1

Люся умерла, не узнав моей тайны. Умерла, презирая меня, считая меня трусом.

Расскажу все по порядку.

На первомайском вечере в школе Люся читала стихи, а я играл на скрипке. Все ребята нашего седьмого «б» орали «браво», «бис», топали ногами и били в ладоши. Я сказал «все ребята», но это не совсем верно. Васька Пенов сидел в первом ряду, он не кричал «браво», не хлопал в ладоши. Я играл, а он смотрел на меня в упор, и зеленые кошачьи глаза его словно остекленели.

Странно, но быть счастливым в тот вечер мне мешал неподвижный взгляд Васьки…

Домой я возвращался с Люсей - мы жили на соседних улицах, за Сиреневой рощей.

- Ты здорово играл сегодня, правда, правда, здорово! - говорила она, чуть картавя.

Мне часто казалось, что Люся специально подбирает слова, в которых есть буква «эр», чтобы картавить. Откуда она знала, что мне это нравится?

- И ты здорово стихи читала! - сказал я. - Ребята так топали, что пол трещал. Один только Пенов сидел как замороженный!

Люся вдруг остановилась и сказала, опустив голову:

- Васька вчера… признался мне…

- В чем признался?

- В любви…

- В любви? Тебе?! - Я загоготал, точно гусь на реке: - Здорово! Вот потеха!

- Не надо… сказала тихо Люся. - Над этим не смеются. - И она взяла меня под руку.

Первый раз девочка взяла меня под руку. Я шел не дыша, боясь вспугнуть совсем незнакомое мне ощущение- счастливое и немного тревожное.

Так, молча, мы дошли почти до Люсиного дома, когда из-за кустов сирени вдруг выскочил Васька. Я почувствовал, как испуганно дернулась Люсина рука.

Коротконогий, приземистый Пенов шагал вперевалку, засунув руки в карманы, подняв широкие плечи до самых ушей.

- Под ручку крендельком! - Васька преградил нам дорогу. - Милуетесь-целуетесь! Жених и невеста! На свадьбу позовете?

- Не говори глупостей, Васька!

Голос Люси прозвучал жалобно.

- Иди, иди! - подхватил Васька. - Топай! Сейчас твой музыкант получит до-ре-ми-фа-соль!

Едва Люся скрылась за кустами сирени, как мы уже схватились. Мы бились неумело, колотя друг друга куда попало. Каждый из нас побывал не раз на земле, носы у обоих были расквашены, но мы продолжали биться, разъяряясь все больше и больше. Ударом в грудь я сбил Ваську с ног, но он сразу вскочил, и кисть моей левой руки оказалась зажатой в его широкой лапе.

- Больше тебе не пиликать! - прохрипел Васька и рванул с вывертом мои пальцы.

Собрав все силы, я схватил его правой рукой за горло, Васька широко раскрыл рот и мешком осел на землю…

2

Мы встретились в школе после майских праздников. Левую руку я держал в кармане - не хотел, чтобы Васька видел мои замурованные в гипс пальцы. У Васьки под глазом зеленел синячище. Люся знала, как заработал свой фонарь Пенов. Она призналась мне, что видела нашу драку.

- Ты здорово бился! - сказала она. - Знаешь, я ненавижу трусов!

На перемене Люся подошла к Пенову.

- Бедненький! - протянула она, сочувственно вздыхая. - Кто тебя так?

Темное скуластое лицо Васьки стало белым.

- В долг получил… отдам… с процентами! - И, подняв плечи, он зашагал прочь.

Вскоре нас распустили на каникулы. Мы разъехались по лагерям и дачам, но через несколько дней все уже были дома. Началась война. Мой отец ушел на фронт в июле, Люсин - в августе. А в начале сентября наш городок заняли немцы, и вся наша жизнь перевернулась.

Как это ни странно, от голодной смерти меня и маму спасала скрипка. Я играл на рынке, и люди иногда бросали мне мелочь. Играл я с трудом: после драки с Васькой мои пальцы потеряли гибкость. Но я помнил слова доктора: «Не огорчайся, пальцы со временем станут послушными. Однако береги их! Еще одна подобная травма - и все! Драться тебе больше нельзя, иначе позабудь о скрипке…»

Я не сказал об этом - ни родителям, ни Ивану Ильичу. А то бы они все время тряслись надо мной.

С Люсей при немцах мы встречались редко. Она работала мойщицей посуды в аптеке. И мама ее работала там же.

Из окна своего дома я видел иногда, как рано утром они шли в аптеку, - тоненькая, словно камышинка, Люся и сгорбленная, постаревшая тетя Катя…

3

Иван Ильич учил меня играть на скрипке. Старик был скуп на похвалы. Когда родители интересовались моими успехами, он усмехался и говорил:

- Бывает, и веник стреляет! Поживем - увидим…

С приходом фашистов я потерял его из виду. Но однажды на рынке я неожиданно увидел своего учителя. Он продавал кофейную мельницу. «Чудак, - подумал я. - Кто теперь пьет кофе? Мы и о чае забыли - пьем кипяток с морковной заваркой».

Иван Ильич обрадовался мне:

- Здоров? Молодец! Как твои пальцы? Ты что, не хочешь ли продать скрипку?!

Я успокоил старика:

- Даю здесь «концерт». Не зря вы меня учили!

Он нахмурился:

- Ладно, не ной! Счастье придет - и на печи найдет!- старик любил разные присказки. - Думаешь, мне приятно служить весовщиком на станции? А приходится. К тому же - платят гроши. Вот и продаю «фамильные драгоценности», - он кивнул на кофейную мельницу и, завидев проходящего мимо оборванного дядьку, забубнил, подняв над головой мельницу:- Необходимый предмет! Служит тысячу лет! Дамам, господам дешево продам!

- Сколько рассчитываешь получить? - спросил дядька.

- Не продаю, меняю, уважаемый, - любезно ответил Иван Ильич.

- Можно и на менку. Что рассчитываешь взять?

- По-божески. Кило сахара, кило масла.

Дядька выкатил на старика глаза, крутанул у виска пальцем и уныло зачавкал рваными галошами по рыночной грязи.

Мне стало смешно и грустно. Нет, старик, не понимал, на каком он свете! Масло! Сахар! Откуда их взять? Масло и сахар ели теперь только немцы и полицаи.

.- Не покупают, - сокрушенно сказал Иван Ильич. - В воскресенье опять приду, - увидимся…

А вскоре там же, на рынке, я повстречался с Васькой. Взобравшись на врытую в землю скамью, я играл «Венгерскую рапсодию» Листа. Вокруг собрались слушатели, но я старался не смотреть на них, - было стыдно. Давно уже вывелись в нашем городе нищие-музыканты. О них мне рассказывал Иван Ильич. Теперь же я сам превратился в такого музыканта.

Доиграв до конца, я бросил беглый взгляд на толпу и увидел Ваську Пенова. Я невольно сунул левую руку в карман, точно спасая ее от Васькиного взгляда. Васька криво усмехнулся и смешался с толпой.

В тот день я больше не играл…

В воскресенье Иван Ильич оказался на старом месте. В руках его была все та же кофейная мельница. Стоя на скамье, я невольно наблюдал за ним. Время от времени Иван Ильич выкрикивал свою прибаутку: «Необходимый предмет! Служит тысячу лет!»

К нему подходили любопытные, рассматривали «необходимый предмет» и шли дальше.

Теперь мы виделись довольно часто. Но поговорить нам не удавалось. Иван Ильич появлялся раньше меня и уходил задолго до того, как я кончал играть. Мы только издали переглядывались и кивали друг другу головой.

Поразительно, с каким упорством пытался старик сбыть свою мельницу. Ничего другого он не продавал. Не выдержав, я решил спросить, почему он вечно таскается с этой никому не нужной штуковиной. Пробираясь сквозь рыночную толпу, я еще издали услышал осточертевшую прибаутку:

- Дамам, господам дешево продам!

Меня опередил какой-то здоровенный тип, - я не сразу понял, что это полицай. Он подошел к Ивану Ильичу, бесцеремонно вырвал из его рук мельницу, осмотрел ее со всех сторон и приказал неожиданным для такого верзилы писклявым голосом:

- Покажь документы!

Побледневший Иван Ильич вытащил из кармана какую-то бумажку.

- Почему не на станции? - спросил полицай, прочитав бумажку.

- Сегодня в вечернюю смену…

- Старая крыса! Вечно торчишь тут! Еще раз примечу- хана тебе будет!

И, швырнув на землю мельницу, он ушел.

Я подал Ивану Ильичу его «необходимый предмет», но не успел сказать и слова, как к нему подошла женщина в потертой стеганке. Из-под ее линялого темного платка выбивалась огненно-рыжая прядь волос. Что-то знакомое было во всей ее фигуре, мне казалось, что я видел совсем недавно и этот платок, и рыжую прядь волос, и слегка закинутую назад голову. Но где? Когда?

Едва она взяла мельницу, как я вспомнил: со своей высокой скамьи я видел в прошлое воскресенье, как она так же вот держала в руках мельницу Ивана Ильича, рассматривала ее долго и дотошно. А сейчас женщина делала вид, будто впервые видит эту вещь.

Я стоял рядом, женщина неприязненно покосилась на меня, словно я ей мешал. Меня злил ее взгляд, тем более, что я не сомневался, что и на этот раз она уйдет ни с чем. Где ей взять масло и сахар?

Женщина выдвинула из мельницы узенький ящичек. Я увидел в нем несколько высохших пестреньких фасолин. Она задвинула обратно ящичек, поправила на голове платок и сказала звонко, нараспев:

- Купила бы, да молоть нечего…

И ушла.

- Нахальная баба! - сказал я. - Сколько раз уже обнюхивала вашу мельницу. Делать ей нечего!

- Фантазируешь! - сказал убежденно Иван Ильич.- Впервые ее вижу, а память на лица у меня, сам знаешь, отличная: один раз увижу, сто лет помню!

- Вы просто не заметили…

- Не болтай! - вдруг рассердился Иван Ильич.- Мне лучше знать. Пойдем домой, проводи-ка меня немного. ..

Мы шли кривыми улочками; моросил октябрьский дождь, день был серый, унылый. Впрочем, теперь и солнечные дни казались мрачными.

Иван Ильич нес завернутую в тряпицу мельницу и молчал. Но у меня было такое чувство, что он все время наблюдает за мной.

- Хочу тебе сказать вот что… - прервал молчание Иван Ильич. - Время такое… всякое может случиться. До конца войны могу и не дожить… Мой завет тебе: не бросай скрипку. Раньше не говорил, теперь скажу: ты можешь стать большим музыкантом, настоящим артистом. Береги себя. Главное, помни о пальцах!

За все пять лет обучения старик не похвалил меня и пяти раз. Слова его привели меня в смущение, я не знал, что сказать, и брякнул невпопад:

- Никто не даст вам за эту мельницу ни масла ни сахара. А зачем вы держите в ней фасолины?

- Что? Ах, ты про это? Завалились, верно, с мирного времени.

Развернув тряпицу, он вытряхнул на мокрую землю фасолины. На нежданную добычу жадно набросились взъерошенные воробьи.

- Были и нет, - усмехнулся Иван Ильич.

На площади наши пути расходились.

- Послушай… - начал старик и умолк. Опять я почувствовал на себе его испытующий взгляд. - Об отце имеешь сведения?

- Ничего не знаем, Иван Ильич. С августа…

- Надо надеяться, дорогой, надо надеяться…- Он поежился под струйками холодного дождя. - Куда ты дел свой пионерский галстук?

Вопрос был неожиданный. Я растерялся.

- Понимаю, - сказал Иван Ильич. - Уничтожил. Избавился. Правильно сделал. Пользы от него никакой. Наверное, все пионеры выбросили свои галстуки…

- Все пионеры выбросили галстуки? Да что вы? Не знаете, а говорите! Кто выбросил, тот - трус!

- Постой, не кричи. Фортиссимо здесь неуместно. Объясни все-таки, к чему тебе пионерский галстук? Если фашисты узнают, ты можешь погибнуть из-за него. А ты должен беречь себя. Тебя ждет слава, я уверен, что немцы оценят твой талант. Увидишь!

- Не стану я играть для фашистов! А красный галстук мне нужен! Нужен! Пока галстук у меня, я как будто бы в засаде! Прикажут - и я брошусь в атаку! Только бы приказали!

- От кого ты ждешь приказа? Кому теперь приказывать, коли немцы уже в пригородах Ленинграда и жмут на Москву. Некому здесь приказывать…

- А кто приказал взорвать склад с немецким обмундированием? Кто приказывает расклеивать по ночам сводки Совинформбюро? Кто приказал у деревни Ивановской пустить под откос поезд с фашистами?

Мне показалось, что Иван Ильич не слушает меня, думая о чем-то своем.

- Ладно, не будем спорить,- сказал он наконец.- Приходи завтра на станцию.

- Зачем?

- Увидишь, какую силищу прут на восток немцы. Не устоять большевикам…

- Запугали вас фашисты!

- А ты не боишься?

- Я их ненавижу! И не боюсь, потому что знаю, чем война кончится. Помните, что сказал Александр Невский?

- Ну, что же сказал Александр Невский?

- «Кто с мечом к нам придет ‹-от меча и погибнет!»

- Сказать все можно. Нет, брат, плетью обуха не перешибешь. Завтра на станции сам увидишь…

- Не пойду я никуда!

- Мне нужно, чтобы ты пришел. Слышишь? Обязательно! В конце концов, можешь ты исполнить просьбу своего учителя?!

4

На станции было безлюдно; где-то на дальних путях маневрировал старый паровоз, оставляя за собой клубы черного дыма.

Иван Ильич суетился под навесом, около больших десятичных весов. Тут же высились аккуратно перевязанные фанерные ящики.

- Явился? Молодец! - сказал Иван Ильич. - Садись, сейчас я с этим делом покончу. Впрочем, помоги-ка мне. Надо взвесить все ящики и записать в накладную.

Я устал укладывать ящики на весы.

- Посылочки, - сказал Иван Ильич. - Маслице, сальце, сахарок, ну и вещички, конечно. Немцы посылают нах хаузе. Домой. Женам, деткам. Немцы, милый мой, очень детей любят, просто обожают…

- Вы зачем меня позвали? Хвалить фашистов? «Немцы любят детей!» Забыли Ивановскую? Что там наделали немцы?

- На память не жалуюсь - помню. Загнали людей в деревенскую церковь и сожгли. За связь с партизанами. ..

- А вы знаете, что там были ребята, даже грудные дети?..

- Я и говорю… Они русских детей сожгли, а вещички их аккуратненько собрали. Не пропадать же добру! А теперь отправляют их своим белокурым ангелочкам. В Германию. Дескать, носите, детки, на здоровье, слушайтесь мамочку, не забывайте папочку…

Иван Ильич говорил тихо, почти шепотом, но в голосе его была такая ненависть, что я мгновенно прозрел. Боже мой! Как я мог подумать, что он смирился с фашистами?! Но для чего же тогда он вел эти разговоры о немецкой мощи, об их победах? Неужели испытывал меня?

Иван Ильич повернул на весах какой-то рычажок и стал выписывать накладные.

- Помнишь, какое завтра число? - спросил он, не подымая головы.

- Седьмое ноября…

- Как ты отметишь его?

- Буду играть на рынке…

- Значит, станешь и в этот день пиликать вальсы Штрауса?

- Нет, завтра я буду играть русский романс… Старинный.

- В годовщину Октября - старинный романс? Это все, на что ты способен?

- Вы сначала послушайте. - Я начал тихонько высвистывать мелодию. - Догадались, в чем дело?

- Ничего не понимаю. Отметить Октябрь в тылу врага таким допотопным романсом! Ты, верно, не знаешь его слов. - Иван Ильич закатил глаза и тихонько запел противным фальцетом:

- Помню, такие слова пел дедушка, - сказал я.- А папа пел совсем по-другому. Надо только чуть-чуть изменить ритм и две-три ноты. Тогда получится не романс, а песня гражданской войны. Помните: «Слушай, рабочий, война началася, бросай свое дело, в поход собирайся!»

Иван Ильич встрепенулся:

- Как же я, гриб замшелый, забыл эту песню? Я и припев помню: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов»! Но припева ты не играй. Припев на другой мотив, за него и в гестапо можно угодить.

- Посмотрю на месте, может, полицаев не окажется. Вот здорово будет! Сыграть в такой день боевую песню! Советскую! Чтобы все люди услышали!

- Молодец! Не ожидал от тебя! Впрочем, бывает, и веник стреляет! Теперь слушай. Завтра я на рынок не приду…

- Испугались того полицая? Скажите ему спасибо: никому ваша крутилка не нужна. Зря сапоги топчете!

Иван Ильич пропустил мои слова мимо ушей.

- Завтра к восьми на рынок придешь ты. Ровно в восемь начнешь играть «концерт» по моей заявке.- Он улыбнулся и метнул на меня быстрый взгляд.

- Какой концерт?

- Играй что хочешь. Нужно только одно: от восьми до десяти ты исполнишь… - Иван Ильич сунул руку в карман пальто, и я увидел на его ладони несколько фасолин. Он взглянул на них и сунул обратно. - За эти два часа ты исполнишь свой романс пять раз. Ровно пять, не больше не меньше. Припева играть не смей! Понял?

Раздался густой паровозный гудок. Иван Ильич вскочил, схватил метлу и вышел на платформу. Согнувшись по-стариковски, он шваркал метлой налево, направо, и казалось, совсем забыл обо мне.

Не останавливаясь, даже не замедляя хода, на восток пронесся бесконечный воинский состав. Груз на платформах был закрыт брезентом: там притаились танки и орудия.

Иван Ильич вернулся хмурый, озабоченный.

- Видел?

Я молча кивнул головой.

- Романс будешь играть не пять, а шесть раз.

- А почему вы раньше сказали - пять?

- Никаких вопросов! И, пожалуй, пора тебе уходить. Ни пуха ни пера! Помни: будешь играть шесть, а не пять раз. Это не просьба, а приказ. Иди голубчик.

5

С вечера я долю не мог заснуть, когда же наконец забылся, мне приснилось, что я пришел на рынок без скрипки. Уже восемь часов, надо играть, а скрипки нет. А Васька стоит в толпе, строит рожи и смеется надо мной.

Проснувшись, я не сразу понял, что все это мне только привиделось. Часы-ходики показывали шесть утра. Мама еще спала, пришлось все делать очень тихо: я не хотел, чтобы она видела мои сборы.

Вытащив из-под матраса пионерский галстук, я повязал его вокруг шеи и надел поверх свою лучшую рубашку. Потом я достал с полки русско-немецкий словарь. В нем я спрятал календарный листок. Оккупанты запретили нам держать советские календари, и мы сожгли свой еще в сентябре. Но один листок из календаря я сохранил, и сейчас он лежал передо мной. На листке сияла большая красная цифра «7». И торжественная надпись: «24 года Великой Октябрьской социалистической революции». А внизу - рисунок: красногвардейцы и моряки штурмуют Зимний дворец.

Сложив листок, я спрятал его за рваную подкладку кепки.

Я не спешил: от дома до рынка пятнадцать минут ходу, успею. Со вчерашнего дня я все время думал о разговоре с Иваном Ильичом. Почему я должен играть песню в определенное время и ровно шесть раз? Конечно, за этим кроется какая-то тайна, и моя игра - не что иное, как условный сигнал. Но что означает этот сигнал, кому он адресован?

Ни до чего не додумавшись, я подошел к окну, взглянуть не идет ли дождь, и увидел Люсю. На этот раз она шла одна, без тети Кати… Накинув куртку, я схватил скрипку и выбежал из дома.

Я догнал ее у голых почерневших кустов сирени.

- Люся! С праздником тебя! - крикнул я, обрадованный встречей.

- Тише! Ты с ума сошел!

- Никого же нет…

- Все равно тише. Потерпи! Двадцать пятую годовщину мы встретим громко! С музыкой! Вот увидишь!

- Конечно, громко! Фортиссимо! И мы снова наденем… смотри! - Я расстегнул ворот рубахи и показал ей кончик красного галстука.

- Какой ты отчаянный, Андрей! Ты очень смелый!

- А твой где?

- Спрятан. Но через год мы их не наденем, мы уже будем комсомольцами…

Мне показалось, что Люся выглядит лучше, чем в прошлую встречу.

- Ты сегодня румяная, - сказал я.

Люся взглянула на меня, ее синие глаза неестественно блестели.

- Температура… Плохо мне чего-то… очень плохо,- заговорила она, прерывисто дыша.- Должно быть, заболела…

- Тетя Катя знает, что ты больна?

- Она ушла рано. Я не сказала ей… Ой, как мне холодно…

- Ты лучше вернись домой, Люся, а то совсем расхвораешься.

- Не могу… никак не могу. Сегодня я должна обязательно быть на месте…

Мы свернули на улицу Свердлова, и я заметил на телеграфном столбе выведенную красной краской маленькую цифру: «XXIV». Под цифрой стояло слово, которое я не понял: «Дзор!».

- Смотри! - сказала Люся. - Народ помнит… не забыл. И на афишной тумбе то же написано!

Действительно, и на афишной тумбе кто-то вывел красным слово «дзор!».

- «Дзор»? Что это значит?

- Бестолковый! - Люся перешла на шепот: «Дзор… Это же сокращенно: «Да здравствует Октябрьская революция!»

Да, наш город помнил, какой сегодня день. На другой улице мы увидели на заборе фашистский плакат. Неизвестный художник пририсовал вокруг шеи Гитлера удавку и написал на свастике большие буквы: «СНО!»

«Смерть немецким оккупантам!» - пояснила Люся.

Я огляделся. Ни одного прохожего. Еще рано.

- Подержи скрипку и следи, не появится ли кто…

Вытащив из кепки календарный листок, я накрепко прикол о л его кнопкой под надпись «СНО!».

- Бежим скорее! - Люся явно испугалась. - Мне нельзя рисковать.

- Мне тоже нельзя рисковать, - сказал я. - До десяти часов…

- Что «до десяти часов»?

- Нельзя рисковать. А потом, после десяти, можно…

- Не понимаю, что ты говоришь… - Она облизнула пересохшие губы и спросила: - Проводишь до аптеки?

- Конечно! «У меня в запасе вечность!»

- Тогда пойдем через Глухой переулок. С тобой мне не страшно.

- А без меня?

- Без тебя я хожу другой дорогой…

- Почему?

- Там ведь Васька живет. Я с ним оаз встретилась. .. он грозился…

- Как это - грозился?

- Грозился донести, что мой папа коммунист…

- У, гад! Попадись он мне!

- С тобой я не боюсь… Ты сильный.. . смелый…

Я взял ее за руку. Люся показалась мне такой слабенькой, такой беззащитной и одинокой, что, я и сам не знаю как, у меня вырвалось:

- Люсенька! Я так тебя люблю! Мы всегда будем вместе!

Она шла с полузакрытыми глазами, я услышал, как она тихо повторила:

- Всегда будем вместе…

Мы шли, боясь взглянуть друг на друга. Горячая ладонь Люси лежала в моей руке, и я с тоской подумал, что через несколько минут мы расстанемся до самого вечера. Я и не подозревал, что никогда больше ее не увижу.

Мы свернули в Глухой переулок и сразу перед нами возник Васька Пенов.

- Привет красным тимуровцам! - гаркнул он, осклабившись. - Встретились! Теперь можно и должок отдать, расплатиться!

- Не дури, Пенов! - Люся хотела обойти его, но он заступил ей дорогу.

- Не спеши! Сейчас твой до-ре-ми-фа-соль захрюкает. Получит сполна!

Я не испугался, я чувствовал, что Ваське со мной не справиться.

- Забыл про фонарь! - сказала Люся тяжело дыша. - Хочешь второй получить?

Васька царапнул Люсю бешеным взглядом, и тотчас же глаза его застыли на моей левой руке. Я понял подлый замысел Васьки - сделать меня калекой, чтобы я не смог больше играть. И тут же я вспомнил приказ Ивана Ильича: сегодня от восьми до десяти играть, во что бы то ни стало.

- Пойдем, Люся… - мой голос противно дрожал.- Я с ним завтра встречусь. Сейчас мне некогда, и ты опоздаешь…

Люся подняла на меня воспаленные глаза. В них застыли испуг и удивление.

- Ах, ему некогда! - Васька снова уставился на мою левую руку, и я невольно спрятал ее за спину. - А мне плевать, что тебе некогда!

И он ткнул меня кулаком в грудь.

- Отстань! - сказал я и опять услышал унизительную дрожь в своем голосе. - Чего пристал? Я тебя не трогаю…

- А я трогаю! - Васька ухмылялся, и от этого стало страшно. - Я трогаю! Получай!

Он ударил меня по лицу. Я отшатнулся, прикрываясь футляром, продолжая держать левую руку за спиной.

- Андрей!!! - В Люсином крике были растерянность, презрение, обида. - Андрей!

Новый удар Васьки свалил меня на землю. Скрипка отлетела в сторону. Васька не дал мне подняться. Ему удалось захватить в кулак пальцы моей левой руки.

- Проси прощенья! - прохрипел он, сдавливая изо всех сил мои пальцы. - Ну!

Я молчал.

- Ну!? Будешь просить прощенья?!

Мне послышался голос Ивана Ильича так отчетливо, словно он стоял рядом: «Ты должен завтра играть. Это - приказ».

- Прости… - Я задыхался от стыда.

- Громче! Чего шепчешь?! Пусть Люська слышит!

- Прости… - сказал я громче.

- Трус! - Это крикнула Люся. Отчаяние было в ее голосе. - Трус! Презираю!

Васька захохотал.

- Слышал? Теперь Люська видит, какой ты храбрец. Теперь хоть пойте, хоть играйте - мне плевать! Я свой должок отдал. С процентом!

Он отпустил меня и, сунув руки в карманы, зашагал пингвиньей походкой в дом с флюгером.

Я поднялся, не решаясь взглянуть на Люсю, и стал обтирать грязь с футляра рукавом куртки. Это было так глупо - заботиться сейчас о футляре. Но я не мог поднять голову, и все тер и тер черный футляр…

Боясь оглянуться, я ждал, что Люся заговорит первая. Но она молчала. Я вдохнул в себя воздух, как перед прыжком в воду, и обернулся.

Люси не было.

6

Ровно в восемь я стоял на своей рыночной скамье. Торговля и менка были в разгаре.

«Катюша», как всегда, привлекла слушателей. Я старался ни на кого не смотреть. Мне казалось, что все знают о моем позоре. Я играл «Катюшу», а в ушах звенел Люсин голос: «Трус! Презираю!»

«Расцветали яблони и груши», - выводил мой смычок, а мне чудились совсем другие слова. Их пел на мотив «Катюши» Люсин голос: «Презираю труса, труса, труса…»

Я оборвал песню и заиграл «За власть Советов». «Слушай, рабочий, война началася», - подпевал я себе, чтоб заглушить Люсин голос.

Кончив играть «За власть Советов», я исполнил увертюру из «Кармен» и несколько вальсов, потом, до перерыва, сыграл еще два раза «За власть Советов». Полицаев пока что поблизости не было.

Видя, что я укладываю скрипку в фултяр, слушатели начали расходиться.

Я сел на скамью, стараясь не вспоминать ни о Ваське, ни о Люсе, но я не мог сейчас думать ни о чем другом. «Я объясню ей, - успокаивал я себя. - Пойду к ней после десяти и объясню…»

На рынке в этот день все было как обычно. Людей сюда сгонял голод. Каждый пытался сменять поношенное тряпье на хлеб или картошку. Те, кому уже нечего было менять, стояли с протянутой рукой.

Поблизости, спиной ко мне, за базарным столом маячила торговка. Перед ней стояло ведро, наполненное картошкой. Отдельно на прилавке лежали три небольших картофелины. При виде их я почувствовал голод. «Если денег хватит, куплю у нее десяток», - подумал я.

Отдохнув немного, я опять заиграл «За власть Советов». Снова вокруг собрались люди. До сих пор не знаю, как случилось, что на этот раз я исполнил припев. Исполнил и сразу почувствовал, как встрепенулись слушавшие меня…

Стоявший рядом со мной инвалид на костыле вдруг тихо запел:

Смычок дрогнул в моей руке. Я вспомнил предупреждение Ивана Ильича - припева не играть. Никто, кроме инвалида, не осмелился запеть вслух старую боевую песню. Но я не сомневался: все, кто слушает меня сейчас, беззвучно повторяют про себя ее слова.

выкрикнул инвалид и поднял высоко свой костыль.

Я был счастлив. Я заставил этих людей вспомнить, какой сегодня день! Они слушают меня, и в глазах их нет в эту минуту ни страха, ни тоски!

И тут я увидел, что ко мне проталкивается полицай. Перекошенное злобой лицо его не оставляло сомнений: он услышал припев. Я закатил глаза к небу, как это сделал накануне Иван Ильич, и запел во все горло:

Полицай растерялся, на лице его было недоумение. Я продолжал, не щадя глотки:

Полицай постоял секунду, круто повернулся и стал протискиваться обратно. Обессиленный, слыша удары своего сердца, я опустил смычок.

Песня была сыграна четыре раза.

Потом я исполнил какое-то попурри из оперетт, а когда сыграл в пятый раз «За власть Советов», сделал передышку. Рядом раздался певучий голос торговки в ватнике:

- Картошечки! Кому картошечки!

Наполовину пустое ведро стояло на старом месте, отдельно на столе лежали теперь не три, а пять картошин. «Хоть бы мне остался этот пяток», - подумал я.

Часы на городской башне показывали без двух минут десять, когда я сыграл последний раз свою песню.

Убрав скрипку в футляр, я соскочил со скамьи. Скорее к Люсе!

Но прежде я поспешил к торговке: ведь Люся тоже, наверное, голодна. На базарном столе лежало не пять, а шесть картошин. Я взглянул на торговку, из-под ее платка выбивалась огненно-рыжая прядь.

Должно быть, она сразу поняла, что мне нужно.

- Эти не продаются, себе пригодятся, - сказала женщина.

Она сунула картошки в карман ватника и улыбнулась мне…

7

Я вошел в аптеку с черного хода и увидел в тамбуре тетю Катю. Я едва узнал ее, так она изменилась. Тетя Катя стояла у притолоки, словно неживая, - неподвижная, исхудавшая, белое лицо ее окаменело.

- Мне Люсю, - сказал я. - Пусть выйдет… на минутку.

Губы ее дрогнули, она уткнулась лицом в стену и громко заплакала.

- Увезли Люсеньку… Забрали доченьку мою…

- Куда увезли? Кто?

- Гестапо…

- За что?

- Будто она партизанам лекарства передавала. А у нее, у девочки моей, температура.. . Горит вся! Они ее в тифозный барак повезли. А разве оттуда возвращаются?! Господи! За что? Господи…

Я повернулся и побрел к выходу.

- Скрипку забыл, - сказала сквозь слезы тетя Катя.

- Ну и пусть!.. - крикнул я и выбежал на улицу…

В Глухом переулке по-прежнему не было ни души. Здесь уцелело только три небольших дома, остальные сгорели, когда шли бои с немцами.

На флюгере Васькииого дома сидела стайка мокрых воробьев.

Прежде чем постучать в дверь, я машинально потер пальцы левой руки, точно собирался сейчас играть на скрипке.

Дверь мне открыл сам Васька. Увидев меня, он удивился.

- Тебе чего?

- Будет разговор, - сказал я. - Выходи..!

- Какой еще разговор?

- Важный… Люся должна знать…

В соседней комнате кто-то зевнул, громко, надсадно, почти застонав. Васька покосился на дверь.

- Папаня. Погодь за калиткой. Сейчас выйду…

Он появился, держа руки в карманах, подняв плечи

к ушам…

- Чего ей нужно знать, твоей Люське?

- Знать, что я не трус…

- Брось морочить голову! Хочешь схлопотать еще? Могу!

Васька сказал это как-то лениво, не глядя на меня. Подняв кусок кирпича, он запустил им в воробьев, потом снова повернулся ко мне.

- А ну, топай отсюда! Взгляд его скользнул по моей руке. - Топай, если хочешь пиликать на своей шарманке!

- Будем драться! - сказал я.

- Кто это будет драться?

- Мы. Я с гобой! Будем сейчас драться!

Круглые кошачьи глаза Васьки стали прозрачными.

- Ты что, мало получил? Тебе мало, да?

- Будем драться, будем сейчас драться. Люся узнает…

Он не дал мне договорить и ударил первым. До сих пор помню выражение его лица после моих ответных ударов. Тупое изумление застыло на Васькиной роже.

Он ничего не мог понять. Три часа назад я вел себя, как последний трус, просил у него прощения, а теперь… Теперь я дрался как осатанелый. Визжа от ярости, мы катались по мокрой земле. Я чувствовал, Ваське меня не осилить. Я больше не берег свои пальцы, я знал, что обязан победить, Люся должна понять, какое мужество потребовалось мне тогда, чтобы оказаться трусом…

Ошарашенный моим неистовством, Васька с каждой минутой терял уверенность в себе, удары его становились слабее, и наконец он понял: поражение неизбежно.

- Ничья! - прохрипел он, отступая к забору. - Давай чтобы ничья!

- Ничьей не будет! - сказал я, надвигаясь на Ваську. - Не может быть между нами ничьей!

- Тогда я сломаю тебе пальцы! Ты сдохнешь с голоду.

Он ринулся на меня и ударил головой в грудь. Я удержался на ногах и ответным ударом опять свалил его на землю. Но, падая, он успел вцепиться в мою руку. Я почувствовал адову боль: два пальца левой руки болтались, как чужие. Теперь я был беспомощным, одноруким. Стоя над распростертым врагом, я ждал, когда он поднимется. Бешеная ярость не оставляла места для страха.

- Вставай! - приказал я. - Вставай! Будем драться насмерть!

Васька не шевельнулся. Он лежал, следя за мной прищуренными глазами. Я догадался: пока я стою над ним, он не встанет. Закон мальчишеских драк был свят: лежачего не бить. Он понимал: этого закона я не нарушу. Тогда я повернулся и пошел. Я знал, где мне найти Ивана Ильича.

За скрипкой я не зашел, было ясно: больше мне не играть. Никогда не играть! Но теперь я знал и другое: отныне я вступил в бой с врагами, вступил в него с песней, услышанной от отца: