Тётя Тома

Отчего плакала тётя Тома? Она плакала о пропаже открытки с Новым Годом, которую год назад прислал для сына её брат, зек Максим, но не только. Она также плакала о своём племяннике, который говорит на воспитательницу матерные слова и кусает дежурную в столовой.

Бедная тётя Тома, охватившая своими мягким руками плечи грубого племянника Вани, не знала, отчего всё так завязано в её жизни и перемешано в беспомощном сердце, и плакала в вестибюле, чтобы люди не подумали чего плохого и простили её.

 

Прогулка

Это прогулка, воскресенье. Молодая воспитательница, солнце высоко. Предвкушение сразу всех радостей жизни: валяться в траве, кубарем нестись с песчаного откоса, а потом драться, драться и окончить войну победой!

А девчонки подберут раненых.

Но мгновенно все сбились в кучу. Мы в кольце, в тисках, с молодой воспитательницей в центре, хлопающей, как курица, руками и полами кофты. И все ловят руку, рукав, полу и валят с ног друг друга. Мы в окружении деревенских. Их пять или шесть. И у каждого собака. Выходцы из окрестных деревень, рождённые потомственными пьяницами, каким-то чудом не попавшие ни к нам, в обыкновенный, ни в специальный интернат, они дразнят нас своей звериной свободой, испытывают гибельным счастьем: быть отдельно от нас, быть не нами.

Мы кричим:

«Гады, немцы!» и хватаем из-под ног острые камни, одной рукой всё ещё цепляясь за рвущийся подол.

 

Цыпки

Зимой у всех цыпки, потому что снег надо брать голыми руками. Снег необходим рукам, как горлу сосулька.

Нежные руки — это очень стыдно. Руки красные и шершавые к ночи — это хорошие руки, им не страшна работа, кошка и колючка. Они немного чешутся, но не скажешь, что болят. В первом классе мальчишки даже гордятся своими цыпками. И дружат с девчонками, у которых руки хорошенько обветрились.

Когда боязливая Танечка Сачкова вдруг сказала перед сном:

«Помажьте мне руки мазем!», — все девочки прыснули, прикрывшись одеялами.

Но через две минуты, когда Ирина Петровна вернулась с банкой и стала мазать вдоль синих жилок корявые Танины лапки с обкусанными ноготками, все вдруг замерли, а многие тихо попросили: «И меня!» И остальные, уже уснувшие, и даже мальчишки в своих спальнях что-то небывалое почувствовали сквозь сон и стали садиться в кроватях и озираться, протирая глаза.

 

Специально для заболевших

Мы организованно шли проведать одноклассника в больницу. Только иногда выбивались из строя. Светлане Валентиновне было трудно нас удерживать; подравнивая и покрикивая, она всё время морщилась. Но ведь можно хоть раз и не по струночке, — ничего, Валентиновна, потерпи! Иногда удавалось разбрызгать лужу или прутиком сбить лопух.

А вот и Миша. Даже не похудел. Так только, поблек немного. Конфеты «Крыжачок» тоже помогут. Всю неделю не ели их, собирали. И Светлана Валентиновна не ела, спасибочки. Миша пусть теперь всех временно заболевших накормит, а то их тошнит уже от горьких пилюль.

Похлопали Мишу по плечу, пошутили:

«Мишка, тебе ещё не крышка», даже радостно сделалось. Это хорошее мероприятие.

А то ещё Люда Красикова болела. Кашляла до посинения. Мы говорим:

«Светлана Валентиновна, Люда слишком кашляет, она даже ночью всех будит, но она не виновата, вы её не ругайте, пожалуйста! Её надо к доктору». А Светлана Валентиновна отвечает:

«Ничего, надо закаляться, бронхит от воздуха проходит».

Ну, мы тогда сами нашего доктора Гвоздёва позвали, вылечил за недельку, никаких проблем.

А ещё есть Жанночка, так с виду симпатичная, в первом классе, но у неё почки отказывают постепенно. Гвоздёв говорит, умрёт. А если б была у неё мама, наверное, отдала бы ей свою почку.

А ещё был Серёжа. Розовый, точно с мороза, он забегал в комнату на минуту; что-то тянуло его обратно, но мы не знали — куда. Он был классный футболист, с ним было здорово играть. Он никому не любил мозолить глаза. И никому ничего про себя не рассказывал.

У него был рак полости рота, редкое заболевание. Если б мы знали, мы б сразу тоже доктора позвали. А он скрывал. Мы тут специально говорим, тем, кто наш рассказ читает, чтоб, если что такое приключится, не скрывали бы. А то, что нам теперь делать? Из городской больницы Серёжу сразу отвезли на кладбище, не знаем даже, где оно находится. После него осталась младшая сестрёнка. Она пришла в наш класс, чтобы выбрать себе нового брата, но все только смотрели в пол.

 

Линейка

Каждое утро, в воскресенье, надо сорок пять минут стоять ровно. За это можно будет играть во дворе и смотреть кино. Не только за это. Но и за это, конечно. Ро-о-о-вненько стоим. В шестом классе под последней партой нашли мусор. А мы — второклассники, но чисто убрали. Семиклассник Коржов пробовал самогонку, которую пронёс на территорию его дед. Больше не будет ноги деда в нашем интернате! И даже запаха спиртного не будет! Тогда уж и фляжку у Вадима Григорьича заберите! Слабо, да? Девочки красят губы, это нескромно, смотрится ву-ли-гарно! А как Степановна краснорожая накрасится, а потом вся размажется, так это красиво? Ей можно, да? Славка Мостовский из шестого сказал, что ей уже на пенсию пора! Даже пот с лица оттереть ленится. В бытовой запрет пятиклассника и лупцует за то, что тот опоздал или огрызнулся. Конечно, не надо старшим огрызаться, но было бы лучше, если б все сразу собрались, да так огрызнулись, чтоб она сквозь землю провалилась. Или можно ещё по-другому. Она, например, в столовую или в туалет всегда спешит, аж пыхтит, так можно леску натянуть между стульями.

Ух, как Станкевич выгибается. Не может стоять. Счас к нему прицепятся. Васька, дёрни за пиджак, предупреди! Поздно!

— Станкевич-ч!

Это Марья Владимировна шипит.

— …таковы, в общих чертах, наши задачи на сегодняшнее воскресенье. Кино покажут в три часа. А что случилось с второклассниками? Посмотрите, ребята! Может, им нужна помощь? Это ж не линейка, это ж чёрт знает что! Станкевич! Марья Владимировна! Он, видимо, забыл, где находится?!

Ничего не забыл! Просто не хочет он быть вашей линейкой.

 

Воры

Ученики второго класса Ивановский и Батян украли у Нины Григорьевны кошелёк и сбежали с рисования в магазин. Они не привыкли считать чужие деньги, но зато предчувствовали, как упоительно их тратить. Ивановский и Батян сильно друг от друга отличались. Батян имел совесть, в то время как Ивановский её не имел. Но сейчас они составляли одно: их связывали дружба и преступление.

Они мчались по магазину «Разные товары», как ласточки, как соколы, как истребители. Они покупали одинаковые зелёные шарики, набор иголок, надували, подбрасывали и прокалывали каждый шарик. Набивали карманы пряниками и коробками спичек. Покупали серпантин, сыпали его в пыль и топтали. Потом они купили две открытки с оленями, весенними деревьями и надписью: «Любимой женщине» и приклеили их слюной к двери магазина «Разные товары».

Но в конце они устали. Сели на доски возле недостроенного дома, вытряхнули из кошелька последние десять копеек и заревели. Только Ивановский от страха, а Батян от совести.

 

От вольготной жизни

Вечерами, когда погасят свет, вспыхивает ревность. Я захожу только в одну комнату. Остальные ревнуют до завтра, до послезавтра. Восемь человек зададут свой вопрос. Недавно они спросили, много ли бомб у американцев, а сегодня — откуда дети. Странно, что в третьем классе они этого не знают. Я рассказываю историю для младшего возраста о том, как семечко падает в землю, растёт под ветром и дождём, пока не вырастет какой-нибудь василёк. У мамы с папой всё, как у солнца и земли. К тому же мама хорошо кушает и спит, очень много радуется и улыбается, и от вольготной жизни рождается мальчик Вася.

И когда, ища подтверждения своим самым смелым догадкам, девочки стали выяснять подробности, Наташа сказала: «Наверное, меня тоже любила мама, когда я была семечкой».

 

Беатрисса

У нас была мышка в серебристо-сером платьице. Она жила в туалете, на стене, и даже на потолке. Мы культурно просили её:

«Беатрисса, посиди немного в углу, вот тебе кусочек сыра», но всё было напрасно. Она была своенравная. Дети ходили смотреть нашу мышь, как если бы это была кошка, или собака, или какая-нибудь домашняя птица. Вывезенные из своих деревянных домов-развалюх ради каменной жизни в городском посёлке, они ещё помнили деревенские дворы, где каждый клочок земли мяукал, кукарекал или хрюкал. И мышка, скромная квартирантка в оштукатуренном туалете, была им домашним зверьком.

Они не могли с ней играть, но, задирая головы, об этом мечтали. «Она что у вас на постоянное жительство прописалась?» — спросила как-то наша гостья, Аделаида Андреевна, жена завуча. И мы поняли, что пришла пора расставаться с нашей свободолюбивой грызуньей.

Мы позвали хорошего ученика, Лёню Мещерякова, и попросили убрать мышь. Лёня взял Беатриссу за хвост и отнёс на помойку. Там он подоткнул под её бока картофельной шелухи, которая могла бы служить Беатриссе постелью или пропитанием.

 

Мечтатель

Лёня Мещеряков — очень трудолюбивый мальчик. Ещё он всегда помогает товарищам и улыбается, как Гагарин в детстве. Лёня учится на четыре и пять. Вот если б какая бездетная пара узнала, что существует такой мальчик! Его бы усыновили и были б счастливы по гроб жизни. Лёня понимает, что такое вполне может с ним случиться. Он часто представляет, как его облюбовали мужчина и женщина в шубах, усыпанных мерцающими снежинками, посадили в сани: поедем с нами, мальчик, ты нас тоже полюбишь! Как одарили его орехами, мандаринами и обязательно дали ещё немного денег, чтобы он купил себе сам то, что пожелает.

И вот они засыпают под однозвучный колокольчик. Лёня спрыгивает, покупает билет до станции Березино, а там находит тюрьму.

Лёня знает, что подходит срок, когда он должен предупредить отца. Лёне надо ему сказать, чтобы тот из тюрьмы не убегал и не выходил за хорошее поведение. Пусть он лучше умрёт себе спокойно в тюрьме, чем его убьёт сын Леонид. Хватит на их семью, что папа убил маму, когда был пьяный. Просто схватил её за волосы и с размаху ударил о стенку.

Лёня никогда не будет пить. Но если папа выйдет из тюрьмы, он тоже напьётся. Один раз в жизни. Чтобы убить папу. И тогда Лёня сядет в тюрьму на всю жизнь. И будет сидеть там до самой смерти, чтобы от их семьи не осталось никого, никого.

И воспитатели чтоб его забыли, и люди, которые хотели усыновить, и учителя, которых он настолько радовал, что один из них, математик, как-то потрепал его по щеке.

 

Свет мой, зеракльце…

После индийского фильма, в котором убили слугу, а потом спасли младенца, покаялись и сыграли свадьбу, девочки с неземными улыбками, и, украдкой, слезами, пошли умываться и незаметно красить губы красным фломастером.

В дверях бытовой, горбясь, стояла длинноногая Снежана. У неё была голубоватая кожа и близорукие красноватые глаза.

На подоконнике лежал нерегламентированный осколок зеркала. Мельком взглянув на себя, Снежана пожала плечами и бросила зеркальце в мусорное ведро.

И потекли напевы смуглолицых индийских девушек, пряные и густые, как кровь из разбитых сердец.

— Снежана, это ты здесь поёшь? — спросил Коля Пацук.

— А что, нельзя?

— А ты, это, слова откуда знаешь?

— Слова мои, музыка народная, — ответила Снежана и зарделась.

— Не красней, тебе не идёт!

— Да пошёл ты, — тихо сказала Снежана и, запнувшись, выкрикнула нехорошее слово.

Коля ничего не ответил. Только ухмыльнулся, как будто другого не ждал.

Хотя мгновение назад он надеялся, что Снежана поговорит с ним по-человечески. Поёт же она всё-таки. Но нет, ничего подобного. Все они такие. Шлюхи!

И вильнув бёдрами, словно передразнивая, он побежал от неё.

Снежана снова достала осколок из ведра и, плача навзрыд, стала его топтать, чтобы никакого счастья больше не мерещилось.

 

Я

Я не помню, что он натворил. Как будто специально не помню, чтобы можно было подставить самую страшную причину. Но её нет.

Вова сидел под партой и почему-то не хотел вылезать, когда все уже построились. «А ты его скакалочкой! — ударило в голову чьё-то умудрённое, и, как поезд перед крушением, задёргалось сердце. — Если б были родители, наказали бы… Раз их нет, значит ты должна! Это твой долг».

«Долг! Долг! — громко стучало в голове. — Нет, при чём тут долг?! Как он смеет отсиживаться?!»

Вова не заплакал, не закричал, не стал таращить на меня глаза и стискивать зубы. Он заверещал. Как жук. Как сверчок. Как поросёнок в мешке.

И я потом никогда не знала, что будет с ним и что со мною.

 

Конфетка

На улице дул сильный ветер. Нулёвка сидела в тесной игровой перед телевизором.

Воспитательница и учительница немецкого языка Галина Станиславовна закрыла форточку, чтобы дети не простыли. Но в духоте хотелось спать, и малыши толкали друг друга, потому что вялость была им противна.

Галина Станиславовна объясняла балет своему сыну Русланчику, ученику третьего класса общеобразовательной школы, которого не хотела оставить без эстетического воспитания.

С каждой минутой дети всё меньше слушали балет. Толстый Коля лёг на ковёр, прикрыл глаза, а Валечка стала бинтовать ему ногу шёлковой лентой.

Пять человек нашли в игрушечной чашке настоящую конфету и не знали, как её поделить. Умный Толя сказал:

«Пусть каждый послюнит пальцы и потрогает конфету, а потом оближет, и постепенно конфета съестся сама».

Когда остался маленький кусочек и пальцы покраснели от сосания, ребята вспомнили про Галину Станиславовну. Они подошли и стали тихонечко трогать её платье, чтобы отвлечь от телевизора, а потом смелая, но красная, как помидор, Наташа, протянула воспитательнице размягчённый остаток. Галина Станиславовна сразу заметила коричневые точки на одном из элегантных своих рукавов, закричала, что это кошмар, и вдруг, позабыв о стопроцентном сохранении здоровья, распахнула форточку настежь.

Сладкий огрызок опустился возле огуречной теплицы, — его отнёс туда сильный ветер, — и время потекло дальше, в соответствии с распорядком дня.

 

Яблоко от яблоньки

Девчонки Полину недолюбливали. Она же людей дичилась, хоть и была нагловатая. Попросишь по-хорошему:

«Дай свою вторую зубную щётку, почистить форму, а то Николашкин заставит в воскресенье чистить, вместо кино», а она в ответ:

«Зачем тебе моя вторая! У тебя своя первая есть!» — и тут же слиняет, а щётку в карман, чтобы без спросу не воспользовались.

Мама у Полины неопасная, но сумасшедшая. На ней висят постыдные лохмотья, бывшие когда-то неизвестно чем. Но её пускают к дочке, несмотря на внешний вид. Девчонки между собой говорят, что если б у них была такая родственница, то одно из двух: или бы они её прогнали, или бы пожалели, но сами бы от стыда сквозь землю провалились.

А Полина — хоть бы что. Каждый раз подставляет лицо под её слюнявые умалишённые поцелуи.

Иногда чокнутая мамаша пытается ещё кого-нибудь обнять, из тех, кто неподалёку находится, но все, в основном, вырываются и крутят пальцем у виска. Мама ещё сравнительно молодая, но седоватая, косматая и почти без зубов. Все, наверное, думают, что она похожа на Бабу Ягу, правда, вслух не высказываются. Обнимая Полину или же протягивая руки, чтобы прикоснуться к ускользающему чужому ребёнку, мама Полины несколько раз спрашивает:

«Я тебя лю-лю?», — при этом вздыхает и будто бы плачет.

Ночью, когда лунный луч достигает полининой кровати, третьей от окна, дочка вынимает принесённые мамой сувениры: ленту с опалёнными концами, бутылочку без горлышка, пахнущую то ли прогорклыми духами, то ли вычихавшимся счастьем или почти новую зубную щётку, и смотрит на них, пока глаза не начнут смыкаться.

 

Посетительница

Через три года я приехала навестить детей. Они дежурили. Я их вылавливала по двое-трое, по одному: то за ведром с картошкой, то за мокрой тряпкой, то за нелегальным футболом. Подросший Вова ловко перепрыгнул с крыши сарая на крышу другого сарая. Связанные одной скакалочкой, мы подумали об одном. Вова сильно покраснел: ему было стыдно за меня.

И я вспомнила, как раньше он мягко на меня смотрел, как, не отрываясь, слушал, всегда, что бы я ни говорила.

Ещё когда-то он разрешал брать его за руку и нередко улыбался, готовый довериться и полюбить. И я позвала его: «Вова!» Но он смотрел себе под ноги, а его мохнатые ресницы оставляли тени на пунцовых щеках.

Снежана и ещё две девочки репетировали новую самодельную песню к какому-то слёту: «Интернат, интернат, ты отец мой и брат». Песню странную, заунывную, с подвыванием в конце.

А Серёжа тогда ещё был жив. Он пробегал по коридору с мячом, и мальчишечьи бицепсы выпирали из липнущих рукавов. Когда мы поравнялись, он подмигнул, изображая дерзость, но тут же смутился и, легонько подфутболив мяч, спросил: «А. И., а вы помните меня?»