прошло несколько секунд после того, как Борис произнёс, ставшее потом нарицательным по отношению к нему, предложение. Шум стих, и в аудитории установилась настороженная тишина, которую через мгновение взорвал всплеск оглушительного хохота, который не прекращался не менее пяти минут. В какой-то момент один из студентов, сидящий в конце аудитории, сквозь конвульсии прорвавшегося смеха громко прокричал на гортанном иврите:

– Но это делают только ночью.

На что, не понимающий причину громового смеха, будучи уверенный, что речь идёт всего навсего о нивелировании, растерянный Борис ответил:

– Ничего страшного, мы проделаем это сейчас.

Разумеется, эта устрашающая фраза вызвала новый приступ веселья, которое не стихало, пока со своего места не поднялся начальник планового отдела, который сквозь выступающие слёзы, не объяснил студентам, что уважаемый лектор в силу недавнего пребывания в стране ещё не прочувствовал разницу между схожим фонетическим звучанием слов «леазен» и «лезаен».

Оставшиеся часы занятий прошли плодотворно, во многом благодаря полученному заряду бодрости. Борис уверенно объяснял студентам устройство приборов, рассказывал о принципах измерения и обработке их результатов. Однако слух о казусе, произошедшего с ним во время первого занятия, мгновенно разлетелся по институту. Дошло до того, что даже генеральный директор при встрече дружески потрепал его по плечу и не без улыбки сказал:

– Ну, Борис, ты просто молодец! Я знал, что ты талантливый человек, но только сейчас понял, что не только в области геодезии.

В общем, про этот полуанекдотичный инцидент Борису вспоминали ещё много лет, что, однако, не помешало ему в будущем снискать славу хорошего преподавателя.

Когда Борис работал в Москве, на кафедре у них ходило крылатое выражение, что, мол, хорошо преподавать в университете при условии, чтобы там не было студентов. На самом деле, Борис любил своих студентов, отдавая себя без остатка делу их качественного обучения. По этому поводу, на факультете в Москве шутили:

– Когда преподаёшь какую-то дисциплину, то начинаешь понимать то, чему ты учишь.

Как и в каждой шутке, и в этой есть доля правды, причём не малая. Правда состоит в том, что, обучая других, ты глубже вникаешь в предмет, докапываясь до таких невидимых подводных течений в нём, что, практически приводит к всецелому осмысливанию того, что ты преподаёшь. В преломлении к преподавательской деятельности в Израиле, Борис совершенствовал не столько своё педагогическое мастерство, которое за годы работы в Москве освоил достаточно хорошо, сколько изложение своих мыслей на иврите. Процесс шёл не так быстро, как хотелось. Поэтому, он в начале каждого учебного года при знакомстве с новым набором учащихся совершенно искренне говорил им:

– Друзья мои! Давайте сразу договоримся, я буду помогать вам осваивать премудрости геодезической науки, а вы, в свою очередь, будете помогать мне в совершенствовании изучения иврита.

Надо сказать, что предложенная Борисом схема работала совсем неплохо. Иврит, действительно, оттачивался и шлифовался. Однако, не обходилось без казусов. На одном из занятий Борис намеривался сказать фразу «измерить фасады». На иврите это звучало как «лимдод хазитот». Вместо «хазитот» Борис ошибочно произнёс «хазиёт». Последнее слово означало не что иное, как обнажённая женская грудь или, в другом, значении – бюстгальтер. Понятно, что реакция аудитории была адекватна предыдущему ляпсусу Бориса. Дело закончилось тем, что один из продвинутых студентов на перемене подошёл к Борису и, не без задора в сияющих глазах, саркастически произнёс:

– Вы знаете, учитель, мне, наконец-то, стало понятно, что мы, на самом деле, должны измерять.

Так получалось, что лекционный курс студентам читал доктор Дан Ширман, а Борис ходил у него как бы в подмастерьях, т. е. проводил практические занятия. Дан преподавал в Технионе, и работа в геодезической школе являлась для него подработкой, которая на русском сленге именовалось словом «халтура». Если для Бориса это слово расшифровывалось как хороший побочный заработок, то для доктора Ширмана, по оценке его же студентов, оно означало небрежную работу и недобросовестное отношение к своим обязанностям. Бориса буквально передёрнуло, когда он услышал в приоткрытую дверь аудитории, что на вопрос студента по существу того, что рассматривалось на лекции, чванливый доктор геодезии, без лишних обиняков, громогласно заявил:

– Я пришёл себя не для того, чтобы отвечать на ваши глупые вопросы.

Лишь после этого Борис, наконец, понял, почему во время его занятий, которые следовали сразу после лекции Дана, студенты задают ему множество вопросов, вытекающих из материала, который объяснял его недобросовестный коллега. Студенты всегда чувствуют тёплое отношение к ним. Поэтому они не только уважали Бориса, а просто любили его за искренность, неравнодушие и готовность всегда прийти им на помощь в противовес доктору Ширману.

Сам же доктор Ширман в один из дней, положив на стол Бориса огромную стопку, содержащую не менее трёх сотен отпечатанных листов, с кривой улыбкой проронил:

– Я тут, коллега, малость потрудившись, написал учебник. Не сочтите за труд прочесть его и написать рецензию, разумеется, положительную.

Прочитать учебник на иврите составлял для Бориса огромный труд. Тем не менее, он не стал отказывать коллеге, справедливо посчитав, что и эта работа сослужит ему пользу в деле совершенствовании иврита. В процессе чтения, которое заняло два месяца, иврит свой Борис, действительно, улучшил. Однако почти сразу стало ясно, что всё изложенное в книге является компиляцией других учебников по геодезии. Другими словами, автор самым беспардонным образом списывал целые разделы из разных книг. Чтобы каким-то образом скрыть проделанное, доктор Ширман переставлял слова в предложениях, некоторые из них заменял синонимами, причём всё это у него получалось не самым лучшим образом. Текст учебника был напичкан каскадами сложных формул, из-за дебрей которых часто не было видно сути вопроса. Объяснения по ходу изложения вообще отсутствовали, а обилие запутанных чертежей препятствовало нормальному пониманию прочитанного. Вдобавок, добрую треть учебника составляла государственная инструкция по геодезии, которую Дан Ширман самым бессовестным образом вклинил в учебник, который должен чему-то научить. Исходя из всего этого, в один не самый прекрасный день Борис вернул автору его опус со словами:

– Я прошу прощения, Дан, но рецензию я писать не буду. Потому что, если я её всё-таки напишу, то она будет отрицательной и никоим образом не будет рекомендована к изданию. Ваша книга, к сожалению, трудна для прочтения даже тем, кто знает геодезию.

Лицо доктора Ширмана покрылось пунцовой краской, в глазах появился злобный огонёк и он громким голосом прорычал:

– Да кто ты такой, чтобы давать мне замечания, кто, вообще, дал тебе право критиковать меня? Тебе ещё надо дорасти до моего уровня.

Бориса больно задел непозволительный тон Дана Ширмана, но он, отбросив волнение в сторону, взял себя в руки и спокойно произнёс:

– Во-первых, не я вас, а вы меня просили прорецензировать ваш, с позволения, сказать учебник. Во-вторых, по учёной степени, я такой же доктор наук, как и вы.

– Мне мою учёную степень присуждали в Тель-Авиве, а не в какой-то Москве – гневно выкрикнул Дан, – надо ещё проверить, не купили ли вы там свой диплом.

На этом он оборвал свою злобную речь, осознав, видимо, внутри себя, что переступил красную черту. Но было поздно, теперь настала очередь Бориса побагроветь, теперь уже его лицо зарделось гневом. Не помня себя от ярости, он закричал не своим голосом:

– Значит я, по вашему, купленный доктор? Отлично! Просто превосходно! Чтобы доказать обратное, я таки напишу, обоснованную рецензию на ваш бездарный учебник и отошлю её, прежде всего, в ваш Технион и, возможно, в другие университеты. Пусть все ознакомятся с творчеством доктора Дана Ширмана и пусть скажут, что московский доктор не прав, что он не разбирается в геодезии и что он купил свой диплом.

Дан Ширман побледнел, потускневший взгляд упёрся в выложенный керамической плиткой пол, и он с большим усилием выдавил из себя:

– Извините меня, доктор Буткевич, не знаю, что на меня нашло, отдайте мне, пожалуйста, мою рукопись и, очень прошу вас, не пишите никаких рецензий.

Не прошло и двух месяцев, как студенты пожаловались Борису, что доктор Ширман заставляет каждого из них купить свой учебник, угрожая при этом:

– Кто не приобретёт мою книгу, на экзамен может не являться, ему там просто не на что надеяться.

Следовательно, пресловутый учебник таки вышел в свет. Наивный Борис не мог взять себе в толк, как это могло произойти. Как издательство могло взять на себя ответственность выпустить такой безграмотный учебник. Ларчик открывался более чем просто. Оказывается никакого издательства не было. Доктор Дан Ширман являлся сам по себе издательством. Он сам отпечатал свою книгу, заказал в типографии обложку, а затем сделал нужное количество копий. Оставалось только сброшюровать полученные страницы. Таким образом, «самиздат» обошёлся доктору в копейки или в израильском понимании в «агороты» (агора – израильская разменная денежная единица, сотая часть шекеля). Зато славный доктор не стеснялся продавать это своим студентам по цене в 60 шекелей, обеспечивая себе тем самым суперприбыль.

Подобная модель издания учебника в СССР просто не имела права на существование: как юридического, так и морального. Там, прежде всего, необходимо было предоставить в издательство развёрнутый план будущего учебника, который рассматривался компетентными инстанциями. Любой учебник должен был обязательно получить гриф Министерства высшего и среднего специального образования. Готовая рукопись обязательно посылалась на рецензию ведущим специалистам по профилю учебника, и только после этого готовилась к изданию. Здесь, в Израиле, к неимоверному удивлению Бориса работала простая формула: что хочу, то и пишу, что желаю, то и издаю. Вообще говоря, он дал себе слово в дальнейшем разобраться, насколько законно действовал доктор Ширман в части издания своего учебного опуса.

В один из дней, когда Борис находился в школе, он зашёл в преподавательскую. Назвать эту комнатку преподавательской было большим преувеличением, так как она представляла собой небольшую каморку, в которой находились маленький столик, несколько табуреток и полочка на которой стояли электронагреватель, несколько чашек и баночки с кофе, чаем и сахаром. Преподаватели, а их, кроме Бориса и Дана, было ещё трое, подзаправлялись здесь бодрящими напитками: чаем и кофе. В момент прихода Бориса в комнате царил вопиющий беспорядок: пол был замусорен, посуда была не помыта, а столик не прибран. На, действительно, грязном столике белела записка, в которой полуразборчивым убористым почерком было написано:

– Доктор Буткевич! Прошу вас потрудиться сделать уборку помещения и навести в нём порядок.

Записка была подписана доктором Ширманом. Похоже, что, неуважаемый Борисом, доктор продолжал ему мстить: мелко, заурядно и оскорбительно. По правде говоря, зайдя в комнату и, заметив беспорядок, Борис намеривался частично прибрать там, несмотря на то, что это не входило в его обязанности. Однако унизительный текст записки отбил у него всякое желание делать это. Он тут же схватил подвернувшийся под руку красный фломастер и на обороте записки размашисто написал:

– Доктор Ширман! Довожу до вашего сведения, что, во-первых, меня принимали на работу в качестве преподавателя, а не уборщика помещений. Во-вторых, кто вы такой, чтобы давать мне подобные указания, не имеющие ни малейшего касательства к учебному процессу. В-третьих, непонятно в каком лесу вы выросли, чтобы не иметь элементарного понятия о культуре обращения.

Понятно, что смысл и стиль записки оставили необратимый след в мелочной душонке доктора Ширмана. Очередная месть не заставила себя долго ждать. Правда на этот раз она была совсем не мелкая. Изменившиеся обстоятельства позволили на этот раз доктору Ширману сыграть по крупному. Дело в том, что директора геодезической школы доброжелательного и отзывчивого Хаги Гринберга проводили на пенсию. В это же время ушёл из Техниона на пенсию Дан Ширман, которого и назначили новым директором. Буквально через несколько дней он вызвал к себе Бориса и деланно сочувствующим голосом сообщил:

– К великому своему сожалению и с прискорбием, доктор Буткевич, должен вас уведомить, что я принял решение освободить вас от преподавательской работы в школе. Официальное письмо об увольнении вы получите почтой через несколько дней.

Для Бориса это сообщение было, как гром среди ясного неба. Он отрешённо глянул в окно: там сквозь развесистую пальмовую крону виднелся голубой небосклон, который пронизывали белесые лучи яркого солнца. Никаких громовых раскатов не предвиделось и Борис подумал про себя:

– Всё-таки отомстил мне этот неуважаемый доктор! Может это и к лучшему, работать с ним в одной упряжке, себе дороже.

Вслух же он отрывисто выговорил следующее:

– Вам не кажется, доктор Ширман, что вы немного поторопились. Две недели назад старый директор вручил мне договор, в котором чёрным по белому написано, что срок моей работы продлён ещё на один год и этот срок начался не далее, как вчера. Договор скреплён двумя подписями: моей и директора. Так что, как де юро, так и де факто вам придётся потерпеть меня ещё один год.

От внимания Бориса не укрылось, как напряглось лицо Дана, как у него то ли от испуга, то ли от растерянности подкосились ноги так, что он вынужден был присесть на подвернувшееся кресло. Чтобы окончательно добить своего оппонента, Борис буквально выпалил:

– У меня нет ни малейших сомнений, что, если я обращусь в суд, то судья будет на моей стороне. А, если к иску я приложу письмо студентов, то можете не сомневаться, на чьей стороне будет суд.

Доктор Ширман молчал, понимая, что правота на стороне Бориса, напугавшего его не столько судом, сколько письмом студентов. У него не было ни малейших сомнений, о чём его ученики могут написать в этом письме. Взглянув исподлобья на униженное выражение лица Дана, Борис, повернувшись к нему спиной, медленно растягивая слова, процедил:

– Исковое заявление в суд я, разумеется, подам, но работать с вами вместе больше не собираюсь. Так что извольте прислать мне увольнительное письмо.

Никакого иска в суд Борис, конечно, не подавал, несмотря на то, что почти с 100 % вероятностью мог выиграть тяжбу. Но оказалось, что, кроме мирового суда, существует ещё и небесный, что называется «Божий» суд. Дело в том, что новые студенты не прыгали с небес, чтобы попасть в геодезическую школу. Они даже не догадывались об её существовании. Для реализации набора студентов старый директор проводил огромную работу. Он давал броскую рекламу на радио, в периодическую прессу, и даже брал на себя труд ездить по школам, проводя, так называемую, профориентацию и рассказывая будущим ученикам о профессии геодезиста. Предпринимаемые директором действия не пропадали даром: как правило, к началу учебного года на его рабочем столе лежало не менее трёх десятков заявлений. Доктор Ширман, с высоты своего директорского статуса, считал, что не к лицу такому великому учёному, как он, заниматься всякими приземлёнными делами. В результате он получил то, что и должен был получить: на учёбу прибыли только четыре студента. Содержать школу и преподавателей ради мизерного количества обучающихся не имело никакого смысла, и буквально через неделю министерство образования вынуждено было закрыть геодезическую школу. Как потом оказалось навсегда. Таким образом, получилось, что вальяжный доктор Дан Ширман уволил с работы сам себя.

Горевать о потерянной подработке Борису долго не пришлось. Буквально через несколько дней в дверь его кабинета кто-то тихо постучал, чему он был в немалой степени удивлён: просто у них в институте принято было входить в рабочее помещение без какого-либо стука. После возгласа Бориса:

– Войдите! – в дверях показалась сутулая фигура Алекса Зильберштейна. Чуть ли не с порога, без всяких предисловий, он тут же протянул Борису какие-то бумаги и тоном, не терпящим возражений, скомандовал:

– Быстренько заполняй эти документы, мне сказано, что уже через два часа они, вместе с тобой, должны быть в деканате.

– Позвольте, Алекс, какие документы, какой деканат, – поразился Борис.

– Борис, нет времени, – перебил его Алекс, – делай то, что я говорю, а я, тем временем, введу тебя в курс дела.

Если бы у евреев существовало понятие «крёстный отец», то Алекс, без всякого сомнения, был бы наделён этим почётным титулом. Он сам по себе относился к категории неравнодушных и отзывчивых людей. Что же касается Бориса, то в его судьбе он принимал самое, что ни есть, заботливое и, без всякого сомнения, отеческое участие. Вот и сейчас, пока Борис вчитывался в, принесенные им, бумаги, Алекс взволнованно говорил:

– Наслышан я, приятель, о твоих трениях с доктором Ширманом. Но давай не будем об этом. Нашёл я тебе другую, как мне кажется, ещё лучшую подработку в области преподавания. На сей раз это будет технологический колледж в Тель-Авиве. Как я сказал ранее, через два часа у тебя интервью с деканом.

Борис хотел было что-то возразить, но Алекс снова прервал его:

– Послушай, доктор Буткевич, мне совсем не интересно, что ты об этом думаешь, давай лучше я помогу тебе заполнить анкеты.

В обусловленное время Борис сидел уже в кабинете декана строительного факультета тель-авивского технологического колледжа Эхуда Перец. Несколько минут тот изучал документы посетителя, после прочтения которых, удовлетворительно кивнув головой, встал из-за массивного стола и, протянув руку Борису, не без пафоса сообщил:

– Ну что ж, доктор Буткевич, если вы не возражаете, завтра же можете приступать к работе. Судя по вашим документам, вы нас более чем устраиваете. Посмотрим, что будет в действительности.

Секретарь деканата объяснила Борису, что по окончанию учёбы в колледже студенты получают звание младшего инженера. По советским понятиям это соответствовало квалификации выпускника строительного техникума. Борис также получил документ под незнакомым названием – «силлабус». Это слово ещё не было известно бывшим преподавателям советских высших учебных заведений, в то время как в Израиле, в США и, наверное, в Европе оно было на слуху у студентов. В переводе с латинского оно означало не что иное, как перечень. В академическом понимании этот термин подразумевал сжатое описание учебного курса. Такой силлабус каждый студент получал перед началом изучения конкретной дисциплины. Он позволял ознакомиться с тем, что же он, собственно, будет изучать, сколько часов это займёт, какие виды учёбы (лекции, семинары, лабораторные и практические занятия и т. д.) ему будут предложены, какие работы или проекты он должен предоставить для проверки, из чего будет складываться (зачёт, экзамен) конечная оценка его знаний. Ознакомившись с содержанием этого учебного документа, Борис понял, что ему предстоит преподавать инженерную геодезию строительного профиля. На этот раз он должен был, и читать лекции, и вести практические занятия, т. е. в одном лице выполнять функции лектора и его ассистента. Курс инженерной геодезии до этого Борис никогда не читал, в общем-то, он в прошлой жизни читал более сложные курсы по космической и астрономической геодезии. Тем не менее, к этому новому курсу надо было тщательно готовиться, а времени на подготовку практически не было, уже завтра у него была первая лекция.

Когда на следующий день Борис вошёл в аудиторию, он подумал, что ошибся дверью: создавалось впечатление, что он попал в модельное агентство. За столами сидели одни девушки во всём своём многообразии. Просто напросто секретарша декана забыла проинформировать Бориса, что у него будут две группы студентов: одна из них по специальности – гражданское строительство, а вторая – ландшафтная архитектура. В данный момент четыре десятка блондинок, брюнеток и шатенок, которые пытливо осматривали своего нового преподавателя с ног до головы, как раз относились к последней группе. Борис мысленно поблагодарил Татьяну, что погладила ему брюки и приготовила свежую рубашку, а сам он не забыл начистить свои любимые, светло-бежевые сандалеты. Именно на них почему-то и устремила свой взгляд ослепительная брюнетка, которая, похоже, приехала в Израиль то ли с Ирака, то ли с Иомена. Она же вдруг смешливо, но так, чтобы все слышали, громко проронила:

– Сразу видно, что профессор приехал к нам из России.

Борису, по всем правилам этики следовало промолчать, но любопытство взяло вверх над здравым смыслом, и он спросил у брюнетки азиатского происхождения:

– А почему вы решили, что я из России, а не из Болгарии или Румынии?

– Да потому, что только те, кто приезжают из Сибири, – фыркнула азиатка, – прежде чем вставить свои ноги в летнюю обувь, надевают на них носки.

Если бы Борис был бы более внимательным, то он, обернувшись по сторонам, вряд ли бы обнаружил на улице мужчин, у которых бы сандалии или босоножки были надеты на носки. А, если бы и заметил такового, то со стопроцентной вероятностью это был бы выходец из СССР. Однако тема сегодняшней лекции никоим образом не касалась этикета напяливания носков. Поэтому, Борис не очень плавно всё-таки перешёл к изложению учебного материала. Девушки не переставляли сводить с нового преподавателя оценивающего взора. В какой-то момент Борису показалось, что он стоит не на кафедральном возвышении, а на подиуме, и что через несколько мгновений его заставят совершить невиданное дефиле. Мысли его неожиданно спутались, и он вместо словосочетания «абсцисса точки» написал «абсцисса дочки». Девушкам слово «абсцисса» было незнакомо, поэтому одна из них, кокетливо откинув в сторону прядь смолистых волос, спросила:

– Неужели вашу дочку зовут Абсцисса. Я и не знала, что у русских женщин есть такое имя.

В аудитории раздалось негромкое хихиканье по совсем ничего ни значащему поводу. Борис всё-таки был опытный преподаватель, он понимал, что первое впечатление студенток о нём может оказаться решающим. Поэтому он не стушевался, и, перечеркнув красным мелом написанное на доске, обвёл всех строгим взглядом и не спеша промолвил:

– Совсем забыл вам сказать, уважаемые дамы, что читаемый мною курс заканчивается совсем непростым экзаменом. Вопросы, которые я задаю на нём, требуют не запоминания и не зазубривания. На экзамене я проверяю всего лишь один параметр: как вы понимаете основные аспекты геодезии.

Борис заметил, что в аудитории тут же установилась мёртвая тишина и, чтобы снять с себя, несмываемое впоследствии, клеймо преподавателя-зверя, тут же решил разрядить обстановку, рассказав девушкам одну из историй, случившихся при приёме экзамена. Он довольно непринуждённо начал:

– Как сейчас помню, одной из моих студенток попался простой вопрос «Единицы мер, применяемые в геодезии». Следовало ответить, что расстояния измеряются в метрах, а углы в градусах. Ну что может быть проще. С одной стороны, для девушки это было высшей материей, а с другой, материала, из которой была пошита её мини юбка, было явно маловато.

Борис на минуту прервался и вдруг заметил, что его рассказ о мини юбке интересует девушек гораздо больше, чем понятие об абсциссе искомой точки. Он уже пожалел, что начал рассказывать об этом. Но сказ о студентке надо было завершать, и Борис продолжил:

– Так вот я и спросил студентку, сколько нужно материала, чтобы пошить её юбку. Она, не на секунду не задумавшись, ответила: полметра. Тогда я попросил перевести это в доли километра. Ответ на этот вопрос я так и не получил. Спрашивать же её, как перейти от градусной меры измерения угла к радианной, я просто постеснялся.

– И какую оценку вы ей поставили? – спросил кто-то из студенток.

– Понятно, что неудовлетворительную, – улыбнулся Борис. – Правда, когда я спросил, свободна ли она сегодня вечером, и, краснея и бледнея, та ответила, что совершенно случайно ничем не занята, я предложил ей внимательно прочитать учебник и попытаться завтра пересдать экзамен.

Девушки восторженно смотрели на Бориса: они по достоинству оценили его несколько двусмысленный рассказ, не ведая того, что настоящая фривольность с его стороны их ожидает впереди. Пока же на лекции установилась полная тишина, и девушки внимательно слушали преподавателя, который за какие-то полчаса сумел произвести на них не самое плохое впечатление.

Никто из друзей и знакомых Бориса никогда бы и не подумал назвать его Казановой или, тем более, Дон Жуаном. Даже в далёкие школьные годы он не слыл тем, что на отроческом сленге именовалось «бабник». Да и вообще Борис не был падок на особ женского пола в вульгарном понимании этого слова. Единственная женщина, к ногам которой он преклонился, когда делал ей свадебное предложение, была его любимая Татьяна. Но сегодня Борис в душе проклинал и называл себя не иначе как сексуальным маньяком. Причиной тому в очередной раз стал, ставшим уже почти родным, семитский язык иврит в его разговорной адаптации.

После первой лекции в колледже по расписанию шло практическое занятие по геодезии, которое также надлежало проводить Борису. Похоже на то, что он не забудет его до конца жизни равно, как и его симпатичные студентки. На занятии предполагалась работа с геодезическими приборами, называемыми теодолитами. Штативы, на которых надлежало закрепить эти оптические приборы, лежали на земле: их ножки были связаны кожаным ремешком. Борис попросил девушек освободить эти штативы от ремешков. Он понятия не имел, что слово штатив переводится на иврит как «хацува», зато ему пришлось неоднократно слышать, что все израильские геодезисты называют его «регляим». Только по мере более глубокого изучения иврита Борис уразумел, что второе ивритское слово обозначает треножник, а первое – штатив. Вот так оно и получилось, что Борис сказал своим студенткам в ивритском звучании: «ани меод мевакеш ляхем ливтоах регляим», что в русском дословном переводе воспроизводилось как «я очень прошу вас открыть (расставить) ноги». Борис понимал сказанную фразу как просьбу раскрыть ножки штатива, а раскрасневшиеся, а потом захлебнувшиеся от смеха девушки восприняли это по-своему. Будущие архитекторши успокоились только тогда, когда всё та же экзотичная азиатка радостно не воскликнула:

– Ну, теперь нам ясно, что надо раскрывать, чтобы выучить инженерную геодезию.

К счастью, Борис не поняв ивритской интерпретации этой более чем саркастической фразы, призвал девушек к спокойствию и продолжил занятие, которое докатилось до логического завершения уже без каких-либо эксцессов.

Однако очередной такой эксцесс был не за горами. Как-то в ивритском издании учебника по геодезии Борис обнаружил, что один из углов треугольника на чертеже обозначается маленьким квадратиком с точкой посредине. Судя по всему, это был прямой угол, но он не был уверен в этом потому, что в советских учебниках такой символ не применялся. При встрече с преподавательницей по высшей математике Борис не постеснялся спросить её об этом. Каково же было его удивление, когда эта рыжеволосая вальяжная дама, скривив свои тонкие, густо накрашенные губы, поверх которых прорывались хорошо заметныё усики, надменно пророкотала:

– Я предполагала, что эти русские профессора ничего не знают, но не до такой же степени, чтобы не знать, что такое прямой угол.

Извратив вопрос Бориса и превратив его просто в немыслимый абсурд, она тут же продолжила:

– Теперь понятно, как коммунисты присуждают своим учёным докторские степени.

Веред, так звали математичку, ещё не догадывалась, что перегнула палку в своих никчемных высказываниях и, напряжённо всматриваясь в удивлённые лица своих коллег и, полагая, что они одобряют её слова, заключила:

– Полагаю, что надо ставить вопрос перед руководством колледжа об изгнании русских профессоров из нашего коллектива.

– Чёрт побери, ну и формулировочки, у этой, сорвавшейся с цепи, мегеры, – подумал про себя ошарашенный Борис. Последние слова этой экзальтированной особы привели его в бешенство. Однако он нашёл в себе силы сдержать накопившиеся эмоции и с невозмутимым видом спросил у Веред:

– Вы уж извините меня, с позволения сказать, уважаемая, ну бывает, что и профессора не знают, что такое прямой угол, принимая его за тупой, каковым, кстати, вы и выставляете меня. Случается и такое, виноват.

На лицах окружающих преподавателей появилась неопределённая улыбка: они с интересом наблюдали, чем же закончится эта перепалка между заурядной математичкой и русским доктором наук. Борис не обманул их ожиданий, выдержав многозначительную паузу, он, чуть ли не покладая на плаху голову, которую неизбежно должны отрубить, невинно спросил:

– Если вы, Веред, обладаете такими поистине энциклопедическими знаниями, что умеете правильно обозначать прямой угол, то не будете ли так любезны, подсказать доктору наук, чему равен интеграл от ? А то знаете, что-то запамятовал.

– Да нет ничего проще, профессор, – злорадно прошепелявила Веред, не чувствуя подвоха в заданном вопросе – берёте отдельно интеграл от sin χ и отдельно от х, получаете табличные интегралы, которые знает любой школьник.

– А, по-моему, если и не любой школьник, то каждый студент знает, – громко расхохотался Борис, – что этот интеграл в элементарных функциях не берется, а решается он только в функциях трансцендентных. Теперь же впору поставить вопрос не о моём пребывании в колледже, а вашем, Веред, служебном несоответствии. Причём решать его я буду не завтра и не послезавтра, а в сию минуту. Я немедленно иду к декану и спрошу у него, чему может научить студентов такой, мягко говоря, неквалифицированный преподаватель, как вы.

Все присутствующие при этом инциденте бурно зааплодировали. В свою очередь, реакция Веред была просто непредсказуемой. Она сначала покраснела, потом посинела, затем побледнела и, в конце – концов, подбежала к Борису и вцепилась почему-то в его в его брюки с такой силой, что ремень не выдержал и треснул, а брюки чуть не оказались на полу. На глазах у всех она из высокомерной и амбициозной дамы превратилась в жалкую тётку, которая, навзрыд рыдая, жалобно просила:

– Простите меня, пожалуйста, Борис. Я вас очень прошу, не ходите к декану. Если меня уволят с работы, я этого не переживу.

Борис, конечно, Веред не простил за её чванливость, надменность и высокомерие, но и к декану не пошёл, считая ниже своего достоинства жаловаться на кого-то даже, если на то есть объективные причины. Зато, как подозревал Борис, к декану, похоже, тайком ходила Веред. Неизвестно, что она наговорила ему, но буквально на следующий день декан пришёл к Борису на лекцию. Приход руководителя факультета на лекцию для преподавателей колледжа являлся своего рода нонсенсом: в израильских учебных заведениях это не было принято. В противовес этому, в советских университетах это считалось нормой и являлось проверкой качества работы преподавателя. Борис привык, что в Москве один раз в месяц заведующий кафедрой сидел у него на лекции, раз в квартал это делал декан или его заместитель, доходило до того, что раз в год на лекцию к какому-нибудь профессору или доценту являлся сам ректор или один из проректоров. Практиковались также и взаимопосещения: это когда к тебе на лекцию является вся кафедра и по её окончанию делается тщательная разборка и анализ твоих ляпсусов и ошибок, незамеченных студентами. Безусловно, всё это имело огромное значение для повышения эффективности работы преподавателя.

Декан просидел у Бориса на лекции не более получаса. Его непроницаемое лицо ничего не выражало и только желваки, играющие на щеках, выдавали неудовлетворение тем, что происходит в аудитории. Через несколько дней он вызвал Бориса к себе и, не глядя ему в глаза, вымолвил:

– Иврит ваш, мягко говоря, Борис, не очень совершенен. В некоторых местах вашей лекции, я, честно говоря, вообще не понимал, что вы хотите сказать. В общем, по сравнению с коренными израильтянами иврит ваш скуден, невыразителен и малопонятен. Должен вам признаться, что ещё вчера я хотел вручить вам письмо об увольнении. Но, слава богу, не успел.

– Наверное, Господь вступился за мою скромную особу, – печально обронил огорчённый Борис.

– Всевышний здесь ни при чём, – улыбнулся декан, – вы должны благодарить в первую очередь себя, а во вторую, ваших студентов.

– Не понял, – с дрожью в потухшем голосе отозвался Борис, – за что себя и за что студентов?

– Понимаете, Борис, – отводя глаза в сторону, сказал декан, – когда я был на вашей лекции, я, видимо, из-за вашего не очень совершенного иврита, не разглядел, вернее, не расслышал, что вы идеально владеете методикой просто и доступно объяснять непростые вещи. Вот за этот талант вы и должны благодарить себя.

– Это, господин декан, не дар божий, – едва слышно возразил ему Борис, – а просто большой опыт работы со студентами.

– Вот именно, что со студентами, – согласился декан, – они оценили вас как самого лучшего преподавателя факультета.

Борис не знал, что в университетах и в колледжах Израиля студенты анонимно оценивают качество преподавания каждого лектора. Им раздаются специальные анкеты в виде таблиц, в графах которых именуются параметры оценивания. Среди них доступность изложения, умение поддержать интерес к изучаемому предмету, умение снять напряжение и усталость студентов во время лекции, ориентация на использование изучаемого в будущей профессиональной деятельности, заинтересованность в успехах студентов и т. д. Оценка производится по десятибалльной системе. Когда Борис увидел вопросы анкеты, он с удовлетворением отметил про себя, что вполне удовлетворяет поставленным требованиям. Ещё большее внутреннее ликование он получил, когда декан растерянно сообщил ему, что по результатам анкетирования он получил очень высокую оценку – 9,82 балла, добавив при этом, что такого рейтинга нет не у кого из преподавателей.

– Вы знаете, коллега, – смущённо признался декан, пожимая Борису руку, – результат просто ошеломляющий. Теперь я склонен думать, что полноценное знание языка не самое главное в преподавательской деятельности. Есть у вас, Борис, внутри, наверное, нечто такое, что позволяет вам донести до студентов знания даже с ошибками в языке, посредством которого вы это осуществляете.

Между тем время, в соответствии с законами диалектики, стремительно летело вперёд и докатилось, таким образом, до экзаменационной сессии. Это означало, что Борису предстояло слепить экзамен. В Москве он никаких экзаменов не ваял, поскольку они проводились в устной форме. Оценивались они по пятибалльной системе. Так как оценка «единица» числилась только номинально, а «двойка» ставилась в исключительных случаях, то правильнее было назвать эту систему трехбалльной. В Израиле оценочная шкала достигала не 5 и даже не 10 баллов, а равнялась всего навсего 100 баллов. Борису впоследствии пришлось приложить немало усилий, чтобы привыкнуть к этой слишком уж дифференцированной, на первый взгляд, оценке знаний. По большому счёту Борис не любил сидеть за экзаменаторским столом и выслушивать, в большинстве своём, унылые и однообразные ответы студентов. Он предпочитал лучше стоять у доски и объяснять изучаемый материал. Всевышний услышал то, о чём Борис даже, и мечтать не мог. Теперь никто не стоял у него над душой, никто не протягивал перед ним дрожащие руки, пытаясь вытащить экзаменационный билет с вопросами, не надо было, как цербер, следить за порядком, чтобы студенты не списывали друг у друга.

Последнее, вообще не входит в обязанность преподавателя. На письменный экзамен в группу студентов из 25 человек приглашаются 2-3 посторонних человека, которые зорко следят за порядком, главным образом, за тем, чтобы экзаменующиеся между собой не общались. Мало того, что, если студент, в силу естественных надобностей, пожелает посетить туалет, то проверяющий (проверяющая) сопровождают его туда, предварительно проверив, чтобы там у него не было контактов с другими людьми. Надо ли говорить, что все эти проверяющие и сопровождающие не являются бессребрениками, а получают за свою, не совсем благородную, с точки зрения студентов, работу соответствующую зарплату.

С одной из таких проверяющих Борис столкнулся в нелицеприятном разговоре. Дело в том, что во время проведения письменного экзамена самому преподавателю отводится второстепенная функция. Единственное на что он имеет право, так это во время своего же экзамена войти в аудиторию и ответить на вопросы студентов: на вопросы не по существу дела, а касающиеся общего характера построения экзаменационного листа. Например, студенту не понятно, как написана конкретная буква или цифра или ему кажется, что в текст вопроса вкралась какая-то ошибка и т. д. Наверное, в тюрьмах конвоиры менее бдительно следят за арестантами, чем проверяющие за подопечными студентами. Вероятность списывания друг у друга, таким образом, сводится к нулю, причём к нулю абсолютному. Вместе с тем, на одном из экзаменов к Борису подбежал его студент и, чуть ли не со слезами на глазах, пожаловался, что проверяющая не пустила его в туалет. Когда, по образному выражению студента, последняя капля грозила переполнить чашу, он был вынужден самовольно покинуть аудиторию. Когда он вернулся, счастливый и полный необузданных надежд успешно завершить экзамен, проверяющая категорически отказалась впускать его обратно, вынося тем самым вердикт о полном провале экзамена. Борис, по простоте душевной, попытался помочь своему студенту, не подозревая, что, согласно уставу, преподаватель не имеет право вмешиваться во внутренний распорядок проведения экзамена. Он, отыскав нужную аудиторию, подошёл к проверяющей и миролюбивым, возможно, даже заискивающим тоном попросил её:

– Сделайте, пожалуйста, одолжение, разрешите моему студенту продолжить экзамен. Это один из моих лучших учеников, который, извините, по естественным надобностям должен был выйти, сами понимаете куда.

– Не знаю куда, и не хочу знать куда, – злобно выкрикнула проверяющая, – да и потребности это не естественные, а самые, что ни есть низменные.

Последнюю часть своей тирады она произнесла уже на русском языке, по причине незнания, как выстроить каскад своих, как ей казалось, умных слов на иврите, предварительно определив по акценту Бориса, что и он является носителем великого и могучего. Борис понял, что спорить с этой не столь даже чопорной, сколько просто глупой дамой бесполезно и поэтому почтительно проронил:

– Я, конечно, понимаю, что порядок есть порядок и его надо соблюдать. Но всё же, очень вас прошу вас, сделайте, пожалуйста, исключение и откликнетесь на мою просьбу.

Проверяющая заслонила своей добротной фигурой дверь в аудиторию с таким видом, будто охраняла кабинет президента в вашингтонском Белом доме или в московском Кремле и яростно рявкнула:

– Да кто вы такой, чтобы мне здесь указывать? Я здесь отвечаю за всё и про всё. Уезжайте туда, откуда приехали и там устанавливайте свои законы.

– Мы с вами, кажется, приехали из одной страны, – всеми силами стараясь не сорваться, проговорил Борис, – только я из Москвы, а вы из какого-то захолустного Урюпинска, где, по всей видимости, работали завучем в провинциальной восьмилетке, где не столько учили детей уму и разуму, сколько воспитывали согласно своим деревенским мировоззрениям.

Видимо, Борис попал в точку, угадав внутренним чутьем, как её родословную, так и бывшую профессию, потому что дородная дама неожиданно завизжала:

– Немедленно убирайтесь отсюда! Я сейчас же вызову полицию!

Но Борис уж был в конце длинного коридора и слышал только отголоски её фальцетного голоса. Только лишь несчастный студент, молчаливо стоявший в коридоре, затравленно вслушивался в недоброжелательную тираду злосчастной дамы, не понимая русских слов, прозвучавших в ней.

Очередной раз Борис претерпел удивление, когда в экзаменационном отделе получил письменные работы своих студентов для проверки. Да, да, в каждом университете или колледже существовало структурное подразделение, которое занималось организационными вопросами проведения экзаменов. В нём работало никак не меньше десяти человек, которые занимались этими вопросами, а вместе с проверяющими число работников там достигало несколько десятков. Поразился Борис ещё и тому, что на титульном листе каждого из экзаменов не писалась фамилия того, кто собственно экзаменовался. Вместо неё ставился закодированный числовой индекс, расшифровку которого знал только один человек, секретарь деканата. Таким образом, первый раз в своей преподавательской жизни Борис проверял анонимные экзамены, и тем же самым образом практически полностью исключалась необъективность, тенденциозность или какое-нибудь пристрастие при проверке. Похоже, что он боялся где-то признаться самому себе, что в Москве при приёме экзаменов он иногда, независимо от своего сознания, повышал оценку студентке, которая выставляла свои стройные ноги из-под короткой мини юбки или студенту-отличнику, который на этот раз не совсем соответствовал этому определению. А бывало, что греха таить, что декан просил никоим образом не снижать оценку своему протеже или заведующий кафедрой физкультуры просил вытянуть своего спортсмена, которому надо было ехать на какие-то ответственные соревнования. При зашифрованной системе опознания экзаменующегося всё перечисленное выше просто исключалась.

Надо признаться, что в меньшей степени в Москве, а в большей – на периферии бывшего СССР, может быть и не в глобальной степени, но всё-таки существовал протекционизм при конкурсных экзаменах поступления в высшие учебные заведения. В Израиле осуществить подобное был не просто пустой номер, это было просто невозможно. И это при всём том, что евреи считаются во всём мире, если и не самой умной, то уж точно самой, что ни на есть, хитрой нацией, всегда ищущей путей обхода того, что принято по закону. Как-то под конец уходящего года (31 декабря) Борис задержался на работе до вечера, вместе с ним остался только профессор из Техниона Моше Каплан, который являлся консультантом их института по научным вопросам и один раз в неделю работал в его отделе. Когда Борис уже собрался уходить домой, профессор Каплан окликнул его и радостно провозгласил:

– Доктор Буткевич! Если не возражаете, я задержу вас ещё на несколько минут. Сегодня наступает гражданский новой год, мы с вами тесно и плодотворно сотрудничаем. Давайте проводим уходящий год.

С этими словами профессор вытащил из портфеля бутылку водки, маленькие канапе и две маленькие пластмассовые рюмочки. Увидев, что Борис внимательно рассматривает этикетку на водочной бутылке, профессор Каплан счёл своим долгом пояснить:

– Это, Борис, не что иное, как польская водка под названием «Wyborowa», выработанная из ржаного спирта высшего качества. Мои родители успели произвести меня в панской Польше, может быть, поэтому я в малых количествах пью только эту водку.

Они выпили, как полагается, за здоровье и успехи в наступающем году. Профессор Каплан был не только успешным учёным, а и приятным собеседником, поэтому задержаться всего на несколько минут не получилось. Они обсуждали с ним различные темы израильского бытия. Борис уже не помнит, как это получилось, но он, почему то, задал профессору не очень корректный по своей сути вопрос:

– Скажите мне, Моше, если бы ваш сын поступал на учёбу в Технион, смогли бы вы, как профессор, который много лет работает там, как заведующий кафедрой и как бывший декан факультета обеспечить своему сыну протекцию при сдаче экзаменов.

Профессор Каплан посмотрел на Бориса то ли рассеянным, то ли странным взглядом и едва слышно спросил:

– Я что-то не очень понял, доктор Буткевич, что вы спрашиваете.

Борис уже пожалел, что задал такой неэтичный вопрос, но деваться было некуда, и он не нашёл ничего лучшего, как оправдаться:

– Наверное, из-за ошибок в моём «замечательном» иврите вы неправильно поняли, что я хотел сказать.

– Как раз в грамматическом ракурсе ваша фраза на иврите была выстроена правильно. Только я не совсем понимаю, какая связь между словами экзамен и протекция.

Борис, скорее догадался, чем постиг, что профессор Каплан просто не то, что не понимает, а просто не допускает даже малейшей вероятности, что поступление в Технион может произойти по какому-либо знакомству. Когда он всё-таки объяснил профессору суть своего вопроса, он развёл руки в сторону и строгим голосом сказал:

– Борис! Я понимаю, что вы свалились на святую землю не с Луны и не с Юпитера, а, можно сказать, с тоталитарного государства. Тем не менее, запомните, у нас в Израиле такие вещи, как вы спросили, не могут быть по причине, что просто не могут быть. В нашей стране, как и в других странах, порой имеет место быть, так называемое, «протеже» при устройстве на работу. Этот процесс, к великому моему сожалению, происходит почти легитимно, и ничего с этим не поделаешь. Иногда выявляются случаи коррупции в высших эшелонах власти, за что даже члены правительства попадают за решётку. Но я уже четверть века преподаю в Технионе и ни разу не слышал, чтобы у нас в Технионе, равно, как и в других университетах, имели место такие случаи. Это просто невозможно!

Похоже, что профессор Каплан был прав. Это было, действительно, невозможно. Однако, после того, как Борис проверил свои закодированные экзамены и были опубликованы их результаты, именно его обвинили в пристрастном отношении к студентам. И сделала это не кто-нибудь, а заместитель декана доктор Илана Вайс. Дело в том, что в группе архитекторов, в которой преподавал Борис, учились три девушки, которые приехали из Москвы. Так сложилось, что эти девушки закончили в российской столице с отличием физико-математическую школу. Геодезическая наука же с древнейших времён базируется на математике. Так получилось, и это было вполне закономерно, что все три эти русские девушки получили на экзамене у Бориса самую высокую оценку – 100 баллов, в то время как средний оценочный балл всей группы был всего навсего – 75. Вообще, по официальной градации считалось, что 95-100 баллов соответствовали оценке «превосходно» или «отлично», 85-94 балла – оценке «очень хорошо», 75-84 балла – оценке «хорошо», 65-74 балла – оценке «почти хорошо», 56-64 балла – оценке «удовлетворительно», оценка ниже 56 баллов тарифицировалась как «неудовлетворительно» и означала провал экзамена. Исходя из этих показателей, средний балл группы был не такой уж и плохой. Но доктор Илана Вайс без всяких предисловий в резкой форме заявила Борису:

– И не стыдно вам, доктор Буткевич, своим русским ставить превосходные оценки, а коренным израильтянам – посредственные. Просто дискриминация какая-то получается.

От такой тирады замдекана у Бориса дух перехватило, он просто остолбенел. Илана же, приняв молчание Бориса за признание своей вины, тут же решила добить его, провозгласив:

– Не было у нас в колледже такого случая, чтобы русские сдавали экзамены лучше израильтян.

Борис в это время уже успел прийти в себя, он только мысленно, как опытный гипнотизёр, посылал в свой головной мозг установку:

– Спокойно, доктор Буткевич! Не срываться, взять себя в руки и сохранять выдержку и хладнокровие!

Немного успокоившись после проделанной медитации, Борис медленно, чуть ли не по слогам, продиктовал:

– В отличие от вас, доктор Вайс, президент и премьер-министр нашей страны не делят народ Израиля на собственно израильтян и русских.

Илана хотела перебить Бориса, но он не дал ей это сделать и уже более уверенно продолжил:

– А ещё, доктор Вайс, не далее как вчера, когда я заявил одному, следуя вашей расистской терминологии, то ли марокканскому, то ли иракскому, то ли эфиопскому, но сто процентов не русскому израильтянину, что он слабо знает математику, знаете, что он ответил мне. Лучше вам этого не знать. Он с напускным презрением заявил мне, что он не русский, чтобы так хорошо знать математику.

Доктор Вайс подняла вверх руку и хотела снова прервать Бориса, но он, не обращая ни малейшего внимания на её жесты, продлил свою, можно сказать, тронную речь:

– Теперь, доктор Вайс, по существу вашего несостоятельного обвинения в мой адрес. Вы можете созвать авторитетную комиссию самого высокого профиля, которая вместо меня проэкзаменует этих девушек. У меня нет ни малейшего сомнения, что они получат ту же самую высокую оценку, которую поставил я.

Борис повернулся в сторону декана, который присутствовал при этом разговоре, и нервно выпалил:

– Учитывая, госпожа Вайс, что при проверке экзамена я никоим образом не мог знать, это русские девушки или марокканские, да и, по правде говоря, я не мог даже подозревать, какой пол я проверяю: мужской или женский – вы же знаете лучше меня, что все экзамены закодированы. Исходя из этого, я имею полное право подать на вас исковое заявление в суд за клевету и оскорбление. Я обещаю вам, что я взвешу своё решение самым тщательным образом.

До сих пор, сохраняющий молчание, декан повернулся к Илане Вайс и гневно проронил:

– Я полностью и бесповоротно согласен с доктором Буткевичем. Не знаю, Илана, как вы будете вымаливать прощение у него, чтобы он, действительно, не довёл дело до суда, который вы, безусловно, проиграете.

Доводить дела до суда у Бориса не было времени, да и, честно говоря, желание пропало. Однако он понимал, что доктор Илана Вайс наезжала на него не из-за личной неприязни к нему. Он догадывался, что она просто напросто ненавидит русских репатриантов. К сожалению, среди коренного населения Израиля она была не одинока: некоторые старожилы страны не то чтобы ненавидели, а просто невзлюбили русских репатриантов. Недаром последние любили повторять фразу, перешедшую потом в расхожее клише: там (в СССР) нас называли евреями, а здесь (в Израиле) – русскими. Правда, премьер-министр Израиля Биньямин Нетаниягу, высоко оценивая влияние русской эмиграции на развитие страны, сказал:

– Вклад выходцев из бывшего СССР в экономическое, политическое и культурное развитие нашего государства настолько огромен, что без него нынешнего Израиля просто бы не существовало.

По результатам социологического опроса 68 % жителей страны считают вклад, прибывших из СССР русских евреев, в развитие страны более чем значительным. Надо полагать, что доктор Илана Вайс входила в оставшиеся 32 %, которые обвинили русских в резком росте преступности, распространении алкоголизма среди молодёжи и возрастающей трудности нахождения работы. Отчасти треть (согласно опросу) израильтян, невзлюбивших русских репатриантов, была права. Действительно, русские проститутки были вне конкуренции и пользовались большим спросом у израильтян, возможно, и у входящих в эту треть. Спрос ликероводочных изделий в израильских супермаркетах возрос на порядок по сравнению со временем, когда репатрианты ещё не добрались до Израиля. Да и что греха таить, в стране практически не было нарушений дорожных правил, связанных с потреблением алкоголя: полицейские из автоинспекции просто не понимали, что такое запах вина или водки. Что же касается работы то, несмотря на огромные трудности её нахождения, во многих областях производства русские составили конкуренцию старожилам. Никто не предполагал, что уже через десять лет количество действующих врачей в Израиле, говорящих по-русски, составит 41 %, а число медсестёр перевалит за 50 %. Ни для кого не секрет, что 35 % преподавателей математики и физики – это евреи из Советского Союза. Этот список можно было бы продолжить, однако становится понятным, что доля русских евреев в любой отрасли хозяйства Израиля довольно значительна. Большая часть приезжих из СССР являются обладателями университетских и инженерных дипломов, многие имеют учёные степени кандидатов и докторов наук, то есть, русская репатриация – образована, интеллигентна и культурна и именно поэтому является конкурентоспособной на рынке труда. Похоже, что именно это, если и не пугало, то, по крайней мере, расстраивало и сильно удручало доктора Илану Вайс.

Впрочем, свет, а тем более маленький Израиль, не сошёлся клином на таких индивидуумах, как Илана. Порукой тому, что буквально через месяц, с разницей в несколько дней, Борису позвонили из двух различных по географии мест: одно находилось к северу от Тель-Авива, другое – к югу. Это были инженерные колледжи, находящиеся в Рупине и в Беер-Шеве. Оттуда поступили два предложения, сводящиеся к одной и той же просьбе: преподавать там инженерную геодезию. На сей раз, покровитель Бориса был уже ни при чём: просто площадь Израиля всего в 1000 раз меньше площади СССР и поэтому слух о том, что на его небольших просторах появился талантливый преподаватель геодезии быстро распространился в нужных кругах. Добрая слава, или, как говорят французы, «реноме», о Борисе попала и в круги, охватывающие эти колледжи. Он не стал отказываться от этих предложений, тем более, что учебная программа в них была практически одинакова.

Теперь рабочий день Бориса значительно уплотнился. Приходилось работать, если и не от зари до зари, то уж точно от восхода солнца до позднего вечера. Он бы счёл за сумасшествие и форменное безумство, если бы в Москве ему сказали, что он будет вставать в пол пятого утра, в шесть начинать работу у себя в институте, а уже в четыре часа пополудни будет спешить в колледжи на занятия, которые будут подходить к финишу в девять вечера. Там, в Москве, привлекательная незамужняя секретарша деканата была неравнодушна к Борису и при каждом удобном случае, без всякого стеснения, прямым текстом говорила ему:

– Борис Абрамович! Я от вас хочу только одного, сделайте мне таких же красивых девочек, как ваши милые дочки.

Борис всякий раз краснел, бледнел, покрывался испариной и смущённо отвечал:

– Вы, знаете, Анжела, даже у племенного быка-осеменителя бывают осечки, в результате которых получается некондиционное потомство. Поэтому, вы уж извините, не могу взять на себя такую ответственность.

Так вот эта Анжела от нерастраченной и безответной любви к Борису составляла расписание таким образом, что лекции у него никогда не начинались раньше десяти утра. Что говорить, там он чувствовал себя белым человеком.

Нельзя сказать, что в Израиле его вдруг перекрасили в чёрный цвет, но факт остаётся фактом: в Москве его годовая преподавательская нагрузка составляла около 900 часов. Причём в советских учебных заведениях эта, так называемая, нагрузка делилась на учебную, методическую, научно-исследовательскую и идейно – воспитательную. Если последние три вида нагрузки предполагали разработку различных методических указаний и пособий для студентов, проведение научных исследований, написание статей в журналах, участие в семинарах, подготовку докладов на конференции и симпозиумы, кураторство в студенческих группах, то первая (учебная) означала аудиторную работу, т. е. собственно преподавание или, как называли её на сленге, часы у доски. Учебная нагрузка у Бориса тогда составляла менее 300 часов. Поскольку здесь в Израиле он не входил в штатный состав кафедры, а числился «почасовиком», то выходило, что он выполнял только работу в аудитории у доски. Когда Борис посчитал свою годовую учебную нагрузку в трёх колледжах, что он преподаёт, он пришёл в ужас: она составила более 800 часов, почти в три раза больше, чем в Москве, при всём том, что всё-таки его основная работа была в институте в должности начальника отдела, где он отнюдь не прохлаждался.

Когда Борис в первый раз приехал в строительный колледж в Рупин, он, как всегда, перед тем, как зайти в аудиторию, решил выкурить традиционную сигарету. И тут он невольно подслушал оживлённую беседу декана факультета с миловидной блондинкой среднего женского возраста. Судя по акценту, Борис безошибочно определил, что она приехала из «страны берёзового ситца». Разговор оказался настолько интересным, что Борису пришлось, докурив свою предлекционную сигарету, достать из пачки ещё одну. Декан был небольшого роста, поэтому он смотрел на белокурого педагога, которая, как выяснилось позже, преподавала строительную механику, снизу вверх. Возможно, от этого его несколько суетливый взгляд упирался не в её слегка подкрашенные голубые глаза, а скользил вдоль её стройных и почти нескончаемых ног. Голос декана сумбурно вторил:

– Всё-таки я никак не могу взять в толк, как вы, практически не владея ивритом, смогли добиться такой высокой оценки при опросе студентов.

От этой услышанной фразы Борис чуть было не поперхнулся дымом от своей сигареты.

– Надо же, – сказал он самому себе, – ты посмотри, Боря, получается та же картина, что и у тебя.

Борис всё-таки не зря занимался научными исследованиями. Он тут же, проэкстраполировав создавшуюся ситуацию, пришёл к выводу, что если двух преподавателей русского происхождения, которые не очень-то в ладах с новым для них языком, студенты оценивают наилучшим образом, значит, речь идёт о чуть ли не систематическом явлении. И этот, с позволения сказать, феномен является не чем иным как ярким свидетельством качественной методики преподавания, которую иначе, чем русской школой не назовёшь.

Тем временем беседа блондинки с деканом продолжалась. Она, грациозно откинув светлые волосы с обаятельного лица, не без лукавства в голосе, ответила декану:

– Вы, понимаете, что происходит, господин декан, мой словарный запас языка иврит ощутимо ограничен. Поэтому, я, как загнанный зверь, нахожусь в некой фразеологической клетке, вырваться из которой нет никакой возможности. Поэтому, я говорю только по сути дела, ни шага вправо и ни даже полшага влево. Работаю по принципу, как сказал один наш писатель, «чтоб мыслям было широко, а словам тесно».

– Похоже, – перебил её декан, – студенты это чувствуют.

– Не только чувствуют, – согласилась блондинка, – а и воспринимают. Я никогда не думала, что в некоторых случаях бессловесный контакт с аудиторией может заменить речевое общение. Иногда я, почти на подкорковом уровне, буквально осязаю незримую связь между собой и моими студентами.

– Парапсихология какая-то, – беспомощно пожал плечами декан, – но при этом в ваших словах есть большая доля правды. Должен вам сказать, что я уволил с работы трёх преподавателей, коренных израильтян, которые в отличие от вас ивритом владели идеально, но настолько плохо знали свой предмет, что, вместо необходимого по программе курса, рассказывали студентам анекдоты, говорили о футболе, о моде, о чём угодно, только не по изучаемой теме. Вместо них я принял новых преподавателей из бывшего СССР, едва говоривших на иврите, и, знаете, дело пошло.

Борису не довелось услышать, чем закончилась их беседа, так как уже опаздывал на свою лекцию. Однако по её окончанию, когда выходил из аудитории, он открывшейся дверью чуть не сбил с ног ту самую блондинку, которая разговаривала с деканом.

– Чёрт побери, – выругалась она на русском языке, инстинктивно схватив Бориса за плечо, чтобы не упасть.

– Простите меня, ради бога, – виновато пробормотал Борис, – и кто это придумал, чтобы дверь открывалась не вовнутрь, а наружу.

– Ой, вы говорите по-русски, – смутилась блондинка, – извините за ненормативную лексику, не думала, что здесь, кроме меня, ещё кто-то понимает по-русски.

– Ещё как понимают, – улыбнулся Борис, – в этой стране язык Феди Достоевского знают гораздо больше людей, чем мы думаем. Да и само государство Израиль основали выходцы из России.

– Зачем же так фамильярно, – обиделась блондинка, – вы называете моего любимого классика.

– Вот видите, как, получается, – рассмеялся Борис, – сначала чуть ли не сшиб вас с ног злополучной дверью, а потом ещё и обидел. В знак примирения приглашаю вас выпить чашку кофе.

Через несколько минут доктор Борис Абрамович Буткевич уже сидел с доктором Ниной Михайловной Могилевской, так звали блондинку, в кафетерии колледжа. После первых же глотков кофе выяснилось, что Нина (в Израиле не принято называть по отчеству) работала доцентом кафедры строительной механики Московского инженерно-строительного института. Когда Нина узнала, что Борис тоже москвич и что его фамилия Буткевич, она всплеснула руками и радостно промолвила:

– Ой, я хорошо знала в Москве доктора Татьяну Буткевич, которая лечила моего дедушку от болезни Паркинсона, она случайно не ваша родственница.

– Совершенно случайно, доктор Танечка Буткевич, – весело откликнулся Борис, – моя очень близкая родственница, это моя законная жена.

– Как интересно, – воскликнула Нина, – надо же так встретиться.

В беседе двух бывших столичных доцентов обнаружилось, что Нина тоже живёт в Ашдоде и, конечно же, Борис предложил Нине место в своей машине.

По дороге Борис и Нина очень живо обсуждали наболевшие аспекты преподавательской деятельности в Израиле.

– Представляете, Борис, – тихо жаловалась ему Нина, – до сих пор не могу привыкнуть. Я понимаю, что в этой стране не принято приветствовать преподавателя всеобщим приподниманием с места, на котором сидишь. Но когда я вхожу в аудиторию, никто даже не смотрит на меня, у студентов даже в голове нет оказать элементарное уважение тому, кто их учит.

– Да уж, эти нравы, – вторил ей Борис, – там, в Москве, доцент, который вёл лекционный курс, был для студентов бог и царь. Тут же дистанция между студентом и преподавателем сокращена до минимума.

– А может быть это и хорошо, – отозвалась Нина, – может быть, это и есть то, что мы называем демократией.

– Да какая к чёрту может быть демократия, – возмутился Борис, – когда прямо сегодня в разгар лекции студент резко обрывает меня и просит объяснить ему элементарную формулу.

– Интересно, как ты вышел из этой ситуации? – спросила Нина.

– Я пытался объяснить этому малоинтеллигентному студенту, что нельзя прерывать преподавателя в средине лекции и что на перемене я отвечу на его вопрос, который, вообще, говоря, изучают ещё в школе.

– И как он отреагировал? – полюбопытствовала Нина.

– Ты даже представить себе не можешь, – гневно процедил Борис, – он злобно выкрикнул мне, что его родители платят большие деньги за обучение и по этой веской причине я должен ему объяснять материал ровно столько времени, пока его светлость не поймёт его.

– Чем же закончился этот инцидент? – осведомилась Нина.

– Да пока ничем, – выдавил из себя Борис, – я попросил его покинуть аудиторию, посоветовав ему вдогонку воспользоваться услугами частного репетитора.

– Похоже, что ты прав, Борис, – согласилась Нина, – эта демократия до хорошего не доведёт. Сегодня на лекции два молодых студента вместо того, чтобы слушать, излагаемый мною, материал, стали в упор рассматривать мои ноги.

– Прости меня, Нина, – рассмеялся Борис, – но, по-моему, ни уголовным и никаким другим кодексом это не запрещается.

– Нет уж, это ты меня прости, Борис, – яростно выпалила Нина, – эти израильские парни, как, впрочем, и их папы, рассматривают русских женщин, особенно у которых белый цвет волос, как проституток. И это, несмотря на то, что я читаю им не лекции по половым отношениям, а довольно не простой курс «строительная механика».

– Подожди, Нина, подожди, – прервал её Борис, полагая в душе, что будь он студентом, то, как и они, вряд ли бы не обратил внимания на геометрическую стройность Нининых ног, – в той прежней московской жизни качество работы преподавателя оценивалось по академической успеваемости его студентов. Не так ли?

– И что из этого следует? – взволнованно спросила Нина.

– А то, уважаемая коллега, – менторским голосом провозгласил Борис, – что в новой, уже израильской, жизни надо менять ориентиры.

– И как их прикажете менять, доктор Буткевич? – иронично справилась Нина.

– Смотрите, достопочтенная доктор Могилевская, – в тон ей ответил Борис, – итог нашей работы здесь подводится исключительно на основании того, что скажут о нас те, кого мы обучаем.

– И ты считаешь, что это правильно? – возмутилась Нина.

– Объективно это или субъективно, демократично или не демократично, – откликнулся Борис, – не нам судить. Это то, что есть, и мы с тобой должны принимать это как должное.

– Так что прикажешь смириться с этим, – вспылила Нина, – и идти на поводу у своих же студентов, наступив при этом на горло собственной песне.

– Прошу тебя, Ниночка, – улыбнулся Борис, – побереги, пожалуйста, своё горло. Ну, а если серьёзно, здесь надо выбирать середину, которую принято называть золотой.

– И, как же найти это самое золото? – деловито осведомилась Нина.

– Да не так уж и сложно, я, например, – ответил Борис, – выбрал для себя, широко применяемую в педагогике, политику кнута и пряника. Кнут мой заключается в том, чтобы строго, жёстко и объективно, без всяких послаблений, без ни какого попустительства оценивать знания студентов.

– А что тогда включает в себя пряник и как сделать, чтобы он не раскрошился? – спросила Нина.

– А это уж совсем просто, – просветлел Борис, – надо быть со студентами доброжелательным и отзывчивым, чувствовать, что они хотят от тебя и всегда быть готовым прийти к ним на помощь.

Так сложилось, что уже на следующий день хвалёным пряником чуть ли не накормили Бориса. После лекции в тени кипарисового дерева его поджидал один из его студентов, лицо которого, если и не выражало мировую скорбь, то, по крайней мере, демонстрировало страдание и печаль.

– Что с тобой, Шимон, случилось что-нибудь, – сочувственно спросил у него Борис.

– Случилось, ещё как случилось, – плаксиво заканючил он, – я получил на вашем экзамене оценку 38 (соответствует несокрушимой «двойке» по советской градации).

– Это неприятно, – согласился с ним Борис, – но от этого ещё никто не умирал.

– А вот я непременно, если и не умру, – продолжал хныкать Шимон, – то получу неизлечимую травму.

– Кто же это собирается тебя избивать, – невпопад рассмеялся Борис.

– Да вы ничего не понимаете, – не на шутку рассердился он, – отец, когда узнает о моей оценке, то непременно выгонит меня из дому.

Борис замолчал, собираясь с мыслями, чтобы ответить своему расстроенному собеседнику. Однако он, не давая Борису времени на раздумья, продолжал:

– Отец тяжело работает, чтобы оплачивать мою учёбу, а я вот взял и провалил первый же экзамен.

Ну а дальше пошли уже стандартные, свойственные студентам всего мира, которые не сдали экзамен, благие заверения:

– Да поймите, Борис, я весь семестр посвятил себя изучению геодезии, я, действительно, учился, не ходил на дискотеки, не играл в футбол и даже не встречался с девушками.

– Чем я могу вам помочь в этом случае? – участливо спросил его Борис.

Уловив в голосе своего преподавателя нотки слабины, Шимон тут же проронил:

– Да вам ничего не стоит исправить поставленную мне оценку на положительную.

– Послушайте, меня, милейший, – резко оборвал его Борис, – даже, если бы я очень захотел исправить вам оценку, которая как в компьютерном, так и в бумажном виде фигурирует во всех документах, это невозможно сделать.

– Как это невозможно, – хитровато улыбнулся Шимон, – в нашем деле ничего невозможного нет. Вы забыли, что по существующим правилам студент может подать апелляцию на полученную оценку.

В его словах была весомая доля правды. Дело в том, что в Израиле в отличие, от приказавшего уже долго жить, СССР, где преподаватель был всегда прав, студент имел полное право обжаловать оценку, выставленную ему на экзамене. Здесь не следует забывать, что экзамен письменный и все замечания преподавателя – прозрачны. Учителя не инопланетяне, которые свалились с неба, а обычные люди, которые имеют право на ошибку и иногда эту ошибку допускают. Другими словами, если студенту удаётся доказать, что преподаватель не прав, то последнему не остаётся ничего иного, как исправить, поставленную ранее, оценку. И это признаётся вполне легитимным действием. Борис, тронув Шимона за плечо, осторожно спросил:

– Вы полагаете, что я неправильно выставил вам оценку?

– Да нет, что вы, всё правильно, – усмехнулся он, – просто я подам апелляцию, а вы поставите мне 56 (проходная оценка), сделав вид, что ошиблись при проверке.

До Бориса не сразу дошёл смысл того, что предлагал ему Шимон. По сути дела это был самый настоящий подлог, а, если называть вещи своими именами, то такой подлог называется служебным преступлением. Приняв паузу в разговоре за колебания Бориса, Шимон, чтобы укрепить своё предложение, приблизился к нему и что-то запихнул в нагрудный карман его рубашки. Прошло несколько секунд, прежде чем обескураженный Борис обнаружил в своём кармане ассигнацию в пятьдесят шекелей, что равнялось примерно 15 долларам. Первая мысль, которая молнией пронеслась в голове у Бориса, была:

– Да, к сожалению, за взятку в особо крупных размерах этого молодчика в тюрьму не посадишь.

Потом в глубине души мелькнула сентенция, которая вторила ему:

– Что же это за безобразие такое происходит? Вроде бы это не сон, а реалия. И это в то время, когда ему постоянно твердят, что в университетах Израиля полностью отсутствует мздоимство.

В московский период своего сеяния доброго и разумного Борис вспомнил только один случай, когда какой-то студент заочник хотел задобрить его перед экзаменом бутылкой коньяка. И сделал он это не напрямую, а через кафедральную лаборантку. Пришлось тогда послать нерадивую лаборантку вместе с заочником в очень уж отдалённые места. А здесь, понимаешь, стыд и позор, тебе нагло суют денежную купюру прямо в карман. Прошло несколько мгновений, прежде чем Борис пришёл в исходное состояние. Но это состояние, уже не являлось отправным, и, поэтому, Борис дал полную волю раздражению и гневу. Может потому, что не знал крепких ругательств на иврите, а может от нахлынувшего бешенства просто забыл, где находится, он разразился крепкой бранью, которую вряд ли можно было назвать цензурной, на русском языке. Да и, по правде говоря, не похоже, что с русской ненормативной лексикой могли бы конкурировать ругательства на любом другом языке.

Перед ним стоял бледный и огорошенный студент, который, не понимая слов, с реактивной скоростью вылетающих изо рта Бориса, со стопроцентной вероятностью догадывался, что они означают. Последнее, что выкрикнул Борис уже на иврите, были слова:

– Благодарите бога, что я не передаю то, что вы сделали, в полицию. Но, я непременно напишу письмо вашему отцу, в котором красочно опишу ваш подсудный проступок. Пускай он решает, выгонять сына-преступника из дому за плохую учёбу или за совершённый им криминал.

Через неделю Бориса вызвал декан. По простоте душевной он подумал, что причиной предстоящей аудиенции у главы факультета стала просочившаяся информации о попытке вручения ему пресловутой взятки. Причина крылась, однако, совсем в другом. Вид у декана был достаточно суровый, и он незамедлительно приступил к делу проговоренной тирадой:

– Я то думал, доктор Буткевич, что вы квалифицированный преподаватель, но, видимо, ошибался. Тут на вас поступила жалоба от одной студентки и, на мой взгляд, достаточно аргументированная.

– Чёрт знает что, – подумал Борис, – то взятку пытаются всунуть, то жалобы пишут. Ничего, даже близко похожего на это, в Москве не происходило. Чтобы там студент жаловался на преподавателя, просто «нонсенс» какой-то, иначе и не назовёшь.

Декан, уловив замешательство на лице Бориса, продолжил:

– Видите ли, доктор Буткевич, эта студентка пишет, что вы читаете лекции на упрощённом, чтобы не сказать, примитивном уровне. Позволяете себе избегать сложных формул, и ваша трактовка излагаемого материала напоминает ей разжёвывание элементарных вещей в начальной школе.

Борис даже в страшном сне не смог бы предположить, что кто-то пожалуется на него по причине того, что он изо всех сил старается доходчиво объяснять студентам непростой для них материал. В приличных заведениях за это, если и не возносили на пьедестал, то, по крайней мере, хвалили. А тут, понимаешь, целое дело шьют. Он, гневно сверкнув глазами, чуть повысив голос, выдавил из себя:

– Думаю, я не ошибусь, господин декан, если напомню вам, что основной целью любой учебной лекции и любого практического занятия является донести до студента знания. Я полагаю, что у каждого лектора имеется своя методика доставки этого знания студентам. Если вам или ещё кому-либо не нравится, что конечная цель моих лекций выполняется, и студенты в полной мере, с полным пониманием получают то, что предписано программой курса, можете меня уволить. С меня не убудет, я работаю начальником крупного инженерного отдела в большом институте и буду продолжать эту работу.

Декан собрался было перебить Бориса, но того, как всегда бывает в экстремальных ситуациях, остановить уже было невозможно. Он распалялся всё больше и больше и уже не говорил, а почти кричал:

– И не моя вина, господин декан, что ваш колледж принимает на учёбу студентов, которые не знают элементарных школьных формул и теорем. Мне приходится тратить половину лекционного времени на объяснение того, что они должны были знать ещё, когда учились в восьмом или девятом классе. Что прикажете с этим делать? Курс, который я читаю, полностью зиждется на математике, которую большинство из них не знают, Как их приняли в колледж, я не знаю и не хочу знать, это уже ваша забота, господин декан.

Декан хотел было что-то возразить ему, но в последний момент недовольно поморщился и решил отделаться молчанием. Борис тем временем продолжал высказываться на заданную тему. Он яростно заявил:

– А хотите, господин декан, я скажу вам, кто написал эту кляузу на меня: это, без всякого сомнения, Рахель Мирман.

Борис не ошибся, это была именно она. Не очень миловидная женщина, кибуцница, в возрасте 35 лет (как минимум на 10 лет старше остальных студентов), довольно толковая и эрудированная, обладатель первой академической степени бакалавра по ландшафтной архитектуре, безукоризненно знающая все разделы как элементарной, так и высшей математики.

Декан в знак согласия кивнул головой. А Борис в очередной раз, не позволяя ему вступить в беседу, приглушённо сказал:

– У меня в аудитории сидят 55 студентов, Ну никак не могу я, господин декан, при чтении своей лекции ориентироваться на многоуважаемую госпожу Мирман с тем, чтобы остальные 54 человека сидели с полным непониманием того, что я им объясняю.

Декан, наконец-то, бесцеремонно прервал Бориса и довёл до его сведения, что он никоим образом не намерен увольнять Бориса, но при этом заявил:

– Вы понимаете, доктор Буткевич, при всём том, что вы мне объяснили, хочу обратить ваше внимание, что наш колледж является одним из лучших инженерных колледжей Израиля. Поэтому, настоятельно призываю вас читать всё-таки ваши лекции на университетском уровне, надеюсь, вы меня поняли.

– Ну, если призываете, – философски заметил Борис, – так тому и быть. Поверьте, что так для меня даже легче, чем растолковывать, вдалбливать и разжёвывать.

На очередную лекцию всегда приветливый и доброжелательный Борис вошёл с мрачной и угрюмой маской на лице. Без всяких предисловий он сердито сообщил студентам:

– Я прошу вас сосредоточиться, сегодняшнюю лекцию, как, впрочем, и все последующие я буду читать вам так, как их преподносят в университетах. Вопросов во время лекции не задавать, непонятные вопросы не обсуждать, возражения не принимаются, не шуметь, не роптать, жаловаться можно только декану, как это на днях очень мило совершила одна их ваших коллег.

Борис краем глаза заметил, как Рахель Мирман, опустив голову, закрыла своё лицо руками. Но в данный момент её реакция уже меньше всего интересовала Бориса. Лекционный материал был более чем сложным, и он полностью сосредоточился на его изложении. Речь шла о непростом математическом переходе от сферических координат к прямоугольным. За полтора часа лекции Борис не менее семи-восьми раз вытирал трёхметровую по длине доску с тем, чтобы продолжить вывод необходимых формул. Сначала аудитория погрузилась в непривычную, несколько настораживающую, тишину, которой иначе, как затишьем перед бурей, не назовёшь. Предвестником бури явился недовольный ропот студентов, который постепенно перерастал в несмолкаемый гул, прерываемый шквалом недовольных выкриков студентов. Возмущение аудитории сводилось к всеобщему тезису: никто ничто, написанное на доске, не понимает. Борис усилием воли заставил себя не обращать даже малейшего внимания на все эти выкрики. Лишь один раз он оторвал крошащийся от напряжения мел от доски и, повернувшись к жалобщице на него, спросил:

– Я прошу прощения, госпожа Мирман, но не будете ли вы так любезны, пояснить мне, почему геодезические линии, образующие треугольник на эллипсоиде, изобразятся в виде кривых, обращённых выпуклостью от оси абсцисс?

Умная Рахель Мирман не знала ответа на этот вопрос, несмотря на то, что он полностью базировался на предыдущем объяснении Бориса, которое она должна была принять к сведению. Но университетская быстроходность, проводимой Борисом, лекции не оставляла ей никаких шансов понять излагаемое и тем более ответить на заковыристый вопрос. Поэтому, она, сгорая от стыда, не нашла ничего лучшего как подняться со своего места и с невероятной скоростью покинуть аудиторию. Несмотря на то, что посещение занятий в Израиле является обязательным для всех студентов, к концу лекции у Бориса в аудитории сидело всего несколько самых выносливых слушателей.

Как и следовало ожидать, происшедшее имело своё продолжение в кабинете у декана, куда Борис был снова приглашён через несколько дней. Лицо декана не выражало ничего, кроме растерянности и озабоченности. Он как-то криво улыбнулся и нарочито вежливо произнёс:

– Я должен извиниться перед вами, доктор Буткевич, за то, что просил вас перейти на, недоступный для наших студентов, университетский стиль преподавания. Перед этим у меня была одна жалоба, а сегодня – более пятидесяти. Похоже, что русская методика преподавания сильнее израильской. Продолжайте работать так, как считаете нужным. Удачи, и ещё раз извините!