Трижды говорил Дробов с Гутырём о Кате: что с ней будет, когда арестуют Басова?
— Она ни в чём не виновата, Иван Семёнович, поймите это!
— А не виновата, так ей и бояться нечего…
— Я не о том, совсем не о том…
Гутыря раздражали эти разговоры, они казались ему неуместными, мешающими оперативному работнику выполнять свои прямые обязанности. Он сожалел, что поручил Дробову возглавлять дело Шмедовой. Лучше было бы поставить Кротова. Тот работает без философии, как положено…
Размышления Гутыря были прерваны приходом Дробова.
— Что нового? — сухо спросил Гутырь. — Докладывайте.
— Разрешите сесть, товарищ майор? — подчёркнуто вежливым голосом осведомился Дробов.
У Гутыря побелел на скуле шрам. Этот мальчишка отмечает каждый его промах. И так это ловко делает, что не подкопаешься. Вроде бы и вежливо, а на самом деле — шилом в пятку!
— Докладывайте хоть сидя, хоть лёжа, — лишь бы дело двигалось!
Дробов сел:
— От девяти до двенадцати гонялись за Басовым. Он — на своём задрипанном «Москвиче», мы с Кротовым — на мотоциклах…
— Ближе к сути, — перебил Гутырь.
— Этот тип объехал за полтора часа семь сберегательных касс в разных концах города…
— Получал по трёхпроцентному займу выигрыши, — уверенно сказал Гутырь.
Дробов не мог скрыть своего удивления:
— Откуда вы знаете?
— Чего же тут не догадаться? Таблица выигрышей опубликована два дня назад. Вчера было воскресенье — сберкассы закрыты. Вот он сегодня их и объезжал…
— Но он же мог ездить в сберкассы, чтобы открыть текущие счета, сделать вклады. Эти жулики всегда имеют по десятку сберкнижек…
— А вы поинтересуйтесь, сколько времени уходит у клиента на открытие текущего счёта. На нашей работе надо знать всё, что известно и богу и чёрту вместе взятым. Могу вам сказать: на открытие текущего счёта у вкладчика уходит не менее шести минут. А теперь считайте: открыть семь счётов — сорок две минуты. Очередь к контролёру и в кассу — ещё пять минут. Пятью семь — тридцать пять. Сорок две да тридцать пять — получается семьдесят семь минут, то есть один час семнадцать минут. Добавь к этому: семь раз выйти из машины и закрыть её на ключ, потом семь раз открыть её, сесть и тронуться с места, — самое малое уйдёт ещё семь минут. Итого один час двадцать четыре минуты. Выходит, что на чистую езду в семь концов города твоему голубчику оставалось шесть минут. Для таких скоростей нужна космическая ракета, а не старый «Москвич».
— Действительно, можно было догадаться… совсем просто, — смущённо протянул Дробов.
— Будет просто, как поработаешь раз со? сто! Сколько он предъявил облигаций?
— Семь. Общая сумма выигрыша — двести шестьдесят рублей.
— Так. Дальше.
— Дальше — он поехал в свою гостиницу, а в четырнадцать пятьдесят семь отправился на Московский вокзал. В первом вагоне экспресса Ленинград — Москва его ждал какой-то тип. Басов передал ему две коробки папирос «Северная Пальмира» и просил кланяться маме. Затем вернулся в гостиницу, пробыл там до девятнадцати часов. Потом отправился к Шмедовой. Вышел от неё в двадцать один час, поехал в гараж, оставил там машину и на автобусе — домой. Вот весь его день.
— Надо, чтобы в Москве «встретили» этого типа с экспресса. Вы дали туда знать?
— Сразу же.
— Очевидно, завтра полковник запросит прокурорскую санкцию на арест Басова. Улик более чем достаточно: шальные деньги, драгоценности у Шмедовой, махинации с иностранцами, — ясно, что валютные… Более чем достаточно, — повторил он. — А ваше мнение?
— Да… Конечно… Есть все основания для его ареста, — вяло отозвался Дробов. — Только я хочу спросить вас, Иван Семёнович, конечно не в официальном плане… что же будет с его женой? Она ведь ни о чём не подозревает. Ей и в голову не приходит, кто он такой на самом деле. Она же его любит больше жизни. Этот арест убьёт её…
— Опять двадцать пять, — поморщился Гутырь. — Вместо того чтобы энергично вести важное дело, ты неуместно переживаешь.
— Как же — неуместно? На честную молодую женщину внезапно обрушится страшная катастрофа! Как же нам об этом не думать?
— Слушай, Василий, с такими нервами на нашу работу лучше не соваться… — Гутырь встал, подошёл, прихрамывая, к окну и открыл форточку. — Наша работа каких нервов требует? Подумай об этом… Образование у тебя высшее… диплом… Может, тебе лучше куда-нибудь юрисконсультом… Это я тебе неофициально, по-отцовски…
— По-отцовски? Ну, в таком случае, я задам вам вопрос по-сыновьи: скажите, Иван Семёнович, вы помните первое своё дело, самое первое?
— Конечно, помню. В сорок седьмом вывел одну особу на чистую воду. С прядильно-ниточного… Пряжу воровала…
— Значит, помните?..
— На семь лет её осудили…
— Что же, у неё была семья, муж, дети? Впрочем, откуда вам это помнить!..
— Это почему же мне не помнить? — обиделся Гутырь. — Девочка у неё была… лет девяти… а больше — никого. Муж её бросил. Я ту девочку в детский дом устроил… хлопотал…
Дробов подошёл к Гутырю:
— Значит, вам было жаль эту девочку? Хорошо, Иван Семёнович, я вам задам ещё один вопрос. Вы даже не представляете, как мне важно услышать от вас ответ. Именно от вас, от заслуженного оперативного работника…
— Спрашивай, не тяни…
— Только, чтобы по совести, Иван Семёнович.
— Да что ты, понимаешь, топчешься на одном месте? Чисто кот у горячей каши!
— Скажите мне, Иван Семёнович, вот что: за последний год через ваши руки прошло немало дел. А ведь то, что мы называем делами, — это не протоколы, не докладные записки, не акты. Это — люди. И многим из них — честным, добрым, умным — жизнь нанесла незаслуженный удар, понимаете, абсолютно незаслуженный! Била их, что называется, рикошетом!
— Это — точно. Муж пьяница, ворюга — жене трагедия в четырёх действиях. Сын хулиган, распутник — родителям инфаркт…
— Значит, вы это понимаете? Но скажите, кого из этих несчастных жён и родителей, кого из них вы пожалели за последний год?
Гутырь стоял спиной к окну, лицо его было в тени, и Дробова это раздражало. Сейчас ему обязательно нужно было видеть лицо Гутыря.
— Кого я пожалел? — задумчиво спросил Гутырь. — Кого я пожалел? Сразу на память не приходит…
— Этого я и боялся, — словно про себя сказал Дробов. — В этом и вся беда…
— Какая беда? Давай не крути!
— Я вот о чём… Вы помните то, что произошло пятнадцать лет назад, и не помните того, что было в прошлом месяце. Как объяснить такие причуды памяти?
— Работы невпроворот, вот всего и не упомнишь…
— Если бы так! Нет, Иван Семёнович, вы ничего не забыли. Просто на каком-то этапе своей работы вы утеряли способность жалеть людей. Я говорю о людях невинных, случайно связанных с «делами».
— Слушай, Дробов, — сказал раздражённо Гутырь, — не суди, о чём не знаешь. Жалость в нашей работе не помощник. Жалостью никого не образумишь. Люди должны бояться ответственности за свои преступные действия. Страх, он оказывает положительное воздействие, помогает профилактике, воспитывает…
— Вы убеждены, что воспитывает?
— Безусловно…
— История с вами не согласна, Иван Семёнович. Несколько веков назад во многих странах действовал свирепый закон: за любое воровство, за любую карманную кражу вору публично на площади отрубали кисть правой руки.
— Подходящая статья, — усмехнулся Гутырь. — При таком законе сто раз прикинешь, ни разу не украдёшь…
— Вы так думаете? А вот современники утверждают, что самое большое количество карманных краж происходило во время наказания воров. Пока зеваки таращили глаза на палача, на казнь, воры преспокойно залезали в их карманы.
— Надо же! — искренне удивился Гутырь.
— Можете вы объяснить этот факт с вашей точки зрения: «Чем строже, тем лучше»?
Как многие пожилые люди, Гутырь считал оскорбительным признаваться перед молодёжью в своих ошибках. В вопросе Дробова он усмотрел только желание подчеркнуть его малую осведомлённость в истории.
— Меня эти байки не интересуют, — бросил он сердито и направился к своему столу. — Не понимаю, к чему весь этот разговор?
— Это очень важный для меня разговор, Иван Семёнович. И для вас важный. Важный для всех, кто работает в органах… Вы помните сцену на кладбище в «Гамлете»?
— Не досмотрел. — Гутырь нервно провёл ладонью по шраму на скуле, точно хотел убедиться, на месте ли рубец. — Я этого «Гамлета» век буду помнить. Меня как раз вызвали из театра, когда началась эта сцена на кладбище. Я тогда в уголовном розыске работал. Вызвали на ликвидацию бандитской шайки. В ту ночь я и заработал этот шрам. Умная пуля попалась: могла бы в висок… Так-то вот…
— В этой сцене могильщик роет могилу для несчастной Офелии и поёт при этом весёлую, дурацкую песню. Почему? Думаете, он жестокий, бессердечный человек? Ничего подобного! Он может прослезиться, увидев птенчика с перебитым крылом, но смерть человека оставляет его равнодушным. Потому что его профессия — хоронить людей. Изо дня в день он видит мёртвых, слышит рыданья, стоны, он привык к ним, они его не трогают. Но это — могильщик. Он не призван облегчать страдания людей. А мы? Знаете, как я рассматриваю нашу работу, Иван Семёнович? Знаете, что я считаю главное в ней?
— Говори.
— Главное в нашей работе — делать людей счастливыми. Ради этого я отказался от аспирантуры и пошёл работать оперуполномоченным. Да, да, Иван Семёнович, счастливыми! Потому что, сажая в тюрьму негодяев, мы тем самым оберегаем нормальную жизнь, достоинство, покой наших людей, заботимся об их счастье! Но работа наша такая, что мы изо дня в день сталкиваемся с жуликами, валютчиками, спекулянтами, одним словом — с подонками. И уж так получается, что некоторые из нас становятся равнодушными к чужому горю. А нам такого права не дано, по должности не дано! Нельзя, Иван Семёнович, на нашей работе не любить людей, не думать об их счастье! Наша ненависть к мерзавцам и любовь к настоящему человеку — нераздельны. Чем сильнее мы будем любить людей, тем сильнее будет наша ненависть к тем, кто мешает людям быть счастливыми. Согласны вы с этим?
— Ну, ну, давай, давай…
— А всегда ли мы думаем о том, что у этих отщепенцев есть близкие люди, которые ни в чём не виноваты? Разве мы не должны стараться облегчить их горе?
— Идеалист ты, Дробов! — раздражённо сказал Гутырь. — Наша основная задача — оберегать советское общество от нарушителей закона. За это мы и отвечаем. За всё остальное с нас не взыщется. Понятно?.. — И он провёл крохотной расчёской по нависшим усам.