Глава первая

В которой Пузырьков пьет водку, поезд катится себе прямо, а мысли Пузырькова петляют как заяц на путях в свете прожектора головного электровоза

Что есть железная дорога, — размышлял Костя Пузырьков проводник 13-го вагона поезда «Жмеринка — Санкт-Петербург». Не то, что бы размышлял, а так, перекатывал кое какие факты в своем умишке отягощенном двумястами граммами водки. — Железная дорога есть — замечательная штука, венец прогресса конца прошлого века, изумительное транспортное средство с помощью которого любой мало-мальски приличный индивидуум может доставить свое бренное, испиленное женой, измученное любовницей, изъеденное начальством тело из пункта «А» в пункт «Б» с наименьшими потерями веса в глазах общественности. Так было и так будет.

Со времен братьев Уайт и по сей день катятся себе люди в вагончиках по долинам и по взгорьям мимо городов и населенных пунктов поселкового типа, мимо больших и маленьких деревушек, воль озер и океанов, через леса и сквозь африканские джунгли. Катятся себе и в ус не дуют. Потому как усы в наше время есть не у всех, в особенности у женщин, которым, как известно, этот продукт человеческой жизнедеятельности по половому признаку не положен.

Катятся они значит себе и думают о том, что как здорово все таки устроена наша с вами жизнь, что можно вот просто так ехать сидя на нижней полке плацкартного вагона, поглядывая в окошко за которым мелькают березки, разные там тополя и осины, тщательно пережевывать вареную курицу заботливо положенную в дорогу женой, которая сейчас черте с кем и черте что делает, ехать и думать о хорошем.

О том например, что раньше все поезда были сплошь на паровой тяге, а сейчас кочегару в поезде делать нечего потому как кочегарок в поездах нынче не делают — кругом сплошное электричество. Сидит себе машинист и кнопочки нажимает. Нажал кнопочку и вот тебе пятьдесят километров в час, нажал другую — сто километров, нажал третью и полный тормоз. Ходят правда слухи, что и машинистов поездах не станет, а из начальства будут лишь спутниковые антенны и ревизоры.

Что ж, человечество далеко шагнуло за последнее время по пути технического развития, но проводники в вагонах будут всегда.

Ведь если спутниковая антенна сможет обойтись без проводника, то ревизор вряд ли. Хоть она и сама, говорят, на полупроводниках, но билеты компостировать не в состоянии, а уж левых пассажиров сажать тем более. А на леваке как известно не то, что ревизоры, вся железная дорога держится, ну и еще начальнике состава, который даже ревизоров не боится, а если боится, то не очень.

На памяти Кости Пузырькова был один такой замечательный начсос — некто Евгений Максимович по фамилии Шапка, которому сам черт был не стрелочник.

Помнится насажал как-то Евгений Максимович Шапка левых пассажиров по самые некуда — от тамбура последнего вагона по тамбур электровоза. Да так, что из обелеченых клиентов во всем поезде было человек двадцать. Насажал он, значит человек триста левых и катит их в нужном направлении, то есть куда кому надо.

А тут со следующей станции ему передают, мол встречайте ревизию, да не откуда-нибудь а из самого главка. Передают ему стало быть по связи эту замечательную новость, а он хоть бы хны. Ну выпивши был конечно, но это не главное. Главное то, что зам начальника поезда мечется в панике, боится, что Шапку за такие дела с тремястами зайцев не то, что с работы снимут а вообще в тюрьму упекут, а вместе с Шапкой и его замначальниковская голова покатится.

Мечется значит он как мышь на рельсах, а Евгений Максимович сидит себе нога за ногу и только знай коньячок и чайного стакана потягивает под видом крепкого чая с лимоном. «Не дрейфь, — говорит Шапка. — Прорвемся!» — и дает машинисту команду на следующей станции не останавливаться. Так и пролетел поезд с грохотом мимо обалдевших ревизорских морд на перроне.

По шапке с занесением в личное дело Евгений Максимович получил, но с работы его не убрали и в должности не понизили потому как денег вырученных от левых пассажиров с лихвой хватило на то, что бы сунуть кому надо и стрелки перевести. Вот такой отважный, матерый был человечище! Разве такого спутниковой антенной заменишь? И стараться нечего. Компьютеры, конечно, штука хорошая, но и думать иногда надо.

Вот ему, например, Пузырькову, обычному проводнику, никакого компьютера не надо, что бы подсчитать сколько денег он получит с этой поездки. Потому как получит он не денег, а фигу с маслом. Несмотря на то, что работает проводником на два вагона. Этот, 13– й, и соседний, 22– й. До самой Орши не то, что левого — законно обелеченного пассажира не будет. Не сезон. Вот на Одесском в это время у ребят карманы от денег лопаются по диагонали, а из Жмеринки только бабуськи к родственникам в Питер тянутся с кошелками на перевес, то есть перпендикулярно всему телу.

И сидит он, Костя Пузырьков, на пару с бутылкой русской водки и думу думает как Чапаев перед тем как к Деникину сунуться, в том смысле что скоро надо будет к начальнику поезда идти ответ держать, почему денег нету. А ответ один. Не сезон и все тут. Да и рейс не тот, да и времена не те. Не возят уж хохлы колбасу да сало в Питер тоннами с «ридной Украины», потому как в Питере своей колбасной продукции завались по самое не хочу.

Вот раньше было время, что надо. В вагоне не продохнуть от копчено-чесночно-перечного запаха. Идешь по вагону — смотри в оба, а не то о какой ни будь замотанный в смоченную уксусом тряпку окорок споткнешься, а сверху тебя того и гляди шматом сала придавит. Красота! Есть с кого и за что денежку брать.

Дел невпроворот. То санинспекция нагрянет, то украинские пограничники, то белорусские, то свои родные россияне, то, опять же, ревизоры пожалуют. Со всем надо выпить-закусить. Всех умаслить.

А теперь что? Ничего.

По идее в поезде можно было бы всего два проводника оставить.

Заходят к примеру пограничники. Тот проводник, что в первом вагоне им говорит, разводя руками: «У нас никого нет». Проходят они через поезд, а тот проводник, что в последнем тоже разводит руками и хитро так замечает: «Ну, что? Убедились?»

Таки дела. Поэтому сидит Пузырьков, думает и водочку попивает. Не пьянства ради, а просто от скуки лютой. А за окном мелькают столбы без счета, унося мысли Пузырькова к заоблачным далям, практически к горизонту. Летят пузырьковские мысли, несутся вскачь, прыгают от одного к другому как блохи по перрону в жаркое лето… Вот к вечеру, глядишь Настюха заглянет — проводница из 1– го и если Костя к тому времени не будет лежать пьяным в щебенку, то возможно он найдет в себе силы разобраться в конструкции застежки ее бюстгальтера.

О, Проводницы! О вашей доступности слагают легенды Гомеры железных дорог — певцы вагонных сцепок и линий электропередач. Стоит только проявить к вам немного теплоты и ласки, душевной щедрости как вы уже готовы разделить свое жесткое купейное ложе с первым попавшимся командировочным ловеласом и отдаться ему в такт перестука колесных пар под вагоном рядом с дребезжащей грудой подстаканников.

А все, думаете, почему? Потому, что железная дорога — это вам не только миллионы километров рельс помноженные на десятки миллионов шпал — это особый ритм жизни которому подчиняется все, что движется в вагонах по этим самым рельсам. Причем ритм, в буквальном смысле слова.

Когда-то Косте Пузырькову попался в руки журнальчик под названием «Наука и Жизнь». Там, в одной из статей некий профессор очень грамотно доказывал влияние разных ритмов на организм человека.

Дескать если взять отдельно какой-нибудь организм и подвергнуть его разным вибрациям, то запросто, без всякой водки, можно вызвать у него печаль, радость или, что особенно поразило Пузырькова, желание интимного характера.

Смычку науки и жизни Костя мог подтвердить на собственном опыте. Практически каждая новая проводница, будь она хоть трижды строгих правил, в первый раз пришедшая работать на железную дорогу, через несколько рейсов становилась преисполненной творческого энтузиазма честной давалкой.

Да Пузырьков и сам постоянно ощущал в себе прилив энергии лишь только стоило поезду выкатится за пятикилометровую санитарную зону города. Видимо есть нечто магическое, чарующие и фрейдисткое в этом бесконечном «трах-та-да-дах-трах» доносящемся из под вагона.

Пузырьков настолько уверился в этой теории ритмов, что все своим знакомым испытывающим проблемы с противоположным полом настоятельно рекомендовал побольше путешествовать железнодорожным транспортом или вообще в проводники записаться.

Такая она железная дорога. И случаются на ней разные чудеса.

 

Глава вторая

В которой Пузырьков разговаривает с призраками, обнаруживает в своем вагоне ноги неизвестного, и поддается скромному очарованию их владельца

Пузырьков смачно зевнул своим мыслям, поскреб пятерней тощую грудь сокрытую под стираной-перестираной майкой с выцветшей надписью METALLICA на которую сверху была надета сиреневая, не первой свежести форменная рубашка, для маскировки накрыл бутылку водки картонным пакетом из-под кефира и аккуратно поставил ее на батарею под столиком подальше от пытливого ока начальника состава который сам этого дела не употреблял и другим в ультимативной форме не советовал.

Понюхав пустой стакан в котором еще совсем недавно морем разливанным плескалась водка, Костя с нескрываемым сожалением ополоснул его водой из под крана и поставил в шкаф над раковиной. Повернувшись к вделаному в дверь купе зеркалу он критически осмотрел свою физиономию, сопя выдавил прыщик на подбородке, выдернул из левой ноздри несколько конкретно торчащих наружу волосинок, затем снял с верхней полки форменную фуражку, нахлобучил ее себе на нечесаный затылок, открыл дверь купе и вышел в коридор.

До неприличия пустой плацкартный вагон предстал хмельному пузырьковскому взору. Более ста погонных метров полок, обтянутых красным дерматином, окантованных потускневшим алюминием, нижних, сундукообразных и верхние, вздыбившихся к зениту, похожих на разведенные пролеты питерских мостов, тянулись в пыльные дали до следующего тамбура и дух странствий носился над всем этим.

Совершенно особый дух, пахнущий: копченой колбасой, водочныйм перегаром, нестираными носками, разлитым пивом, чесноком, луком, вареными яйцами, прокисшим лимонадом, сырыми простынями, потом, духами, одеколоном, мылом, зубной пастой, притухшей рыбой, угольной пылью, мочой, сгнившим виноградом, табаком, мокрыми тряпками, задохнувшимся от жары мороженым, пирожками, цветами, яблоками, сардельками и вчерашним супом. Все это смешалось, соединилось, слилось, взболталось, сроднилось, вспенилось, сгруппировалось, разложилось на атомы, дало реакцию и выпало в осадок в виде особого вагонного запаха — духа странствий.

Пузырьков хищно раздвинув ноздри втянул этот дух и улыбнулся, прищурив от удовольствия правый глаз.

Это был его мир. Здесь была его вотчина вверенная ему в пользование и обслуживание высоким начальством.

И пусть сегодня по плацкарте будто Мамай прошел, зато завтра будет новый рейс и потянутся пассажиры гуськом с перрона в вагон занимать указанные в билетах места, двигая тяжеленные чемоданы и коробки, толкая друг друга, чертыхаясь, извиняясь, успокаивая детей и целуя любимых на прощание.

А он, Пузырьков, вальяжный, деловой, при галстуке и сиреневой рубашке, в кителе со скрещенными молоточками на петлицах будет двигаться от купе к купе с усеянной многочисленными кармашками барсеткой для билетов в одной руке и именным компостером в другой, проверяя эти самые билеты и изымая их на предмет компостирования.

Костя повернулся к первому купе, достал из заднего кармана штанов компостер и представляя будто купе полно пассажиров немного надменно, по хозяйски, но с ноткой радушия произнес:

— Здравствуйте. Ваши билетики… Спасибо. Куда едем? К какой такой матери? А к теще, значит, на блины. Понимаю…

… — Клоц! — цокает щербатой пастью компостер…

— Сумочку уберите пожалуйста, — обращается Костя к следующему воображаемому пассажиру. — Это не сумочка, а кошелек? Все равно уберите. Можете под полку задвинуть и цепочкой к батарее приковать, что б не унесли. Куда едем?

… — Клоц! — компостер снова смыкает зубки…

— Так, бабушка, что это у вас в плетеной корзинке? Кролик? Крокоди-и-и-льчик??? Внучек из Африки в подарок привез? Хороший внучек. Славный. Знает как бабусю ублажить. А ну-ка покажите! Да спрячьте фотографию! Не внучка покажите. Крокодильчика! Нннннда… Такому крокодильчику в самый раз компостером работать… Зачем он вам? Яйца нести будет? Хм…

— Клоц!

— Бабуся! Придержите крокодила!!! Мало ли, что голодный! Билет давайте! Да не крокодилу, мне давайте! Мне! Он, что у вас билетами питается?… Приятной, бабушка вам дороги.

… — Клоц! — Пузырьков делает вид, что прокомпостировал билет несуществующей бабульки и качая головой переходит в соседнее купе…

— Здравствуйте… Не-не-не! Я пить не буду! Да подождите вы сало разворачивать! Дайте на билеты ваши полюбоваться. Куда едем?

… — Клоц!..

— Добрый день… Мне привет от дяди Изи из Казатина? И ему привет. Помню. Хороший такой чело… Я ему десять рублей должен!? Не знаю никакого такого дяди! Билетик, попрошу!

… — Клоц!..

— Здравствуйте. Ваш билетик. Куда едем?

… — Клоц!..

— Билетик попрошу… Добрый день.

… — Клоц!..

— Здравствуйте!

… — Клоц!..

Коля Пузырьков все больше входил в роль. Ему уже действительно начинало казаться, что вагон полон народу. Все куда-то едут, все куда-то спешат, торопятся, вещи по полкам распихивают, колбасу на газете режут, в окно провожающим машут, в спортивные костюмы переодеваются и ноги в шлепанцы засунуть норовят. Все именно так как и должно быть в нормальном человеческом плацкартном вагоне, то есть весело и по деловому. И он, Пузырьков, парит над всем этим шумом-гамом как коршун над аравийской долиной. Проверяет, контролирует, указывает и распоряжается согласно своим полномочиям.

И если где какой непорядок или там неувязочка, он тут как тут, дите успокоит, бабуську на место определит, вечно недовольного интелегента-чистоплюя урезонит, чемоданчик под полку втиснуть поможет и заклинившее окно в один момент расклинит если надо.

Любит Костя работу проводника, надо отдать ему должное. И даже жаль, что сейчас в вагоне пусто и не к чему Косте толком приложить свои таланты. Усилия его пропадают впустую, растрачиваются на миражи почем зря…

— Обидно… Ну, ладно! — проговорил Костя, вздохнул, сдвинул на лоб фуражку, поскреб рукояткой компостера взъерошенный вспотевший затылок и окинул мутным взглядом заполненную миражами-пассажирами плацкарту.

Миражи продолжали бродить по вагону: миражи-дети прыгали с полки на полку, миражи-мамы носились с пустыми термосами и завернутыми в газету памперсами с подмоченной репутацией, миражи-отцы семейств изо всех сил изображали бурную «предстартовую» деятельность, а сами думали только о том, как побыстрее свинтить в тамбур на перекур…

Миражи перемещались из купе в купе, разговаривали, задавали Пузырькову вопросы, махали в окно руками, и время от времени, как запрограммированные, произносили сакраментальное — «когда чай будет?». Но среди всего этого многообразия миражей рожденных образовавшейся в мозгу Пузырькова пустыней иссушенной спиртовыми испарениями, Костя заметил в шестом купе один странный, мираж не мираж, а просто пару ног в черных носках торчащих с нижней полки в проход. Ноги никуда не торопились, никого не пинали, никаких особых реплик в духе Шекспира или там Гамлета не произносили, и чаю, что подозрительно, не требовали.

Пузырьков насторожился.

Персонажи рожденные пытливым Пузырьковским умом тоже насторожились, замерли кто в чем, и вопросительно посмотрели на своего создателя.

— Всем сделать ша! — сказал Костя и они растаяли.

Ноги остались торчать как небывало.

Пузырькову стало ясно, что ноги ехали зайцем. С компостером на перевес он двинулся по коридору к месту, где самым возмутительным образом нарушались «правила проезда и провоза багажа», можно сказать нагло попирались торчащими в проход необелеченными ногами.

Добравшись до места нарушения Пузырьков практически сходу определил, что вышеозначенные конечности размера этак сорок третьего торчали из черных, идеально выглаженных брюк. В брюках бессовестно и безмятежно спало безбилетное тело пассажира — мужчины лет тридцати пяти, спало, подложив под голову тонкий черный чемоданчик типа «кейс», спало и видел сладкие сны в то время как в преисполненной служебного рвения душе Пузырькова с каждой секундой росло и ширилось справедливое негодование проводника обнаружившего на вверенной ему территории безбилетника.

Кроме брюк на безбилетнике была не совсем свежая, но чистая, белоснежная рубашка, расстегнутая в вороте и, ослабленный по вторую, пуговицу галстук цвета морской волны с набегающими барашками прилива.

Нельзя сказать, что физиономия безбилетника была гладко выбрита, но утверждать, что этих щек никогда не касалась бритва тоже никто бы не взялся. Такой тип растительности на мужском лице злые тещины языки называют «трехдневной щетиной», а романтично настроенные язычки их дочерей — «элегантной небритостью а-ля Брюс Виллис». (Впрочем, сосед Пузырькова по лестничной клетке, заядлый собачник по кличке «Ко-мне-Мухтар» почему то называл такой тип бритья «триминогом» и поэтому элегантной небритостью у него периодически, особенно по весне, щеголял дородный, черный как смоль ризеншнауцер, которого так и звали «Брюс».)

Таким образом про безбилетника можно было запросто сказать «элегантный молодой человек» принимая в расчет короткую, модную стрижку, точеный римский профиль лица и дорогие лакированные туфли, которые спящий аккуратно поставил на столик предусмотрительно постелив под них глянцевый номер иностранного журнала, раскрытый примерно посередине и вывернутый «наизнанку».

Журнал распластавшийся под подошвами туфель безбилетника и ему, по-видимому, принадлежавший, назывался «People» и был открыт на странице с фотографией улыбающегося, рыжего человека чудаковатой наружности. Рядом с фотографией рыжего чудака размещалась другая — детальный снимок Луны из космоса, четко отражающий все особенности лунного рельефа. На над фотографиями нависал набранный крупным кеглем заголовок: «Thomas Moor — Landlord of the Moon». Что в переводе означает: «Томас Мур — Хозяин Луны». Но это для особо грамотных товарищей умеющих читать по-английски. Костя Пузырьков по-английски читать не умел, да и личность необелеченного пассажира сейчас занимала его гораздо больше нежели все журналы мира сваленные в одну кучу.

«Ну, ща я тебе выдам!» — злорадно подумал он, вошел в купе, и, как дух возмездия нависнув над безбилетником, гаркнул:

— Ваш билет попрошу!

Незнакомец и бровью не повел. У Кости перехватило дыхание от такой степени нахальства безбилетного пассажира.

— Эй, приятель, слышь!? Билет предъяви! — громко произнес он.

Легкая, едва уловимая, тень скользнула по лицу спящего молодого человека. Словно где-то в вышине, белоголовый орлан, реющий над горами и долами в поисках добычи на долю секунды закрыл своим крылом солнце. И все.

Этого Пузырьков вытерпеть не мог. Он склонился над незнакомцем и прошипел ему прямо в лицо:

— Госпо-о-один хорош-ш-шый! Предьяви-и-ите биле-е-ет, пож-ж-жалу-у-йста-а-а!

Молодой человек, не меняя выражения лица открыл сначала один глаз потом другой, посмотрел на Пузырькова, и закрыл глаза.

— Закусывать вам надо, товарищ, — произнес он.

«Ах тааак!» — возопила обескураженная спокойствием безбилетника душа Пузырькова.

— Да я тебя сейчас… — проговорил Костя и запнулся, потому что сходу не смог придумать — что бы такого он мог сделать с этим наглецом в рубашке и брюках отказывающимся предъявить билет, поэтому Пузырьков просто грозно лязгнул компостером над самым ухом молодого человека и добавил. — Вот!!!

— Спокойно! — произнес тот. — Не рви сердце. — Молодой человек снова открыл глаза, на этот раз оба сразу, поднял руку, вежливо отстранил от себя проводника и сел на полке. — Оно того не стоит! — добавил он и спросил Пузырькова, глядя на его массивный компостер. — Звать то тебя как, кондуктор?

— Я не кондуктор, — сказал Костя и, повинуясь просто мистической уверенности, которая исходила от молодого человека, присел на противоположную полку. — Кондуктора в трамвае. Я проводник.

— Точно, — кивнул безбилетник. — Проводник. Конечно проводник. Как я мог проводника перепутать с кондуктором! Извини, брат! Так, что? Будем знакомится?

— Будем, — послушно кивнул головой Костя. — В смысле… То есть… — Пузырькову показалось, что он упустил, что-то важное. — Я хотел сказать… Константин! — Костя положил компостер на стол рядом с туфлями и вежливо протянул незнакомцу руку.

— Родион Оболенский, — молодой человек крепко и уверенно пожал протянутую руку. — Можно просто — Родик. Говорят, меня так мама называла. Хорошая была женщина! Правда бросила меня пяти месяцев от роду в ростовском детдоме с тех пор я ее и не видел… Но я на нее не в обиде. Разве можно обижаться на свою мать? Она мне жизнь дала. Правильно? — Родик посмотрел на Пузырькова умными серыми глазами.

— Конечно, — кивнул Костя. — Святое дело. На мать обижаться — грех. Как можно.

— А вот папа мой был…

— Турецкоподданый? — почему-то спросил Костя.

— Нет, — Родион пожал плечами. — Почему? Папа мой был профессор ботаники. Обычный совейский интеллигент. Жена, двое детей. Я третий, незаконнорожденный.

— То есть как? — спросил Костя.

— Очень просто. Моя незабвенная мамочка в далеком шестьдесят восьмом году училась в ростовском лесотехническом институте, где мой папочка читал свою ботанику. Много позже я побывал в Ростове и обнаружил в архиве этого института ведомость, где напротив предмета «ботаника», после имени и фамилии моей матери, стоит краткое слово «зачет», далее число и размашистая подпись моего папаши. Причем вторую гласную в слове «зачет» можно читать и как «е» и как «а». Я не удержался и дописал в эту графу свое имя. Получилось: Анастасия Оболенская, ботаника, двадцать восьмое, сентября шестьдесят восьмого года, зачат Родион Оболенский, точка. И подпись: Профессор, Никадим Плотников — мой папашка значит. Вот так вот, Костя, и появился на свет ваш покорный слуга. Мамина «зачатная», пардон, зачетная книжка послужила мне пропуском в этот мир, пусть не самый совершенный, но самый забавный!

Тут Родик допустил ошибку. Слово «пропуск» подействовал на Пузырькова как щелочек пальцев гипнотизера на человека пребывающего в гипнотическом трансе. Пузырьков неожиданно вспомнил для чего он приставлен к своему тринадцатому плацкартному вагону.

— А билет? — выпалил он и его рука рефлекторно потянулась к лежащему на столике компостеру.

— Что, билет? — Родик как ни в чем небывало посмотрел на проводника. — Какой билет?

— Как, какой билет? — Костя взял со стола компостер и ехидно помахал ими перед лицом Родика. — Такой билет! Твой билет! Подтверждающий твое право на проезд в моем вагоне!

— Ах, билееет! — Родион улыбнулся и стал хлопать себя по нагрудным карманам рубашки, бросая по сторонам взгляды, словно его билет лежит где-то на видном месте. — Сейчас, мастер, все будет! Что я не понимаю, что ли? У тебя своя служба, у меня… — взгляд Родика вдруг остановился на собственных носках. — Фиуууу! — присвистнул он. — Вот это да! — Родик протянул руку и потрогал большой палец правой ноги кончик которого проглядывал в самую что ни на есть банальную дырку.

 

Глава третья

В которой на том самом блюдечко с голубой каемочкой, купюры превращаются в оберточную бумагу, а рубли и доллары в лунные камушки

И тут Родион Оболенский произнес просто монументальную фразу, можно сказать — квинтэссенцию житейской мудрости закоренелого холостяка:

— В жизни каждого мужчины наступает время когда чистые носки проще купить, чем постирать!

С этими словами он взял с полки кейс, который до этого служил ему подушкой положил его на колени, бодренько так щелкнул замочками и откинул крышку.

— Где-то у меня была еще запасная пара носков, — пробормотал Родик глядя в чемоданчик. — Где-то была… Где-то здесь…

С легким, приятным, хлопком на стол купе, рядом с парой превосходных, лакированных туфлей упала плотненькая, похожая на карточную колоду пачка новехоньких пятисот рублевок перетянутых банковской лентой. Следом еще одна… И еще… И еще…

Несметные, с точки зрения Пузырькова, богатства как из рога изобилия сыпались на обычный железнодорожный столик. Так чувствует себя экскурсант попавший на экскурсию в знаменитый форд Нокс, где штабеля золотых кирпичей высятся до потолка огромного хранилища, напоминая людям о бренности всего земного, и о том, что золото всего лишь строительный материал из которого можно соорудить что угодно, хоть будку летнего сортира.

Пачки пятисот рублевок были разбросаны по столу, там где недавно пассажиры плацкарты резали колбасу, ломали шоколад в плитках и сооружали бутерброды с майонезом, вареным яйцом, порезанным кольцами луком и жирными лоснящимися шпротами.

Пузырьков сглотнул слюну и новыми глазами, полными детского удивления посмотрел на Родика. Если бы на месте Родиона сидел Коперфильд, непревзойденный Гудини или там, на худой конец, Эмиль Кио, удивление Кости Пзырькова было бы меньше.

Всяких «фокусников» повидал он на своем веку. Но это вам не теща в чемодане — это Эльдорадо на белом пластике стола. Вот так, запросто, между делом, груду денег и как говорится, на бочку? Такого Костя еще не видел.

Он осторожно приподнялся с полки заглянул через крышку кейса. Кейс был по самые борта набит брикетами денег. Все пачки состояли только из пятисот рублевых купюр. «Здесь миллионов пять, не меньше, — с ужасом подумал Пузырьков. — Мамочка!» Всякие позывы требовать у Родика билет мгновенно улетучились. Он не мигая наблюдал за тем, как молодой человек наконец отыскал в чемодане, под грудой денег, пару девственно новых носков, скрепленных тонким ниточным стежком.

Двумя быстрыми ловкими движением, с помощью одного только указательного пальца, Родион снял поношенные носки и бросил их сверху на горку денег на столе. Затем, перекусив зубами стежек, соединяющий пару новых носков, он быстро одел их и, сняв со стола туфли, сунул ноги в уютные лакированные пространства, каким-то странным образом минуя процесс развязывания-завязывания шнурков.

— Во и все! — сказал Родик притопнув ногами. — Терпеть ненавижу рваные носки… Как-то одна горче любимая мною женщина по фамилии Рита Вайсертрегер, служившая, между прочим, прапорщиком в одной пожарной команде, сказала мне: «Родька! Ты стань хоть трижды новым русским, но будешь на БээМВэ кататься в рваных носках.» Новым Русским я так и не стал, но целые носки для меня теперь дело чести! Правильно я говорю? А? Чего молчишь? Язык компостером прикусил?

Родион улыбнулся, подмигнул Пузырькову, взял со стола пачку денег, разорвал с одного конца банковскую упаковку и вынул из пачки несколько пятисотрублевых листов.

— Знаешь, Константин, — сказал Родион раскладывая пятисот рублевки в руке веером. — Рваных носков я с тех пор не ношу, но у меня осталась одна проблема — что делать с поношенными носками? Демонстрирую еще один способ. Сам придумал. Только что, — Родик расправил купюры на манер карт. — Оп! — он виртуозно свернул из «веера» кулек. — Раз, — Родик кончиками пальцев взял со стола носки. — Два, — мастерски, как фокусник шелковый платок, затолкал их в бумажный конус, — Три! — торжественно воскликнул он, смял края кулька и спрятал его в кулаке. — Сим, салабим! Шалай-бахалай! Фокус-покус! — Родик сделал несколько пасов перед оторопевшей физиономией Пузырькова и показал ему пустые ладони. — Где? — хитро спросил он.

— У меня в нагрудном кармане? — с надеждой спросил Костя неожиданно севшим голосом, не понимая, как это можно завернуть дырявые носки в бумагу стоимостью четыре тысячи рублей.

— Правильно, — кивнул Родион.

Пузырьков осторожно коснулся нагрудного кармана рубашки, словно там находилась пластиковая мина с очень чувствительным спусковым механизмом. Перебирая щепотками ткань рубашки, он забрался внутрь кармана и бережно вытащил из него сложенный вдвое бумажный лист, как ему показалось — купюру.

Увы, надежды Пузырькова рухнули, сложились как гавайский сортир из пальмовых листьев под напором урагана «Мери». В руках он держал всего лишь обычный железнодорожный билет дающий право на проезд в обычном плацкартном вагоне.

— Ч… Ч… Что это? — не веря своим глазам спросил Костя у Родика.

— Как, что? — улыбнулся Родион. — Билет! Ты же сам раскричался: «Ваш Билет!!! Билет, попрошу!!!» — Родик передразнил Пузырькова. — Вот, держи, компостируй. Это мой билет от станции Нижние Чигири, до городу Санкт-Петербургу. Вагон «13», место «46», где я сейчас и еду на совершенно законном основании, а не зайцем, как ты, Константин, совершенно необоснованно подумал… И знаешь, что мне кажется, старина? Мне кажется, что это не просто билет «Нижние Чигири — Санкт-Петербург», вагон «13», место «46». Это билет совершенно в новую жизнь.

Родик откинулся назад, оперся спиной о пластиковую перегородку плацкарты и, закинув руки за голову, мечтательно посмотрел в окно за которым над изрубленной гигантской шашкой верхней кромкой леса, по серо-голубому предзакатному небу плыл бледный, полупрозрачный лик восходящие Луны.

— Это как билет на Луну, в необъяснимые светлые дали, где нас наконец ждет счастье и благоденствие, где не деньги правят людьми, а люди правят деньгами. Где вообще нет денег… Ведь на Луне нет денег, правда?

«А, что же там есть тогда?» — спросишь ты, дорогой мой Константин. И я отвечу: «Там есть Лунные камешки, которыми лунные человечки расплачиваются друг с другом». Причем эти камешки совершенно не надо добывать или, там, зарабатывать. На Луне горы лунных камешков, и каждый желающий может никого не спрашивая набить ими свои карманы, что бы потом расплатиться этими самыми лунными камешками в магазине или там, в ресторане, купить на них билет хоть до станции «Юпитер-сортировочная», хоть до Жмеринки. Представляешь себе такую ситуевину? А, старина?

Сидишь, ты, к примеру в баре или там уличном кафе под пластмассовым зонтиком и смотришь с Луны на нашу голубую землю, вот точно так же как я сейчас смотрю на Луну из окна этого поезда. Смотришь, и у тебя заканчиваются деньги, но не от того, что ты на Луну смотрела и деньги у тебя из кармана кто-то втихаря слямзил, а от того, что ты много пива выпил. Официант к тебе подходит, и типа, требует расплатиться, а ты говоришь ему: «Айн, момент!» (Это на их, лунном, значит «шеф, счаз усе будет».) И выбегаешь из бара. И за рукав тебя даже никто не хватает, потому, что ты скоро вернешься.

Выбегаешь ты, Костя, из бара и прямиком рвешь к первой куче лунных камешков. Расталкиваешь народ и набиваешь кошелек доверху, потом возвращаешься в бар и с порога кричишь: «Официант! Мне еще пива! Бабок не меряно!»

Вот это жизнь, старичок! Вот о чем, я мечтаю! Иметь столько денег, что бы не задумываться над тем вопросом — сколько их все таки у тебя есть… Но так, к сожалению, бывает только на Луне. Эх, — Родик разочаровано вздохнул. — Эх, никогда не станут наши земные рубли, там, фунты-стерлинги, американские доллары и даже мексиканские пессо — лунными камешками. На этой стороне неба деньги приходится зарабатывать.

Вот взять, к примеру, одного моего знакомого коммерсанта Лешу Забубенного. Как он, ты думаешь себе на булку с сайрой зарабатывает? Банально и скучно. Ну есть у него две лесопилки под Смоленском. Ну пилит он там дуб и ясень круглосуточно. Потом из этого дуба паркет и гробы элитные делает. Ну зарабатывает на этом денег сколько-то. Ладно. Пусть не сколько-то, но достаточно, что бы и на Маврикий съездить и любовнице норковое манто прикупить.

И что? Одни проблемы. То дуб отсыреет, то ясень заплесневеет. То цена на дерево упадет. То дубовый паркет из моды выйдет, а войдет, к примеру ореховый. Где ж ты столько ореха под Смоленском напилишь?

Это с одной стороны. А с другой? Дуб — это вам не тополь. Что бы он вырос лет сто пройти должно, а то и больше. И дубрав на Смоленщине все меньше и меньше. И Гринпис с другой стороны напирает. Кричит: «Убей бобра — спасешь дерево!»

Вот и крутится Леша Забубенный, вертится, как окорок на вертеле, то с одного боку подрумянится, то с другого. Вроде богатый человек, а денег в займы попросишь — черта с два. Сразу рожу кривит, носочком ботинка асфальт проковыривает и бормочет: «Понимаешь, старина, прикупил я тут тридцать три гектара дубравы, в общем, все деньги в дереве, старичок, жду вот, у самого на одну кредитку надежда.»

И это не потому, что Леша Забубенный, мой детдомовский побратим человек жадный. Наоборот — широчайшей души человек! Глыбище! А потому, что он коммерсант до мозга костей. И денег у него действительно нет, потому как каждую заработанную копейку он снова пускает в оборот. Бизнес расширяет, так сказать. А расширятся можно до бесконечности. В этом и состоит смысл коммерции. Вот и получается, что вроде бы ты и богат несметно, а денег у тебя с гулькин нос. Несправедливость одна.

Я же считаю, что денег у нормального предприимчивого человека должно быть много, потому что деньги — это лунные камешки, которые никогда не кончаются, потому, что их всегда можно набрать за углом на ближайшей куче щебня, то есть изъять у населения или отдельно взятой личности. Причем без всякого криминала, на законном основании. Человек сам придет и сам отдаст тебе деньги и еще упрашивать будет, что бы ты их взял.

— Как это? — наконец выдавил из себя Костя Пузырьков, пребывавший все это время в глубоком ступоре.

Он никак не мог взять в толк, как это можно просто вот так сидеть над грудой денег, пялится в окно на подступающий закат и беспечно размышлять о каких то там дубах, лесопилках и лунных камешках.

— А вот так это! — Родик развернул кейс внутренностями к Пузырькову, подвинул его поближе к столику и одним махом сгреб все деньги которые лежал там обратно в чемоданчик. — Ты думаешь, что это такое? Волшебный чемоданчик? Черный ящик? Ты думаешь, я на «Поле чудес» побывал? Не-а! — Родион улыбнулся и покачал головой. — Это не просто кейс! Это ТО САМОЕ БЛЮДЕЧКО С ГОЛУБОЙ КОЕМОЧКОЙ! — Родик интонацией выделил последнюю часть фразы. — Здесь ровно двадцать пять миллионов рублей! Или без малого миллион долларов!

 

Глава четвертая

В которой выясняется, что деньги приносят счастье только тогда, когда не пахнут, и в которой рассказывается о том, как шутят подпольные миллионеры

— Да-да, Константин! И дыши! Дыши, Костя, глубже! Мы проезжаем Сочи! Нет! Мы проезжаем Рио-де-Жанейро, где как известно пятьсот тысяч мулатов и все поголовно в белых штанах! Нет! Какой, к черту, Рио! Это призрачный золотой Эльдорадо, который принадлежит нам без остатка! — глаза Родика засияли каким-то магическим огнем. — И знаешь, что самое интересное, Костя!? Самое интересное, что я не вкалывал за эти деньги на урановых рудниках, не убивали и не грабил, не долбил алмазные трубки, не воровал и не обманывал, не выращивал огурцы и помидоры в теплицах, не гонял чартерные рейсы из Турции, не торговал антиквариатом, не продавал за границу цветной метал, не строил космические корабли и не запускал в космос спутники! Я просто взял из задачника жизни чертовски сложное уравнение с двадцать пятью неизвестными и решил его в три счета. А когда я понял, что мой ответ сходится с ответом в конце задачника, ко мне пришел человек, встал на колени, протянул мне этот чемоданчик и сказал: «На, Родион, прошу тебя! Возьми эти деньги! Он твои по праву!»

— Но так, не бывает, — просипел Пузырьков.

— Бывает, Костя, бывает! — Родион по панибратски похлопал обалдевшего проводника по плечу. — Еще как бывает! И я сейчас докажу тебе это, так же в три счета, как решал свое последнее уравнение.

Я понимаю, что сейчас, Константин, тебе больше всего хочется меня придушить, чемоданчик забрать, а тело мое расчленить кухонным ножом и сбросить по частям с поезда на протяжении тысячи километров. Но, запомни, старик, одну простую вещь. Никогда! Никогда, слышишь? Никогда не иди из-за денег на преступление. Всю свою историю человечество только и делало, что преступало закон ради денег, ради богатства, ради золота. Целые государства и отдельно взятые индивидуумы шли на обман, предательств, разбой, убийство, подлог, мошенничество, ради богатства и может быть еще славы. Но так устроен этот мир, что зло только порождает зло, ложь умножает ложь. И за всю историю человечества неправедные, скажем краденые или отнятые деньги никому не приносили счастья и облегчения. Ты можешь сейчас отнять у меня мой «волшебный чемоданчик», но это не решит твоих проблем. Наоборот. С большой долей вероятности эти деньги принесут тебе только разочарование и несчастье…

— Да, ну!? — настало очередь усмехнутся Косте Пузырькову. — С такими деньжищами можно быть счастливым где угодно!

— Ха-ха-ха! Ответ не верный, — рассмеялся Родик. — Запомни. Деньги будут в радость только при соблюдении одного из трех условий: ты их выиграл, ты их заслужил, ты их заработал! Во всех остальных случаях тебя подстерегают большие опасности, начиная от угрызений совести и заканчивая цугундером. Этих денег, — Родик указал на содержимое кейса. — Ты не заслужил, не заработал, не выиграл. Ни одно условие не соблюдено. Поэтому, даже, если я сейчас тебе подарю этот чемодан, ничего хорошего тебе от этого не светит.

— Почему это? — обалдело спросил Костя, который теперь уже мог ожидать от Родика, что угодно. Вдруг этот полусумасшедший молодой человек возьмет да и отстегнет ему с барского плеча если не пол чемодана, то хотя бы пару пачек. У него их вон сколько. С другой стороны — чего в жизни не бывает?

— Почему это, почему это? — передразнил Пузырькова Родик. — Потому, что ты ничего не знаешь про писающего мальчика!

— Про кого-о-о-о? — Пузырьков уже действительно стал склонятся к мысли, что Родик — сумасшедший. Это ж надо до такого додуматься! Грязные носки в деньги заворачивать! А тут еще… — Про какого еще писающего мальчика???

— Про обыкновенного писающего мальчика, — как ни в чем не бывало пожал плечами Родион. — Про мальчика, который писает. Не понятно?

— Не-а, — как конь в стойле мотнул головой Костя.

— Объясняю, — сказал Родион. — Писающий мальчик — это мальчик, писающий в воду с кормы корабля пришвартовавшегося возле города Архангельска… Тепло? — с надеждой спросил Родион.

— Чего, тепло? — переспросил Пузырьков.

— Ну, как, — удивился Родион. — Неужели тебе ничего не напоминает? Архангельск. Причаливший к берегу парусник? Нет?

— …???

— Ладно, — махнул рукой Родион. — Даю наводку. На оборотной стороне памятник Петру Первому! Теперь понятно?

— И теперь не понятно, — обречено проговорил Костя.

— Вот и я сначала не понял, — вздохнул Родион. — За это поплатился. Понимаешь, это в пасьянсе, который не сошелся, можно предугадать какая карта осталась лежать рубашкой к верху. А жизнь — это не головоломка. Жизнь — чистейшая математика! Необходимо точно знать чему в каждом конкретном случае равняется и игрек и икс и даже зет! Если ты чего-то не знаешь, то уравнение просто не решается. Вот и я в последнем случае вычислил все иксы и игреки кроме писающего мальчика. Вот так, старичок!

— Я, конечно, извиняюсь, — осторожно проговорил Костя Пузырьков и на всякий случай чуть отодвинулся от Родика по ближе к коридору. — Но таких денег как у тебя в чемодане честным способом вряд ли кто заработать сможет.

— Вот, чудак-человек! — всплеснул руками Родион. — Я тебе о чем все это время твердил? Я же сказал что? Этих денег я не заработал, а заслужил…

— Это раз, — продолжил Костя. — А во вторых, — Пузырьков запнулся и на всякий случай добавил. — Как мне кажется… Как мне кажется с головой у тебя точно не все в порядке. Сидит с грудой денег в драном плацкартном вагоне, вместо того, что бы греться под тропическим солнцем где ни будь в Испании, едет сам не знает куда, вместо того, что бы ехать куда нужно. Талдычит мне про какой-то Архангельск, про какой-то парусник, про какого-то писающего Петра Первого…

— Писающего мальчика, — с улыбкой поправил Пузырькова Родион. — Петр Первый — это памятник в Архангельске, откуда начиналось возрождение России…

— Да, понял я! — оборвал Родика Пузырьков. — Но ты меня совсем запутал! Причем здесь писающий мальчик!? Какое отношение он имеет к деньгам у тебя в чемоданчике?

— В общем ты прав, — Родик задумался. — Действительно! А был ли мальчик? Но к деньгам он имеет самое прямое отношение. У тебя есть пятисот рублевая купюра?

— А зачем тебе? — с недоверием спросил Костя. — У тебя их вон сколько!

— Нет, — махнул рукой Родик. — У тебя есть твоя, личная, кровная, пятисот рублевая купюра?

— Ну… — нахмурился Пузырьков. — Где-то была… Одна.

— Покажи, — попросил Родион.

— Она в купе у меня, в бумажнике заныкана.

— Так принеси!

— А зачем тебе? У тебя своих…

— Да принеси, не бойся! — рассмеялся Родион. — Я тебе вон сколько денег показываю и то не боюсь!

— Ладно, — пожал плечами Пузырьков.

Он поднялся ушел к себе в купе. Закрыл за собой дверь на всякий случай. Достал из тайника бумажник. Нашел в бумажнике пятисотку. Потом, подумав секунду, сунул руку под столик, взял накрытую пакетом из под кефира бутылку водки, снял пакет, отхлебнул прямо из горлышка, подумав еще секунду, взболтал содержимое бутылки и отхлебнул по новой. Поморщившись, он накрыл бутылку пакетом, поставил ее на место и передернув плечами вышел в коридор.

Родик встретил Пузырькова радушной улыбкой.

— Ну, — спросил он. — Принес?

— Угу… На! — царским жестом протянул Пузырькову купюру.

— Ну-ну, — усмехнулся Родик. — Какие мы щедрые! Да собственно не нужны мне твои деньги! Просто сядь и внимательно посмотри на этот замечательный образец казначейского билета достоинством в пятьсот рублей. Просто сядь и посмотри на него внимательно. Что ты видишь?

Озадаченный Пузырьков присел, нахмурился и стал напряженно сопя рассматривать денежку.

— Нуууу… — протянул он. — Вот вид на город нарисован. Написано: Архангельск. Вот парусник какой-то. Вот памятник Петру Первому… — Точно! — обрадовано воскликнул Пузырьков. — Был я в Архангельске! И памятник этот видел! Только не думал, что он на пятисотке намалеван! Вот ты к чему эти разговоры завел про Архангельск, про памятник, про парусник… Подожди! — Костя снова уставился на купюру. — А писающий мальчик где? — он наморщил лоб и стал и стал еще более внимательно изучать купюру.

— А писающий мальчик здесь! — Родик, улыбаясь, взял из чемоданчик распечатанную пачку денег, вытащил из нее одну пятисотку и протянул Пузырькову. — У тебя в руках два билета банка России. У них нет никаких отличий за исключением серий и номеров и… Писающего мальчика! На моей купюре, если посмотреть на корму парусника, виден мальчик писающий за борт. А в остальном эти купюры идентичны. Ни одни эксперт, ни тем более банковская счетная машинка не отличит их друг от друга. Теперь ты понял!???

— Что? — Пузырьков не мигая смотрел то на Родика то на банкноты в своих руках.

— Это… — Родик приподнял чемодан, перевернул его и вывалил содержимое на стол. — Это ФАЛЬШИВЫЕ деньги!!! НЕ НАСТОЯЩИЕ!!! Вот в чем штука. Они, — Родион сделал паузу и со значением произнес. — Они НИЧЕГО НЕ СТОЯТ. Это бумажки, фантики! Гениальная шутка фальшивомонетчика. Если хочешь, последняя шутка Корейко — подпольного миллионера. Каково, а!? Изготовить идеальную фальшивку, неотличимую от оригинала и… И все таки ФАЛЬ-ШИВ-КУ!!! — по слогам проговорил Родион. Гениально! Надо мной еще никто так не шутил!!! Бис, Корейко!!! Брависсимо! — Родик привстал, чуть не ударившись головой о верхнюю полку, и демонстративно поаплодировал некому невидимому виртуозу. — Я в восхищении! Черт возьми, я действительно в восхищении!

— Фальшивка!? — не веря своим глазам переспросил Костя Пузырьков. — Не может быть! И, что теперь?

— Теперь — ничего, — Родик сел на свое место. — Сбывать фальшивые деньги — все равно, что сбывать краденое. Это не мой стиль. Чистый криминал. Уголовный Кодекс Российской федерации. Статья 186– я. Часть первая. Изготовление или сбыт поддельных банковских билетов Центрального банка Российской федерации… Наказывается лишением свободы сроком от пяти, до пятнадцати лет. С конфискацией, естественно, имущества. Я человек принципиальный. У меня с законом только легкий флирт. Мой девиз: Быть богатым и не красть!

— А с деньгами ты, что будешь делать? — Костя кивком указал на груду денег.

— Дорогой мой Константин, — грустно улыбнулся Родион. — Замечательный мой кондуктор. Это не деньги. Это — жухлые листья опавшие с дерева надежды. Что я буду с ними делать? Хм… — Родик задумался. — А действительно? Что? — И он прищурившись посмотрел в окно плацкарты.

 

Глава пятая

В которой деньги как листья кружатся в хороводе ветра, напоминая о том, что скоро осень, а жить надо

Поезд мчался сквозь вечер все ближе и ближе подбираясь к большому городу на севере. Мчался, вращая под собой землю, которая для него была всего лишь гигантским шаром стянутым обручами железнодорожных веток. Родик смотрел как пролетают мимо холмы, деревья, лесочки, полустанки и заунывно звенящие во тьме железнодорожные переезды, возле которых в очередь выстроились глупые желтоглазые автомобили. А над всем этим плыла такая же желтая Луна, плыла ныряя в кроны деревьев или кокетливо прячась за крыши появляющихся из темноты домов.

Полыхая россыпью огней, из небытия расстояний, как кадр на снимке в ванночке с проявителем, проявлялся пригород Петербурга. Каким станет Питер на этот раз для Родиона Оболенского? Городом надежд или городом разочарований? Каким боком он к нему повернется? Родик не знал. Но в одном он был уверен твердо. Надо двигаться вперед. Снова искать, снова пытаться, снова ловить удачу за длинный пушистый хвост.

— Скоро прибываем? — спросил Родик проводника.

Пузырьков глянул на часы и подавшись вперед посмотрел в окно, как бы вспоминая местность по которой идет поезд.

— Угу, — сказал он. — Метелино проскочили. Пригород начинается. Через пол часа будем на Витебском вокзале… Дык с деньгами то чего? Жалко ведь, — с ноткой нытья в голосе проговорил он и расстроено посмотрел на груду спрессованных в пачки пятисотрублевок. Подумать только — такие деньжищи и ничего не стоят. А все из-за какого-то там мальчика. Кто он этот мальчик? Чей он этот мальчик? Родственника нам этот мальчик? На кой нам нужен это мальчик? Э-э-э-эх! — Пузырьков раздосадовано махнул рукой, привстал и привычным движением, по-хозяйски ловко, открыл окно.

Поток свежего ветра с очаровательным душком прокопченных шпал ворвался в плацкарту. Родион вдохнул этот ветер и зачаровано посмотрел на Костю Пузырькова как на волшебника, Великого Мерлина или, там, старика Хотабыча.

— Константин! — воскликнул Родик. — Да ты просто гений!

— Правда? — с надеждой спросил Пузырьков.

— Правда-правда! — Родик вскочил и, схватив со стола первую попавшуюся под руку пачку денег, сорвал с нее банковскую упаковку. — Идея грандиозная!!! Выбросить на ветер миллион долларов!

— На ветер!? Как на ветер!? — изумился Костя.

— Да-да! На ветер! Да за это… — у Родика перехватило дыхание от волнения. — За это можно пол жизни отдать! — и с этими словами он выбросил пачку купюр в открытое окно. Пачка рассыпалась на сотню пятисот рублевых купюр, которые как ночные мотыльки взмахнув крылышками, умчались в темноту по ходу поезда.

— Э… Э! Э!! Э!!! — Костя, с круглыми от ужаса глазами, потеряв дар речи потянулся к окну куда улетали деньги.

— Именно на ветер! — продолжал бесноваться Родик, хватая вторую пачку, срывая с нее упаковку и бросая в окно. — Миллион и на ветер! Вот так!!!

— Э-э-э-э-э!!! — Пузырьков никогда не чувствовал себя таким обделенным. Мимо его рта проносили восхитительный, подрумянившийся, с очаровательной хрустящей корочкой каравай стоимостью в один миллион долларов. — Может оставим хоть чуть-чуть? На память? А? — жалобно проскулил он глядя как деньги улетают в окно, прямо в отверстую пасть темноты. — Пожа-а-алуйста?

— Нет, Константин! — воскликнул Родик. — Нет, дорогой мой человек! — Родион взял из кучи денег очередную пачку. — Запомни, — он сорвал с пачки банковскую ленту. — Быть богатым — и не красть! — деньги полетели в окно.

— Ну, всего одну пачку, — промямлил Костя.

— Нет! — отрезал Родик. — Уголовный Кодекс Российской федерации. Статья 186– я. Часть первая. Изготовление или сбыт поддельных банковских билетов Центрального банка Российской федерации… Каждя такая бумажка может стоить тебе пяти лет жизни, а за пачку тебя органы раскрутят на полную катушку! Вместо тог, что бы ныть, помог бы лучше. А то я так, до самого Питера не управлюсь!

— Я!? — переспросил Пузырьков.

— Ты!

— Я!? Деньги!? В окно!???

— Да! — подтвердил Родион. — Ты!

— Ни за, что, — отрицательно покачал головой Костя.

— Попробуй! — Родик взял со стола пачку и протянул ее Константину.

— Нет! — Костя протестуя замахал руками, боясь прикоснутся к упаковке пятисоток, словно они должны взорваться как только он возьмет ее в руки.

— Тебе понравится, — ободряюще улыбаясь заверил Костю Родион. — И не о чем тут жалеть. Это ведь все равно не твои деньги а мои… На, возьми пачку!

— Ни за что, — проговорил Костя, но его рука сама потянулась упаковке с дензнаками и приняла ее из рук Родика.

Пачка показалась Косте неимоверно тяжелой.

— Теперь сорви с пачки ленту! — приказал Родион.

— Не буду, — Пузырьков отрицательно замотал головой.

— Срывай!!! — рявкнул Родик.

— Не могу, — простонал Костя, зажмурил глаза и, как чеку с гранаты, сорвал с пачки денег полосатую ленточку.

— И… Бросай… Деньги… В окно, — четко и уверено приказал Пузырькову Родион. — Ну!!!

— Господи… Господи… — прошептали губы Пузырькова. — Господи… Если ты меня слышишь… Господи, что я делаю??? — Костя резким движением выбросил в окно пачку денег и, не глядя как она рассыпалась на листы, взял со стола следующую.

— Молодец! — похвалил его Родик Оболенский. — Теперь ты научился относиться к деньгам проще!

Пузырьков распечатал новую упаковку и на этот раз с открытыми глазами выбросил ее в окно.

— Ой, — тоскливо обронил он, глядя, как деньги, которые были у него уже в руках разлетаются по ветру.

Пузырьков понял, что не забудет этого момента никогда. Он будет рассказать об этом всем и никто, никто не поверит ему, что он, Пузырьков, обычный, серый, простой человечишка, никогда не хватавший звезд с неба, своими руками выбросил на ветер миллион долларов.

— Ну-с, — Родик потер руки от предвкушения удовольствия. — Научно познавательную, воспитательную акцию «Деньги на ветер» позвольте считать открытой!..

… — Внима-а-а-ание, будьте остаа-аро-о-орожны на переходе! — занудным женским голосом, плоским как лист жести, проакал громкоговоритель над станцией Коблино в пригороде Питера. — В стор-а-а-а-ну Петербург-а-а-а, по перва-а-а-му пути без остаа-а-а-ановки пра-а-а-аследует скорый поезд! Кхем… Кхем… Повта-а-а-аряю! В стора-а-а-ану Петербурга-а-а-а, по перва-а-аму пути, без остаа-а-а-ановки пра-а-аследует скорый поезд! Ота-а-а-айдите от края пла-а-а-атформы и будьте оста-а-а-арожны на переходе! Нюра-а-а, переда-а-ай Пеа-а-атровичу, что я жду его, посля-а-а смены… Поа-а-ка…

Дребезжание громкоговорителя пробудило ото сна пьяненького Ваню Голубкова.

Ванечку в Коблино знали все. Лет двадцать, а может тридцать, а может сорок, Ваня сам не знал сколько лет назад, вот с этой же коблинской платформы, говорят из-за великой любви, а скорее просто по пьяне, он бросился прямо под отбойник проходящего поезда, но не помер, а только лишился обеих ног, зрения и жалости к самому себе. А как оклемался и выбрался из больницы, прописался слепым калекой при станции. Кормился тем, что народ подаст. Нынче подавали плохо, но зато у Макарки — станционного дворника, сегодня был день рождения и Ванечке обломилось двести грамм водки в пластиковом, хрустящем стаканчике и почти цельный, еще горячий, жареный куриный окорочек из буфета с черным хлебушком, на закуску.

Выпив за здоровье Макарки и закусив, Ванечка мирно уснул на старой потрепанной картонке у входа в вокзал со стороны перрона, подвинув поближе к коротеньким культям небольшую коробку для сбора денег с корявой надписью «помогитя на хлебушок».

И вот теперь Ваня проснулся, облизнул шершавым языком потрескавшиеся губы и проговорил, обращаясь к самому себе:

— Ить-ить! Шустрый из Жмеринки вот пойдет, слышь? Десятый час, еть, стало быть? А? Слышь? Собираться пора, ять его еть. За чекушкушкой пора, в качель его еть, слышь? Хватит у нас на чекушку то, а? Слышь?

Мелочи в коробке было не слишком много, но было. Короткими, заскорузлыми, черными от вечной грязи пальцами Ванечка выгреб из коробки монеты и переложил их в карман штопаного перештопанного пиджака.

— Ять его еть, — недовольно проговорил Ванечка Голубков. — Не хватит на чекушку-то, нет, слышь? Ну нечего… Может Макарка добавит… Макарка хороший, он добавит… Добрый Макарка, слышь? — Тут Ванечка прервал свое бормотание и замер, потому что в его тесный, наполненный непроглядной тьмой мирок ворвался вой пролетающего вдоль платформы скорого. Поезд летел мимо Ванечки в сверкающих искрах грохота колесных пар и пыльных сияющих клубах гонимого им ветра.

Ваня всегда замирал, когда мимо проносился поезд и стоял оцепенев пока шум не утихнет, словно пытаясь, что-то вспомнить. Что-то очень важное для себя. Но в сознании, непонятно откуда, возникало только одно женское имя «Лиза», круглое, прыткое и неуловимое как резиновый мячик на бетонных ступеньках, грустное, словно родом из детства.

Налетевший вихрь показался Ване слишком холодным. А когда грохот поезда затих вдали за переездом в воздухе послышался тусклый шелест.

— Листья! — восторженно проговорил Ванечка и поднял лицо к небу. — Листья! Ить-ить его, слышь! Осень скоро, слышь? — листья касались лица Ванечки, падали ему на плечи и в шепоте падения опускались на асфальт перрона. Много листьев. — Листья, слышь!? Слышь!!! — неизвестно откуда взявшийся ангел беспричинного детского счастья коснулся своим белоснежным крылом жалкой одежонки слепого, безногого калеки. — Слышь? Слышь?! Слышь!!!

Радуясь и матерясь Ванечка Голубков оперся на руки и толчком передвинул свое короткое, обрезанное почти по середине тело. Подавшись вперед он переставил обе руки и снова оттолкнувшись сделал еще одни «шаг» в направлении сходен с платформы. (Там, метрах в ста от станции находился малюсенький домик принадлежавший когда-то стрелочнику, а теперь занятый Макаркой под дворницкую.)

«Шаг»… Еще «шаг»… Еще…

Ванечка шел по «листьям» которые так странно, внезапно посыпались с неба на платформу, и которые продолжая падать и падать, тихо и загадочно шелестя.

Маленький, нищий, самый несчастливый, самый бедный человек на земле «шел» по шуршащему ковру из… денег и думал о том, что осень — это здорово… Слышь?

 

Глава шестая

В которой Родик торжественно вступает под «сень Петрову», вырабатывает план действий и действует сообразно этому плану

Питер встретил Родиона Оболенского по свойски: сизокрылый шальной голубь метко прицелившись из под стальной стрехи гигантского шатра накрывающего перрон Витебского вокзала, нагадил Родику прямо на лацкан пиджака; старуха с огромными клетчатыми кошелками два раза наступила ему на ногу — первый раз специально, второй раз из вредности; и огромная деревянная дверь с латунными баранками вместо ручек, при выходе из вокзала наддала Родику в спину, сообщая ему необходимое ускорение без которого в большом городе человеку просто не выжить.

Однако неспортивное поведение «вестника мира», вредность пенсионерки, и даже ускорение с которым Родиона выбросило в город дверью, нисколько не вывели его из себя, а скорее наоборот — вселили изрядную долю оптимизма.

Родион рассуждал так: согласно первому закону подлости, который гласит, что «если какая ни будь неприятность может произойти, она происходит» — любое дело которое начинается хорошо, скорее всего закончится плохо. А стало быть, если следовать от противного — любое дело которое начинается плохо, скорее всего закончится хорошо.

Правда существовало еще одно следствие: любое дело которое начинается плохо как правило заканчивается еще хуже. Но на это Родион смотреть было нечего. Родик был оптимистом.

Он просто подошел к небольшому кафетерию на улице у вокзала, где торговали пирожками, пончиками и гамбургерами, (по нашему котлетами с хлебом), подошел и попросил салфетку, которой легко стер с лацкана пиджака следы голубиной радости.

— Хорошо, что коровы не летают, — усмехнувшись, проговорил он, подмигнул краснощекой продавщице за стойкой кафетерия и выбросил салфетку в корзину для мусора внутренности которой были устланы заплеванным полиэтиленовым мешком.

«Хозяйка» забегаловки сделала «фыр», скривила пухлые губки в брезгливой усмешке и, демонстративно кутаясь в огромный воротник плотного шерстяного свитера, отвернулась к грилю за мутной стеклянной дверцей которого как еретики на кострах священной инквизиции в багровых лучах испепеляющего электрического жара, истекая жиром, барахтались обезглавленные бройлерные цыплята.

— Фифочка, — ласково сказал ей Родик на прощанье, ослепительно улыбнулся и сунув пустой кейс по мышку, поблескивая лакированными туфлями в свете ярких фонарей над тротуаром, пошел прочь от вокзала, оставив барышню в неприятных раздумьях над тем, что такое «фифочка» — комплимент, оскорбление или вообще футбольный термин.

А время уже было позднее. Дело шло к полуночи. Родик двигался по широкому тротуару Владимирского проспекта и размышлял о том, «кто он есть» и «как оно будет».

По всему выходило, что на сегодняшний день Родион Оболенский был «никто», звать его было «никак», а место жительства его было «нигде».

Но «лицом без определенного места жительства» Родика назвать было категорически невозможно, ибо лицо это есть в нашей стране имя нарицательное и специальное, скорее даже не лицо а мерзкая рожа, да и где вы видели «бомжа» в костюме от «Жан-Франко Ферре» и часами «Ролекс» на запястье? То-то и оно, что нигде (см. выше).

Родиона скорее можно было отнести к числу лиц с определенными временным трудностями.

И дело даже не в костюме. Потому, что иногда, и даже не иногда, а очень даже часто, можно увидеть на улице дорогую машину, в ней не менее дорогой костюм, а в костюме-то и нет никого! А машина знай себе катится и правила дорожного движения соблюдает. А костюм знай себе по сотовому телефону треплется, входит, так сказать, и выходит из зоны досягаемости.

В этом смысле Родион Оболенский являл собой образец единства формы и содержания. В нем все было прекрасно! И душа и тело и даже брюки, а о туфлях и говорить нечего. Нормальные, прямо скажем, на нем были туфли, ибо Родик относился к тому типу людей к обуви которых грязь категорически не прилипает, а наоборот даже отталкивается и все тут. Ибо Родион еще в самом начале своей карьеры «взломщика», (именно так — «взломщиком» назвал себя Родик, не потому, что он был специалистом по взлому дверных замков и подбору шифров к конторским сейфам, а потому, что намеревался взломать эту жизнь на предмет получения с нее дивидендов), постиг одну замечательную истину: Никто не вызывает столько доверия у рядового обывателя как человек в идеальной, чистой обуви. Говорят, что это в свое время сказал еще дядюшка Фрейд. Хотя Родик сомневался в том, что наличие-остутсвие чистой обуви как-то связано с сознательным-бессознательны, или там присутствием-отсутствием фаллических символов. Впрочем профессор Фрейд был человеком начитанным и наверняка знал, что говорил, как и Родион, который никогда профессором не был, хотя запросто мог им стать. Если б захотел, конечно. А Родик не хотел, потому, что неизвестно зачем ему быть ему профессором, когда он и так себя неплохо чувствовал.

Короче, шел Родик по большому городу навстречу неизвестности, а неизвестность была совсем рядом. Мимо проносились неизвестные машины, проходили неизвестные люди, творились неизвестные Родику дела. Неизвестность напирала со всех сторон, петляла и сужала круги. И Родик был бы не Родик если бы не сумел изящно вписаться в обстановку.

Оболенский открыл в уме воображаемый, придуманный им справочник «взломщика» и прочитал: Четырнадцатое правило «взломщика»: Если вы оказались поздним вечером один в чужом городе, у вас нет знакомых, практически нет денег, и вам негде переночевать, то для начала: «Найдите одну женщину…»

— Шерше ля фам! Чего проще! — воскликнул Родион, с треском захлопнул справочник и спрятал его в дальних закоулках сознания. — С другой стороны, — проговорил он. — Что значит нет денег? Какие-то деньги всегда есть. — Родион присел на лавку в стеклянном павильоне автобусной обстановки, положил кейс себе на колени и достал из внутреннего кармана пиджака бумажник.

Ревизия показал, что денег, нормальных денег без всяких там писающих мальчиков, действительно в обрез, то есть мало. Но…

— … Но думаю, что этого будет вполне достаточно, — пробормотал Родик ловко, как кассир Внешторгбанка, пробежав кончиками пальцев по уголкам нескольких купюр затаившихся в пахнущих типографской краской кожаных складках портмоне. — Прибежали в избу дети… — слегка грассируя с явным удовольствием промурлыкал себе под нос Родик и оглянулся. — Второпях зовут отца. Тятя… — Сразу за остановкой, буквально в нескольких шагах, отбрасывая на асфальт тротуара длинный прямоугольник розового неонового света, сияла витрина ночного минимаркета. — Тятя… Наши сети… Притащили… О-го-го!

Практически напротив витрины магазина, взвизгнув тормозами, чуть не налетев на бордюр, «лихо» припарковалась ярко красная «девятка». Автомобиль взвыл двигателем, дернулся, чихнул и заглох.

— Приехали, — констатировал Родик. — И хоть стекла тонированные, ставлю сто к одному, что за рулем женщина!

Как всегда, Родион не ошибся.

Только барышня может ехать, например, в «Оке» по автостраде, в левом ряду, со скоростью сорок пять километров в час и делать вид что так и надо, показывая оттопыренный средний палец каждому пролетающему мимо с бешеной (с ее точки зрения) скоростью недовольному, небритому «бабуину» на «БээМВэ», там, «Чероки» или видавшем виды, заляпанном грязью (подумать только какое нахальство) «Круизере»…

Только барышня может делая левый поворот одновременно разговаривать по сотовому телефону, одновременно поглядывать то на только что сделанный в косметическом салоне маникюр, то в зеркало заднего вида, но не для того, что бы заметить обгоняющий ее слева автомобиль, а для того, что бы проверить — не осыпалась ли тушь с ресниц!!!

И уж конечно только барышня может припарковаться и бросить сцепление не выключив передачи… Ибо женщина за рулем хуже татарина! Ей богу! Иногда просто диву даешься.

Дверца «девятки» распахнулась и на асфальт элегантно опустилась сначала одна тонкая женская ножка, потом другая, в черненьких облегающих брючках и в таких же черных матовых туфельках на высоком, пардон, очень высоком каблучке… (Вот еще одна загадка природы! Как с такими каблуками можно давить на педали — непонятно! Это все равно, что ходить по гамаку на ходулях.)… И из-за руля авто, гордо вздернув к небу носик, увенчанный очаровательными, похожими на пенсне позолоченными очечками, с выражением крайней деловитости на лице показалась Натка Дуренбаум, девица приятная во всех отношениях: стройная, белокурая, и сумасбродная как шальная пуля.

Она хлопнула дверцей машины, перекинула через плече довольно пухлую дамскую сумку и уверенным, но грациозным шагом двинулась к дверям минимаркета, скользнув по сидящему на остановке Родику мимолетным, показушно-безразличным взглядом и с помощью такого же показушно-безразличного жеста направляя на автомобиль брелок сигнализации.

«Девятка» по щенячьи всхлипнула, как бы прощаясь со своей хозяйкой, расстроено моргнула фарами и затихла. Барышня скрылась в ярко освещенных недрах магазина.

Сквозь витрину Родион мог наблюдать как она бродит про меж полок заваленных товаром, задумчиво поправляя очки на носу и разглядывая банки, склянки, и пакеты со всякими вкусностями. Походив немного по магазину Ната наконец остановилась у стеллажа с марочными винами и взяв в руки бутылку из самого верхнего ряда, стала изучать этикетку.

— Понятно, — пробормотал Родион Оболенский. — Подумать только какая удача… На ловца и зверь бежит!

Он подхватил кейс и, пропустив несколько машин быстро перебежал на другую сторону улицы где этакими филиалами райских кущ располагалось несколько цветочных торговых павильонов внутри которых нежные создания похожие на эльфийских принцесс торговали разнообразными образчиками голландской и колумбийской флоры…

 

Глава седьмая

В которой выясняется, что всякий сыр существует только для того, что бы закусывать красное вино, но не всякое вино можно закусывать всяким сыром. Мораль: Увы нет в жизни совершенства. Но тем не менее жизнь полна сюрпризов

Уж в чем, в чем, а в винах Ната Дуренбаум понимала лучше других. В винах и специфических с точки зрения русского человека сырах. А специфическим у нас считается любой сыр хоть как-то отличающийся от «голландского» калача выращенного на экологически чистом молоке Новгородской губернии.

Всяческие там «монсалваты» «пармезаны», «рокфоры», испещренные пузырьками, подернутые синей, красной, серобуромалиновой, в зависимости от сорта, плесенью, в понимании Наты существовали только для того, что бы ими закусывать вино, а не посыпать макароны, как некоторые тут думают.

А уж вино для Наты, вне всякого сомнения, значило гораздо больше, нежели просто продукт брожения винограда.

Вино для Наты Дуренбаум было религией! И все благодаря любовнику ее семнадцатилетней юности, французу с романтическим именем Жорж Ренуар, пилоту авиакомпании «Тур-де Франс». Жорик обучил Нату не только прелестям французской любви, но и премудростям французской кухни, в которой пилот разбирался не хуже чем Пьер Ришар.

О, да! Это было восхитительное зрелище! Высокий, худощавый, уже не молодой, но молодящийся Жорж, в голубой форме летчика, с бутылкой какого-нибудь «Кот де Бург Шато Фор Лубе» в одной руке и кожаным чемоданчиком набитым разными французскими вкусностями в другой, идет через таможенную зону Пулковского Аэропорта прямо к юной, разодетой в пух и прах длинноногой Натке, которая подпрыгивая от счастья ожидает его за стеклянной перегородкой отделяющей владения таможни от зала ожидания.

А потом они ловят такси и катят в «Европу», где до утра продолжается райское пиршество наполненное ароматом французского вина, горечью французского сыра и сладостью русских девичьих губ.

И не важно, что всего через пол года, в одно прекрасное утро, «пленительный Жорик», как называла его Натка, навсегда улетел на своем белоснежном крылатом лайнере в свою Францию и не вернулся, а вместе с Жориком и его сказочно прекрасным «Боингом» растаяли в сыром Петербургском небе Наткины мечты о тихом семейном счастье в уютном домике в окрестностях Сент-Жермена.

Даже всесильная любовь не в состоянии компенсировать несовершенство жизни.

Ната навела справки через знакомую буфетчицу ВИПзоны Пулково-2, (кстати, по причине своей сексуальной открытости, довольно осведомленную буфетчицу), и узнала, что у Жоржа Ренуа действительно в предместье Парижа есть крупный особняк, но принадлежащий не ему, а его весьма состоятельной жене у которой, Жорик был, что называется «в кулаке», а так же четверо детей и даже один внук.

Возможно кто-то из коллег Жоры проболтался, так как супруга Жоржа каким-то образом прознала о том, что у ее благоверного в России есть юная, очаровательная любовница, которую он периодически одаривал винами из фамильного погреба. (И не только винами. Жора не был скупердяем. У Натки до сих пор хранится фамильное кольцо, (в смысле не Наткино фамильное, а, естественно, Жорика, точнее евойной женушки) с увесистым брюликом и монограммой «Ренуар».) В общем она похлопотала перед кем надо в руководстве авиакомпании и Жорика враз перевели на авиалинию «Париж-Монреаль», в прямом смысле от греха подальше.

Но это уже было неважно поскольку грех все-таки случился и под сердцем у Наты билось маленькое сердечко потенциального французского подданного.

Об этом она узнала примерно через месяц после исчезновения «пленительного Жорика». Немного погоревав Натка, (тогда еще Наташа Ромашкина) поняла, что ей, увы и ах, но таки не суждено стать Натали Ренуар. Расставаться с ребеночком ей не хотелось, хотя бы в память о подаренной ей Жоржем сказке. И, поскольку несмотря на свою юность Наташа была девицей умной и сообразительной, она, не мешкая взяла в оборот одного своего знакомого коммерсанта-топливоторговца Толика Дуренбаума, тоже кстати немолодого мужчинку, уже давно сделавшего ей недвусмысленное предложение, окрутила его, окольцевала, навешала лапши на уши на предмет своей беременности, их якобы общего ребенка, и вскорости, через два месяца, сыграла за его денежки в дорогом ресторане премиленькую свадебку с икрой, танцами под ВИА и мордобоем в туалете. Все как положено.

Толику из-за Наты пришлось развестись со своей женой, но и это было частью ее коварного плана. Таким образом она отомстила мужской половине человечества (читай «пленительному Жорику») за свое фиаско под Сент-Жерменом.

Но и тут Натка просчиталась.

Цацкаться со своей молодой женой Толик не стал. После того как родился ребеночек он купил ей все, что нужно для ведения семейного хозяйства: стиральную машину, утюг, кухонный комбайн и электрический чайник, а сам с утроенным усердием занялся своими бензоколонками и домой заявлялся только для того, что бы поесть, помыться, состроить спящему в кроватке младенцу козу, быстренько, на скорую руку трахнуть Натку, выспаться и утром снова ускакать на работу.

Весело, ничего не скажешь. Ни тебе прогулок за ручку, ни тебе разговоров о поэзии. Никакой романтики в общем. Да, если честно сказать, Толю Дуренбаума проблемы ухода от налогов занимали гораздо больше нежили проблемы разночтений в переводе «Гамлета» Маршаком и Пастернаком.

Вот и получилось, почти как в сказке: Вышла Василиса Прекрасная за Ивана Дурака и стала Василиса Дурак, в смысле просто Натка Дуренбаум и никакая там, к черту, ни Ромашкина.

Так прошло десять лет. А в качестве воспоминания о беспечной юности и «пленительном Жорике» ей остался сын — Женечка Дуренбаум и страсть к хорошим французским винам, да отменным сырам.

Разбуди ее среди ночи и она вам расскажет, что «Шато де Гранд Пуш» ни в коем случае нельзя подавать к острым блюдам, а «Шато Тур де Люшей» наоборот как нельзя лучше подходит к пикантной говядине и сыру «Дер-Блю».

Вот и сейчас она просто разрывалась перед выбором между бутылочкой бургунского «Жувет Коте де Бен Виладж» и Бордо «Шато де Турель Медок».

— Понимаете, — с жаром доказывала она скучающей продавщице за кассовым аппаратом. — Франция это единственная страна где вино разделяется не по сортам винограда из которого его сделали, а местности в которой расположен виноградник! Вот например взять вот это Бордо. Названо оно так потому, что произведено в районе Бордо, в провинции Шато, местности Медок, виноградной коммуне Турель…

— Вы, что самая умная, да? — скривив губы в усмешке поинтересовалась кассирша. — Вон у нас израильские вина есть. Наш шеф их больше любит. Попробуйте, может вам тоже понравится…

— Много вы понимаете… — фыркнула Натка. — А… Была не была! Беру обе! — махнула она рукой. — И вот этот сыр еще… И вот «салями» штучку… Все это естественно в пакетик.

— Хорошо, — кивнула кассирша и зацокала накладными черными ногтями по кнопкам на кассе.

— Кредитки принимаете? — спросила Ната.

— Не-а, — покачала головой продавщица.

— А зря…

— Вам виднее, — пожала кассирша плечами и назвала стоимость покупки.

Ната порылась в косметичке (она же кошелек) и поняла, что русской национальной наличности у нее явно недостает.

— А доллары? — отказываться от второй бутылки вина ей не хотелось.

— А сколько у вас? — спросила продавщица.

— Пятьдесят…

— Вась, — кассирша повернулась к охраннику, который дремал у входа в магазин на табуретке. — Вась, а Вась? Полтинничек у дамы возьмешь?

— Возьму, — буркнул он и полез в нагрудный карман камуфляжа за деньгами и калькулятором. — Вот такой курс устроит? — он показал Нате цифру на калькуляторе.

— Хорошо, — ответила она, отдала охраннику доллары, взяла рубли и передала их кассирше.

Касса затрещала выбивая чек.

— Заходите еще, — сказала кассирша укладывая покупку Наты в полиэтиленовый пакет.

— Все-е-енепременнн-н-но, — демонстративно, как бы расшаркиваясь ответила она, подхватила пакет, перекинула сумочку через плече и, игриво подмигнув охраннику, вышла из магазина.

Странный тип в лакированных ботинках и с кейсом на коленях по-прежнему сидел в павильоне остановке.

Завидев Нату он слегка откинулся назад, скрестил на груди руки, забросил ногу за ногу и роскошно улыбнулся, давая понять Натке, что улыбка предназначается именно ей.

Естественно она сделала вид, что не понимает и даже не видит телодвижений молодого нахала, похожего то ли на служащего какого-нибудь банка или крупной иностранной лавки типа «Форда» или «Кока-колы», то ли на просто комерса средней руки, но с амбициями. Хотя в целом молодой человек показался ей довольно интересным.

Всего лишь скользнув по нему взглядом Ната быстрым шагом пошла к своей «девочке», сиротливо уткнувшейся черным бампером в бордюр тротуара.

Сняв машину с сигнализации она открыла ее, бросила на переднее пассажирское сиденье сумку и пакет с бутылками, плюхнулась за руль, хлопнула дверцей, вставила ключ в замок зажигания, повернула его и несказанно удивилась тому, что не услышала привычного рокота из-под капота. И хотя приборная доска «девятки» сияла элиминацией как новогодняя елка в Кремлевском Дворце Съездов, «девочка» категорически отказывалась заводиться и вообще проявлять хоть какой-то энтузиазм. То есть стоять ей очевидно нравилось больше нежели ехать, а не наоборот.

Подергав еще несколько раз ключом в замке зажигания Натка, недовольно фыркнула, как кошка намочившая лапки, выбралась из машины и несколько раз обошла авто быстренько соорудив на своей симпатичной мордашке крайне недовольную и озабоченную мину, поскольку тип на остановке продолжал палится на нее и улыбаться, не говоря при этом ни слова и, что странно, не пытаясь комментировать происходящее.

«Нахал! — подумала Натка снова усаживаясь за руль. — Нахал и хам! — уже в слух проговорила она и снова покрутила ключом в замке».

Тишина…

Чувствуя, что начинает нервничать, Ната, на этот раз гораздо проворнее, выскочила из автомобиля и во второй раз обошла его по кругу. Ничего не изменилось: фары горели, поворотники мигали, тип наблюдал за ней и бестактно плющил физиономию в улыбке, «девочка» ехать отказывалась категорически и безосновательно.

Пнув переднее колесо, Натка поджала губки и наморщила лобик, собираясь с мыслями.

Самым логичным в этой ситуации ей представилось открыть капот автомобиля и заглянуть внутрь, где по слухам располагался двигатель. Что Ната и сделала.

Повозившись изрядно она наконец обнаружила под рулем заветный рычажок и потянула его на себя. Капот «девятки» щелкнул и слегка приподнялся. Достав из «бардачка» матерчатые перчатки Натка натянула их себе на руки, подошла к машине спереди, с некоторым усилием приподняла крышку капота вверх, заглянула внутрь и почувствовала как у нее перехватывает дыхание от неожиданности.

— Ой! — зачарованно обронила она. — Какая прелесть!

Если кто-то думает, что вид разных там блоков цилиндров, карбюраторов, масляных фильтров, стартеров, регуляторов, генераторов и прочей ерунды составляющей часть той хитрой механики которая приводит в движение автомобиль, может вызвать у инфантильной девушки реакцию полную удивления и восхищения, то он ошибается.

Даже если бы под капотом «девятки» оказался не железный двигатель, а огромное деревянное колесо которое приводили в движение сорок семь мускулистых хомячков тайской породы, Натка удивилась бы меньше. Ибо все, как сперва ей показалось, пространство моторного отсека было заполнено… Чем бы вы думали? Розами! Огромными благоухающими розами с во-о-о-от такими рубиновыми бутонами, похожими на треснувшие от безысходной любви человеческие сердца, и во-о-о-от такими шипами на длинных и твердых стеблях.

Но приступ цветочной эйфории прошел у Наты практически моментально и она поняла, что стала жертвой какого-то странного розыгрыша и даже уже начинала догадываться — кто ее мог так разыграть.

— Таааак… — протянула она медленно опуская капот. — Угу… Понятно, — она посмотрела в сторону остановки и стараясь выглядеть как можно более надменной, сердито проговорила. — Месье Улыбчивость! Подойдите ко мне пожалуйста! — очки на курносом носике девушке гневно сверкнули. — Что вы сделали с моей машиной!? А!?

 

Глава восьмая

В которой ненависть переходи в недоумение, а недоумение в глубокую симпатию. И в которой Родик проявляет чудеса проницательности

— А почему вы решили, что это сделал именно я? — сказал Родик подходя к дамочке изображающей из себя взбешенную фурию.

— Ага! — Натка всплеснула руками. — Я так и думала! Вы, молодой человек не только нахал, хам, но еще и подлый интриган!

— Я!? Господь с вами!

— Вы!

— Я!? — Родик ткнул себя в грудь указательным пальцем. — Нахал? Хам? Интриган!? Вы, барышня, меня с кем-то путаете! — Родион демонстративно оглянулся по сторонам, как бы высматривая ту мерзкую личность которой Ната отвесила столько замечательных эпитетов.

— Прекратите паясничать, — оборвала его Натка. — Зачем вы это сделали?

— Разве я, что-то сделал? — по-детски невинно хлопая глазами спросил Родик.

— Не смешно, — фыркнула Ната, приподняла крышку капота и поставила под нее подпорку, что бы та не упала. — Ваша работа, месье Недоумение?

— Что именно?

— Цветы.

— Цветы? — Родик глянул под капоты и удивленно произнес, — Ух-ты! Розы! Да какие красивые! Определенно барышня вы пленили чье-то пылкое мужское сердце. И я думаю, что…

— Да, Розы! — оборвала Ната Родика. — И мне неинтересно, что вы думаете… Так ваши розы или нет?

«Да, — подумал Оболенский. — Тяжелый случай. Как говорил мой друг Костя Остенбакин — клинический. А Костик знал, что говорил, потому как в морге работал. Прозектором».

— Позвольте, барышня, задать вам один, мягко скажем наводящий вопрос? — со всей вежливостью на которую был способен обратился Родик к девушке. — Если вы думаете, что это МОИ розы, то что они делают в ВАШЕЙ машине?

— То есть? — Ната посмотрела на Родиона с некоторым недоумением.

— На самом деле все очень просто, — сказал Родик. — Если это МОИ розы, то они должны лежать в МОЕЙ машине, соответственно ВАШИ розы должны лежать в ВАШЕЙ машине. Подчеркиваю — В МАШИНЕ, не НА, не ПОД, а В ЗАКРЫТОЙ машине! И поскольку вы, барышня, не станете утверждать, что это МОЯ машина, а наоборот скажете мне, что это машина ВАША, то тем самым вы докажете, что и розы принадлежат ВАМ… С другой стороны если вы все таки станете доказывать мне, что это МОИ розы, то тем самым докажете, что это МОЯ машина, а вы просто сидели на остановке и ждали автобуса, а это будет неправильно, потому, что никакого автобуса вы не ждали, а на остановке как раз сидел я, а вы пошли в магазин выйдя из ВАШЕЙ машины, а когда вернулись, то в ней лежали ВАШИ розы…

— Подождите, подождите, — Натка протестуя замахала руками. — Стоп! Вы думаете что я дурочка, да? Да!? И напрасно вы так думаете! — Очки Наты еще раз гневно сверкнули. — Так вот! Я не дурочка! Сей час же прекратите заговаривать мне зубы, забирайте свой колючий веник и катитесь на все четыре стороны! А то завел тут! ВАША МАШИНА! НЕ ВАША МАШИНА! — Ната передразнила Родика. — Да, МОЯ!!! А веник ваш. Берите его и валите к чертям собачьим, а свою демагогию оставьте для липких ПэТэушниц с Сенной площади. В моем лице благодарного слушателя вы не найдете! Ни за что! И не старайтесь, месье так называемое Красноречие!

«Та-а-а-а-к… — подумал Родион. — Дела мои явно идут в гору. Переходим ко второму этапу. Пьеса: „Сто пятнадцатый подвиг Дон Жуана“, часть вторая. Начали!»

— Барышня, — Родик сделал шаг назад, как бы отступая под напором девушки и заговорил подчеркнуто тактично. — Не поймите меня неправильно, но ничего дурного я ввиду не имел. Да, действительно это мои розы… Были. А теперь они ваши. Нравится вам это или нет. Но вижу, что наше мимолетное, так сказать, знакомство не доставляет вам удовольствие, поэтому я приношу вам свои извинения и вынужден откланяться. Извините. Очень жаль. — Родик кивнул, демонстративно развернулся на каблуках, и пошел к остановке, где на скамейке остался лежать его кейс.

— А цветы!? — крикнула Ната ему в спину. — Заберите ваши цветы, месье Забывчивость!

Родик не оборачиваясь поднял вверх руку и покачал раскрытой ладонью над головой, мол, пока, детка, и никаких цветов!

— Ах, так!? — вспылила Ната. Ее просто захлестнула волна злости. — Ну, подожди! — прошипела она, нагнулась над мотором, сгребла цветы в охапку, в запале почти не чувствуя, как несколько шипов впились ей в руку сквозь материал перчаток и, подхватив благоухающий букет, обогнав Родиона, швырнула полыхающие пурпурным огнем розы на скамейку остановки рядом с чемоданчиком молодого человека.

Родик пожал плечами, усмехнулся и уселся рядом с цветами.

Ната одарила Оболенского взглядом полным презрения и не говоря ни слова вернулась к машине захлопнула капот, прыгнула в салон и… включила зажигание. Естественно, наперсно.

Родика начало распирать от смеха. Он то знал, что торжественным выносом роз дело не закончится.

Ната почувствовала себе круглой идиоткой. Во-первых, только что она, как самая настоящая дура отказалась от шикарных, сказочных роз. Во вторых, машина по прежнему никуда не едет. И в-третьих…

— Впрочем не важно… — сказала она, помедлила с пол минуты, набрала полную грудь воздуха для храбрости, выбралась из машины и, не закрыв дверь, пошла к ухмыляющемуся Родиону.

— Ну? — Ната специально почти в упор встала прямо перед Родиком, так что он практически уткнулся носом ей в живот, и надменно скрестила на груди руки.

— Что? — Родион не вставая посмотрел на девушку снизу в верх высоко задрав голову.

— В чем дело? — спросила Ната.

— В смысле? — хитро поинтересовался Оболенский.

— Что ты сделал с моей машиной?

— Мы уже на ты? — якобы удивился Родион.

— Допустим, — хмыкнула Ната.

Теперь она действительно понимала, что «в-третьих» этот тип определенно ей нравится. Поэтому выбранный им столь странный способ знакомства и вызвал у нее такую чересчур эмоциональную реакцию. Хотя с другой стороны попробуй Родион познакомится с ней в менее экстравагантной манере, она в его сторону может быть даже и не посмотрела.

Ох уж эти женщины! Если бы среди генераторов случайных чисел устроили соревнование, то женская логика наверняка заняла бы первое место!

— Я согласен, — кивнул Родик, встал с лавки и произнес с достоинством, представляясь. — Родион. Оболенский.

— Не уходи от ответа, — Ната не отрываясь смотрела в глаза молодого человека, которые были теперь от нее так близко.

«Боже! — подумала она. — Какие у него глаза!»

— Я кажется только, что сказал, что меня зовут Родион, — Оболенский хитро посмотрела на девушку.

«Да, — подумала Ната. — Хитрые глазки, коварные, но КАКИЕ!!!»

И добавила вслух:

— Так зачем, все-таки, ты сломал мою машину? Отвечай!

— Я ее не ломал, — улыбнулся Родик.

— Я милицию позову, — улыбнулась Ната.

«Наконец-то она улыбнулась! — подумал Родик».

«Я сделала это! — подумала девушка».

— Зови, — пожал Родион плечами. — Может они тебе ее починят.

— А может ты починишь? — в улыбке Наты появилась некая игривость.

— А может ты тогда возьмешь розы? — сказал Родик и подумал: «А она очаровательно улыбается!»

— А может и возьму! — с вызовом проговорила Ната.

— А может тогда тебе нужно вот это? — Родик сунул руку в нагрудный карман пиджака и достал короткий розовый электрический проводок.

— Что это?

— Похоже это главная деталь в твоем автомобиле, — иронично предположил Родион. — Так берешь цветочки или нет?

— Беру! Так и быть! Уговорил! — Ната наклонилась над скамейкой и взяла букет на руки. — Ой, — вскрикнула она. — Опять укололась!

— Помочь? — поинтересовался Родион.

— Нет, — Ната поморщилась. — Ничего страшного.

— Тогда пойдем чинить твое авто?

— Я же говорила, что вы нахал, месье Родион Оболенский! — возмущенно сказала Ната направляясь к машине. — Теперь, как порядочный человек и настоящий джентльмен… Ты ведь джентльмен, правда?

— Можно и так сказать, — усмехнулся Родик, ступая следом.

— Так вот, теперь, как джентльмен и порядочный человек ты просто обязан…

— Женится на тебе? — вставил Родион.

Он подхошел к автомобилю, склонился над моторным отсеком и вставил проводок на место. Эта операция отняла у него секунд тридцать времени.

Ната рассмеялась.

— Увы и ах! Можешь расслабится. Я уже замужем! Просто почини машину, которую сломал. Как джентльмен и порядочный человек.

— Ну, про то, что ты замужем могла бы не говорить, — Родик закрыл капот и ладонь о ладонь вытер руки. — Это ясно и так… А машину я собственно уже починил. Заводи — поехали!

— То есть как поехали? — оторопела Ната. — Куда поехали?

— Да куда хочешь! — пожал плечами Оболенский. — Всяко лучше пить хорошее вино в компании нежели одной.

Ната удивленно смотрела на Родиона.

— Я же сказала: я замужем!

— Ну и что? — пожал Родик плечами. — Это ничего не меняет.

— Как не меняет? — удивилась девушка.

— Да так не меняет… — сказал Родион. — Вечерок скоротать тебе все равно не с кем. Мужа твоего дома нет. Сын твой у мамы… Что еще?… Подруга? Ах, да! Подруга! Подруга твоя ускакала на романтическое свидание и ей не до тебя…

— Стойте, месье Проницательность! Это уже слишком! — запротестовала Ната. — Это тебе не проводок из машины выдернуть! Откуда ты все знаешь?

— Интуиция, барышня, — улыбнулся Родион. — Вы имеете дело с человеком интуитивно одаренным и я бы даже сказал разносторонне талантливым…

— Однако от скромности ты не умрешь, — вставила Ната.

… — Как говорил мой друг Костя Остенбакин: «Здесь пахнет радугой!» Поэтому я с удовольствием проведу этот вечер с вами, если вы все-таки назовете свое имя.

— Ну… Допустим… Меня звать Ната, — все больше поражаясь нахальству молодого человека проговорила девушка. — Но почему, в конце концов, ты взял, что я захочу провести этот вечер с тобой?

— Потому, что пить коллекционное «Шато де Турель» в одиночестве, — название вина Родик произнес на чистом французском. — По меньшей мере пошло, мадмуазель!

Этого вполне хватило для того, что бы сразить Нату на повал. Она поняла, что готова мчаться с этим человеком хоть на край света.

«Это судьба — решила она, не говоря ни слова села в машину, бросила розы на заднее сиденье, туда же переложила пакет с вином и сыром и дернув за ручку чуть приоткрыла переднюю дверь со стороны пассажира».

Родион так же молча сходи на остановку за чемоданчиком и, вернувшись, уселся на переднее сиденье.

— Куда едем, месье Проведение?

— Куда хочешь, — пожал Родион плечами…

 

Глава девятая

В которой Родион Оболенский доказывает, что владеет дедукцией не хуже самого Шерлока Холмса, а Натка Дуренбаум понимает, что все действительно проще пареной репы

…Пожал Родион плечами и добавил:

— Хоть на Луну!

— Годится! — улыбнулась Натка, завела машину и тронулась с места.

И замелькали за окном автомобиля огни ночного города, яркие, манящие, огни тщеславия: зазывающие огни витрин, крикливые огни вывесок, глупые огни светофоров, суетливые огни автомобильных фар, паникующие огни стоп-сигналов, штрих-пунктирные огни уличных фонарей, пикантные огни окон в жилых домах.

Город был похож на фосфоресцирующий медовый пряник.

А из окна машины жизнь видится нам совершенно другой нежели со стороны пешеходного тротуара. В машине вы словно движетесь над жизнью, глядя на нее как бы извне. Но стоит открыть дверцу и ступить на грешный асфальт, как вы тут же окунаетесь в другие реалии. Жизнь вихрем захватывает вас и по спирали втягивает ваше легкое и беспомощное, как щепка на гребне океанской волны, тело в пучину городского мродоворо… э… водоворота. И вам уже все нипочем, потому, что вас нет! Потому, что вы дышите в спину другому грешнику, а сзади некто странный, неизвестный и такой же грешный как вы дышит в спину вам.

Потому, что каждый из нас — звено бесконечной гусеницы-толпы. И ползет эта гусеница по железобетонным листьям города-дерева, вползает в дупла подъездов, поднимается по лианам лестниц, протискивается в щели квартир, укладывается в коконы постелей в надежде когда ни будь стать бабочкой. А бабочками увы становятся не все, потому, что некоторым и гусеницей живется неплохо…

Ната оторвала взгляд от дороги и с интересом посмотрела на своего нового знакомого. Родион, развернувшись на сиденье вполоборота смотрел на нее и как-то загадочно улыбался.

— Расскажи, — попросила Ната.

— Что рассказать? — поинтересовался Родик.

— Как это у тебя получилось?

— Да очень просто, — отмахнулся Родион. — Если ты думаешь, что твоя дурацкая сигнализация как-то защищает этот автомобильчик от угона…

«В самом деле, — подумала Натка. — Я все-таки действительно форменная дура! Он же залез под капот моей „девочки“, а сигнализация даже не пикнула! Э-ге…»

… — В общем, продолжал Родик, твою машинку можно угнать в два счета, если задаться такой целью.

Запомни. Захотят угнать именно твое авто, то ты хоть цепями его к тротуару прикуй — все равно угонят! У нас мастера — еще те есть!

Знал я одного мальчугана тринадцати лет — известный в определенных кругах угонщик по имени Гаврош или просто Гаврик… Ну, Гаврош — это конечно была его кличка, а имя настоящее, я у него не спрашивал. Так вот, Гаврик мог угнать любой автомобиль. Хоть «Мерседес», хоть «Вольво», хоть там «Порш» или «Ферари». Любой. Единственная работа за которую он не брался — это угон грузовиков и больших джипов, потому как росточка был маленького и просто ногами до педалей не доставал! Так-то!

— А сам-то ты чем занимаешься? — осторожно спросила Ната. — Тоже по этом… По автоугонному делу?

Оболенский рассмеялся.

— Милая моя барышня! Посмотрите на меня. Разве я похож на угонщика?

— Ну… — сказала Натка. — Если бы я хоть раз в жизни видела настоящего угонщика, то наверное смогла бы сказать — похож ты на него или нет. А так…

— Я тебя уверяю, — улыбаясь заверил девушку Родион, что ни одного автомобиля я в жизни не угнал. Я… Как бы это сказать… Исповедую немного другие ценности!

— Да!? — усмехнулась Натка. — А почему ж ты тогда так лихо вскрыл мою машинку? Да еще ухитрился вязанку роз под капот уложить, а?

— Ну… — Родион пожал плечами. — Просто я умею это делать.

— Значит ты все-таки угонщик?

— Не-а, — покачал головой Родион. — Например, еще я могу водить грузовики. Но это не значит, что я водитель грузовиков. Логично?

— Хм, — Ната поджала губки. — А с тобой интересно!

— То ли еще будет! — обнадежил ее Родик.

— Я уже чувствую, — сказала она. — На самом деле я не про это хотела спросить.

— А про что?

— Откуда ты знаешь, что мужа моего нет дома, что у меня есть сын, что он сейчас у мамы, что подруга моя ускакал на свидание, и что я собралась, действительно самым пошлым и вульгарным образом в одиночестве вылакать бутылку вина…

— Под аккомпанемент Джо Дасена, — закончил за нее Оболенский.

Ната от неожиданности слегка надавила на тормоз. «Девятка» взвизгнула шинами и вильнула из стороны в сторону.

— Осторожней, — сказал Родик.

— Как!? — Натка широко открыв глаза смотрела на молодого человека. — Откуда?

— Угадал? — усмехнулся Родион.

— Это невозможно угадать! — Ната покачала головой.

— В общем-то ты права, — согласился Родик. — угадать трудно, но предположить можно.

— Но как?

— Все очень и очень просто. Смотри, — Родик стал загибать пальцы. — Начнем с того, что поздним вечером некая одинокая дама на автомобиле подъезжает к магазину за тем, что бы купить бутылочку хорошего вина…

— Ну и что? Что в этом такого?

— Как, что? — усмехнулся Оболенский. — Ясно же как дважды два! Молодая, красивая, и в одиночестве — это значит, что барышня замужем.

— Это еще почему?

— Хм, — Родион пожал плечами. — Иначе впереди нее чинно бы вышагивал как минимум один кавалер. Красивая девушка в одиночестве выглядит несколько неестественно. Если рядом с ней нет никого в данную, конкретную секунду, значит кто-то есть где-то там. И скорее всего этот кто-то законный, богом избранный и властью в лице ЗАГСа одобренный супруг.

— Ладно, — согласилась Ната, — а почему ты решил, что моего мужа нет дома? Он действительно в командировке…

— Потому как ты выбирала вино, — ответил Родик. — Так потакать можно только своим вкусам. Кроме того, подойдя к стеллажу с бутылками ты совершенно не обратила внимания на полку с крепкими напитками. Ты даже не взглянула туда. А мужчины, особенно мужья, обычно предпочитают, что-нибудь покрепче: водка, коньяк, виски… Пиво я в расчет не беру. Пиво, как известно, мужики пьют вместо чая…

— А может мой муж не пьет ничего кроме вина? Как и я? А?

— Возможно, — согласился Родик. — Но маловероятно.

— А сын? — спросила Ната. — Откуда ты знаешь, что у меня есть сын?

— О-о-о! — многозначительно протянул Родион и добавил пророческим тоном, с явными замогильными интонациями в голосе. — Это магия, волшебство! Только что у меня был контакт с астральным телом Нострадамуса… Я проверил твою ауру на предмет энергетических новообразований, и нашел ошибку в восьмом эгрегоре… В границах заданного орба, натальная Венера образует квинкос с транзитной Серединой Неба… При пораженном седьмом доме и выделяющейся по весу негармоничной Луне…

— Кончайте трепаться, месье Астролог, — попросила Натка. — Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю, — сказал Родик доставая пистолет. — Руки в верх, барышня! Это ограбление! Осторожно, левой рукой, снимите с себя серьги, кулоны, цепочки, кольца, положите в свою сумочку и передайте мне.

Ната посмотрела на Родика и рассмеялась.

— Понятно, — сказала она. — С сыном все ясно. Можешь не объяснять!

— А я и не собираюсь ничего объяснять! — серьезно сказал Родик. — Огонь! — и он надавил на курок.

— Ой, — вскрикнула Ната, на секунду бросая руль и прикрывая лицо руками от тонкой водяной струи бьющей из ствола направленного на нее игрушечного пистолета. — Как ребенок, честное слово!

— Следите за дорогой, барышня! — Родион перехватил свободной рукой руль, не давая машине уйти на встречную полосу. — Вот женщины! Разве можно бросать руль на скорости семьдесят километров в час!? Да и вообще… — посетовал он, заглядывая в ствол детской игрушки. — Я не думал, что пистолет заряжен.

— А все мой Женька, — обижено проговорила Ната, возвращаясь к дороге, правой рукой вытирая воду на щеке. — Разбросает свои игрушки где попало! — А завтра будет опять хныкать: «Мама, я свой пистолет потерял…» Купи, стало быть, новый! Если б ты знал сколько у него дома этих «пестиков» и этих самых «ружбаек»! Целый арсенал. Взвод морских пехотинцев вооружить можно! А сколько потеряно, сломано и раздарено по друзьям и знакомым…

— Хороший мальчик у тебя, правильный. Далеко пойдет, — сказал Родион, разглядывая игрушечное оружие. — Ты смотри, — покачал он головой. — Игрушка, а с виду как настоящий! «Магнум-148» — один в один… Я когда увидел лежащий, запросто так, на переднем сидении пистолет даже присвистнул от удивления. Подумал: «Ничего себе барышня дает! Она бы еще танковый пулемет на крыше возила!» А потом понял, что это всего лишь игрушка.

— А раз есть игрушка — значит есть ребенок. Раз пистолет — значит мальчик, — закончила Натка. — Вот так вот знайте, месье Дедукция. И мы не лыком шиты!

— Хе, — усмехнулся Родик. — Ты тоже далеко пойдешь. Как и твой Женька.

— Куда уж нам! — рассмеялась Ната. — Ладно. Со мной, мужем, сыном мы разобрались. Дедукция — дедукцией, но… Не пойму! А про подругу ты каким образом догадался? Что правда, то правда. Я точно недавно заезжала к Машке, но ее мамуська сказала, что за ней пришел народный фронт и они ушли… Просто мистика какая-то!

— А, — отмахнулся Оболенский. — Никакой мистики. Ты выглядела раздосадованной. Именно раздосадованной, поскольку у тебя сорвалось свидание с подругой, а не расстроенной, как если бы у тебя не состоялось романтическое свидание.

— Мало ил из-за чего я могу быть раздосадована? — возразила Ната. — может я только, что бабушку задавила? — Натка сделал страшные глаза и взглянула на Родика. — Насмерть, а!?

— Не-а, — покачал головой Родион. — Подруга — однозначно, и никаких сусликов. Сама посуди. Куда может податься красивая замужняя женщина поздним вечером в отсутствии мужа? Либо к «другу», либо к подруге.

— В самом деле, — Ната поджала губы. — Какая же я все-таки дура… — задумчиво проговорила она и спохватилась. — Ой! Дура, в смысле «как я раньше не догадалась». Понятно?

— Понятно, — усмехаясь Родик и пожал плечами. — Понятно… То есть не совсем понятно куда мы все-таки направляемся? — она завертел головой пытаясь понять какими такими тайными городскими улочками везет его эта очаровательная девушка.

— Ты же сам сказал, — ответила Ната. — На Луну!

— И где у нас Луна?

 

Глава десятая

В которой выясняется, что Родион не может поджечь море, но зато может затмить солнце. И в которой выясняется, что Родик немножко волшебник

— Секунду, — сказал Ната Дуренбаум, включила правый поворот и под зеленую стрелку светофора, следом за какими-то ржавыми Жигулями неповторимого серо-грязного, пардон, серо-красного цвета повернула с Невского проспекта на Дворцовую площадь — самую прекрасную и загадочную площадь Петербурга. Доехав до набережной она свернула еще раз направо и припарковала автомобильчик прямо под ярко освещенной, впрессованными в асфальт тсячеватными фонарями, громадой Эрмитажа.

— Как, где Луна? — улыбаясь сказала Натка, заглушив двигателем и поворачиваясь к Родиону Оболенскому вполоборота. — Там же где и всегда… Пойдем, прогуляемся, — она кивнула в сторону парапета набережной где по одиночке, парами, и небольшими компаниями, в ожидании момента когда начнут разводить мосты, прогуливались скучающие, некоторые даже трезвые, страдающие бессонницей граждане.

— Годится, — кивнул Родик и открыл дверцу машины, — Понимаешь, какая штука, — вещал Родион уже снаружи. — В ваших краях я оказался, так сказать, волею рока. И поэтому где у вас Луна я не знаю…

— У нас Луна, — нравоучительно ответила Ната выходя из автомобиля и с наслаждением втягивая свежи ночной воздух, пахнущий рекой с горчинкой асфальтового запаха. — У нас Луна там же где и у вас. На небе, — и Ната картинно развернувшись широким жестом указала на край горизонта где уже взошла круглолицая бледная, как с перепугу спутница земли. — Вот, обратите ваше внимание! Прямо над горизонтом.

— Да, что вы говорите? — притворно удивился Родик. — А я то, лапоть провинциальный, грешным делом подумал, что в таком замечательном городе как Питер и Луна должна быть на каком ни будь особенном месте!

— Вот Как!? — Натке пришлось удивится взаправду. — Ты не наш, в смысле не питерский? — она взяла из машины пакет с вином и передала Родику. — Думаю это нам пригодится.

Оболенский безропотно принял пакет и покачал головой.

— Неа. Сами мы не местные… — дурачась запричитал он. — Приехали сюда случайно… Осталися без денег… Помогитя люди добрые кто чем может… А? — Родик посмотрел на Нату.

Ната, закрыла машину, взглянула на изображающего попрошайку Родиона, не выдержала и рассмеялась.

Попрошайка в модном костюме, в рубашке и при правильно подобранном галстуке «в тон» выглядел весьма комично. Но играл Родик натурально. Жалости и вселенской скорби в его голосе, а тем паче на его, якобы страдальческой физиономии было хоть отбавляй.

— Ну ты и артист! — проговорила Ната. — Тебе бы в театре работать…

— Нет уж увольте, — отмахнулся Родион, сбрасывая с себя личину этакого Рокфеллера идущего с сумой по миру. — Работал я как-то в одном театре, так еле живым ушел, — Оболенский галантно подставил девушке руку, Ната взяла его под локоть и они перешли на другую сторону улицы, где влились в стройные ряды гуляющих. — Театр, впрочем, как и любой другой творческий коллектив, продолжал Родик. — это террариум единомышленников. Все вроде бы делают общее дело, выдают, так сказать на гора кубометры трагедий и фарсов, но каждый того и гляди народит другого за задницу зубами хватануть. Лавровый венец, знаете ли, одни на всех и каждый желает его именно себе на чело водрузить. А отсюда — дрязги, сплетни, интрижки. Смешно смотреть как актеры каждый день пиписками меряются.

— В смысле, — не поняла Ната.

— Ну, в смысле, выясняют у кого таланту больше, — объяснил Родик. Театр. Нет уж. Увольте.

— А кем ты работал в театре? — спросила девушка.

— Призраком Отца Гамлета.

— Кем-кем?

— Реквизитором-иллюзионистом, специалистом по спец эффектам, — уточнил Родион. — Призраком Отца Гамлета, как я себя называл. Ваял, например, приведений из света, ветра, дыма и шелка. Свечение воздуха организовывал, туман там или предзакатную дымку. В общем всячески воплощал режиссерский замысел.

— Так ты сейчас в театре работаешь?

— Нет, давненько ушел я, барышня, из театра.

— Почему?

— Скучно стало, — пожал плечами Радион. — как пел в свое время Владимир Семенович Высоцкий: «Лучше гор могут быть только горы…»

— На которых еще не бывал, — закончила Ната. — Стало быть вот такие мы не постоянные? Поработаем где ни будь, надоело, бросили…

— Дело не в этом, — возразил Родион. — Я не вижу смыла ежедневно делать одно и тоже, на одном и том же уровне. Если ты способен на большее, то нужно искать другую точку приложение собственных усилий! Если я могу создать иллюзию не хуже чем Дэвид Копперфилд, то почему я должен все жизнь вытаскивать кроликов из цилиндров в захолустной филармонии?

— А ты действительно можешь? — спросила Ната.

— Иллюзию создать? Могу, — кивнул Родион.

— Покруче чем у Копперфильда? — язвительно поинтересовалась Ната.

— Копперфильду и не снилось, — подтвердил Родион.

— И можешь статую Свободы украсть?

— Ха, — рассмеялся Родик. — Девочка моя. Что вам статуя Свободы!? Тебе матушка во младенчестве пухлощеком вирши Корнея Чуковского читала?

— … А лисички взяли спички. К морю Синему пошли море Синее зажгли… — прочитала Ната.

— Правильно, — кивнул Оболенский.

— Я Чуковского в детстве очень любила, — призналась девушка. — Только причем тут Копперфильд?

— А при том, что у Чуковского не стихи, а руководство по изготовлению иллюзий! Вот хотя бы этот стишок взять. «про лисичек». Представляешь себе такое шоу. Ночь. Берег, например, Майями или там Флориды, — Родик остановился, повернулся к Неве и повел рукой изображая, что перед ним огромное открытое пространство океана. — Пляж. Ряды кресел на пляже как в театре. Море света. Кругом прожектора, софиты разные. В черном небе парят вертолеты — тоже прожекторами море и берег освещают. Звучит таинственная музыка в духе Поля Моруа. Длинный, уходящий далеко в море ярко освещенный помост или пирс устланный черной дорожкой. По этой дорожке иду я в переливающемся огнем блестящем фраке. Иду быстро и там где я прошел поднимается шлейф дыма. Зрителю кажется, что это искра бежит по бикфордову шнуру…

И вот, когда я дохожу до края пирса свет над берегом гаснет, наступает тишина. Слышны только шум моря и рокот винтов вертолета в воздухе. В моей руке огненной птицей вспыхивает факел на длинном шесте. Чуть помедлив я подхожу к самой воде и подождав первую набежавшую волну, медленно, так что бы он описал плавную дугу, окунаю факел в воду. Пляж взрывается возгласом удивления, потому что от того места где факел коснулся воды, расширяясь по окружности побежала огненная волны в сторону горизонта. Море вспыхнуло от моего факела. Море колыхалось и пело огнем. Море полыхало без дыма и копоти. Море переливаясь волнами света у моих ног. У ног человека, который поджег море. — Родик задумался. — «Человек который поджег море»… Неплохое название для иллюзии. Правда?

— Ты действительно можешь ЭТО сделать? — спросила Ната, заворожено глядя на Неву, где Родион только что развернул перед ней этакое феерическое действо.

— Что, это? — спросил Родион.

— Можешь поджечь море?

— Нет, — Родик отрицательно покачал головой. — Море я поджечь не могу. Да и как я его подожгу? Вода-то ведь не горит! — он усмехаясь посмотрел на девушку. — Ты разве не знала?

— А как же… — Натка обиженно надула губки. — Значит это все твоя фантазия?

— Наточка, — утешительным тоном ответил ей Родик. — Не ФАНТАЗИЯ, а ИЛЛЮЗИЯ! Я не могу поджечь море! Но я могу создать иллюзию того, что я его поджег!

— Но как!?

— Ну, — сказал Родик. — На самом деле есть несколько способов заставить светится верхний слой морской воды. Например химический. Ты в химии, что-нибудь понимаешь?

— Нееет, — расстроено протянула Натка.

— Тогда я тебе вряд ли смогу объяснить. Слово «фосфорогенный» тебе вряд ли чего-нибудь скажет. Правда?

— Ну… Нет. Ничего не скажет, — Ната еще больше расстроилась. Родион это заметил.

— Наточка, да брось ты! Нашла из-за чего портить себе настроение! Я тоже в химии разбираюсь весьма поверхностно…

— А я вообще не разбираюсь, — насупилась Натка. Ей почему-то стало очень обидно, что ей невозможно понять как действительно Родик сможет поджечь море.

— Да и не важно это! — продолжал Родион. — Здесь главное идея! Вот почему я про Чуковского вспомнил. Краденое Солнце! Краденое Солнце! — два раза с восторгом проговорил Родик. — Помнишь? «А огромный крокодил наше солнце проглотил!»

— И что?

— А то, что ты ахаешь: Ах, украсть статую Свободны! Ах, Дэвид, душка! Ах, Копперфильд!

— Да ничего такого я не ахаю, — возразила Ната.

— Ну, хорошо, — согласился Родик. — Не ахаешь. Но, я другое хочу сказать! Чего там статую какую-то, пусть даже и огромную слямзить с постамента! То же мне фокус-покус! Детский лепет! Я солнце могу украсть! Солнце!

— Ой, — казала Ната. — Не верю. В это уже точно не поверю.

— И зря, — пожал плечами Родион. — Могу.

— Нет, — отрицательно покачала головой Ната. — Это никто не может.

— А я могу.

— И, что? Станет темно как ночью?

— Почти. Как во время солнечного затмения. Если быть точным, — то это и будет иллюзия солнечного затмения.

— Не много ли ты на себя берешь? — хитро спросила Ната.

— Почему много?

— Уж не хочешь ли ты сказать, что можешь затмить солнце?

— Да, — кивнул Родик. — Я могу затмить солнце!

— Уж не собой ли? — язвительно спросила Ната и усмехнулась.

— Не смешно, — парировал Родик. — Я же говорю — это иллюзия солнечного затмения. Это иллюзия того, что Луна затмевает солнце. Разве не ясно?

— Ясно, — кивнула Ната. — Только не ясно как ты это сделаешь?

— Барышня, — лукаво прищурившись, на ленинский, так сказать манер, Родион посмотрел на девушку. — Барышня, а не слишком ли много вы хотите знать? В цирке ты тоже после представления подходишь к фокуснику и спрашиваешь у него секрет его фокусов-покусов?

— Ну, — сказала Ната, — Во-первых, никаких таких фокусов-покусов ты мне еще не показывал. А во-вторых…

— Постойте, постойте, барышня, — запротестовал Родик. — Как это не показывал? Почему это не показывал? Где это не показывал? А фокус: «Розы, девушка, автомобиль?»

— Нннда, — протянула Натка. — Ошибочка вышла. Это действительно был фокус!

— Вот видишь, — Родион победоносно посмотрел на Нату.

— А секрета ты мне так и не раскрыл, — сказала она.

— И не собираюсь, — пожал плечами Оболенский. — Я же говорю — это фокус, магия, волшебство. А маги строго хранят свои тайны.

— Месье — Волшебник? — спросила Ната.

— Нет, Наточка, — улыбнулся Родик. — Конечно же я не волшебник. Я только учусь!

— Так, вот, месье Ученик волшебника, — с вызовом проговорила Ната, взяв из рук Родиона пакет. — Не будите ли вы столь любезны, что бы сотворить чудо… — она достал из пакета бутылку отменного французского вина и изобразил над ней несколько как бы магических пасов. — … Не будите ли вы столь любезны сотворить чудо и попытаться открыть эту бутылку без штопора?

Родик взял бутылку из рук Наты, повертел ее в руках и сказал:

— Хм… — если бы я открыл эту бутылку без штопора, то это во истину было бы чудо… Настоящее, — он скептически поджал губы. — Нет, Наточка. Такого чуда я действительно сотворить не могу… Можно я лучше сотворю штопор? — и на глазах изумленной Натки Родион достал из кармана пиджака эту замечательную деталь сервировки стола.

— Месье Маг, — покачала головой Ната. — Я поражена. Я в восхищении. Королева в восхищении! У тебя всегда с собой штопор?

— Нет, только сегодня, — улыбнулся Родион. — Это правда, — он указал на скамейку невдалеке. — Прекрасный вечер… Присядем?

— Мерси, — Ната сделала реверанс. — А ты странный, — она присела на скамейку.

— Почему это я странный.

— Ну, только странный человек может носить в кармане штопор. Так, на всякий случай…

— Не странный, барышня, а наблюдательный, предприимчивый и… — Оболенский принялся открывать бутылку. — … И предусмотрительный!

— Ну пожалуйста, — жалобно, как ребенок, попросила девушка.

— Пожалуйста, что? — спросил Родион.

— Расскажи мне секрет этого фокуса? Ты первый мужчина в моей жизни…

Родик вопросительно уставился на Нату даже перестав завинчивать штопор в пробку. Ната перехватила этот взгляд и улыбнулась.

— Ты первый мужчина в моей жизни, который носит в кармане штопор. Открой тайну, а?

— Тайну золотого штопора?

— Угу.

— Да никакой тайны здесь нет, — Оболенский взял бутылку в левую руку, а правой с помощью штопора стал вынимать из нее пробку. — Когда я зашел в цветочный павильончик, что бы купить те самые розы с которых началось наше знакомство, то заметил, что лесные феи, порхающие вдоль набухающих амброзией бутонов и, по совместительству, являющиеся продавцами, слегка навеселе. А причиной их веселья была бутылка эльфийского нектара, то есть вина, которую они не успели спрятать при моем появлении под прилавок. Бутылку они открыли штопором, который я у них и купил после некоторых уговоров и серии изысканных комплементов.

— А зачем ты купил у них штопор?

— Ну я же видел сквозь окно витрины, как ты выбирала вино и решил, что эту бутылку ты выпьешь сегодня со мной. А бутылку надо будет чем-то открыть…

— Самодовольный нахал, — констатировала Ната и почему-то поджала губки.

— Что есть, то есть, — усмехнувшись, констатировал Родик со звонким хлопком вынимая пробку из горлышка. — Только есть одна проблема, барышня.

— Какая?

— У нас нет фужеров, — поведал Оболенский. — И не думай пожалуйста, что я сейчас как по мановению волшебной палочки достану из кармана пиджака два хрустальных бокала. Повторяю. Я не волшебник, я только учусь. Материализацию хрусталя мы еще не проходили. Штопор — пожалуйста, а хрусталь — увольте.

— Ну и подумаешь! — фыркнула Ната. — У нас же есть вторая бутылка! Открывай, Родион! Я буду пить из одной бутылки, ты из другой.

— Марочное французское вино? — переспросил Оболенский. — «Бордо», — он прищурясь посмотрел на этикетку. — Девяносто пятого года из горал? На скамейке в сквере? Как какой-нибудь пролетарский портвейн или херес?

— Да, — восторженно проговорила Ната. — Будем пить Бордо из горлышка как портвейн или херес в студенческие годы. Пить, закусывать сыром, который будем отщипывать маленькими кусочками и колбасой, которую будем просто отламывать!

— Очень романтично, — согласился Родик.

— А, что? Нет? — спросила Ната.

— Да! — кивнул Родион. — Конечно, да! Приятно встретит девушку в которой еще не угасло чувство прекрасного!

Он собрался было открыть вторую бутылку, Ната воскликнула, указывая пальчиком в сторону Эрмитажа:

— Смотри! Дворцовый мост разводят!

 

Глава одиннадцатая

В которой Родик и Натка пьют вино и смотрят на Луну, где по слухам плещется целый океан любви, а воздухе тем временем начинает витать бриллиантовый дым, почему-то с зеленоватым оттенком

Родион проследил за ее рукой. Два циклопических пролета дворцового моста действительно дрогнули. Между ними появилась небольшая щель и столбы поддерживающие провода трамвайной лини стали как-то неестественно заваливаться набок. Подсвеченные снизу сине-зеленым неоном створы Дворцового поднимались все выше и выше к нереально светлому, легкому как вуаль тумана, Петербургскому небу. Совершенно бесшумно. И благодаря этой бесшумности начинало казаться разводная часть моста совершенно не имеет веса.

— Сто лет живу в этом городе, — с благоговением в голосе проговорила Ната, — И сто лет при виде этого зрелища у меня захватывает дух. Настолько он необычное и нереальное. Иногда мне кажется, что если разогнаться от Невского проспекта на машине и въехать на разводящийся Дворцовый мост, то по нему, как по трамплину можно прыгнуть в небо и улететь далеко-далеко к звездам…

— Да, — сказал Родион тоже заворожено глядя на то, как Нева разлучает на несколько часов берега-братья. — Удивительный город, который каждую ночь делится на два, — Родик поежился, решил, что уже довольно прохладно, потому как дело двигалось к середине сентября, сбросил с себя пиджак и накинул его сверху на Наткин свитер, а сам присел рядом.

— Спасибо, — тихо проговорила Ната и передернула плечиками. — я действительно немного продрогла, — чуть наклонившись она коснулась плечом Родиона, а Родик просунул руку у нее за спиной и обнял девушку за тонкую талию.

— Ты не замерзнешь? — спросила она.

— Нет, — ответил он.

— Спасибо, — еще раз поблагодарила она склоняя голову ему на плече.

Так они и седели на скамейке в сквере вытянувшемся вдоль набережной недалеко от дворцового моста. Он думал о том как приятно пахнут ее волосы, она о том, какое все-таки настоящее, надежное мужское тепло исходит от этого еще несколько часов назад незнакомого мужчины, заставляя чувствовать себя спокойно и уверено.

А по Неве в сторону Ладоги размеренно, один за другим, наступая друг другу на винты, шли сухогрузы под утробное ворчание судовых машин, в шелесте рассекаемой форштевнем невской волны. Шли сухогрузы, тяжелые, неповоротливые и не по воротимые, словно какая-то неведомая, магическая сила влекла их из Гавани в сторону Ладожского озера. И казалось, что ничто на земле не сможет остановить этого целенаправленного движения.

И сотни неспящих глаз следили за ними.

И среди этих глаз были глаза Родиона и Наты.

А за всем этим был город, вытянувшейся вдоль реки анфиладой домов, разноцветные фасады которых с другого берега были похожи на фанерные декорации Большого театра.

А над всем этим плыла Луна, молчалива, бледная, бесстрастная и огромная…

— Моя бабушка говорила, — прошептала Ната, — что это Кот-краденец каждый вечер крадет с неба солнце, а потом, проказник этакий, всю ночь разъезжает по небу в серебряной масленке до краев наполненной маслом. Похоже, правда? — спросила она Родика пристально глядя на Луну. — Это я все про солнце которое ты можешь украсть. — уточнила она.

— Правда, — согласился Родион отпивая вина из бутылки. — Ничего винишко. Забавное, — он отщипнул немного от крохотной головки сыра которую обнаружил в пакете и продолжил, закусив винную сладость. — А еще я слышал, что если очень долго смотреть на Луну, то можно сойти с ума…

— Стать Лунатиком, — поправила Родиона Ната. — И ходить по ночам во сне… Дай мне тоже вина, пожалуйста и сыра, — попросила она. — А ты можешь затмить Луну?

— Ну если солнце могу, значит и Луну тоже… — он протянул ей бутылку. — Я не буду новую открывать пока. Пей из моей.

— Хорошо, — согласилась Ната. — А как? — в ее голосе появилась хитринка.

— Как я устраиваю затмения? — Родик отщипнул немножко сыра и протянул Нате.

— Угу. Спасибочки, — ответила она. — Да. Как?

— Не скажу, — просто ответил Родион.

— Почему?

— Потому, что стоит раскрыть одну маленькую тайну одной маленькой очаровательной женщине, как через пол часа о ней будет знать весь огромный мир. Может быть я когда решу стать известным иллюзионистом и заработаю на этом кучу денег.

— Как Копперфильд?

— Больше, — пообещал Родион.

— Никогда бы не подумала, что на затмении Луны можно заработать много денег, — прижимаясь к Родику сказала Ната.

— Деньги можно зарабатывать на чем угодно, — уверенно проговорил Оболенский.

— А еще на Луне бывают моря, — не слушая заметила Ната, жмурясь от удовольствия как кошка.

— И океаны бывают, — добавил Родион беря из рук Наты бутылку и отпивая. — Ну и, что с этого, — он пристально посмотрел на Луну. — Только на самом деле это никакие не моря и не океаны, а бескрайние пустоши и равнины расположенные от земли на расстоянии триста восемьдесят четыре миллиона километра.

— Все равно красиво звучит, — сказала Ната. — Океан Бурь. Море Ясности… — она задумалась. — Чего там еще приходит на ум из школьного ученбника по астрономии?

— Море Дождей, Море Влажности… — продолжил Родик слегка напрягая память. — Какая на Луне влажность? Какие дожди? Пыль одна!

— Ну и что? — сказала Натка. — Зато ты только вслушайся как красиво! Море Радости! Если бы ты владел Луной, то смог бы подарить мне Море Радости?

— Наточка, — с грустью в голосе сказал Родион. — Дорогой мой человечек! — Если бы я владел Луной, то подарил бы тебе не только Море Радости, но и Море Надежд помноженное на Океан Любви!

— Ну, — сказала Ната. — Такого океана на Луне положим нет.

— Ну и что? — хмыкнул Родион. — Какая разница? Согласно международной конвенции об освоении космоса Луна принадлежит всем государствам земли, то есть никому конкретно, а мне уж тем более. Так, что дорогая моя Наточка, море радости я подарить тебе не смогу, хотя очень бы хотелось…

— То есть как это никому не принадлежит? — встрепенулась Ната. — очень даже принадлежит. Я даже знаю кому! Вот!

— И кому же? — с усмешкой поинтересовался Родион.

— Луноходу!

— Не понял, — Родик недоумевая посмотрел на девушку.

— Вовчику Оболенскому!!! Луноходом мы еще в школе прозвали за то, что… — Ната торжествовала. — Ой, — сказала она. — Как интересно! — У вас же с ним фамилии одинаковые!

— Подумать только какое совпадение, — скептически заметил Родион.

— Нет, правд! — Натка повернулась к Родику. — Как интересноооо! — протянула она. — Вова Оболенский — мой одноклассник. — еще в школе он хвастался, что, дескать принадлежит к знатному роду графьев Оболенских! Дескать о его предках и у Льва Толстого упоминается в «Войне и Мире» и еще много где в разных исторических книжках… Очень он кичился своим происхождением и голубой кровью, хотя сам был тупица и зазнавала!

— Забавно, — сказал Родион.

— Так может ты ему дальний родственник? — Ната взяла бутылку вина у Родика, отпила из нее, уже ощущая как алкоголь запускает мягкие теплые пальцы под кожу на затылке.

— Может быть, — сказал Родик. — Но к сожалению ваш покорный слуга воспитывался в детдоме куда был определен сразу после родов. Единственное, что я знаю о своей генеалоги это то, что мою маму звали Анастасия Ивановна Оболенская… А было это все в славном городе Ростове, который стал мне на самом деле и мамой, и уж конечно, как в песне поется, папой. Так-то. Даже если у меня и появился некий дальний родственничек, что еще не факт. Мало ли в Бразилии Донов Педро? Да и что мне с того?

— Как, что? — всплеснула руками Ната. — Я же тебе самого главного не рассказала. Еще в школе Вовчик хвастался тем, что его предкам сам, — Натка подняла вверх указательный палец. — Сам Император Петр Первый Самодержец Всея Руси жаловал в вечное владение Луну. Представляешь? За это ему прозвище «луноход» и дали! А ты говоришь никому Луна не принадлежит. Луноходу! Вовчику Оболенскому она принадлежит! И тебе может тоже, раз ты Оболенский, — добавила она последнюю фразу. — Вот, так!

— Смешно, — надменно улыбнулся Родик.

— И ничего смешного! — возразила Натка. — Я своими глазами видела старинный документ, который Вовчик тайком слямзив у родителей приносил в школу. Манускрипт сей был запаян в целлофановый кулек, что бы не портился и в нем черным по белому было написано, что я, дескать такой сякой «Император Всея Руси Петр Первый жалую графу Оболенскому небесное светило Луну в вечное владение за заслуги перед отечеством нашим славным». И все это собственно рукой государя начертано! Представляешь за сколько этот документик, да еще с таким содержанием можно на каком-нибудь аукционе продать? О-го-го!

— Документик, говоришь, продать? — Родион Оболенский прищурившись посмотрел на захмелевшую Нату, а потом на плывущую над Невой Луну и почувствовал легкое покалывание в кончиках пальцев и холодок в животе. Так всегда бывало у него перед тем как на свет божий должна родится свежая, оригинальная идея? — И где он сейчас этот твой Вовчик Оболенский?

— Да там, же где и всегда, — сказала Ната. — Пьет водку в каком-нибудь баре или ночнике и рассказывает всем какой он умный. Или валяется у себя дома на Литейном в квартире пьяный в стельку. Жизнь прожигает, в общем.

— Богатенький? Раз жизнь прожигает?

— Богатенький, — кивнула Ната. — Хотя все относительно.

— А денежки у него откуда? — поинтересовался Родион. — Коммерсант, али кто покруче?

— Да, какой он к черту коммерсант, — отмахнулась Натка. — Единственное, что он мог в плане коммерции, так это фарцевать в школе жвачкой, которую ему папа привозил когда за границу на какой-нибудь симпозиум ездил.

— Так и с чего он ведет такой праздный образ жизни?

— Известно с чего, — ответила Натка. — Распродает фамильное имущество. Сдает знакомому антиквару по одной картине в год и живет припеваючи. А картин у него много! Оболенские-то все-таки графьями были. Видимо во время революции припрятали кое, что на черный день.

— Есть! — Родион хлопнул в ладоши. — Есть!

— Что, есть? — переспросила Ната.

— Бриллиантовый дым!

— Какой еще дым?

— Бриллиантовый!!! — Родион выхватил у Наты бутылку и сделал несколько длинных, булькающих глотков. — Феноменально! — воскликнул он. — Замечательно!

— Ты, чего? — спросила Ната.

— Идея! — с жаром проговорил Родик. — Понимаешь? Нет? У меня появилась ИДЕЯ! Это совершенно непередаваемое чувство. «Эврика!» — в свое время кричал Архимед. «Идея!» — кричу я. Бриллиантовый дым. Озарение!

— Да, к чему ты это все!? — Ната во все глаза смотрела на молодого человека. — У меня такое чувство, что ты сейчас пустишься в присядку.

— А это мысль! — воскликнул Родион, сходу опустился на корточки и пошел в присядку смешно выкидывая вперед ноги.

Ната рассмеялась.

— Эй, месье Танцор Диско! У вас все дома? — смеясь спросила она. — Прекратите сей час же! Вы привлекаете внимание широкой общественности, — Ната оглянулась и увидела, что компания пьющая пиво на соседней лавочке как-то странно смотрит на Родика и, сало быть, на Нату.

— Ну. И. Пусть. У. Меня. Все. Дома, — продолжая плясать, в так дыханию ответил Родион. У. Меня. Все. Дома. Ай! Да! Родик! Ай! Да! Сукин… Сын! Фу! — он присел на скамейку рядом с Натой. — Я твой должник, — сказал он ей.

— С чего бы это?

— Ты мне только что подарила просто гениальную идею!

— То есть так и гениальную?

— Вне всякого сомнения! — Родик указал на Луну застрявшую меж пролетов разведенного дворцового моста как в тисках. — Знаешь?

— Что, сколько стоит? Дворцовый мост, сколько стоит?

— К черту дворцовый мост!

— А, что? — Ната еще раз посмотрела туда куда указывал ей Родион. Луна, сколько стоит?

— Луна.

— Сколько?

— О-о-о! — протянул Родион. — И глаза его сверкнули адским, почему-то зеленым, пламенем. — Луна стоит минимум… — и Родион Оболенский назвал сумму.

 

Глава двенадцатая

В которой выясняется, что Луна стоит гроши, но с другой стороны сто центов — это доллар, сто долларов — это сто долларов, а сто миллионов долларов — это миллион раз по сто центов

— Ну, все, Наточка, я пошел, — сказал Родион.

— Удачи, любимый, — ответила Ната и обвив руками его шею, нежно и долго поцеловала. — Встретимся вечером, как договорились. Я помчала, а то мама мне из-за Женьки голову снимет! И смотри поосторожней с Вовчиком. Он и раньше был парнем со странностями, а сейчас, как мне тут рассказывали, крыша ему вообще ручкой сделала.

— Не беспокойся, — сказал Оболенский. — Я это учту.

Он вышел из машины, захлопнул дверь, заглянул внутрь автомобиля через лобовое стекло и улыбнулся. Ната помахала ему рукой и уехала.

Родик проводил автомобильчик взглядом, покачал головой и повернулся лицом к парадной дома на Литейном, где, как ему указала Натка, жил ее старый школьный знакомый — Вовчик Оболенский по прозвищу «луноход», весьма колоритная личность и натура несомненно широкая.

Глупый осенний ветер, как слепой щенок тыкался влажной мордочкой в кроны деревьев, пока еще беззубым ртом обрывая с них первые желтые листья, которые уже к концу сентября должны будут усыпать парки, скверы и тротуары города, а уж пригорода и подавно.

И скоро можно будет ходить аллеями, пинать листву, вдыхать сырой, с горчинкой осени воздух, и думать о том, что счастье это миг. Миг не на земле и даже не на небе, а где-то по середине, то есть в самом воздухе.

Мы вдыхаем эти миги, эти мгновения, эти молекулы живительного кислорода вперемешку с бодрящими молекулами счастья и от этого нам становится хорошо и приятно.

И нам кажется, что не все еще потеряно. ВСЕ еще впереди. Можно, сказать больше, ВСЕ уже рядом, стоит только свернуть за угол или зайти в парадную, и ты наткнешься на это ВСЕ. И это ВСЕ у тебя будет, обязательно и ВСЕнепременно.

Эти мысли пронеслись в голове Родика и осели на жердочках сознания как стайка перелетных птиц.

«Какое замечательное утро! — подумал Родион. — Какой замечательный город! Какой замечательный день намечается сегодня в этом городе. День Предвкушения Победы! Хотя и потрудится конечно придется…»

А утро действительно было замечательное. Достойное продолжение замечательной ночи, которую Родик с Натой начали встречать под разведенными мостами, а проводили в квартире одной Наткиной подруги-переводчицы, так кстати укатившей в Германию на Всемирный фестиваль пива по свое переводческой надобности.

Родик с удовольствием отметил, что дом переводчицы оказался очень и очень гостеприимным. Под вешалкой обнаружились мужские шлепанцы как раз его размера, в ванной свежее полотенце, кое какая еда в холодильнике, а широкая, размером с кавалерийский плац, кровать в спальне, за ночь даже не скрипнула, хотя Родион и Ната целеустремленно, до самого утра использовали ее по прямому назначению, то есть как ложе любви и страсти.

Родик порадовал Нату тем, что оказался мужчиной очень и очень активным, а Ната поразила воображение Родиона своей могучей фантазией эротической направленности и необузданным темпераментом которому позавидовала сама Жанна Д’Арк, а может быть и не позавидовала, потому как, если верить свидетельству современников, мужчинами Жанна не интересовалась, а скорее интересовалась женщинами.

В общем, все было здорово или, как говорят лилипуты применительно к такой ситуации, тютелька в тютельку.

Улыбаясь этим воспоминаниям, Родик потянул на себя дверь парадной, чувствуя легкое, но приятное головокружение, то ли от недосыпания, то ли от предчувствия того, что сейчас ему придется встретится с первой закорючкой в новом ребусе, который подкинула ему судьба и разгадка которого сулила прямо таки баснословные барыши. Настолько баснословные, что Ната сперва даже и не поверила…

… — Да какой дурак будет покупать у тебя землю ни где-нибудь, а на Луне? — Ната перекатилась на другую сторону кровати и прикрыла очаровательный голенький животик уголком одеяла. — Вот именно! Только дураки и будут!

— А ты думаешь мне будет этого мало? — хитро спросил Родион и отхлебнул вина из хрустального бокала.

— Фу, — сказала Ната. — Только не надо всех держать за идиотов!

— Почему всех? Только некоторых, — Родик прищурил глаза.

— Ну знаете, месье Ленинский Прищур! Только идиот будет платить деньги неизвестно за что!

— А вот тут ты не права, — сказал Родион. — Право собственности обычно подтверждается кучей разных бумажек, купчими, свидетельствами о собственности и так далее. Человеческое тщеславие — великая штука! Для пущей наглядности, — предложил Родион, — Проведем маленький, как говорят прокуроры, следственный эксперимент… Хорошо?

— Ладно, — Ната махнула рукой. — Давай. Только все равно ты меня не убедишь.

— Посмотрим, — усмехнулся Родион. Только ответь мне для начала — ты считаешь себя идиоткой?

— Нахал, — Ната сделала вид, что обиделась.

— Я так и думал, — улыбнулся Родион. — Ты, конечно, умная, уверенная в себе женщина, которую на мякине не проведешь.

— Конечно.

— А теперь представь себе гербовую бумагу… Представила?

— Зачем? — спросила девушка.

— Ну, представь!

— Хорошо, — Натка кивнула. — Представила я себе гербовую бумагу. Дальше что?

— Гербовую бумагу с водяным знаками… — Родион сделал паузу и поставил фужер на прикроватный столик.

— С водяными знаками, — послушно повторила за Родионом Ната.

— С большими круглыми печатями и угловыми штампами…

— Ну, допустим, — скептически хмыкнула она. — Представила.

— За подписью Нотариуса, председателя комитета по частной собственности Российской Федерации, председателя земельной регистрационной палаты Российской Федерации…

— Нет, — замотала головой девушка. — Это я себе представлять отказываюсь!

— Пускай, — сказал Родик. — Пускай будет просто много всевозможных подписей, разных, скажем, чиновников.

— Ну, ладно, — согласилась Ната. — В общем я должна представить себе некий солидный документ.

— Умница! — похвалил девушку Оболенский. — А теперь представь такую шикарную надпись на этой замечательной солидной бумаге…

— Какую?

— Свидетельство на право собственности.

— Подумаешь, — Ната пожала плечами.

— И ниже, — продолжил Родион. — На двух языках — русском и английском, ведь это будет международное свидетельство, красивым каллиграфическим почерком написано: Ранчо «Свобода». 218 гектар. Луна. Видимая сторона. Район кратера Тихо. Принадлежит Натали Дуренбаум согласно купчей от 18 ноября 1999 года.

— Сколько гектаров!? — Натка развернулась и приподнялась на локтях.

— Двести восемнадцать, — улыбнулся Родион. — А теперь представь себе это свидетельство на стене у себя в прихожей, рядом с вешалкой и лосиными рогами, в рамочке из красного дерева. А рядом, тоже в рамочке, снимок Луны со спутника на котором отчетливо видно где именно располагается твое ранчо, в виде аккуратно очерченного неровного прямоугольника.

— Но мне же никто не поверит! — воскликнула Ната.

— Почему? — спросил Родион.

— Потому, что уж больно это похоже на шутку.

— Ни каких шуток, — отрицательно помотал головой Родик. — К этому свидетельству у тебя будет подлинная купчая и даже приходно-кассовый ордер.

— Ха-ха! — рассмеялась Ната. — Ранчо «Свобода». Двести восемнадцать гектаров! Да мен столько гектаров в жизни не купить!

— Вот тут-то начинается самый интересный момент, — Родион даже потре руки от удовольствия. Как ты думаешь? Во сколько тебе, да не только тебе — любому желающему, обойдет такой земельный участочек?

— Ну-у-у-у, не знаю… Наверное это очень дорого!

— Ну, сколько? — во взгляде Оболенского заблестели зеленые, лукавые искорки.

— Ну… Сто тысяч долларов?… Двести?… Триста?… Пятьсот? Больше?

— Пять, — сказал Родик.

— Пять миллионов!? — переспросила Ната.

— Пять долларов, голубушка!

— Сколько!?

— И это при том, что твой участок площадью как Араратская долина. А скромный надел в четыре гектара тебе обойдется всего в пять центов. Дешевле чем литр молока!

— Ты сумасшедший! — констатировала Натка.

— Почему? — усмехнулся Родик.

— Ты бы еще даром землю раздавал. Это уже не ранчо — это сувенир какой-то.

— Ты совершенно права, Наточка. Это действительно ЛУННЫЙ СУВЕНИР. Фактически я буду торговать не землей, а сувенирами. А торговля сувенирами во всем мире считается очень выгодным бизнесом. Ты не представляешь с каким удовольствием человек показывает своим друзьям крохотный невзрачный камешек привезенный из Египта от подножия пирамиды Тутанхамона… Кстати, египетские дельцы давно уже наладили там у себя в Египте торговлю этими осколками былого величия… Или ракушку с какого-нибудь пляжа на Мальте… А тут не камень и не ракушка, а целых четыре гектара естественного спутника земли по символической цене! А сколько удовольствий? Свидетельство в рамочке — это ладно. А ведь каждый вечер такой собственник может выйти на улицу, посмотреть в небо и согреть себя мыслю о том, что в эту секунду над его головой проплывает несколько гектар его кровной собственности, сияющие отраженным светом солнца!

— Но почему так дешево? — поинтересовалась Ната.

— А смысл продавать дороже? — спросил Родион. — Вот смотри. Площадь Луны — три миллиарда восемьсот миллионов гектар. Если каждый гектар оценить в два с половиной цента, то вся Луна будет стоить около ста миллионов долларов. Теперь как? Много? Мало? Допусти обратная сторона Луны не будет пользоваться спросом. Все равно видимую сторону можно будет оценить в пятьдесят миллионов долларов. Допустим, что я не смогу продать всю Луну, но одну сотую я смогу продать?

— Ну не знаю, — задумчиво сказала Ната. — Мне все равно не верится.

— И напрасно, — упрямо сказал Родик. — Я тебе докажу. Тонкий расчет, немного предприимчивости и люди сами понесут мне свои денежки. Ты увидишь как это просто!

— Подожди, мечтатель! Ты забыл про Вовчика Лунохода. С чего ты взял, что он вот так запросто расстанется со своей царевой дарственной?

— Твой Вовчик, — сказал Родион. — Пошлый тип без доли фантазии.

— Так-то оно так, — согласилась Ната. — Но прозвище свое он получил не только за то, что Луной хвастал.

— А за, что еще?

— Вот те, на, месье Дедуктивный Метод! — рассмеялась Ната. — Потому, что он действительно ЛУНОХОД!

— То есть? — не понял Родион.

— Беспилотный радиоуправляемый аппарат!

— Ну и что?

— А то, что мозгов у него нет, вот что! — сказала Натка.

— Ну это даже к лучшем, — усмехнулся Родик. — Мозги есть у меня. Ната, знаешь зачем человеку голова?

— Думать.

— Правильно. А еще?

— Шапку носить.

— А еще?

— Э-э-э…

— Правильно, — сказал Родик. — А еще человек туда ест! — он дотянулся до столика, взял с блюдца несколько ломтиков сыра, колбасы, сложил это все в этакий сырно-мясной наполеончик, отправил себе в рот и стал жевать с видом явного удовольствия. — Ни фиво, Натафенька! — сказал он набитым ртом. — Пфорфвемся! Фде нафа не пфрапфадала!..

 

Глава тринадцатая

В которой Родик попадает в родовое гнездо, на деле оказывающееся гнездом разврата и, чисто, беспредела…

…Родик поднялся на третий этаж по широкой, замусоренной парадной лестнице пролеты которой поддерживали обшарпанные колонны с гипсовыми, щербатыми горгулями на верху, нашел квартиру по указанному Натой номеру и, помедлив с пол минуты, надавил на круглую, отполированную тысячью пальцев, лоснящуюся кнопку дверного звонка.

Где-то далеко в недрах квартиры послышалась мелодична трель, но ни через минуту, ни через две, ни даже через три, дверь никто так и не отворил. Родик позвонил еще раз с тем же результатом, а точнее без оного.

— Хм, — произнес Родион и мысленно открыл справочник «взломщика». Правило четвертое: «Во всем нужно идти до самого конца». Родик захлопнул справочник и, прежде чем уйти, подергал дверную ручку.

Дверь оказалась незапертой. Родик вошел в квартиру.

— Ничего себе квартирка, — пробормотал Оболенский и решил, что словосочетание — «родовое гнездо» как нельзя лучше подходит к уведенному им ландшафту помещения с пыльным налетом буржуазности, мещанства и претензией на аристократичность. — Весьма опрометчиво со стороны хозяина оставлять дверь в эту лавку с антиквариатом открытой!

Дубовый, старинный паркет, гобелены на стенах, набивная мебель в стиле ампир, зеркала в резных рамах, тяжеловесные горки, буфеты, комоды красного дерева с костяной отделкой, пропахшие нафталином и табачным дымом ковры, тяжелые бархатные портьеры на дверях, картины, гардины, снова картины, бронзовые статуэтки, подсвечники, мраморные статуи и вазы, конечно, же пресловутые слоники, фотографии…

Огромное количество фотографий времен царского режима на которых усатые, бородатые преисполненные собственного достоинства дяди в пенсне с золотыми цепочками, в цилиндрах и фраках, в тяжелых шубах и меховых шапках «пирожком», в расшитых золотом мундирах, стояли рядом с барышнями анемичного вида, затянутыми в корсеты и облаченными в кринолины, выглядывающие из-под норковых манто и горжеток. Тут же мальчики в смешных чепчиках и бриджиках с рюшечками, белокурые девчушки-херувимчики с длинными лентами вплетенными в золотые кудри, одетые в платьица с кружевной оторочкой.

— Смотри, Родион, — сказал себе Оболенский. — Чем черт не шутит, может действительно среди этих аристократического вида персонажей затерялись твой прапрапрадедушка или не дай бог прапрапрабабушка, царствие им небесное.

Может, сложись хромая судьба иначе ты, Родик Оболенский, а не «луноход» обитал бы сейчас в этом прибежище гнилого аристократизма и мещанства!

Кстати! А где он сам? Покажите мне того в чьих венах пульсирует настоящая голубая кровь, кровь родового аристократа, без примеси волжской бурлацкой бодяги, и калмыцкой степной закваски. Где же он, Великий и Ужасный благородный дон, граф Оболенский в четырнадцатом колене? Владелец Луны и прилегающих небесных территорий! Не уж-то дремлет в своей опочивальне под шелковым балдахином? — Родион оглянулся по сторонам. — Дремлет, — констатировал он. — И похоже, что не один.

В прихожей, ровно как и по всей довольно большой квартире (дверных проемов Родик насчитал как минимум четыре штуки, плюс холл с камином), царил богемный беспорядок, какой можно обнаружить наутро после грандиозного вчерашнего «бэмса».

«Похоже, что не только я вчера повеселился», — подумал Родион.

Фужеры с недопитым нектаром, пустые бутылки из под пива, пепельницы полные окурков.

Сами окурки торчащие из горшков с цветами. Не выключенный телевизор. Оборванные шторы. Истоптанный ковер с подмоченной вином репутацией. Остатки салата в мисках, обглоданные куриные кости на тарелках, огарки свечей в подсвечниках.

В прихожей груда одежды сорвавшейся с вешалки… Детали женского туалета разбросанные или развешанные по квартире — туфельки торчащие из-под дивана, лифчик одетый каким-то шутником на мраморный бюст Венеры Милоской, шелковые трусики подвешенные на острие стрелы бронзового купидона. Мужские портки заляпанные чем-то желтым небрежно брошенные на спинку кресла.

Журчание не выключенного душа из ванной, непогашенный газ на кухонной плите, пустые чашки с кофейной гущей на дне и окурки затушенные в чашках.

В общем, даже человеку неизбалованному светскими раутами станет понятно, что не далее как вчера здесь славно покутила рота бравых гусар во главе с героем всяческих анекдотов и народных баллад, отъявленным головорезом и специалистом по женской части, но не гинекологом, а как раз наоборот — поручиком Ржевским.

Родион прошел в комнату, остановился посреди холла, с некоторым чувством недоумения и скепсиса глядя на творящийся вокруг беспорядок, а проще сказать бардак.

К бурчанию диктора в телевизоре, и шуму льющейся воды из ванной примешивался некий третий хотя и странный, но не посторонний, а даже органично вписывающийся в обстановку звук. Так медведь ворочается в своей берлоге, так урчит река зажатая ущельем в горах Тянь-Шаня, так баргузин поворачивает вал!

«Уж не храп ли самого поручика доносится из дальней комнаты?» — подумал Родик и тихо ступая по ковру пошел на звук, который становился все отчетливее по мере приближения к дубовой двери в противоположном конце холла.

Двумя пальцами сняв с бронзовой дверной ручки кокетливо висевшие на ней муаровые женские чулочки и перевесив их на крону пальмы по соседству, Родион заглянул в комнату с храпом.

Это была спальня. На поистине королевской кровати, застланной красным, похожим на знамя революции постельным бельем, увитый телами двух спящих обнаженных нимф, закинув голову далеко назад, едва прикрытый простыней лежал здоровенный, голый как папуас, двухметровый детина с волосатой грудью, могучей шеей и крутыми бицепсами. Лежали и храпел самым живописным образом.

Звонкие рулады богатырского храпа рождались где-то внутри носоглотки Лунохода и таинственными путями, меняя обертона и тональности вырывались на свет божий песней спящего Святогора. Рука Вовчика Оболенского свешивалась с кровати мужественно сжимая в кулаке нет, не Меч-кладенец — почти допитую бутылку шампанского наполовину опустошенный ящик которого стоял тут же в ногах.

Казалось, что всего мгновение назад Вовчик в порыве отчаянного героизма шагнул из окопа с гранатой в руке навстречу своей смерти, что бы навсегда войти в анналы истории, как например Матросов или, там Мересьев, шагнул и упал сраженный коварной пулей обер-лейтенанта Морфеуса фон Фрейда, то есть застигнутый сном насмерть. И лежать ему теперь посреди бранного поля, а девы дивные будут оплакивать его погибель. И мощный дух Святого Перегара носился над всем этим…

Родион поморщился и прикрыл дверь.

Надо было принимать решение. Уйти и вернуться позже, либо остаться и ждать пробуждения Лунохода.

Родик решил остаться, рассудив, что четвертое правило «взломщика» распространяется и на эту ситуацию.

Он пошел в прихожую, закрыл дверь на внутренний замок, выключил воду в ванной, затем сходил на кухню, налил себе в чистую чашку холодного кофе из кофейника и снова оказавшись в холле уселся в кресло напротив телевизор, вытянув ноги и расслаблено откинувшись назад.

Программа новостей закончилась и по экрану мелькало нечто из жизни, то ли насекомых, то ли депутатов.

Обнаружив рядом с креслом «лентяйку», Родик попрыгал по каналам, наткнулся на изображение футбольного поля и минут десять, периодически отхлебывая ледяной кофе из чашки, наблюдал как мужики в желтых майках и сиреневых трусах, пардон за интимную подробность, старались забить мяч в ворота мужиков в синих майках и черных трусах, пардон еще раз. А под конец и те и другие попытались надраить физиономию дядьке в черной майке и черных… Мнэ… Трусах, стало быть, опять же. И поделом ему. Дядька этот все время сновал между гоняющими мяч мужиками, строил всяческие козни, показывал разноцветные бумажки, вставлял палки в колеса и расставлял рогатки где не надо.

Наблюдая за всем этим безобразием Родик задремал. Иногда отчетливые, резные как японские статуэтки «нэцке» слова типа «голкипер» и «форвард» на секунду возвращали его к действительности, но вскоре даже этого стало недостаточно и Родион отправился туда, где уже какое-то время пребывал его однофамилец Вовчик Оболенский по прозвищу Луноход.

Но несмотря на сходство фамилий двум молодым людям, двум представителям одного и того же поколения снились разные сны. Разные как по своей пророческой глубине, так и по красоте живописных образов.

…И снилось Родику, что он тонкий цветок на длинном, бесконечном стебле, рожденный от слияния капли вечерней россы с крохотно каплей грибного дождя, оторвавшейся от радуги и упавшей на кончик иглы портного пришивающего багровый полог заката к сиреневому краю горизонта в том самом месте, где заканчивается день и начинается ночь…

…И снилось Вовчику, что баксает он в казино, а ему, чисто не прет, потому как на рулетке остался один блэковый колер, а ему на блэк баксать в падлу, потому то и день сегодня не в тему задался…

…И снилось Родику, что в кончиках его пальцев рождаются вселенные, кружатся в вальсе и распадаются на мириады осколков, что бы осесть веером светлячков на ночном лугу, в запахе свежескошенных трав, где-нибудь на окраине мирозданья…

…И снилось Вовчику…

Впрочем Вовчик уже проснулся. Не только проснулся, но и живо заинтересовался персоной Родиона спящего в кресле посреди его квартиры.

— Ты, чисто, пацан не двигайся и стой где сидишь, пока я тебе калган жаканом не разнес! — услышал Родион сквозь сон. После чего послышался металлический лязг, и нечто твердое и холодное коснулось его носа.

Интуиция помноженная на богатый житейский опыт и природную любознательность подсказала Родиону, что так лязгает затвор оружия. В данном случае, довольно серьезного оружия.

Родион открыл один глаз и с удовлетворением отметил, что интуиция его не подвела, он действительно заглядывает в гладкий, пахнущий машинным маслом ствол помпового ружья.

— Ну, ты пацан, понял короче, что здесь тебе не цацки-пэцки! Баклань давай, че на мой флэт приканал?

 

Глава четырнадцатая

В которой идет сказ про то как маленький Вовчик так и не стал большим Вовчиком, а мир вокруг Вовчика стал маленьким, согласно закону всеобщего уменьшения

…Катастрофа! Мир уменьшается в размерах! Уменьшается все: деревья, дома, трамваи, таксомоторы, продавцы мороженого, светофоры, стулья, столы, столовые ложки, чайники и дверные ручки…

…Вчера расстояние до булочной уменьшилось на четыре шага, парадная лестница стала короче на одну ступеньку, верхний ящик буфета уже можно открыть не вставая на табурет, а что бы погладить старину — Тузика, приходится нагибаться…

…Это говорит о том, что Тузик, старый, добрый Тузик, прибившийся к семейству Оболенский в незапамятные времена и оставшийся жить в прихожей под вешалкой тоже уменьшается в размерах…

…Дворник дядя Саня так же стал меньше. Его метла укоротилась на целых пол метра. А в его кирзовые, восхитительно пахнущие дегтем, армейские сапоги, которые он снимал у входа в дворницкую, уже нельзя засунуть две ноги одновременно…

…Приезжающая по воскресеньям баба Катя стала совсем маленькой. Сморщилась и увяла. А в один прекрасный день ее не стало вовсе. Наверное уменьшилась до микроскопических размеров и теперь ее просто не разглядеть…

…Даже через папины очки, которые теперь вполне можно одеть на нос. Они тоже уменьшились, но это хорошо. Значит не все так плохо от уменьшения…

…Вчера мама сказала, что папа — ничтожество. Значит и папа уменьшается? Как такое может быть? Непонятно…

…Совсем плохо. Чулан в ванной стал крошечным и тесным. Штаб придется передислоцировать…

…Минус — щель под вечно закрытыми воротами в арке прилегающего дома стала меньше и в нее не пролезть. В соседний двор приходится ходить через улицу Пестеля…

…Плюс — расстояния сократились и улица Пестеля теперь совсем рядом…

…Парадокс — из-за уменьшения размеров шоколадных конфет в рот их теперь помещается гораздо больше…

…Еще один парадокс — костюм купленный «на вырост» уменьшился и стал в пору…

…Двойной парадокс — несмотря на то что мир стал маленьким, случился большой скандал: папе уменьшили зарплату…

…Мама сказала, что зарплата у папы теперь такая же маленькая как и все остальное. Бедный, крохотный папа…

…Вчера на антресолях был обнаружен мой малюсенький ночной горошек — немое свидетельство уменьшения мира…

…Расстояния сократились окончательно. Сегодня меня отправили в место которое раньше казалось очень далеким, как «за уралом» — в школу…

…Ура! По-видимому мир уменьшается неравномерно! Школа очень большая!..

…Увы, за два дня школа уменьшилась ровно в два раза. Обидно. Мир сдувается как воздушный шарик…

…За год школьный двор стал намного меньше. Футбольный мяч свободно его перелетает и разбивает окно учительской…

…Парадокс разбитого окна — окно маленькое, а переполох поднимается огромный…

…Сегодня на уроке нам рассказали, что такое ди-а-лек-ти-ка и я понял, что мир уменьшается ди-а-лек-ти-чес-ки…

…Например перемены между уроками пролетают очень быстро и кажутся маленькими. А уроки тянутся дольше и кажутся большими. В этом есть что-то странное…

…Черт! Большая перемена стала совсем маленькой! Перекурить не успеваешь!..

…Я понял в чем странность! Нам только кажется, что мир маленький. На самом деле он еще меньше…

…Мысль вроде бы интересная но неправильная. Вчера мне дал в ухо Витя Патнелеев из параллельного класса. Мне казалось, что он маленький, а на самом деле он занимается карате…

…Мир продолжает стремительно уменьшатся. Тут случайно заглянул в кабинет где учился первоклашкой. Парта за которой я сидел стала мне по колено…

…Мой папа превратился в лилипута. Вчера за неуд по поведению он почему-то впервые в жизни попытался выпороть меня ремнем. Я отобрал у него ремень, сгреб в охапку и запер в чулане. Мама посмотрела на меня с уважением…

…Вечером я открыл чулан. Придерживая штаны оттуда вышел заплаканный папа и сказал мне, что я большой сукин сын, а мать моя большая стерва. Затем он собрал вещи в один маленький чемодан и ушел к другой женщине…

…Спустя годы я узнал, что эта другая женщина была маленькой и милой. Видимо они с папой уменьшались гораздо быстрее чем остальной мир…

…Как странно. Мама моя за все эти годы нисколько не уменьшилась, оставаясь очень крупной, дородной дамой с жестким характером. Наверное потому, что была графиней. Папа мой никогда графом не был и я носил фамилию матери…

…На фоне всеобщего уменьшения мира я не заметил как уменьшился и исчез Тузик — мохнатая, крохотная псина, с грустными зачарованными влажными глазами…

…Не стало дворника дяди Сани, а у слова «уменьшился» появился еще один синоним — «спился»…

…Вообще не стало дворников! Наверное из-за их особой склонности к уменьшению…

…Школа уменьшилась в десять раз! Вчера приглашенный фотограф делал фотографии для выпускного альбома и наш класс едва помещался на некогда огромном крыльце…

…Здание института пока еще кажется большим, но я-то знаю, что все это только иллюзия!..

…Время обучения в институте сократилось. Меня забрали в армию со второго курса и выдали сапоги на два размера больше.

— Ничего! Портянок намотаешь — уменьшаться! — сказал взводный.

Наш человек!..

…Солдат, помни — дембель не за горами! Согласно закону уменьшения мира — срок службы уменьшается с каждым днем!..

…И действительно. Очень быстро мир уменьшился на два года…

…А когда я отслужил и вернулся, то понял, что мир не только стал маленьким, но и изменялся, но не просто так, а, чисто, по понятиям…

…Мир все мельчает, уменьшается. Самое страшное оскорбление — мелкий лох. Лошок…

…Вчера неожиданно уменьшилась моя мама…

…Самая маленькая вещь на земле — это гроб…

…Огромный мир человека всего за каких-то шестьдесят-семьдесят лет легко и быстро уменьшается до размеров деревянного ящика…

…Мама оставила мне завещание на двадцати пяти страницах. Тысяча восемьсот четыре предмета антикварной стоимости. По нашим меркам я богат несметно. Интересно, как быстро я смогу уменьшить это богатство?…

…Мир когда-нибудь превратиться в точку?…

…И снова о неравномерности. Количество друзей с каждым годом уменьшается. Количество врагов увеличивается…

…Мне открылась истина! Мир уменьшается ВНУТРИ нас!..

…Мне открылась еще одна истина! Надо МЕНЬШЕ пить и МЕНЬШЕ принимать наркотики…

…Мне открылась Истина Истин! БОЛЬШЕ всего тебе хочется делать то, что надо делать МЕНЬШЕ!..

…МИР ПРЕВРАТИЛСЯ В ТОЧКУ…

 

Глава пятнадцатая

В которой выясняется, что Солнце лучше сем Луна, а две жены лучше чем одна

— Очень интересно, — сказал Родион. — Может ты сперва волыну уберешь, а потом будем разговоры разговаривать?

— Чего ты мне тут трешь? Чего ты мне тут трешь? — ствол ружья описывал круги вокруг носа Родика. — Как ты на хату попал? — рявкнул Вовчик. — Колись, давай, а потом будем терки тереть.

— Через дверь, естественно, — Родион невозмутимо пожал плечами. — через дверь.

— Не гони, — возмутился Луноход. — У меня, тут, типа, трамвай, что ли?

— Нет, не трамвай, — согласился Родион.

— А двери, типа, тебе сами открылись?

— Типа, не сами, — сказал Родик. — Типа, они открыты были.

— Не гони!

— Он, правильно говорит, — послышался из спальни томный, сонный женский голос, с почти безразличной интонацией — Я тебе вчера сказал — пойди закрой дверь. А ты?

— Ну? — неуверенно произнес Луноход.

— А ты сказал: «Ну нахер эту дверь!»

— Ну?

— Вот он и вошел, ну…

— А нахера?

— А это ты у него спроси.

— Ну!? — Вовчик довольно сильно ткнул стволом ружья в нос Родика.

Родиона это несколько возмутило.

— А ты мне не нукай, — с металлическим спокойствием сказал он. — Не запряг еще. Бабе своей будешь нукать, — уточнил он.

— Вольдемар, — сказала женщина из спальни. — А он хам! Меня бабой обозвал, — и она добавила, обращаясь уже к Родиону. — Молодой человек, бабы на базаре, а я интеллигентная женщина. И впредь я бы попросила выбирать выражения…

— Заткнись, — рявкнул Луноход.

— Фи, — обиделась она. — Все мужики хамы и жлобы… — констатировала женщина. — Слова больше не услышите. Мудаки.

— Ты понял с кем живу? — то ли спросил, то ли просто сказал Луноход Родиону и крикнул в сторону спальни, — Сама дура!

— … — высокомерное молчание было ему ответом.

— И, типа, чего ты здесь чалишься? — Луноход отвел ружье от лица Родиона, решив, что нежданный гость достаточно безопасен, — это же, типа, моя хата, а не проходняк какой-нибудь!

— Разговор есть, — чуть понизив голос, с легким оттенком секретности произнес Родион.

— А-а-а-а… — протянул Луноход, — и поставил ружье не предохранитель. — Ты, типа, от Жука, гонец? Я же ему вчера сказал, что меньше чем за пять косарей я в этот блудняк вписываться не буду! Или, типа, он передумал?

— Нет, — сказал Родик.

— Не передумал!? А чего Жук хочет?

— Не знаю, — пожал плечами Родик.

— Не понял, — на Физиономии Лунохода отразилась напряженная работа мысли.

— Не знаю я никакого Жука, — уточнил Родик. — Кстати, а кто это?

— Баклан один, — как бы между прочим заметил Вовчик и злобно посмотрел на Родика. — Значит ты от Пантелеева? — сказал он с угрозой в голосе. — А в морду тебе не дать? — Луноход сжал увесистые кулаки. — А? В морду!?

— Нет, я не от Пантелеева, — поспешил заверить его Родик. — Я по поводу антиквариата.

— А-а-а-а, — рот Вовчика расплылся в улыбке. — Значит ты от Константина Ираклиевича?

— Да, — сказал Родик, не предполагавший, что все будет так просто. — Я от Константина Ираклиевича.

— А, что с Андроном? — участливо спросил Луноход. Почему Константин Ираклиевич его не прислал? — он отодвинул портьеру на окне и спрятал за нее помповое ружье. — Ты извени, что я так тебя встретил… Типа, сам понимаешь, незнакомый чувак, сидит в кресле, а я типа с бодуна…

— Приболел немного, Андроша, — с грустью в голосе сказал Родик. — Грипп, знаете ли… Осень…

— А ты кто есть Иракличу?

— Я — внучатый племенник…

— И зовут тебя…

— Родион.

— Замечательно! — воскликнул Луноход. — Катя! Свари-ка нам, типа, кофе!

— Сам свари, — послышался из спальни недовольный женский голос. — или прислугу найми…

— А ты у меня кто есть? — Луноход подмигнул Родику. — Катюха, жена моя, — сказал он шепотом и добавил уже громко. — Катя, пятьдесят баксов в гору!

— Засунь себе их знаешь куда?

— Сто баксов, Катя, или я пойду сам сварю! Мне не в падлу! — Луноход прислушался к тому, что творится в спальне.

В дверях появилась крупная, симпатичная брюнетка с мазками полустершейся косметики на лице, в коротком шелковом халатике и пушистых меховых шлепанцах. Она молча подошла к Вовчику и протянула руку ладонью вверх.

— Позолоти ручку, любимый, — сказал Катя.

Луноход снял со спинки кресла джинсы, порылся в карманах и выудил оттуда несколько смятых стодолларовых бумажек. Один такой смятый фантик он кинул на ладонь своей супруге. Та зажала его в кулачке и пошла на кухню картинно виляя мощными бедрами.

— Ишь, как задницей крутит! — рассмеялся Вовчик. — Это перед тобой, — сказал он Родиону. — Специально, что бы я ее к тебе приревновал! И принеси мне бутылку шампусика! — крикнул он вдогонку Кате. — Башка, млин, болит!

— Это, ж кость, чего ей болеть! — послышалось из кухни. — Таньку попроси. Чего она дрыхнет как сука последняя.

— Я не дрыхну, — послышался из спальни жалобный, почти детский голосок. — Я мле-е-е-ею.

— Любовница моя, Танька, — Вовчик представил голосок Родиону. — Танюха, кончай, типа, блеять, — в приказном тоне произнес он. — и принеси мне, типа, бутылку шампусика и два, типа, стакана.

— Я не блею, а мле-е-е-ею, — настаивал голосок на своем.

— Мне, типа, фиале-е-е-етово, — по козлиному проблеял Вовчик. — Потом возьмешь пылесос и проведешь приборку в квартире!

— Фи-и-и-игушки, тебе, Вовчик!

— Нет, ты, понял? — Луноход раздосадовано посмотрел на Родика. — С кем приходится жить? Понял?

— Женщины, — пожал плечами Родик и усмехнулся. Мол, сочувствую.

— Сто баксов, Таня, — крикнул Вовчик. — И без базара!

В дверях появилось чудное, худосочное, но миловидное создание в Вовчиковой рубашке и босиком. На цыпочках она подошла к Луноходу, поставила перед ним на столик бутылку шампанского и два фужера и протянул ручку ладонью вверх.

— Позолоти ручку, любимый!

К ней на ладонь лег еще один скомканный портрет американского президента.

— Мерси, Вовчик, — сказала Таня и ушла в спальню, похотливо взглянув на Родиона.

— Дорого ж они тебе обходятся, — сказал Родик.

— А, — небрежно сказал Луноход, запахнул полы огромного атласного, стеганого халата, уселся в соседнее кресло, взял в руки бутылку шампанского и сдернул с горлышка золотинку. — На самом деле это, типа, игра такая. Все равно они эти бабки из меня высосут как нефиг делать. «Вовчик, купи то! Вовчик, купи се!» — кривляясь, передразнил Луноход своих женщин. — А так… — раздался легкий, приглушенный хлопок. Из горлышка бутылки белой струйкой, как из ствола револьвера поднимался зыбкий дымок. — Держи! — Вовчик наполнил оба фужера и один протянул Родику. — А так я им говорю: «У вас, бабоны ест? Вот сами, типа, и покупайте!»

— Хитро придумано, — согласился Родион.

— А то! — Луноход подмигнул Родику и поднял фужер. — Ну? За свободную, типа, конвертируемую любовь?

— Годится, — сказал Родик и чокнулся с Луноходом. — А как они между собой уживаются?

— Как нефиг делать! — рассмеялся Вовчик. — Во-первых они не со мной уживаются, а с моей зеленью. А зелень — она действует очень, типа, примеряюще. А во-вторых у них вахтенный метод. Неделю Катька — моя жена, неделю — Танька. Очень удобно и никому, типа, не обидно! — Вовчик с удовольствием отхлебнул из фужера. — Ох, хорошо! Ты, типа, не обращай внимания, — обратился он к Родику. — Мы тут вчера гульнули малость… Сейчас, типа, Танюха порядочек наведет… Так, как там Константин Ираклиевич поживает?

— Нормально поживает, — уклончиво ответил Родик.

— Продал он мои яйца?

Из спальни послышался женский хохоток.

— Вовчик, кому, скажи, кроме нас с Катькой твои яйца нужны? Они ж у тебя ди-е-ти-чес-ки-е, — хихикая, по слогам проговрила Таня.

— Заткнись, курица нетоптаная, — бросил Луноход.

— А я про, что? — обиделась одна из жен Вовчика. — Сам виноват. Вчера я тебя просила, просила… Ты Катьку трахнул, а меня нет. Обидно мне это очень.

Родион понял, что пора блефовать.

— На Фаберже сейчас спрос упал…

— Ну! — удивился Вовчик. — Жалко. Бабончики-то кончаются… А в прошлый раз Ираклиевич говорил, что нет проблем!

— … Но Константин Ираклиевич сейчас как раз ведет переговоры с Сотбис и наши предметы будут включены в каталог на следующие торги.

— Сотби — это круто! — восхитился Вовчик. — Ну, Ираклиевич мастер!

— Что я слышу? — в комнате появилась другая жена Лунохода с подносом в руках на котором стоял серебряный кофейник, молочник, кофейные чашечки и блюдце с тостами. — Вольдемар, твои яйца пойдут с молотка? Забавно, — она нагнулась ставя поднос на стол, но непросто нагнулась, а так, что бы Родион увидел ее обнаженную грудь за оттопырившемся халатиком.

— Всех по углам разгоню, суки! — грозно пообещал Вовчик. — Марш на кухню посуду мыть! Нечего тут сиськами сверкать!

— Фи, подумаешь, — брезгливо сморщившись сказала Катя, задернула халатик на груди и вернулась на кухню, откуда через несколько секунд послышался шум льющейся в раковину воды.

— Появился другой интерес, — осторожно сказал Родион.

— Ну? — Луноход внимательно посмотрел на Родика.

— Один западный коллекционер русского происхождения целенаправленно скупает автографы императора Петра Первого — письма, записки, указы. Константин Ираклиевич подозревает, что он пытается создать монополию на архив Императора. Платит интересные деньги…

— Неее, — насупился Вовчик, поняв о чем речь. — Мне, типа, не интересно. Луна не продается.

— Почему? — спросил Родион. — За эту бумажку человек может заплатить…

— И слушать, типа, ничего не хочу! — оборвал Луноход Родиона. — Все, что хотите: Фаберже — пожалуйста! Хоть все двести четырнадцать предметов… Или сколько там осталось?! Этого… Как его… Рембрандат? Ради бога! Все три картины могу продать. Но, за правильные, типа, бабки! — уточнил Вовчик. — Золотой фамильный герб с пятью брильянтами могу продать! Там есть один брюлик с грецкий орех величиной. Я Иракличу показывал… А Луну — ни за что!

— И чего ты так уперся? — в комнате появилась Таня с пылесосом в руках. — Продай ты эту чертову старинную писульку! Толку тебе с нее? — Таня поставила пылесос в угол и принялась собирать разбросанные по квартире вещи. — Спокойней будет! Представляете? — сказала она Родиону. — Он как напьется, так давай эту бумажку каждому встречному поперечному в морду тыкать! — она сняла со статуи Венеры Милосской бюстгальтер и приложил его к своей груди поверх рубашки. — Не, — небрежно заметила она. — Это не мой. Это Катькин! — она перекинула бюстгалтер через руку и продолжила. — «Смотрите, — кричит. — Я Хозяин Луны, — кричит. — Сам император моим предкам Луну пожаловал!» Лучше б он твоим предкам особняк на Канарах пожаловал или хотя бы на Рижском взморье! — сказала она Вовчику. — Толку бы больше было. Правильно я говорю, Катя? — крикнула она в сторону кухни.

— Ничего вы, бабы, не понимает, — расстроено протянул Луноход. — Объясняю вам, дурам, типа, объясняю, а все без толку!

Большевики в семнадцатом году у моих предков Вологодскую губернию отобрали? Отобрали. Четыре крупных поместья на Смоленщине? Тоже отобрали! Пять особняков в Питере и три в Москве! Восемь рудников на Урале! Два сталелитейных завода. Конные заводы на Дону! Рыбные промыслы на Каспии! Где все это? Типа, нету!

А все некогда принадлежало нам, Оболенским! Я сам семейные амбарные книги читал! Одни только рыбные промыслы на Каспии приносили пять тысяч рублей годовых! Это все равно, что пол миллиона долларов в наше время!

А, что осталось у нашей фамилии, а Родион? Ничего, типа, ноль круглый! Гора разного старинного барахла общей стоимостью тех же пол миллиона.

Нет, уж! Пароход вам в рот! Луну я не продам никому! Все у Оболенских можно отнять! Но Луну у Оболенских никто не отнимет! Потому, что она, типа, в небе. До нее, типа, только на космическом корабле долететь можно!

— Ладно, ладно, — отозвалась с кухни одна из жен Оболенского. — Разошелся. Таня, успокой мальчика, я занята.

Танюша подошла сзади к Луноходу, обняла его и поцеловала в затылок:

— Успокойся, мой маленький! — ласково сказала она. — Никто у тебя ничего не отнимает…

— Да ну вас всех, — обиженно буркнул Вовчик, сбросил руки девушки со своих плеч и налил себе еще шампанского. — Так, что, Родион, — он отхлебнул из фужера, передай Иракличу, что нет и еще раз, типа, нет!

— Собственно, — осторожно заметил Родион, наливая себе кофе из кофейника и чувствуя, что окончательно вжился в роль посланника крутого антиквара. — У Константина Ираклиевича есть другое предложение по поводу этого документа.

— Ну? — напрягся Вовчик.

— Недавно, — начал Родион осторожно подбирая слова, еще пока не представляя, что скажет, но волна вдохновения уже подняла его и понесла. — На рынке автографов всплыл любопытный документ датированный временем правления Ивана Грозного и им же подписанный.

— Ну? — Луноход нахмурился.

— В этом документе царь Иоан Грозный жалует польскому шляхтичу Оболонскому…

— Точно, — сказал Луноход. — По нашему, типа, гинекологическому, дереву…

Таня, собирающая в мусорное ведро остатки вчерашнего разгуляева захихикала.

— Генеалогическому, Вольдемар, ге-не-а-ло-ги-чес-ко-му! — смеясь крикнула из кухни Катя. — Я точно знаю.

— Цыц, девки! — рявкнул Вовчик. — Ша, говорю, пока мужики тут проблемы решают! — он внимательно посмотрел на Родиона, что бы удостоверится, что то над ним не смеется.

Родион оставался невозмутимым.

— В общем, — продолжил Луноход. — По гинеака… Генеоко… По этому дереву, типа, видно, что наш род как раз и ведется от польских панов живших возле этой самой Оболони… И чего там нам, типа, Иван Грозный жалует?

— Солнце, — сказал Родик. — Иван Грозный жалует пану Оболонскому Солнце! За то, что этот славный пан спас его на переправе через реку Оболонь. Там так и написано: «За чудесное спасение солнечного государя при Оболони».

— Солнце? — удивился Луноход. — Солнце это круто! — Вовчик подумал. — Типа, круче чем Луна… И, что? Типа это можно купить?

— Нет, — Родион отрицательно покачал головой. — К сожалению Константина Ираклиевича это купить нельзя.

— Во, блин! — раздосадовано воскликнул Луноход. — А я то губу раскатал! Думал — теперь и солнцем владеть буду! Непруха какая!

— Этим документом владеет тот коллекционер, что скупает архив Петра Первого.

— И чего? — спросил Вовчик.

— Он предлагает обменять дарственную Петра Первого на дарственную Ивана Грозного!

* * *

— И где ты возьмешь эту дарственную? — спросила вечером Ната Родиона.

— Понятия не имею, — ответил Родик. — Впрочем… — Родик задумался. — Ната, скажи мне как художник художнику. Ты рисовать умеешь?

 

Глава шестнадцатая

По сути являющаяся лирическим отступлением четко характеризующим личность Рисовальщика Вадика Кулебякина, в рамках его конгениальности

Не признают милиционеры, пожарники, доктора и водители скорой помощи.

Не признают таксисты в такси, и дерут с непризнанных гениев два счетчика.

Официанты в ресторанах не признают и вчерашние котлеты под видом сегодняшних подсунуть норовят.

Контролеры в метро гениев не признают и бесплатно через турникет не пускают.

Летчики непризнанных гениев не признают и на прощание крылом серебряным не машут.

Песни про непризнанных гениев никто не слагает, стихи им никто не посвящает, а в энциклопедии они попадают редко и то по другому поводу.

Другие непризнание гении, непризнанных гениев тоже признавать отказываются.

Признанные же гении вообще считают, что непризнанных гениев не существует и все норовят им жеваной морковкой в глаз плюнуть.

Самое ужасное, что ученые доказали существование гена непризнанности и все это, дескать, ошибка в хромосомном наборе.

Так, что непризнанным гениям на признание рассчитывать не приходится. А приходится ждать пока вперед шагнет генная инженерия, чтобы ошибку эту в генах исправить.

Проблема только в том, что, как говорят злые языки, генную инженерию придумали сами непризнанные гении.

Вот и бродят по свету непризнанные поэты, писатели, музыканты и художники. Носятся из угла в угол со своими непризнанными поэмами из одного слова, романами написанными без употребления буквы «г» в тексте, операми из восьми нот, и жанровыми полотнами нарисованными чайной заваркой. То есть достают всех всячески и по всякому своей нетленкой.

Вадим Кулебякин тоже себя гением не признавал. Отсюда можно сделать вывод, что он был гением непризнанным.

Художественное училище он не закончил, потому, что ему быстро надоело рисовать керамические вазы, статуи в Летнем саду и фронтоны Михайловского замка.

Художником Вадим себя не считал, а носил гордое звание Рисовальщика, которое сам для себя и придумал.

И было у рисовальщика Вадима Кулебякина две страсти: Дождь и Одуванчики. Не считая, конечно, молоденьких натурщиц. Поэтому больше всего на свете он любил осень и лето.

Дождь № 7.

Ранним осенним утром Вадим Кулебякин проснулся в своей коморке на Васильевском и сердце его замерло от того, что по жестяному подоконнику окна крохотными стеклянными коготочками барабанил унылый петербургский дождичек.

Натянув стеганое, ватное, чуть пахнущее потом и сигаретным дымам одеяло на подбородок он полежал еще минут пятнадцать, млея от удовольствия, слушая как размеренно и чарующе шуршит дождь за окном, прижимаясь к гладкому теплому боку томноокой девушки Ангелины, забежавшей вчера на огонек и, как бы, опоздавшей на сведенные мосты.

Затем он откинул одеяло, сел на постели, свесив на пол ноги и сунув их в стоптанные шлепанцы, массируя шею и сонно причмокивая. Потом встал, подошел к окну и, с хрустом в спине потягиваясь, жмурясь, с явным наслаждением посмотрел сквозь запотевшее мутное стекло на залитые водой, серые крыши Васькиного острова.

Повернувшись к тахте он неожиданно заметил как живописно, чуть прикрытая одеялом, дремлет его вчерашняя муза и, одним только указательным пальцем, буквально несколькими отточенными линиями, на влажном стекле окна изобразил этот замечательный, выдержавший испытания веками сюжет. Стекло загадочно поскрипывало под подушечкой пальца.

В нескольких легки штрихах на окне проступало видение спящей, ослепительно прекрасной, обнаженной девушки. Не давая этому видению обрести четкие контуры, Дима подышал на стекло и картинка исчезала за белесыми шторками влаги.

Далее он подошел к девушке, нежно, но твердо поцеловал ее в плечико и прошептал на ушко слова про то, что «надо просыпаться и все такое». Пока барышня одевалась Вадик прошел на кухню, витиевато поздоровался там с пожилой соседкой по коммуналке, поставил на плиту чайник и заперся в уборной.

Напоив свою гостью чаем с пряниками, чмокнув на прощание в щечку, он выпроводил ее из квартиры, дав денежку на такси. А сам отправился к себе в комнату, чувствуя как трепетно стучит его сердце в ожидании чуда, которое сегодня наступит обязательно.

К чуду надо было подготовится.

Из-за старого обшарпанного шкафа на свет появлялся мольберт, но не простой а особенный. На само деле это был даже не мольберт, а кусок отполированного до блеска органического стекла, похожий на хрустальную пластину. К пластине прилагалась блестящая металлическая тренога-подставка переделанная из пюпитра. Тут же в шкафу нашелся спрятанный с прошлой осени мешочек с особыми кистями, которые никогда не касались красок. В этом же мешочке лежала мягчайшая замшевая тряпочка которой Вадик натер стеклянный мольберт до идеального блеска и гладкости, пока в стекле без тени искажения не стала отражаться его довольная физиономия.

Бережно зачехлив мольберт и сложив кисти в сумку, Вадик оделся, набросил на себя дождевик и вышел на улицу, вежливо сказав соседке до свидания.

Радуясь непрекращающемуся дождю он дошел до станции метро «Василеосторовская» и, блаженно улыбаясь спустился вниз по эскалатору, что бы через четверть часа оказаться на Невском проспекте у Катькиного садика.

Там он нашел свое место у чугунной ограды, снял чехол со стеклянное пластины, укрепил ее на пюпитре и, держа кисти наготове, стал смотреть как дождевые капли бегут по гладкому стеклу.

Прохожие шли мимо и не понимали, что делает этот странный человек в дождевике у залитого водой куска прозрачно пластмассы. А Вадик просто ждал, всматриваясь в водяные узоры на стекле, пытаясь поймать неуловимое дыхание дождя, слиться с его ритмом.

Вадик ждал чуда. И чудо происходило.

Капли дождя текли по стеклу, складываясь в дорожки, линии и штрихи, создавая неповторимые, изменяющиеся с каждой секундой узоры. Скольжении воды было беспорядочным и на первый взгляд бессмысленным, но в какую-то секунду все менялось и Вадик стал замечать в этом сумбурном движении некую предсказуемость.

Он выхватывал из руки подходящую кисть и едва уловимыми мазками подправлял форму только что скатившейся на мольберт дождевой капли. Тут же, но уже с помощью другой кисточки он с неописуемой легкостью создавал на стекле пространство по которому капля должна была проделать свой путь. И таких капель становилось все больше.

Кисти мелькали в руках Вадика как молнии. Капли начинали течь по стеклу в нужном ему направлении влево, вправо, вниз и даже, вопреки закону всемирного тяготения, вверх! С помощью широких кистей чуткие руки рисовальщика создавали задний план и перспективу. Пространство на прозрачном мольберте приобретало объем дышащих дождем небес и глубину водяного омута.

Внутри заполненного водой стекла оживал призрачный город. Призрачные, прозрачные трамваи текли по призрачным улицам, питаясь призрачным электричеством в прозрачных проводах. Призрачные люди раскрывали призрачные слюдяные зонты и прыгали по прозрачным лужам. Встретившись на призрачном перекрестке призрачно-прекрасные парень и девушка тянули к друг другу прозрачные руки и целовали друг друга прозрачными губами. Прозрачные птицы летели в призрачных небесах. Призрачные небеса накрывали прозрачный город призрачными невесомыми облаками…

Изображение на мольберте менялось постоянно, как картинка на экране телевизора, но вернее было бы сказать, что он двигалось, жило своей жизнью внутри стекла.

Иногда призрачный город исчезал мольберта и на стекле появлялся портрет некоего прохожего или прохожей, словно этот некто заслонял собой нарисованный дождем мир.

То это была странная, задумчивая девушка у который вместо волос вились дождевые струйки, то надменный курильщик трубки, выдыхающий водяной дым и пускающий его струящимися кольцами, то это был заплаканный дождем ребенок, жующий прозрачное яблоко.

Люди привлеченные зрелищем человека жонглирующего кистями над куском залитого водой секла останавливались, крутили пальцем у виска и шли дальше. Но Вадика это не смущало. Он вообще не обращал внимание на людей. Он рисовал дождем город. Самый прекрасный город на земле. И дождь помогал ему в этом.

Вода текла по стеклу вниз к жестяному желобку у основания пюпитра, и далее, по этому желобку в стоящую на асфальте трехлитровую банку.

Банка наполнилась, Вадик прекратил рисовать, закрыл ее полиэтиленовой крышкой, спрятал в сумку, зачехлил мольберт, уложил кисти обратно в мешочек и пошел домой, счастливый и обновленный.

Дома он достал банку, приклеил к ней этикетку на которой фломастером написал «Дождь № 7», и поставил на подоконник в ряд точно таких же банок с водой и этикетками. Затем он взял стул, развернул его спинкой вперед, сел напротив окна, положил руки на спинку, а подбородок на руки, и просидел так несколько часов зачаровано глядя на дождь в банке, пока в дверь к нему не позвонил Родик.

 

Глава семнадцатая

В которой Родион знакомится с самым стеснительным рисовальщиком в мире, живущем в раю из одуванчиков, узнает, что такое чудо, что такое оригинал, что такое копия, и что бывает еще оригинал копии

— Проходите, пожалуйста, — застенчиво произнес Вадик Кулебякин, делая назад шаг, похожий, скорее на реверанс и впуская Родика в свою комнатушку. — Вы Родион? Ната мне звонила… Сказала, что вы придете… И все такое… — Он замялся, спохватился и подвинул Родику стул стоявший у окна. — Садитесь, пожалуйста… Вот. Извините… — еще больше смутившись произнес Вадик.

Рисовальщик Кулебякин был самым скромным и застенчивым человеком на земле.

Родион почувствовал себя неудобно, словно застал Вадика за каким-то чрезвычайно интимным занятием вроде онанизма.

Неловкое молчание повисло в воздухе. Стало слышно как за стеной соседка переставляет банки в буфете в поисках малинового варенья. Вадик, вздохнул и присел на краешек тахты. Родик оставил у порога мокрый зонт, ангажированный на время у Наты, и осторожно опустился на предложенный ему стул. Ему почему-то захотелось выйти из комнаты, снова тщательно вытереть ноги о коврик на пороге, постучать в дверь и попросить разрешения войти, хотя он помнил наверняка, что все это только что проделал.

— Эээ… — собрался было нарушить молчание Родион, но запнулся, потому, что в Вадик в тоже самое мгновение произнес свое «эээ», намереваясь, что-то сказать.

— Эээ… — Кулебякин замолчал, спохватившись.

— … Вот, — закончил Родион свое «эээ».

— … Да, — многозначительно сказал Кулебякин и замолчал.

— Я не помешал? — спросил Родион, снова пытаясь взять в свои руки нить разговора.

— Нет-нет! Что вы! — Вадик как ужаленный подскочил с тахты.

— Сидите-сидите, — ласково, по-отечески успокоил его Родион.

— Спасибо, — с благодарностью в голосе произнес Кулебякин и снова присел на свое место.

Теперь Родиону захотелось предложить Кулебякину чаю, словно он, Кулебякин был в гостях у Родика, а не наоборот.

— Ната сказала мне, что вы… Эээ… — начал Родик, — Рисуете?

— Рисую, — сознался Кулебякин и покраснел. — Хотите посмотреть?

— Хочу, — кивнул Родик. — Если можно, — добавил он с осторожностью.

— Конечно, конечно, — засуетился Вадик Кулебякин, подскочил со своего места и заламывая руки стал метаться по комнате. — Где же он? Где же он? Где? — Вадик всхлипнул. — Вы не видели? — Кулебякин остановился и внимательно посмотрел на Родика.

— Что? — спросил Родион.

— Альбом с моими рисунками? И все такое…

— Вы у меня спрашиваете?

— У вас.

— Понятия не имею.

— Интересно, — Вадик остановился посреди комнаты и стал задумчиво грызть ноготь большого пальца. — Интересно, — еще раз повторил он себе под нос. — Очень интересно.

«Да уж, — подумал Родик. — Чем дальше, тем интереснее! Ну и Натка! Ну и присоветовала она мне уникума!»

Родион посмотрел по сторонам. Жилище Вадика Кулебякина нельзя было назвать просто интересным. Оно было ПРОСТО-СТРАННЫМ.

Обшарпанный шкаф, стол, тахта и…

Море одуванчиков!

Кругом плескалось белоснежное море одуванчиков! Не желтые цветочки из которых девчушки по весне плетут смешные венки, а именно те самые пушистые маковки, которые появляются к концу июля в каждом дворе, на каждой лужайке, вдоль газонов и тропинок в городских парках.

Одуванчики были везде. На шкафу, на стенах, на потолке. Белоснежные головки обрамляли люстру и струились вдоль карниза единственного окна в комнате. И что действительно удивительно — все головки были целыми. Ни одной хоть сколько-то ущербной. Только ровные, гладкие белоснежные пушистые шарики. И этих шариков было бесчисленное множество! Рай из одуванчиков!

Стену над тахтой украшало воздушное панно или скорее барельеф выложенный одуванчиками и изображающий… Трудно сказать, что именно. Скорее это изображение напоминало движение кучевых облаков в ветреный летний день. Родик уже было отвел взгляд в сторону, но вдруг снова посмотрел на барельеф. Ему показалось, что расположение облаков на барельефе изменилось.

«Чертовщина какая-то!» — подумал он.

— Это свет играет так… — смущаясь пояснил Вадик, заметив недоумение Родиона. — Всем кажется, что они движутся, а на самом деле это свет… И еще сквозняк… Наверное… И все такое…

— А почему одуванчики? — спросил Родик.

— Как же? — Кулебякин всплеснул руками. — Как же? Разве вы не понимаете?

— Нет, — Родик покачал головой. — Не понимаю.

— Никто не понимает, — расстроено вздохнул Вадик. — Никто.

— А чего тут понимать?

— Это же тайна? Разве не понятно?

— Нет.

— Смотрите, — Вадик сложил ладони лодочкой. — Вот это желтый, глупый одуванчик. — Видите?

Родик кивнул:

— Допустим.

— Очень желтый… Очень глупый… На излете мая…

— Чертовски поэтично, — сказал Родик.

— Да, — согласился Вадик Кулебякин. — Очень. Очень поэтично и трогательно. — он посмотрел на свои сложенные лодочкой ладони словно они были наполнены желтым цветом. — Видите? — еще раз спросил он.

— Вижу.

— А теперь не ведите, — Вадик сложил ладони горстью.

— Теперь не вижу, — согласился Родион мысленно покрутив пальцем у виска.

— Потому, что настала ночь, — пояснил Вадик. — Первая ночь лета. И все такое…

— Замечательно, — с усмешкой в голосе прокомментировал Родион.

— А наутро произошло чудо, — Вадим раскрыл горсть медленно, как раскрывается бутон цветка и на ладонях у него оказалась белая пушистая головка одуванчика. — За одну ночь, желтый, глупый цветок превращается в белый пушистый шарик. — Разве не чудо? — Вадик посмотрел на Родиона большими, ясными глазами.

— Я бы сказал фокус, — улыбнулся Родик и тут же поправил себя, что бы не огорчать этого странного, немного сумасшедшего человека. — Чудо. Конечно чудо! Можно посмотреть? — он протянул руку за одуванчиком.

— Пожалуйста, пожалуйста, — Вадик передал ему пушистую маковку.

На ощупь цветок оказался жестким и даже немного колючим.

— Как вы это делаете? — спросил Родион.

— Я люблю одуванчики, — ответил Вадим и почему-то покраснел.

— Я понимаю, — кивнул Родик. — Почему они не рассыпаются?

— Немного лака для волос, немного формалина, немного разных других реактивов. Они высыхают и не разлетаются, — пояснил Вадик. — Они тоже меня любят… И все такое…

— Замечательно, — Родик усмехнулся. — А это что? — он указал на подоконник, заставленный трехлитровыми банками.

— Это? — Вадик тоже посмотрел на подоконник.

— Ну.

— Это мои картины.

Родик поджал нижнюю губу:

— Картины?!

— Картины.

— Картины? В банках? Консервированные? Как помидоры?

— Почему как помидоры? — не понял Вадик Кулебякин. — Почему консервированные? Вот эту картину, — он взял в руки крайнюю банку. — Я нарисовал сегодня утром. Называется она «Дождь номер семь», а вот это, — он поставил на подоконник банку и взял следующую, — «Дождь номер шесть»… — А вот это… — Еще одна банка оказалась в его руках…

— «Дождь номер пять», — сказал Родик.

— Откуда вы знаете? — удивился Вадик Кулебякин.

— На бирке написано, — соврал Родик, потому, что по правде сказать надпись разглядеть он не успел.

— Да? — Вадим внимательно взглянул на этикетку банки. — Нет, — сказал он. — Это «Грибной дождь номер пять», — он поднял банку на уровень глаз и взглянул сквозь нее на свет. Зрачки Вадика быстро забегали, словно там, за выпуклым, чуть зеленоватым стеклом происходило какое-то движение. — Да, — уверенно сказал он. — Это «Грибной дождь номер пять», — И добавил. — «Диез шестнадцать».

— Что это значит, — спросил Родик. — Диез шестнадцать?

— Тональность картины, — пояснил Вадик. — Это «Грибной дождь номер пять» в тональности «Диез шестнадцать».

— Вы сумасшедший? — без обиняков спросил Родик.

Вадим нисколько не обиделся. Вадим улыбнулся. Он даже просиял.

— Вы тоже так думаете? — спросил он Родика.

— Как вам сказать, — дипломатично проговорил Родион.

— Вы тоже так думаете, — утвердительно произнес Вадик. — Все так думают… Впрочем, я понимаю, что со стороны я действительно похож на сумасшедшего рисующего картины в банках и покрывающего лаком одуванчики… — Вадим Кулебякин замялся. — Да, я действительно сумасшедший, — сказал он и посмотрел в глаза Родиону. — И все такое…

Взгляд Вадика был ясным, осмысленным и твердым. Взгляд Вадика был умным и холодным. Вадик не был сумасшедшим. Родион понял это и уже в который раз убедился в том, что там где начинаются творческие материи, заканчивается логика вещей.

— Так… — спохватился Вадик. — Вы хотели посмотреть мои рисунки, — сказал он. — Мне нужно найти альбом, — и Вадик встал на колени.

Кулебякин встал на колени и заглянул под тахту.

— Вот он, — сказал Кулебякин. А я его искал, — он достал из-под тахты большой альбом в толстом картонном переплете, похожий на альбом для фотографий. — Смотрите, — Вадик протянул его Родику, отряхнул на колени и присел на тахту.

Родион открыл альбом. Это действительно был шедевр. Уж насколько Родик понимал в «рисунках» такого толка, но то, что он увидел показалось ему верхом художественного мастерства. Вадик Кулебякин действительно оказался настоящим рисовальщиком.

— Снимаю шляпу, — проговорил Родик, пристально, с видом знатока рассматривая «рисунки». — Нет, правда, я действительно снимаю шляпу перед вашим гением! — сказал Родион и посмотрел на уже в который раз смутившегося Вадима.

— Нет, что вы! — сказал Вадик. — Какой я гений. Никакой я ни гений. Так… Рисовальщик. И все такое… Жить-то на, что-то надо?

Итак, что увидел Родик в альбоме рисовальщика?

В полиэтиленовые, прозрачные ячейки альбома, вместо рисунков и, тем более, фотографий были вставлен искусно заполненные бланки всевозможных документов: Паспорта — внутригражданские и заграничные; Удостоверения личности; Членские билеты всевозможных организаций, обществ и партий; Иностранные паспорта; нотариальные документы — купчие, доверенности, свидетельства; Просто свидетельства «в корочках» — об окончании разных учебных заведений, о рождении, о браке… И многое, многое другое…

Вадик Кулебякин был гением фальшивки. Вадик Кулебякин не гнушался ни чем. Он с одинаковым усердием и виртуозностью мог поделать паспорт гражданина республики Мозамбик и проездной билет на городской транспорт за ноябрь месяц.

Но основное достоинство Рисовальщика Вадика Кулебякина заключалось не в этом. Он проделывал документы не только любо страны мира, но и любого года, десятилетия, столетия и даже эпохи!

Первые несколько листов в альбоме было отведено вышеперечисленным шедеврам современности, но листая альбом дальше Родик как бы погружался в глубь времени.

Вот за тонкой пленкой полиэтилена лежало удостоверение генерального секретаря Коммунистической Партии Советского Союза Никиты Сергеевича Хрущева, которое вряд ли кто либо взялся отличить от настоящего — чуть потертое, блистающее кожаным глянцем обложки с золотым теснением, с фотографией лысого, круглолицего генсека и сиреневой печатью секретариата.

— Это удостоверение, — пояснил Кулебякин. — Меня попросил изготовить один коллекционер из Саратова — старый коммунист, как он говорил личный друг Хрущева. Я его заказ выполнил, а он не забрал. Помер. И все такое… — Кулебякин вздохнул. — Ничего удостоверенице получилось. Правда?

Родион кивнул и перевернул страницу и прочитал:

— Указ о всеобщей мобилизации… Товарищи! Отечество в опасности… — взгляд его скользнул вниз страницы. — Одна тысяча девятьсот сорок первый год… Подпись… Иосиф Сталин?

— Ага, — сказал Вадик. — Эту работу мне директор музей Великой Отечественной Войны заказал. Они хотели оригинал подменить и продать за границу. Не вышло у них там, что-то… А работа у меня осталась. Вот. И все такое…

— Да… — протянул Родик. — Забавно. Интересный у вас альбомчик получается, гражданин Кулебякин. Рисуночки у вас такие забавные…

— Да, — согласился Вадик. — Интересный, — и торопливо добавил. — Жить-то на, что-то надо…

— Это точно, — усмехнулся Родик и добавил чуть слышно себе под нос. — Одними сушеными одуванчиками, да консервированными картинами в банках сыт не будешь… А это, что?

— Где? — Вадик привстал с тахты и заглянул в свой альбом. — Это? — он деликатно указал мизинцем на «старинный» документ. — Указ об отречении от власти Николая второго. Сделан был по заказу реставрационного бюро Эрмитажа.

На оригинал у них реставраторы нечаянно кофе пролили. Так они мне эту подделку заказали, что бы дирекция не заметила. Только вот обман раньше вскрылся чем я работу закончил, — огорченно проговорил Кулебякин. — А так бы заменили оригинальчик на копию — никто бы и не заметил. Лежал бы он себе под стеклом как и раньше…

— То есть, как это — никто бы и не заметил? — спросил Родион.

— А вы, что думаете? — сказал Вадик. — В музеях под стеклом только оригиналы лежат?

— А как иначе? Это же музей!

— Наивный вы человек, извините, и все такое… — с легким осуждением в голосе проговорил Кулебякин.

 

Глава восемнадцатая

В которой выясняется, что Козьма Прутков был тысячу раз прав когда говорил: «Не верь глазам своими!» И в которой Родик не верит своим ушам

Родик поперхнулся. Давненько его не называли наивным.

— Все более или менее значимые музейные раритеты, — продолжил Вадик. — Давно уже перекочевали из запасников музеев в закрома антикваров и частных коллекционеров. Большая часть из того, что вы видите под стеклом — копии искусно изготовленные такими же рисовальщиками как я.

— Это же золотое дно! — поразился Родик.

— Скорее не золотое дно, а золотая верхушка айсберга, извините, — поправил Кулебякин Родиона. — Музеи — дешевка! Витрина гастронома с окороками, колбасами и фруктами из гипса или папье-маше. Все такое красивое, сочное, с пылу с жару… У прохожих текут слюнки, но есть это нельзя, потому, что это не настоящее!

— Я к тому, — сказал Родик, — Что, кто-то на этом делает колоссальные деньги.

— Делает, — согласился Вадик. — Хотя, по правде сказать, в большинстве своем копия ничем не отличается от оригинала. Различия может обнаружить только спец по этому делу.

— И картины в музеях — подделки?

— Извините, — обиделся Вадик. — Не подделки, а копии! Но, копируют все, что имеет хоть какую-то ценность! В мире рисовальщиков четкое разделение труда, — пояснил Кулебякин. — Я, например, специализируюсь на подделке… — Кулебякин запнулся. — На копировании документов. Есть рисовальщики изготавливающие копии картин. Есть «ювелиры». Есть «скульпторы»… И все такое…

— А, что? — поинтересовался Родион. — «Данайя» в Эрмитаже, которую кислотой облили тоже была не настоящая? В смысле копия?

— Не-а, — отрицательно покачал головой Вадик. — «Данайя», то как раз была настоящая. Поэтому и переполох такой поднялся. Ее вскоре собирались в штаты продать. Один питерский рисовальщик уже над копией работал… Да вот беда случилась… А мое дело маленькое. Я документы копирую. Я, так сказать, — Вадик улыбнулся. — Интеллектуальный, высокохудожественный ксерокс!

— И много вы изготовили таких копий? — спросил Оболенский, кивнув на альбом с «рисунками».

— Много, — уклончиво ответил Вадик. — Жить-то на, что-то надо?

— Профессиональная тайна рисовальщика? — усмехнулся Родион.

— Угу, — кивнул Кулебякин. — Зачем вам знать? И все такое?

— Действительно незачем. Что я — налоговый инспектор, что ли? Мне просто интересно.

— Ну… Если интересно… И все такое… То, множество я всяких указов царских переделал и прочих автографов, — с гордостью сказала Вадик. — Начиная от Владимирской Руси, и по нынешний день. С пергаментом могу работать, с берестой… Это с одной стороны. А с другой документы на защищенной бумаге. С водяными знаками, там, и голограммами разными…

Письма рисовал… Например весь цикл писем Пушкина к Наталье Гончаровой — моя работа.

А Пушкин такой шалун был, — мечтательно произнес Кулебякин и зажмурился, словно вспомнив работу над письмами Поэта. — Такой шалун… Такие закавыки на полях выделывал… Рисуночки рисовал, просто стыд! И это в письмах к любимой женщине!

Потом, мне приходилось «Войну и Мир» толстого копировать. Третий вариант. Ну — это рутина сплошная! Пять тысяч страниц скорописного текста!

Вообще в моем деле самое сложное сделать копию бумаги на которой автограф размещается. Долго приходится возится с синтезом целлюлозы, слои фильтровать, добиваясь эффекта старения… Вам интересно? — спохватился Кулебякин.

— Очень интересно, — ответил Родик. — У вас, что, есть своя химическая лаборатория?

— У меня? Да какая это лаборатория? Так — баловство с микроскопом… — Вадик встал, подошел к шкафу и распахнул обе дверцы.

Внутри, вместо вешалок с одеждой и полок с постельным и прочим бельем на широкой столешнице стоял: микроскоп, спиртовая горелка со змеевиком, портативный компьютер от которого к микроскопу и каким-то другими электронным устройства тянулись змеевидные жилы проводов.

На узких полках в беспорядке, а точнее в порядке ведомом только Вадику Кулебякину, стояли склянки и колбочки с какими-то жидкостями, коробочки с порошками, ванночки, бутылочки, резинки, пипетки, сверкающие хромом инструменты похожие на хирургические. Тут же лежали стопки картона, бумаги, кожи, полиэтилена и прочего картонажного материала.

Родика поразило сначала как столько разнообразных веще могут поместится в одном платяном шкафу, но присмотревшись он понял, что задняя стенка у шкафа отсутствует, а за самим шкафом находится широкая ниша, служившая некогда дверным проемом. Вход в соседнюю комнату замуровали, а ниша осталась и поэтому шкаф внутри был в несколько раз больше чем снаружи.

— Вот, извините, — смущенно произнес Кулебякин. — Рабочее место рисовальщика. Это так, ерунда. Если мне нужны какие-то серьезные исследования, то я делаю их на работе. Я тут на пол ставки в НИИ «Спецматериалов» работать устроился. Там-то техническая база получше! И все такое…

— Все равно, — сказал Родик. — Впечатляет, гражданин Кулебякин! А на самом деле вы не такой божий одуванчик, каким хотите сразу казаться! — заметил Родион.

— Опять вы про одуванчик, — обиделся Вадик и произнес, глубоко вздохнув. — Одуванчики — особый случай. Я их люблю и они меня любят… Вот… Извините…

— Это вы меня, Вадим, извините, — поспешил оправдаться Родик. — В жизни каждого человек есть место хобби. Вы любите лакированные одуванчики и картины в банках? Ради бога! Кто вам запретит? Я люблю шелест банкнот и по характеру этого шелеста на слух могу определить номинал купюры. Кто мне запретит? Никто! Это мое хобби! Правильно?

— Наверное, — Вадик робко пожал плечами. — Вы хотите заказать мне какой-нибудь рисунок? — спросил он.

— Хочу, — сказал Родион. — Очень хочу. Даже не знаю, что я бы без вас делал!

— И какой?

— Да пустяки, — отмахнулся Родик. Судя по всему, для вас, рисовальщик Кулебякин, это сущие пустяки. — Мне нужна обычная дарственная.

— Заверенная, — спросил Вадик.

— Естественно!

— Нотариусом?

— Нет.

— А кем? — оживился Вадик.

— Да ерунда, — улыбнулся Родик. — Иваном Грозным. Государем Иваном Грозным, — поправил он себя.

— Интересно, — глаза Вадика блеснули. — У вас есть оригинал?

— К сожалению нет, — Родик развел руками.

— А, что у вас есть? Копия? Фотография? Ксерокопия? Эскиз?

— Ничего этого у меня нет, — сказал Родион. — У меня есть только текст документа. Я так подозреваю. — Родик понизил голос. — Что оригинала в природе не существует, — произнес он как бы по секрету. — понятно?

— Так это «мифок»! — обрадовано воскликнул Вадик Кулебякин. — обожаю такую работу!

— Какой еще «мифок»? — спросил Родик.

— «Мифический документ»! — глаза Вадика загорелись. — Работа для настоящего рисовальщика! Это такой документ, которого на само деле не существовало, но в историю он вошел как якобы действительно существовавший. Например — «Письмо казаков турецкому султану». Миф чистой воды — «мифок»! А многие, даже маститые историки, считают, что это письмо действительно было написано! Мне даже приходилось делать копию с этого «мифка», как якобы с оригинала. Вот. Извините…

— А чему вы так обрадовались? — поинтересовался Родик.

— Как, — Кулебякин всплеснул руками. — Как? Это же действительно интересная работа! Одно дело изготовить копию существующего документа, а другое дело СОЗДАТЬ документ той эпохи! Вам же нужен НАСТОЯЩИЙ документ той эпохи, а не банальная поделка под старину? Правда?

— Ну да, — кивнул Родион. — Бумажка должна соответствовать. А, что есть какие-то сложности? — подозрительно спросил Оболенский.

— Нет, что вы! Никаких сложностей. Конечно, же я берусь за эту работу. Когда вы хотите получить результат?

— Чем скорее — тем лучше, — сказал Родион.

— Две недели вас устроит?

— А побыстрее?

— Я то могу побыстрее, — Кулебякин развел руками. — Химия не может. Нужно подготовить бумагу… И все такое… Извините… — застенчиво стал бормотать Вадик. — Только процесс катализа неделю займет… Но если в ущерб качеству… То… Хотя выдавать некачественный рисунок не в моих правилах… Но если вы будете настаивать… Извините… Это вам не сургуч сварить… Извините…

— Хорошо, хорошо, — Родион прервал его бормотание. — Две недели так две недели, черт побери.

— Ладно, — с благодарностью кивнул Кулебякин. — Я не люблю когда меня торопят. Мне нужно настроится… И все такое…

— Еще одна маленькая деталь, — сказал Родик. — Сколько это будет стоить?

— Немного, — Вадик посмотрел на Родиона чистыми детскими глазами. — Я много не возьму. Вы Наткин знакомый и все такое… А мы с ней восемь лет в одном классе учились. Я ее за косички дергал… Извините… — Кулебякин смущенно посмотрел себе под ноги.

— Сколько? — терпеливо спросил Родик.

— Ну, — заюлил Вадик. — Реактивы нынче дорогие. Жить то как-то надо… И вообще, сами понимаете… Извините…

— Ну?

— Семьсот… Дорого?

— Чего — семьсот? — чувствуя подвох, переспросил Оболенский.

— Американских президентов, — сказал Вадик. Вы считаете, что семьсот долларов это дорого за старинный документ, тем более автограф самого государя Ивана Грозного?

— Не понял, — сказал Родик. — Какой старинный документ? Где старинный документ? Какой такой автограф? Это же подделка!

Вадик Кулебякин насупился и сел на тахту.

— Очень обидные мне ваши слова, — сказал он и засопел. — Я настоящий Рисовальщик. Я подделок не делаю. Вам нужен этот старинный документ — вы его получите. Не хотите — купите в канцтоварах набор китайских фломастеров и нарисуйте сами. Вот. Извините… И все такое… — он отвернулся к окну и стал смотреть на свою последнюю картину за стеклом трехлитровой банки.

— Ладно, — сказал Родик, вставая со стула. — Через две недели вы получите пять сотен и не одной американской копейкой больше. Торговаться больше не советую.

— Хорошо, — оживился Вадик Кулебякин. — Только для вас и Наты. Давайте текст.

— Вот, — Родик достал из кармана пиджака бумажный листок и протянул Кулебякину.

Вадик развернул его и стал читать про себя, медленно шевеля губами.

— «… и жалую в вечное владение Солнце в поднебесье. Иван Грозный, государь всея Руси…», — в слух прочел он последнюю фразу. Даже не прочел, а как бы сглотнул на одном дыхании. — Синтаксис придется немного изменить, — выдохнул Вадик. — Таких речевых оборотов в то время не было. Уж поверьте мне. Я этим вопросом немного занимался… А так ничего… Правильно. И все такое… Вы изучали историю России? — спросил он Родика.

— Чего я только не изучал, — отмахнулся Родион подходя к двери и беря в руки Наткин зонт. — Я зайду через две недели. Хорошо?

— Заходите, — сказал Кулебякин. — Примерно в это же время. Я думаю работа уже будет сделана.

— До свидания, — сказал Родик, еще раз окинул взглядом жилище Вадика Кулебякина: одуванчики, картины в банках, шкаф-лабораторию и покачал головой. — Нет, гражданин Кулебякин. Вы не сумасшедший, вы даже не божий одуванчик… Вы ЖУК!

Вадик уставился на Родиона.

— А как вы догадались? — спросил он.

— Интуиция, — сказал Родик и вышел из комнаты натолкнувшись в дверях на старушку-соседку с кастрюлей борща наперевес. — Извините, бабушка, — сказал Оболенский. — Я весь в пардонах. Где тут у вас дверь?

— Там, — каркнула бабуля в сторону выхода и добавила. — Вадик, Проводи человека!

— Извините, — послышался голос Вадима Кулебякина, но Родика уже и след простыл.

 

Глава девятнадцатая

В которой выясняется, что жизнь подчинена четырем математическим действиям, но Родику не одно из них не подходит, потому, что примитивная математика идет вразрез с его убеждениями

Охота началась.

Родион Оболенский шел по следу, как гончая почувствовавшая запах зайца, распутывая петли и продираясь сквозь ольшаник в погоне за жертвой. И сколько бы косой не хитрил, сколько бы не петлял, ныряя в овраги и прячась за перелесками, ему все равно не уйти от острых зубов. Потому, что в этом и состоит смысл охоты. Один убегает — другой догоняет.

Все просто. Можно сказать больше. В любой охоте жертва в принципе обречена быть загнанной, пойманной и освежеванной.

Для Родика уже не имело значения как он это сделает, каким таких хитрым, заковыристым способом он добьется своей цели. Для него имело значение только то — что жертва существует, и этого ему было вполне достаточно. Он уже ясно предвидел финал. А в финале, посреди широкого дубового стола, на серебряном блюде, свесив ножки, лежал запеченный, а точнее спекшийся, ароматный, фаршированный заяц, нашпигованный «капустой», любовно украшенный «зеленю», но, естественно, не киндзой, петрушкой или, там, листьями салата, а благоухающими типографской краской долларами.

«Что такое „ничего“ и как сделать „чтоб было“». Над этой, на первый взгляд, пустяковой проблемкой вынужден биться любой человек, лишь стоит ему постичь азы банальной арифметики, если он, конечно действительно Homo, и, тем более sapiens!

Четыре простых математических действия: сложение, умножение, деление и вычитание. Это то на чем основывается умение делать деньги. И дело даже не в бухгалтерии.

Кто-то любит складывать и умножать, накапливать богатство и скирдовать его в копны. Колосок к колоску, зернышко к зернышку и пополняются тебе закрома, нарастает жирок и приходится ослаблять поясной ремень на лишнюю дырку.

Кто-то любит делить и отнимать. Запустить руку в чужой карман и не вынимать ее оттуда как можно дольше, при этом держа нож у горла карманообладателя. Но это уже не дело, а форменный разбой на большой дороге. За это официальные органы и покарать могут, а обиженный обладатель кармана, подвергнутого такой математической операции, нанять неласковых дядек с базуками и пластикой взрывчаткой, то есть киллеров, кому не ясно.

Как говаривал духовный наставник Родиона Оболенского Костя Остенбакин: «За такие шутки, в зубах бывают промежутки!» А Родик уважал и ценил мнение Кости Остенбакина. Костя Остенбакин был для него непререкаемым авторитетом. И в части стоматологии тоже.

Родик также свято чтил кодекс взломщик. Третье правило взломщика, на первый взгляд простое и незатейливое, гласило: «Пользуйся черным входом!» То есть никогда ничего не взламывай!

Родик и не взламывал. Родик знал, что истина как всегда находится где-то посередине.

Родик не складывал и не умножал, не делил и не отнимал. Родик извлекал квадратные корни.

Он плел силки и расставлял сети так, что обескураженный его кавалерийским напором индивидуум сам нес ему деньги бережно завернутые во вчерашнюю газетку.

Обладатель энной суммы в купюрах крупного, среднего и мелкого достоинства зачаровано шел на зов Родика, переставляя ватные ноги и преданно глядя в глаза, как зомби, как розовый кролик загипнотизированный мистическим танцем священной кобры.

Человек похож на клубок ниток, с виду упругий, гладкий и неделимый как бильярдный шар, но стоит потянуть за одну единственную ниточку и клубок этот начинает разматываться до тех пор пока в руках у тебя не окажется мягкий ворох шерстяной пряжи.

Родик играл с людьми как задиристый котенок играет с клубком шерсти. Сам процесс дерганья за ниточки доставлял ему удовольствие!

Люди в сути своей разные, непохожие друг на друга как разноцветные клубки ниток в плетеной корзинке у вязальщицы Жизни, которая вяжет из них огромный шерстяной полог судьбы, вплетая жизнь одного человека в жизнь другого с помощью изнаночных и лицевых петель.

Клубки разные, но ниточки-то одинаковые! Одни и те же страстишки управляют людьми! Нужно только выбрать нужную нить и набросить ее на крючок. А дальше вяжи — не хочу, хоть веревки вей из человека. И очень даже просто.

Вот живет себе человек и ничем его вроде бы не проймешь. Все у него есть. И жена красавица. И два джипа в гараже. И бронированная дверь шестикомнатной квартиры… Живет себе человек, но нерадостно ему живется. Как раз потому, что все у него есть. Как поется в одной старой одесской песне:

Не хватает ему чего-то. Скукой лютою оборачивается для него жизнь. Тоска его пробирает до самых печенок.

Работа его не веселит. Деньги его не веселят. Женщины его не веселят. Клоуны в цирке его и те веселить отказываются, потому, что ему все равно не смешно.

И идет он по жизни с угрюмой физиономией. И в душе у него обида и разочарование.

А бывает наоборот, но так же. Нету у человека ничего. Точнее есть, но мало.

Комната в коммуналке. Жена — толстуха. Дети — двоечники и пустой холодильник. И жизнь его, тоже, естественно, не веселит.

Работа его не веселит, потому, что это не работа а оплачиваемое хобби. Деньги не веселят, потому что их нет. Женщины не веселят, потому, что кому он нужен в своей пыжиковой шапке. Клоуны в цирке и те веселить отказываются, потому, что ему не до смеха.

И идет он по жизни с угрюмой физиономией. И в душе у него обида и разочарование.

— Ибо задолбало, — говорит и тот и другой.

И хоть задолбало их по разному, но не хватает им одного — ощущения собственной значимости. Нужно им обоим нечто такое, что было бы выше их собственной жизни. Нужно им прикосновение к звездам, или, на худой конец, к лунной поверхности.

И не счесть числа таким людям.

Именно на этих овечек, заплутавших по жизни и рассчитывал Родион, начиная свою лунную аферу.

Он не собирался отнимать у людей деньги, он собирался сделать людей счастливыми, или, хотя бы, дать им иллюзию счастья в обмен на небольшое вознаграждение.

В сердце Родика было достаточно благородства.

Разве не благородная мысль — поделить небо на части и раздать его людям?

Луна. Миллионы лет человечество смотрело в небо на бледный диск ночного светила, наслаждаясь его серебряным светом, без всякого на то права.

И вот появляется человек которому принадлежит этакое богатство.

Но он не таит его. Не смотрит на Луну украдкой, так, что бы никто не заметил, наслаждаясь своей собственностью и теша собственное самолюбие. Не торгует этим правом из-под полы, для особ избранных и привилегированных.

Он говорит всему человечеству:

— Возьмите! Возьмите себе часть Луны и будьте счастливы! Возьмите просто так, почти задаром, за гроши, за копейки! За сумму покрывающую только накладные расходы! Возьмите Луну — она теперь ваша! Любите ее! Наслаждайтесь ей! Наслаждайтесь ее блеском! Ведь Луна светит отраженным светом солнца, но теперь солнечный свет отражается от кусочка Луны, который принадлежит только вам. Разве это не прекрасно?

 

Глава двадцатая

В которой Родион и Ната едят лунный торт, Родик демонстрирует совершенство мужской логики, а Натка, почему-то выступает в качестве его оппонента

— Разве это не прекрасно? — Родион стоял перед Натой Дуренбаум подняв руки к небесам, как пастор взывающий с алтаря к божественному провидению.

— Прекрасно, прекрасно… Успокойся, — сказала Ната.

Она сидела в кресле напротив Родиона, поджав под себя ноги и кутаясь в легкую ангорскую шаль. В руках у нее была кружка горячего чая а на журнальном столике перед креслом, на вращающемся блюде пестрел кремовыми розочками надрезанный ровными долями бисквитный торт. Треть его уже была уничтожена и поэтому торт походил на ущербную Луну.

По предложению Наты Родион расквартировался на время в квартире подруги переводчицы, которая должна была вернутся из германии аж через полторы недели.

И вот Ната приехала к Родику в «гости», с очаровательным тортиком как и полагается приезжать гостям.

Как-то так получилось, что девушка оказалась поверенной во все дела Родика и ей это нравилось. Она чувствовала себя частью какого-то заговора.

— Мы с тобой как Бони и Клайд! — сказала она Родику как-то. — Пока мы вместе — у нас все получится.

Родиону это сравнение не очень-то нравилось, поскольку он, в пику голливудским грабителям банков, считал себя честным экспроприатором. Но Родик мирился с такой вольностью в оценке их отношений, тем более, что Ната действительно оказывала ему неоценимую помощь. Начиная с того, что девушка просто подарила ему очередную гениальную идею и заканчивая тем, что Родик усиленно эксплуатировал Наткиных знакомых.

Что ж. Как известно «женщина — друг человека». Все великие мужские свершения произошли с подачи женщин. Сопротивляться этому факту бессмысленно, да и незачем. Хотя бы потому, что мужчин, которые покоряют горные вершины, совершают вооруженные перевороты, опускаются в кратеры вулканов, летают в космос, прыгают в высоту с шестом и в длину с разбегу — рожают те самые женщины, роль которых мы тут принижать никак не собираемся.

Тем временем Родион продолжал метать искры и излучать молнии:

— Разве это не здорово дать людям возможность прикоснутся к небу. К черту небо! К космосу! К тому, что раньше казалось им таким далеким и недоступным! Разве не стоит это нескольких легких мистификаций, которые помогут мне сделать людей счастливее?

— Иными словами, — сказала Ната. — В борьбе за достижение великой цели все средства хороши? — она хитро посмотрела на Родиона и ее чудные серые глазки блеснули из-под очечков. — Почему бы тебе просто было не обокрасть Вовчика пока он дрых после грандиозной попойки? Наверняка тот замечательный старинный документ за которым вы, месье Даритель Лун, развернули охоту был спрятан не слишком далеко.

— Кража? — Родион снисходительно посмотрел на девушку. — Барышня, — осуждающе произнес он. — Барышня, это не наш метод!

— Ну почему? — спросила Ната.

— Потому, что это не мой класс! Украсть сможет любой карманный воришка с Московского вокзала. Я никогда ничего не ворую. Я беру только то, что мне дают. Кража — это банально, скучно и не интересно, — Родион поморщился. — Какое удовольствие можно получить роясь в комодах и ящиках письменного стола. Никакого! А вот когда человек, сам, своим золотым ключиком отпирает заветную дверцу занавешенную пыльным холстом с изображением очага, открывает и протягивает тебе бумагу стоимостью миллион долларов, — Родик зажмурился от удовольствия. — Только тогда настоящий взломщик испытывает истинный триумф. Триумф ловкости ума над ловкостью рук!

— Тортик хотите, месье Буратино? — игриво спросила Ната.

— Не-а, — Родик покачал головой и опустился в пухлое кресло напротив девушки.

— А зря, — Ната поддела кусочек «Луны» серебряной лопаткой для десерта и переложила на свое блюдце. — Вкусный тортик, — сказал она облизывая лопатку измазанную кремом.

— Верю, — согласился Родик, задумчиво глядя на все убывающую «Луну» из бисквита. — Но чего-то уже не хочется.

— Странно, — сказала Ната.

— Просто наелся, — пожал плечами Родион. — Спасибо, очень вкусный торт… А чего тут странного?

— Да не то странно, что ты наелся, — сказала Ната. — И слава Богу. Мне больше достанется… А то странно, что; с одной стороны ты отказываешься воровать и говоришь, что это низкий класс; с другой стороны ты готов пойти на обычный подлог и всучить Вовчику подделку вместо оригинала. Вот, что странно! — она отпила чаю из кружки. — Нет?

— Нет, — Родион покачал головой. — Ошибаешься. Это не подлог. Это взаимовыгодный обмен.

— Ха-ха-ха! Три раза, — театрально рассмеялась Ната. — Взаимовыгодный обмен для тебя. А для него — подлог!

— Ничего подобного, — возразил Родик. — Для него это тоже выгодно. Самолюбие твоего Вовчика теперь раздуется до размеров галактики. Вот уж он потешит его вволю, пеняя человечеству на то, что оно, де, греется в лучах его солнца. И благодаря его солнцу его друзья-братки могут на Канарах или, там, каких-нибудь Сейшелах принимать солнечные ванны, превращаясь из болванчиков розовых в болванчиков бронзовых. Твоему «луноходу» это очень выгодно. Солнце — это тебе не Луна какая-нибудь которую только ночью и видно, по большей части кусками, — Родик снова посмотрел на расчлененный на доли торт. — Да и то не всегда, — добавил он.

— Но это же неправда! — воскликнула Ната. — Солнце ведь не его!

— Знаешь, — улыбнулся Родион. — Как говорят в Одессе по подобному поводу?

— Как?

— Шо вы говорите? А кто об етом знает? — Родик рассмеялся. — Маловероятно, что Вовчик когда-нибудь узнает о том, что его бумажка не стоит и лунного камешка. Для этого ему нужно будет, опираясь на тот документ, который я ему всучу, попытаться закрепить права на солнце в официальном порядке, то есть юридически. А это бессмысленно. Выгоды он с этого все равно получить не сможет! Потому, что какая ему с этого может быть выгода? Разве что Вовчик додумается с каждого землянина брать абонентскую плату за пользование солнечным светом. Но что бы додуматься до этого — нужно иметь хоть чуточку фантазии. А у «лунохода» нет и этого. Да и технически такая афера практически не осуществима, — хмыкнул Родик. — Поэтому делать он этого никогда не станет.

— И все равно это будет обман, — упрямо сказала Ната, откусывая кусок торта.

— Не обман, — еще раз повторил Родион. — Не обман, а мистификация! Иллюзия. Я создам у Вовчика Оболенского иллюзию того, что Солнце принадлежит ему. Это такой фокус. Ты же не станешь утверждать, что все фокусники обманщики? — Родик улыбнулся Натке. — Не станешь?

— Стану, — сказала Ната.

— Как!? — удивился Родион. — И Гудини обманщик? И твой обожаемый Копперфильд? И даже этот, как его, Эмиль Кио?

— Да, — сказала Ната. — То есть нет… То есть… Тьфу! Запутал ты меня совсем! — Натка шутя замахнулась на Родион десертной лопаткой которой уже тянулась за другим куском торта. — Это же совсем другое!

— А ты уверена? — Родион хитро посмотрел на Нату. — Фокусник заставляет людей думать, что в цилиндре у него находится кролик. Я заставлю кролика, в смысле, Вовчика думать, что у него есть целое Солнце! Чем я отличаюсь от фокусника?

— Демагог, — фыркнула девушка.

— Попрошу без оскорблений, — улыбнулся Родион. — Ведь все логично. Так?

— Так, так, — сказала Ната. — Против мужской логики не попрешь.

— Вот именно, — Родик рассмеялся. — Вообще существует три вида логики.

Формальная — когда дважды два всегда равно четырем.

Женская — когда дважды два равняется четырем, пяти, шести, девяти. Как захочется.

И мужская — когда дважды два равно четырем, пяти, шести, девяти и даже девятнадцати. Как докажешь.

— Смешно, — хихикнула Ната. — Расскажи лучше как ты сам собираешься юридически закрепить за собой право на Луну? — спросила она, принимая на свое блюдце еще один кусок бисквитной «Луны».

— Очень просто, — ответил Родион. — Существует международный закон о брошенной собственности. Брошенной считается любая собственность у которой нет или не стало хозяина. Согласно этому закону брошенная собственность переходит к тому кто первый предъявит на не права. До последнего времени Луна считалась такой брошенной собственностью…

— Ты сказал «до последнего времени»? — перебила Ната Родиона. — Значит кто-то уже взял ее в оборот?

— Увы и ах, — Родик развел руками. — Подожди секундочку.

Он встал из кресла, сходил в прихожую и вернулся со своим кейсом. Щелкнув замочкам Родион открыл крышку и достал из чемоданчика тот самый июньский номер журнала «People», который прибыл с ним на поезде «Жмеринка Санкт-Петербург». Перевернув несколько глянцевых страниц Родион вывернул журнал «на изнанку» и протянул его Натке.

— Месье читает по-английски? — немного удивленно прогорал Ната. — Хм… «Thomas Moor — Landlord of the Moon», — прочитала она заголовок статьи. — Томас Мур — Хозяин Луны… Что это? — спросила Натка.

— Это замечательная история о том, как один хитроумный американец украл у меня Луну.

— Уж так и украл, — Ната посмотрела с недоверием посмотрела на Родика и стала читать медленно шевеля губами, морща лобик, вспоминая перевод некоторых английских слов.

— Ну, не украл, — сознался Родион. — Опередил, скажем. Идея витала в воздухе и он ее просто подхватил на лету. Самое обидное то, что Луна ему не нужна, точно также как она не нужна «Луноходу». Он не знает, что ему делать с таким богатством! Этот Томас Мур — обычный американский обыватель, пожиратель гамбургеров и хотдогов. Пошлый тип, — огорченно махнул Рукой Родион.

— Но, судя потому, что здесь написано, — сказала Ната. — Если мой дрянной английский позволил мне правильно перевести, Луна принадлежит этому Томасу на законном основании. По праву сосбвенности. Так?

Родик улыбнулся.

— Это и обнадеживает, — сказал он. — Что у нас гласит народная мудрость? Закон, шо дышло, куда повернул туда и вышло! Когда я получу дарственную Петра Первого, то смогу совершенно законно претендовать на Луну.

— Это как? — Ната отложила журнал и снова принялась за торт.

— А так, — сказал Родион, протянул руку и взял у Натки десертную лопатку. — Дай-ка и я еще Луны отведаю! — от переложил себе на блюдце кусочек торта.

— В смысле? — не поняла Натка. — Как — отведаю?

— Очень просто… — Родик раскрыл рот. — Ам! — Он откусил и продолжил с набитым ртом. — Понимаешь… Юридически, Петр Первый еще за долго до Томаса Мура заявил свои права на Луну… — Родион проглотил кусок и запил его чаем из своей кружки. — Вот. О чем свидетельствует дарственная Вовчика Оболенского. Заявил, стало быть, и тут же передал свои права династии Оболенских. Имея эту дарственную я могу оспаривать права Томаса Мура в любом суде, любого государства. Что я и сделаю, лишь только дарственная окажется у меня в руках. И очень даже просто. Вот, — сказал Родион.

— А деньги? — спросила Ната.

— А деньги будут потом, — сказал Родион. — Дай только срок.

— Нет, — Натка махнула рукой. — Где ты возьмешь деньги, что бы расплатится с Димкой Кулебякиным? Он конечно художник, божий одуванчик и все такое, но за работу ему заплатить придется. Да и вообще. Я так понимаю, что это не последние траты. Денег тебе понадобится много. Ведь так? Где ты их возьмешь?

— Это не те деньги, Наточка, из-за которых можно беспокоится, — улыбнулся Родион Оболенский. — Эти ничтожные по сравнению с залежами лунных камушков суммы я достану в мгновение ока.

— Ну-ну, — усмехнулась Натка. — Интересно посмотреть как ты собираешься в мгновение ока раздобыть несколько тысяч долларов!

— Как говорил мой друг Костя Остенбакин, — сказал Родион. — «В этой стране деньги валяются на тротуаре!» — Родик многозначительно посмотрел на Нату. — Нужно только нагнуться и поднять!

— Ой-ой-ой, — Натка скептически скривила губки. — Если бы все так было просто, то все люди, в этой, как говорит твой Костя, стране ходили бы богатыми и счастливыми.

— Опять же. Как говорил мой друг, Костя Остенбакин, — снова затянул свое Родик. — «Если ты такой умный, то чего ты такой бедный?» Иными словами умный человек бедным по определению быть не может. Либо он умный, либо одно из двух!

— Да, кто он, черт возьми, это твой Остенбакин!? — воскликнула Ната.

— О-о-о-о… — таинственно протянул Родион. — Костя Остенбакин это — Великий Человек.

— Это все объясняет, — с сарказмом в голосе заметила Ната и насупилась. — Не хочешь говорить — не надо. Не очень-то и хотелось.

— Когда-нибудь я тебе расскажу, — пообещал Родион. — Это замечательная история.

— Спасибо, — недовольно сказала Ната. — Большое тебе спасибо! Просто огромное спасибо, что не отказал!

— Ладно тебе, — усмехнулся Родион. — Не обижайся.

— Ну и как ты собираешься в мгновении ока раздобыть несколько тысяч долларов? — видя, что от Родика больше ничего не добиться Ната перевела тему.

— Я же сказа, — ответил Родион. — Очень просто. И ты мне в этом поможешь!

— Я!?

— Ты, — сказал Родион. — Обещаю массу незабываемых ощущений! — он загадочно улыбнулся. — Кстати, — заметил Родик. — Рисовальщик Кулебякин на самом деле не такой уж и божий одуванчик каким хочет выглядеть!

— Правда? — Ната как-то странно посмотрела на Родика.

— Угу, — кивнул Родик. — Никакой он не божий одуванчик… Он — ЖУК!

Глаза Натки Дуренбаум округлились.

— Откуда ты знаешь? — чуть помедлив, оторопело спросила она.

 

Глава двадцать первая

Один день из жизни Иван Иваныча

Иван Иваныч Бобриков был человеком умным и знал как делать деньги.

Иван Иваныч Бобриков делал деньги методично, как плотник заколачивает гвозди.

Иван Иваны Бобриков понимал толк в коммерции, и коммерция с благодарностью отвечала на его притязания.

Иван Иваныч Бобриков любил хорошую водку, крепкое пиво, селедку под шубой и молоденький продавщиц из своего торгового хозяйства под водочку в банный день.

Иван Иваныч Бобриков имел кое какие связи в мэрии, а так же рыльце в пушку перед женой, налоговой инспекцией и своими компаньонами.

Иван Иваныч Бобриков носил аккуратную стрижку, короткую шею, волосатые пальцы и округлое брюшко.

«Арбуз растет, а хвостик сохнет!» — любил повторять Иван Иваныч.

В активе у Иван Иваныча было двенадцать торговых павильонов на Звездном рынке, шесть на Южном, маленький ресторанчик на Канонерской улице, который так и назывался «Канонерка», и табуреточное производство в поселке Громово.

В пассиве — вечно недовольная, порядком надоевшая жена, ленивая теща, семнадцатилетний сын-лоботряс и инфантильная дочь от первого брака. Все вместе — огромная черная дыра в которую улетали деньги методично и с умом заработанные Иван Иванычем.

Что вы думаете обычно слышит рано по утру от близких и домочадце глава семейства Иван Иваныч, не успев сунуть ноги в теплые тапочки и прогуляться туда куда даже царь пешком ходит?

— Здравствуй, Иван Иваныч?

— С добрым утром, Иван Иваныч?

— Как тебе спалось, Иван Иваныч?

Фигу с маслом! Каждое утро он слышит только одно:

— Иван Иваныч, ДАЙ!!!

Чего дай, естественно, понятно. А кому не понятно — можно объяснить.

— Дай ДЕНЕГ!!!

Бобриков достает портмоне, прикрывая содержимое кошелька от посторонних глаз, вынимает из него разноцветные хрустящие бумажки разного номинала и вкладывает их в протянутые ладошки.

Домочадцы долго разглядывают количество нулей на бумажках, недовольно крутят носами и садятся пить чай с плюшками. Или, там, кофе с гренками. Что кому нравится.

Сам Иван Иваныч дома не завтракает, на скорую руку скребет себя электробритвой, влезает в двубортный костюм, берет ключи от машины, сотовый телефон, кожаную папку с документами и исчезает в дверях, иногда даже забыв сказать до свидания.

Такая вот картинка с выставки. Этюдик в розовых тонах. Называется: «Утро коммерсанта». Достойный пера Шишкина или Репина, что без разницы.

И куда вы думаете направляется Иван Иваныч Бобриков в столь ранний час? По делам коммерции? Подсчитывать вчерашнюю выручку и журить нерадивых продавцов? Ничего не подобно! Иван Иваныч Бобриков направляется к любовнице пить кофе, благо дома его этим самым кофе не напоили.

Летит он, значит, Бобриков на своем авто к ней через пол города, а она уже поджидает в красном шелковом пеньюаре и томной неге к этому пеньюару прилагающейся. Все женщины Иван Иваныча, естественно, кроме жены Иван Иваныча, знают, что он любит красное нижнее белье с черной оторочкой и томных барышень в этом белье обитающих.

Иван Иваныч — эстет.

К любовнице Иван Иваныч ездит не повелению сердца или какого либо другого органа, а потому, что по средам он всегда ездит к любовнице. И его любовница всегда знает, что в среду в девять ноль-ноль, не раньше, не позже к ней приедет Иван Иваныч с бутылкой шампанского и тремя красными розами. Всегда с бутылкой шампанского и всегда с тремя красными розами.

Иван Иваныч — человек педантичный.

Далее Иван Иваныч имеет любовницу три раза по сто двадцать семь секунд. Один раз в ванной, одни раз в кухне на столе и один раз в прихожей на коврике. В спальню Иван Иваныч не заходит. Ему некогда.

Иван Иваныч — человек занятой.

Сунув любовнице в красные шелковые трусики с черной оторочкой зелененькую бумажку Иван Иваны снова влезает в двубортный костюм, берет ключи от машины, сотовый телефон, кожаную папку с документами и исчезает в дверях, иногда даже забыв сказать до свидания.

Любовниц Иван Иваныч тоже меняет педантично. Раз в года на двадцать третье февраля. Видимо делает себе подарок.

Подчиненные Иван Иваныча уважают. Он склонен прощать им мелкие оплошности, но за крупные устраивает головомойку.

Иван Иваныч — человек справедливый и снисходительный.

«Ну, это баня, баня…» — любит повторять Иван Иваныч обнаружив у какой-нибудь из продавщиц беспорядок за прилавком или замызганный фартук.

И нет такой продавщицы которая бы с ним в бане не побывала. Это обязательное условие для повышения зарплаты.

Как ни странно в бане Иван Иваныч моется, а не то, что вы подумали. Продавщицы это знают и поэтому охотно на баню соглашаются. Если Иван Иваныч и маньяк, то, отнюдь, не сексуальный. Просто Иван Иванычу доставляет удовольствие парится или, там, душ Шарко принимать в окружении обнаженных женских тел, как это делали римские патриции.

Иван Иваны — человек начитанный.

Устраивает такое положение вещей конечно не всех. Отдельные, особо предприимчивые барышни не прочь вступит с Иван Иванычем в более тесные отношения в надежде на дополнительные материальные блага, но Иван Иваныч кремень. На работе — ни-ни.

Иван Иваныч — человек принципиальный.

Помывшись, Иван Иваныч влезает в двубортный костюм, берет ключи от машины, сотовый телефон, кожаную папку с документами и исчезает в дверях бани, иногда даже забыв сказать до свидания.

Коммерцию Иван Иваныч ведет умело. Следит за конкурентами и играет на понижении цен. За это конкуренты его недолюбливают и даже пытались сжечь два торговых павильона на Звездном рынке. Он отреагировал мгновенно — позвонил в мэрию кому следует и через час взвод омоновцев «зачищал» рынок и щемил конкурентов.

Иван Иваныч — человек жесткий.

С силами официальными Бобриков корректен до невозможности. Благодаря тому, что он регулярно навещает своих друзей в мэрии с пухлым конвертиком во внутреннем кармане двубортного пиджака Иван Иваныч всегда заблаговременно знает о налетах госторгинспекции и налоговой полиции.

— А-а-а-а… Иван Иваныч Бобриков пришел! — говорят ему в мэрии и радостно простирая навстречу руки.

Ежели разбой начинался без предупреждения Иван Иваныч с неподражаемым изяществом отделывался, опять же, пухленькими конвертами или солидными продуктовыми наборами. Не кочевряжился и всегда давал сколько просили.

Иван Иваныч — человек сговорчивый.

По вечерам Иван Иваныч любит бывать в своей «Канонерке». После трудового дня рюмка холодной водки всегда приводит его в чувство и возвращает благодушное расположение духа. Он начинает рассказывать пошлые анекдоты и щипать за попу молоденьких официанток отчего те всегда ходят в синяках. Впрочем, это неверное профессиональна болезнь всех официанток во всем мире.

— Шалунишка, вы, Иван Иваныч, — кокетливо укоряют официантки Бобрикова.

Нафлиртовавшись с официантками Бобриков вызывает метрдотеля, и говорит ему:

— Даю два шара форы!

После чего поднимался с ним на второй этаж в бильярдный зал и расписывает четыре партии в «американку».

Метрдотель делает вид, что плохо играет и умело подставляет шары на прямой удар Иван Иванычу.

Иван Иваныч не обижается и благосклонно принимает подставки метрдотеля, поскольку сам играет из рук вон плохо.

Плотно поужинав Иван Иваныч приглашает к себе в кабинет местного ресторанного скрипача и тот шесть раз подряд играет ему «Чардаш Моня», пока Бобриков пускает скупую мужскую слезу.

Иван Иваныч — человек сентиментальный.

Поздно вечером Бобриков возвращается домой, поднимается по лестнице, открывает своим ключом дверь и заходит в квартиру.

И как вы думаете встречают его домочадцы? Что говорят они ему, уставшему от забот праведных, в поте лица добывавшему хлеб свой?

— Здравствуй, Иван Иваны?

— Добрый вечер, Иван Иваныч?

— Как денек прошел, Иван Иваныч?

Фиг вам — индейская хижина! Ничего такого Иван Иванычу слышать не доводилось.

Жена болтает по телефону с подружкой и стирает лак с ногтей при помощи гигиенической салфетки и специального лосьона, благоухающего на всю квартиру ацетоном.

Теща смотрит по телевизору что-то мексиканское, мыльное и пузырящееся. А детей вообще дома нет.

Иван Иваны кидает на столик в прихожей кожаную папку с документами, сотовый телефон, ключи от машины, вылезает из двубортного костюма, идет на кухню, открывает кастрюлю с борщом, закрывает кастрюлю с борщом и отправлялся спать так и не сказав никому до свидания…

 

Глава двадцать вторая

В которой Иван Иваныч проворачивает самую выгодную в своей жизни коммерческую операцию

Когда идет дождь Иван Иванычу делается особенно тоскливо. Даже мелькающие за ветровым стеклом автомобиля щетки стеклоочистителей не в силах разогнать эту тоску своим упорядоченным движением.

Идущие впереди грузовики так и норовят обдать новенькую «Тойоту» Иван Иваныча грязью из под колес, а на светофоре всегда зажигается красный свет лишь стоит Бобрикову подъехать к перекрестку.

Зеленый же свет напротив играет с Иван Иванычем в прятки.

— Я здесь! — игриво восклицает зеленый фонарик на горизонте.

— Успею, — говорит себе Иван Иваныч и поддает газу.

— Оп-па! — говорит хитрый зеленый фонарик и прячется за желтой шторкой.

— Не успел, — вздыхает Бобриков и давит на тормоз.

И так всю дорогу от «Канонерки» до дома.

Так всю жизнь Иван Иваныча. Загорится на горизонте зеленный свет и кажется, что впереди у тебя свободная дорога отсюда и до самых ворот рая. Но стоит только подъехать к перекрестку жизни как вспыхивает красный. Мол, обожди немного, Иван Иваныч, обожди… А чего ждать — не понятно. И на красный-то не рвануть, потому, что за перекрестком уже стоит служитель закона с купюрой на кокарде и небрежно так полосатой палочкой покачивает.

Так и проходит жизнь. Тормоз — газ, газ — тормоз. Иван Иваныч возвращается домой.

Иван Иваныч возвращается домой, заруливает к себе во двор и в довершении всего обнаруживает, что его личное, парковочное место у парадной занято каким-то огромным джипом.

* * *

… — А вот и наш клиент! — с удовлетворением в голосе произнес первый килер сидевший в джипе.

— Да, — подтвердил второй. — А я уж думала, что с ним случилось чего…

* * *

Бобриков чертыхнулся, припарковался напротив, почти лоб в лоб, и заглушил двигатель.

В машине стало тихо. Иван Иваныч вздохнул. Приторно пахло автомобильным дезодорантом. Выходить из теплого и уютного пластикового мирка автомобильчика под сырой осенний дождичек не хотелось. Тем более, что зонта у Бобрикова не было.

Иван Иваны положил руки на руль, откинулся назад, на спинку водительского сиденья и стал смотреть как дождь струйками сбегает по лобовому стеклу. Очертания мира за окном постепенно делались призрачными и размытыми. Сумрак позднего вечера скрадывал размеры и увеличивал расстояния. Белые, светящиеся пятна окон на темной стене дома казались далекими и нереальными.

— Глупо, — прошептали губы Иван Иваныча. — Все глупо.

А тут еще черная, заляпанная грязью до неузнаваемости модели, махина джипа припаркованная на «личной», отвоеванной годами у соседей по дому парковке Иван Иваныча…

* * *

… — Тебе не страшно? — Родик посмотрел на Нату и ободряюще улыбнулся.

— Н… Нет. С тобой нет, — уточнила Ната и заерзала на водительском сиденье джипа. — Мы ведь действительно как Бони и Клайд! Правда?

— Бони и Клайд грабили банки, — возразил Родик. — А здесь мы немного по другому ведомству проходим.

— Ну и что? — Руки Наты дрожали от волнения, и, что бы не показать Родику как она волнуется Натка еще крепче вцепилась в баранку машины. — Все равно мы как Бони и Клайд. Это… Так возбуждает! — чуть помедлив добавила она…

* * *

— Наверное к Филимонову с третьего этажа друзья-братки в гости прикатили, — недовольно проговорил Бобриков. — Опять всю ночь будут разгуляево устраивать, песни под окнами орать, а утром соберутся пьяных девок катать вдоль разведенных мостов…

Этого Филимонова он знал еще малолетним шкетом, когда тот стрелял из рогатки по окнам, мочился Бобрикову под дверь из хулиганства и размалевывал стены подъезда неприличными словами. Потом Филимонов вырос, писать под дверь Бобрикову перестал, и начал промышлять валютой, фарцевать турецкими джинсами да польской жвачкой. А сейчас, окончательно повзрослев, завел собственный бизнес. Что-то связанное с торговлей подержанными автомобилями. Но нутро Филимонова от этого не изменилось. Как был шкетом, так и остался.

— Шпана, — буркнул Бобриков, посмотрел на джип, втянул голову в плечи, накрыл лысеющую голову кожаной папочкой с документами и потянул на себя ручку двери намереваясь выйти из машины под дождь.

* * *

… — Пора, — полушепотом сказал Родион и достав с заднего сиденья помповое ружье протянул его Натке. — Держи.

— И что мне с этим делать? — испуганно проговорила девушка.

— Я уже десять раз тебе объяснял, — сквозь зубы проговорил Родик, наблюдая за тем как дверь «Тойоты» открылась и в лужу под машиной опустилась нога Иван Иваныча в замшевом ботинке. — Просто выходишь… и просто направляешь ружье на клиента.

— Он же меня потом узнает!

— Не узнает. Сейчас темно. Фары будут светить ему прямо в лицо…

— Как? — испугано пискнула Ната.

— Молча, — буркнул Родик передергивая затвор своего пистолета… — Включай свет! — приказал он девушке.

* * *

И лишь стоило Бобрикову хлопнуть дверью автомобиля, как все фары джипа вспыхнули тысячью свечей.

Бобриков, забыв про дождь, прикрыл глаза папочкой защищаясь уже от яркого света, а не от дождя.

Иван Иваныч показалось, что из темноты ночи на него с огромной скоростью несется товарный поезд, освещая себе дорогу прожектором. Иван Иванычу почудилось, что он больной лежащий на операционном столе перед серьезной операцией в мертвенно-бледном свете хирургических ламп голенький и беззащитный. Иван Иваны почувствовал себя неуютно.

Двери полноприводной колесницы отворились с обеих сторон одновременно…

И сошли на землю два ангела. И в деснице у каждого было по мечу огненному. То есть у одного ангела было ружье, а у другого пистолет внушительных размеров.

Лица ангелов были сокрыты под вуалью света, так, что черт их было не разглядеть, а очертания тел их скрывали не промокающие плащаницы с капюшонами.

Первый ангел вострубил и направил на Бобрикова ствол помпового ружья.

Второй ангел вострубил, подошел к Бобрикову, ткнул его пистолетом в живот и сказал:

— Ну вот, Иван Иваныч и настала твоя последняя минутка. Молись, Иван Иваныч, сукин сын ты этакий, если за все свою долгую жизнь тебе довелось выучить хотя бы одну коротенькую молитву… Довелось? — спросил ангел Бобрикова.

— Довелось, — сдавленно пропищал Бобриков и не узнал своего голоса.

— Читай!

— Отче наш… — послушно забормотал Иван Иваныч. — Иже еси… На небеси… — Бобриков вдруг с ужасом понял, что даже «Отче наш» он наизусть до конца не знает и, почему-то пообещал себе, что как только придет домой, возьмет у тещи псалтырь и выучит ее обязательно.

— Понятно, — усмехнулся ангел и добавил. — Ничего, я подскажу: Хлеб наш насущный дашь нам днесь…

— Хлеб наш насущный дашь нам днесь… — вторил Бобриков.

— Молодец, — похвалил Бобрикова ангел. — Да не введи нас во искушение…

— Да не введи… Нас… Во… Искушение… — повторял Бобриков, бегая глазами по сторонам, в надежде, что кто-нибудь заметит это издевательство и протянет ему, Иван Иванычу, руку помощи…

Видимо ангелу нравилось, то как Бобриков читал «Отче наш». Он покачивал стволом пистолета где-то внутри живота Иван Иваныча в такт его словам.

— Да избави нас от лукавого… — продолжал ангел.

— Да избави нас… От… — и тут до Бобрикова наконец дошло, что как только он кончит читать и скажет «аминь» ангел разрядит в него всю обойму. Иван Иваныч запнулся. Язык присох у него к гортани.

— Ну? — ангел ткнул пистолетом в пухлый живот Иван Иваныча.

Бобрикову показалось, что пистолет проткнул пупок и достал до его позвоночника. Ноги его стали подкашиваться. Иван Иваны был готов бухнуться перед ангелом на колени.

— Ну? — сказал ангел удерживая Иван Иваныча от падения на кончике ствола.

— За что? — хрипнул Бобриков.

— Заказали тебя, папаша, — сказал ангел. — Плохи твои дела.

— Совсем плохи? — с надеждой спросил Бобриков.

— Ты даже не представляешь как, — сказал ангел и повернул ствол пистолета внутри живота Иван Иваныча. — Читай дальше. На чем мы остановились?

— Да избави нас от лукавого, — услужливо напомнил Бобриков ангелу.

— Замечательно, — похвалил тот. — Теперь прочти тоже самое, но с чувством. Все таки последние слова в твоей жизни. Ну!? — Бобриков ощутил мощный толчок в живот и почувствовал, что теряет сознание.

Ангел это заметил.

— Эй-эй, — сказал он. — Только не умри раньше времени! Держи себя в руках. Ты же мужик! Мужик? Я правильно говорю?

— Гым, — сглотнул Иван Иваныч.

— Тогда читай.

— Гым, — что-то дернулось внутри горла Бобрикова.

— Извини, приятель, не расслышал, — ангел нагнулся к Бобрикову, отодвинул край капюшона и подставил ему под нос ухо, как бы прислушиваясь.

Ангел был теперь так близко. От ангела пахло хорошим дорогим одеколоном. От этого запах Бобриков почему-то стал грезить наяву. Ему представилось как он лежит под дождем у капота своей «Тойоты» с простреленным животом, дыркой в голове и широко открытыми от ужаса глазами.

Дырка должна была остаться после контрольного выстрела. Килеры всегда делают контрольный выстрел. Фразу «контрольный выстрел» Бобриков тысячу раз слышал по телевизору и читал в газетах в рубрике «милицейские хроники». Эта фраза была страшная и короткая как взмах топора над головой смертника приговоренного к отсечению головы. После контрольного выстрела смерть должна наступить неминуемо.

— Ты, что-то сказал? — снова спросил ангел.

— Контрольный выстрел, — ни с того ни с сего ответил Бобриков.

— Что, контрольный выстрел? — переспросил ангел.

— Вы будете делать контрольный выстрел?

— Обязательно, — пообещал ангел и кивнул.

— Боже мой! — прошептал Иван Иваныч.

— Не отвлекайся на мелочи, — попросил ангел Бобрикова. — Читай молитву. Не задерживай людей. У нас еще три заказа.

— Да-да, конечно, — с пониманием проговорил Иван Иваныч. — Да избави нас от… — Бобриков снова запнулся.

— Ну!? — похоже, что ангел начал нервничать.

— Один вопрос, — попросил Бобриков. — Можно?

— Вот, черт! — воскликнул ангел. — Что ты будешь делать? Палач работа грязная, но все же, черт возьми! Работа-то на воздухе! Работа с людьми! — он усмехнулся. — Ладно, валяй! — разрешил ангел. — Только один. Время выходит. Договорились?

— Хорошо, — кивнул Бобриков. — Договорились. Один. Всего один. Что я, не понимаю, что ли? Вы люди занятые…

— Да ты не томи, папаша! Спрашивай!

— Кто меня заказал?

— Хе, — сказал ангел. — Я так и знал, что ты это спросишь. Об этом все спрашивают. Я как правило отвечаю. Чего скрывать? Клиенту уже все равно, а мне без разницы… — ангел снова усмехнулся. — Жена, тебя, родной, заказала! Жена! Кровинушка твоя родная! Пригрел ты на груди гадюку!

— Жена!? — Бобриков ждал такой подлости от кого угодно, от компаньонов, от конкурентов, но только не от своей жены. — Жена!? — еще раз переспросил он. — За что?

— Во-первых это уже второй вопрос. В во-вторых ваши с женой дела меня не колышат, — ангел оскалился. — Мое дело маленькое. Может к любовнице тебя приревновала… А может на бабки твои зарится… Мне деньги платят — я работу делаю…

— Вот, сука! — в сердцах воскликнул Иван Иваныч. — Как сукой был, так сукой и осталась! И мама ее… И… И сколько она за меня заплатила? — спросил Бобриков.

— Папаша, — напомнил ангел. — Это уже третий вопрос.

— Сколько? — жестко спросил Бобриков.

— Вау! — воскликнул ангел. — А ты перец крепкий! Тысячу долларов, папаша. Всего тысячу.

— Ах, она тварь, такая! — Бобриков рванулся было вперед, словно сию минуту собирался рассчитаться с женой, но ствол пистолета у живота оставил его стоять на месте. — Это же та самая тысяча долларов, которую я ей в этом месяце на новую шубу отстегнул! Я еще удивлялся, чего она шубу не купила до сих пор!

— Вот, видишь, — с сочувствием проговорил ангел. — Бабы они все такие.

— У-у-у, гадина, — сквозь зубы процедил Бобриков.

— А теперь, — сказал ангел. — Когда ты удовлетворил свое любопытство…

— Подождите, подождите… — спохватился Бобриков. — Я коммерсант. Я знаю цену деньгам. Мой вопрос не стоит тысячу долларов! Мой вопрос стоит намного больше!

— Ты о чем? — подозрительно спросил ангел.

— Я дам вам еще тысячу долларов. Прямо сейчас. И мы улаживаем дело без стрельбы…

— Знаешь как это называется? — сурово спросил ангел. — Знаешь? — и больно ткнул Бобрикова пистолетом в живот.

— Как?

— Взятка при исполнении.

— При исполнении чего? — не понял Бобриков. — Служебных обязанностей? Вы же не из милиции!

— При исполнении приговора, папаша! — ангел сплюнул. — Ну, это… Короче. Заболтался я тут с тобой…

— Это не взятка. Это деловое предложение. Две тысячи!

— Ну… В общем… Ты понял.

— Три тысячи!

— Нет, вы посмотрите только на него! — воскликнул ангел. — Он еще тут торговаться будет!

— Четыре тысячи! У меня больше нет, — задергался Бобриков. — Правда, нет!

— На нет и суда нет!

— Тогда… Тогда… — Бобриков набрал в грудь побольше воздуха. — Тогда пять тысяч и вы убираете мою жену!

— Вот это уже разговор, — сказал ангел. — Вот это уже деловое предложение! Ты вовремя просек, папаша, что я беру деньги ЗА РАБОТУ, а не за то, что от нее отказываюсь.

— Хорошо, — сказал Бобриков и трясущимися руками достал из внутреннего кармана бумажник. — Здесь тысяча, — он протянул ангелу деньги и еще четыре в багажнике машины, в тайнике за знаком аварийной остановки.

— Пойдем, — благодушно сказал ангел и проводил вымокшего под дождем Бобрикова до багажника.

Иван Иваныч открыл багажник, достал деньги из тайника и протянул их ангелу. — Четыре тысячи. Ровно.

— А не дорого? За жену-то? — с усмешкой спросил ангел. — Она ведь за тебя в пять раз меньше заплатила.

— Она мне всегда дорого обходилась, — буркнул Бобриков. — Сука.

— А теперь, — сказал ангел. — Садись в свою машину и сиди тихо десять минут. Понял?

— Понял, — кивнул Бобриков. — А когда мне ждать… Ну… Этого… Исполнения вашего приговора… Я про жену… — на всякий случай добавил Иван Иваныч.

— Не нашего приговора, а ВАШЕГО приговора, — уточнил ангел. — Со дня на день!

— А вы точно, все сделаете? — осторожно спросил Иван Иваныч.

— Папаша, — зло сказал ангел. — Не на базаре. Не обманут. Садитесь в машину.

Ангел подождал пока вымокший как курица Иван Иваны заберется в свою «Тойоту» и пошел к джипу.

— Поехали! — сказал он второму ангелу. — Быстро.

Перепуганную Натку не нужно было долго уговаривать. Она прыгнула за руль, Родик уселся на место пассажира с водителем и внедорожник, взревев всей мощью своего двухсотсильного дизеля, сорвался с места и вылетел со двора.

Иван Иваны, оглянулся, попытался рассмотреть номера на джипе но они безнадежно было заляпаны грязью. Обождав еще минут пять Иван Иваныч покинул автомобильчик и быстро-быстро забежал в парадную. Дома он не снимая ботинок, оставляя мокрые следы на ворсистом персидском ковре, прошел в гостиную, откопал на стеллаже среди прочих книг псалтырь и бросил его жене, как всегда торчавшей у телефона, на колени.

— На, — сказал он. — Что бы к утру выучила наизусть «Отче наш»!

— Это еще зачем? — спросила она.

— Там узнаешь! — рявкнул Иван Иваныч.

* * *

— Примерно таким вот образом, — довольно проговорил Родион сбрасывая с себя непромокаемый плащ и кидая его на заднее сиденье джипа в след за игрушечным пистолетом Наткиного сына. — Передашь Женьке спасибо от дяди Родиона. Дескать мы тут его арсеналом ненадолго воспользовались. Помповое ружье вообще как настоящее! Ну и нагнала ты им страху на этого чудика! — воскликнул Родик.

— А сам еще больше испугалась, — сказала Ната. — А если он сейчас в милицию побежит. — Нас же через десять минут по всему городу будут разыскивать!

— Не будут, — пообещал Родик. — Что он им скажет? Что только, что заказал килерам свою жену? Каков засранец, а?

— Ну, — сказала Ната. — Все равно боязно.

— Не бойся, — усмехнулся Родик. — Во имя великой цели приходится играть на грани фола.

— А что сейчас? — спросила Ната.

— Сейчас заезжаем на автомойку и, что бы машина твоего ненаглядного мужа блестела как у кота сама знаешь что!

— Фи, — Натка брезгливо поморщилась. — Твой солдафонский юмор не переношу!

— Зато у нас теперь много денежек! — Родик с удовольствием потер руки.

— А если бы он отказался платить? — спросила Натка.

— Ну первые двое же не отказались? — резонно возразил Родион. — Психологию надо было в институте изучать, а не дурью маяться! — поучительно проговорил Родик.

— А если бы все таки отказался?

— Ну отказался бы… Ну и что? — Родион пожал плечами. — Что нам трудно до следующего баклана доехать? А? Та-а-а-к… Кто у нас там дальше на очереди? Дай-ка списочек посмотреть!

 

Глава двадцать третья

Из которой становится ясно, что шакал шакалу не волк, а друг и, можно сказать, соратник. И в которой читатель узнает о том, как на кончике пера может уместится миллион людей

С Петром Алексеевичем Семибабой Родион познакомился случайно. В баре на третьем этаже Петербургского Дома журналистов. Настолько случайно, насколько случайность соответствует истине: «На ловца и зверь бежит».

… — Понимаете, молодой человек, — Семибаба вальяжно развалился на стуле и манерно щелкнув тонкой пластинкой платиновой зажигалки так же манерно прикурил длинную ароматную сигарку. — Журналистика, такая штука, — Семибаба помедлил выпуская дым. — Что заниматься ею могут либо умы чрезвычайно изощренные, либо совершеннейшие бездари. Вам понятно? — Петр Алексеевич пристально посмотрел на Родиона, так словно только, что открыл ему какую-то важную истину до которой Родион без него ни за, что бы сам не додумался.

Глаза у Семибабы были влажные и маслянистые. Странное сочетание глубочайшей мировой скорби по невинно убиенным и утонченной старческой похоти патологического импотента. Человеку попавшему под перекрестный огонь этого взгляда начинало казаться, что он совершил нечто постыдное и такое смывается только кровью.

Родик легко выдержал этот взгляд, но на вопрос Семибабы предпочел не отвечать давая понять, что вопрос этот, само собой, риторический.

Два кусочка сахара полетели в керамическую чашку с кофе. Родик невозмутимо принялся размешивать сахар ложечкой, предоставляя Семибабе возможность выдержать театральную паузу.

— А вы мне нравитесь, молодой человек, — сказал Семибаба и уголки его аристократического рта чуть вздернулись в усмешке.

— Вы мне тоже, — в тон ему ответил Родион и положив ложечку на блюдце сделал несколько глотков из чашки.

— Умница, — похвалил Петр Алексеевич и затянулся сигаркой. — Не теряете нить.

— Не сочтите за бестактность, — Родион продолжил разговор. — Вы относите себя к умам изощренным?

— Молодой человек, — Семибаба стряхнул с сигарки столбик бархатного пепла. — Я тридцать лет в журналистике. В разное время мои опусы награждались всевозможными государственными премиями. Я обласкан власть предержащими. Мое перо по праву можно считать золотым. Да, что золотым! Платиновым! — Петр Алексеевич многозначительно постучал пальцем по лежащей на столе зажигалке. — Но увы — я совершеннейшая бездарность. Так, что вы прощены. Хотя за комплимент — спасибо, — усмехнулся Семибаба, и элегантно повернувшись в пол оборота к буфетчице за стойкой громко произнес. — Аннушка, солнышко! Еще пол ста коньячку, будь добра!

— Хорошо, Петр Алексеевич, — ответил буфетчица и, оторвавшись от экрана телевизора заколдовала над бутылками в баре.

— Но знаете, что? — Семибаба наклонился к Родиону. — Если бы тридцать лет назад, мне, студенту журфака кто-нибудь осмелился бы сказать, что я бездарность — я порвал бы его на месте одними зубами, как лисица-полевка разрывает тушку хомячка.

— Я так понимаю, — сказал Родион. — Ваша снисходительность к самому себе — снисходительность мэтра увенчанного лаврами?

— Понятливый молодой человек? — улыбнулся Семибаба и, понизив голос добавил. — Просто копаясь в говне со временем сам начинаешь ощущать себя говном, — презренное эстетами слово «говно» Семибаба проговаривал со смаком воинствующего интеллигента. — Журналистика, молодой человек, обслуживает человечестве в его, так сказать, экскремнтальной части, — Петр Алексеевич сделал ударение на «метальной». — Репортеры — это ассенизаторы человечества увешанные перьевыми ручками, блокнотами, диктофонами, фотоаппаратами, видеокамерами — орудиями, так сказать, труда — совковыми лопатам, стальными ершами, вантусами, дезодорантами и туалетной бумагой разного колера. Вам понятно?

— Ирония — да, — улыбнулся Родик.

— К дьяволу иронию! — масло во взгляде Семибабы вспыхнуло. — Чему нас учили в институтах? За фактом видеть явление. Делать из говна конфетку! «Открытие единственного общественного туалета на Садовой улице ничто иное как очевидный прогресс в сфере культурного обслуживания населения!»

Чему научила меня моя репортерская практика? Чистить сортиры в головах, подтирать задницы сильным мира сего и считать гонорар столбиком. Вам понятно!?

Аннушка принесла коньяк и блюдце с лимонными дольками. Семибаба сходу опрокинул в себя стопку янтарной жидкости и закусил лимончиком.

— Повтори, пожалуй, Аннушка, — кивнул Петра Алексеевич тщательно пережевывая лимонную корку.

Аннушка пожала плечами и ретировалась за стойку.

Родик про себя отметил, что лимонные дольки тоже похожи на лунный полумесяц.

— Знаете, за что меня двадцать лет тому турнули из «Комсомольской Правды»? — Семибаба благодушно улыбнулся.

Влажная волна в глазах Петра Алексеевича затушила масляный пожар. А может быть это просто коньяк так умиротворяюще на него подействовал.

— За, что? — из вежливости спросил Родик.

— По заданию редакции меня отправили в Сибирь на строительство «Байкало-амурской магистрали». Освещать, так сказать, стройку века… Аванс выдали довольно приличный… Командировочные, опять же… Я, недолго думая, закатился с этим авансом в один из подмосковных домов отдыха, и ни в какую Сибирь, стало быть не поехал.

В течении пяти месяцев, каждую неделю я отзванивался в редакцию и надиктовывал машинистке по телефону репортажи про то как укладывают стальные рельсы и заколачивают золотые костыли победители социалистического соревнований. Описывал суровые будни молодежной стройки, жизнь в бытовках и тонны гнуса над непроходимыми топями Приамурья.

Все это в те редкие мгновения когда я был достаточно трезв, что бы связно излагать собственные мысли.

Раз в месяц я приезжал в Москву. Вид у меня был по настоящему изможденный разгульной жизнью, но вся редакция встречали своего сотрудника сочувственными взглядами, пологая, что я из-под накомарника не вылажу.

Получив гонорар, командировочные я снова отправлялся кутить по прелестным ресторанчикам Подмосковья, вместо того, чтобы делить со строителями тяготы и лишения таежной жизни.

И никто! Никто, молодой человек, об этом не догадался! Вся страна с замиранием сердца и легкой завистью к молодым героям труда читала мои репортажи.

Очарованные романтикой трудовых будней юноши и девушки бросали институты, группировались в молодежный стройотряды, вооружались комсомольскими песнями, садились в поезда и, полыхая сердцами, отправлялись в Сибирь, что бы стать соучастниками подвига.

Не знаю уж, что их там ожидало на самом деле, но меня за мой Байкало-амурский цикл выдвинули на премию Ленинского комсомола в области журналистики.

И я бы ее получил, если бы нос к носу, в совершенно непотребном состоянии хронического запоя не столкнулся в доме отдыха, как сейчас помню, «Золотая Осень» с главредом «Комсомолки», который прикатил туда ублажать свою любовницу.

В виду социальной значимости моих репортажей скандал спустили на тормозах, но меня из газеты турнули, ровно как и из Москвы… Вот так-то, молодой человек! Вам понятно?

— А сейчас вы… Мнэ… Практикуете? — спросил Родион после того как Семибаба принял в себя очередную порцию коньяка.

— Практикую ли я? — усмехнулся Петр Алексеевич. — Хе… Практикую… Практика — именно то слово которым сейчас можно охарактеризовать мою деятельность. Журналистика сама по себе давно перестала меня интересовать, точно так же как дантиста рано или поздно перестает интересовать особенности строения глазных премоляров у очередного пациента. С опытом исчезает, так сказать, академический интерес! И дантист просто практикует виртуозно орудуя бормашиной и козьей ножкой. Да, молодой человек, я практикую. Скажу вам по секрету, у меня огромная практика в самых крупных изданиях этого города…

Тонкая сигарка в руках Семибаба истлела на половину. Петр Алексеевич снова смахнул пепел, затянулся и хитро, с прищуром посмотрел на Родиона. Просто таки шакальим чутьем прожженного репортера он чуял в Родике потенциальную жертву…

Он был импозантен как демон, Петр Алексеевич Семибаба: дорогой костюм цвета «соль с перцем»; вязанная зеленая жилетка под пиджаком; накрахмаленная белая рубашка с платиновыми запонками; повязанный под рубашку шейный платок в тон желтке; дорогие швейцарские, платиновые часы на запястье; черные как крыло ворона, хорошо уложенные волосы с густой матовой проседью; приятная, не раздражающая пружинистая худощавость; острые, чуть угловаты черты благородного лица, идеально выбритого до последней щетинки; пронзительный, щемящий взгляд; аристократический тонкий рот… Все идеально. Если бы не зубы. Безобразные, желтые с черными щербинками. Длинные, редкие и острые. Просто таки созданные для того, что бы рвать и кромсать падаль. Настоящие зубы настоящего репортера. Когда Петр Алексеевич улыбался в уголках рта мелькали клыки отлитые из белого метала. Тоже, по видимому, платиновые.

— Можно посмотреть на ваше платиновое перо? — почему-то спросил Родик.

— Пожалуйста, — снисходительно согласился Семибаба, достал из внутреннего кармана пиджака тонкий кожаный футляр с перьевой авторучкой и протянул его Родиону.

В стиле Семибабе отказать было невозможно. Футляр был выполнен в виде маленького гробика из странной серой кожи с металлическим крестом на крышке и крохотными тоже металлическими ручками, как бы для переноски, по бокам. Нисколько не сомневаясь в том, что и крест и ручки платиновые, Родик бережно открыл футляр. Трупик авторучки лежал красном потертом бархатном ложе. Желтой кости, отполированной до блеска, со странными серыми прожилками. Родик взял ручку и снял колпачок. Перо походило на острие кинжала. У основания пера можно было различить некую монограмму. Свастика вплетенная в узор из латинских букв «Z» и «G».

— Знаете из чего выполнен корпус авторучки? — спросил Семибаба наслаждаясь неподдельным интересом Родиона.

— Нет.

— Человеческая берцовая кость… Эта ручка раньше принадлежала штун-бан-фюреру СС Зигмунду Гольденбергу… Тоже, так сказать, примечательная фигура. Личный куратор Гимлера. Курировал этот куратор концентрационные лагеря в Польше и Белоруссии. Говорят персонально не брезговал газ подавать в газовые камеры и кочергой в топках крематория шерудить.

Этой авторучкой был подписан смертный приговор тысячам, если не сотням тысяч людей. Люди шли в печь целыми эшелонами… Представляете сколько человеческих жизней висит на этом кончике пера? Вам понятно?

Родику было понятно. Таким пером нельзя было писать. Таким пером можно было разить, прокалывать, скальпировать, вырезать язычески руны на затылочной кости черепа осужденного к смертной казни. Эту авторучку нельзя было заправлять обычными чернилами. Только ядом фурий. Только желчью мегер. Только едкой кровью адреатических грифонов.

Родик осторожно одел на перо наконечник, положил авторучку в футляр, прикрыл его и вернул хозяину.

— Возможно, — сказал он. — Вы тот кто мне сейчас нужен больше всего.

— Почему вы так решили?

— Я уважаю таких людей как вы. Изощренности и извращенности вашей фантазии можно позавидовать.

— Я так и думал, — кивнул Семибаба и усмехнулся.

Родик внезапно почувствовал, что не он насадил на крючок этого странного человека. А Семибаба сам выследил и поддел на свои платиновые клыки добычу, как самка шакала поддевает за шиворот нерадивого щенка выползшего за пределы логова.

Словно не Родион два дня выслеживал по Дому Журналиста человека с отточенным пером и связями в издательском бизнесе, выпив не один литр кофе за праздными наводящими беседами, а этот человек сам затаившись ждал пока Родик попадется к нему в лапы.

— Мне понятно, — Родион впервые прямо ответил на вопрос-присказку Семибабы.

 

Глава двадцать четвертая

В которой Семибаба и Родик дерут друг с друга три шкуры, а мир оказывается на пороге рождения нового графа. И в которой становится понятно почему у Семибабы пробы ставить некуда

— И чем вам, молодой человек, может услужить дряхлый, никчемный шакал пера в моем лице? — Петр Алексеевич знаком показал буфетчице, что бы та еще раз повторила коньяк. — Только, предупреждаю заранее, меня не интересует разная рекламная дребедень с продажей косметических припарок, средств для похудения, колдовством-ведовством и экстрасенсорикой. Обращайтесь с этим в те рекламные листки которые на выходе из метро раздают…

А также мне безынтересны разномастные политические игры с компроматом. С некоторых пор я не играю в политику. Берегу свою трухлявую шкуру, знаете ли… Так, что с политикой на пятый курс журфака. Там вам помогут молодые борзописцы алкающие славы и возвышения, для которых карьера значит больше чем жизнь.

Меня интересует дело с которого не капает слюна бешеной собаки. Вам понятно?

— Я думаю вам это подойдет, — Родион достал из-под стола кейс, открыл его и протянул Петру Алексеевичу запаянную в два листа жесткого полиэтилена лунную дарственную Петра Первого.

— Интересно… — пробормотал Петр Алексеевич пристально рассматривая документ. — С кем имею честь? — он поднял глаза на Родика.

— Граф, Родион Оболенский, — подчеркнуто-вежливо отрекомендовал себя Родик.

Семибаба еще раз взглянул на документ, потом на Родик, потом снова на документ и рассмеялся.

— Молодой человек! — смеясь проговорил он. — Как говорят в Одессе: «Не смешите мои тапочки!» Вы такой же граф Оболенский, как я герцог Мальборо!

Родион изобразил на лице недоумение.

— Только, ради Бога, не обижайтесь, — Семибаба легонько коснулся плеча Родиона. — Вы сам знаете, что это правда. Ваш папа был учителем в школе или преподавателем в институте. Ваша мама скорее всего домохозяйкой. Оба они произошли из какой-нибудь Тверской или Ярославской губернии. У вас на лице написано: простая семья советских интеллигентов! Я не исключаю, что вы прошли суровую школу жизни. Но вы никакой не граф! Это так же, точно, как то, что меня зовут Петр Алексеевич Семибаба…

К стати, честь имею! — Петр Алексеевич чуть привстал на стуле, склонил голову как бы в поклоне и протянул Родиону руку для рукопожатия.

Родик тоже привстал и пожал руку Семибабе. Вопреки его ожиданиям рука Петра Алексеевича оказалась теплой и сухой, но какой-то странной.

— А раритет действительно любопытный, — Семибаба сел на место, закинул ногу за ногу и кивнул на старинный документ перед собой. — Это не фальшивка?

— Нет. Документ настоящий, — сказал Родик и добавил. — Думайте как хотите, но моя фамилия действительно Оболенский.

— Ну и что? — передернул плечами Петр Алексеевич. — Я знаю одного человека, которого зовут Людовик Валуа, но это не значит, что он французский монарх в изгнании.

— И тем не менее, — проговорил Родик.

— Пускай, — согласился Семибаба. — Но, идентичность вашей фамилии и фамилии персонажа фигурирующего в это бумажке написанной три века назад еще не дает вам право называть себя графом! — Петр Алексеевич усмехнулся. — Вы мне еще визитку покажите с перечислением ваших титулов до восьмого колена… Еще, коньячку, Аннушка!

— Петр Алексеевич, — буфетчица поджала губки. — Взяли б уж целую бутылку!

— Нет уж, — Семибаба погрозил Аннушке пальцем. — Коньяк нужно принимать малыми дозами. — Дубильные вещества которыми так богат сей напиток удерживают организм от преждевременного старения!

— Вот так всегда, — обречено проговорила буфетчица, хмыкнула и принялась выполнять заказ.

Родион подумал о том, что Семибаба пропустив двести грамм коньяка ничуть не захмелел.

— Ферменты, знаете ли, — угадав его масли, усмехаясь проговорил Петр Алексеевич.

— Простите? — спросил он.

— В моем организме полно ферментов ежесекундно разлагающих алкоголь на молекулы, атомы и электроны, — пояснил Семибаба. — Напоить меня очень сложно. Но алкоголь как нельзя лучше стимулирует мозговую деятельность…

Аннушка принесла коньяк.

— Кофе больше не желаете? — язвительно спросила она у Родиона.

— Нет, спасибо, — покачал головой Родик.

— Так… — Семибаба затушил окурок сигарки и одним глотком опустошил рюмку. — На чем мы остановились? — он внимательно посмотрел на Родиона. — Ах, да! На вашем графском происхождении! Не переживайте, молодой человек. Сделаю я из вас графа! Сделаю! — Семибаба совершенно неожиданно для Родика по панибратски хлопнул его по плечу. — Сделаю! Сделаю так, что ваша здоровая ядреная рубиновая кровь буквально на глазах приобретет болезненный небесно голубой оттенок. Но сами понимаете, операции по пересадке кровяных телец нынче дороги… Вам понятно?

— Разумеется.

— Вы располагаете нужными деньгами?

— Я располагаю нужными деньгами, но в любом случае сумма будет несколько меньше чем вы запросите, — уклончиво проговорил Родион.

Семибаба расхохотался.

— Вы мне нравитесь молодой человек! Определенно, вы мне нравитесь! Сразу чувствуется жесткая хватка. Еще на ранних подступах к проблеме вы начинаете торговаться. Думаю мы с вами споемся!

— Я тоже так думаю, — скромно ответил Родик.

— При одном условии, — уточнил Семибаба сразу сделавшись серьезным.

— Я готов выслушать все ваши условия, — кивнул Родион.

— Что бы подстегнуть мою личную заинтересованность, кроме денег, вы должны еще рассказать мне зачем вам все это нужно? — Петр Алексеевич постучал по дарственной пальцем. — Вы можете это сделать?

— Легко и непринужденно, — ответил Родик.

— Понимаете, — Семибаба наклонился к Родиону. — Мое чутье мне подсказывает в вас ловкого, пронырливого… Нет, не мошенника… Вы далеко не мошенник! Таких как вы я встречал на своем шакальем веку. Немного, но встречал… — Семибаба слегка сдвинул брови, задумавшись. — Вы не мошенник. Для вас это слишком просто. Вы ловкий… Пронырливый… Идейный… Авантюрист! Скорее так, — Петр Алексеевич заглянул в глаза Родику. — Вы, конечно, не граф Оболенский, но вы граф Калиостро нашего времени! Вам понятно?

— Я польщен, — усмехнулся Родик. — Меня еще никто не называл графом Калиостро… — он помедлил. — Хотите обмен любезностями?

— Любопытно, — снисходительно согласился Семибаба.

— Вы несомненно талантливый человек…

— Так, — усмехнулся Петр Алексеевич. — Я тоже польщен. Вы мне только, что просто таки, открыли глаза…

… — Все ваши разговоры о собственной творческой неполноценности, — невозмутимо продолжал Родион. — Всего лишь ширма за которой скрывается ваше уязвленное самолюбие. Фразу: «Этот мальчик подает большие надежды», — вы слышали изо дня в день начиная с пятилетнего возраста. В школе, в институте… На протяжении всей вашей жизни. Шли годы… Мальчик стал юношей… Потом мужчиной… Потом взрослым устроившемся в жизни мужчиной… Но пророчества пророков так и остались пророчествами.

Вы продолжали блистать талантом и подавать надежды, но мэтром вы так и не стали. Вы брали высоту за высотой, планку за планкой, но эта планка всегда оказывалась ниже порога гениальности. Любая задача была вам по плечу, но сколько бы вы не решали этих задач вам так и не удалось взойти на саму высокую вершину. Вершину славы. Вершину материального благополучия.

С любой покоренной вершины вам открывался роскошный вид на еще более высокий неприступный пик. И так до бесконечности. Вы чувствовали в себе силы рвануть прямо в зенит, но никак не могли сориентироваться в пространстве. У вас никогда не было четкого виденья сверхзадачи. При всех своих талантах вы слепы от рождения.

Возможно вы неоднократно, как истинный, действительно талантливый литератор, садились за Роман. Роман с большой буквы. Вы хотели написать самую гениальную книгу всех времен и народов. Но оказывалось, что до вас кто-то уже написал нечто подобное и вы опять стояли на вершине, покоренной другими людьми. Вам было так и не суждено стать первопроходцем.

И вы ушли в оборону. У вас не получилось стать признанным гением и вы решили, что образ непризнанного, точнее отверженного гения вам подойдет как нельзя лучше. Вы создали вокруг себя ореол чудаковатой, иногда пугающей, просто таки шокирующей утонченности. Вам так и не удалось полакомится гениальной свежатиной и вы решили рвать падаль потому, что откормленный, лоснящийся орел-стервятник над трупом льва выглядит довольно импозантно. Вы поняли, что даже шакал может выглядеть грациозным.

Вам не удалось прогуляться по светлой половине Луны и вы решили, что ваш удел темная половина.

Очень удобная позиция. Можно лгать, можно изворачиваться ужом, можно рвать деньги ради денег, можно предавать, можно давать обещания и тут же нарушать их, можно легко менять сторону на поле брани… Почему нет? Ведь в любой войне, чужая сторона — это сторона врага. Так какая разница на чьей стороне находится? Таким образом в конце концов вы решили, что «право шакала» ничем не хуже «права льва».

Вы решили, что ваш метал — платина. Метал Высшей Пробы! Но решив «встать над схваткой», вы так и не поняли, что стоите над горой трупов.

Так, что на самом деле все ваши фокусы с футлярчиками для авторучек из человеческой кожи на меня производят мало впечатления. Но я понимаю как это вас характеризует, и, что вы можете мне помочь решить мои проблемы. Мне достаточно того, что вы обладаете мощной фантазией являющейся неотъемлемой частью вашего таланта. И все. Вам понятно?

— Браво-браво! — Петр Алексеевич Семибаба громко и картинно зааплодировал. — Столько резкостей одновременно от одного молодого пижона я еще не слышал. Браво-браво, молодой человек! Браво-браво! — Семибаба продолжал аплодировать. — Аннушка, коньячку нам еще пожалуйста. За это надо выпить!

— Вы тоже будете? — спросила девушка Родиона надменно и чуть раздраженно опершись на талию ручкой.

— Нет, — покачал головой Родион.

— Понятно, — вздохнула Аннушка.

— Надеюсь я вас не обидел, — сказал Родион Семибабе. — Простите великодушно.

— Все в порядке, — отмахнулся Петр Алексеевич. — Не скажу, что вы попали в самую точку, но кучность хорошая. Во всяком случае я вижу, что имею дело с человеком с которым можно иметь дело.

— Тогда по рукам? — спросил Родик.

— Вы еще не ответили зачем вам все это нужно? — Семибаба взял в Руки дарственную Петра Первого и протянул ее Родиону.

— Все просто, — сказал Родик. — Я хочу продать Луну.

— Вот как? А Землю вы продать не хотите?

— Это следующий этап, — Родик улыбнулся.

— Значит Луну… — Семибаба вернул себе документ и снова придирчиво его рассмотрел. — У меня уже есть идея… — задумчиво проговорил он. — Выглядеть это будет примерно так: «Молодой граф Оболенский возвращается из далекой Америки на Родину, что бы вернуть Луну русским, а заодно поправить свое материальное благосостояние…» Или, что-то вроде того. Я правильно все понял?

— Предельно, — кивнул Родик.

— Мои условия, — сказал Семибаба отдавая Родику документ. — тысячу долларов за каждую публикацию, будь то публикация в газете на радио или на телевидении… Прежде чем начать мне нужен аванс в размере двух тысяч долларов. Плюс накладные расходы, взятки издателям и продюсерам, которые я постараюсь максимально снизить благодаря своим связям. Поверьте. Они у меня огромные. Ваши условия?

— Тысяча долларов аванса. Пятьсот долларов за публикацию непосредственно, плюс пятьсот долларов через месяц.

— Не пойдет, — покачал Семибаба головой. — Обещанного три года ждут.

— Вы будете ждать ровно месяц! — твердо сказал Родик.

Семибаба выдержал паузу. Взгляд его был внимательным и въедливым.

— Кредит, так кредит, — согласился он. — Тысяча через месяц.

— Через два.

— Нет.

— Через полтора.

— Н… Пусть так.

— По рукам, — сказал Родик.

— По рукам, — сказал Семибаба протягивая руку.

Родик наконец понял в чем странность его рукопожатия. Рука Семибабы была горячей жесткой и сухой. Но это не была рука живого человека. Это была рука иссушенной временем мумии.

Аннушка принесла коньяк.

— За Лунного плантатора, графа Родиона Оболенского! — Петр Алексеевич уже не рисуясь махнул стопку, поставил ее на стол и крякнул. — И еще… — осекся Семибаба. — Вас не затруднит заплатить за коньяк? — кивнул он на батарею пустых коньячных рюмок…

 

Глава двадцать пятая

Из которой видно, что Петр Алексеевич Семибаба начал свое черное дело, и в которой Родион предстает в новом аристократическом ракурсе

«Санкт-Петербургские ведомости»

«№ 237, 5 ноября 1999 г.

Возвращение Лунного графа.

В высших сферах — перегруппировка!

Вслед за четой родственников императора Николая второго, умерщвленного большевиками и с помпой погребенного в царской усыпальнице Петропавловской крепости в Россию потянулись представители других знатных фамилий некогда состоявших при дворе государя и бежавшие в семнадцатом году за границу из красногвардейского ада.

За прошедший месяц историческую родину под разными предлогами посетили: Княжна Апполинария Меньшикова с дочерью и двумя внуками; Князь Федор Маркович Розумовский; Графиня Анна Ланская; Граф Преображенский и Сиверский Николай Владимирович… Всего добрый десяток представителей старорусской аристократии.

— Грядет… Грядет в России реставрация монархии! — зубоскалят коммунисты. — И глазом не успеете моргнуть, как вся эта компания ангажирует Эрмитаж под зимнюю резиденцию, отберет у детей дома культуры расположенные в бывших фамильных особняках…

В Анничковом дворце дескать уже сейчас по слухам расположилась княжна Анастасия Романова, супруга американского сталелитейного магната, заплатившая за это удовольствие около полумиллиона долларов! И все это вообще, дескать происки западных спецслужб!

— Близится…! Близится! — восторженно кричат с другого берега цивилизации ярые монархисты. — Близится скорое возрождение России! Уж недолог тот час когда заблудшая, но обновленная Русь вернется в свое исконное материнское лоно монархии, под власть преданного своей отчизне и справедливого батюшки-государя!

И прекратятся войны! Прекратятся бедствия людские! С позором будут изгнаны страны нувориши распродающие Родину западным трансатлантическим корпорациям. Исчезнут заокеанские закусочные с их чикенбургерами и хотдогами, а на их месте появятся подзабытые трактиры в которых будут сидеть купцы и торговать кулебяки с грибами.

— Отнюдь, но возможно, — воротят носы демократы. — Если международный валютный клуб сочтет это целесообразным для России. А пока у нашего государства на реставрацию монархии просто нет денег. Нам бы дыры в бюджете залатать, а не реставрировать государев трон.

Но даже если подобное в России состоится, то это будет конституционная монархия, читай президентская. То есть президент будет это дело контролировать согласно своим конституционным полномочиям. А нынешнюю конституцию еще никто, включая президента не отменял…

На этом фоне появление в Петербурге графа Родиона Оболенского могло пройти практически незамеченным. Да и сам граф не очень-то хотел афишировать свой визит. Даже само слово визит для обозначения его вояжа вряд ли подходит. Скорее это просто частная поездка иностранного гражданина. Если хотите — деловая поездка.

Началось все с того, что автору этих строк позвонил давнишний приятель иммигрировавший из Советского Союза в шестидесятых годах и живущий в Соединенных Штатах. Между прочим довольно известный художник. Назовем его В.

— Леша, — сказал он мне. — Будь добр. Если тебя конечно не затруднит. Встреть в Пулково одного моего знакомого… Просто замечательный человек. Чрезвычайно интересный и порядочный. Просто душка! Знакомство с ним тебя позабавит.

— Кто он такой, — сурово спросил я В. (Далее вы поймете причину моей суровости.)

— Некто Родион Оболенский… — преподаватель русской словесности в Иллинойском университете.

— Так он, что русский? — удился я рассчитывавший на то, что визитер будет американец и уже заранее обрекая себя на стандартную культурную программу для иностранцев: „Эрмитаж-пассаж-кладбище“.

— Русский, русский, — рассмеялся В., зная мою нелюбовь к подобным увеселительным прогулкам. — Если быть точным — американец русского происхождения. Между прочим, потомок знатного дворянского рода. Чистопородный граф!

„Только графьев на мою голову не хватало“, — подумал я.

— И что мне с ним делать? — устало спросил я.

— Просто встреть, просто посели в какую-нибудь хорошую гостиницу и, если у тебя есть будет достаточно времени, просто помоги снять приличную квартиру…

— Все-то у тебя просто, — буркнул я. — А он, что к нам на долго?

— Он все тебе сам расскажет, — загадочно проговорил В. и продиктовал мне номер рейса, день и час прилета моего нового гостя.

В назначенное время я, заготовив на своем принтере бумажную табличку с надписью „Родион Оболенский“, отправился в Пулковский аэропорт.

Уже в пути мне на мобильник позвонил знакомый телевизионщик с пятого канала Петербургского телевидения и спросил, нет ли у меня темки для вечернего телерепортажа.

Я сказал, что еду в аэропорт встречать русского графа.

Телевизионщик тут же ухватился за идею и пообещал быть в аэропорту незамедлительно вместе со съемочной группой. Так, что мое „тет-а-тет“ с графом Оболенским многие могли наблюдать в вечернем выпуске новостей.

Почему-то я ожидал встречи со старым маразматиком времен царицы Екатерины, этаким сухоньким старикашкой с трясущимися руками и нервным тиком. Но каково же было мое удивление, когда в зале ожидания ко мне легким пружинистым шагом подошел сравнительно молодой, хорошо одетый, обладающий приятной, действительно аристократической внешностью мужчина и, взглянув на мою табличку, представился, протянув ладонь для рукопожатия:

— Я — Родион Оболенский… В. предупредил, что меня будут встречать в аэропорту. Это вы? — спросил он.

— Алексей Семичастный, — представился я и пожал его крепкую, жилистую руку и заметил. — Вы не похожи на преподавателя русского языка. Но вы очень действительно хорошо говорите по-русски.

— А чему вы удивляетесь? — усмехнулся Оболенский. — Я же русский, хотя и живу в Америке. Не удивительно, что я хорошо говорю на родном языке. Тем более, что это моя работа… Возьмем такси или у вас есть машина? — спросил он, направляясь к выходу.

— А вот и не правильно, — вставил я. — В России принято говорить „поймаем такси“.

— Поймаем? — Оболенский удивленно вскинул брови. — Забавно. Надо будет запомнить. А кто эти люди с видеокамерами?

— Понимаете, — смущенно проговорил я. — Это мои знакомые с местного телевидения. Я случайно обмолвился, что еду встречать русского графа. Им показалось, что визит графа будет интересен многим русским телезрителям.

— Это лишнее, — отмахнулся граф Оболенский. — В. мне ничего не говорил про телевидение.

Я посмотрел на своего приятеля-телевизионщика. Тот за спиной, так, что бы видел только я, делал быстрые круговые движения кистью руки. Мол, давай раскручивай персонаж на интервью. Чего, мол, зря сюда было ездить.

— И все-таки, — с легким нажимом проговорил я. — Было бы здорово, если вы согласитесь дать интервью минут на десять, здесь же, например в кафе аэропорта. Это не займет много времени. Потом они уедут.

— Хорошо, — после легкого раздумья согласился граф. — Я понимаю. Это их работа. Сомневаюсь, только, что смогу рассказать им, что либо действительно интересное.

Приятель-телевизионщик показал мне большой палец, мол, молодец, старина, спасибо!

Мы прошли в кафе. Далее я позволю себе привести интервью с графом Родионом Оболенским полностью. Без купюр.

… — Здравствуйте, граф. Скажите, вы раньше бывали в России?

— Нет. В России я в первый раз.

— Вы родились в Америке, граф?

— Да. Я родился в Америки. Иллинойс. Штат Индиана. Мой прадед купил там особняк продав часть фамильных ценностей вывезенных за границу.

— Вы наверное ненавидите коммунистов?

— Я уважаю Маркса и его труды.

— Граф, скажите, вы чистокровный русский?

— Я русский по отцовской линии. Моя мать немка.

— Она тоже знатного рода, граф?

— Почему вы все время называете меня графом? Мое аристократическое происхождение имеет для вас особое значение? Вас интересует мое генеалогическое дерево?

— В России это сейчас модно. В обществе постоянно циркулируют слухи о реставрации монархии…

— Забавно… Что ж, извольте. Наш род насчитывает четыреста лет. Мои предки выходцы из Польши. Первое упоминание о нашей фамилии относится ко времени правления Ивана Грозного. Последнее, относящееся к русской истории, ко времени царствования Николая Второго.

Мой прадед, граф Андрей Оболенский иммигрировал из России в Америку через Константинополь в январе семнадцатого года вместе с моей матерью графиней Анной Оболенской и сыном Георгием Оболенским. Уже в Америке дедушка Георгий женился на грузинской княжне Жанне Вахнидзе. В результате этого брака на свет появился мой отец, Максимилиан Оболенский. В сорок восьмом году, почти сразу после войны, он женился на американке немецкого происхождения Анне фон-Бок. Отвечая на ваш вопрос относительно ее знатного происхождения, скажу: Она был баронессой. Впрочем, это видно из ее фамилии. От этого брака родился ваш покорный слуга…

— Граф, ваша жена тоже аристократка?

— Я не женат. Мне вообще непонятно почему вы устраиваете шоу вокруг моего знатного происхождения? Спросите, что-нибудь другое.

— Что вас раньше удерживало от поездки на историческую родину?

— Работа. Я профессор культурологии Иллинойского университета.

— Вы приехали в Россию от университета с какой-нибудь гуманитарной или культурологической миссией?

— Нет. Это частный визит.

— Как турист?

— Тоже нет… Если быть откровенным… У меня в России есть кое какая собственность.

— Вот как? Старая собственность?

— Очень старая.

— Дореволюционная!?

— Дарованная моим предкам еще сами Петром Первым.

— Разве большевики не отобрали у династии Оболенских все кроме графского титула и ценностей которые они смогли увезти за границу?

— Большевика лишили моих предков недвижимости в Москве, Петербурге и Новгороде. Семья Оболенских владела процветающими заводами и промыслами по всей России. Всего этого естественно не стало. Но то зачем я приехал в Россию даже большевикам было не под силу экспроприировать!

— Я думаю вы окончательно заинтриговали наших телезрителей!

— И в мыслях не было.

— Но судя по вашим словам это какй-то хорошоспрятанный клад?

— Нет. Это не клад. Разве я похож на кладоискателя?

— Так, что же это за недвижимость!?

— Ну… Недвижимостью это не назовешь. Она движется. И довольно быстро.

— !?

— Почему вы на меня так смотрите?

— Граф, вас трудно понять. Вы говорите загадками.

— Разве не это нужно вашим телезрителям?

— Да… Но…

— Успокойтесь. На самом деле все довольно просто.

— Так, что же это, граф?

— Это Луна.

— Луна!?

— Луна.

— А-а-а… Я понял. Это наверное какая-нибудь старая, фамильная яхта „Луна“, которая пришвартовалась в гавани Петербурга. Вы прибыли в Россию полюбоваться фамильными особняками и намерены отплыть обратно в Америку на собственной яхте… Граф, вы большой оригинал!

— Я же вам сказал, что Луну моим предкам даровал сам император. Хе… Яхта! Вы еще скажите, что домой я поплыву на ботике Петра Первого!

— Вы совсем запутали наших телезрителей. Боюсь, что они уже ничего не понимают!

— Я же вам сказал. Все просто. Это — Луна!

— Какая Луна!?

— Как вам сказать… Понимаете… У Земли есть всего один единственный естественный спутник. Называется он — Луна. Разве в русских школах этому теперь не учат?

— …

— Ну прекратите вы на меня так смотреть! Я не сумасшедший! Уверяю вас.

— Уж не хотите ли вы сказать, что приехали в Россию для того, что бы предъявить свои права на Луну!?

— Именно это я хочу сказать. В одна тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году император Петр Первый личным указам даровал моему предку графу Михаилу Михайловичу Оболенскому Луну в вечное владение за безупречную службу государю и отечеству. Я приехал в Россию, чтобы русские эксперты засвидетельствовали подлинность этого указа. В Америке специалистов такого рода проста нет. Теперь вам понятно?

— У вас с собой этот указ?

— Конечно. А иначе, что я здесь по вашему делаю?

— Вы можете показать его нашим телезрителям?

— Пожалуйста! Почему нет?…

И тут граф Родион Оболенский открыл кейс и достал из него обычную зеленую картонную папку с тесемочками в которой лежала запаянная в полиэтилен дарственная самого Петра Первого.

Я был просто в шоке. Мой приятель-телевизионщик тоже. Думаю, что та часть телезрителей, что видела это интервью в вечернем выпуске тоже. Те кто не видел, вскорости смогут насладится этим зрелищем на одном из Питерских каналов, где с участием графа Оболенского уже готовится целая передача и возможно даже не одна. Не каждый день в наш город приезжает человек безраздельно владеющий почти четырьмя миллиардами гектар… Чуть было не сказал земли! А ведь именно такова площадь лунной поверхности! Без малого в двести миллионов гектар.

Рокфеллер по сравнению с графом Родионом Оболенским сущий ребенок, а Билл Гейтс — жалкий лотошник.

Всю эту историю можно было бы отнести к разряду „их нравы“, если бы не одно „но“. Граф Родион Оболенский — исконно русский дворянин, то есть практически наш с вами соотечественник.

Вот и думай теперь — грядет в России реставрация монархии или нет!

Собкор газеты „Санкт-Петербургские ведомости“

Алексей Семичастный»

 

Глава двадцать шестая

В которой пахнет жареным, потому, что Семибаба понимает толк не только в кулинарии, портняжном деле, но и в журналистике. И в которой Родион решает кое-какие юридические проблемы

И закружилась петрушка всякая. Понеслось, поехало.

Семибаба оказался человеком деятельным и честно отрабатывал свои деньги.

Связи его в издательском бизнесе действительно поражали. Он был на короткой ноге почти со всеми издателями Петербурга. Редакторы разного уровня на радио, телевидении, в газете, в толстом журнале встречали его как родного.

Появляясь у них в кабинете он тут же без спросу садился в кресло для посетителей, закидывал ногу за ногу, вынимал платиновую зажигалку и своеобычную тонкую сигарку без которой не мыслил себе и часа. Даже некурящие редактора молча открывали ящик редакторского стола, доставали пепельницу, ставили ее перед Семибабой, а секретаршу посылали за кофе и может быть даже рюмочкой коньяка.

Семибаба никогда не приходил с пустыми руками. Семибаба всегда приносил в клювике сенсацию. А если сенсация по мнению редактора до сенсации не дотягивала, Семибаба приделывал к ней ножки в виде материального вознаграждения «за редактуру».

— Что есть сенсация? — усмехаясь говорил Петр Алексеевич. — Сенсация есть все!

Эта, на первый взгляд незатейливая мысль в устах Петра Алексеевич приобретала особый смысл.

Впрочем о сенсации в понимании Семибабы, да и многих редакторов тоже, стоит рассказать поподробней.

Сам Семибаба об этом рассуждал примерно так:

— Приходите вы, например, в портняжную мастерскую с четким намерением пошить себе если не шикарную тройку с бархатной жилеткой и кармашком для часов, то хотя бы банальный костюмчик с прямыми брючками и пиджаком на двух пуговицах… Или на трех пуговицах, в зависимости от того, что диктует вам мода и политические соображения. Для некоторых особо прогрессивных товарищей и четыре пуговицы не предел. Все остальное — подлые инсинуации.

Суетится, стало быть, вокруг вас портной, или, скажем, портниха со своей идиоткой меркой, то со спины к вам подойдет, то из-под мышки вынырнет. Только лови успевай. Суетится и задает разные каверзные вопросы относительно цвета, фасона, вкуса вашей супруги и вашего личного взгляда на способы урегулирования ближневосточного кризиса. А вы как юла туда сюда вертитесь, в ответах путаетесь, и совершенно резонно поднимаете руки вверх в ответ на просьбу: «Поднимите руки». То есть сдаетесь и ничего путного ответить не можете.

Но самый сакраментальный вопрос любого портного во все времена существования портняжного искусства знаете какой? По глазам вижу, что знаете.

— Где будем делать талию?

Вопрос очень важный и совершенно бессмысленный. Потому, что талию можно делать где угодно!

Это вам любой портной со знанием дела в два счета докажет.

Талию можно делать где угодно, лишь бы ткани по длине хватало! Да еще, что б складки не морщили… Но даже если будут морщить можно где надо выточки сделать.

Так и в редакторском деле. Возьмем к примеру какую-нибудь газетенку в каком-нибудь уездном городе «N»…

Какие могут быть в уездном городишке сенсации? Практически никаких. Но.

Собирает редактор этой газетенки творческую бригаду на летучку и грозно так спрашивает:

— Где будем делать сенсацию!?

Творческая бригада безмолвствует как один. Потому, что сенсацию вроде как делать негде да и не из чего. Нет сенсационных материалов и все тут.

— Всех выгоню к едрене-фене! — страшно орет редактор, но кто такая едреня-феня не объясняет и что у ней будет делать творческая бригада говорить отказывается. Но то что там будет очень плохо все понимают и балыком из осетрины она точно не накормит. Как не старайся.

— Последний раз спрашиваю!!! Где будем делать сенсацию!??

Молчание.

Редактор переходит в наступление.

— Криминальная хроника. Репортер Сидоров, что есть у вас?

Встает репортер Сидоров.

— У электромонтера Пупкина шпана угнала «Запорожец»…

— Все?

— Все.

— И это сенсация!? И это, я вас спрашиваю, сенсация от которой волосы на затылке должны стать дыбом? Уволю!!!

Сидоров втягивает голову в плечи и садится на свое место.

Редактор продолжает бесноваться:

— Отдел культуры, Булочкина, я вас слушаю.

— В доме творчества состоится вставка фотографии. Художник — Иванов.

— Что он там нафотографировал, этот ваш Иванов?

— Дома, деревья, башенки всякие…

— Башенки!??? — багровеет редактор.

— Башенки, — всхлипывает Булочкина.

— Ла-а-а-д-но… Идем дальше! Отдел труда?

— Наш завод освоил выпуск термосов…

— Отдел быта??

— В ЗАГСе зарегистрировала брак семья Козлодоевых. Это сотый брак зарегистрированный в этом году…

— Отдел спорта???

— Местная футбольная команда «Метатель» проиграла областному «Ригелю» со счетом 6:0…

— Все-о-о-о!!! — редактор взрывается как тыща тон тротила. — Надоело!!! Бездарности!!! Писаки жалкие!!! Я вам покажу как надо работать!!! Все берут ручки и записывают!!! И ты, Булочкина, тоже!!!

И начинается:

— Угнан «Запорожец» в покрышке которого электромонтер Пупкин спрятал шесть тысяч долларов!

В дом творчества состоится выставка фотохудожника Иванова скандально известного своими порнографическими открытками!

Наш завод наконец освоил ракетно-космическую технологию и будет выпускать термосы пригодные для отправки в космос!

В загсе зарегистрирован брак молодоженов Козлодоевых — это не только сотый брак зарегистрированный в этом году, но и первый в нашем городе между гомосексуалистом и лесбиянкой!

«Метатель» проиграл «Ригелю» со счетом 6:0 потому, что буфетчица спортивного комплекса «Метатель», где тренируется наша команда — любовница главного тренера «Ригеля» и именно она подсыпал футболистам перед матчем в чай Пургену!

Все записали!? Вот так!!! Я научу вас работать!!! Есть вопросы? — редактор устало опускается в свое кресло.

— Есть, — встает Отдел быта. — Козлодоев придет бить морду. Это здоровенный мясник из нашего продмага.

— Пускай. Если придет — позовете истопника. — Петрович в силе Козлодоеву не уступит…

Вот такие виды были у Петра Алексеевича Семибабы на сенсацию и все с ней связанное.

Он конечно утрировал. Но редактора очень ценили Семибабу за то, что он из любого незатейливого факта он мог приготовить настоящую бомбу для читателя, зрителя или слушателя.

А если Семибабе в руки попадалась история подобная той которую ему предложил Родион Оболенский, то он уж раскручивал ее на полную катушку!

В течении месяца в газетах нашего города стали появляться заметки, статьи и даже целые рекламные развороты посвященные одиозной фигуре графа Оболенского. Личность «русского графа-американца» приехавшего в Россию, что бы забрать Луну стали обсуждать на автобусных остановках, в метро, в перерывах на работе, на кухнях за чашкой и в пивной за кружкой пива.

Семибаба поставил дело так, что редактора сами стали искать встречи с Родионом Оболенским. Но Семибаба единолично владел правом на информационное обслуживание графа и утечки информации не допускал. Он стал личным пресс-секретарем Родиона и между прочим, нажил на этом неплохие барыши, не считая тех денег, что заплатил ему Родик, приторговывая правом на интервью с Родионом.

База для распродажи Луны готовилась исподволь. Петр Алексеевич умело подогревал интерес к персоне графа. Шаг за шагом он раскрывал все новые детали визита Родиона Оболенского.

Параллельно Родион занимался чисто юридическими вопросами. Он нанял себе бойкого юриста, который шаровой молнией носился по разным государственным учреждениям сметая на своем пути бюрократические преграды.

Экспертная комиссия при Центральном историческом музее подтвердила подлинность указа Петра Первого. После чего, за короткий срок Луна была зарегистрирована в качестве частной собственности в шести комитетах и комиссиях: «Комитете по формированию частной собственности», «Комитете по частной собственности на землю», «Комитете по собственности на недвижимость», «Комиссии по приватизации», «Комиссии при Российской Академии наук по идентификации астрономических объектов», и, на всякий случай, в «Комитете по распределению жилой площади».

Вскоре личность Родиона независимо от воли Петра Алексеевича стала обрастать слухами, согласно его же «теории формирования сенсации». Основной постулат этой теории гласил: «Если дать повод — сенсация формируется сама!»

Отдельные издания навострили самых лучших своих борзописцев и те стали сочинять про графа Родиона Оболенского разные небылицы. Вскоре уже было невозможно понять где «правда», придуманная Петром Алексеевичем, а где вымысел.

Сенсация нарастала как снежный ком.

 

Глава двадцать седьмая

В которой Ната читает Родиону статью из «Аристократического вестника», Родион делает саркастические комментарии, а оккупация Луны подходит к своему завершению

Родион Оболенский и Натка Дуренбаум лежали совершенно голые в постели и хохотали. Громко так хохотали. Задорно. И было над чем.

Подруга Натки давно вернулась из Германии. Поэтому Родиону пришлось снять для себя другую квартиру. Кстати сказать, довольно уютную однокомнатную квартирку на Театральной площади.

Окна ее выходили на задворки Большого Театра, и каждый вечер, лишь стоило отодвинуть штору, можно было наблюдать как лучшие тенора и басы города, неподражаемые колоратурные сопрано, великолепные контральто рассаживаются по своим машинам. Басы садятся в «Мерседесы». Тенора в «Волги». Сопрано в «Жигули». А какой-нибудь фальцет уезжает на «Запорожце».

Потом чинно выходят оркестровые со своим скрипочками и виолончелями в футлярчиках. Личными автомобилями они по большей части не располагают и только Большой Барабан с достоинством забирается в видавший виды «Москвич».

За ними высыпают балетные и робкими стайками разлетаются от театра в направлении ближайших станций метро.

Родик называл эту замечательную картинку «ворота из того мира в этот».

Еще пол часа назад какая-нибудь оперная дива облаченная в расшитый красным золотом и фальшивым жемчугом костюм императрицы Екатерины безраздельно властвовала над Россией и ее окрестностями в рамках исполняемой оперы и Большого Театра, решая государственные проблемы с помощью хорошо поставленного голоса. И вот она уже летит домой в потертых джинсах, шерстяном джемпере и кожаной куртке, забирать детей из школы и готовить мужу яичницу с беконом…

— И ничего смешного! — вставала Натка на защиту искусства. — У каждого своя работа. Каждый должен где-то, с кем-то и как-то жить.

Муж Наты тоже вернулся из командировки и поэтому ей теперь приходилось соблюдать режим повышенной скрытности.

Родика она стала навещать реже. По неписаному правилу их встреча начиналась в постели а заканчивалась обсуждением лунных владений Родиона.

Сегодня новая квартирка Родиона походила на штаб предвыборной агитации. Повсюду, на столе, на телевизоре, на кровати, под кроватью и за кроватью, просто на полу и даже в туалете были разбросаны газеты и журналы.

Ната, хихикая, брала в руки первую попавшуюся газету и начинала читать, а Родик комментировал отдельные фразы. На этот раз такой газетой оказался «Аристократический вестник Петербурга».

— «…Граф Оболенский явился в России!..» — Натка обнаженным бедром толкнула развалившегося рядом Родика. — Слышишь? Звучит как набатный колокол! Как провозглашение второго пришествия! — она продолжала. — «…Кто он этот граф? Откуда взялся? Почему раньше о нем ничего не слышала аристократическая общественность нашего города?

Глава Петербургского союза Аристократов послал ему приглашение с просьбой явится на светский раут, проходивший на прошлой неделе в Аничковом дворце. И что бы вы думали? Он явился!

Вы бы видели этого расфуфыренного пижона-американца, именующего себя графом Оболенским!..»

— Сами они пижоны, — рассмеялся Родион. — Тебе бы, Натка только посмотреть на эти постные рожи! Если то, что я видел на этом рауте есть цвет русской аристократии, то я со своей рязанской физиономией лучший образчик национальной аристократической культуры! Но в общем там было забавно.

— А, — всколыхнулась Ната. — Слушай дальше! «… Надо отдать ему должное, Оболенский вел себя подчеркнуто вежливо. По-русски он говорил хорошо, даже очень хорошо для человека выросшего в Соединенных Штатах Америки. Многие представители российского дворянства рожденные и прожившие всю жизнь за рубежом говорят на русском языке гораздо хуже, а некоторые не говорят вовсе…»

— А вот тут могла случится промашка, — заметил Родик. — Если бы кому-то вздумалось заговорить со мной по-английски, то вышел бы большой конфуз. Воршмачекс, так сказать. Английский я конечно знаю, но не настолько, что бы говорить на нем как средний американец. Но слава богу этим идиотам даже в голову не могло прийти проэкзаменовать меня. Их больше занимала достоверность моего графского происхождения.

— Вот тут как раз об этом пишут, — проговорила Ната покачивая ногами. — «… Самое странное, что о династии Оболенских до последнего времени никто не слышал. Это действительно очень знатный род. Но в годы правления императора Николая Второго Оболенские как-то отдалились от трона и не принимали активного участия в жизни государства.

Известно только, что во время первой мировой войны конные заводы графа Оболенского поставляли лошадей в царскую армию, а мастерские в Новгороде — лафеты для пушек. О чем есть документальные свидетельства. Сами Оболенские в войне не участвовали.

После всеобщей дворянской эмиграции семнадцатого года Оболенские исчезли. Существовали две версии. Первая — графа Оболенского и его жену расстреляли большевики. Вторая — по слухам, в семнадцатом году их видели в Константинополе и оттуда, опять же по слухам, чета Оболенских эмигрировала в Бразилию где вскоре умерла от малярии так и не оставив потомства.

Как Оболенские оказались в Америке — непонятно. В течении многих десятилетий Дворянское сообщество ничего о них не знало.

И тут появляется он — молодой граф Родион Оболенский! Естественно, что у многих закралось подозрение в истинности его графского происхождения и принадлежности к знаменитой и уважаемой династии. Сам Оболенский предъявить какие либо свидетельства подтверждающие его графский титул отказался…»

— Все эти князья, графья, бароны и баронессы, — усмехнулся Родион. — Готовы с утра до вечера размахивать гербовыми бумажками доказывающими их знатное происхождение. Но знаешь, что их больше всего бесило? И это читалось в каждом взгляде?

— Что? — Ната перевернулась на живот и стала обмахиваться газетой как веером.

— То, что у меня есть родовая собственность которой я реально могу воспользоваться а у них нет! Все отняли большевики треклятые у них и возвращать им родовые дворцы, поместья и замки никто не собирается! — рассмеялся Родик. — а у меня цела Луна! Стоит только выйти вечерком и взглянуть на небо! Эти аристократы готовы были грызть свои трости от зависти и жевать галстуки.

— «…Но самым возмутительным членам Петербургского союза аристократов показалось то, — прочитала Ната, держа газету перед собой. — Что этот пронырливый американец, называющий себя графом Оболенским приехал в Россию заявить свои права на… На что бы вы думали? На Луну!!!

Господин Оболенский говорит об этом на полном серъезе, как фиговым листком прикрываясь неким указом самого императора Петра Первого!..»

— Если бы я предъявил права на русский трон — резонанс был бы в десять раз меньше, — засмеялся Родион, настолько эмоционально Ната передавала голосом вопросительные и восклицательные знаки в тексте. — Мне бы просто пришлось стать в длиннющую очередь соискателей. А на Луну до меня претендовать еще никто не пытался.

— «…На что вам Луна? Так и хочется спросить у новоиспеченного графа…»

— Сами они новоиспеченные, — усмехнулся Родион. — Этот Петербургский союз аристократов торгует титулами как привокзальная торговка пирожками. Глава этого с позволения сказать союза намекнул мне, что за сравнительно небольшую сумму я могу купить у него официальное подтверждение моего титула. Я отказываться не стал. Теперь я, так сказать, дипломированный граф.

Ната посмотрел на Родиона.

— Может и мне купить себе титул? Графиня Дуренбаум! Хорошо звучит! Надо попросить своего муженька — пусть раскошелится.

— Попробуй, — усмехнулся Родик. — А я подарю тебе графство на берегу Моря Влажности, — глаза Родика искрились. — Чего там они еще пишут? Читай дальше!

— «…Такого издевательства Петербургскому союзу аристократов выносить еще не приходилось! Мнимый граф претендует на мнимую собственность!..»

— А вот тут они ошибаются! — коварно ухмыльнулся Родик, протянул руку и взял с тумбочки зеленую папочку. — Это не мнимая собственность! Это реальная собственность! Самая, что ни на есть настоящая… — Родион перебрал листки в папке усеянные гербами, водяными знаками, голограммами, печатями, подписями, испещренные ровным каллиграфическим почерком. — Вот пожалуйста, — Родик протянул Натке документ на гербовой бумаге.

— Что это? — спросила она.

— Свидетельство «Комиссии при Российской Академии наук по идентификации астрономических объектов». Читай.

— «Небесное тело „Луна“, классификация естественный спутник земли, международный астрономически серийный идентификационный номер (MASIN) № 985—3—8854, зарегистрирован в реестре астрономических объектов за Р. М. Оболенским. Основание: Свидетельство „Комитета по формированию частной собственности“, в котором подтверждено право Р. М. Оболенского на регистрацию»…

— Вот так! — с гордостью сказал Родион. — И еще пять подобных свидетельств, двадцать одно решение и четырнадцать постановлений! Все честь по чести, с подписями и печатями официальных лиц. Все подшито пронумеровано и зарегистрировано.

— Здорово! — сказал Ната. — И что? Они вот так запросто взяли все и зарегистрировали?

— Ну не запросто… — Уклончиво ответил Родик. — Тележку пришлось слегка смазать… Запросто только птички чирикают, — Родион покачала головой. — Удивительная страна! Только у нас, наверное, можно воротить такие дала.

Говорят, что в Америке деньги решают все. Черта с два! Это в России деньги решают все! Это я тебе как американский граф говорю! А американский доллар тот самый вездеход который может пройти по всюду, оставляя после себя обломки законов, инструкций и ведомственных циркуляров…

А эти чертовы чистоплюи аристократы еще в очереди будут у меня стоять за лунными угодьями! — Родик погрозил кому-то пальцем. — просто никто из них пока не понимает, что я собираюсь сделать с Луной! — Родион встал с кровати и голышом заходил по квартире, поднимая с пола газеты и журналы.

— Ты думаешь ради чего все это? — он поднял с пола толстый глянцевый журнал на развороте которого красовалась довольная физиономия Родиона на фоне лунной фотографии и надписи яркими красными буквами «Лунный плантатор». — Лунный плантатор! Как звучит!? А!? — продекламировал Родик заголовок и отбросил журнал. — Ты думаешь что это? — Родик стал читать заголовки из других газет и журналов оказавшихся у него под рукой и одну за другой отбрасывать их в сторону:

Газеты, зачарованно шелестя страницами ложились на пол вокруг Родиона.

— Ты думаешь, что Это? — вопрошал Родик к Натке. — он бросил все газеты, подошел к кровати и выдернув простыню из-под Натки обмотался ею на манер древнегреческой тоги, сразу став похожим на какого-нибудь оратора или философа проповедующего истину на площадях. — Родион свернул одну газету в трубку и как жезлом указ ею в потолок. — Я тебе скажу, что это! Это только начало!!! Они не знают самого главного. Они не знают, что я собираюсь распродать Луну по частям как некогда помещик распродавали свои поместья. Грядет распродажа века! Самая грандиозная распродажа! А все это, — Родион повел «жезлом» по комнате, указывая на разбросанные газеты. — Все это только начало! Если угодно — это только оккупация Луны. Я — Колумб открывший новый континент для людей. Я — Кортес его завоевавший! Я продам Луну людям и они бут мне за это благодарны! Может быть я стану даже национальным героем! Вот! Может быть я стану…

Родион осекся. Со стороны кровати, из под одеяла, которым укрылась Натка, доносились странные хрюкающие звуки.

— Ната, что с тобой? — спросил Родик. — Ты чего?

— Станешь… Станешь, — Натка каталась по кровати от смеха. — Шутом гороховым станешь! Ха-ха-ха! Ну и умора! Выдел ты бы сейчас себя со стороны! В этой… Ха-ха-ха! В этой… Ха-ха-ха! В этой дурацкой простыне! Ой, умру сейчас! Цицерон… Ха-ха-ха! Демосфен… Это… Это… Ха-ха-ха! Родик, ты не подражаем! За, что тебя и люблю! Ха-ха-ха!

— А, что такого!? — Родион опустил руку с «жезлом» и невинно захлопал глазами. — Что смешного-то?

Ответом ему был еще боле громкий взрыв смеха.

— Нет, — сказал Родион. — Ну ты чего смеешься-то!? — и он сам улыбнулся. — Смеешься-то чего? А? Натка?

Паркетный пол был довольно холодным. Родион приподнял одну ногу и потер пяткой о лодыжку. В этот самый момент Натка взглянула на Родика и чуть не грохнулась с кровати от нового приступа смеха.

От зрелища завернутого в простыню на голое тело Родиона, невозмутимо потирающего пятку у нее на глаза выступили слезы. Слезы смеха.

— Ой, не могу! — то ли хрюкнула, то ли взвизгнула она. — Ха-ха-ха! Пяточку он потирает! Ха-ха-ха! Граф Оболенский! Ха-ха-ха! Лунный плантатор, блин! Ха-ха-ха!

— Ну потираю… — Родик опустил ногу на пол и посмотрел на свои босые ступни. — Ну Оболенский… Ну граф… Ну и, что? — Родик пошевелил пальцами ног. — Хе. Хе… Хе-хе… Хе-хе-хе! Ха-ха-ха! — Родион сначала улыбнулся, потом улыбка его растеклась до ушей, потом он просто захохотал вместе с Наткой. — Действительно смешно! Плантатор, блин, хренов на босу ногу! Ха-ха-ха!

— Колумб-первооткрыватель, — гоготала Ната.

— Кортес-путешественник, — ржал в ответ Родик, стягивая с себя простыню и направляясь к кровати на которой, смеясь, перекатывалась обнаженная Натка.

— Хозяин Луны, — Ната протянул руки навстречу Родиону.

— Властелин! — Родион упал на кровать, заключая Нату в тесное кольцо горячих объятий.

— Любимый…

— Да…

— Любимый…

— …

— …

— Ты где, Родик?

— Кажется… Кажется… Кажется уже на Луне!?

 

Глава двадцать восьмая

В которой телефон звонит, судьба бьется в телефонных проводах голосом Семибабы, а Родик оказывается накануне решающего сражения

Утро следующего дня, а может и утро новой жизни началось для Родиона Оболенского с телефонного звонка.

Пример из справочника «взломщика».

«Если рано утром вас будит телефонный звонок, то это значит:

Первое — это сон.

Второе — кто-то ошибся номером.

Третье — вам звонит мама (папа, дядя, тетя, теща, жена, невеста, приятель, нужное подчеркнуть) поинтересоваться как ваше здоровье, что мало вероятно, или попросить денег, что вероятно более, хотя одно как правило проистекает из другого.

Четвертое — это телефонный робот. Вам нужно оплатить счета за межгород иначе ваш телефон отключат к чертовой бабушке.

Пятое — вчера в гостях вы забыли сумку (шапку, шарф, перчатки, очки, зонтик, бумажник, совесть, хорошее настроение, нужное подчеркнуть).

Шестое — телефон вообще не звонит, а то что вы слышите — звонок в дверь. Значит к вам пришел почтальон (сосед, милиционер, народный фронт, ошибся дверью, нужное подчеркнуть).

Седьмое — это судьба».

Не вдаваясь в классификацию данного конкретного звонка Родион, и не открывая глаз, нашарил на тумбочке трубку телефона.

На том конце провода оказалась судьба в лице Петра Алексеевича Семибабы.

— Алло!? Родион?

— Да, — буркнул Родик.

— Говорит Семибаба. Вы еще не проснулись?

— Да вроде того… Просыпаюсь, — Родион зевнул и с явным удовольствием почесал пятку.

— По голосу слышу, что не проснулись. В Ваши годы, молодой человек я спал меньше, — на той стороне слышался какой-то треск, хруст и переменчивый гул.

Семибаба звонил по сотовому из своего автомобиля.

— Да проснулся, я. Проснулся, — Родион пошарил рукой по другой стороне кровати и понял, что Натка уже испарилась.

— Просыпайтесь скорее. Я уже на пол пути к вам. Через два часа мы должны быть на этом чертовом телевидении! — победоносно проговорил Семибаба.

— Значит, все получилось? — Родик открыл глаза и снова закрыл их потому, что бардак в комнате был неописуем.

Повсюду, как во время ремонта, были разбросаны газеты, валялась одежда Родиона, пахло разлитым вином и потом.

«Как у Лунохода в лучшие времена!» — подумал Родик.

— Получилось, молодой человек. Получилось. Когда за дело берется Семибаба — все получается. Вам понятно?

— Я, в общем-то догадывался… — Родион встал с кровати, подошел к окну, одернул штору и прикрыл глаза от ровного белого, прозрачного света. В город пришла зима.

— За окном шел снег и рота красноармейце, — проговорил Родик, открывая форточку и глядя как крупные снежинки кружатся над запорошенными задворками большого театра.

Худосочная дворничиха в оранжевой жилетке поверх старого шерстяного пальто орудовала широкой фанерной лопатой разгребая снег у служебного театрального подъезда. Работа у нее спорилась. Рядом ребенок лет восьми, по видимому ее сын, катал из первого, чуть влажного снега снежную бабу.

— Молодой человек, я не понял. Кто шел? — переспросил Семибаба.

— Рота красноармейцев, — ответил Родион.

— Ясно, — чуть обождав, проговорил Семибаба. — Вы еще спите. Ладно… Слушайте меня. Сейчас… Одиннадцать часов утра. Вам понятно?

Родион ничего не ответил, продолжая наблюдать как дворничиха сгребает лопатой снег со ступенек.

— Я звоню к вам из машины…

На душе у Родика было спокойно. На душе у Родика было легко. Он чувствовал себя полководцем за десять минут до начал битвы…

…На правом фланге била копытом тяжелая кавалерия…

— До вас мне ехать еще примерно минут сорок.

…В арьергарде артиллеристы заряжали пушки…

— За это время вы должны встать…

…Инфантерия в центре выстраивалась в боевой порядок…

— Одеться…

…С левого фланга в ставку спешил молодой поручик с донесением от драгун…

— Привести себя в порядок…

…Засадный полк уже укрылся в лесочке за Ведьминым ручьем…

— В час дня, — продолжал Семибаба. — У нас съемка на Чапыгина. Если бы вы знали каких трудов мне стоило пропихнуть вас в это чертово ток-шоу! Это самая популярная промываловка мозгов на нашем телевидении. У вас будут миллионы телезрителей. Это как выстрел из пушки!

…Все было подготовлено к решающему сражению.

— Вы меня слышите? — спросил Семибаба.

— Я готов, — ответил Родион.

— Хорошо, — сказал Петра Алексеевич. — Через сорок минут я буду у вас…

Родион поднял руку и все замерло.

— Подниматься в квартиру я не стану…

Легкий ветерок чуть шевелил полотнища штандартов.

— Вы увидите мою машину у подъезда и спуститесь…

Тишина повисал над полем боя.

— У меня зеленое БээМВэ…

Родион медленно опустил руку.

— Вам понятно?

— Огонь! — скомандовал Родион.

Дворничиха воткнула в сугроб лопату и стала поправлять на голове косынку.

 

Глава двадцать девятая

В который начинается телевизионный кошмар, и в которой рассказывается о всех четырех случаях близкого знакомства Родиона и телевидения

Как заявил в свое время персонаж известного кинофильма в ответ на, отнюдь, непростой вопрос:

— Что будет?

— Ничего не будет! Ни газет, ни журналов, ни книг, ни радио — только телевидение. Одно сплошное телевидение!

Хотелось бы представить себе такую почти апокалиптическую картинку. Ничего нет — есть только телевидение. Телевидение здесь, телевидение там, телевидение тут. Везде!

Приходите вы домой, вас встречает телевизионная жена, телевизионные дети несут вам телевизионные дневники в которых стоят телевизионные отметки по телевизионным предметам.

Вы снимаете телевизионные ботинки идете на телевизионную кухню, открываете телевизионный холодильник и достаете из него телевизионное пиво. Пока телевизионная жена разогревает вам телевизионный ужины вы смотрите по телевизору телевизионные новости.

Телевизионной вилкой вы кромсаете телевизионные сардельки, читая телевизионную газету с телевизионной программой телепередач.

По телевизионному телефону вам звонит телевизионный приятель и вы обсуждаете телевизионные подробности вчерашнего телевизионного футбольного матча, а так же то, что вчера по телевизору показывали вашего телевизионного начальника.

Откушав телевизионного ужина и напившись телевизионного чая вы проходите в телевизионную спальню и ложитесь в телевизионную постель.

Уложив телевизионных детей видеть телевизионные сны к вам приходит телевизионная жена и вы с ней занимаетесь телевизионной любовью.

Телевизионным утром вас будит телевизионный будильник и голова у вас как телевизор — в ней, что-то трещит и щелкает.

Поправив телевизионную антенну вы подходите к телевизионному зеркалу стираете пыль со своего телевизионного кинескопа.

Облачившись в телевизионный костюм и наведя телевизионный глянец на телевизионных ботинках, вы открывает телевизионную дверь, что бы идти на телевизионную работу.

Телевизионная жена на прощание чмокает вас в телевизионную щеку и говорит голосом телевизионного диктора:

— Пока, мой дорогой телевизор!

Вот такой глобальный телевизионный кошмар.

Но слава богу мир еще не сдвинулся окончательно на почве телевидения. То есть какие-то подвижки конечно есть, но не на столько. Пока все еще тихо, мирно, а некоторые граждане вообще без телевизора умудряются обходится.

Для Родиона Оболенского это было четвертое в жизни близкое знакомство с телевидением.

Первый раз еще в детдоме он, на пару Костей Остенбакиным, под покровом тихого часа и тайком от дремлющей на вахте нянечки, пытался выковырять из стоящего в игровой комнате, включенного в сеть телевизора Хрюшу со Степашей, ловок орудуя найденным во дворе куском жесткой проволоки и перочинным ножом. Было им обоим по шесть с половиной лет и ничего кроме искр, треска, дыма да увесистых шлепков от проснувшейся нянечки у них в тот злополучный день из этой затеи не вышло. Как только током не шандарахнуло — непонятно. Но Родик усвоил преподанный ему жизнью урок и понял, что телевидение штука не только интересная, но о опасная.

Второй раз, уже в более зрелом возрасте он с тем же Костей пытались обменять то самый многострадальный черно-белый телевизор «Горизонт» на роскошный кожаный футбольный мяч, для чего телевизор был ночью спущен из окна на простынях и вынесен за ограду детдома. В процессе обмена молодые люди были пойманы дежурным преподавателем и на месяц приговорены к уборке территории детского дома. Тогда Родион уяснил себе, что телевидение — штука наказуемая.

Третий раз, через несколько десятков лет уже один, без помощи Кости Остенбакина, Родион провернул аферу с тремя вагонами несуществующих японских телевизоров, заработал на этом свой первый миллион рублей. На выходе, правда получился «пшик», потому, что время проведения аферы совпало с проходившим в стране обменом старых денег на новые, но Родион навсегда выяснил, что телевидение — вещь выгодная.

И вот теперь Родион в четвертый раз закинул невод, оказавшись в святая святых телевидения, там где создаются телепередачи и откуда по волнам эфира разносится слово человеческое.

Вместе с Семибабой он поднялся по ступенькам телецентра и оказался в проходной. За стеклом аквариума пропускного пункта сидел охранник-вахтер и встречал входивших ленивым, мутным от бесконечного мелькания человеческих лиц взглядом.

Пока Родион осматривался в огромном холе отделенном от проходной высоким бордюром, Петра Алексеевич о чем-то пошептался с охранником, показал ему одно из своих многочисленных репортерских удостоверений, велел Родику немного обождать, проскользнул через турнике и исчез за дверьми лифта, вход в который располагался рядом с проходной.

Минут через десять он появился мило и непринужденно беседуя с довольно симпатичной женщиной средних лет в несколько фривольном костюме с большим декольте. Петр Алексеевич указал ей на Родиона.

— Вы — граф Оболенский? — спросила она Родика через бордюр.

— Да, — улыбнувшись ответил Родион. — Я — граф Оболенский… Но вы можете меня звать просто: Граф… Или даже еще проще… — Родион спародировал иностранный акцент. — Как это по-русски, ласково? О! Графин!

— А ваш американец — шутник! — сказала женщина Семибабе.

— Да, — усмехнулся Семибаба. — Он такой.

— Анна Бережная, — женщина протянула Родику руку через бордюр. — Продюсер и ведущая ток-шоу «Лифт на эшафот».

— Родион, — Оболенский галантно поцеловал даме руку.

— Хорошо, — улыбнулась она. — Вне эфира я буду называть вас Родион. А во время съемки: Граф, граф Оболенский и, — Бережная чуть задумалась приложив пальчик к губам. — Господин или мистер Оболенский… Вы же вне эфира зовите меня Аней, а в эфире Анной. Таковы правила игры. Окей?

— К вашим услугам, — сказал Родик. — Я готов соблюдать любые правила которые будут мне предложены такой очаровательной женщиной как вы.

— А еще говорят, что американцы — грубияны, — профессионально рассмеялась Анна Бережная. — Вы, Родион, сама любезность и обходительность.

— Вы забываете, что я хотя и американец, но какой ни какой, а граф, — уточнил Родион все больше входя в роль графа Оболенского.

— О, да! — смутилась Бережная. — Извините. Я не хотела вас обидеть. Я просто сказала вам, что думают в России об американцах.

Родик усмехнулся.

— Рассказать вам, что думают в Америке о русских?

— Нет-нет! Не надо! — протестуя, махнула рукой женщина. — Я себе примерно представляю, что о нас могут думать там.

— Дамы и господа, — Семибаба встрял в светскую беседу. — Мне очень жаль с вами расставаться, но мавр сделал свое дело, мавр может уходить.

— Да-да! — спохватилась Анна Бережная. — Конечно, Петя, ты можешь идти. Нам ты больше не нужен. Правде, Родион? — она кокетливо посмотрела на Родика.

Родион развел руками.

— Встретимся завтра, молодой человек, — Семибаба ехидно посмотрел на Родика и так же ехидно, украдкой на Анну Бережную. — Обсудим ваш эфир.

— Всего хорошего, — кивнул Родик Петру Алексеевичу.

— Адьез, — сказал Семибаба Родику. — Пока Аннушка, — он чмокнул Бережную на прощание в локоток и удалился.

Анна Бережная тут же на бордюре выписала Родиону пропуск, отдала его охраннику и тот пропусти Родика в холл телецентра.

 

Глава тридцатая

В которой Родион оказывается в логове телевизоров, а хрупкая, миловидная женщина предлагает ему по собственной воле ступить на эшафот

— Вы бывали раньше на русском телевидении? — спросила Анна Бережная Родиона в лифте.

Родик отвел взгляд в сторону, что бы не утонуть глазами в шикарном декольте телеведущей.

— Только не надо мне рассказывать про то, что скоро ничего не будет — одно сплошное телевидение, — шутя предостерег Родик Аню.

— Вы там у себя в Америке смотрите русские фильмы? — удивилась Бережная.

— Между прочим, этот русский фильм, — улыбнулся Родион. — Как помнится, там у меня в Америке получил Оскара.

— Действительно, — всплеснула руками Бережная. — Я хотя и профи на телевидении но тоже, как видите не могу отделаться от стереотипов. Считается, что американцы смотрят только боевики и мыльные оперы, о русском кино вообще ничего не знаю, из русских писателей слышали только про Достоевского…

— Без конца жуют жвачку и поедают тоннами биг-маки? Так? — закончил за нее Родион.

— Ну, что-то наподобие…

— Знаете, что, — сказал Родион. — Вы можете больше не упирать на мое американское происхождение. Я такой же русский как и вы, несмотря на то, что родился в Америке. Моя работа — культурология. Моя специализация — Россия. Поэтому о русской культуре я знаю больше чем многие русские.

— Да-да, — сказала Аня. — Я читала ваши интервью. — Я не удивляюсь тому, что вы хорошо говорите по-русски. Просто… Ладно. Там посмотрим. Правда?

— А Достоевский, — добавил Родик для пущей важности. — На самом деле национальный американский писатель. Как ни странно — но только американцы могут его по настоящему оценить.

— С вами интересно, — согласилась Бережная. — Думаю передача у нас получится, — двери лифта открылись. — А про «сплошное телевидение» нашему брату телевизионщику лучше не говорить. На телевидении эта шутка — табу! — рассмеялась Анна. — Любого телевизионщика трясет, когда ему говорят про «сплошное телевидение». Я вас тоже чуть не стукнула, — кокетливо улыбаясь проворила Аня. — Учтите.

— Мечтаю быть поколоченным вашими очаровательными кулачками, — сказал Родик, пропуская Анну вперед.

— Все шутите? — она вышла из лифта и погрозила Родику пальцем. — Но до чего приятно, — сказала она. — Вот мы и приехали. Идите за мной.

Анна Бережная пошла вперед по длинному коридору, указывая то на дверь с права, то на дверь с лева.

— Здесь у нас монтажная… Здесь костюмерная… Здесь звуковая… Здесь девочки чай пьют, — она заглянула в чуть приоткрытую дверь. — Девочки и мальчики, заканчивайте чай пить до эфира двадцать минут! Игорек, — обратилась она к кому-то за дверью. — Сегодня третья камера будет работать? Хорошо, — Аня пошла дальше. — А это студия в которой проходит наше ток-шоу… Садитесь в большое кресло и осваивайтесь. Я к вам гримера пришлю… А пока, — она вдруг резко остановилась и так быстро повернулась, что Родион чуть было не налетел на ее декольтированную грудь. — А пока я должна вас оставить. Извините, — и, потеряв к Родиону всякий интерес, она пошла давать указания своим коллегам.

Родик вошел в студию и осторожно переступая через вьющиеся по полу кабели, мимо рядов стульев для массовки, добрался до большого кресла возвышающегося в центре студии на восьмиугольном подиуме поверхность которого оказалась разрисованной под тюремную решетку. Креслом, кресло можно было назвать с большой натяжкой. Это была детальная стилизация под электрический стул. Не далеко от кресла, с краю поддиума, возле небольшого бутафорского «электрического» щитка с единственным рубильником стоял аккуратненький металлический хромированный стульчик для ведущей. Скорее не стульчик, а подпорка с седеньицем.

Сам подиум пока был освещен двумя софитами. Родион с опаской уселся в «кресло», поставив рядом свой заветный кейс с которым, неверное не расставался никогда, и ему пришлось немного подождать пока глаза привыкнут к свету.

Прямо над креслом, прикрепленная к длинной штанге висела телекамера уставившаяся на Родиона взглядом таким же мутным и безразличным как взгляд охранника на проходной телецентра. Еще выше в полумраке к потолку на стальных тросах были подвешены металлические конструкции с рядами погашенных прожекторов. Прожекторов было так много, что Родион с трудом представлял, что будет если все они вспыхнут одновременно. За спиной Родиона откуда-то сверху опускался серебристый задник на котором было написано «Лифт на эшафот» и ниже, но чуть мельче «Ток-шоу Анны Бережной». Обе надписи были оформлены так, что казалось будто они выжжены газовым лучом автогена в стальной плите, словно капли раскаленного до красна, кровавого расплавленного метала стекают по краям шрифта надписи и по заднику.

Из темноты студии от, дверей к Родику прошла полная женщина в парике и на распев, высоким, чуть писклявым голосом, не вязавшимся с ее пышным телом проговорила:

— Я тутошний гример. Меня зовут Евгения Валерьевна. Сейчас я вас немножечко подгримирую и причешу. Будете как новенький!

Она открыла небольшой чемоданчик который принесла с собой, достала из него какие-то расчесочки, кисточки, тампончики и с их помощью принялась ворожить над Родионом.

— Аня, запускать массовку? — непонятно откуда послышался сухой мужской голос многократно усиленный акустической системой студии.

По видимому Анна Бережная ответила утвердительно неизвестному глашатаю, потому, что в студии зажглось еще несколько прожекторов и ряды кресел стали заполнять приглашенные статисты.

— Десять минут до эфира, — провозгласил тот же голос.

Камера над Родионом вдруг дрогнула и поплыла по залу. На ней зажегся рубиновый огонек, похожий на огонек сигареты. За двумя другими камерами расположенными в студии возникло по оператору.

— Игорь, — сказал голос. — «Балка» временами теряет изображение. Будь добр, проверь «шланг»…

Камера на балке сделала круг по залу и уставилась на Родика. Родион засмотрелся на камеру и не заметил как рядом с ним появилась Анна Бережная.

— Ну, как вы? — спросила она наблюдая как толстая гримерша обхаживает Родиона.

— Пока никак, — пожал плечами Родик.

— Не дергайтесь, пожалуйста, — сказала гримерша.

— В общем так, — Бережная сложила перед собой ладошки. — Я буду вам задавать вопросы — вы поддерживать беседу. Сценария нет. Единой темы нет. Все сплошная импровизация.

Наше шоу называется «Лифт на эшафот». Представьте, что вы поднимаетесь на этом лифте и у вас осталось буквально несколько минут, что бы сказать этому миру все, что вы о нем думаете… Родион, у вас есть, что сказать миру?

— Думаю, что да, — стараясь не шевелится проговорил Родик и улыбнулся краешками губ. — У меня даже есть, что ему подарить!

— Пять минут до эфира! — донеслось свыше.

— Чудесно, — сказала Аня усаживаясь на металлический стульчик. — обожаю подарки… Евгения Валерьевна, — обратилась она к гримерше. — Уделите и мне чуточку внимания!

— Секундочку, — гримерша сделала несколько последних пассов над Родиком и перебралась со своим чемоданчиком к Анне Бережной.

К Родиону подошел кто-то из ассистентов, прикрепил к лацкану пиджака прищепку радиомикрофона, попросил вставить в ухо наушник связи с режиссером, положить передатчик во внутренний карман и показал как надо правильно сесть в кресле.

— Внимание, три минуты до эфира! Даю свет!

Над подиумом вспыхнуло несколько десятков прожекторов и Оболенский перестал видеть, что происходит в полутемном зале.

— Вы меня слышите? — прозвучал в наушнике Родиона голос режиссера.

— Да, — сказал Родик.

— Меня зовут Игорь Сергеевич. Я режиссер-постановщик. Я глас божий, то есть ваш поводырь и ваша интуиция. Я буду подсказывать вам как себя вести. Договорились?

— Хорошо, — сказал Родик. — Постараюсь прислушиваться к вашим советам.

— Вы уж постарайтесь, — по голосу Родик понял, что «глас божий» усмехается.

Слегка поколдовав над Анной, Евгения Валерьевна исчезла с подиума.

— Внимание, две минуты до эфира!

— Ну как? — Анна подмигнула Родику, поправила в ухе бусинку наушника и ободряюще улыбнулась. — Не боитесь?

— А вы? — усмехнулся Родик.

— А вы нахал, граф! — Аня погрозила Оболенскому пальчиком и сказала в свой радиомикрофон обращаясь уже к режиссеру. — Игорек, все в порядке. Мы готовы…

— Одна минута до эфира… Пошла заставка!

Откуда-то полилась приглушенная, странная музыка телевизионной заставки, словно где-то совсем рядом мохнокрылые демоны играли своих адских инструментах марш преисподни.

— Ну… — Анна Бережная закрыла глаза. — Чур-меня-чур! — громко проговорила она как заклинание и открыла глаза.

Родик поразилась вспыхнувшей на ее лице неземной лучезарной улыбке и тому как эта женщина словно осветилась изнутри ярким магическим светом.

Внезапно все прожектора погасли и только ведущая ток-шоу продолжала находится в ярко освещенном круге. Да надпись за спиной Родика полыхала желтым светом расплавленного метала.

— Начали! — услышал Родион голос режиссера.

— Добро пожаловать в ад, господа! — воскликнула Анна Бережная в камеру и театрально поднялась со своего стульчика…

…Лифт на эшафот тронулся.

 

Глава тридцать первая

В которой шоу только начинается, Родион заставляет Анну Бережную нервничать, а профессиональный юрист подтверждает его высокие полномочия

…Лифт тронулся и стал набирать скорость. Свет от прожекторов метнулся по студии. Родион внутренне напрягся. Балка с телекамерой описала круг над зрительным залом.

— Не каждому удается в своей жизни испытать момент истины! — сказала Анна, сделала несколько шагов и сошла с подиума, работая на камеру стоявшую в зрительном зале. — Путаясь в череде проблем и житейских обстоятельств человек перестает понимать где правда, а где придуманный им вымысел, выдаваемый за правду.

Балка с телекамерой повисла над Анной бережной. Она переключила свое внимание на нее и пошла дальше «проповедовать» по залу, не отрывая взгляд от рубинового огонька над объективом.

— Иллюзии владеют нашими сердцами! Мы живем в мире фантомов, не отделяя зерна от плевел. Но приходит миг и человек делает шаг на встречу истине, вступая на лифт эшафота. Пока лифт поднимается, у него есть несколько минут, что бы сказать правду. Сказать правду и умереть. Потому, что лгать самому себе бессмысленно перед лицом смерти. Потому, что в наше время сказать правду равносильно подвигу!

Бережная остановилась у третей камеры, а балка перелетела к Родиону.

— Приготовьтесь, — сказал Родику Игорь Сергеевич. — Сейчас камера переключится на вас. — Расслабьтесь и ведите себя непринужденно.

Родион поерзал в жестком, неудобном «кресле», закинул ногу за ногу, оперся на подлокотник, кое как приняв устойчивое положение и подумал, что на этом чертовом стуле вряд ли кто-то сможет почувствовать себя расслабленно.

Анна продолжала:

— Через эту студию прошли десятки людей решивших пережить подвиг и пройти испытание правдой. Может быть самое серьезное испытание которое может выпасть на долю человека…

— Ваш выход, Родион, — сказал Игорь.

— Итак… — Анна Бережная повернулась к Родику. — Встречаем нового безумца, отважившегося подняться на эшафот истины! Граф Родион Оболенский!

Огонек сигареты над камерой перед Родионом вспыхнул. В студии на длинном штативе загорелась яркая красная лампочка обозначающая «бурные аплодисменты». Зал статистов послушно отозвался рукоплесканиями. Над подиумом зажегся добрый десяток прожекторов.

— К вашим услугам, — кивнул Родик и обворожительно улыбнулся в камеру.

— Великолепно, — сказал Игорь Сергеевич в наушнике. — Пять балов! Хорошо держитесь. Продолжайте в том же духе.

— Здравствуйте, граф, — Анна улыбнулась Родиону. Перед ней на корточках возник телеоператор с четвертой камерой на плече.

— Здравствуй, Анна.

— Вы готовы сказать миру правду, прежде чем окажетесь на эшафоте?

— Готов, — улыбнулся Родион. — Вы — само совершенство!

В зале на штативе загорелась желтая лампочка. Рукоплескания средней силы прокатились по студии.

— Замечательно, — отозвался в наушнике режиссер. — Так ее! Анечка — «галантность», «аристократичность», «пресса» и уходишь на рекламу…

— Спасибо, — сказала Анна Бережная. — Вы сама галантность, граф Оболенский. Чувствуется почерк настоящего аристократа, — она повернулась к залу, попадая в попадая в объектив другой камеры. — Граф Оболенский — подданный Соединенных Штатов Америки, но русский по крови и по происхождению. Оказавшись в Петербурге он сразу оказался в поле зрение Петербургской прессы, буквально за месяц опередив по популярности многих политиков и даже артистов эстрады.

Газеты стали писать о Родионе Оболенском всевозможные небылицы. И все потому, что графа Оболенского привели в Россию весьма странные обстоятельства. Но сегодня, буквально через несколько минут, после рекламного блока, мы наконец узнаем истину! С вами я, Анна Бережная в ток-шоу «Лифт на эшафот»! Встретимся через минуту.

Зажглась красная лампочка.

— Все хорошо, — проговорил режиссер-постановщик. — Пошла реклама. — Студия! — добавил он в акустику зала так, чтобы слышали статисты. — Поактивней, пожалуйста, реагируем на «светофор».

— Я знала, что с вами будет интересно, — сказала Анна Родиону, усаживаясь на свой металлический стульчик. — Но если вы заставите меня нервничать — я поджарю вас заживо! — ехидно улыбаясь, проговорила она и дотронулась до ручки бутафорского рубильник. — Не забывайте, что вы сидите на электрическом стуле.

— А вы, оказывается, кровожадная особа! — улыбнулся в ответ Родик. — Я просто помогаю вам делать ваше шоу. Вот и все.

— Будем считать, что у вас получается, — сказала Анна Бережная.

— Получается, получается, — отозвался Игорь Сергеевич. — Родион — вы молодец!

— Стараюсь, — усмехнулся Родик.

Рекламный блок закончился. В студии снова зажглась красная лампочка.

— Все приготовились. Продолжаем, — сказал режиссер-постановщик. — Побольше экспрессии, Анечка.

Аня продолжила:

— Веками поэты воспевали влюбленных. Веками влюбленные, стоя под серебристой Луной упивались ее неземным сиянием. Веками Луна принадлежала только им. И вот появляется человек, который заявляет, что на самом деле это не так. Этот человек — граф Родион Оболенский или Лунный плантатор, как его окрестили газетчики, — Бережная повернулась на стульчике к Родиону. — Господин Оболенский, вы действительно считаете, что Луна может принадлежать вам?

— Я так не считаю, — улыбнулся Родион.

— Хорошенький поворот, — хмыкнул в наушниках Игорь Сергеевич. — Давай, Аня, выкручивайся.

Бережная поджала губки, соображая, чем парировать утверждение Родика.

— Ну, что ты, Аня? — шепнул режиссер. — Спроси — почему?

— Почему? — спросила Анна Бережная.

— Потому, что я не считаю, что Луна может принадлежать мне, — Родик сделал ударение на слове «может». — Она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО мне принадлежит. По праву наследования.

Загорелась желтая лампочка. Зал зааплодировал.

— Я так и думал, — скороговоркой проговорил Игорь Сергеевич, пока длились аплодисменты. — Ошибка в синтаксисе, Аня. В следующий раз будь внимательней. У тебя коварный собеседник. Родион, помилосердствуйте!

— На чем основывается ваше право наследования?

— Об этом уже много писали, — ответил Родик. — Но я повторюсь. Луну моим предкам подарил Петр Первый. Я располагаю документом который это подтверждает и приехал в Россию, что бы установить его подлинность.

— Вам это удалось? — спросила Анна.

— Да. Экспертиза подтвердила подлинность документа.

— Вы можете продемонстрировать нам этот документ?

— С превеликим удовольствием, — проговорил Родик, поднял с пола кейс, открыл его у себя на коленях и показал в телекамеру две бумажки. — вот это дарственная Петра Первого, датированная одна тысяч семьсот девятнадцатым годом, а это заключение экспертов о его подлинности. — Камера взяла документы крупным планом.

— Симпатичные бумажки, — сказал Игорь Сергеевич, который видел их на своем мониторе.

Родик передал документ Анне Бережной и пока та их рассматривала, добавил:

— Скорее всего это была шутка императора. Но благодаря ей моя фамилия теперь может располагать Луной по своему усмотрению.

Анна вернула Родиону дарственную и сертификат экспертов.

— Что значит распоряжаться Луной по своему усмотрению? — спросила она. — Господин Оболенский. Вы хотите сказать, что этот документ и сейчас имеет юридическую силу?

— Как ни странно — да, — кивнул Родик, спрятал документы в кейс и поставил его рядом с креслом. — Он является основание для того, что бы я, опираясь на современное законодательство оформил Луну в частную собственность нашей фамилии.

— Правда? — чисто по-женски удивилась Бережная.

— Я — граф, — усмехаясь напомнил Родик Анне.

— Аня, это некорректное замечание — осуждающе прошуршал в наушниках голос Игоря Сергеевича. — Исправляйся сейчас же.

— Извините, господин Оболенский. Я просто хотела сказать, что неужели современное законодательство это позволяет?

— А вы спросите у юристов, — предложил Родик.

— «Звонки телезрителей», — подсказал Ане режиссер.

— Конечно спросим, — победоносно заявила Анна Бережная и сказала в камеру. — в нашей студии работают контактные телефоны. Номера их телезрители видят на экране. Если среди телезрителей есть юристы владеющие данной проблемой, то они могут позвонить к нам в студию.

Родик усмехнулся.

— Было бы очень забавно. Жаль только, что мне не верят на слово.

— Мы вам верим, граф! — Анна всплеснула руками. — Просто нашим телезрителям было бы интересно услышать еще мнение эксперта.

— Есть звонок, — сказал Игорь Сергеевич. — То, что нужно. Вывожу на монитор.

— Ало! — раздался в студии низкий мужской голос.

— Мы вас слушаем, — улыбнулась Бережная в камеру. — Представьтесь пожалуйста.

— Кутиков Петр Петрович.

— Вы юрист?

— Да я юрист. Член российской гильдии адвокатов.

— Что вы можете сказать нам как профессионал своего дела?

— Граф Оболенский совершенно прав. По существующим законам он может потребовать признать Луну в качестве брошенной собственности, а потом заявит на нее свои права. Если это уже кто-то проделал до него, то дарственная Петра Первого сделает это право безусловным. Потому, что де-факто Петр Первый впервые заявил о своих притязаниях на Луну. Таким образом граф Оболенский сможет безраздельно владеть нашим естественным спутником земли, при условии, что не появится некто с аналогичной бумагой, к примеру, от Ивана Грозно… Непонятно только зачем это нужно самому господину Оболенскому. Ведь никакой материальной выгоды он из этого извлечь не сможет…

— Спасибо, — поблагодарила Анна Бережная звонившего. — И что? — обратилась она к Родиону. — Вы уже оформили свое право на Луну юридически.

— Оформил… — кивнул Родион. — В этом чемоданчике, — он опустил руку и постучал по кейсу. — Находятся все сопроводительные документы. С недавнего времени я полный и единовластный хозяин Луны.

— Все, — сказал Игорь Сергеевич. — Аня, уходи на рекламу.

Анна Бережная повернулась к камере.

— Теперь мы знаем, что то о чем писали газеты весь этот месяц в отношении Лунного Плантатора — графа Родиона Оболенского — чистая правда. Луна больше не принадлежит человечеству. Луна отныне принадлежит одному человеку. Эту истину нам открыл сам Лунный Плантатор на своем пути к эшафоту! Что будет граф Оболенский делать с Луной, мы узнаем после рекламного блока… Встретимся через минуту. С вами была Анна Бережная и ток-шоу «Лифт на эшафот»!

Вспыхнула желтая лампочка.

— Пошла реклама, — сообщил режиссер.

 

Глава тридцать вторая

В которой Родион отказывается от своего права на Луну и его поджаривают на электрическом стуле

— Я вас съем! — Аня хищно посмотрела на Родика. — Такое ощущение, что вы просто мечтаете сбить меня с толку!

— Ешьте, — Родион с улыбкой посмотрел на Аню. — Ради бога. Но я не вкусный. Хотя и считается, что я дитя гамбургеров…

К Анне подошла гримерша и салфеткой промокнула пот со лба. Потом тоже самое она проделал с Родионом. Под яркими лучами юпитеров было очень жарко.

Рекламный блок закончился. Зрители в студии послушно отреагировали рукоплесканиями на красную лампочку.

— Продолжаем, — сказал режиссер. — Аня, начинаем с первой камеры.

— В эфире ток-шоу «Лифта на эшафот» и с вами снова я, Анна Бережная. Со мной, на пути к истине находится граф Родион Оболенский, гражданин соединенных Штатов, полноправный хозяин естественного спутника Земли.

На «светофоре» студии зажегся желтый фонарик.

— Господин Оболенский, скажите прямо, зачем вам Луна?

Родион развел руками.

— Мне она не нужна.

— Не нужна?

— Нет.

— Господин Оболенский, но я в недоумении. Думаю — телезрители тоже. Вам не нужна Луна, но в то же время вы только, что сказали что оформили на нее права как на свою собственность…

— Понимаете, Анна, — сказал Родик. — Вы меня тут пытаетесь представить этаким узурпатором… Чуть ли не злодеем. Дескать этот хитрый, изворотливый американец русского происхождения спит и видит как отобрать Луну у влюбленных. Тешит свое жалкое самолюбие тем, что Луна — собственность всего человечества теперь принадлежит только ему одному. Это не так. Я заявляю всему миру. Всем, кто сейчас смотрит ваше ток-шоу. Это не так! Мне Луна не нужна!

— Но, что вы тогда собираетесь с ней делать? — удивленно проговорила Анна Бережная.

— Я собираюсь подарить ее людям, — просто ответил Родик.

— Хорошенькая история, — хмыкнул режиссер в наушниках Родика и Ани. — Давай, Анюта. Похоже настал поворот сюжета.

— Но… Как вы собираетесь это сделать, господин Оболенский?

— Я просто подарю ее людям. Если раньше Луна принадлежала всем — то есть никому, то теперь я подарю частицу Луны каждому, кто этого захочет! — Родион с триумфом посмотрел в камеру и улыбнулся.

Многим, наверное, многим в этот момент его улыбка показалась улыбкой мага и чародея.

— Каким образом вы собираетесь это сделать? — спросила Анна Бережная.

— По праву собственника, — сказал Родик и снова открыл свой чемоданчик, доставая из него кипу бумаг. — Вот здесь тысяча дарственных на Луну, подписанных мной. Я — единственный хозяин Луны дарю частицу Луны вам, Анна, всей вашей творческой группе, работающей над этой программой, всем зрителям находящимся в этой студии… Каждый из вас получит частицу Луны в вечное владение и будет владеть Луной так же как и я! — Родион передал Анне самый первый лист. — Вам остается только вписать в пустую графу сое имя. Моя подпись уже стоит под каждой дарственной.

— Щедрый подарок, граф, — заметила Анна Бережная, рассматривая свой документ.

— Обладатель каждой такой дарственной, — сказал Родик. — Становится владельцем целых ста гектар Лунной поверхности на берегу Моря Спокойствия. Там же указаны точные координаты вашего владения и приложена подробная карта сделанная искусственным спутником.

Поверьте мне, Море Спокойствия — это одно из самых чудных и тихи мест на Луне!

— Но у вас целая тысяча таких документов, — сказала Анна Бережная показывая. — Что вы собираетесь делать с остальными?

— У меня больше чем тысяча, — сказал Родик. — Я подарю Луну каждому, кто этого захочет…

— Чудьненько, господин Оболенский, — проговорил Игорь Сергеевич. — Очень хороший ход. Думаю мы взбудоражили умы… У меня телефон уже разрывается от звонков. Аня, работай на телезрителя.

— Тогда, — сказала Анна Бережная. — Если вы позволите, господин Оболенский, мы большую часть вашего подарка между телезрителями которые успеют дозвонится к нам в студию после программы. Хорошо?

— За эти я и пришел на вашу передачу, — Родик передал ассистенту остальные бумаги. — Всем тем, кто не успеет это сделать, я тоже могу помочь. Для этого всем желающим нужно будет просто связаться со мной. А я пробуду в России еще какое-то время и думаю, что смогу помочь каждому. У меня даже есть идея открыть небольшой офис, куда любой мог бы прийти и стать Лунным Плантатором, как меня окрестили ваши газетчики.

— Скажите, а какую-нибудь материальную выгоду смогут извлечь будущие владельцы Луны, получив такой подарок?

— Думаю, что да, — Родион закрыл кейс и опустил его на пол. — В будущем. Думаю, что даже в недалеком будущем. Если немножко уклониться в сторону научной фантастики, то можно предположить, что освоение Луны не за горами. И если какое-нибудь государство захочет построить, скажем, лунную станцию именно на вашей территории, то вы вправе потребовать за это солидной компенсации. А поскольку вы получаете Луну в собственность навечно, то не вы, так ваши дети смогут извлечь из этого выгоду.

— Ну, это уже совсем научная фантастика!

— Как знать, — пожал плечами Родион. — Не знаю как в России, но НАСА в Америке уже готовит подобный проект.

— И вы вот так, совершенно бескорыстно будете раздаривать направо и налево фамильную собственность? — с ехидством в голосе проговорила Анна Бережная.

— Луна должна принадлежать людям. Я в чем-то не прав?

— Правы, но… Наверное это очень обременительно и… Не разоритесь ли на бумаге?

— Дума, что нет. Любой, кто захочет получить от меня дарственную, все таки должен будет оплатить накладные расходы. Они очень небольшие. Гектар Лунной поверхности обойдется вам всего лишь в два с половиной цента. Я, ведь, как никак, деловой американец.

Анна Бережная наморщила лобик.

— Да, недорого же вы оценили Луну.

— Это ведь подарок, — сказал Родион. — Я не гонюсь за материальной выгодой.

На «светофоре» зажегся желтый огонек. Студия заколыхалась под ветром аплодисментов.

— Закругляемся, — возник в наушниках голос Игоря Сергеевича. — Передача получилась. Уходим на рекламу и кода!

Анна Бережная поднялась со своего места.

— Спасибо вам, граф, — с искренностью в голосе проговорила она. — Думаю, что те люди, которые получат от вас столь щедрый дар, будут вам благодарны! Более роскошный подарок трудно себе представить, — она повернулась к залу. — И теперь, когда ваш любимый, или любимая скажет вам: «Дорогой, я хочу подарить тебе Луну», — вы можете смело рассчитывать на то, что это не метафора. В этих словах теперь действительно содержится истина… Я прощаюсь с вами ненадолго. Встретимся через минуту в нашем ток-шоу «Лифт на эшафот»! С вам была Анна Бережная!

— Пошла реклама, — с легкой радостью в голосе сообщил Игорь Сергеевич. — Аня, поздравляю, ты была великолепна. Господин Оболенский, примите мои поздравления. Вместе с вами мы сделали еще одну хорошую программу!

Отбренчала реклама.

— Идем на финал! — сообщил режиссер-поставщик.

Камера взяла Анну Бережную крупным планом.

— Здравствуйте, господа! — сказала она. — Наше ток-шоу подошло к своему логическому завершению. Сегодня вместе с нами на лифте к эшафоту истины поднялся граф Родион Оболенский, представитель некогда знатного русского рода, ныне живущий в соединенных Штатах Америки, приехавший в Россию, чтобы подарить Луну людям, вопреки всему тому, что о нем писали в последнее время газеты. Спасибо вам, граф!

Родион вежливо склонил голову в поклоне.

— Надеюсь эта поездка на лифте помогла вам хоть чуть-чуть приблизится к правде?

— Для меня это был момент истины, — сказа Родик.

— Для нас тоже, — согласилась Анна Бережная. — Вы действительно великодушный и благородный человек!

— Благодарю вас…

— Время вышло, — напомнил режиссер.

Анна вернулась на свой стульчик и взялась за ручку бутафорского рубильника.

— А сейчас я прощаюсь с телезрителям и жду встречи с вами в следующий раз, когда наш лифт снова поднимется к эшафоту. С вам все это время была Анна Бережная. Прощайте, господа! Добрых вам снов. Пусть вам приснится правда! — Аня ослепительно улыбнулась и опустила рукоятку рубильника вниз.

Все прожектора разом погасли. Первое и единственное телевизионное шоу в жизни Родиона завершилось. Подиум с электрическим стулом накрыл плотный колпак тьмы…

— Всем спасибо…

 

Глава тридцать третья

В которой Родион грустит над грудой денег, и мечтает о том, что бы они превратились в «лунные камешки»

Родион сидел над полным чемоданом денег и ему было грустно.

Спрессованные в брикеты, крест на крест аккуратно перетянутые бумажной ленточкой банкноты с безучастными ликами президентов Соединенных Штатов заполняли заветный кейс Родиона от края и до края, как молоко заполняет крынку.

Ровно один миллион долларов. Ни центом больше, ни центом меньше. Один миллион долларов лежал сейчас перед Родиком. Целая гора лунных камешков на которые запросто можно купить себе новую жизнь, со всеми буржуазными атрибутами процветания и благоденствия.

Там будет все. Белоснежный, уютный особнячок на берегу лазурного океана. Пальмы, щупающие теплый морской ветер тысячами растопыренных зеленых пальцев. Зеркало бассейна, заполненного хрустальной голубой водой. Единственный шезлонг под зонтиком на берегу небольшого, частного пляжа. Бардосский дог, дремлющий у ног своего хозяина. Пахнущее духами, мягкое махровое полотенце на плече. Аппетитный запах из жаровни, на которой собственный повар жарит рейнских перепелов к завтраку. (Непременно собственный повар. Очень важно иметь собственного повара, почти как иметь собственный ресторан на одну персону.) Белый парус на горизонте и холодное пиво в холодильнике.

Все это на самой вершине кургана из лунных камешков, а в основании обломки кропотливого труда в руинах потраченных нервов, припорошенные песком не иссякающей фантазии «взломщика».

«Почему мне так грустно, когда должно быть так весело? — подумал Родион Оболенский. — Ведь у меня теперь столько денег. Все получилось! Впервые все получилось! Все правильно и никаких „писающих мальчиков“ на горизонте не предвидится. Но… Но почему? Почему мне так грустно, скажите на милость?»

Родик прикрыл чемоданчик, отодвинулся от столешницы, забросил ноги на стол придавив ими крышку кейса, откинулся на спинку кожаного кресла, заложил руки за голову и стал смотреть в окно своего «Лунного офиса».

А за окном робкая, влажная, трепетная и нежная весна входила в свои права разрушая снежные замки, которые старушка-зима с таким усердием возводила с декабря по февраль.

Три месяца понадобилось Родиону, что бы раскочегарить лунный локомотив. Три месяца непрерывной работы.

Были использованы все существующие средства по привлечению покупателей. Родик обставлял дело хитро. Под видом простачка-мецената, заезжего американца-альтруиста ничего не понимающего в русском бизнесе он раздавал «лунные сертификаты» направо и налево.

На Родиона Оболенского работала реклам в газетах, в журналах и на телевидении. Благо своей одиозной фигурой он ранее наделал достаточно шума.

На Малой Конюшенной улице Родион снял небольшое помещение с огромной витриной. (Раньше здесь располагалась булочная.) В витрине красовался гигантский глобус Луны из папье-маше, заказанный в реквизитной мастерской Большого Театра. На глобусе очень точно был отображен рельеф лунной поверхности — моря, океаны, кратеры и горные вершины. Каждая значимая деталь ландшафта имела подпись: Океан Бурь, Море Облаков, Море Холода, Море Ясности, Кратер — Тихо, Кратер — Шиллер, Кратер — Джордан Бруно, Кратер — Циолковский, и так далее… Берега морей и склоны кратеров пестрели воткнутыми в картон маленькими, треугольными флажками на которых имелось только одно слово: «продано».

К глобусу была приделана табличка. На табличке крупными буквами значилось «SALE» — «Распродажа». Это слово было демонстративно перечеркнуто жирным красным маркером и ниже этим же маркером было написано, но уже по-русски «Подарок!!!» Именно так. С тремя восклицательным знаками.

Оказавшись в «лунном офисе» потенциальный клиент попадал в обстановку американской деловитости.

Пластиковые, шершавые панели на стенах, подвесной потолок. Золочены рамочки в которых красовались всевозможные сертификаты подтверждающие полномочия Родиона Оболенского. Ряд кожаных креслиц. Большое кресло для посетителей.

На самом видном месте в особой рамке висела фотография Родиона и пожилого, седовласого мужчины в обнимку с ним. Под фото имелась надпись: «Граф Р. Оболенский и первый человек ступивший на поверхность Луны — американский астронавт Д. Армстронг».

В общем, интерьер был реализован со скромным обаянием буржуазии и шиком настоящего европейского офиса.

Ната вызвалась работать у Родиона секретаршей и будущие клиенты как один клевали на ее обезоруживающую улыбку, сразу попадая в атмосферу радушия и доброжелательности. Натка сидела за белоснежным столом, рядом с дверью в небольшой личный кабинет Лунного Плантатора, Родиона Оболенского. Перед ней стоял монитор компьютера…

Компьютеризация коснулась и Родиона. Во всемирной компьютерной сети «ИНТЕРНЕТ» Родик создал мощный сервер. По всей сети были разбросаны тысячи рекламных банеров-ловушек через которые интернет-путешественник попадал на сервер Родиона Оболенского посвященный распродаже Луны. Там же был организован интернет-магазин где каждый мог купить себе кусочек Лунной поверхности.

В обмен на свои денежки новый луновладелец получал пухлую папочку с документами, картой Луны, картой его личного лунного участка и крохотный камешек размером с ноготок, в стеклянном футлярчике — лунный камешек, якобы действительно доставленный с луны космическим зондом.

Естественно, ни какими такими образцами лунного грунта Родион не располагал. Камешек представлял собой всего лишь осколок черного кварца, который тоннами добывался в одном из карьеров под Выборгом… Но, как говорят в Одессе: «И кто об этом знает?»

Человеку хочется сказки. Человеку важно знать, что он обладает чем-то особенным, таким чего нет у других людей. И Родион давал страждущим такую сказку.

Покупателю небольшого ранчо на Луне хотелось иметь хотя бы крохотную частицу своего владения. И он ее получал. Он мог показать ее детям и передать по наследству внукам. Лунный камешек позволял как бы прикоснутся к Луне. Это чувство делало человека счастливее. А разве ощущение простого человеческого счастья не стоит одной маленькой мистификации?

Родион дарил людям «лунные камешки» и радостное ощущение счастья, взамен получая обычные, весьма прозаически земные деньги. Разве такой обмен нельзя назвать равноценным?

Родион, закинув руки за голову смотрел в окно попирая ногами миллион и с грустью думал о том, что деньги действительно не приносят счастья. Счастье могут принести только «лунные камешки». Каждый из клиентов Родиона Оболенского, любуясь сквозь прозрачное стекло на осколок черного кварца был в тысячу раз счастливее Родиона. Потому, что вместе с «лунным камешком» он получал самую восхитительную иллюзию из всех. Иллюзию счастья…

Сейчас в «Лунном офисе» Родик находился один. На входной двери, обращенная надписью к улице, болталась табличка: «Закрыто». Лунная афера Родиона закончилась. Он получил то, что хотел. Он получил свой долгожданный миллион долларов.

Двадцать второе правило «взломщика» гласит: «Двадцать два — уже перебор. Самое важное — вовремя остановится!» Родион свято чтил кодекс «взломщика». Родион честно заслужил свой миллион. Миллион и один доллар было для него уже слишком много.

Пора собираться в дорогу. Родион сунул руку во внутренний карман пиджака и достал аккуратный, цветной конверт. В конверте лежал, заграничный паспорт на имя Родиона Оболенского, разрешение на вывоз одного миллиона долларов и билет на самолет. Рейс «Петербург — Берлин — Майами — Рио-де-Жанейро»…

В последний момент Ната Дуренбаум отказалась лететь с Родионом.

Мотивировка была простая. Муж ее не отпустит. А если она уедет без спроса то, он ее найдет где угодно. Даже на другом конце света. Денег у него достаточно.

На это Родик только пожал плечами, хотя категорический отказ показался Наты показался ему очень странным.

Сказочный город — Рио-де-Жанейро, город мира и благоденствия, город карнавалов и нескончаемого праздника, город-мечта всех «взломщиков» мира уже ждал Родиона Оболенского, и Родик не собирался отказываться от своей мечты. Настоящей мечты, настоящего авантюриста.

Родион, спрятал конверт, опустил ноги со стола, щелкнув замками кейса, встал, прикрыл дверцу опустевшего сейфа, где все это время лежали деньги, достал из шкафчика для одежды элегантный черный кожаный плащ и такую же элегантную черную шляпу с широкими полями.

Одев плащ, затянув пояс и взяв в руки чемоданчик, Родион напоследок подошел к дверце шкафа в которую было встроено зеркало.

— Красив! — проговорил Родик, глядя на собственное отражение в зеркале. — Ну, до чего красив, умен и обаятелен этот мужчина! Неужели такой человек никогда не найдет своего счастья? — Родик подмигнул самому себе и одел шляпу. — Не может такого быть! Вперед! — скомандовал сам себе Родион Оболенский. — Вперед! Рио-де-Жанейро ждет своего «взломщика»! Рио-де-Жанейро ждет победителя!

 

Вместо эпилога

Шум за окном привлек внимание Родиона. У входа в «Лунный офис» остановился разухабистый джип. Из машины вышли двое мужчин и одна женщина.

В женщине Родик легко узнал Нату. Физиономии ее провожатых тоже показались Родиону знакомыми.

Ната открыла дверь офиса своим ключом. Из приемной послышались мужские голоса, грубый гогот, и топот ног обивающих с подошв мокрый снег, которого еще было полно на городских улицах.

Дверь кабинета открылась и на пороге возник Вовчик Оболенский, однофамилец Родиона, по прозвищу «Луноход». Из-за его плеча выглядывал скромняга — Вадик Кулебякин, любитель консервированного дождя, одуванчиков и виртуозный специалист по подделке документов. Где-то еще дальше, за спинами мужчин пряталась Ната Дуренбаум.

— О-о-о! — пробасил Луноход. — Здорово! И куда это мы, типа, собрались с моими денежками?

Родион отступил назад к шкафу. Следом за Луноходом в комнату вошел Вадик Кулебякин и вежливо остался стоять рядом с дверью. Потом в кабинете появилась Натка Дуренбаум и села на стульчик у окна, как-то странно глядя на Родика.

Вовчик распахнул полы шерстяного пальто и достал из кобуры висевшей под мышкой пистолет. Усевшись прямо на стол Родика, он положил пистолет рядом с собой и сказал:

— Это, что бы ты, типа, не думал, будто мы лохи какие-нибудь! А стреляю я, поверь, хорошо. Я в десантуре служил. В десантно-штурмовом батальоне. Так, что лучше не дергайся, граф, типа, Родион Оболенский. Ловко ты к моей фамилии примазался. А?

— Ошибаешься, — сказал Родик. — Я к твоей фамилии, как ты выражаешься, не примазывался. Это и моя фамилия тоже.

— Но ты-то не граф! — усмехнулся Луноход. — А я — граф! В этом между нами, типа, разница.

— И тут ошибаешься, — Родион посмотрел на пистолет, соображая, что к чему. — С некоторых пор я тоже граф. За тобой на стене висит любопытный документик, за подпись светлейшего князя Бориса Романов.

— Да? — Вовчик взял со стола пистолет и вращая его на указательном пальце подошел к стене. — «Светлейший князь, Борис Романов, наследник Российского престола, жалует Родиону Оболенскому дворянство и титул графа», — прочитал он. — Типа, круто, — саркастически усмехнулся Луноход. — Только мне это до фени! — заржал он. — Мало ли на в Бразилии графьев Оболенских! Например, в Рио-де-Жанейро! Правда, Родик? — Вовчик снова уселся на стол, продолжая вращать в руке пистолет.

— Ну и, что из этого? — пожал плечами Родион.

— А, то, что ты теперь хоть и граф, и мы с тобой, вроде как, типа, политес соблюдать должны, но я то тебя по-козырней буду. Я-то граф настоящий, а ты картонный! Гы-гы! Картонный граф! Во как! Ты типа, понял?

— Ну и что? — сказал Родик.

— А то, что я тебе честно скажу… Как граф графу. Гони-ка ты, граф, мои денежки! Гы-гы! — загоготал Луноход.

— Это не твои деньги, — сказал Родик. — Ты их не заслужил.

— Луна моя, значит и деньги мои, — зло проговорил Вовчик. — Или, я чего-то, типа, не понимаю?

— Луна не твоя. Мы с тобой совершили честный обмен. Ты сам отдал мне указ Петра Первого…

— Я отдал, я и заберу, — рявкнул Вовчик.

— Черта с два! — сказал Родик. — Все документы уже давно за границей.

— Может у тебя документы и за границей, а у меня при себе, — ухмыльнулся Луноход и кивнул Вадику Кулебякину. — Жук, покажи-ка нашему дорогому графу настоящий документ.

Вадик полез в целлофановый пакет, который держал в руках, достал из него запаянную в полиэтилен дарственную на Луну, точно такую, какая была у Родика.

— Вот он, настоящий документ! — усмехнулся Луноход. — А то, что там у тебя, как ты мне втираешь, за границей — лапша, типа, липа, которую Жук для тебя смастерил! Мы квиты. Ты мне всучил липу — я тебе всучил липу! Все честно. Мы квиты. А то, что же, типа, получается? Я тебе настоящую бумагу, а ты мне лапшу? Как Жук, типа, говорит, «мифок»? Несправедливо. Так, что денежки — мои!

— Не может быть, — покачал головой Родион Оболенский. — Подлинность того документа подтвердила экспертиза…

— Гы-гы-гы! — заржал Вовчик. — Ты, опять не понял! — Подлинность МОЕГО документа подтвердила твоя экспертиза! А когда она это, типа, сделала Натка подменила его у тебя в паке на фальшивку!

— Ната, — Родик укоризненно посмотрел на девушку. — Это правда?

Ната молча кинула.

— Но почему? — недоумевая спросил Родион. — Почему ты не со мной, а с ними!?

— Так было задумано с самого начала, — сказала она. — Извини меня, Родик.

— Помнишь Корейко? — спросил Родиона Луноход. — Того, что всучил тебе полный чемодан фальшивых рублей?

— И?

— Писающий мальчик, — подал голос Вадик Кулебякин. — Это такая шутка. Я ее сам придумал.

— Это Жук, — кивнул Луноход в сторону Кулебякина. — Это он изготовил клише, на которых Корейко напечатал левые бабки и всучил тебе. Теперь ты, типа, понял?

— Не совсем… — в голове Родиона образовалась какая-то каша. — Ната, значит наша встреча не была случайностью???

— Нет, — сказала Натка Дуренбаум. — За тобой следили. Я должна была тебя встретить и заинтересовать дарственной Вовчика. Так получилось, что ты заинтересовался мной… Впрочем… Я тобой тоже… — девушка отвернулась к окну и Родиону показалось, что на глазах у нее появились слезы. — Так было надо, — упрямо повторила она. — Так надо… Все остальное ты знаешь.

У Родика в голове промелькнули все эпизоды «лунной аферы». Он понял, что шел по самому краю и мог догадаться. Но…

— Когда, ты назвал Вадика Жуком, я подумала, что ты обо всем, каким-то образом, догадался. Но ты так и ничего не понял.

— А, типа, мог бы, — усмехнулся Луноход.

— Но почему вы сами не провернули все дело? — спросил Родион.

— А мы, что, типа, гении? — Луноход скривил губы в усмешке. — Это ты у нас оферюга, каких еще поискать. Не зря нам Корейко тебя посоветовал. Он был, типа, прав. Ты действительно все можешь. Даже луну достать с неба! Я могу тебя, типа, поздравить. У тебя получилось. А теперь давай-ка мои денежки и топай куда собрался! — Луноход протянул руку за чемоданчиком Родиона. — Ну!

Родик отдал Луноходу кейс.

Вовчик поставил его на стол и раскрыл.

— Вот это, типа, я понимаю! — восхитился он перебирая в чемодане пачки долларов. — Вот это, типа, работа! — он взял одну пачку, повернулся к Родиону, протянул ее ему и сказал. — Ну, на, возьми, типа себе на жизнь? Я, типа, не жадный…

— Графский жест, — мрачно усмехнулся Родион и покачал головой.

— Гордый, типа? — спросил Луноход.

— Дело не в этом, — коротко ответил Родик.

— Ну как знаешь, — сказал Вовчик и уже хотел было закрыть кейс, но взгляд его упал на стоявший на столе стеклянный кубик с «лунным камешком» внутри.

Луноход удивленно вскинул брови.

— Лунные камешки, говоришь? — он, ухмыляясь, посмотрел на Родика. — Жук, дай-ка, мне, типа, свой пакет!

Вадик Кулебякин послушно передал целлофановый пакет Луноходу. Тот вывернул деньги из кейса на стол, а потом локтем сгреб их в пакет. В пустой кейс он положил стеклянный футлярчик с осколком черного кварца, щелкнул замочками чемоданчика и протянул его Родиону.

— На, держи на память! — сказал Луноход.

— Спасибо, — Родик взял кейс с «лунным камешком» внутри.

— Теперь ты точно свободен, — Вовчик Оболенский указал на дверь. — Удачи!

Родик двинулся к выходу. В дверях он остановился и посмотрел на Нату. Натка на него не смотрела. Натка смотрела в окно. Родион улыбнулся.

— Все еще получится! — сказал он и вышел из «лунного офиса» аккуратно прикрыв за собой дверь.

Родик шел по улице и улыбался. Он только, что потерял миллион долларов но на душе у него почему-то было радостно и легко. Глаза его искрились весельем. Ощущение счастья просто распирало его, как будто рядом с сердцем постепенно надувался легкий невесомый воздушный шарик полный стремящегося в облака гелия.

Родик шел и размахивал пустым кейсом. «Лунный камешек» перекатывался из угла в угол по закрытом прямоугольному пространству чемоданчика…

Сунув во внутренний карман пиджака руку, Родион достал пакет с паспортом, разрешением на миллион долларов, авиабилетом «Петербург — Берлин — Майами — Рио-де-Жанейро» и на ходу бросил его в кособокую урну примостившуюся к одинокому столбу у края тротуара. В урне томно и медленно горел мусор… Огонь лизнул заветный конверт и тот вспыхнул ровными желтыми флажками пламени с синеватым отливом. Но этого Родион уже не видел. Он шел дальше.

За перекрестком показалось огромное здание Витебского вокзала с часами главного купола.

Родион Оболенский быстро перемахнул площадь, вошел в вокзал и, поднявшись по лестнице с чугунными витыми перилами, оказался в кассовом зале.

Окошко крайней кассы было свободным. Родион подошел к окошку, мило улыбнулся кассирше и сказал:

— Девушка, радость моя, один билетик пожалуйста!

— Я вам не радость, — кассирша строго посмотрела на Родиона. — Куда вам билет?

— Почему же не радость? — удивился Родик. — Очень даже Радость!

Кассирша недовольно уставилась на нахального пассажира и поджала губки.

— Билет куда, говорите!

— Да куда хотите! — сказал Родик.

— Станции «Кудахотите» в расписании не значится, — терпеливо проговорила девушка в окошке кассы.

— А что значится? — спросил Родик.

— Одесса значится… Житомир значится… Львов значится… Минск значится… Куда вам надо?

— А вы бы куда поехали?

— Я бы домой поехала. Две остановки на трамвае, — теряя терпение проговорила кассирша. — Говорите быстрее Не задерживайте! Видите, я работаю!

Диктор по радио объявил отправление поезда на Одессу.

— О! — Родион поднял вверх указательный палец. — До Одессы один билет!

— Только плацкарта, — сообщила кассирша.

— Годится, — кивнул Родион, достал из кармана бумажник и расплатился.

Родион взял билет, подхватил кейс и вышел на перрон.

Плацкартный вагон Родика оказался абсолютно пустым. Проводника в вагоне тоже почему-то не наблюдалось, хотя дверь была открыта. Родион Оболенский вошел в вагон и, сверившись с билетом, добрался до своего места.

Кинув кейс в изголовье, он положил шляпу на столик, снял плащ и повесил его на блестящий алюминиевый крючок для одежды.

Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки и ослабив галстук Родик сел на свое место и осмотрелся. Под столом валялась вчерашняя газета. Родион поднял ее с пола и прочитал заголовок передовицы.

— Под Киевом найдено богатейшее месторождение алмазов! Житель деревни Нижние Жупаны обнаружил алмазную трубку вскапывая собственный огород!

— Чего только в жизни не бывает, — покачал головой Родик и, отодвинув шляпу подальше к окну, постелил газету на стол.

Сняв туфли, он поставил их на газету и завалился на полку поправив под головой чемоданчик с «лунным камешком» внутри.

Вытянув ноги в проход, Родик закрыл глаза и почти сразу уснул, еще не зная, что у него порвался носок на правой ноге и большой палец Родиона кокетливо выглядывает в крохотную дырочку…

Типа, конец.