Глава тринадцатая

В которой Родик попадает в родовое гнездо, на деле оказывающееся гнездом разврата и, чисто, беспредела…

…Родик поднялся на третий этаж по широкой, замусоренной парадной лестнице пролеты которой поддерживали обшарпанные колонны с гипсовыми, щербатыми горгулями на верху, нашел квартиру по указанному Натой номеру и, помедлив с пол минуты, надавил на круглую, отполированную тысячью пальцев, лоснящуюся кнопку дверного звонка.

Где-то далеко в недрах квартиры послышалась мелодична трель, но ни через минуту, ни через две, ни даже через три, дверь никто так и не отворил. Родик позвонил еще раз с тем же результатом, а точнее без оного.

— Хм, — произнес Родион и мысленно открыл справочник «взломщика». Правило четвертое: «Во всем нужно идти до самого конца». Родик захлопнул справочник и, прежде чем уйти, подергал дверную ручку.

Дверь оказалась незапертой. Родик вошел в квартиру.

— Ничего себе квартирка, — пробормотал Оболенский и решил, что словосочетание — «родовое гнездо» как нельзя лучше подходит к уведенному им ландшафту помещения с пыльным налетом буржуазности, мещанства и претензией на аристократичность. — Весьма опрометчиво со стороны хозяина оставлять дверь в эту лавку с антиквариатом открытой!

Дубовый, старинный паркет, гобелены на стенах, набивная мебель в стиле ампир, зеркала в резных рамах, тяжеловесные горки, буфеты, комоды красного дерева с костяной отделкой, пропахшие нафталином и табачным дымом ковры, тяжелые бархатные портьеры на дверях, картины, гардины, снова картины, бронзовые статуэтки, подсвечники, мраморные статуи и вазы, конечно, же пресловутые слоники, фотографии…

Огромное количество фотографий времен царского режима на которых усатые, бородатые преисполненные собственного достоинства дяди в пенсне с золотыми цепочками, в цилиндрах и фраках, в тяжелых шубах и меховых шапках «пирожком», в расшитых золотом мундирах, стояли рядом с барышнями анемичного вида, затянутыми в корсеты и облаченными в кринолины, выглядывающие из-под норковых манто и горжеток. Тут же мальчики в смешных чепчиках и бриджиках с рюшечками, белокурые девчушки-херувимчики с длинными лентами вплетенными в золотые кудри, одетые в платьица с кружевной оторочкой.

— Смотри, Родион, — сказал себе Оболенский. — Чем черт не шутит, может действительно среди этих аристократического вида персонажей затерялись твой прапрапрадедушка или не дай бог прапрапрабабушка, царствие им небесное.

Может, сложись хромая судьба иначе ты, Родик Оболенский, а не «луноход» обитал бы сейчас в этом прибежище гнилого аристократизма и мещанства!

Кстати! А где он сам? Покажите мне того в чьих венах пульсирует настоящая голубая кровь, кровь родового аристократа, без примеси волжской бурлацкой бодяги, и калмыцкой степной закваски. Где же он, Великий и Ужасный благородный дон, граф Оболенский в четырнадцатом колене? Владелец Луны и прилегающих небесных территорий! Не уж-то дремлет в своей опочивальне под шелковым балдахином? — Родион оглянулся по сторонам. — Дремлет, — констатировал он. — И похоже, что не один.

В прихожей, ровно как и по всей довольно большой квартире (дверных проемов Родик насчитал как минимум четыре штуки, плюс холл с камином), царил богемный беспорядок, какой можно обнаружить наутро после грандиозного вчерашнего «бэмса».

«Похоже, что не только я вчера повеселился», — подумал Родион.

Фужеры с недопитым нектаром, пустые бутылки из под пива, пепельницы полные окурков.

Сами окурки торчащие из горшков с цветами. Не выключенный телевизор. Оборванные шторы. Истоптанный ковер с подмоченной вином репутацией. Остатки салата в мисках, обглоданные куриные кости на тарелках, огарки свечей в подсвечниках.

В прихожей груда одежды сорвавшейся с вешалки… Детали женского туалета разбросанные или развешанные по квартире — туфельки торчащие из-под дивана, лифчик одетый каким-то шутником на мраморный бюст Венеры Милоской, шелковые трусики подвешенные на острие стрелы бронзового купидона. Мужские портки заляпанные чем-то желтым небрежно брошенные на спинку кресла.

Журчание не выключенного душа из ванной, непогашенный газ на кухонной плите, пустые чашки с кофейной гущей на дне и окурки затушенные в чашках.

В общем, даже человеку неизбалованному светскими раутами станет понятно, что не далее как вчера здесь славно покутила рота бравых гусар во главе с героем всяческих анекдотов и народных баллад, отъявленным головорезом и специалистом по женской части, но не гинекологом, а как раз наоборот — поручиком Ржевским.

Родион прошел в комнату, остановился посреди холла, с некоторым чувством недоумения и скепсиса глядя на творящийся вокруг беспорядок, а проще сказать бардак.

К бурчанию диктора в телевизоре, и шуму льющейся воды из ванной примешивался некий третий хотя и странный, но не посторонний, а даже органично вписывающийся в обстановку звук. Так медведь ворочается в своей берлоге, так урчит река зажатая ущельем в горах Тянь-Шаня, так баргузин поворачивает вал!

«Уж не храп ли самого поручика доносится из дальней комнаты?» — подумал Родик и тихо ступая по ковру пошел на звук, который становился все отчетливее по мере приближения к дубовой двери в противоположном конце холла.

Двумя пальцами сняв с бронзовой дверной ручки кокетливо висевшие на ней муаровые женские чулочки и перевесив их на крону пальмы по соседству, Родион заглянул в комнату с храпом.

Это была спальня. На поистине королевской кровати, застланной красным, похожим на знамя революции постельным бельем, увитый телами двух спящих обнаженных нимф, закинув голову далеко назад, едва прикрытый простыней лежал здоровенный, голый как папуас, двухметровый детина с волосатой грудью, могучей шеей и крутыми бицепсами. Лежали и храпел самым живописным образом.

Звонкие рулады богатырского храпа рождались где-то внутри носоглотки Лунохода и таинственными путями, меняя обертона и тональности вырывались на свет божий песней спящего Святогора. Рука Вовчика Оболенского свешивалась с кровати мужественно сжимая в кулаке нет, не Меч-кладенец — почти допитую бутылку шампанского наполовину опустошенный ящик которого стоял тут же в ногах.

Казалось, что всего мгновение назад Вовчик в порыве отчаянного героизма шагнул из окопа с гранатой в руке навстречу своей смерти, что бы навсегда войти в анналы истории, как например Матросов или, там Мересьев, шагнул и упал сраженный коварной пулей обер-лейтенанта Морфеуса фон Фрейда, то есть застигнутый сном насмерть. И лежать ему теперь посреди бранного поля, а девы дивные будут оплакивать его погибель. И мощный дух Святого Перегара носился над всем этим…

Родион поморщился и прикрыл дверь.

Надо было принимать решение. Уйти и вернуться позже, либо остаться и ждать пробуждения Лунохода.

Родик решил остаться, рассудив, что четвертое правило «взломщика» распространяется и на эту ситуацию.

Он пошел в прихожую, закрыл дверь на внутренний замок, выключил воду в ванной, затем сходил на кухню, налил себе в чистую чашку холодного кофе из кофейника и снова оказавшись в холле уселся в кресло напротив телевизор, вытянув ноги и расслаблено откинувшись назад.

Программа новостей закончилась и по экрану мелькало нечто из жизни, то ли насекомых, то ли депутатов.

Обнаружив рядом с креслом «лентяйку», Родик попрыгал по каналам, наткнулся на изображение футбольного поля и минут десять, периодически отхлебывая ледяной кофе из чашки, наблюдал как мужики в желтых майках и сиреневых трусах, пардон за интимную подробность, старались забить мяч в ворота мужиков в синих майках и черных трусах, пардон еще раз. А под конец и те и другие попытались надраить физиономию дядьке в черной майке и черных… Мнэ… Трусах, стало быть, опять же. И поделом ему. Дядька этот все время сновал между гоняющими мяч мужиками, строил всяческие козни, показывал разноцветные бумажки, вставлял палки в колеса и расставлял рогатки где не надо.

Наблюдая за всем этим безобразием Родик задремал. Иногда отчетливые, резные как японские статуэтки «нэцке» слова типа «голкипер» и «форвард» на секунду возвращали его к действительности, но вскоре даже этого стало недостаточно и Родион отправился туда, где уже какое-то время пребывал его однофамилец Вовчик Оболенский по прозвищу Луноход.

Но несмотря на сходство фамилий двум молодым людям, двум представителям одного и того же поколения снились разные сны. Разные как по своей пророческой глубине, так и по красоте живописных образов.

…И снилось Родику, что он тонкий цветок на длинном, бесконечном стебле, рожденный от слияния капли вечерней россы с крохотно каплей грибного дождя, оторвавшейся от радуги и упавшей на кончик иглы портного пришивающего багровый полог заката к сиреневому краю горизонта в том самом месте, где заканчивается день и начинается ночь…

…И снилось Вовчику, что баксает он в казино, а ему, чисто не прет, потому как на рулетке остался один блэковый колер, а ему на блэк баксать в падлу, потому то и день сегодня не в тему задался…

…И снилось Родику, что в кончиках его пальцев рождаются вселенные, кружатся в вальсе и распадаются на мириады осколков, что бы осесть веером светлячков на ночном лугу, в запахе свежескошенных трав, где-нибудь на окраине мирозданья…

…И снилось Вовчику…

Впрочем Вовчик уже проснулся. Не только проснулся, но и живо заинтересовался персоной Родиона спящего в кресле посреди его квартиры.

— Ты, чисто, пацан не двигайся и стой где сидишь, пока я тебе калган жаканом не разнес! — услышал Родион сквозь сон. После чего послышался металлический лязг, и нечто твердое и холодное коснулось его носа.

Интуиция помноженная на богатый житейский опыт и природную любознательность подсказала Родиону, что так лязгает затвор оружия. В данном случае, довольно серьезного оружия.

Родион открыл один глаз и с удовлетворением отметил, что интуиция его не подвела, он действительно заглядывает в гладкий, пахнущий машинным маслом ствол помпового ружья.

— Ну, ты пацан, понял короче, что здесь тебе не цацки-пэцки! Баклань давай, че на мой флэт приканал?

 

Глава четырнадцатая

В которой идет сказ про то как маленький Вовчик так и не стал большим Вовчиком, а мир вокруг Вовчика стал маленьким, согласно закону всеобщего уменьшения

…Катастрофа! Мир уменьшается в размерах! Уменьшается все: деревья, дома, трамваи, таксомоторы, продавцы мороженого, светофоры, стулья, столы, столовые ложки, чайники и дверные ручки…

…Вчера расстояние до булочной уменьшилось на четыре шага, парадная лестница стала короче на одну ступеньку, верхний ящик буфета уже можно открыть не вставая на табурет, а что бы погладить старину — Тузика, приходится нагибаться…

…Это говорит о том, что Тузик, старый, добрый Тузик, прибившийся к семейству Оболенский в незапамятные времена и оставшийся жить в прихожей под вешалкой тоже уменьшается в размерах…

…Дворник дядя Саня так же стал меньше. Его метла укоротилась на целых пол метра. А в его кирзовые, восхитительно пахнущие дегтем, армейские сапоги, которые он снимал у входа в дворницкую, уже нельзя засунуть две ноги одновременно…

…Приезжающая по воскресеньям баба Катя стала совсем маленькой. Сморщилась и увяла. А в один прекрасный день ее не стало вовсе. Наверное уменьшилась до микроскопических размеров и теперь ее просто не разглядеть…

…Даже через папины очки, которые теперь вполне можно одеть на нос. Они тоже уменьшились, но это хорошо. Значит не все так плохо от уменьшения…

…Вчера мама сказала, что папа — ничтожество. Значит и папа уменьшается? Как такое может быть? Непонятно…

…Совсем плохо. Чулан в ванной стал крошечным и тесным. Штаб придется передислоцировать…

…Минус — щель под вечно закрытыми воротами в арке прилегающего дома стала меньше и в нее не пролезть. В соседний двор приходится ходить через улицу Пестеля…

…Плюс — расстояния сократились и улица Пестеля теперь совсем рядом…

…Парадокс — из-за уменьшения размеров шоколадных конфет в рот их теперь помещается гораздо больше…

…Еще один парадокс — костюм купленный «на вырост» уменьшился и стал в пору…

…Двойной парадокс — несмотря на то что мир стал маленьким, случился большой скандал: папе уменьшили зарплату…

…Мама сказала, что зарплата у папы теперь такая же маленькая как и все остальное. Бедный, крохотный папа…

…Вчера на антресолях был обнаружен мой малюсенький ночной горошек — немое свидетельство уменьшения мира…

…Расстояния сократились окончательно. Сегодня меня отправили в место которое раньше казалось очень далеким, как «за уралом» — в школу…

…Ура! По-видимому мир уменьшается неравномерно! Школа очень большая!..

…Увы, за два дня школа уменьшилась ровно в два раза. Обидно. Мир сдувается как воздушный шарик…

…За год школьный двор стал намного меньше. Футбольный мяч свободно его перелетает и разбивает окно учительской…

…Парадокс разбитого окна — окно маленькое, а переполох поднимается огромный…

…Сегодня на уроке нам рассказали, что такое ди-а-лек-ти-ка и я понял, что мир уменьшается ди-а-лек-ти-чес-ки…

…Например перемены между уроками пролетают очень быстро и кажутся маленькими. А уроки тянутся дольше и кажутся большими. В этом есть что-то странное…

…Черт! Большая перемена стала совсем маленькой! Перекурить не успеваешь!..

…Я понял в чем странность! Нам только кажется, что мир маленький. На самом деле он еще меньше…

…Мысль вроде бы интересная но неправильная. Вчера мне дал в ухо Витя Патнелеев из параллельного класса. Мне казалось, что он маленький, а на самом деле он занимается карате…

…Мир продолжает стремительно уменьшатся. Тут случайно заглянул в кабинет где учился первоклашкой. Парта за которой я сидел стала мне по колено…

…Мой папа превратился в лилипута. Вчера за неуд по поведению он почему-то впервые в жизни попытался выпороть меня ремнем. Я отобрал у него ремень, сгреб в охапку и запер в чулане. Мама посмотрела на меня с уважением…

…Вечером я открыл чулан. Придерживая штаны оттуда вышел заплаканный папа и сказал мне, что я большой сукин сын, а мать моя большая стерва. Затем он собрал вещи в один маленький чемодан и ушел к другой женщине…

…Спустя годы я узнал, что эта другая женщина была маленькой и милой. Видимо они с папой уменьшались гораздо быстрее чем остальной мир…

…Как странно. Мама моя за все эти годы нисколько не уменьшилась, оставаясь очень крупной, дородной дамой с жестким характером. Наверное потому, что была графиней. Папа мой никогда графом не был и я носил фамилию матери…

…На фоне всеобщего уменьшения мира я не заметил как уменьшился и исчез Тузик — мохнатая, крохотная псина, с грустными зачарованными влажными глазами…

…Не стало дворника дяди Сани, а у слова «уменьшился» появился еще один синоним — «спился»…

…Вообще не стало дворников! Наверное из-за их особой склонности к уменьшению…

…Школа уменьшилась в десять раз! Вчера приглашенный фотограф делал фотографии для выпускного альбома и наш класс едва помещался на некогда огромном крыльце…

…Здание института пока еще кажется большим, но я-то знаю, что все это только иллюзия!..

…Время обучения в институте сократилось. Меня забрали в армию со второго курса и выдали сапоги на два размера больше.

— Ничего! Портянок намотаешь — уменьшаться! — сказал взводный.

Наш человек!..

…Солдат, помни — дембель не за горами! Согласно закону уменьшения мира — срок службы уменьшается с каждым днем!..

…И действительно. Очень быстро мир уменьшился на два года…

…А когда я отслужил и вернулся, то понял, что мир не только стал маленьким, но и изменялся, но не просто так, а, чисто, по понятиям…

…Мир все мельчает, уменьшается. Самое страшное оскорбление — мелкий лох. Лошок…

…Вчера неожиданно уменьшилась моя мама…

…Самая маленькая вещь на земле — это гроб…

…Огромный мир человека всего за каких-то шестьдесят-семьдесят лет легко и быстро уменьшается до размеров деревянного ящика…

…Мама оставила мне завещание на двадцати пяти страницах. Тысяча восемьсот четыре предмета антикварной стоимости. По нашим меркам я богат несметно. Интересно, как быстро я смогу уменьшить это богатство?…

…Мир когда-нибудь превратиться в точку?…

…И снова о неравномерности. Количество друзей с каждым годом уменьшается. Количество врагов увеличивается…

…Мне открылась истина! Мир уменьшается ВНУТРИ нас!..

…Мне открылась еще одна истина! Надо МЕНЬШЕ пить и МЕНЬШЕ принимать наркотики…

…Мне открылась Истина Истин! БОЛЬШЕ всего тебе хочется делать то, что надо делать МЕНЬШЕ!..

…МИР ПРЕВРАТИЛСЯ В ТОЧКУ…

 

Глава пятнадцатая

В которой выясняется, что Солнце лучше сем Луна, а две жены лучше чем одна

— Очень интересно, — сказал Родион. — Может ты сперва волыну уберешь, а потом будем разговоры разговаривать?

— Чего ты мне тут трешь? Чего ты мне тут трешь? — ствол ружья описывал круги вокруг носа Родика. — Как ты на хату попал? — рявкнул Вовчик. — Колись, давай, а потом будем терки тереть.

— Через дверь, естественно, — Родион невозмутимо пожал плечами. — через дверь.

— Не гони, — возмутился Луноход. — У меня, тут, типа, трамвай, что ли?

— Нет, не трамвай, — согласился Родион.

— А двери, типа, тебе сами открылись?

— Типа, не сами, — сказал Родик. — Типа, они открыты были.

— Не гони!

— Он, правильно говорит, — послышался из спальни томный, сонный женский голос, с почти безразличной интонацией — Я тебе вчера сказал — пойди закрой дверь. А ты?

— Ну? — неуверенно произнес Луноход.

— А ты сказал: «Ну нахер эту дверь!»

— Ну?

— Вот он и вошел, ну…

— А нахера?

— А это ты у него спроси.

— Ну!? — Вовчик довольно сильно ткнул стволом ружья в нос Родика.

Родиона это несколько возмутило.

— А ты мне не нукай, — с металлическим спокойствием сказал он. — Не запряг еще. Бабе своей будешь нукать, — уточнил он.

— Вольдемар, — сказала женщина из спальни. — А он хам! Меня бабой обозвал, — и она добавила, обращаясь уже к Родиону. — Молодой человек, бабы на базаре, а я интеллигентная женщина. И впредь я бы попросила выбирать выражения…

— Заткнись, — рявкнул Луноход.

— Фи, — обиделась она. — Все мужики хамы и жлобы… — констатировала женщина. — Слова больше не услышите. Мудаки.

— Ты понял с кем живу? — то ли спросил, то ли просто сказал Луноход Родиону и крикнул в сторону спальни, — Сама дура!

— … — высокомерное молчание было ему ответом.

— И, типа, чего ты здесь чалишься? — Луноход отвел ружье от лица Родиона, решив, что нежданный гость достаточно безопасен, — это же, типа, моя хата, а не проходняк какой-нибудь!

— Разговор есть, — чуть понизив голос, с легким оттенком секретности произнес Родион.

— А-а-а-а… — протянул Луноход, — и поставил ружье не предохранитель. — Ты, типа, от Жука, гонец? Я же ему вчера сказал, что меньше чем за пять косарей я в этот блудняк вписываться не буду! Или, типа, он передумал?

— Нет, — сказал Родик.

— Не передумал!? А чего Жук хочет?

— Не знаю, — пожал плечами Родик.

— Не понял, — на Физиономии Лунохода отразилась напряженная работа мысли.

— Не знаю я никакого Жука, — уточнил Родик. — Кстати, а кто это?

— Баклан один, — как бы между прочим заметил Вовчик и злобно посмотрел на Родика. — Значит ты от Пантелеева? — сказал он с угрозой в голосе. — А в морду тебе не дать? — Луноход сжал увесистые кулаки. — А? В морду!?

— Нет, я не от Пантелеева, — поспешил заверить его Родик. — Я по поводу антиквариата.

— А-а-а-а, — рот Вовчика расплылся в улыбке. — Значит ты от Константина Ираклиевича?

— Да, — сказал Родик, не предполагавший, что все будет так просто. — Я от Константина Ираклиевича.

— А, что с Андроном? — участливо спросил Луноход. Почему Константин Ираклиевич его не прислал? — он отодвинул портьеру на окне и спрятал за нее помповое ружье. — Ты извени, что я так тебя встретил… Типа, сам понимаешь, незнакомый чувак, сидит в кресле, а я типа с бодуна…

— Приболел немного, Андроша, — с грустью в голосе сказал Родик. — Грипп, знаете ли… Осень…

— А ты кто есть Иракличу?

— Я — внучатый племенник…

— И зовут тебя…

— Родион.

— Замечательно! — воскликнул Луноход. — Катя! Свари-ка нам, типа, кофе!

— Сам свари, — послышался из спальни недовольный женский голос. — или прислугу найми…

— А ты у меня кто есть? — Луноход подмигнул Родику. — Катюха, жена моя, — сказал он шепотом и добавил уже громко. — Катя, пятьдесят баксов в гору!

— Засунь себе их знаешь куда?

— Сто баксов, Катя, или я пойду сам сварю! Мне не в падлу! — Луноход прислушался к тому, что творится в спальне.

В дверях появилась крупная, симпатичная брюнетка с мазками полустершейся косметики на лице, в коротком шелковом халатике и пушистых меховых шлепанцах. Она молча подошла к Вовчику и протянула руку ладонью вверх.

— Позолоти ручку, любимый, — сказал Катя.

Луноход снял со спинки кресла джинсы, порылся в карманах и выудил оттуда несколько смятых стодолларовых бумажек. Один такой смятый фантик он кинул на ладонь своей супруге. Та зажала его в кулачке и пошла на кухню картинно виляя мощными бедрами.

— Ишь, как задницей крутит! — рассмеялся Вовчик. — Это перед тобой, — сказал он Родиону. — Специально, что бы я ее к тебе приревновал! И принеси мне бутылку шампусика! — крикнул он вдогонку Кате. — Башка, млин, болит!

— Это, ж кость, чего ей болеть! — послышалось из кухни. — Таньку попроси. Чего она дрыхнет как сука последняя.

— Я не дрыхну, — послышался из спальни жалобный, почти детский голосок. — Я мле-е-е-ею.

— Любовница моя, Танька, — Вовчик представил голосок Родиону. — Танюха, кончай, типа, блеять, — в приказном тоне произнес он. — и принеси мне, типа, бутылку шампусика и два, типа, стакана.

— Я не блею, а мле-е-е-ею, — настаивал голосок на своем.

— Мне, типа, фиале-е-е-етово, — по козлиному проблеял Вовчик. — Потом возьмешь пылесос и проведешь приборку в квартире!

— Фи-и-и-игушки, тебе, Вовчик!

— Нет, ты, понял? — Луноход раздосадовано посмотрел на Родика. — С кем приходится жить? Понял?

— Женщины, — пожал плечами Родик и усмехнулся. Мол, сочувствую.

— Сто баксов, Таня, — крикнул Вовчик. — И без базара!

В дверях появилось чудное, худосочное, но миловидное создание в Вовчиковой рубашке и босиком. На цыпочках она подошла к Луноходу, поставила перед ним на столик бутылку шампанского и два фужера и протянул ручку ладонью вверх.

— Позолоти ручку, любимый!

К ней на ладонь лег еще один скомканный портрет американского президента.

— Мерси, Вовчик, — сказала Таня и ушла в спальню, похотливо взглянув на Родиона.

— Дорого ж они тебе обходятся, — сказал Родик.

— А, — небрежно сказал Луноход, запахнул полы огромного атласного, стеганого халата, уселся в соседнее кресло, взял в руки бутылку шампанского и сдернул с горлышка золотинку. — На самом деле это, типа, игра такая. Все равно они эти бабки из меня высосут как нефиг делать. «Вовчик, купи то! Вовчик, купи се!» — кривляясь, передразнил Луноход своих женщин. — А так… — раздался легкий, приглушенный хлопок. Из горлышка бутылки белой струйкой, как из ствола револьвера поднимался зыбкий дымок. — Держи! — Вовчик наполнил оба фужера и один протянул Родику. — А так я им говорю: «У вас, бабоны ест? Вот сами, типа, и покупайте!»

— Хитро придумано, — согласился Родион.

— А то! — Луноход подмигнул Родику и поднял фужер. — Ну? За свободную, типа, конвертируемую любовь?

— Годится, — сказал Родик и чокнулся с Луноходом. — А как они между собой уживаются?

— Как нефиг делать! — рассмеялся Вовчик. — Во-первых они не со мной уживаются, а с моей зеленью. А зелень — она действует очень, типа, примеряюще. А во-вторых у них вахтенный метод. Неделю Катька — моя жена, неделю — Танька. Очень удобно и никому, типа, не обидно! — Вовчик с удовольствием отхлебнул из фужера. — Ох, хорошо! Ты, типа, не обращай внимания, — обратился он к Родику. — Мы тут вчера гульнули малость… Сейчас, типа, Танюха порядочек наведет… Так, как там Константин Ираклиевич поживает?

— Нормально поживает, — уклончиво ответил Родик.

— Продал он мои яйца?

Из спальни послышался женский хохоток.

— Вовчик, кому, скажи, кроме нас с Катькой твои яйца нужны? Они ж у тебя ди-е-ти-чес-ки-е, — хихикая, по слогам проговрила Таня.

— Заткнись, курица нетоптаная, — бросил Луноход.

— А я про, что? — обиделась одна из жен Вовчика. — Сам виноват. Вчера я тебя просила, просила… Ты Катьку трахнул, а меня нет. Обидно мне это очень.

Родион понял, что пора блефовать.

— На Фаберже сейчас спрос упал…

— Ну! — удивился Вовчик. — Жалко. Бабончики-то кончаются… А в прошлый раз Ираклиевич говорил, что нет проблем!

— … Но Константин Ираклиевич сейчас как раз ведет переговоры с Сотбис и наши предметы будут включены в каталог на следующие торги.

— Сотби — это круто! — восхитился Вовчик. — Ну, Ираклиевич мастер!

— Что я слышу? — в комнате появилась другая жена Лунохода с подносом в руках на котором стоял серебряный кофейник, молочник, кофейные чашечки и блюдце с тостами. — Вольдемар, твои яйца пойдут с молотка? Забавно, — она нагнулась ставя поднос на стол, но непросто нагнулась, а так, что бы Родион увидел ее обнаженную грудь за оттопырившемся халатиком.

— Всех по углам разгоню, суки! — грозно пообещал Вовчик. — Марш на кухню посуду мыть! Нечего тут сиськами сверкать!

— Фи, подумаешь, — брезгливо сморщившись сказала Катя, задернула халатик на груди и вернулась на кухню, откуда через несколько секунд послышался шум льющейся в раковину воды.

— Появился другой интерес, — осторожно сказал Родион.

— Ну? — Луноход внимательно посмотрел на Родика.

— Один западный коллекционер русского происхождения целенаправленно скупает автографы императора Петра Первого — письма, записки, указы. Константин Ираклиевич подозревает, что он пытается создать монополию на архив Императора. Платит интересные деньги…

— Неее, — насупился Вовчик, поняв о чем речь. — Мне, типа, не интересно. Луна не продается.

— Почему? — спросил Родион. — За эту бумажку человек может заплатить…

— И слушать, типа, ничего не хочу! — оборвал Луноход Родиона. — Все, что хотите: Фаберже — пожалуйста! Хоть все двести четырнадцать предметов… Или сколько там осталось?! Этого… Как его… Рембрандат? Ради бога! Все три картины могу продать. Но, за правильные, типа, бабки! — уточнил Вовчик. — Золотой фамильный герб с пятью брильянтами могу продать! Там есть один брюлик с грецкий орех величиной. Я Иракличу показывал… А Луну — ни за что!

— И чего ты так уперся? — в комнате появилась Таня с пылесосом в руках. — Продай ты эту чертову старинную писульку! Толку тебе с нее? — Таня поставила пылесос в угол и принялась собирать разбросанные по квартире вещи. — Спокойней будет! Представляете? — сказала она Родиону. — Он как напьется, так давай эту бумажку каждому встречному поперечному в морду тыкать! — она сняла со статуи Венеры Милосской бюстгальтер и приложил его к своей груди поверх рубашки. — Не, — небрежно заметила она. — Это не мой. Это Катькин! — она перекинула бюстгалтер через руку и продолжила. — «Смотрите, — кричит. — Я Хозяин Луны, — кричит. — Сам император моим предкам Луну пожаловал!» Лучше б он твоим предкам особняк на Канарах пожаловал или хотя бы на Рижском взморье! — сказала она Вовчику. — Толку бы больше было. Правильно я говорю, Катя? — крикнула она в сторону кухни.

— Ничего вы, бабы, не понимает, — расстроено протянул Луноход. — Объясняю вам, дурам, типа, объясняю, а все без толку!

Большевики в семнадцатом году у моих предков Вологодскую губернию отобрали? Отобрали. Четыре крупных поместья на Смоленщине? Тоже отобрали! Пять особняков в Питере и три в Москве! Восемь рудников на Урале! Два сталелитейных завода. Конные заводы на Дону! Рыбные промыслы на Каспии! Где все это? Типа, нету!

А все некогда принадлежало нам, Оболенским! Я сам семейные амбарные книги читал! Одни только рыбные промыслы на Каспии приносили пять тысяч рублей годовых! Это все равно, что пол миллиона долларов в наше время!

А, что осталось у нашей фамилии, а Родион? Ничего, типа, ноль круглый! Гора разного старинного барахла общей стоимостью тех же пол миллиона.

Нет, уж! Пароход вам в рот! Луну я не продам никому! Все у Оболенских можно отнять! Но Луну у Оболенских никто не отнимет! Потому, что она, типа, в небе. До нее, типа, только на космическом корабле долететь можно!

— Ладно, ладно, — отозвалась с кухни одна из жен Оболенского. — Разошелся. Таня, успокой мальчика, я занята.

Танюша подошла сзади к Луноходу, обняла его и поцеловала в затылок:

— Успокойся, мой маленький! — ласково сказала она. — Никто у тебя ничего не отнимает…

— Да ну вас всех, — обиженно буркнул Вовчик, сбросил руки девушки со своих плеч и налил себе еще шампанского. — Так, что, Родион, — он отхлебнул из фужера, передай Иракличу, что нет и еще раз, типа, нет!

— Собственно, — осторожно заметил Родион, наливая себе кофе из кофейника и чувствуя, что окончательно вжился в роль посланника крутого антиквара. — У Константина Ираклиевича есть другое предложение по поводу этого документа.

— Ну? — напрягся Вовчик.

— Недавно, — начал Родион осторожно подбирая слова, еще пока не представляя, что скажет, но волна вдохновения уже подняла его и понесла. — На рынке автографов всплыл любопытный документ датированный временем правления Ивана Грозного и им же подписанный.

— Ну? — Луноход нахмурился.

— В этом документе царь Иоан Грозный жалует польскому шляхтичу Оболонскому…

— Точно, — сказал Луноход. — По нашему, типа, гинекологическому, дереву…

Таня, собирающая в мусорное ведро остатки вчерашнего разгуляева захихикала.

— Генеалогическому, Вольдемар, ге-не-а-ло-ги-чес-ко-му! — смеясь крикнула из кухни Катя. — Я точно знаю.

— Цыц, девки! — рявкнул Вовчик. — Ша, говорю, пока мужики тут проблемы решают! — он внимательно посмотрел на Родиона, что бы удостоверится, что то над ним не смеется.

Родион оставался невозмутимым.

— В общем, — продолжил Луноход. — По гинеака… Генеоко… По этому дереву, типа, видно, что наш род как раз и ведется от польских панов живших возле этой самой Оболони… И чего там нам, типа, Иван Грозный жалует?

— Солнце, — сказал Родик. — Иван Грозный жалует пану Оболонскому Солнце! За то, что этот славный пан спас его на переправе через реку Оболонь. Там так и написано: «За чудесное спасение солнечного государя при Оболони».

— Солнце? — удивился Луноход. — Солнце это круто! — Вовчик подумал. — Типа, круче чем Луна… И, что? Типа это можно купить?

— Нет, — Родион отрицательно покачал головой. — К сожалению Константина Ираклиевича это купить нельзя.

— Во, блин! — раздосадовано воскликнул Луноход. — А я то губу раскатал! Думал — теперь и солнцем владеть буду! Непруха какая!

— Этим документом владеет тот коллекционер, что скупает архив Петра Первого.

— И чего? — спросил Вовчик.

— Он предлагает обменять дарственную Петра Первого на дарственную Ивана Грозного!

* * *

— И где ты возьмешь эту дарственную? — спросила вечером Ната Родиона.

— Понятия не имею, — ответил Родик. — Впрочем… — Родик задумался. — Ната, скажи мне как художник художнику. Ты рисовать умеешь?

 

Глава шестнадцатая

По сути являющаяся лирическим отступлением четко характеризующим личность Рисовальщика Вадика Кулебякина, в рамках его конгениальности

Не признают милиционеры, пожарники, доктора и водители скорой помощи.

Не признают таксисты в такси, и дерут с непризнанных гениев два счетчика.

Официанты в ресторанах не признают и вчерашние котлеты под видом сегодняшних подсунуть норовят.

Контролеры в метро гениев не признают и бесплатно через турникет не пускают.

Летчики непризнанных гениев не признают и на прощание крылом серебряным не машут.

Песни про непризнанных гениев никто не слагает, стихи им никто не посвящает, а в энциклопедии они попадают редко и то по другому поводу.

Другие непризнание гении, непризнанных гениев тоже признавать отказываются.

Признанные же гении вообще считают, что непризнанных гениев не существует и все норовят им жеваной морковкой в глаз плюнуть.

Самое ужасное, что ученые доказали существование гена непризнанности и все это, дескать, ошибка в хромосомном наборе.

Так, что непризнанным гениям на признание рассчитывать не приходится. А приходится ждать пока вперед шагнет генная инженерия, чтобы ошибку эту в генах исправить.

Проблема только в том, что, как говорят злые языки, генную инженерию придумали сами непризнанные гении.

Вот и бродят по свету непризнанные поэты, писатели, музыканты и художники. Носятся из угла в угол со своими непризнанными поэмами из одного слова, романами написанными без употребления буквы «г» в тексте, операми из восьми нот, и жанровыми полотнами нарисованными чайной заваркой. То есть достают всех всячески и по всякому своей нетленкой.

Вадим Кулебякин тоже себя гением не признавал. Отсюда можно сделать вывод, что он был гением непризнанным.

Художественное училище он не закончил, потому, что ему быстро надоело рисовать керамические вазы, статуи в Летнем саду и фронтоны Михайловского замка.

Художником Вадим себя не считал, а носил гордое звание Рисовальщика, которое сам для себя и придумал.

И было у рисовальщика Вадима Кулебякина две страсти: Дождь и Одуванчики. Не считая, конечно, молоденьких натурщиц. Поэтому больше всего на свете он любил осень и лето.

Дождь № 7.

Ранним осенним утром Вадим Кулебякин проснулся в своей коморке на Васильевском и сердце его замерло от того, что по жестяному подоконнику окна крохотными стеклянными коготочками барабанил унылый петербургский дождичек.

Натянув стеганое, ватное, чуть пахнущее потом и сигаретным дымам одеяло на подбородок он полежал еще минут пятнадцать, млея от удовольствия, слушая как размеренно и чарующе шуршит дождь за окном, прижимаясь к гладкому теплому боку томноокой девушки Ангелины, забежавшей вчера на огонек и, как бы, опоздавшей на сведенные мосты.

Затем он откинул одеяло, сел на постели, свесив на пол ноги и сунув их в стоптанные шлепанцы, массируя шею и сонно причмокивая. Потом встал, подошел к окну и, с хрустом в спине потягиваясь, жмурясь, с явным наслаждением посмотрел сквозь запотевшее мутное стекло на залитые водой, серые крыши Васькиного острова.

Повернувшись к тахте он неожиданно заметил как живописно, чуть прикрытая одеялом, дремлет его вчерашняя муза и, одним только указательным пальцем, буквально несколькими отточенными линиями, на влажном стекле окна изобразил этот замечательный, выдержавший испытания веками сюжет. Стекло загадочно поскрипывало под подушечкой пальца.

В нескольких легки штрихах на окне проступало видение спящей, ослепительно прекрасной, обнаженной девушки. Не давая этому видению обрести четкие контуры, Дима подышал на стекло и картинка исчезала за белесыми шторками влаги.

Далее он подошел к девушке, нежно, но твердо поцеловал ее в плечико и прошептал на ушко слова про то, что «надо просыпаться и все такое». Пока барышня одевалась Вадик прошел на кухню, витиевато поздоровался там с пожилой соседкой по коммуналке, поставил на плиту чайник и заперся в уборной.

Напоив свою гостью чаем с пряниками, чмокнув на прощание в щечку, он выпроводил ее из квартиры, дав денежку на такси. А сам отправился к себе в комнату, чувствуя как трепетно стучит его сердце в ожидании чуда, которое сегодня наступит обязательно.

К чуду надо было подготовится.

Из-за старого обшарпанного шкафа на свет появлялся мольберт, но не простой а особенный. На само деле это был даже не мольберт, а кусок отполированного до блеска органического стекла, похожий на хрустальную пластину. К пластине прилагалась блестящая металлическая тренога-подставка переделанная из пюпитра. Тут же в шкафу нашелся спрятанный с прошлой осени мешочек с особыми кистями, которые никогда не касались красок. В этом же мешочке лежала мягчайшая замшевая тряпочка которой Вадик натер стеклянный мольберт до идеального блеска и гладкости, пока в стекле без тени искажения не стала отражаться его довольная физиономия.

Бережно зачехлив мольберт и сложив кисти в сумку, Вадик оделся, набросил на себя дождевик и вышел на улицу, вежливо сказав соседке до свидания.

Радуясь непрекращающемуся дождю он дошел до станции метро «Василеосторовская» и, блаженно улыбаясь спустился вниз по эскалатору, что бы через четверть часа оказаться на Невском проспекте у Катькиного садика.

Там он нашел свое место у чугунной ограды, снял чехол со стеклянное пластины, укрепил ее на пюпитре и, держа кисти наготове, стал смотреть как дождевые капли бегут по гладкому стеклу.

Прохожие шли мимо и не понимали, что делает этот странный человек в дождевике у залитого водой куска прозрачно пластмассы. А Вадик просто ждал, всматриваясь в водяные узоры на стекле, пытаясь поймать неуловимое дыхание дождя, слиться с его ритмом.

Вадик ждал чуда. И чудо происходило.

Капли дождя текли по стеклу, складываясь в дорожки, линии и штрихи, создавая неповторимые, изменяющиеся с каждой секундой узоры. Скольжении воды было беспорядочным и на первый взгляд бессмысленным, но в какую-то секунду все менялось и Вадик стал замечать в этом сумбурном движении некую предсказуемость.

Он выхватывал из руки подходящую кисть и едва уловимыми мазками подправлял форму только что скатившейся на мольберт дождевой капли. Тут же, но уже с помощью другой кисточки он с неописуемой легкостью создавал на стекле пространство по которому капля должна была проделать свой путь. И таких капель становилось все больше.

Кисти мелькали в руках Вадика как молнии. Капли начинали течь по стеклу в нужном ему направлении влево, вправо, вниз и даже, вопреки закону всемирного тяготения, вверх! С помощью широких кистей чуткие руки рисовальщика создавали задний план и перспективу. Пространство на прозрачном мольберте приобретало объем дышащих дождем небес и глубину водяного омута.

Внутри заполненного водой стекла оживал призрачный город. Призрачные, прозрачные трамваи текли по призрачным улицам, питаясь призрачным электричеством в прозрачных проводах. Призрачные люди раскрывали призрачные слюдяные зонты и прыгали по прозрачным лужам. Встретившись на призрачном перекрестке призрачно-прекрасные парень и девушка тянули к друг другу прозрачные руки и целовали друг друга прозрачными губами. Прозрачные птицы летели в призрачных небесах. Призрачные небеса накрывали прозрачный город призрачными невесомыми облаками…

Изображение на мольберте менялось постоянно, как картинка на экране телевизора, но вернее было бы сказать, что он двигалось, жило своей жизнью внутри стекла.

Иногда призрачный город исчезал мольберта и на стекле появлялся портрет некоего прохожего или прохожей, словно этот некто заслонял собой нарисованный дождем мир.

То это была странная, задумчивая девушка у который вместо волос вились дождевые струйки, то надменный курильщик трубки, выдыхающий водяной дым и пускающий его струящимися кольцами, то это был заплаканный дождем ребенок, жующий прозрачное яблоко.

Люди привлеченные зрелищем человека жонглирующего кистями над куском залитого водой секла останавливались, крутили пальцем у виска и шли дальше. Но Вадика это не смущало. Он вообще не обращал внимание на людей. Он рисовал дождем город. Самый прекрасный город на земле. И дождь помогал ему в этом.

Вода текла по стеклу вниз к жестяному желобку у основания пюпитра, и далее, по этому желобку в стоящую на асфальте трехлитровую банку.

Банка наполнилась, Вадик прекратил рисовать, закрыл ее полиэтиленовой крышкой, спрятал в сумку, зачехлил мольберт, уложил кисти обратно в мешочек и пошел домой, счастливый и обновленный.

Дома он достал банку, приклеил к ней этикетку на которой фломастером написал «Дождь № 7», и поставил на подоконник в ряд точно таких же банок с водой и этикетками. Затем он взял стул, развернул его спинкой вперед, сел напротив окна, положил руки на спинку, а подбородок на руки, и просидел так несколько часов зачаровано глядя на дождь в банке, пока в дверь к нему не позвонил Родик.

 

Глава семнадцатая

В которой Родион знакомится с самым стеснительным рисовальщиком в мире, живущем в раю из одуванчиков, узнает, что такое чудо, что такое оригинал, что такое копия, и что бывает еще оригинал копии

— Проходите, пожалуйста, — застенчиво произнес Вадик Кулебякин, делая назад шаг, похожий, скорее на реверанс и впуская Родика в свою комнатушку. — Вы Родион? Ната мне звонила… Сказала, что вы придете… И все такое… — Он замялся, спохватился и подвинул Родику стул стоявший у окна. — Садитесь, пожалуйста… Вот. Извините… — еще больше смутившись произнес Вадик.

Рисовальщик Кулебякин был самым скромным и застенчивым человеком на земле.

Родион почувствовал себя неудобно, словно застал Вадика за каким-то чрезвычайно интимным занятием вроде онанизма.

Неловкое молчание повисло в воздухе. Стало слышно как за стеной соседка переставляет банки в буфете в поисках малинового варенья. Вадик, вздохнул и присел на краешек тахты. Родик оставил у порога мокрый зонт, ангажированный на время у Наты, и осторожно опустился на предложенный ему стул. Ему почему-то захотелось выйти из комнаты, снова тщательно вытереть ноги о коврик на пороге, постучать в дверь и попросить разрешения войти, хотя он помнил наверняка, что все это только что проделал.

— Эээ… — собрался было нарушить молчание Родион, но запнулся, потому, что в Вадик в тоже самое мгновение произнес свое «эээ», намереваясь, что-то сказать.

— Эээ… — Кулебякин замолчал, спохватившись.

— … Вот, — закончил Родион свое «эээ».

— … Да, — многозначительно сказал Кулебякин и замолчал.

— Я не помешал? — спросил Родион, снова пытаясь взять в свои руки нить разговора.

— Нет-нет! Что вы! — Вадик как ужаленный подскочил с тахты.

— Сидите-сидите, — ласково, по-отечески успокоил его Родион.

— Спасибо, — с благодарностью в голосе произнес Кулебякин и снова присел на свое место.

Теперь Родиону захотелось предложить Кулебякину чаю, словно он, Кулебякин был в гостях у Родика, а не наоборот.

— Ната сказала мне, что вы… Эээ… — начал Родик, — Рисуете?

— Рисую, — сознался Кулебякин и покраснел. — Хотите посмотреть?

— Хочу, — кивнул Родик. — Если можно, — добавил он с осторожностью.

— Конечно, конечно, — засуетился Вадик Кулебякин, подскочил со своего места и заламывая руки стал метаться по комнате. — Где же он? Где же он? Где? — Вадик всхлипнул. — Вы не видели? — Кулебякин остановился и внимательно посмотрел на Родика.

— Что? — спросил Родион.

— Альбом с моими рисунками? И все такое…

— Вы у меня спрашиваете?

— У вас.

— Понятия не имею.

— Интересно, — Вадик остановился посреди комнаты и стал задумчиво грызть ноготь большого пальца. — Интересно, — еще раз повторил он себе под нос. — Очень интересно.

«Да уж, — подумал Родик. — Чем дальше, тем интереснее! Ну и Натка! Ну и присоветовала она мне уникума!»

Родион посмотрел по сторонам. Жилище Вадика Кулебякина нельзя было назвать просто интересным. Оно было ПРОСТО-СТРАННЫМ.

Обшарпанный шкаф, стол, тахта и…

Море одуванчиков!

Кругом плескалось белоснежное море одуванчиков! Не желтые цветочки из которых девчушки по весне плетут смешные венки, а именно те самые пушистые маковки, которые появляются к концу июля в каждом дворе, на каждой лужайке, вдоль газонов и тропинок в городских парках.

Одуванчики были везде. На шкафу, на стенах, на потолке. Белоснежные головки обрамляли люстру и струились вдоль карниза единственного окна в комнате. И что действительно удивительно — все головки были целыми. Ни одной хоть сколько-то ущербной. Только ровные, гладкие белоснежные пушистые шарики. И этих шариков было бесчисленное множество! Рай из одуванчиков!

Стену над тахтой украшало воздушное панно или скорее барельеф выложенный одуванчиками и изображающий… Трудно сказать, что именно. Скорее это изображение напоминало движение кучевых облаков в ветреный летний день. Родик уже было отвел взгляд в сторону, но вдруг снова посмотрел на барельеф. Ему показалось, что расположение облаков на барельефе изменилось.

«Чертовщина какая-то!» — подумал он.

— Это свет играет так… — смущаясь пояснил Вадик, заметив недоумение Родиона. — Всем кажется, что они движутся, а на самом деле это свет… И еще сквозняк… Наверное… И все такое…

— А почему одуванчики? — спросил Родик.

— Как же? — Кулебякин всплеснул руками. — Как же? Разве вы не понимаете?

— Нет, — Родик покачал головой. — Не понимаю.

— Никто не понимает, — расстроено вздохнул Вадик. — Никто.

— А чего тут понимать?

— Это же тайна? Разве не понятно?

— Нет.

— Смотрите, — Вадик сложил ладони лодочкой. — Вот это желтый, глупый одуванчик. — Видите?

Родик кивнул:

— Допустим.

— Очень желтый… Очень глупый… На излете мая…

— Чертовски поэтично, — сказал Родик.

— Да, — согласился Вадик Кулебякин. — Очень. Очень поэтично и трогательно. — он посмотрел на свои сложенные лодочкой ладони словно они были наполнены желтым цветом. — Видите? — еще раз спросил он.

— Вижу.

— А теперь не ведите, — Вадик сложил ладони горстью.

— Теперь не вижу, — согласился Родион мысленно покрутив пальцем у виска.

— Потому, что настала ночь, — пояснил Вадик. — Первая ночь лета. И все такое…

— Замечательно, — с усмешкой в голосе прокомментировал Родион.

— А наутро произошло чудо, — Вадим раскрыл горсть медленно, как раскрывается бутон цветка и на ладонях у него оказалась белая пушистая головка одуванчика. — За одну ночь, желтый, глупый цветок превращается в белый пушистый шарик. — Разве не чудо? — Вадик посмотрел на Родиона большими, ясными глазами.

— Я бы сказал фокус, — улыбнулся Родик и тут же поправил себя, что бы не огорчать этого странного, немного сумасшедшего человека. — Чудо. Конечно чудо! Можно посмотреть? — он протянул руку за одуванчиком.

— Пожалуйста, пожалуйста, — Вадик передал ему пушистую маковку.

На ощупь цветок оказался жестким и даже немного колючим.

— Как вы это делаете? — спросил Родион.

— Я люблю одуванчики, — ответил Вадим и почему-то покраснел.

— Я понимаю, — кивнул Родик. — Почему они не рассыпаются?

— Немного лака для волос, немного формалина, немного разных других реактивов. Они высыхают и не разлетаются, — пояснил Вадик. — Они тоже меня любят… И все такое…

— Замечательно, — Родик усмехнулся. — А это что? — он указал на подоконник, заставленный трехлитровыми банками.

— Это? — Вадик тоже посмотрел на подоконник.

— Ну.

— Это мои картины.

Родик поджал нижнюю губу:

— Картины?!

— Картины.

— Картины? В банках? Консервированные? Как помидоры?

— Почему как помидоры? — не понял Вадик Кулебякин. — Почему консервированные? Вот эту картину, — он взял в руки крайнюю банку. — Я нарисовал сегодня утром. Называется она «Дождь номер семь», а вот это, — он поставил на подоконник банку и взял следующую, — «Дождь номер шесть»… — А вот это… — Еще одна банка оказалась в его руках…

— «Дождь номер пять», — сказал Родик.

— Откуда вы знаете? — удивился Вадик Кулебякин.

— На бирке написано, — соврал Родик, потому, что по правде сказать надпись разглядеть он не успел.

— Да? — Вадим внимательно взглянул на этикетку банки. — Нет, — сказал он. — Это «Грибной дождь номер пять», — он поднял банку на уровень глаз и взглянул сквозь нее на свет. Зрачки Вадика быстро забегали, словно там, за выпуклым, чуть зеленоватым стеклом происходило какое-то движение. — Да, — уверенно сказал он. — Это «Грибной дождь номер пять», — И добавил. — «Диез шестнадцать».

— Что это значит, — спросил Родик. — Диез шестнадцать?

— Тональность картины, — пояснил Вадик. — Это «Грибной дождь номер пять» в тональности «Диез шестнадцать».

— Вы сумасшедший? — без обиняков спросил Родик.

Вадим нисколько не обиделся. Вадим улыбнулся. Он даже просиял.

— Вы тоже так думаете? — спросил он Родика.

— Как вам сказать, — дипломатично проговорил Родион.

— Вы тоже так думаете, — утвердительно произнес Вадик. — Все так думают… Впрочем, я понимаю, что со стороны я действительно похож на сумасшедшего рисующего картины в банках и покрывающего лаком одуванчики… — Вадим Кулебякин замялся. — Да, я действительно сумасшедший, — сказал он и посмотрел в глаза Родиону. — И все такое…

Взгляд Вадика был ясным, осмысленным и твердым. Взгляд Вадика был умным и холодным. Вадик не был сумасшедшим. Родион понял это и уже в который раз убедился в том, что там где начинаются творческие материи, заканчивается логика вещей.

— Так… — спохватился Вадик. — Вы хотели посмотреть мои рисунки, — сказал он. — Мне нужно найти альбом, — и Вадик встал на колени.

Кулебякин встал на колени и заглянул под тахту.

— Вот он, — сказал Кулебякин. А я его искал, — он достал из-под тахты большой альбом в толстом картонном переплете, похожий на альбом для фотографий. — Смотрите, — Вадик протянул его Родику, отряхнул на колени и присел на тахту.

Родион открыл альбом. Это действительно был шедевр. Уж насколько Родик понимал в «рисунках» такого толка, но то, что он увидел показалось ему верхом художественного мастерства. Вадик Кулебякин действительно оказался настоящим рисовальщиком.

— Снимаю шляпу, — проговорил Родик, пристально, с видом знатока рассматривая «рисунки». — Нет, правда, я действительно снимаю шляпу перед вашим гением! — сказал Родион и посмотрел на уже в который раз смутившегося Вадима.

— Нет, что вы! — сказал Вадик. — Какой я гений. Никакой я ни гений. Так… Рисовальщик. И все такое… Жить-то на, что-то надо?

Итак, что увидел Родик в альбоме рисовальщика?

В полиэтиленовые, прозрачные ячейки альбома, вместо рисунков и, тем более, фотографий были вставлен искусно заполненные бланки всевозможных документов: Паспорта — внутригражданские и заграничные; Удостоверения личности; Членские билеты всевозможных организаций, обществ и партий; Иностранные паспорта; нотариальные документы — купчие, доверенности, свидетельства; Просто свидетельства «в корочках» — об окончании разных учебных заведений, о рождении, о браке… И многое, многое другое…

Вадик Кулебякин был гением фальшивки. Вадик Кулебякин не гнушался ни чем. Он с одинаковым усердием и виртуозностью мог поделать паспорт гражданина республики Мозамбик и проездной билет на городской транспорт за ноябрь месяц.

Но основное достоинство Рисовальщика Вадика Кулебякина заключалось не в этом. Он проделывал документы не только любо страны мира, но и любого года, десятилетия, столетия и даже эпохи!

Первые несколько листов в альбоме было отведено вышеперечисленным шедеврам современности, но листая альбом дальше Родик как бы погружался в глубь времени.

Вот за тонкой пленкой полиэтилена лежало удостоверение генерального секретаря Коммунистической Партии Советского Союза Никиты Сергеевича Хрущева, которое вряд ли кто либо взялся отличить от настоящего — чуть потертое, блистающее кожаным глянцем обложки с золотым теснением, с фотографией лысого, круглолицего генсека и сиреневой печатью секретариата.

— Это удостоверение, — пояснил Кулебякин. — Меня попросил изготовить один коллекционер из Саратова — старый коммунист, как он говорил личный друг Хрущева. Я его заказ выполнил, а он не забрал. Помер. И все такое… — Кулебякин вздохнул. — Ничего удостоверенице получилось. Правда?

Родион кивнул и перевернул страницу и прочитал:

— Указ о всеобщей мобилизации… Товарищи! Отечество в опасности… — взгляд его скользнул вниз страницы. — Одна тысяча девятьсот сорок первый год… Подпись… Иосиф Сталин?

— Ага, — сказал Вадик. — Эту работу мне директор музей Великой Отечественной Войны заказал. Они хотели оригинал подменить и продать за границу. Не вышло у них там, что-то… А работа у меня осталась. Вот. И все такое…

— Да… — протянул Родик. — Забавно. Интересный у вас альбомчик получается, гражданин Кулебякин. Рисуночки у вас такие забавные…

— Да, — согласился Вадик. — Интересный, — и торопливо добавил. — Жить-то на, что-то надо…

— Это точно, — усмехнулся Родик и добавил чуть слышно себе под нос. — Одними сушеными одуванчиками, да консервированными картинами в банках сыт не будешь… А это, что?

— Где? — Вадик привстал с тахты и заглянул в свой альбом. — Это? — он деликатно указал мизинцем на «старинный» документ. — Указ об отречении от власти Николая второго. Сделан был по заказу реставрационного бюро Эрмитажа.

На оригинал у них реставраторы нечаянно кофе пролили. Так они мне эту подделку заказали, что бы дирекция не заметила. Только вот обман раньше вскрылся чем я работу закончил, — огорченно проговорил Кулебякин. — А так бы заменили оригинальчик на копию — никто бы и не заметил. Лежал бы он себе под стеклом как и раньше…

— То есть, как это — никто бы и не заметил? — спросил Родион.

— А вы, что думаете? — сказал Вадик. — В музеях под стеклом только оригиналы лежат?

— А как иначе? Это же музей!

— Наивный вы человек, извините, и все такое… — с легким осуждением в голосе проговорил Кулебякин.

 

Глава восемнадцатая

В которой выясняется, что Козьма Прутков был тысячу раз прав когда говорил: «Не верь глазам своими!» И в которой Родик не верит своим ушам

Родик поперхнулся. Давненько его не называли наивным.

— Все более или менее значимые музейные раритеты, — продолжил Вадик. — Давно уже перекочевали из запасников музеев в закрома антикваров и частных коллекционеров. Большая часть из того, что вы видите под стеклом — копии искусно изготовленные такими же рисовальщиками как я.

— Это же золотое дно! — поразился Родик.

— Скорее не золотое дно, а золотая верхушка айсберга, извините, — поправил Кулебякин Родиона. — Музеи — дешевка! Витрина гастронома с окороками, колбасами и фруктами из гипса или папье-маше. Все такое красивое, сочное, с пылу с жару… У прохожих текут слюнки, но есть это нельзя, потому, что это не настоящее!

— Я к тому, — сказал Родик, — Что, кто-то на этом делает колоссальные деньги.

— Делает, — согласился Вадик. — Хотя, по правде сказать, в большинстве своем копия ничем не отличается от оригинала. Различия может обнаружить только спец по этому делу.

— И картины в музеях — подделки?

— Извините, — обиделся Вадик. — Не подделки, а копии! Но, копируют все, что имеет хоть какую-то ценность! В мире рисовальщиков четкое разделение труда, — пояснил Кулебякин. — Я, например, специализируюсь на подделке… — Кулебякин запнулся. — На копировании документов. Есть рисовальщики изготавливающие копии картин. Есть «ювелиры». Есть «скульпторы»… И все такое…

— А, что? — поинтересовался Родион. — «Данайя» в Эрмитаже, которую кислотой облили тоже была не настоящая? В смысле копия?

— Не-а, — отрицательно покачал головой Вадик. — «Данайя», то как раз была настоящая. Поэтому и переполох такой поднялся. Ее вскоре собирались в штаты продать. Один питерский рисовальщик уже над копией работал… Да вот беда случилась… А мое дело маленькое. Я документы копирую. Я, так сказать, — Вадик улыбнулся. — Интеллектуальный, высокохудожественный ксерокс!

— И много вы изготовили таких копий? — спросил Оболенский, кивнув на альбом с «рисунками».

— Много, — уклончиво ответил Вадик. — Жить-то на, что-то надо?

— Профессиональная тайна рисовальщика? — усмехнулся Родион.

— Угу, — кивнул Кулебякин. — Зачем вам знать? И все такое?

— Действительно незачем. Что я — налоговый инспектор, что ли? Мне просто интересно.

— Ну… Если интересно… И все такое… То, множество я всяких указов царских переделал и прочих автографов, — с гордостью сказала Вадик. — Начиная от Владимирской Руси, и по нынешний день. С пергаментом могу работать, с берестой… Это с одной стороны. А с другой документы на защищенной бумаге. С водяными знаками, там, и голограммами разными…

Письма рисовал… Например весь цикл писем Пушкина к Наталье Гончаровой — моя работа.

А Пушкин такой шалун был, — мечтательно произнес Кулебякин и зажмурился, словно вспомнив работу над письмами Поэта. — Такой шалун… Такие закавыки на полях выделывал… Рисуночки рисовал, просто стыд! И это в письмах к любимой женщине!

Потом, мне приходилось «Войну и Мир» толстого копировать. Третий вариант. Ну — это рутина сплошная! Пять тысяч страниц скорописного текста!

Вообще в моем деле самое сложное сделать копию бумаги на которой автограф размещается. Долго приходится возится с синтезом целлюлозы, слои фильтровать, добиваясь эффекта старения… Вам интересно? — спохватился Кулебякин.

— Очень интересно, — ответил Родик. — У вас, что, есть своя химическая лаборатория?

— У меня? Да какая это лаборатория? Так — баловство с микроскопом… — Вадик встал, подошел к шкафу и распахнул обе дверцы.

Внутри, вместо вешалок с одеждой и полок с постельным и прочим бельем на широкой столешнице стоял: микроскоп, спиртовая горелка со змеевиком, портативный компьютер от которого к микроскопу и каким-то другими электронным устройства тянулись змеевидные жилы проводов.

На узких полках в беспорядке, а точнее в порядке ведомом только Вадику Кулебякину, стояли склянки и колбочки с какими-то жидкостями, коробочки с порошками, ванночки, бутылочки, резинки, пипетки, сверкающие хромом инструменты похожие на хирургические. Тут же лежали стопки картона, бумаги, кожи, полиэтилена и прочего картонажного материала.

Родика поразило сначала как столько разнообразных веще могут поместится в одном платяном шкафу, но присмотревшись он понял, что задняя стенка у шкафа отсутствует, а за самим шкафом находится широкая ниша, служившая некогда дверным проемом. Вход в соседнюю комнату замуровали, а ниша осталась и поэтому шкаф внутри был в несколько раз больше чем снаружи.

— Вот, извините, — смущенно произнес Кулебякин. — Рабочее место рисовальщика. Это так, ерунда. Если мне нужны какие-то серьезные исследования, то я делаю их на работе. Я тут на пол ставки в НИИ «Спецматериалов» работать устроился. Там-то техническая база получше! И все такое…

— Все равно, — сказал Родик. — Впечатляет, гражданин Кулебякин! А на самом деле вы не такой божий одуванчик, каким хотите сразу казаться! — заметил Родион.

— Опять вы про одуванчик, — обиделся Вадик и произнес, глубоко вздохнув. — Одуванчики — особый случай. Я их люблю и они меня любят… Вот… Извините…

— Это вы меня, Вадим, извините, — поспешил оправдаться Родик. — В жизни каждого человек есть место хобби. Вы любите лакированные одуванчики и картины в банках? Ради бога! Кто вам запретит? Я люблю шелест банкнот и по характеру этого шелеста на слух могу определить номинал купюры. Кто мне запретит? Никто! Это мое хобби! Правильно?

— Наверное, — Вадик робко пожал плечами. — Вы хотите заказать мне какой-нибудь рисунок? — спросил он.

— Хочу, — сказал Родион. — Очень хочу. Даже не знаю, что я бы без вас делал!

— И какой?

— Да пустяки, — отмахнулся Родик. Судя по всему, для вас, рисовальщик Кулебякин, это сущие пустяки. — Мне нужна обычная дарственная.

— Заверенная, — спросил Вадик.

— Естественно!

— Нотариусом?

— Нет.

— А кем? — оживился Вадик.

— Да ерунда, — улыбнулся Родик. — Иваном Грозным. Государем Иваном Грозным, — поправил он себя.

— Интересно, — глаза Вадика блеснули. — У вас есть оригинал?

— К сожалению нет, — Родик развел руками.

— А, что у вас есть? Копия? Фотография? Ксерокопия? Эскиз?

— Ничего этого у меня нет, — сказал Родион. — У меня есть только текст документа. Я так подозреваю. — Родик понизил голос. — Что оригинала в природе не существует, — произнес он как бы по секрету. — понятно?

— Так это «мифок»! — обрадовано воскликнул Вадик Кулебякин. — обожаю такую работу!

— Какой еще «мифок»? — спросил Родик.

— «Мифический документ»! — глаза Вадика загорелись. — Работа для настоящего рисовальщика! Это такой документ, которого на само деле не существовало, но в историю он вошел как якобы действительно существовавший. Например — «Письмо казаков турецкому султану». Миф чистой воды — «мифок»! А многие, даже маститые историки, считают, что это письмо действительно было написано! Мне даже приходилось делать копию с этого «мифка», как якобы с оригинала. Вот. Извините…

— А чему вы так обрадовались? — поинтересовался Родик.

— Как, — Кулебякин всплеснул руками. — Как? Это же действительно интересная работа! Одно дело изготовить копию существующего документа, а другое дело СОЗДАТЬ документ той эпохи! Вам же нужен НАСТОЯЩИЙ документ той эпохи, а не банальная поделка под старину? Правда?

— Ну да, — кивнул Родион. — Бумажка должна соответствовать. А, что есть какие-то сложности? — подозрительно спросил Оболенский.

— Нет, что вы! Никаких сложностей. Конечно, же я берусь за эту работу. Когда вы хотите получить результат?

— Чем скорее — тем лучше, — сказал Родион.

— Две недели вас устроит?

— А побыстрее?

— Я то могу побыстрее, — Кулебякин развел руками. — Химия не может. Нужно подготовить бумагу… И все такое… Извините… — застенчиво стал бормотать Вадик. — Только процесс катализа неделю займет… Но если в ущерб качеству… То… Хотя выдавать некачественный рисунок не в моих правилах… Но если вы будете настаивать… Извините… Это вам не сургуч сварить… Извините…

— Хорошо, хорошо, — Родион прервал его бормотание. — Две недели так две недели, черт побери.

— Ладно, — с благодарностью кивнул Кулебякин. — Я не люблю когда меня торопят. Мне нужно настроится… И все такое…

— Еще одна маленькая деталь, — сказал Родик. — Сколько это будет стоить?

— Немного, — Вадик посмотрел на Родиона чистыми детскими глазами. — Я много не возьму. Вы Наткин знакомый и все такое… А мы с ней восемь лет в одном классе учились. Я ее за косички дергал… Извините… — Кулебякин смущенно посмотрел себе под ноги.

— Сколько? — терпеливо спросил Родик.

— Ну, — заюлил Вадик. — Реактивы нынче дорогие. Жить то как-то надо… И вообще, сами понимаете… Извините…

— Ну?

— Семьсот… Дорого?

— Чего — семьсот? — чувствуя подвох, переспросил Оболенский.

— Американских президентов, — сказал Вадик. Вы считаете, что семьсот долларов это дорого за старинный документ, тем более автограф самого государя Ивана Грозного?

— Не понял, — сказал Родик. — Какой старинный документ? Где старинный документ? Какой такой автограф? Это же подделка!

Вадик Кулебякин насупился и сел на тахту.

— Очень обидные мне ваши слова, — сказал он и засопел. — Я настоящий Рисовальщик. Я подделок не делаю. Вам нужен этот старинный документ — вы его получите. Не хотите — купите в канцтоварах набор китайских фломастеров и нарисуйте сами. Вот. Извините… И все такое… — он отвернулся к окну и стал смотреть на свою последнюю картину за стеклом трехлитровой банки.

— Ладно, — сказал Родик, вставая со стула. — Через две недели вы получите пять сотен и не одной американской копейкой больше. Торговаться больше не советую.

— Хорошо, — оживился Вадик Кулебякин. — Только для вас и Наты. Давайте текст.

— Вот, — Родик достал из кармана пиджака бумажный листок и протянул Кулебякину.

Вадик развернул его и стал читать про себя, медленно шевеля губами.

— «… и жалую в вечное владение Солнце в поднебесье. Иван Грозный, государь всея Руси…», — в слух прочел он последнюю фразу. Даже не прочел, а как бы сглотнул на одном дыхании. — Синтаксис придется немного изменить, — выдохнул Вадик. — Таких речевых оборотов в то время не было. Уж поверьте мне. Я этим вопросом немного занимался… А так ничего… Правильно. И все такое… Вы изучали историю России? — спросил он Родика.

— Чего я только не изучал, — отмахнулся Родион подходя к двери и беря в руки Наткин зонт. — Я зайду через две недели. Хорошо?

— Заходите, — сказал Кулебякин. — Примерно в это же время. Я думаю работа уже будет сделана.

— До свидания, — сказал Родик, еще раз окинул взглядом жилище Вадика Кулебякина: одуванчики, картины в банках, шкаф-лабораторию и покачал головой. — Нет, гражданин Кулебякин. Вы не сумасшедший, вы даже не божий одуванчик… Вы ЖУК!

Вадик уставился на Родиона.

— А как вы догадались? — спросил он.

— Интуиция, — сказал Родик и вышел из комнаты натолкнувшись в дверях на старушку-соседку с кастрюлей борща наперевес. — Извините, бабушка, — сказал Оболенский. — Я весь в пардонах. Где тут у вас дверь?

— Там, — каркнула бабуля в сторону выхода и добавила. — Вадик, Проводи человека!

— Извините, — послышался голос Вадима Кулебякина, но Родика уже и след простыл.

 

Глава девятнадцатая

В которой выясняется, что жизнь подчинена четырем математическим действиям, но Родику не одно из них не подходит, потому, что примитивная математика идет вразрез с его убеждениями

Охота началась.

Родион Оболенский шел по следу, как гончая почувствовавшая запах зайца, распутывая петли и продираясь сквозь ольшаник в погоне за жертвой. И сколько бы косой не хитрил, сколько бы не петлял, ныряя в овраги и прячась за перелесками, ему все равно не уйти от острых зубов. Потому, что в этом и состоит смысл охоты. Один убегает — другой догоняет.

Все просто. Можно сказать больше. В любой охоте жертва в принципе обречена быть загнанной, пойманной и освежеванной.

Для Родика уже не имело значения как он это сделает, каким таких хитрым, заковыристым способом он добьется своей цели. Для него имело значение только то — что жертва существует, и этого ему было вполне достаточно. Он уже ясно предвидел финал. А в финале, посреди широкого дубового стола, на серебряном блюде, свесив ножки, лежал запеченный, а точнее спекшийся, ароматный, фаршированный заяц, нашпигованный «капустой», любовно украшенный «зеленю», но, естественно, не киндзой, петрушкой или, там, листьями салата, а благоухающими типографской краской долларами.

«Что такое „ничего“ и как сделать „чтоб было“». Над этой, на первый взгляд, пустяковой проблемкой вынужден биться любой человек, лишь стоит ему постичь азы банальной арифметики, если он, конечно действительно Homo, и, тем более sapiens!

Четыре простых математических действия: сложение, умножение, деление и вычитание. Это то на чем основывается умение делать деньги. И дело даже не в бухгалтерии.

Кто-то любит складывать и умножать, накапливать богатство и скирдовать его в копны. Колосок к колоску, зернышко к зернышку и пополняются тебе закрома, нарастает жирок и приходится ослаблять поясной ремень на лишнюю дырку.

Кто-то любит делить и отнимать. Запустить руку в чужой карман и не вынимать ее оттуда как можно дольше, при этом держа нож у горла карманообладателя. Но это уже не дело, а форменный разбой на большой дороге. За это официальные органы и покарать могут, а обиженный обладатель кармана, подвергнутого такой математической операции, нанять неласковых дядек с базуками и пластикой взрывчаткой, то есть киллеров, кому не ясно.

Как говаривал духовный наставник Родиона Оболенского Костя Остенбакин: «За такие шутки, в зубах бывают промежутки!» А Родик уважал и ценил мнение Кости Остенбакина. Костя Остенбакин был для него непререкаемым авторитетом. И в части стоматологии тоже.

Родик также свято чтил кодекс взломщик. Третье правило взломщика, на первый взгляд простое и незатейливое, гласило: «Пользуйся черным входом!» То есть никогда ничего не взламывай!

Родик и не взламывал. Родик знал, что истина как всегда находится где-то посередине.

Родик не складывал и не умножал, не делил и не отнимал. Родик извлекал квадратные корни.

Он плел силки и расставлял сети так, что обескураженный его кавалерийским напором индивидуум сам нес ему деньги бережно завернутые во вчерашнюю газетку.

Обладатель энной суммы в купюрах крупного, среднего и мелкого достоинства зачаровано шел на зов Родика, переставляя ватные ноги и преданно глядя в глаза, как зомби, как розовый кролик загипнотизированный мистическим танцем священной кобры.

Человек похож на клубок ниток, с виду упругий, гладкий и неделимый как бильярдный шар, но стоит потянуть за одну единственную ниточку и клубок этот начинает разматываться до тех пор пока в руках у тебя не окажется мягкий ворох шерстяной пряжи.

Родик играл с людьми как задиристый котенок играет с клубком шерсти. Сам процесс дерганья за ниточки доставлял ему удовольствие!

Люди в сути своей разные, непохожие друг на друга как разноцветные клубки ниток в плетеной корзинке у вязальщицы Жизни, которая вяжет из них огромный шерстяной полог судьбы, вплетая жизнь одного человека в жизнь другого с помощью изнаночных и лицевых петель.

Клубки разные, но ниточки-то одинаковые! Одни и те же страстишки управляют людьми! Нужно только выбрать нужную нить и набросить ее на крючок. А дальше вяжи — не хочу, хоть веревки вей из человека. И очень даже просто.

Вот живет себе человек и ничем его вроде бы не проймешь. Все у него есть. И жена красавица. И два джипа в гараже. И бронированная дверь шестикомнатной квартиры… Живет себе человек, но нерадостно ему живется. Как раз потому, что все у него есть. Как поется в одной старой одесской песне:

Не хватает ему чего-то. Скукой лютою оборачивается для него жизнь. Тоска его пробирает до самых печенок.

Работа его не веселит. Деньги его не веселят. Женщины его не веселят. Клоуны в цирке его и те веселить отказываются, потому, что ему все равно не смешно.

И идет он по жизни с угрюмой физиономией. И в душе у него обида и разочарование.

А бывает наоборот, но так же. Нету у человека ничего. Точнее есть, но мало.

Комната в коммуналке. Жена — толстуха. Дети — двоечники и пустой холодильник. И жизнь его, тоже, естественно, не веселит.

Работа его не веселит, потому, что это не работа а оплачиваемое хобби. Деньги не веселят, потому что их нет. Женщины не веселят, потому, что кому он нужен в своей пыжиковой шапке. Клоуны в цирке и те веселить отказываются, потому, что ему не до смеха.

И идет он по жизни с угрюмой физиономией. И в душе у него обида и разочарование.

— Ибо задолбало, — говорит и тот и другой.

И хоть задолбало их по разному, но не хватает им одного — ощущения собственной значимости. Нужно им обоим нечто такое, что было бы выше их собственной жизни. Нужно им прикосновение к звездам, или, на худой конец, к лунной поверхности.

И не счесть числа таким людям.

Именно на этих овечек, заплутавших по жизни и рассчитывал Родион, начиная свою лунную аферу.

Он не собирался отнимать у людей деньги, он собирался сделать людей счастливыми, или, хотя бы, дать им иллюзию счастья в обмен на небольшое вознаграждение.

В сердце Родика было достаточно благородства.

Разве не благородная мысль — поделить небо на части и раздать его людям?

Луна. Миллионы лет человечество смотрело в небо на бледный диск ночного светила, наслаждаясь его серебряным светом, без всякого на то права.

И вот появляется человек которому принадлежит этакое богатство.

Но он не таит его. Не смотрит на Луну украдкой, так, что бы никто не заметил, наслаждаясь своей собственностью и теша собственное самолюбие. Не торгует этим правом из-под полы, для особ избранных и привилегированных.

Он говорит всему человечеству:

— Возьмите! Возьмите себе часть Луны и будьте счастливы! Возьмите просто так, почти задаром, за гроши, за копейки! За сумму покрывающую только накладные расходы! Возьмите Луну — она теперь ваша! Любите ее! Наслаждайтесь ей! Наслаждайтесь ее блеском! Ведь Луна светит отраженным светом солнца, но теперь солнечный свет отражается от кусочка Луны, который принадлежит только вам. Разве это не прекрасно?

 

Глава двадцатая

В которой Родион и Ната едят лунный торт, Родик демонстрирует совершенство мужской логики, а Натка, почему-то выступает в качестве его оппонента

— Разве это не прекрасно? — Родион стоял перед Натой Дуренбаум подняв руки к небесам, как пастор взывающий с алтаря к божественному провидению.

— Прекрасно, прекрасно… Успокойся, — сказала Ната.

Она сидела в кресле напротив Родиона, поджав под себя ноги и кутаясь в легкую ангорскую шаль. В руках у нее была кружка горячего чая а на журнальном столике перед креслом, на вращающемся блюде пестрел кремовыми розочками надрезанный ровными долями бисквитный торт. Треть его уже была уничтожена и поэтому торт походил на ущербную Луну.

По предложению Наты Родион расквартировался на время в квартире подруги переводчицы, которая должна была вернутся из германии аж через полторы недели.

И вот Ната приехала к Родику в «гости», с очаровательным тортиком как и полагается приезжать гостям.

Как-то так получилось, что девушка оказалась поверенной во все дела Родика и ей это нравилось. Она чувствовала себя частью какого-то заговора.

— Мы с тобой как Бони и Клайд! — сказала она Родику как-то. — Пока мы вместе — у нас все получится.

Родиону это сравнение не очень-то нравилось, поскольку он, в пику голливудским грабителям банков, считал себя честным экспроприатором. Но Родик мирился с такой вольностью в оценке их отношений, тем более, что Ната действительно оказывала ему неоценимую помощь. Начиная с того, что девушка просто подарила ему очередную гениальную идею и заканчивая тем, что Родик усиленно эксплуатировал Наткиных знакомых.

Что ж. Как известно «женщина — друг человека». Все великие мужские свершения произошли с подачи женщин. Сопротивляться этому факту бессмысленно, да и незачем. Хотя бы потому, что мужчин, которые покоряют горные вершины, совершают вооруженные перевороты, опускаются в кратеры вулканов, летают в космос, прыгают в высоту с шестом и в длину с разбегу — рожают те самые женщины, роль которых мы тут принижать никак не собираемся.

Тем временем Родион продолжал метать искры и излучать молнии:

— Разве это не здорово дать людям возможность прикоснутся к небу. К черту небо! К космосу! К тому, что раньше казалось им таким далеким и недоступным! Разве не стоит это нескольких легких мистификаций, которые помогут мне сделать людей счастливее?

— Иными словами, — сказала Ната. — В борьбе за достижение великой цели все средства хороши? — она хитро посмотрела на Родиона и ее чудные серые глазки блеснули из-под очечков. — Почему бы тебе просто было не обокрасть Вовчика пока он дрых после грандиозной попойки? Наверняка тот замечательный старинный документ за которым вы, месье Даритель Лун, развернули охоту был спрятан не слишком далеко.

— Кража? — Родион снисходительно посмотрел на девушку. — Барышня, — осуждающе произнес он. — Барышня, это не наш метод!

— Ну почему? — спросила Ната.

— Потому, что это не мой класс! Украсть сможет любой карманный воришка с Московского вокзала. Я никогда ничего не ворую. Я беру только то, что мне дают. Кража — это банально, скучно и не интересно, — Родион поморщился. — Какое удовольствие можно получить роясь в комодах и ящиках письменного стола. Никакого! А вот когда человек, сам, своим золотым ключиком отпирает заветную дверцу занавешенную пыльным холстом с изображением очага, открывает и протягивает тебе бумагу стоимостью миллион долларов, — Родик зажмурился от удовольствия. — Только тогда настоящий взломщик испытывает истинный триумф. Триумф ловкости ума над ловкостью рук!

— Тортик хотите, месье Буратино? — игриво спросила Ната.

— Не-а, — Родик покачал головой и опустился в пухлое кресло напротив девушки.

— А зря, — Ната поддела кусочек «Луны» серебряной лопаткой для десерта и переложила на свое блюдце. — Вкусный тортик, — сказал она облизывая лопатку измазанную кремом.

— Верю, — согласился Родик, задумчиво глядя на все убывающую «Луну» из бисквита. — Но чего-то уже не хочется.

— Странно, — сказала Ната.

— Просто наелся, — пожал плечами Родион. — Спасибо, очень вкусный торт… А чего тут странного?

— Да не то странно, что ты наелся, — сказала Ната. — И слава Богу. Мне больше достанется… А то странно, что; с одной стороны ты отказываешься воровать и говоришь, что это низкий класс; с другой стороны ты готов пойти на обычный подлог и всучить Вовчику подделку вместо оригинала. Вот, что странно! — она отпила чаю из кружки. — Нет?

— Нет, — Родион покачал головой. — Ошибаешься. Это не подлог. Это взаимовыгодный обмен.

— Ха-ха-ха! Три раза, — театрально рассмеялась Ната. — Взаимовыгодный обмен для тебя. А для него — подлог!

— Ничего подобного, — возразил Родик. — Для него это тоже выгодно. Самолюбие твоего Вовчика теперь раздуется до размеров галактики. Вот уж он потешит его вволю, пеняя человечеству на то, что оно, де, греется в лучах его солнца. И благодаря его солнцу его друзья-братки могут на Канарах или, там, каких-нибудь Сейшелах принимать солнечные ванны, превращаясь из болванчиков розовых в болванчиков бронзовых. Твоему «луноходу» это очень выгодно. Солнце — это тебе не Луна какая-нибудь которую только ночью и видно, по большей части кусками, — Родик снова посмотрел на расчлененный на доли торт. — Да и то не всегда, — добавил он.

— Но это же неправда! — воскликнула Ната. — Солнце ведь не его!

— Знаешь, — улыбнулся Родион. — Как говорят в Одессе по подобному поводу?

— Как?

— Шо вы говорите? А кто об етом знает? — Родик рассмеялся. — Маловероятно, что Вовчик когда-нибудь узнает о том, что его бумажка не стоит и лунного камешка. Для этого ему нужно будет, опираясь на тот документ, который я ему всучу, попытаться закрепить права на солнце в официальном порядке, то есть юридически. А это бессмысленно. Выгоды он с этого все равно получить не сможет! Потому, что какая ему с этого может быть выгода? Разве что Вовчик додумается с каждого землянина брать абонентскую плату за пользование солнечным светом. Но что бы додуматься до этого — нужно иметь хоть чуточку фантазии. А у «лунохода» нет и этого. Да и технически такая афера практически не осуществима, — хмыкнул Родик. — Поэтому делать он этого никогда не станет.

— И все равно это будет обман, — упрямо сказала Ната, откусывая кусок торта.

— Не обман, — еще раз повторил Родион. — Не обман, а мистификация! Иллюзия. Я создам у Вовчика Оболенского иллюзию того, что Солнце принадлежит ему. Это такой фокус. Ты же не станешь утверждать, что все фокусники обманщики? — Родик улыбнулся Натке. — Не станешь?

— Стану, — сказала Ната.

— Как!? — удивился Родион. — И Гудини обманщик? И твой обожаемый Копперфильд? И даже этот, как его, Эмиль Кио?

— Да, — сказала Ната. — То есть нет… То есть… Тьфу! Запутал ты меня совсем! — Натка шутя замахнулась на Родион десертной лопаткой которой уже тянулась за другим куском торта. — Это же совсем другое!

— А ты уверена? — Родион хитро посмотрел на Нату. — Фокусник заставляет людей думать, что в цилиндре у него находится кролик. Я заставлю кролика, в смысле, Вовчика думать, что у него есть целое Солнце! Чем я отличаюсь от фокусника?

— Демагог, — фыркнула девушка.

— Попрошу без оскорблений, — улыбнулся Родион. — Ведь все логично. Так?

— Так, так, — сказала Ната. — Против мужской логики не попрешь.

— Вот именно, — Родик рассмеялся. — Вообще существует три вида логики.

Формальная — когда дважды два всегда равно четырем.

Женская — когда дважды два равняется четырем, пяти, шести, девяти. Как захочется.

И мужская — когда дважды два равно четырем, пяти, шести, девяти и даже девятнадцати. Как докажешь.

— Смешно, — хихикнула Ната. — Расскажи лучше как ты сам собираешься юридически закрепить за собой право на Луну? — спросила она, принимая на свое блюдце еще один кусок бисквитной «Луны».

— Очень просто, — ответил Родион. — Существует международный закон о брошенной собственности. Брошенной считается любая собственность у которой нет или не стало хозяина. Согласно этому закону брошенная собственность переходит к тому кто первый предъявит на не права. До последнего времени Луна считалась такой брошенной собственностью…

— Ты сказал «до последнего времени»? — перебила Ната Родиона. — Значит кто-то уже взял ее в оборот?

— Увы и ах, — Родик развел руками. — Подожди секундочку.

Он встал из кресла, сходил в прихожую и вернулся со своим кейсом. Щелкнув замочкам Родион открыл крышку и достал из чемоданчика тот самый июньский номер журнала «People», который прибыл с ним на поезде «Жмеринка Санкт-Петербург». Перевернув несколько глянцевых страниц Родион вывернул журнал «на изнанку» и протянул его Натке.

— Месье читает по-английски? — немного удивленно прогорал Ната. — Хм… «Thomas Moor — Landlord of the Moon», — прочитала она заголовок статьи. — Томас Мур — Хозяин Луны… Что это? — спросила Натка.

— Это замечательная история о том, как один хитроумный американец украл у меня Луну.

— Уж так и украл, — Ната посмотрела с недоверием посмотрела на Родика и стала читать медленно шевеля губами, морща лобик, вспоминая перевод некоторых английских слов.

— Ну, не украл, — сознался Родион. — Опередил, скажем. Идея витала в воздухе и он ее просто подхватил на лету. Самое обидное то, что Луна ему не нужна, точно также как она не нужна «Луноходу». Он не знает, что ему делать с таким богатством! Этот Томас Мур — обычный американский обыватель, пожиратель гамбургеров и хотдогов. Пошлый тип, — огорченно махнул Рукой Родион.

— Но, судя потому, что здесь написано, — сказала Ната. — Если мой дрянной английский позволил мне правильно перевести, Луна принадлежит этому Томасу на законном основании. По праву сосбвенности. Так?

Родик улыбнулся.

— Это и обнадеживает, — сказал он. — Что у нас гласит народная мудрость? Закон, шо дышло, куда повернул туда и вышло! Когда я получу дарственную Петра Первого, то смогу совершенно законно претендовать на Луну.

— Это как? — Ната отложила журнал и снова принялась за торт.

— А так, — сказал Родион, протянул руку и взял у Натки десертную лопатку. — Дай-ка и я еще Луны отведаю! — от переложил себе на блюдце кусочек торта.

— В смысле? — не поняла Натка. — Как — отведаю?

— Очень просто… — Родик раскрыл рот. — Ам! — Он откусил и продолжил с набитым ртом. — Понимаешь… Юридически, Петр Первый еще за долго до Томаса Мура заявил свои права на Луну… — Родион проглотил кусок и запил его чаем из своей кружки. — Вот. О чем свидетельствует дарственная Вовчика Оболенского. Заявил, стало быть, и тут же передал свои права династии Оболенских. Имея эту дарственную я могу оспаривать права Томаса Мура в любом суде, любого государства. Что я и сделаю, лишь только дарственная окажется у меня в руках. И очень даже просто. Вот, — сказал Родион.

— А деньги? — спросила Ната.

— А деньги будут потом, — сказал Родион. — Дай только срок.

— Нет, — Натка махнула рукой. — Где ты возьмешь деньги, что бы расплатится с Димкой Кулебякиным? Он конечно художник, божий одуванчик и все такое, но за работу ему заплатить придется. Да и вообще. Я так понимаю, что это не последние траты. Денег тебе понадобится много. Ведь так? Где ты их возьмешь?

— Это не те деньги, Наточка, из-за которых можно беспокоится, — улыбнулся Родион Оболенский. — Эти ничтожные по сравнению с залежами лунных камушков суммы я достану в мгновение ока.

— Ну-ну, — усмехнулась Натка. — Интересно посмотреть как ты собираешься в мгновение ока раздобыть несколько тысяч долларов!

— Как говорил мой друг Костя Остенбакин, — сказал Родион. — «В этой стране деньги валяются на тротуаре!» — Родик многозначительно посмотрел на Нату. — Нужно только нагнуться и поднять!

— Ой-ой-ой, — Натка скептически скривила губки. — Если бы все так было просто, то все люди, в этой, как говорит твой Костя, стране ходили бы богатыми и счастливыми.

— Опять же. Как говорил мой друг, Костя Остенбакин, — снова затянул свое Родик. — «Если ты такой умный, то чего ты такой бедный?» Иными словами умный человек бедным по определению быть не может. Либо он умный, либо одно из двух!

— Да, кто он, черт возьми, это твой Остенбакин!? — воскликнула Ната.

— О-о-о-о… — таинственно протянул Родион. — Костя Остенбакин это — Великий Человек.

— Это все объясняет, — с сарказмом в голосе заметила Ната и насупилась. — Не хочешь говорить — не надо. Не очень-то и хотелось.

— Когда-нибудь я тебе расскажу, — пообещал Родион. — Это замечательная история.

— Спасибо, — недовольно сказала Ната. — Большое тебе спасибо! Просто огромное спасибо, что не отказал!

— Ладно тебе, — усмехнулся Родион. — Не обижайся.

— Ну и как ты собираешься в мгновении ока раздобыть несколько тысяч долларов? — видя, что от Родика больше ничего не добиться Ната перевела тему.

— Я же сказа, — ответил Родион. — Очень просто. И ты мне в этом поможешь!

— Я!?

— Ты, — сказал Родион. — Обещаю массу незабываемых ощущений! — он загадочно улыбнулся. — Кстати, — заметил Родик. — Рисовальщик Кулебякин на самом деле не такой уж и божий одуванчик каким хочет выглядеть!

— Правда? — Ната как-то странно посмотрела на Родика.

— Угу, — кивнул Родик. — Никакой он не божий одуванчик… Он — ЖУК!

Глаза Натки Дуренбаум округлились.

— Откуда ты знаешь? — чуть помедлив, оторопело спросила она.