Обстрел застал Генку почти у самого дома. Снаряды рвались где-то совсем близко, и чистый морозный воздух наполнялся тошнотворным запахом. Запах щипал горло, ел глаза, забивался в ноздри.

После первого разрыва уличные репродукторы разом со всех сторон начали торопливо выкрикивать:

«…Говорит штаб местной противовоздушной обороны! Район подвергается артиллерийскому обстрелу! Движение по улицам прекратить! Населению немедленно укрыться!»

Диктор умолк, и дробно застучал метроном. Он отбивал доли секунд, и все, кто слышал его стук, знали: сноба враги терзают застывший в молчании город, снова где-то рушатся дома; падают раненые и дружинники подбирают убитых.

К обстрелам Генка уже привык. Он даже не ускорил шага. Правда, идти быстрее он все равно не мог. Чтобы ходить, нужна сила. Раньше ему казалось, что ноги носят людей сами. Встал и иди, куда хочешь. Можешь идти не торопясь, а можешь так шагать, что все прохожие останутся позади. Так было совсем недавно… А теперь каждый шаг требовал усилий!

В отцовских валенках (до войны отец ходил в них зимой на охоту), он шел не сгибая колен, почти не отрывая ног от земли. Идти так было легче, гораздо легче…

«Движение по улицам прекращается!»

Генка невесело усмехнулся. Какое движение? Трамваи и троллейбусы стоят занесенные снегом, покореженные, с пробоинами, без стекол. Автобусы тоже не ходят… И людей почти не видно. Вот и сейчас на улице только он и какой-то прохожий, замотанный в женскую шаль. Идет, прижимаясь к стене дома. Во время обстрела многие прижимаются к стенам…

Из ворот Генкиного дома вышла дворник тетя Дуня. В огромных валенках, в черном лохматом тулупе, она направилась к булочной. До чего же теперь все одинаково ходят! Точно передразнивают друг друга! Голод отнял у людей даже походку. До войны у каждого человека была своя походка. Не глядя, на слух, Генка мог определить каждого, кто проходил мимо его комнаты. Потому что каждый из жильцов квартиры ходил по-своему. Теперь же и старики, и молодые, и женщины, и мужчины - все ходят одинаково: не сгибая колен, медленно шаркая, оставляя за собой борозду в рыхлом слепящем снегу…

Генка вошел в подъезд, поднялся на площадку и стал считать до двадцати. Двадцать секунд отдыха. Теперь он всегда так делал: останавливался на каждом этаже и считал до двадцати. Иногда Генке казалось, что ему так и не добраться до четвертого этажа. Тогда он начинал придумывать самое невероятное, самое несбыточное. Например, что отец прислал им с фронта буханку черного солдатского хлеба - ему и матери! Стоило только представить это, и путь до четвертого этажа становился гораздо короче…

Но сегодня подниматься было легче. Потому что в сумке его противогаза лежала бумажная полоска с двумя отпечатанными на машинке словами: «ЗАВТРАК. ЧАИ».

Не заходя домой, он постучал в соседнюю квартиру. Здесь жил его друг и одноклассник Тимка. На стук никто не отозвался. Он постучал снова и, прислонившись спиной к двери, стал ждать. Где-то рвались снаряды, из уличных репродукторов несся перестук метрономов, но Генка думал сейчас только о талончике, на котором стояло два таких прекрасных слова: «ЗАВТРАК. ЧАЙ».

Замок наконец щелкнул, кто-то открыл дверь и, не спрашивая ни о чем, зашаркал прочь.

После яркого уличного света Генка пробирался по длинному черному коридору ощупью, точно слепой, несколько раз он натыкался на какие-то ведра и узлы.

В Тимкиной комнате оказалось не намного светлее, чем в коридоре. Вместо стекол на окнах была набита фанера, и свет проникал только через квадрат застекленной форточки.

- Ты дома? - спросил Генка.

Из угла, где стоял диван, послышался слабый голос:

- Я здесь… Ты был в школе?

- Был…

- Зачем вызывали? Эвакуироваться?.. Не поеду…

- Ничего не эвакуироваться. Ты почему не пришел?

Глаза Генки постепенно привыкали к полумраку комнаты. Тимка лежал на диване, укрытый двумя одеялами. На голове его была шапка-ушанка, на руках - шерстяные перчатки. Должно быть, он не расслышал Генкиного ответа и повторил снова:

- Я не поеду…

- Заладил!.. Тебе одно, ты - другое!

Генка подошел к «буржуйке», снял рукавицы и пощупал трубу. Труба была ледяная. На «буржуйке» стояла жестяная кружка с замерзшей водой и набитая снегом кастрюля. Рядом, на полу, валялись разорванные книги, несколько ножек от стульев и топор.

- У тебя как на улице, - сказал Генка. - Тоже, поди, двадцать девять градусов… Почему не топишь?

- Нечем… Всё уже сожгли…

- А ножки от стульев?

- Берегу… Последние… Придет мать, тогда и затоплю. .. Она в госпитале… у отца…

- Ладно… Обойдемся без ножек, - сказал Генка.

Он поднял топор и прошел за шкаф, в дальний угол комнаты. Через несколько секунд Тимка услыхал какой-то треск.

- Чего делаешь? - спросил он безразличным голосом.

- Что надо, то и делаю…

Казалось, Тимка забыл о присутствии товарища. Он лежал с закрытыми глазами и молчал. Не заговаривал больше и Генка. Вскоре треск за шкафом прекратился, оттуда вышел Генка и швырнул к «буржуйке» охапку паркетных плашек.

Тимка открыл глаза.

- Управхоз заругается… - сказал он вяло.

- Умер управхоз… вчера…

Генка сунул паркетины в печь, вырвал из книги страницы и начал скручивать их в тугие жгуты.

- Скрученные дольше горят, - сказал он. - Меня мама научила. Мы теперь всегда так кипятим чайник…

Тимка молчал. Генка только сейчас заметил, как он изменился. Отекшее лицо Тимки стало землисто-серым, губы превратились в тонкие бесцветные полоски. В начале декабря Генка видел на улице, как истощенный голодом человек упал и не мог уже подняться. Через несколько минут он умер. Лицо его было вот такое же, землисто-серое, и на лице с трудом можно было различить тонкие полоски губ…

- Сейчас тебе, Тим, будет жарко! Как в аду! -сказал наигранно веселым голосом Генка. - Вот увидишь.

Он чиркнул спичку, поджег бумажный жгут и сунул его в топку.

- Кружка с водой закипит через пять минут. Приготовьтесь, граф, хлебать наваристый кипяток.

Топка «буржуйки» была открыта, и по стенам полутемной комнаты, точно розовые облака, проносились тени. Как только жгут догорал, Генка подкладывал новый, и тогда тени суматошливо мельтешили по стенам и потолку.

Бодрый тон Генки, потрескивание сухих плашек в печурке вывели Тимку из дремотного состояния.

- Зачем вызывали в школу? - спросил он.

- Елка будет сегодня… во Дворце пионеров…

- Не пойду…

- Там котлету будут давать… с гарниром…

- Врешь! -Тимка приподнял с подушки голову.- Врешь!

- Ей-богу! Каждому дали приглашение и талончик. На талончике написано: «ЗАВТРАК. ЧАИ». Воспиталка сказала - к чаю конфету дадут…

Тимка вскочил.

- Ты почему сразу не сказал? Я пойду… сейчас пойду… пусть дадут мне тоже…

- Не надо тебе ходить… Билет в сумке… выпросил для тебя.

- Дали? Ты правду? ..

- Упросил… Сказал, что ты ушел навещать отца в госпиталь.

- Где талон? Когда идти?

- Сегодня… Через два часа начало…

- Через два часа? Надо сейчас же выходить, а то опоздаем. Давай талон!

Генка стал рыться в сумке. Тимка напряженно следил за каждым его движением.

- Где же он? Где? Куда ты его дел?!

- Сейчас… сейчас… - растерянно бормотал Генка. - Потерять я не мог…

И вдруг Тимка закричал тонким пронзительным голосом:

- Потерял! Ты потерял! Отдавай свой! - Он вскочил на ноги, но тут же в изнеможении опустился на диван и, глядя с ненавистью на Генку, едва слышно прошептал:- Нет… Ты не потерял… Ты сам хочешь все съесть… на мой талон… Отдай!.. Отдай!..

Генка испуганно смотрел на друга.

- Что ты, Тим?! Погоди… Сейчас… Я не мог потерять. Они лежали вместе…

Он стянул варежки, подошел к форточке и снова начал рыться в сумке. Тимка не спускал с него глаз.

- Вот они! Получай свой! - хрипло сказал Генка. Только теперь он понял по-настоящему, в чем заподозрил его Тимка.

- Прощай… Я пошел… - Сгорбившись, по-стариковски шаркая валенками, он направился к двери.

- Постой… Не уходи…

Генка обернулся и хмуро взглянул на друга.

- Это от голода… Не сердись… - забормотал Тимка. - Я уже давно съел хлеб… За два дня вперед… Двести пятьдесят граммов! Я вчера ничего не ел… и сегодня ничего не ел…

Генка испугался. Он знал, как страшно позволить голоду взять верх над своей волей. Суточную норму - сто двадцать пять граммов хлеба - нужно было съедать в три приема: утром, в обед и перед сном. И тот, кто не выдерживал, кто съедал сразу весь свой паек, тот умирал прежде других.

- Как же так, как же так? - испуганно повторял Генка. - Ты же знаешь… Съесть сразу двести пятьдесят граммов!

По немытому лицу Тимки текли слезы. Медленно, останавливаясь после каждых двух-трех слов, он заговорил:

- Проснулся вчера ночью… Метроном стучит часто. .. Опять бомбежка… стервятники гудят… бьют зе^ нитки… Потом бомбы завыли… рвутся где-то… Сначала далеко рвались… А потом ближе… ближе… Дом наш, как мячик, подскакивал…

- Знаю. Я в эту ночь на крыше дежурил.

- Дома никого нет… Мать в госпитале… у отца дежурит. Совсем рядом бомба разорвалась… Я подумал. .. сейчас в наш дом прямое попадание…

- Что ты мне про бомбы! Скажи, почему весь хлеб съел, балда?!

- Я же говорю… Думал, сейчас меня убьет… Меня убьет, а хлеб мой останется… А я умру голодный… А хлеб останется. И тогда я все съел… Весь кусок… Чтобы не умереть голодным.

Генка слушал друга и готов был заплакать сам. Как часто во время страшных ночных бомбежек он думал о том же: «Надо съесть весь хлеб, пока меня не убили…»

Он подошел к «буржуйке», снял жестяную кружку и подал Тимке.

- Ладно! Вставай-ка, барабанщик! Выпей - и пошли! После котлеты козлом запрыгаешь!

Тимка плотно обхватил ладонями кружку с кипятком. Кружка грела пальцы, которым было холодно даже в шерстяных перчатках. Медленно, растягивая удовольствие, он пил маленькими глоточками кипяток. Допив до конца, Тимка поднялся с дивана.

- Пойдем! - сказал он решительно. - Сейчас надену сумку - и пойдем…

Он потянулся к вешалке, где висел противогаз, и вдруг вцепился в спинку дивана.

- Голова кружится…

- Пройдет, - сказал жестко Генка. - Будешь копаться - нам ничего не останется.

- Сейчас… я сейчас… - Тимка снова потянулся к вешалке и, снова пошатнувшись, упал на диван.

- Не могу… Не могу… Я умру сегодня…

- Глупости! - крикнул Генка.- Если все умрут, кто будет защищать Ленинград? Вставай, вставай!

- Не могу… Возьми мой талон… принесешь… мне… Только ты скорее.

Он протягивал Генке талон и смотрел на него умоляющими глазами.

- Принесешь, да? Тогда я не умру… не умру…

- Ясно, не умрешь! Все принесу! И котлету, и гарнир, и хлеб, и конфету!

- Спасибо… Возьми в моем противогазе банку… из-под кофе… В нее много входит…

Генка положил в свою сумку высокую банку, подошел к печурке, сунул в нее остатки бумажных жгутов, подбросил плашек и, подняв воротник пальто, вышел из комнаты.

* * *

Путь от Пушкинской до Дворца пионеров занимал недавно у Генки не более восьми минут. По часам. Однажды, на спор с Тимкой, он прошел его за пять минут. Тимка проиграл ему тогда марку герцогства Люксембург. Теперь дорога казалась ему бесконечной.

Чтобы легче было идти, он стал думать о елке: какой она будет сегодня? Неужели такая же, как в прошлом году? До самого потолка? На макушке - рубиновая звезда? И вся сверху донизу перевита электрическими гирляндами? Впрочем, какие теперь гирлянды? В городе же нет электричества! И елки до потолка не может быть… Кто ее установит, такую громадину?

А вдруг на елке будут висеть пряники или мандарины? .. На прошлой елке в школе висели конфеты в серебряных и золотых бумажках…

Едва он подумал об этом, как голод обрушился на него с необоримой силой. «Есть! Есть! Я хочу есть! - кричало все в Генке.- Не надо мандаринов! Дайте мне хлеба! Хлеба! Хлеба!»

Приступ голода заставил его остановиться - ноги отказывались идти дальше. Генка испугался. Он понял, что голод его побеждает. «Не думай о еде! Не думай о еде! - приказывал он себе, шагая по снежной целине Невского. - Надо думать о другом. Почему нет писем от отца?» Последнее его письмо Генка помнит наизусть: «Все вы, ленинградцы, герои,- писал отец.- О ваших подвигах мы читаем в газетах. И ты, я уверен, герой».

Совершить подвиг - была заветная мечта Генки. Он не сомневался, что отец его вернется с войны героем. Иначе и быть не может! Но совершить подвиг в бою не так трудно. А как совершить подвиг в блокадном Ленинграде? Хорошо, если удастся напасть на следы диверсанта. Но у него, у Генки, нет никакого оружия. Даже финки нет. Правда, тетя Дуня - дворничиха - назвала его героем, когда он обезвредил две «зажигалки». Но разве это подвиг - столкнуть с крыши две вонючих «зажигалки»?!

Нет, видно, никогда не совершить ему настоящего подвига.

Он прошел мимо горящего здания. Оно горело уже третий день, но никто не тушил его: в городе не было воды.

Наконец показался Дворец пионеров. Впереди Генка заметил двух подростков. Должно быть, они шли на елку. Генка не мог понять, кто они - мальчики или девочки. А может быть, мальчик и девочка? Ничего не понять! У обоих на голове шапки-ушанки, на ногах - валенки не по росту, воротники пальто подняты, через плечо - противогазные сумки. Они отличались друг от друга только ростом. Один - коротышка, другой - долговязый.

Генке казалось, что ребята идут очень медленно. Он захотел догнать их. Но, удивительное дело, как он ни старался, расстояние между ними оставалось то же. Тогда Генка понял, что он идет так же медленно, как и они.

На Аничковом мосту Долговязый поскользнулся и упал на спину. Коротышка пытался поднять его, но ничего не получалось: не хватало сил. Издали можно было подумать, что ребята дурачатся.

- Помоги, - сказал Коротышка, когда Генка поравнялся с ними.

По голосу Генка догадался: Коротышка - девочка; вдвоем они подняли Долговязого, и тот, оказавшись на ногах, произнес только одну фразу:

- Скорее. Без нас все съедят…

Остаток пути они прошли молча. Лишь в холодном вестибюле Дворца пионеров Долговязый мечтательно произнес:

- Котлету дадут… И чай с конфетой…

… Елка стояла в зале второго этажа. Собралось уже много ребят, но никто не бегал, не шумел, не смеялся. В пальто, валенках, шапках школьники молча толпились вокруг елки. Елка была большая, но верхняя часть ее оказалась не украшенной. Только у самой вершины висела большая прозрачная сосулька. И она не таяла…

В залу вошел гармонист в ватнике и перчатках. На голове его красовалась потертая папаха.

- Что будем петь, красавцы-молодцы? - спросил он неестественно веселым голосом. И, не дожидаясь ответа, растянул мехи, притопнул ногой и крикнул:

- И-и-и два! Начали!

«Дурак! Какую чепуху поет!» - раздраженно подумал Генка.

Никто не подхватил песню, никто даже не посмотрел на затейника. Глаза ребят были устремлены на елку. Они искали «съедобные» украшения. Но всюду глаз натыкался на сверкающие шары и шарики, на картонные игрушки, на ватных балерин и зверят…

Баянист доиграл песню до конца и без всякой паузы сразу же заиграл новую. Это была любимая теперь песня Генки. Сам того не замечая, он стал неслышно подтягивать гармонисту:

Рядом окоченевшие ребята тоже шевелили синими губами:

Умолк баян, перестали шевелиться губы ребят.

- А теперь - вниз, в столовую! - выкрикнул затейник. - Шевелитесь, красавцы-молодцы!

Этой минуты ждали все, ждали напряженно, нетерпеливо. Но никто после слов баяниста не вскочил, не побежал к лестнице, не издал радостного возгласа. Тем же замедленным шагом ребята спустились по широкой лестнице, прошли в небольшую столовую и сели за столы. В столовой было теплее, чем в зале. «Здесь бы сосулька оттаяла», - подумал почему-то Генка.

Ребята сдернули рукавицы и опустили воротники. Некоторые даже расстегнули пальто и сняли шапки. И каждый держал в руках драгоценный талончик с надписью: «ЗАВТРАК. ЧАИ».

Из боковых дверей появились три официантки. Они несли подносы, уставленные маленькими тарелками. На каждой тарелке лежала котлета, немного ячневой каши и тоненький ломтик черного хлеба. Появилась еще одна официантка. На ее подносе стояли кружки с чаем и лежали ириски.

Краснощекая с блестящими глазами официантка двигалась легко, и голос у нее был громкий и властный:

- Талоны приготовили? Начинаем раздавать!

Она поставила поднос почти рядом с Генкой - и запах жареных котлет мгновенно наполнил всю комнату. Генка с наслаждением втягивал в себя волшебный аромат, и глаза его сейчас ничего, кроме котлет, не видели.

- Мне на двоих, - сказал он и протянул краснощекой официантке два талончика.

- Еще чего! - строго сказала официантка. - Каждому одну котлету, один чай, один ирис!

Сунув оба талона в карман ватника, она поставила перед Генкой тарелку с котлетой, ириску и кружку теплого чая.

У Генки перехватило дыхание.

- Это же не мое, это Тимкино, - выдавил он из себя.

- Сам же признаешь, что не твое! А еще, наверное, пионер! Стыдись! - укоризненно сказала официантка и удалилась, громко стуча каблуками аккуратных сапожек.

Генка тупо смотрел ей вслед и почему-то думал, что вот сейчас она вернется, скажет, что пошутила, и поставит на стол еще одну тарелку с котлетой. «Ну конечно, так и будет, иначе и быть не может».

Но официантка не возвращалась. Соседние ребята давно уже принялись за еду. Они ели молча, медленно, кладя в рот крошечные кусочки. Все старались продлить подольше это наслаждение.

Наконец до сознания Генки дошел весь ужас случившегося. Произошло самое страшное, что пришлось ему испытать за все шесть месяцев войны, Генка знал, что делать, когда враги бросают на город «зажигалки», знал, как оказать первую помощь раненому; он не пугался мертвых и не терялся при самых жестоких артиллерийских обстрелах. Но сейчас он чувствовал себя беззащитным, несчастным, беспомощным.

Ребята вокруг сосредоточенно ели. Генка взглянул на свою тарелку и при виде котлеты, политой янтарным жиром, на какую-то минуту забыл обо всем, что произошло. С новой яростью им овладело одно только чувство - голод!

Он подцепил на кончик чайной ложки комочек ячневой каши, сразу же проглотил его и потянулся за новой порцией.

«Какой я дурак, какой я дурак, - думал с отчаянием Генка. - Я мог есть ее каждый день, сколько хочу, хоть котел! Всякую кашу! Пшенную! Рисовую! Гречневую! Гороховую! Овсянку! Мучку! Ячневую! Мог есть с маслом, с молоком, с сахаром, с вареньем, с медом! А я не ел!.. Не ел! И котлет не любил!»

Он дотронулся ложкой до котлеты и вдруг вспомнил отекшее лицо Тимки, его серые губы, его запавшие глаза…

Генкин сосед, покончив с едой, заложил за щеку ириску и смачно прихлебывал чай. Он заметил нетронутую котлету на Генкиной тарелке и сказал со злобой:

- Сытый!.. Зачем пришел?

Но Генка не слышал его слов. Совсем другие слова слышались ему сейчас. «Принесешь, да? Тогда я не умру… Не умру…»

В комнате вновь появилась краснощекая официантка.

- Кончай, ребята! - бойко прокричала она. - Сейчас другие придут! Все хотят есть! Точно!

Не отрывая глаз от котлеты, Генка расстегнул сумку и вытащил оттуда кофейную банку.

* * *

Он возвращался домой. По-прежнему горел дом, по-прежнему никто не тушил его. Впрочем, Генка сейчас ничего не замечал, он все время думал о несъеденной котлете и ячневой каше. Поймав себя на этих мыслях, он рассердился: «Опять я об еде! Нельзя о ней думать! Надо о другом». Вот идет штыковой бой. И он, Генка, врывается в немецкий блиндаж. На него бросаются два эсэсовца. Генка срезает их очередью из автомата. И тут он замечает третьего фашиста. Фашист стреляет! Мимо!

«Хенде хох!» - кричит Генка и наставляет на фашиста автомат. Гитлеровец поднимает вверх руки, и Генка благополучно приводит немца в штаб…

Когда Генка думал о подвигах, он переставал думать о еде. Но на этот раз ничего не получилось. Голод не оставлял его, а идти становилось труднее с каждым шагом. «Вдруг я не дойду до дому? - ужаснулся он.- Меня подберут и отвезут в госпиталь. А Тимка ничего не узнает. И подумает, что я съел его котлету…»

У самого дома Генка увидел дворника.

- Тетя Дуня, помогите мне подняться, - сказал он, чувствуя, как кружится голова.

- Айда, герой, под ручку! - произнесла без улыбки тетя Дуня.

Она проводила его до четвертого этажа и, ничего не сказав, тяжело ступая, медленно начала спускаться вниз.

Дверь в Тимкину квартиру оказалась открытой. Пробираясь по темному коридору, Генка с тоской подумал:

«Никогда мне не совершить подвига… никогда…»