1

Я шел за ним следом, я знал, куда он идет. Сейчас он пересечет улицу Коммунаров (теперь она называется Герингштрассе), свернет в переулок и, пройдя его, окажется на базаре. Хромой, обросший бородой, он будет ходить среди торговцев барахлом, заговаривать с ними, слушать, о чем болтают бабы-спекулянтки, а потом внезапно исчезнет, точно его никогда и не было среди этого жалкого торжища. И снова я увижу его только ночью…

Да, все так и было. Сначала он прицепился к старику. Старик держал на протянутой ладони желтый прозрачный мундштук и монотонно бормотал:

- Янтарный мундштук… Янтарный мундштук… Янтарный мундштук…

Бородач подошел к старику, взял сего ладони мундштук, понюхал, положил обратно и сказал негромко:

- Люди кровь за Россию проливают, а ты что?! Мундштуками спекулируешь!

Он пошел дальше, а старик, побелев от гнева, смотрел ему вслед, и на протянутой дрожащей ладони его подрагивал золотистый янтарь. Старик заметил меня и сказал:

- Мальчик… мне семьдесят два года… дома у меня жена… парализованная…

А человек, припадая на правую ногу, затерялся в толпе. Я поспешил за ним. Мне нельзя было терять хромого из виду, и я нашел его. Он слушал слепого скрипача, пиликавшего какой-то вальс.

Слепой кончил играть, залихватски резанув смычком по струнам, и положил на землю грязную кепку без козырька. Никто не бросил ни одной марки, толпа растеклась. Я стоял за спиной музыканта и видел, как хромой приблизился к нему и сердито сказал:

- Надо фашистов бить, а ты чирикаешь!

Слепой, задохнувшись от ярости, замахнулся на него смычком, но хромой уже исчез в какой-то лавчонке. Теперь я мог не следить за ним. Я знал, что делать дальше.

Я выбрался из базарной толпы и очень скоро оказался в парке, близ немецких казарм.

После прихода немцев в наш украинский городок я еще не был в этом парке. До войны мы всем классом ходили сюда смотреть представления в цирке шапито. И в то лето, накануне войны, я тоже был в цирке. Город пестрел большими афишами: тигр прыгал на дрессировщика. А дрессировщик улыбался, потому что стоял спиной к зверю и не видел, что тот прыгает ему на спину…

На аллее появился немецкий офицер. Он шел точно на параде - развернув плечи, высоко вскидывая ноги в блестящих лакированных сапогах. Офицер был красив, строен, на черном бархатном околыше его фуражки веселое солнце высвечивало белый оскаленный череп.

Едва он поравнялся со мной, я вскочил со скамьи, вытянув вперед правую руку. Офицер, не останавливаясь, ответил мне фашистским приветствием. Я подо-ждал, пока он свернет в боковую аллею, сел на скамью, и снова воспоминания заслонили все, чем я жил последние дни.

… В тот июньский вечер я был первым, кто ворвался под брезентовые своды шапито.

Свет разноцветных прожекторов заливал желтую арену цирка. На арене в золотистом блестящем трико, помахивая хлыстом, стоял дрессировщик. Перед ним на тумбе, злобно щурясь от яркого света, сидел тигр - красавец Самум. Какое это было зрелище! Тигр дрожал от ярости, фыркал, рычал и все же подчинялся человеку. Зверь становился на задние лапы, прыгал сквозь горящий обруч, позволял ездить на себе верхом, притворялся мертвым, катал по арене, точно котенок, красно-синий мяч. Наконец дрессировщик, отбросив помощнику хлыст, положил свою голову в огромную пасть зверя. Я похолодел, я представил себе, как, обливаясь кровью, человек упадет сейчас на желтый песок арены.

Этого не случилось. Но едва дрессировщик вынул из пасти свою голову, зверь издал рык, от которого все втянули головы в плечи. Была в том рыке и бессильная злоба, и бешеная ненависть, и смертельная угроза… Но артист, словно ничего не слыша, повернулся к тигру спиной и широко улыбнулся публике.

Я был зачарован этим зрелищем! Я смотрел на дрессировщика, как на божество, и мне казалось, нет на земле человека красивее и могущественнее его.

Представление кончилось, погасли разноцветные гирлянды, зрители разошлись. А я сидел на скамье в парке и ждал. Я не мог уйти, не посмотрев еще раз на него.

Он появился в потертом костюме, в кепке с пуговкой на макушке. Артист шел усталой походкой, припадая на правую ногу. Во время представления я не заметил, что он хромой.

Не понимаю, откуда у меня взялась такая смелость, но я подошел к нему и сказал:

- Возьмите меня в помощники… Я не испугаюсь…

Он вскинул на меня удивленный взгляд и остановился.

- Кого не испугаешься? - спросил он.

- Тигров…

- А что тебе известно о тиграх?

Не дожидаясь ответа, он пошел дальше. А я, не зная, что говорить, шел за ним следом и твердил каким-то деревянным голосом:

- Вы увидите… я не испугаюсь… не испугаюсь…

- Как тебя зовут?

- Андрей… Я перешел в девятый класс… скоро меня в комсомол примут…

Он посмотрел на меня внимательно:

- Что скажут твои родители, если ты бросишь школу?

- У меня нет родителей… я детдомовец…

- А ты представляешь, как опасно работать с тиграми?

- Представляю…

- Ты осмелишься положить голову в пасть тигра?

- Не знаю… Нет, не осмелюсь, - признался я.

- Тебе известно, что почти все дрессировщики искалечены хищниками?

- Вы же не искалечены, - сказал я.

- Разве ты не видишь, что я хромой?

- Это - тигр?

- Да… Тигр-людоед прыгнул мне на спину. Тигры-людоеды подлые! Они боятся человеческого взгляда и нападают со спины.

- Я не буду поворачиваться спиной к тигру, я буду смотреть зверю в глаза. Вы даже не заметите, если я испугаюсь… Я положу голову тигру в пасть… только научите меня быть дрессировщиком… Возьмите меня в помощники…

Нет, он не взял меня в помощники, но разрешил приходить к нему каждое утро и смотреть, как он дрессирует Самума. И как-то даже сказал мне:

- Не огорчайся… Кто знает… Может быть, мы и поработаем с тобой вместе когда-нибудь.

А через неделю началась война. И вот прошел почти год. Цирка нет, сгорел. И Самум погиб во время бомбежки.

Вблизи раздался выстрел. В городе теперь часто стреляли. Я услышал выстрел и рассердился на себя: нашел время вспоминать о тиграх! Разве об этом мне думать сейчас! Надо приниматься за дело!

Я вытащил из кармана карандаш, вчетверо сложенный листок бумаги, вырванный из школьной тетради, и начал писать печатными буквами, чтобы не узнали мой почерк. Когда на пожарной каланче часы пробили десять, я поставил последнюю точку и прочел написанное. Мне понравилось, как я написал. В левом верхнем углу листа я поставил дату: «14 мая 1942 года». А ниже, посредине строчки, написал крупно: «Начальнику полиции». А потом отступил на три строчки (так мы в классе писали сочинения: после заглавия пропускали три строчки) и написал главное: «Сообщает вам неизвестный. Сегодня я выследил коммуниста. Он ходил по базару, приставал к народу и стыдил, почему они не воюют с немцами. Он стыдил старика, который продавал желтый мундштук. Потом коммунист приставал к слепому скрипачу и тоже ругал его, зачем он не на фронте. Этот коммунист, видно, партизан или подпольщик. Я хотел за ним следить дальше, но он вдруг исчез.

Письмо не подписываю, потому что коммунисты-подпольщики убьют меня, если узнают, что я вам написал».

Я снова сложил вчетверо листок, сунул его в карман и пошел к своей бывшей школе. Теперь там помещалась полиция.

Чем ближе подходил я к школе, тем медленнее становился мой шаг. Еще издали я заметил у дверей школы приземистого полицая и узнал его по несуразно большой голове. До прихода немцев он был гардеробщиком в бане. Сейчас он стоял на часах и насвистывал старинную песню украинских казаков. Я знал эту песню, не раз мне певал ее покойный дед:

Когда дед доходил до этих строчек, к горлу моему подкатывал горький ком. Я так отчетливо видел плененных турками, закованных в кандалы казаков…

Я прошел мимо полицая, он даже не посмотрел в мою сторону. Тогда я вернулся и остановился у крыльца.

- Пан полицай, - сказал я, не узнавая собственного голоса.

Он перестал свистеть и выкатил на меня круглые глаза. Тогда я протянул ему письмо.

- Пану начальнику полиции. Передайте, пожалуйста, пану начальнику…

- Тю!-беззлобно удивился полицай. - Хиба ж я тоби прислужник, чи шо? Отдай в дежурку. Висьма кимната…

Я поднялся по ступенькам и прошел в коридор моей бывшей школы. Это удивительно, но дежурка помещалась именно в восьмом классе, в котором я учился год назад. Теперь, конечно, здесь не было никаких парт. У окна стоял стол из директорского кабинета, за столом сидел костлявый полицай с редкими отвислыми усами.

- Вот!-сказал я и, бросив письмо на стол, поспешно вышел из комнаты.

- Стой, хлопчик! Стой, бисов сын! - стул под дежурным заскрипел и ввалился.

Я был уже на крыльце, когда он меня настиг. Одной рукой полицай схватил меня за ворот рубахи, а другой закатил такую оплеуху, что перед моими глазами бешено завертелись круги.

- Ты от кого тикаешь? От кого, спрашиваю, тикаешь?- Дежурный втащил меня в мой бывший класс и снова влепил мне пощечину.

Я устоял на ногах, но в ушах противно загудело.

Не обращая больше на меня внимания, дежурный развернул мой листок.

- Это пану начальнику, не вам, - осмелился я заметить.

На лице полицая появилось страдальческое выражение.

- Нет, вы подывитесь на того неразумного хлопчика!- тоскливо сказал он. - Ему, бачьте, мало двух затрещин! Вин хоче, щоб его вынесли ногами вперед! Так я ж то могу сделать! Ще не поздно!

И, тяжело вздохнув, он стал читать мое письмо.

В ушах у меня все еще стоял гул, а сердце стучало где-то у горла.

Полицай читал, и густые брови его подымались все выше и выше. Наконец он вскочил и вцепился в мою руку:

- Идем до пана начальника! Слухай меня! Если ты в своей цыдуле набрехал, простись с маткой, простись с батькой, здоровкаться будешь с господом богом на небесах! Идем!

2

Начальник полиции чудовищно косил - зрачки его глаз сходились у самой переносицы, оставляя на виду белки с кровавыми прожилками. Он сидел в кресле, большой, грузный, ему было жарко, круглое бабье лицо его лоснилось от пота.

- Когда это было? - спросил он, сунув мое письмо в ящик.

- Сегодня, пан начальник.

- Я спрашиваю, во сколько часов это было?

- У меня нет часов, пан начальник. Только я помню, пан начальник, что на городских часах было начало девятого…

Он взглянул на часы.

- Сейчас - одиннадцатый… Делай так, Шевчук,- начальник повернулся к полицаю. - Бери пацана и дуй с ним на барахолку. Пусть укажет того старика с мундштуком и того слепца со скрипкой. Если слова его подтвердятся, вертайся с пацаном сюда. Не подтвердятся - вези сразу в лагерь, чтобы не шутковал боле с властями! Ступай, Шевчук!

Мне повезло. Старик и скрипач стояли на прежних местах. Старик, как и утром, бормотал все те же два слова: «Янтарный мундштук… янтарный мундштук». Слепой пиликал свой бойкий танец. Другое играть он, видно, не умел.

Без всякого труда полицай убедился, что в моем письме нет ни одного лживого слова.

- Твое счастье!-сказал Шевчук. - А то бы!.. Пошли к начальнику.

3

На моей руке часы - подарок начальника полиции. Часы идут не очень хорошо,.потому что они старые. Их сняли с руки расстрелянной комсомолки. Заодно расстреляли и ее бабушку, у которой она пряталась. Перед расстрелом е комсомолки сняли часы, а со старухи - крестик серебряный. Часы начальник полиции подарил мне, а крестик повесил на шею своей маленькой дочери.

Пан начальник приказал мне торчать на базаре, следить, не появится ли Бородач. Еще он приказал сообщать ему лично о всех, кто говорит против нового порядка, против немцев. Он спросил, где я живу, кто мои родители. Я сказал, что я сирота, а живу на базаре, в заброшенной лавчонке. Тогда начальник распорядился, чтобы мне дали деньги на еду, и приказал поместить меня в общежитие к пожарникам.

Начальника полиции еще не было, он являлся в девять часов. Он знал: больше всего на свете немцы ценят аккуратность. И в девять часов - минута в минуту - начальник всегда сидел за своим столом.

А теперь было только восемь. Гусев, не переставая курить вонючие эрзац-сигаретки, нетерпеливо ходил из конца в конец небольшого школьного коридора. Черт возьми! Ему и на этот раз есть что сказать! Не зря его отмечают немцы, не зря платят деньги. После сегодняшней информации его опять чем-нибудь премируют. Только бы не деньгами! На эти немецкие марки ничего не купишь. Марки ему не нужны. Ему нужно другое. Начальник, конечно, согласится…

Допотопные школьные часы зашипели злобным змеиным шипом - они собирались ударить девять раз. Дверь в коридор открылась. Увидев знакомую фигуру начальника, Гусев поспешно швырнул в плевательницу недокуренную сигаретку.

- К вам я, пан начальник. Серьезное дело. Секретное.

Начальник, не останавливаясь, молча мотнул головой в сторону своего кабинета.

Они вошли в комнату.

- Говори свои секреты, - начальник вытащил из папки лист бумаги и обмакнул перо в чернильницу.- Говори, пан Гусев, рассказывай.

- Хочу сигнализировать… - приглушенным голосом начал Гусев. - Насчет мальчишки…

- Какого мальчишки?

- Колпаков ему фамилия. Андрей Колпаков…

Начальник насторожился.

- Откуда его знаешь? - Левый глаз начальника уперся в дверную ручку, и Гусев понял, что начальник смотрит на него в упор.

- По Дому пионеров знаю. В моем кружке был.

- В каком таком кружке?

- Киномехаников.

- Ну и что?

- Я думал, он тягу дал с большевиками, а вчера смотрю - он по базару шастает…

- А чего ему бежать с красными, этому Колпакову? Он что, еврей или комсомолец?

- А то, что он перед самой войной заявление подавал в комсомол. И в том заявлении клялся, что готов жизнь свою отдать, если того потребует Советская Родина. Я то заявление своими глазами читал, пан начальник.

- Не брешешь?

- Обижаете, пан начальник. Сами знаете, моя информация завсегда в точку.

- Это верно. - Начальник вытер полосатым платком вспотевшую шею. Он еще не знал, как реагировать на донос Гусева. Конечно, заявление в комсомол - это улика. Но, с другой стороны, разве не подтвердился донос мальчишки о партизане, который баламутит народ на базаре? Тут спешить нельзя, следует сначала разобраться…

- Еще чего скажешь? - спросил начальник.

- Следить за ним надо. Глаз не спускать. Через него мы на след можем напасть…

- На какой след?

- Облысеть мне на этом месте, если он не связан с красными бандюгами! Ноздрей чую - связан!

Про лысину Гусев ляпнул, не подумав. На сверкающей слоновой костью голове начальника не было ни единого волоса.

- Все изложил? - начальник поднялся со стула. Теперь Гусев уже не понимал, куда смотрит начальник- на него или на дверь. Больше походило, что на дверь.

Собравшись с духом, Гусев сказал:

- Просьба у меня к вам, пан начальник…

- Излагай ..

- Возьмите меня на службу. В полицию. От меня польза будет. Ей-бо! Не пожалеете!

- Ступай. Подумаю.

Теперь Гусев не сомневался: пан начальник смотрел на дверь.

Оставшись один, начальник провел пухлой рукой по лысине и задумался. Действительно, с этим мальчишкой не все гладко. Сколько времени прошло, а толку никакого. Бородача не нашел. Ни о ком ничего не сообщает. Шастает целыми днями. А где? Никто не знает! В комсомол рвался. Не может ему быть полного доверия. Надо следить за ним. Только чтобы аккуратно. Может, и верно наведет на след…

4

… Снова я бродил по базару все утро, но Бородача, конечно, не встретил. Тогда я пошел в городской клуб. Раньше это был клуб имени Октябрьской революции, а теперь его сделали клубом для немецких офицеров. Я пошел в этот клуб, чтобы повидать киномеханика Трофима Семеновича Гусева. До войны он вел у нас в Доме пионеров кружок. Я в том кружке считался самым первым и несколько раз самостоятельно крутил для ребят картины.

Когда пришли немцы, Гусева арестовали. На первом же допросе он сказал, где скрывается директор Дома пионеров. Директор был коммунист, его повесили, а Гусева выпустили из гестапо. Не зря выпустили. Потому что вскоре, он заметил на улице знакомую комсомолку, пошел за ней следом и узнал, у кого она прячется. Часы этой комсомолки теперь на моей руке…

Я застал Трофима Семеновича в его кинобудке. Он наматывал на бобину кинопленку. Я поздоровался, а он вместо приветствия сказал:

- Интересное кино вечером будет. «Дранг нах ост! - Путь на Восток» называется.

- Вот бы посмотреть! - вздохнул я.

Он даже засмеялся:

- За малым дело: стань немецким офицером и смотри, сколько хочешь!

Я тоже засмеялся. А потом стал свертывать цигарку из махорки. Раньше я никогда не курил - и у меня получилась очень большая и неуклюжая закрутка.

- Откуда табачок? - спросил Гусев. - Опротивели мне сигаретки. Ни вкуса, ни крепости!

- Тетка продает у входа в клуб. Махра - первый сорт!

- Ну да? Сиди, я зараз!

Он бросился вниз, а я остался в будке один…

Гусев вернулся злой. Торговки внизу не оказалось.

- Ладно, - сжалился я. - Будет вам табак…

Я отсыпал ему махры закруток на пять и ушел…

Шевчук, как всегда, сидел в дежурке. Я доложил, что того Бородача пока что не обнаружил, но заметил подозрительное в кинобудке: когда я вошел к Гусеву, он быстро сунул за кресло какую-то бумагу. При этом Гусев побледнел и у него тряслись руки.

- Тут дело нечисто, - сказал я.

Шевчук подергал свои жиденькие усы и обозвал меня дурнем: Гусев человек проверенный. Ему даже разрешено носить огнестрельное оружие, потому что на его жизнь уже раз покушались подпольщики.

Но все-таки Шевчук доложил о моих словах пану начальнику. Пан начальник тоже сказал, что я дурень.

- В комсомоле состоял? - неожиданно спросил он меня.

- Заявление подавал, - признался я. - Заставили.

- Кто заставил?

- Директор детдома. Грозил, что выгонит на улицу, если не подам…

- Ладно, - сказал начальник, тяжело дыша. - Об этом разговор впереди. Завтра мы проверим, какой ты есть сыщик. Проверим, - зловеще повторил он, и зрачки его юркнули в переносицу.

Назавтра я пришел в полицейское управление ровно в девять. Шевчук сразу же потащил меня к пану начальнику, а пан начальник, как увидел меня, даже привстал со своего кресла и долго тряс мою руку. Оказывается, он на всякий случай сообщил в гестапо о моих подозрениях. Гестаповцы сделали у Гусева обыск и нашли в будке за старым креслом партизанскую листовку. Листовка кончалась словами: «Смерть немецким оккупантам!».

- Гусев этот оборотнем оказался! Прикидывался, значит, своим, а сам оговаривал, под петлю подводил наших же людей. Во гадюка! - негодовал начальник.

- Признался? - спросил я.

- Невинным прикидывается. Дескать, ничего не знаю, я не я и лошадь не моя! Только ведь в гестапо и не таким языки развязывали! А тебе, Андрей, благодарность от меня лично. Если есть просьба какая - говори.

Тогда я сказал, что у меня есть просьба: хочу работать киномехаником в офицерском клубе. Вместо Гусева.

Пан начальник заверил, что завтра же уговорит штурмбаннфюрера взять меня в клуб.

- По вечерам будешь картины показывать, а днем с тебя приказ не снимается. Бородач должен быть найден!

Я сказал, что обшарю весь город, а Бородача найду, обязательно найду…

Пан начальник улыбнулся, довольный. И хотя мне было страшно, я пересилил себя и взглянул в его белки с кровавыми прожилками…

5

Я работал в офицерском клубе уже десять дней, и мною были довольны. У меня не рвалась пленка и кадры всегда были в рамке.

Накануне первого мая меня вызвали к начальнику полиции. Я вошел к нему и увидел сидящего на диване гестаповского офицера. Это был тот самый офицер, которого я приветствовал в парке. Я и сейчас, увидя его, вскинул правую руку вперед и громко сказал:

- Хайль Гитлер!

- Хайль! - воскликнул поспешно пан начальник. А немецкий офицер ничего не сказал, только пристально посмотрел на меня. Я стоял и ждал. А офицер не спу-скал с меня глаз, и я понял: он старается вспомнить, где меня видел. Должно быть, он не мог вспомнить, и оттого глаза его становились все злее и злее. Наконец он заговорил:

- Первого мая ты покажешь одну новую картину. В клубе будет один большой вечер. Туда придут важные офицеры. На этом сеансе все должно быть отлично! Ты меня понял?

Офицер говорил по-русски, и я все понял, конечно.

- В твоей будке не должно быть никого постороннего. Иначе ты будешь расстрелян как заговорщик. Ты меня понял?

- Так точно, господин штурмбаннфюрер, я вас понял.

- Тогда ступай и помни мои строгие указания.

И я ушел…

- Значит, Колпаков сегодня не ночевал в общежитии?

- Не ночевал, пан начальник.

- Где же он был?

- Того не можу знать, пан начальник. Я за ним, как вы приказали, следил до вечера, пока он не вернулся в общежитие.

- Значит, не знаешь?! - Начальник был в гневе.- В случае чего башкой ответишь! Опять бандюги ночью листовки расклеили! Таку саму, как нашли у Гусева. ..

- Это как же понимать, пан начальник! Гусева нет, а листовки клеют…

- Черт его знает! Голова кругом идет! Может, зря нашего Гусева того.. . поспешили, так сказать…

- В гестапо завсегда торопятся…

- Это ты брось! Таких разговоров чтоб я не слышал! С большевиками чикаться нечего! А только я думаю другое… Мне другое подозрительно…

Шевчук молча выжидал, что скажет пан начальниц.

- С чего Гусеву было связываться с подпольщиками? На что рассчитывал? Им же про него все известно. Они его убить пытались. А?

- Ума не приложу, пан начальник. С чего бы ему?

- Вот и мучит меня догадка…

- Какая, пан начальник?

- А вдруг Гусев говорил правду? Про Колпакова? Неужели мальчишка обвел нас? Подпольщикам не удалось, а ему, крысенышу, удалось! Заставил нас повесить нашего же человека! Гусева! Такого работника! Ручаюсь, ту листовку ему подбросил сам Колпаков!

У Шевчука от изумления отвисла челюсть.

- Господи, царица небесная!

- Обвел, обвел, сукин сын! - Лицо начальника стало багровым.

- Сейчас я его притащу! - Шевчук бросился к дверям.- Я из него правду коленом выдавлю!

- Стой! Повремени! До ночи. А уж тогда…

- До ночи? - Шевчук непонимающе смотрел на начальника,- Чего откладывать?

- Сегодня праздничный концерт для господ немецких офицеров. Этот крысеныш будет вечером крутить там картину. Сам же я его устроил туда! Ручался за него господину штурмбаннфюреру! Подпольщика - в офицерский клуб! А? В гестапо из меня за такое жилы вытянут. .. И семью в распыл пустят! А?

Он ждал утешающих слов от своего помощника, но Шевчук, ошеломленный предположениями начальника, тоже не знал, как теперь быть.

- Безвыходное положение, - сказал он уныло.

- Без паники! - сердито бросил начальник. - Слушай в оба! Немцы о наших подозрениях ничего не должны знать. Сегодня вечером мальчишка открутит свою картину, а после ты проводишь его в общежитие к пожарникам. .. И там с ним случится беда. Крысенок попадет под пожарную машину. Кумекаешь?

- Эге ж! Неплохо придумано!

- Плохо нам нельзя! - самодовольно сказал начальник.- Сейчас отправляюсь к господину штурмбаннфюреру. Получу на тебя пропуск в клуб. Чтобы ты находился весь вечер с ним в будке. Понял? Как только он кончит крутить, выйдешь с ним и доведешь его до общежития. Там мы его встретим, как положено… Уяснил?

- Эге ж!-крякнул повеселевший Шевчук. - Будьте уверены - приведу! Не таких скручивал!

6

За час до начала в моей будке появился Шевчук. От него несло водкой. Я сказал, чтобы он немедленно уходил, потому что сегодня в будке нельзя находиться посторонним - и у меня из-за этого будут очень большие неприятности. Но Шевчук засмеялся и сказал: «Неприятностей у тебя больше не будет, об этом мы уже позаботились». И он показал мне специальный пропуск во все помещения офицерского клуба.

- Послали, чтобы, в случае чего, оказать тебе помощь,- объяснил он, глядя на меня ласково…

Сеанс начинался в двадцать один час, а в двадцать часов пятьдесят пять минут все уже сидели на своих местах. Я сосчитал: сто сорок три немца, из них - один генерал. Генерал в обществе двух полковников и начальника гестапо сидел в единственной ложе нашего клуба. Начальник гестапо не переставая что-то говорил, а генерал, широко открыв рот, откинувшись на спинку кресла, покатывался со смеху.

Я смотрел, как смеется генерал, и тоже улыбался…

. Ровно в двадцать один час в зале стало темно, я запустил картину. Это был фильм о Польше. Как армия фюрера завоевывала Польшу. На экране рвались снаряды, выли пикирующие бомбардировщики, рушились с грохотом дома, полыхали пожары, падали убитые, в ужасе метались живые. В конце картины на экране появился фюрер. Все вскочили и трижды выкрикнули:

- Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

Фильм окончился. Через десять минут должен был начаться концерт, а после концерта мне следовало показать еще один фильм - встречу Гитлера с Муссолини.

В будке было жарко. Я снял с себя куртку, рубаху и остался в одной майке.

- Распарило?- спросил весело Шевчук. - Ничего, вот выйдем на улицу - охладишься.

- Душно, - подтвердил я. - Будь ласка, пан Шевчук, помоги мне перемотать пленку.

Я вынул из коробки пленку и ахнул.

- Что стряслось? - спросил Шевчук.

- Дали рваную пленку. Ну, будет им завтра!

Я это безобразие так не оставлю! Сообщу, куда полагается!

- Чего ж теперь делать? - поинтересовался Шевчук.- Рваную, что ли, пустишь?

- Склею. Это быстро! - Я открыл дверку шкафа. И снова меня ждала неудача.

- А черт! Клей кончился! - сказал я с досадой и швырнул пустую бутылку в угол. - Хорошо, что в кладовой есть запасная. Придется бежать в кладовую.

- Где ж та кладовая? - с лица Шевчука исчезла улыбка.

- В подвале. Только бы кладовщик был на месте!

Последние мои слова Шевчук, может быть, и не разобрал: духовой оркестр немецкого гарнизона грянул военный марш. Шевчук бросил взгляд на крюк, где висели мои куртка и рубаха.

- Одеваться не стоит, - сказал я. - Только куртку накину. Здесь близко.

- Только чтобы быстро! - На лице Шевчука мелькнула ухмылка.

Я вышел в полутемный коридор. Надрывались медные трубы оркестра, ухали барабаны, взвизгивала противно флейта.

Через минуту я был уже на улице, но даже здесь был слышен этот гнусавый визг флейты.

Черная густая ночь придавила мне плечи, Я двигался почти ощупью, едва передвигая ноги. Не знаю, что со мной случилось, но мне вдруг захотелось спать, ужасно захотелось спать. Я не сомневался: стоит сейчас прислониться к чему-нибудь - и я мгновенно усну. Нет, мне нельзя было останавливаться, я шел и шел, пока не оказался на пустынной окраине города.

И здесь я услышал отдаленный грохот двух взрывов, один за другим! Точно такой же грохот тридцать - сорок минут назад сотрясал на экране маленькие города Польши.

И, глядя на экран, немецкие офицеры восторженно кричали: «Зиг хайль!».

Взрывы точно разбудили меня, и я побежал по кривым закоулкам пригорода. На повороте я оглянулся и увидел далеко в городе огненный столб, словно смерч, подпирающий черное небо. Багровый дым пожарища затягивал звезды и отбрасывал на землю розоватую тень. Я добежал до знакомого дома, дверь была открыта, меня ждали. Человек, лицо его в темноте нельзя было рассмотреть, сжал меня в объятиях, и я почувствовал на щеке прикосновение его шершавых губ.

- Сработали! Обе сработали!…- восторженно прошептал он. - Какой взрыв! Какой отличный первомайский салют!..

…И вот мы сидим в темноте у окна, не отрывая глаз от багровых клубов дыма.

- Ты подложил их, как условились? - спрашивает человек.

- Да… Одну в ложу, где сидел генерал, другую в свою будку, за кресло…

- За кресло?

- Да. За то самое, куда я запихал в тот раз партизанскую листовку «Смерть немецким оккупантам!»

- Я уже сообщил куда следует, что ты избавил нас от предателя Гусева… Завтра я переправлю тебя к партизанам.

- А вы?

- Останусь здесь… Я ведь не один. И сейчас я нужен здесь. Когда ты будешь у партизан, я почувствую себя в полной безопасности.

- Почему?

- Не понимаешь? Ты же единственный человек в нашем городе, кто выслеживал меня.

Он тихо смеется и касается рукой моего плеча.

- Их было сто сорок три, - говорю я. - Сто сорок три человека. Нет, сто сорок четыре - я забыл Шевчука.

Он подымается со стула и, припадая на правую ногу, ходит по комнате.

- Сто сорок четыре тигра-людоеда! - произносит он задумчиво. - Эти уже не бросятся на людей, не нападут со спины… Да… Ты не побоялся положить голову в пасть тигра… Кончится война и, как знать, пожалуй, я возьму тебя в помощники…