Глава I

Шестнадцатое июля

В год консульства Секста Помпея и Секста Апулея, в пятнадцатый день до августовских календ, по горной дороге, которая вела из Аосты в Таврин, ехали двое всадников.

На рослом широкогрудом гнедом жеребце, чуть покачиваясь в седле, сидел высокий, худощавый, немного сутулый мужчина. Его длинные, сильные, мускулистые руки уверенно держали повод; у него было резкое, строгое, слегка вытянутое лицо, короткие темные волосы, пристальные карие глаза, прямой нос, широкий лоб и тонкие губы. Поверх туники он носил средней длины лацерну, хотя было совсем не холодно.

При каждом шаге лошади о колено мужчины постукивал подвешенный на правом боку тяжелый боевой меч легионера.

В нескольких футах за ним на сером грустном муле ехал приземистый широкоплечий человек с закрывающими затылок угольно-черными волосами и грубовато-хитрым лицом крестьянина. Его нежно-голубые глаза лениво оглядывали окрестности. Через спину мула был перекинут большой мешок, а на поясе мужчины висел обоюдоострый охотничий нож.

Первого путешественника звали Гай Валерий Сабин, второго — просто Корникс. Первому шел тридцать третий год, второму — двадцать восьмой. Первый до недавнего времени служил трибуном в Первом Италийском легионе в Лугдуне, второй зарабатывал на жизнь в качестве его слуги. Первый был римским всадником не очень знатного рода, второй — галльским земледельцем, которого судьба забросила далеко от родных мест.

Ночевали они в Аосте, в городской гостинице; на рассвете снова пустились в путь. Днем задержались на два часа в Стабуле, плотно перекусили и отдохнули в придорожном трактире. А потом продолжили свое неторопливое путешествие, равномерно, как клепсидра песок, поглощая милю за милей.

Сейчас уже близился девятый час вечера. Густо-черная альпийская ночь плотным одеялом спускалась с неба, цепляясь за горные вершины, накрывая перевалы и оседая в ущельях. Становилось прохладнее.

— Господин! — Корникс тронул пятками своего мула и поравнялся с лошадью Сабина. — Господин, мы, что, до утра так будем ехать?

— А тебе бы только поспать да пожрать, — буркнул римлянин. — Что там говорил тот парень в Стабуле? На тридцать восьмой миле, кажется, должна быть гостиница. Мы как раз проехали тридцать пятый камень.

Корникс вздохнул. Он не привык к длительным конным переходам, его ноги и задница уже совсем онемели.

Сабин чуть повернул голову и насмешливо посмотрел на слугу.

— Не будь таким хмурым. Лучше поблагодари богов, что этот день наконец-то заканчивается. Я с самого утра жду каких-нибудь неприятностей.

— Почему? — удивился Корникс. — По-моему, день как день. Даже вполне приятный.

— Шестнадцатое июля, — мрачно объяснил Сабин. — Самый несчастливый день в году.

— Разве? — хитро улыбнулся слуга, видимо, что-то припоминая. — По мне, то как раз наоборот.

— Тьфу, — со злостью сплюнул на землю римлянин. — Я и забыл. Ты же галл, и для тебя сегодня действительно неплохой денек. Четыреста лет назад твои предки здорово отлупили моих в битве у Аллии.

Корникс так распух от гордости, словно это он тогда командовал галльской армией.

— Да, было дело, — важно сказал он.

Сабин, страдая от уязвленного патриотизма, хотел достойно ответить, но ничего соответствующего в голову не приходило. Они уже проехали почти два стадия, когда трибун, наконец, нашел, что сказать.

— Зато потом Юлий Цезарь разделал вас, как боги тиранов. Мой дед служил у него и — будь уверен — многих галлов он отправил к Плутону. При осаде Алезии его наградили золотым венком, за то, что он первым поднялся на стены города.

— Мой дед тоже воевал с римлянами, — нахмурившись, произнес Корникс. — И тоже в тылу не отсиживался.

Трибун и слуга встретились глазами и вдруг громко расхохотались.

— Ладно, — весело сказал Сабин. — Во всяком случае, признай: римляне принесли вам больше пользы, чем вреда. Подумай только, если бы не мы, галлы до сих пор носили бы звериные шкуры и ели сырое мясо, что, не так?

Корникс хотел возразить, но потом только махнул рукой. Его хозяин был во многом прав: Рим действительно дал многочисленным галльским племенам цивилизацию, закон и порядок. Хотя, конечно, есть такая штука, как национальная гордость...

Его размышления прервал голое трибуна.

— Вон там какие-то огни за поворотом. Наверное, та самая деревня, о которой нам говорили в Стабуле.

— Хорошо бы, чтобы сюда тоже дошла римская цивилизация, — язвительно заметил Корникс. — И в гостинице нашлась бы нормальная постель и нормальная еда.

— Я тоже на это надеюсь, — усмехнулся Сабин и резче дернул поводья, заставляя коня перейти на рысь. — Давай поторопимся, поздно уже.

Клочья темноты наплывали со всех сторон, но пока еще можно было разглядеть дорогу. Через полчаса молчаливой езды всадники остановились у двери высокого каменного дома, над которой горели две оливковые лампы, и прочитали вывеску:

«Очаг Меркурия. Гостиница Квинта Аррунция. Добро пожаловать, путник, кто в ты ни был».

— Парень знает толк в рекламе, — буркнул Сабин.

Он спрыгнул с лошади и принялся разминать затекшие ноги. Из-за дома вдруг вынырнул низкорослый лысоватый мужчина.

— Хранят вас боги, — пробормотал он. — Вам что, поесть?

Корникс тоже слез со своего мула и начал отвязывать мешок правой рукой; левой он ожесточенно потирал онемевшую задницу.

— Ты хозяин? — спросил Сабин. — Приготовь ужин и постель. Мы остаемся до утра.

— Я не хозяин, — досадливо крякнул мужчина. — Подождите, сейчас позову.

И он снова скрылся за домом.

Через пару минут на крыльцо выкатился круглый, как шар, человечек с торчащими под прямым углом ушами и выпученными глазами.

— Добро пожаловать в «Очаг Меркурия», достойный господин! — радостно воскликнул он. — Откуда едешь?

— Дай нам поесть, — не отвечая на вопрос, приказал Сабин. — И комнату приготовь. Животных покормить.

— Как прикажете, — взмахнул руками хозяин. — Всегда рад служить достойному гостю. Только БОТ с комнатой...

— Что с комнатой? — нетерпеливо рявкнул Сабин. — Там у тебя так чисто, что ты боишься впустить римского всадника?

— Нет, господин, совсем нет, — испуганно затряс щеками Квинт Аррунций. — Как раз наоборот. Боюсь, что у меня не найдется подходящего номера для такого уважаемого гостя.

— Это как понять? — нахмурился трибун. — У тебя тут гостиница или эргастул?

— Шутишь... — вяло улыбнулся Аррунций и тут же спохватился. — Да понимаете, какая беда — вот прямо перед вами сюда заявились лугдунские купцы, их такая прорва, что пришлось отдать им все мои комнаты. А домик-то у меня небольшой, сами видите... Так что, для раба еще место найдется, но римскому всаднику мне просто стыдно предлагать то, что осталось.

— Сам ты раб, — буркнул Корникс, который с явным неудовольствием слушал эти переговоры. — Я свободный человек.

Сабин жестом приказал ему замолчать и долгим тяжелым взглядом пригвоздил Аррунция к стене.

— Значит, все занято?

Тот нервно облизал губы, косясь на меч трибуна и судорожно моргая веками.

— Ну, вы же не захотите спать на соломе в сарае?

— Конечно, не захочу, — резко ответил римлянин. — Далеко до следующей гостиницы?

— Пять миль, господин, — с готовностью воскликнул хозяин. — Клянусь Меркурием, я бы ни за что на свете не променял такого благородного человека на каких-то купцов, но...

— Ладно, — Сабин со злостью махнул рукой. — Дай нам пока поесть и вина. Там посмотрим.

— Сию секунду, — засуетился Аррунций. — Проходите в дом, пожалуйста. Лошадью сейчас займутся. Паллас! — закричал он в темноту. — Иди сюда, собака ленивая, быстро!

Из-за угла снова показался заспанный лысый мужчина.

Трибун окинул его критическим взглядом и кивнул Корниксу.

— Пойдем.

Мрачноватый длинный зал был где-то наполовину заполнен людьми. Мутно-желтое пламя светильников, развешанных по стенам, прыгало и металось из стороны в сторону под протяжным дыханием сквозняков. Пахло жареным мясом, подгоревшим жиром, чесноком, прокисшим вином и потом.

Сабин, окинув помещение брезгливым взглядом, прошел в угол и уселся за массивный дубовый стол. Корникс расположился рядом, с облегчением опустив свою многострадальную задницу на табурет, который, конечно, не отличался мягкостью, но зато и не подпрыгивал, как этот проклятый мул.

Напротив, сдвинув два стола, пировала веселая компания. Наверное, те самые лугдунские купцы. Было их человек двенадцать. Справа сидели еще несколько не очень чистых и неряшливо одетых мужчин — видимо, местные жители из деревни. Отдельно расположился грузный бородатый старик в рваной серой хламиде, судя по всему — бродячий философ или кто-то в этом роде.

Небритый лупоглазый слуга принес и поставил перед Сабином и Корниксом две миски с кусками жареного мяса, высыпал на стол несколько зубчиков чеснока и ушел. Другой притащил кувшин вина и две глиняные кружки. Потом вернулся первый с караваем твердого хлеба и тарелкой оливок.

Все, можно было приступать к трапезе. Сам хозяин, Квинт Аррунций, тем временем занял место за стойкой и завел разговор со смуглым резколицым темноволосым крестьянином — тягучий, как смола, беспредметный разговор о видах на урожай и болезнях овец.

Сабин с натугой ворочал челюстями, пережевывая сыроватое мясо, не забывая забрасывать в рот оливки и прихлебывать вино из кружки.

Напиток, на удивление, оказался довольно неплохим и даже чем-то напоминал знаменитое аминейское. Зато все остальное...

Корникса это не смущало. Помогая себе острым ножом, он лихо расправился со своей порцией и, похоже, не отказался бы от добавки. Его голубые глаза сонно моргали.

Монотонный гул трактира и на Сабина действовал усыпляюще. Что делать? Трибуна трудно было назвать изнеженным аристократом — в германских походах Тиберия, в которых Гай Валерий принимал деятельное участие, ему приходилось спать в таких местах, что солома Квинта Аррунция показалась бы роскошным ложем в Палатинском дворце, и только врожденное упрямство и болезненная гордость не давали Сабину согласиться с условиями, предложенными хозяином. Чтобы римский офицер валялся в сарае, а наглые купцы покоились на мягкой постели? Нет, лучше сделать вид, что он спешит, и проехать еще эти несчастные пять миль. Но уж если и в следующей гостинице не окажется мест, то тогда они с Корниксом разозлятся всерьез и повышвыривают на улицу всех, кто попытается помешать заслуженному сну трибуна Первого Италийского легиона.

Мясо он кое-как дожевал, вино еще оставалось. Сабин вытянул ноги, облокотился на стол и неторопясь прихлебывал из кружки, чувствуя, как приятно расслабляются задеревеневшие за день мышцы.

А Корникс внезапно проснулся: в зал вошла стройная рыжеволосая девушка, наверное, служанка, и принялась собирать со столов опорожненную посуду. Узкие глазки галла заблестели, ощупывая соблазнительную фигурку.

"Тебя надо было назвать не Корниксом, а кроликом, — подумал, перехватив взгляд слуги, Сабин, — Хлебом не корми, только дай зацепить какую-нибудь девчонку".

На улице вдруг простучали лошадиные копыта, дверь взвизгнула, и в зал вошли — один за другим — трое мужчин. Все в длинных темных плащах, одного роста, пропыленные, в сбитых сандалиях. Двое остались у двери, упершись спинами в стену, а третий усталым размашистым шагом двинулся к стойке, маня к себе хозяина, который услужливо вытянул шею.

Сабин мог бы поклясться, что под плащами у новоприбывших висят мечи, да и осанка их выдавала людей военных.

Мужчина у стойки заговорил с хозяином. Тот с готовностью и некоторым испугом отвечал на вопросы; слов Сабин не мог различить. Наконец допрос окончился, мужчина откинул с головы капюшон плаща и махнул рукой своим спутникам. Те приблизились. Квинт Аррунций торопливо выставил на каменную стойку три кружки и принялся наполнять их вином из большого кувшина.

Сабин, от нечего делать, разглядывал закутанную в плащи троицу. Тот, который разговаривал с Аррунцием, оказался мужчиной лет тридцати, смуглым, темноволосым, с резким неприятным лицом; длинный нос воинственно нависал над тонкой, гладко выбритой верхней губой, чуть скошенный подбородок тоже был безукоризненно выбрит. Справа на лбу изящно изогнулся тонкий белый шрам.

Двое других походили друг на друга, как братья, — рослые, стройные, широкоплечие. Молодые — лет по двадцать — с одинаково туповатыми лицами людей, которые привыкли, что за них все решает кто-то другой, и приучились беспрекословно выполнять приказы.

Человек со шрамом сделал несколько глотков и что-то тихо сказал хозяину. Тот кивнул и через заднюю дверь выскочил из комнаты.

Спустя пару минут трое в плащах допили вино и тоже вышли. Вскоре на улице опять послышался топот копыт.

— Ну, пора. — Сабин очнулся от приятной полудремы и толкнул Корникса ногой под столом. — Потом поспишь.

Девушка-служанка исчезла уже некоторое время назад, и глаза галла снова потухли. Он выбрался из-за стола, подхватив стоявший на полу мешок, и тяжело двинулся к выходу. Хозяин снова возник за стойкой. Сабин подошел к нему.

— Сколько с меня?

Квинт Аррунций наморщил лоб и возвел глаза к потолку, задумчиво шевеля губами. Как бы тут и на скандал не нарваться, и выгоду соблюсти...

— Двадцать ассов, — наконец решил он.

В другой обстановке Сабин, конечно, спросил бы его, что тут может стоить двадцать ассов — сырая баранина или прогорклые оливки, но сейчас, когда за ним наблюдала вся дюжина лугдунских купцов...

Он нашарил висевший на шее тощий кожаный кошелек и высыпал на стойку требуемую сумму. Хозяин жадно, но, одновременно, и с некоторым опасением сгреб монеты.

— А что это за люди сейчас заходили? — равнодушно спросил Сабин.

— Кто его знает? — ответил хозяин. — Спрашивали дорогу на Таврин. Лошадей поменяли.

«Врет, — подумал трибун. — Дорогу спрашивали? Да она тут только одна и есть. Ну, ладно, мне-то какое дело?»

Сабин еще раз неприязненно оглядел Квинта Аррунция и вышел на улицу.

Корникс как раз подвел к крыльцу своего мула и лошадь трибуна, которые тоже успели подкрепиться в гостиничной конюшне. Сабин устало взобрался в седло и принял из рук слуги повод. Галл вяло вскарабкался на хребет мула. Всадники застучали пятками по бокам животных и снова выехали на дорогу.

Темно уже было, как в Подземном царстве. На небе слабо перемигивались немногочисленные желтые звезды. Чуть шевелился легкий прохладный ветерок.

Копыта глухо постукивали по каменистой дороге; слева от всадников теперь высилась уходящая во мрак отвесная стена, срубленная когда-то поколениями римских рабов; справа обрывалось вниз бездонное черное ущелье. Альпы во всей своей красе.

Они ехали уже минут сорок, проскакали сквозь беззубый рот пробитого в скале короткого тоннеля и приближались к резкому повороту у Сорок третьего камня. За нависшим над дорогой огромным валуном вдруг послышался пронзительный крик человека и испуганное ржание лошади. Затем снова крик.

— Ого! — сказал Корникс.

"Вот тебе и шестнадцатое июля, — со злостью подумал Сабин, придерживая лошадь, чтобы прислушаться. — Я так и знал... "

— Вперед, — негромко бросил он в следующий миг, проверив, легко ли меч выходит из ножен. — Это, наверное, бандиты напали на кого-то.

Оба всадника пригнулись к шеям верных животных я рванули по дороге к темневшему на фоне более светлого неба повороту.

Сабин преодолел его первым и еще с десяток футов проскакал, ничего не различая во мраке. Впереди снова послышался крик, лязг металла и топот копыт.

— А-а-а! — заорал сзади Корникс, воинственно размахивая своим ножом.

А во тьме продолжали стучать, удаляясь, копыта.

Сабин вдруг заметил на дороге, прямо перед собой, темное пятно, дернул повод, останавливая коня, и соскочил на землю, с мечом в руке.

— Кто здесь? — хрипло спросил он.

— Сюда, — глухо произнес чей-то голос. — Помоги, если ты честный человек.

Темное пятно на дороге пошевелилось. Сабин склонился над лежавшим на спине мужчиной.

— Что случилось?

Глаза незнакомца лихорадочно блестели в свете звезд. Его грубо вытесанное, словно у заготовки в скульптурной мастерской, лицо было покрыто крупными каплями пота. Светлые волосы прилипли ко лбу. Из раны на плече медленно текла густая кровь.

— Нога, — простонал он. — Что у меня с ногой?

Сабин сдвинулся в сторону и тронул его за колено. Мужчина скрипнул зубами и выругался. Мышца на правом бедре была сильно рассечена; тут крови вытекло гораздо больше.

Рядом появился Корникс.

— Господин, я посмотрел дальше. Там два трупа...

— Один, наверное, мой товарищ, — с трудом сказал раненый мужчина.

Он с каждой секундой слабел от потери крови.

— Что у меня с ногой? Я смогу ехать дальше?

— С такой раной ты заедешь прямо к Плутону, — хмуро сказал Сабин. — Корникс, давай там мою тогу, надо перевязать.

Галл бросился к мулу и принялся лихорадочно рыться в мешке, ругаясь сквозь зубы.

— Бандиты? — спросил Сабин. — Вас ограбили?

— Ограбили... — протянул мужчина, корча лицо то ли от боли, то ли от злости. — Еще как ограбили.

Вернулся Корникс с разрезанными полосками материи, в которые он с помощью ножа превратил праздничную тогу Сабина.

— Паутина нужна, — озабоченно сказал галл. — И уксус. Чтобы остановить кровь.

— А цезарский хирург тебе не нужен? — рявкнул Сабин, — давай, перевязывай. Поски плесни.

Корникс обиженно хмыкнул и взялся за работу. Трибун, все еще сжимая меч, прошел по дороге вперед.

Через несколько шагов он наткнулся на неподвижное тело. Сабин опустился на колено и пощупал шею. Пульса нет. Это был молодой парень с выступавшим вперед квадратным подбородком и длинной сильной шеей. Именно шея была разрублена ударом острого оружия. Тело буквально плавало в луже крови. В руке человек сжимал боевой меч легионера.

Чуть дальше лежал еще один труп. Распахнувшийся длинный темный плащ полностью накрыл его. Сабин отбросил ткань. Мужчина был убит ударом под сердце. Крови вытекло немного. Трибун повернул его голову и внимательно посмотрел на бледное лицо, лицо человека, привыкшего, что за него думает кто-то другой, и приученного повиноваться приказам. Он сразу узнал одного из тех троих, которые заходили в трактир Квинта Аррунция выпить вина.

Что-то здесь было не так. На бандитов с большой дороги те люди уж никак не походили.

Невдалеке фыркнула лошадь. Сабин прошел, еще немного и поймал за повод красивого серого коня с мешком у седла. Откуда-то из темноты на фырканье ответило приглушенным ржанием еще одно животное.

Трибун потянул лошадь за собой и вернулся к месту, где Корникс заканчивал перевязывать раненого. Мужчина лежал с закрытыми глазами, его лицо сильно побледнело; время от времени он вздрагивал.

— Ну, как? — спросил Сабин.

— Не знаю, — пожал плечами галл и покосился на лежавшего. Потом добавил шепотом: — Вряд ли выживет, я думаю.

— А ты меньше думай.

Сабин присел рядом и тронул мужчину за плечо. Тот открыл полные боли плаза.

— Мы отвезем тебя в деревню, в гостиницу. Там найдем врача.

Раненый скрипнул зубами.

— Мне надо ехать дальше, — упрямо повторил он.

Сабин пожал плечами и встал.

— Ну, как хочешь. Далеко ты не уедешь. Лучше подумай. Ты римлянин?

Тот утвердительно шевельнул веками. А потом вдруг судорожным движением приподнял голову.

— Эй, прикажи своему рабу отойти. Я должен тебе сказать...

— Я не раб, — обиделся Корникс.

— Отойди, — бросил ему Сабин, снова опускаясь на колено возле раненого. — Там дальше ходит еще лошадь. Поймай ее.

Корникс укоризненно покачал головой и растаял во тьме.

— Слушаю тебя. — Трибун осмотрел перевязку — ткань задерживала кровь, но все равно темные пятна быстро расползались по белому полотну.

— Кто ты? — спросил мужчина прерывисто. — Мне надо знать. Это дело государственной важности.

— Я — Гай Валерий Сабин, трибун Первого Италийского легиона..

— Хорошо. — Мужчина облизал пересохшие губы. — Хорошо. Надеюсь, ты честный солдат и верен присяге.

— А что тебе еще остается? — с некоторым вызовом ответил Сабин. — Только надеяться.

— Меня зовут Кассий Херея, я трибун Пятого легиона Алода. — Мужчина не обратил внимания на язвительную реплику Сабина.

— Я сразу подумал, что ты офицер, — заметил тот.

— Да. Сейчас я служу при штабе Германика, командующего Рейнской армией.

— Ого, — сказал Сабин с уважением. — Хорошее место. Я знаю Германика. Мой легион воевал под его началом три года назад, когда он перешел Рейн и разделал варваров у Гравинариума.

— Я тоже был в том походе.

Мужчина слабо улыбнулся, вспоминая.

— А, мой отец служил у его отца, когда они дошли до Визургиса, — продолжал Сабин.

— Ну, значит, на тебя можно положиться, — облегченно вздохнул трибун Кассий Херея. — Если кто был в боях с Германиком или его отцом, то...

— Это еще ничего не значит, — опомнился Сабин. — Говори дальше. Я слушаю.

— А ты, похоже, серьезный парень.

Кассий Херея опять слабо улыбнулся, но тут же его лицо сделалось строгим и скорбным.

— Так вот, — глухо произнес он, — заклинаю тебя памятью твоего отца, твоим долгом и честью. Ты должен мне помочь.

— Должен я только ростовщику в Лугдуне, — заметил Сабин мрачно. — Чего ты, все-таки, от меня хочешь?

Послышался топот копыт, и появился Корникс с лошадью. Он предусмотрительно задержался в нескольких футах от обоих трибунов.

— Я хочу от тебя... — Кассий Херея бросил взгляд на галла и продолжал, напряженно шевеля губами, — чтобы ты сделал то, что не удалось мне.

— А именно?

— Германик отправил меня в Рим с поручением. Я должен был передать его письмо Августу. Последнее время он стал замечать, что его официальную почту задерживают и досматривают, видимо, по приказу...

Трибун умолк.

— Послушай. — Сабин огляделся по сторонам. — Я солдат, и меня меньше всего интересуют дворцовые интриги. Ты не смог доставить письмо командующего Рейнской армией его деду, цезарю Августу? Ладно, я все равно еду в Рим. Давай, я тебя выручу.

Мужчина с трудом пошевелил головой.

— Письма уже нет, — со злостью сказал он. — Люди, которые напали на меня, забрали его. Оно для них имеет огромное значение.

— Тогда чем я могу тебе помочь?

Сабин начал опасаться, не бредит ли раненый.

— Их уже вряд ли догонишь. Все, что я в состоянии сделать, это передать тебя врачу и уведомить местные власти. Тогда есть шанс, что их схватят где-нибудь по дороге.

— Как же, схватят. — Мужчина глухо выругался. — Да они сами кого угодно схватят. С цезарской-то печатью на руках...

— С цезарской печатью? — Сабину эта история нравилась все меньше и меньше. — Но если они действуют от имени цезаря, то на что ты меня подбиваешь? На государственную измену?

— Нет. — Кассий Херея слабо шевельнул рукой. — Послушай, я сейчас все объясню. Если успею...

Он скосил глаза на раненую ногу и продолжал:

— Главное — ты должен доставить письмо.

— Но письмо ведь забрали! — раздраженно воскликнул Сабин. Нет, надо побыстрее сдать его врачу и держаться подальше от сходящего с ума трибуна.

— Забрали письмо к Августу, — терпеливо продолжал мужчина, хотя слова давались ему со все большим трудом. — Но осталось второе. Его они не нашли — вы им помешали. А это письмо еще более важное.

— И кому же адресовано твое важное письмо? — Сабин отвернулся и махнул рукой Корниксу. — Готовь лошадей. Мы сейчас едем. Попробуй сделать что-нибудь вроде носилок.

— Слушай, трибун, — настойчиво повторил мужчина и левой рукой сжал его колено. — Слушай внимательно. Второе письмо нужно отдать Марку Агриппе Постуму.

 

Глава II

Государственная тайна

«Ну, вот, — подумал Сабин. — Так я и знал. Один псих везет письмо другому психу».

— Марк Агриппа Постум, — холодно ответил он, — насколько мне известно, находится в ссылке, и переписка с ним запрещена. Ты все-таки хочешь втянуть меня в какую-то авантюру.

— Подожди. — Кассий Херея с усилием пошевелил головой. — Прошу тебя, сначала выслушай, а потом решай. Тебя ведь никто не заставляет.

— Ладно. — Сабин отрешенно махнул рукой. — Только заклинаю тебя — покороче. Уж не говоря о том, что рискуешь умереть от потери крови, я по твоей милости могу остаться сегодня вообще без ночлега.

— Что ты знаешь об Агриппе Постуме? — спросил Кассий Херея серьезно.

— Что знаю? — Сабин на несколько секунд задумался. — Я знаю, что семь лет назад внук Августа Агриппа Постум цезарским указом был сослан на остров Планация. В Качестве причины называлось его безответственное поведение, граничившее с безумием и порочившее честь семьи, а также беспробудное пьянство, — процитировал он подписанный императором приказ по армии, который почему-то сохранился у него в памяти, хотя какое ему, собственно, дело до разборок в неугомонной семейке цезаря?

— Да, такова официальная версия, — согласился трибун. — А если тебя интересуют детали, то Постума обвинили в том, что, обезумев от вина, он пытался изнасиловать девушку знатного рода. Имя девушки не называлось. Но это все является государственной тайной.

— Меня не интересуют детали, — холодно ответил Сабин. — У меня своих проблем хватает.

— Подожди. — Кассий Херея поморщился от боли. — Ты же видишь — мне больше не к кому обратиться. Клянусь, если ты поможешь Германику, то он тебя не забудет. А покровительство такого человека очень много значит, согласись.

— Послушай теперь меня, — нетерпеливо сказал Сабин. — Поставим вопрос ясно. Я тринадцать лет прослужил в армии, имею награды. Недавно римский адвокат сообщил мне, что мой дядя, Валерий Сабин, скончался безвременно ввиду невоздержанности в еде и в питье. Он не имел детей, и назвал меня главным наследником. Не ахти какой капитал — дом на Авентине да пара поместий в Этрурии, но для небогатого трибуна совсем неплохо. И я собираюсь посвятить оставшиеся мне годы жизни книгам и сельскому хозяйству, хочу пожить в свое удовольствие, не выслушивая ничьих приказов. А тут вдруг появляешься ты с какими-то подозрительными письмами и хочешь, чтобы я принял участие в вашей явно незаконной затее. Ты говоришь — Германик. Что ж, это очень уважаемый и достойный человек, но присягу-то я давал не Германику, а Августу. Но оказывается, что на тебя напали люди, имеющие цезарскую печать, то есть, действовавшие с одобрения принцепса. Вот тут я теряюсь. Извини, я знаю, что мой долг — помочь раненому товарищу, и сделаю все, чтобы спасти твою жизнь, но не надо втягивать меня в государственные дела. Я ведь ничего в них не смыслю и вполне могу закончить так, как и твой Постум, а то и вообще попасть в руки палача. Неужели ты этого хочешь?

— У меня что-то голова кружится, — грустно сказал трибун. — Не перебивай, прошу. Я скажу тебе то, что могу, на что имею право. А там — решай сам. Письмо спрятано под седлом моей лошади, той, серой. В мешке — золото, тысяча ауреев. Это на дорогу и расходы. Если ты не хочешь помочь мне из товарищества, то, может, сделаешь это за деньги? Тысяча золотых — подумай, наверняка не меньше годового дохода с твоих поместий.

— Это уже интереснее, — сказал Сабин и вздохнул. — Тысяча ауреев и покровительство Германика. Не говоря уж о твоей вечной благодарности. Спасибо, трибун.

Он встал на ноги.

— Мы отвезем тебя в гостиницу и найдем врача. Вот все, что я могу сделать.

Несколько секунд Кассий Херея молчал, прерывисто дыша.

— Ты не соглашаешься, — наконец сказал он, — помочь мне ни за деньги, ни из товарищества. Скажи, а что бы могло изменить твое решение? Я уверен — Германик...

— Ты опять за свое, — махнул рукой Сабин. — Я уже сказал — мне не нужны неприятности. Обвинение в государственной измене — очень серьезная штука, а, сдается мне, именно ею здесь и пахнет. Корникс! Носилки готовы?

— Сейчас, господин, — ответил злой голос галла. — Уже заканчиваю.

Трибун Кассий Херея пошевелился. Сабин опустил голову и их глаза встретились.

— Еще есть время, — с некоторым колебанием сказал Гай. — Что ж, если тебе полегчает — рассказывай свою историю.

И он снова присел рядом с раненым.

А тот начал говорить. Хриплым, слабым, прерывистым голосом, закрыв глаза, ни на что уже не обращая внимания.

Сабину вспомнились вдруг египетские жрецы, которых ему доводилось видеть на Востоке. Вот так же, надышавшись приторно-сладкого дыма из кадильниц, изможденные старцы прикрывали глаза и начинали вещать тихими монотонными голосами. А толпа внимала словам бога, проходившим через уста смертного. Может, и сейчас боги движут сухими губами римского трибуна? Сабину стало немного не по себе. А Кассий Херея все говорил...

Он не смолк даже тогда, когда Корникс подвел двух лошадей с натянутым между ними чем-то вроде гамака, сделанного из плащей, снятых с оставшихся на дороге трупов. Трибун не перестал говорить, когда они укладывали его в эти носилки, устраивали поудобнее искалеченную ногу. Прервался он лишь на миг, чтобы жадно глотнуть воды из фляжки, подсунутой ему Корниксом. А потом продолжал...

Черноволосый галл всем своим видом демонстрировал, что не прислушивается к словам раненого офицера, он-то сразу сообразил, по первой же уловленной фразе, что некоторых вещей лучше просто не знать. Так спокойнее.

Небольшая кавалькада двинулась обратно по горной дороге. Впереди ехал Корникс, осторожно ведя за поводья двух лошадей, обремененных окровавленным телом трибуна Хереи; замыкал шествие Гай Валерий Сабин, лицо которого хмурилось все больше и больше, по мере того, как рассказчик проталкивал сквозь пересохшее горло новые фразы.

Трибун закончил говорить, когда впереди уже показались тусклые огоньки гостиничных ламп. «Очаг Меркурия», наверное, по-прежнему был рад любым клиентам.

— Вот и все, — еле слышно произнес Кассий Херея. — Больше я ничего сделать не могу. Решай сам. А меня — чувствую — ждет уже лодка Харона...

— Да подожди ты с Хароном! — со злостью рявкнул Сабин. — У меня нет никакого желания одному отвечать за все это. Так что, под суд пойдем вместе.

Губы раненого трибуна чуть тронула слабая улыбка.

— Спасибо, — шепнул он, и голова его, словно Кассий Херея отдал на это слово последнюю каплю сил, вдруг резко завалилась набок.

Они подъехали к двери гостиницы. Корникс свалился со своего вечно обиженного мула.

— Давай сюда этого кровопийцу, — хмуро приказал Сабин. — И покруче с ним.

Галл так же хмуро кивнул и скрылся в доме, на миг выпустив качнувшейся дверью оживленный гул голосов и теплую полосу света. Ну и, естественно, запах горелого жира.

Сабин тоже слез с коня и озабоченно пощупал шею раненого. Пульс слабо подрагивал под загрубевшей, обветренной кожей.

Взвизгнули несмазанные петли, и по ступенькам крыльца скатился перепуганный Квинт Аррунций, за ним решительно ступал Корникс. В незакрывшуюся дверь выглянула любопытная физиономия уже известного им лысого мужчины.

— Слушай внимательно, — с расстановкой сказал Сабин. — Здесь у нас раненый человек. На него напали бандиты по дороге. Сейчас ты приготовишь ему лучшую свою комнату...

Хозяин открыл было рот, но трибун резко взмахнул рукой, отметая готовые вырваться возражения.

— Мне плевать на твоих купцов и твои проблемы. Чтобы через минуту все было готово. Хорошая постель и хорошее вино. Потом ты отправишь кого-нибудь за врачом и предупредишь, что если он не поторопится, то ему самому потребуется медицинская помощь. А затем пошлешь своих людей по дороге на Таврин. Через пару миль, за поворотом, они найдут два тела. Пусть привезут их сюда и сообщат о нападении вашим местным властям. Клянусь Юпитером Статором, я сам все проверю, и горе тебе, если ты чего-то не сделаешь. А за хорошую работу получишь хорошие деньги. Давай, пошевеливайся!

— Но, господин... — неуверенно начал Квинт Аррунций.

— Корникс, проводи его, — бросил Сабин, отворачиваясь. — Если будет тянуть, можешь пришпорить его своим ножом.

Галл оскалился в недоброй улыбке и уронил тяжелую руку на плечо хозяина.

— Ты слышал приказ трибуна? — спросил он грозно.

Квинт Аррунций обреченно вздохнул и двинулся в дом.

— Эй, ты! — крикнул Сабин лысому мужчине, который все еще недоверчиво таращился на них из дверного проема. — Иди сюда. Помоги мне.

Они вдвоем вытащили из гамака безжизненное тело трибуна Кассия Хереи и понесли его в обеденный зал...

Лугдунские купцы, которых, правда, уже изрядно поубавилось за столами, удивленно приподняли тяжелые от вина головы; мужчина, похожий на бродячего философа, равнодушно скользнул по ним взглядом; местные крестьяне, как по команде, раскрыли рты с недожеванной пищей.

— Сюда, господин, — в боковых дверях появился Корникс. — Уже готово.

Галл помог им нести раненого; они поднялись по скользким, корявым ступенькам на второй этаж и вошли в комнату, освещенную двумя факелами.

Девушка, на которую Корникс уже ранее положил глаз, расстилала грубые серые простыни на деревянном топчане.

— Осторожнее, — буркнул Сабин, и они аккуратно уложили трибуна на постель. Тот слабо застонал.

В дверь просунулся хозяин, он держал в руках кувшин с вином.

— За врачом поехали, господин, — доложил он, все еще напуганный. — Только там такой коновал, что я не знаю...

Сабин молча отобрал у него кувшин и махнул рукой, приказывая удалиться. Квинт Аррунций поспешно исчез, девушка и лысый последовали за ним.

— Корникс, — Сабин повернулся к слуге, — принеси золото. Оно где-то там, на лошади, если только эти ворюги его еще не стянули. И... — он помолчал. — Под седлом у серого жеребца должно быть письмо. Его тоже принеси, только чтоб никто не видел.

Галл с сомнением покачал головой, но, поймав грозный взгляд трибуна, от комментариев воздержался и выбежал из комнаты.

Сабин присел на край постели и тронул Кассия Херею за плечо.

— Ты жив еще?

Тот слабо шевельнул губами. Кровь из ран на его плече и ноге больше не текла — запеклась темно-красными сгустками.

— Выпей вина, — сказал Сабин. — Сейчас будет врач.

Кассий открыл глаза. Его взгляд; к удивлению трибуна, был ясным и спокойным.

— Спасибо, — тихо сказал он. — Мне уже лучше. Может, действительно, Харону еще придется подождать?

Сабин поднес к его губам кувшин и чуть приподнял голову раненого. Тот сделал несколько глотков. Струйка розоватой жидкости пробежала по его подбородку. Сабин тоже глотнул. Неплохое.

— Послушай, — сказал он, наклоняясь к уху трибуна. — Ты много чего мне рассказал сегодня. Да помогут тебе боги, если это неправда или не вся правда...

— Это правда, — шепнул Кассий. — Клянусь ларами...

— Тогда еще одно, — продолжал Сабин. — Ты говорил — вы знали, что за вами следят, и приняли все меры предосторожности. Ты сказал, что вы намеренно изменили маршрут и неделю карабкались по горам, чтобы сбить их со следа. Но тогда каким образом эти люди нашли вас сразу же, как только вы снова появились на дороге? Откуда они знали, в каком месте вы спуститесь с гор?

Трибун покачал головой.

— Богам известно. О том, что за Генавой мы уйдем с тракта в Апеннинские горы, знали только я и Германик, ну, и еще двое людей, которые сопровождали меня, но им я сказал уже в последний момент.

— Двое? — Сабин напрягся. — А где второй?

— Он сорвался со скалы в пропасть в самом начале нашего перехода через Альпы. Вместе с мулами.

— Ты уверен, что он действительно умер?

— Трудно сказать. Там было очень глубоко. Мы сверху высмотрели только одного мула, он разбился о камни. Еще двоих животных и Луция, этого человека, мы не увидели — их закрывал утес. Бедняга Луций вырос в горах и вот, не уберегся...

— Он был надежным парнем? — спросил Сабин.

— Германик полностью доверял ему, — ответил трибун так, словно это снимало все вопросы.

Сабин пожал плечами.

— Ладно. Теперь следующее...

В дверь вошел Корникс с кожаным мешком, позвякивавшим при каждом его шаге, и восковыми табличками в руке, скрепленными таким образом, чтобы письмо нельзя было прочесть, не сломав печати.

— Положи сюда, — Сабин кивком указал на невысокий столик в углу комнаты.

Галл выполнил приказ.

— Мне уйти, господин? — спросил он.

— Останься, — бросил через плечо Сабин. — Присядь вон там.

В другой ситуации Корникса, конечно, обрадовало бы такое доверие хозяина, но сейчас, после тех слов, которые они слышали от раненого трибуна... Ой, лучше бы им держаться подальше от таких приключений.

— Еще одно, — Сабин снова наклонился над Кассием. — Кто эти люди, которые напали на вас? Ты сказал, что знаешь, кому они служат, но сами-то они кто? Солдаты? Бандиты? Шпионы?

— Богам известно, — повторил трибун. — Дай вина.

Пока он пил, Сабин задумчиво смотрел в стену за его головой. На лбу Гая пролегла глубокая складка.

— У одного из них был шрам, вот здесь, — он показал пальцем. — Не вспоминаешь?

Трибун качнул головой.

— Нет... Спать хочу.

У него уже явно не осталось сил. Кожа на бледном лице натянулась, стала словно прозрачной.

— Подожди, — сказал Сабин. — Сейчас врач разберется с твоими дырками, а потом поспишь.

Он встал, подошел к столу, взял кожаный мешок и взвесил его в руке.

— Хорошие деньги. Ладно, я возьму половину. Вторую оставлю тебе.

— Бери все, — шепнул трибун. — У меня есть немного. Хватит, чтобы вернуться в Германию, если боги сохранят мне жизнь. А у тебя могут быть большие расходы.

— Ничего, потом представлю счет Германику, — невесело улыбнулся Сабин.

Он пересыпал часть монет в свою крумену и в мешочек Корникса, который расширенными глазами следил за тонкой струйкой золота, текущей в его старый, заплатанный кошель. Остальные деньги Сабин сунул под простыню в изголовье трибуна. Там же он положил его меч, вытерев ножны полой плаща.

На ступеньках раздались шаги, и в комнату торопливо вбежал Квинт Аррунций, чуть ли не силой волоча за собой высокого худого мужчину с растрепанной густой шевелюрой.

— Вот врач, господин! — торжественно возвестил он.

Лекарь громко рыгнул, и по комнате распространился запах жареной капусты и винного перегара. Сабин скривился и встал.

— Ты умеешь лечить такие раны? — спросил он, указывая пальцем на ногу трибуна.

Мужчина пожал плечами.

— Я был армейским хирургом несколько лет назад.

— А моего племянника чуть в гроб не загнал своими припарками, — язвительно вставил хозяин гостиницы.

— Закрой рот! — рявкнул на него Сабин. — Вот десять золотых, — снова повернулся он к врачу. — Ты не выйдешь отсюда, пока этот человек не будет полностью здоров и не сможет продолжить свой путь. Хозяин выполнит любой твой приказ, достанет любое лекарство. От тебя требуется только вылечить раненого. Ты понял меня? Скоро я вернусь сюда и проверю твою работу. Хозяину я оставлю для тебя еще десять монет. Если справишься, они твои. Но если нет...

Врач задумчиво потер подбородок. Двадцать ауреев — столько ему и за три года не заработать.

— А вдруг он умрет? — спросил наконец лекарь, терзаемый сомнениями.

— Он не должен умереть. Начинай работать.

Врач бросил на стол полотняную сумку — видимо, с инструментами — и принялся отдирать присохшую ткань с ноги Кассия Хереи. Тот скрипнул зубами и крепко сжал челюсти.

— Пусть принесут горячей воды, — распорядился врач. — И материю для перевязки.

— Когда осмотришь раны, — приказал Сабин, — спустишься вниз и скажешь мне свое мнение. Корникс, иди к лошадям. А ты, — он повернулся к хозяину, — пришлешь сюда то, что нужно, и подождешь меня в зале. Еще поговорим.

Тот выскочил за дверь. Сабин наклонился над трибуном, который открыл глаза.

— Ну, вот и все, — сказал он. — Да хранят тебя боги.

— Тебя пусть хранят, — шепнул Кассий Херея. — И будь осторожен. Сделай, как я говорил. Надеюсь, мы еще встретимся.

«В тюрьме», — мысленно добавил Сабин, повернулся и вышел из комнаты.

Хозяин ждал его у подножья лестницы. Трибун отвел Квинта Аррунция в темный угол и крепко взял за грудки.

— Помнишь, когда я тут сидел, заходили трое мужчин? Кто они такие?

— Н-не знаю, — выдавил хозяин, — клянусь Меркурием, не знаю...

— Чего они хотели?

— Они... они спрашивали, не проезжал ли тут один человек...

— И они описали его?

Квинт Аррунций с несчастным видом кивнул.

— И это был человек, который сейчас лежит наверху, да?

Квинт Аррунций снова кивнул, с еще более несчастным видом.

— Что ты им ответил?

— Что я никого такого не видел... клянусь, господин, ведь я действительно его не видел...

Сабин знал, что это правда — Кассий Херея не заезжал в гостиницу.

— Как их звали, тех троих?

— Они не сказали. Но...

Он умолк.

— Ну, говори!

— У них была цезарская печать — перстень со сфинксом.

«Это хуже», — подумал Сабин.

Он очень надеялся, что трусливый хозяин не догадывается, кем были его таинственные гости, и посчитает нападение на трибуна делом рук местных разбойников. А теперь... теперь он будет круглым дураком, если ничего не заподозрит. Но на круглого дурака Квинт Аррунций никак не походил. И если он сообразит, что его раненый постоялец имеет какие-то трения с законной властью, то бедный Кассий Херея вполне может и не увидеть больше милого его сердцу Германика. Если, конечно, боги и этот слуга Эскулапа сохранят ему жизнь.

— Ладно, — сказал Сабин.

Он отпустил хозяина, снял с пояса кошелек и медленно отсчитал тридцать ауреев.

— Двадцать монет — тебе, десять отдашь врачу, если он вылечит того человека. И помни, — он снова схватил Аррунция за рубаху на груди, — у тебя наверху лежит раненый, на которого в дороге напали бандиты. Больше ты ничего не знаешь. — Сабин вперил тяжелый взгляд в покрытое потом лицо хозяина гостиницы. — Больше ты ничего не знаешь, — повторил он медленно. — Очень скоро я или мой человек вернемся сюда и проверим, как ты себя вел. Если хорошо, можешь рассчитывать на награду. А если нет...

Сабин отпустил Квинта Аррунция, резко развернулся и двинулся в зал, бросив еще через плечо:

— Дай вина.

Он присел за стол с кружкой в руке и медленно прихлебывал напиток, размышляя. Вскоре появился врач.

— Ну? — хмуро спросил Сабин.

— Да, вроде, не очень страшно, — ответил мужчина, косясь на кружку и сглатывая слюну. — Артерия на ноге не задета, мышцы только сильно порезаны. В плече перерублено сухожилие, рука будет теперь плохо сгибаться.

«Ну, это еще ладно», — подумал Сабин.

— Сколько времени уйдет на лечение?

Врач пожал плечами.

— Это зависит от разных условий. От его организма, хорошего питания...

Он снова со страдальческим видом покосился на кружку.

Сабин бросил взгляд на Квинта Аррунция, который уже занял место за стойкой.

— Дай ему вина.

Врач нетерпеливо вытянул шею.

— Есть тут у меня одно хорошее лекарство, — сказал он приглушенно, не сводя глаз с Аррунция, который наливал в кружку пенистый напиток. — На Востоке, когда я был в парфянском походе с легионами Гая Цезаря...

— Ну, вот и действуй, — перебил его Сабин. — Только советую не напиваться на работе. За жизнь того человека ты отвечаешь своей, ясно?

Врач, уже подносивший с плохо скрываемой жадностью кружку к губам, вдруг опустил руку. Его лицо стало серьезным.

— Да, господин, — твердо сказал он. — Можешь на меня положиться.

Сабин еще раз окинул недоверчивым взглядом его, Квинта Аррунция, лысого мужчину, который тоже вошел в зал, нескольких остававшихся еще клиентов, встал, повернулся и, не прощаясь, вышел из дома.

 

Глава III

Сенатор

Густой, тяжелый зной висел над городом. Раскаленный воздух подрагивал, словно корчась под палящими лучами летнего солнца; на ярко-синем небе не было ни одного облачка, ни один порыв ветра еще не прошелестел по Риму в тот день.

Зловонные испарения из сточных канав системы Большой клоаки липким смрадом накрыли грязные кривые улочки Субуры и Эсквилина.

Обычно всегда запруженные народом, сейчас эти густонаселенные кварталы как будто вымерли — обезумевшие от жары люди прятались в подвалы, спешили укрыться под деревьями в прохладные сады Лукулла или в изрытые неглубокими прудами сады Саллюстия. А некоторые — слишком разморенные, чтобы куда-то идти — тяжело доползали до ближайшего кабака и плюхались там за стол, чтобы до самого вчера жадно глотать, обливаясь потом, теплое, разбавленное вино, кружку за кружкой.

Ни о какой работе не могло быть и речи; опустели рынки: Овощной, Скотный, Рыбный, стала безлюдной биржевая площадь у ворот Януса, притих вечно суетливый, словно муравейник, Эмпориум. Даже строгие и педантичные жрецы попрятались во вверенных им храмах, моля богов защитить город от солнца.

Термы Агриппы за Форумом были переполнены посетителями, там все смешались в едином, отчаянно-недостижимом желании хоть на миг ощутить блаженную прохладу. Родовитый патриций и важный всадник, которые не успели еще обзавестись собственными банями, лениво переругивались с субурским поденщиком или пролетарием из Заречья, жадно подставляя потные спины под струи тепловатой воды, которую прислужники таскали ковшами и ведрами, ибо вся система охлаждения в термах пришла в негодность — свинцовые трубы акведука, по которым в город поступала вода из окрестных водоемов, раскалились настолько, что едва не плавились.

В общем, целый огромный Рим тоскливо изнывал от жары, гадая, за что же такое проклятие богов пало на его голову.

В этом пекле лишь немногие избранные могли чувствовать себя относительно неплохо — те, кто был достаточно богат и знатен, чтобы иметь дом на Палатинском холме, густо покрытом всевозможной растительностью — от красавцев-кипарисов, уходящих в небо, до миниатюрных экзотических цветов на клумбах. Эта зелень самоотверженно принимала на себя удары солнечных лучей и дарила жителям холма хоть какую-то прохладу.

Дом сенатора и консуляра Гнея Сентия Сатурнина стоял на западном склоне Палатина, откуда открывался вид почти на весь центр города: на Форум, на монументальный храм Аполлона с библиотекой при нем, на изящную и строгую базилику Юлия Цезаря, на широкую мощеную виа Сакра и на многие другие сооружения, памятные и близкие сердцу каждого настоящего римлянина.

Сенатор и консуляр Гней Сентий Сатурнин, без сомнения, был настоящим римлянином и очень любил свой город. Но сегодня он даже не решился выйти из дома на традиционную послеобеденную прогулку, а предпочел скрыться в густой тени фруктовых деревьев своего сада и не удаляться от фонтана более, чем на пять шагов.

Сатурнин был крупным, немножко грузным мужчиной с надменным, словно высеченным из камня, лицом патриция и умными, пристальными, честными глазами. Хотя ему недавно исполнилось семьдесят четыре года, многие, кто встречался с ним, никак не могли поверить, что этому подвижному, энергичному мужчине больше пятидесяти.

Благодаря регулярным гимнастическим упражнениям он поддерживал свое тело в прекрасной физической форме, а опытные массажисты-греки бдительно следили за состоянием его кожи. Морщины почти не тронули лица Сатурнина, лишь щеки немного обвисли, да волосы стали седыми и слегка поредели.

Сейчас почтенный сенатор и консуляр сидел в саду своего дома на большом табурете, прислонившись спиной к стволу старой яблони и блаженно прикрыв глаза. Рядом журчал и брызгался капельками воды небольшой фонтан. В доме Сатурнина была автономная система охлаждения и подогрева, поэтому он и не страдал так, как посетители городских бань.

В руке сенатор держал свиток пергамента. Это была «История» Азиния Поллиона — человека, которого он знал лично и очень уважал. После смерти писателя Сатурнин взял себе за правило хотя бы раз в неделю, в память о нем, прочитывать главу-другую из его книги. Но сейчас опустившаяся на Рим жара мешала ему сосредоточиться на тексте, да и мысли Гнея Сентия были заняты другим...

Секретарь Сатурнина — греческий вольноотпущенник по имени Ификтет, — осторожно ступая по мягкой зеленой траве, приблизился к хозяину и негромко позвал:

— Господин...

Сенатор открыл глаза и взглянул на слугу.

— Что такое?

— Пришел Луций Либон. Он говорит, что ты ждешь его.

Сатурнин энергично повел плечами и встряхнул головой.

— Да, очень жду. Проведи его сюда.

Ификтет послушно кивнул и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, — произнес сенатор и протянул руку со свитком. — Отнеси это в библиотеку. А когда проводишь гостя, распорядись, чтобы нам подали легкого вина похолоднее. И каких-нибудь фруктов.

— Да, господин, — снова кивнул грек и все так же бесшумно скрылся между деревьями.

* * *

Луций Скрибоний Либон. молодой патриций из знатного рода, стоял у ворот дома Сатурнина и с интересом наблюдал за огромным желтошерстым эпирским псом. Того тоже сморила жара, но верный сторож посчитал своим долгом все равно выползти во двор и грозно зарычать. Привратник тут же ухватил его за ошейник:

— Тихо, Гектор, тихо!

Либон отвернулся и нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Это был юноша лет восемнадцати, светловолосый, с приятным открытым лицом, если и не красивым, то весьма симпатичным. Добрые карие глаза, высокий лоб, прямой нос, изящно очерченный подбородок и нежные розовые губы заставляли и женщин, и мужчин бросать на него восхищенные взгляды.

Молодой патриций был худощав и длинноног, тонкие руки покрывал золотистый пушок. Он носил голубую короткую тунику, сейчас изрядно пропыленную, и кожаные, подбитые гвоздями сандалии, ремешки которых обвивали голени. Либон был современным юношей, и никакие правила приличий не заставили бы его в такую жару одеть тогу — официальный костюм, приличествовавший для нанесения визита почтенному сенатору. Ведь, во-первых, под этим шерстяным балахоном он бы просто истек собственным потом, а, во-вторых, его отношения с Гнеем Сатурнином были скорее родственными и дружескими, нежели официальными.

Наконец, появился раб-сириец — смуглый низкорослый мужчина; вежливым жестом и заученным поклоном он пригласил Либона следовать за собой.

Они прошли по мозаичному полу атрия, миновав прямоугольный имплувий — бассейн, оставили позади спальные помещения и личный кабинет хозяина; на ходу Либон в очередной раз полюбовался великолепными колоннами перистиля, и вот уже оказался в саду.

Тут было прохладно, тенисто и тихо. Лениво щебетали в кронах деревьев какие-то птицы, журчала вода фонтанов, разбросанных тут и там. Пахло цветами и яблоками. То и дело между стволами мелькал ослепительно белый мрамор статуй: вот пугливая нимфа, со всех ног убегающая от хохочущего сатира, вот серьезный Аполлон с лирой в руке, а вот и могучий Геркулес, забросивший на плечо тяжелую дубину и идущий совершать свой очередной подвиг.

Молодому патрицию всегда очень нравилось здесь. Он восхищался безукоризненным вкусом сенатора Сатурнина, который сумел соединить строгую простоту старинного римского традиционного дома с греческим изяществом и восточным комфортом, но успешно избежал излишеств и перегрузок, чем вовсю грешили в последнее время так называемые «новые люди» — разбогатевшие мещане, которые на тяжелых сундуках с золотом вознеслись на самую вершину иерархической лестницы римского общества.

Когда Либон уже мог заметить сидевшего под деревом Сатурнина, слуга снова вежливо поклонился и исчез, а юноша двинулся вперед.

Сенатор обернулся на звук его шагов и вытянул руку в знак приветствия.

— Рад видеть тебя, мой дорогой Луций, — сказал он с улыбкой. — Надеюсь, ты в добром здравии и приносишь хорошие вести. Присядь вон там.

Он указал гостю на каменную скамью рядом с фонтаном. Либон с удовольствием опустился на прохладный мрамор, чувствуя, как спину начинают приятно покалывать капельки холодной воды, разлетавшиеся от струй фонтана.

— Вижу, ты устал с дороги, — продолжал сенатор. — Тебе надо хорошенько отмыться и отдохнуть. Но уж прости старику его нетерпение. Сначала поговорим. Итак?

— Спасибо, почтенный Сатурнин, — ответил Луций. — Со здоровьем у меня все в порядке и путешествие было успешным. Но...

— Что? — напряженно спросил Гней Сентий. — Говори же, Луций, прошу тебя. Это очень важно! Что Фабий просил мне передать?

Либон развел руками.

— На воске — ничего. А на словах просил сказать; что курьер из Германии еще не приезжал и цезарь письма не получал.

Сенатор схватился за голову.

— Как же так? Это его точные слова?

— Да.

— Но что же могло случиться? — взволнованно воскликнул Сатурнин. — Ведь по моим подсчетам... О, боги, мы же не можем сейчас терять времени — развязка приближается... Прости меня, Луций, я слишком обеспокоен, чтобы сохранять самообладание. Скажи, когда ты выехал из ставки Августа?

— Три дня назад. Цезарь со своей свитой еще находился в Пьомбино. Я едва не загнал лошадей и не разнес мою карруку на камнях виа Аврелия, спеша принести тебе известия.

— А чем занимался цезарь? — с тревогой спросил Сатурнин.

— Он инспектировал работу береговой охраны — жители Корсики пожаловались ему на произвол пиратов в Лигурийском море, и Август очень разозлился на бездельника претора...

— Корсика, Корсика... — пробормотал Сатурнин. — Это же совсем рядом с Ильвой и с... О, боги, какой у нас был шанс! Но мы, кажется, его упустили...

По лицу Либона промелькнуло легкое недоумение.

— Прости меня, — сказал он неуверенно. — Ты попросил выполнить твое поручение, и я сделал это, но до сих пор мало что понимаю. И ты обещал...

— Да, да, мой юный друг! — воскликнул Сатурнин, протягивая к нему руки. — Я действительно обещал все тебе объяснить и сделаю это немедленно, хотя, клянусь Юпитером, думал, что судьба будет более благосклонна к нам.

Он умолк; несколько секунд висела тишина. Либон не осмелился нарушить ее, он лишь пристально смотрел в задумчивое лицо сенатора.

В этот момент появилась пухлая крутобедрая темнокожая девушка с подносом в руках. На позолоченном круге стояли бокалы с вином и ваза с фруктами. Сатурнин молча указал рабыне куда поставить поднос и нетерпеливым жестом приказал ей удалиться. Потом вздохнул и покачал головой.

— Ну, что ж, Луций, пришло время тебе узнать нечто очень важное и сделать свой выбор. Ты знаешь, что мы были дружны с твоим дедом, который погиб в Кантабрии, сражаясь в рядах легионов Марка Агриппы. Твой отец стал мне родным сыном — ведь своего я потерял очень рано. А потом вот и ты...

— Я всю жизнь буду благодарен тебе за то, что ты для меня сделал, — тихо произнес Луций. — Отца я плохо помню — он умер, когда мне было всего восемь лет. И с тех пор ты заменил мне мою семью.

— Да... — задумчиво кивнул Сатурнин. — И могу сказать, что ты был хорошим внуком... Но слушай дальше. Сейчас ты, по сути, являешься для меня самым близким человеком, не считая, конечно, моей жены и внучки.

— О! — встрепенулся вдруг Луций, внезапно покраснев. — Прости меня, я так спешил сообщить тебе новости, что... Как поживают почтенная Лепида и очаровательная Корнелия? Надеюсь, они здоровы и жизнерадостны, как обычно?

Сенатор улыбнулся.

— Да, не беспокойся. С ними все в порядке. Они просто спрятались где-то от жары. И ручаюсь — ты обязательно увидишься с ними, когда мы закончим разговор. По крайней мере — с одной из них.

Он игриво улыбнулся, с симпатией глядя на юношу, который покраснел еще больше и поспешно отвернулся, устремив взгляд на пенящуюся воду фонтана.

— Ладно, сначала дело, — вновь стал серьезным Сатурнин. — Сейчас я расскажу тебе одну историю, вернее — историю одной семьи. Так уж получилось, что она переплелась и с моей судьбой, и с твоей, да и вообще с судьбой Рима. И в данный момент во многом именно от нас с тобой зависит, что получит наш народ и наша страна в ближайшем будущем — кровавую тиранию или свободу и процветание.

— О какой семье ты говоришь? — спросил Луций, невольно побледнев — уж очень сурово и торжественно прозвучали веские слова старого сенатора.

— О семье цезаря Октавиана Августа, — медленно произнес Сатурнин.

 

Глава IV

Дела семейные

Он опять помолчал немного, прокашлялся и взглянул в глаза молодого патриция.

— Слушай, Луций, слушай внимательно и запоминай. Кое-что из этого тебе уже известно, но наверняка в другой интерпретации. Поэтому я начну с самого начала и расскажу тебе всю историю семьи Августа, вплоть до сегодняшнего дня.

Ты услышишь удивительные, а иногда и страшные вещи. Ты можешь мне верить или нет, но, клянусь всеми богами, клянусь тенью моего отца — это правда. У меня есть достаточно доказательств в подтверждение моих слов. Итак, слушай.

Для начала — короткое вступление. Ты, конечно, знаешь, хотя сам и не помнишь, что еще сорок лет назад в Риме была республика. Страной управляли сенаторы, из числа которых выбирались консулы, преторы и другие государственные чиновники. И народ активно участвовал в выборах.

Но с приходом к власти Августа ситуация изменилась. Формально мы до сих пор живем в республике, формально цезарь полностью подотчетен Сенату, но теперь это стало полной фикцией.

Ведь в руках Августа сосредоточены все основные государственные посты — он и главнокомандующий, он распоряжается финансами страны, он, наконец, является верховным жрецом и так далее. Поэтому-то государственное устройство, при котором мы живем вот уже сорок лет, было возможно лишь потому, что Сенат и народ не видели причин отказывать в доверии цезарю, который прекратил кровавые междоусобицы и правил мудро и справедливо, а Август, в свою очередь, старался не особенно дразнить чувства своих вольнолюбивых подданных. И этот баланс, по-моему, не так уж плох.

Но есть одно «но» — такая ситуация сохраняется до сих пор лишь благодаря личности Августа, благодаря тому огромному уважению, которым он пользуется у всех слоев населения.

А теперь представь на минуту, что место нашего цезаря займет кто-то другой — не такой мудрый, не такой гибкий, не такой гуманный. Ведь с той огромной властью, которая попадет к нему в руки, — властью, которой не обладал еще ни один диктатор в истории Рима, ни своевольный Марий, ни жестокий Сулла, ни даже Юлий Цезарь, не говоря уж об остальных — так вот, обладая подобной властью, этот человек очень легко может превратиться в настоящего монарха, в тирана и самодержца, которых мы видим сейчас правителями в странах Востока. И тогда уже никакие древние законы, никакое противодействие Сената или народные демонстрации не спасут нас. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Луций молча кивнул, его глаза не отрывались от губ Сатурнина.

— Хорошо, — продолжал тот. — Но дело-то в том, что Август, которому уже, кстати сказать, семьдесят шесть лет, собирается назначить себе преемника, то есть передать свою власть в другие, конкретные руки, а не просто сложить полномочия и предоставить отцам-сенаторам, как бывало раньше, решить судьбу страны. И тут таится большая опасность. Ведь цезарь хочет выбрать не просто достойного человека, который продолжал бы его политику, нет — он желает, чтобы этот человек обязательно был членом его семьи. А в семье этой с достойными членами — как ты сейчас убедишься — дело обстоит отнюдь не благополучно.

Так что, все зависит от того, кто займет место Августа после его смерти.

Сенатор помолчал, собираясь с мыслями, а потом снова заговорил, глядя в землю.

— Теперь давай вспомним историю цезарской семьи. В первый раз Август — тогда еще Октавиан — женился в двадцать три года. Этот брак был продиктован отнюдь не чувствами, а лишь политической ситуацией. Со своей женой — Скрибонией — он прожил всего год и развелся, как только она родила ему дочь Юлию.

Спустя несколько месяцев Октавиан снова нашел себе супругу и сделал это довольно оригинально. Ты, наверное, слышал об этом, но я сейчас расскажу тебе такие подробности, о которых ты не знаешь и не догадываешься.

Сатурнин вздохнул; на его лице было какое-то странное, печальное выражение.

— Ливия... Да, это была Ливия, наша нынешняя императрица. Злой гений и самого Августа, и его семьи.

Отец ее — Марк Ливии Друз — был горячим сторонником антицезарианской партии, другом Брута и Кассия, против которых тогда сражались Антоний и Октавиан. После разгрома под Филиппами Друз покончил жизнь самоубийством, бросившись на меч.

А ее первый муж — ты должен помнить его имя — долго не мог выбрать, с кем он останется. Сначала этот человек командовал флотом Юлия Цезаря, когда войска брата Клеопатры Птолемея осадили их в Александрии, затем вдруг выступил с предложением выдать награду убийцам диктатора. Это возмутило Октавиана — приемного сына Цезаря, — и они стали врагами.

Супруг Ливии сражался против него в Перузии и на Сицилии, в Кампании и в Греции. Лишь когда Антоний и Октавиан заключили мир, он решил прекратить сопротивление и вернулся в Рим с юной шестнадцатилетней женой и годовалым сыном — Тиберием.

Они поселились в доме Друзов, который ты можешь видеть прямо отсюда. — Сенатор показал рукой. — Вон он.

— Я знаю, — кивнул Луций. — А что было дальше?

Сатурнин нахмурился и долго смотрел в землю.

— А дальше, — продолжал он наконец, — Октавиан увидел прекрасную Ливию — она действительно была тогда очаровательным созданием — и влюбился по уши, навсегда. Ливия же не любила его и никогда не полюбила, но ведь эта женщина ставила обладание властью превыше всего на свете, а стремительно идущий вверх Октавиан как раз мог удовлетворить ее честолюбие.

— А откуда ты знаешь, что она не любила его? — удивленно спросил Луций. — Ведь они живут бок о бок уже более пятидесяти лет и все видят, что им хорошо вместе. Жена так заботится о цезаре...

— Я знаю, что говорю, — глухо ответил Сатурнин. — Поверь мне, очень хорошо знаю. Послушай дальше.

Ливия в то время была беременна. Она убедила своего мужа, что ребенок не его... возможно, это так и было... и тот вынужден был, из соображения семейной чести, дать ей развод. Тогда она получила возможность выйти замуж за Августа и через три месяца после свадьбы — на которой ее прежний супруг, кстати сказать, вынужден был играть роль отца невесты — родила мальчика, которого назвали Друзом. Октавиан признал его членом семьи, хотя он-то уж точно не имел к отцовству никакого отношения.

Вот так они связали свои судьбы — приемный сын диктатора Юлия Цезаря и дочь непримиримого республиканца.

Первый муж Ливии умер спустя несколько лет. Тогда поговаривали, что эта смерть была слишком уж скоропостижной. Но на сей счет мне неизвестно ничего определенного, есть только некоторые подозрения. Так что, оставим этот вопрос.

Прошло десять лет, завершились кровопролитные войны и в стране наступил мир. И вот тогда-то, под влиянием жены — а в этом нет ни малейших сомнений — Октавиан согласился принять имя Августа и взять на себя единоличную власть.

Мечты Ливии начали сбываться, но чтобы стать настоящей царицей — такой, например, как египетская Клеопатра, которой она всегда втайне завидовала, — мало было только верховного правления, необходимо еще было получить законное право передавать его по наследству.

И Ливия принялась настоятельно внушать мужу эту мысль, пока тот, наконец, не согласился. Что ж, сама по себе идея, наверное, и неплоха — возможно, республика уже изжила себя, и такой огромной державе, которой стал Рим, действительно необходим единоличный правитель. Возможно, повторюсь. Но, как я уже говорил, все зависит от того, какой это окажется человек.

Так вот, Август принялся подыскивать себе преемника. Поскольку он не имел детей мужского пола, а на наследование женщиной Сенат уж точно бы не согласился, выбор его пал на Марцелла — сына его родной сестры Октавии.

Цезарь очень любил парня, он женил его на своей дочери Юлии и даже усыновил. Но такой вариант Ливию не устраивал — ведь у нее был собственный сын — Тиберий, и именно его она собиралась одарить властью, с тем, естественно, условием, чтобы он негласно делился ею с ней.

Поначалу эта задача казалась абсолютно невыполнимой — ведь слишком много имелось непосредственных потомков Августа, чтобы он согласился передать власть человеку из рода Друзов, однако эта расчетливая и коварная женщина — поверь мне, это действительно так, хотя, вроде бы, все говорит об обратном — решила взяться за дело.

И уверяю тебя — в средствах она не перебирала. Надеюсь, ты вспоминаешь кое-какие факты и понимаешь, о чем я говорю.

Сатурнин снова вздохнул и наконец поднял глаза. Или Луцию показалось, или в них действительно мелькнула слеза.

Сенатор молчал. А Либон был потрясен — он, как и все в Риме, привык считать императрицу воплощением всех и всяческих достоинств; да, конечно, ее называли за глаза «Улиссом в платье», но только из уважения к ее уму и способностям.

Ни для кого ведь не являлось секретом, что Ливия принимала деятельное участие в делах государства и Август очень часто прислушивался к ее советам. И чтобы такая женщина вдруг решила плести интриги против семьи своего мужа?

Невероятно!

— Да, я понимаю, что тебе трудно поверить в это, — с грустной улыбкой сказал Сатурнин. — И тем не менее, так оно и было. Ну, ладно, слушай дальше.

Август не подозревал о коварных замыслах жены и полностью доверял ей; впрочем, тогда еще никто ничего не подозревал, за исключением", разве что, одного человека...

Сенатор снова замолчал на несколько секунд, погрузившись в воспоминания, а потом резко встряхнул головой, взял с подноса кубок с вином и сделал глоток.

Либон последовал его примеру. Напиток был светло-желтого цвета, приятный на вкус, прохладный, бодрящий.

— Марцелл — племянник цезаря, — продолжал Сатурнин, когда поставил кубок на место, — естественным образом вошел в общественную жизнь страны, никто не сомневался, что именно он станет преемником Августа, сенаторы, патриции и всадники наперебой стремились завоевать его расположение.

В очень раннем возрасте он был избран эдилом, и по этому случаю — в соответствии со старинным обычаем — должен был устроить игры для народа.

Август, Ливия и мать Марцелла — Октавия с готовностью помогли молодому человеку деньгами, и зрелище получилось действительно грандиозное.

Амфитеатр был превращен в огромный шатер — его накрыли куполом из разноцветной материи, чтобы защитить зрителей от солнца; тогда же состоялся и знаменитый поединок между пятьюдесятью германцами и пятьюдесятью нумидийцами, десятки гладиаторов сражались друг с другом и с дикими зверями, в изобилии доставленными из Африки и Азии.

Все шло великолепно...

Однако, спустя несколько дней после начала игр, Марцелл неожиданно заболел. Поначалу симптомы не вызывали опасений. Август даже не стал прерывать празднество. Но затем состояние здоровья юноши стало стремительно ухудшаться, и вскоре он умер. Я не могу описать тебе горе, которое охватило цезаря и Октавию. Ливия тоже всячески подчеркивала свою скорбь.

Таким образом, принцепс остался без наследника, и это не давало ему покоя. Через год он выдал свою овдовевшую дочь Юлию за Марка Випсания Агриппу.

Тебе, конечно, не нужно объяснять, кто такой был Марк Випсаний Агриппа. Один из ближайших сподвижников Августа, блестящий полководец, тот самый адмирал, который в битве у Акция вдребезги разнес неповоротливый флот Антония и Клеопатры и обеспечил молодому Октавиану победу в войне.

Затем он посвятил себя гражданской деятельности: на его средства были выстроены многие общественные здания в Риме — термы, Пантеон и несколько храмов и портиков. Да ты и сам это прекрасно знаешь.

И вот именно этого человека цезарь выбрал в качестве мужа для своей дочери, именно он должен был обеспечить Августа столь желанным наследником.

Что ж, разумный выбор принцепса одобрил и Сенат, и народ, да и трудно было тут не согласиться. Ливии, не ожидавшей такого поворота событий, оставалось только скрипеть зубами в бессильной ярости и на время затаиться...

Казалось, боги наконец-то стали благоволить к Августу — Юлия родила одного за другим двух мальчиков, Гая и Луция, и двух девочек, Агриппину и Юлию Младшую. А еще один сын родился уже после смерти отца, поэтому его и прозвали Постумом — Посмертником.

Спустя девять лет после женитьбы Марк Випсаний Агриппа умер. Смерть была естественной, я сам присутствовал при кончине и могу это подтвердить. Теперь у Августа оставалось сразу трое наследников. Цезарь был на седьмом небе от счастья. Он немедленно усыновил двух старших — Гая и Луция, третий же мальчик — Постум — должен был продолжать род своего отца.

А вновь овдовевшую Юлию цезарь выдал за своего пасынка, сына Ливии — Тиберия. Давай-ка здесь поговорим подробнее об этом человеке, ибо на сегодняшний день он... Ну, ладно, обо всем по порядку.

В то время ему был тридцать один год, сейчас — пятьдесят пять. Ты, конечно же, не раз видел его и можешь составить о нем свое мнение.

Луций кивнул. Перед его глазами появился образ высокого мужчины с тронутыми сединой редкими бесцветными волосами и светлой кожей, рослого, широкоплечего, сильного. Либон имел возможность неоднократно наблюдать, как тот проходил по Форуму тяжелым шагом воина, наклонив вперед голову и опустив глаза. Лицо Тиберия — от природы довольно красивое, мужественное — покрывали сильно портившие его прыщи и язвы; тусклые глаза навыкате с подозрением и недоверием всматривались в каждого, а густые брови постоянно хмурились, прорезая лоб глубокими бороздами морщин.

Сатурнин несколько раз качнул головой.

— Да, таков он, Тиберий Нерон. Ты знаешь, что он прославился во многих кампаниях в Германии, Паннонии, Армении. Это весьма способный полководец и хороший администратор. В сущности, Тиберий неплохой человек, вернее — был бы неплохим человеком, если бы уже с юности — после смерти своего отца — не попал иод влияние Ливии. А эта женщина умеет обрабатывать души людей, ох, умеет.

Ведь Тиберий — от природы честный и порядочный, смелый и умный — обладал и целым рядом негативных качеств, таких, как подозрительность, недоверчивость, суровость, граничившая с жестокостью, — это проявлялось, в частности, в его обращении с солдатами во время походов. А поскольку он вынужден был постоянно находиться в атмосфере страха, которую искусственно создала и поддерживала его мать Ливия, то его лучшие черты характера постепенно ушли вглубь натуры, а все злое и низменное всплыло наверх.

Он — я уверен — догадывался о многом, происходившем в их семье, но молчал, опасаясь за свою жизнь. Думаю, между ним и Ливией уже заключен какой-то договор; видимо, он пообещал матери полное послушание взамен не столько за власть — она больше нужна самой императрице, нежели ее сыну, который уже давно мечтает уединиться где-нибудь в провинции и проводить дни как частное лицо, вдали от Рима и политики — сколько за эту самую возможность жить, как ему хочется.

Теперь, мой милый Луций, ты понимаешь опасения, которые движут мною, — если нашим правителем станет Тиберий, во всем послушный Ливии (а сейчас ведь именно он является главным кандидатом в преемники Августа), нам предстоят тяжелые дни. Богам известно, как все повернется, но не исключено, что эта парочка — коварная мамаша и озлобленный на весь мир сыночек — способна пролить реки крови и навсегда заставить римлян забыть, что такое свобода. А этого я не хочу и не могу допустить и буду до последнего вздоха бороться против тирании.

— Я тоже, — тихо сказал Либон; его лицо побледнело, а в глазах появился решительный блеск.

Сенатор тепло, с признательностью улыбнулся.

— Спасибо, мой мальчик, — сказал он мягко дрогнувшим голосом. — Я не ошибся в тебе и очень рад этому. Но давай закончим наш разговор.

Да, сейчас Тиберий — претендент номер один. Но поначалу его перспективы выглядели далеко не так радужно. Ливия заставила его жениться на Юлии — а тут ведь и сам Тиберий, и Август, и женщина были против, так что видишь, на что способна наша императрица? Она, видимо, надеялась, что у них родится ребенок, с помощью которого ей удастся еще больше подчинить себе цезаря. Но ничего не вышло. Во-первых, Август души не чаял в детях Агриппы — Гае и Луции — и уже открыто объявил их своими наследниками, а во-вторых, из семейной жизни Тиберия и Юлии ничего не получилось.

Ему она была безразлична, он ей — противен. Да и Август — хотя весьма ценил пасынка как военачальника и администратора — был отнюдь не в восторге от замкнутого, угрюмого зятя и невольно сам вносил разлад в отношения супругов своей холодностью по отношению к сыну Ливии.

Так что, очень скоро Тиберий совсем перестал делить с женой постель, а замену ей принялся искать на стороне, предаваясь самому изощренному разврату. Ты еще слишком молод, чтобы я решился смущать твой слух этими гнусностями, но наверняка уже немало наслышан о выходках Тиберия.

Луций кивнул, слегка покраснев. Действительно, слухи о сексуальных чудачествах престарелого сластолюбца упорно циркулировали по Риму.

— Узнав об этом, — продолжал сенатор, — оскорбленная Юлия тоже бросилась в водоворот любовных приключений. Надо заметить, что девочка с первых дней рождения воспитывалась под присмотром Ливии, а присмотр этот был весьма суров. С Марцеллом они жили слишком недолго, чтобы в ней — юной тогда и скромной — смогла бы полностью пробудиться женщина. А достойный Агриппа наверняка и на семейном ложе сохранял сдержанность, приличествующую, по его мнению, настоящему римлянину.

Так что, теперь, пережив несколько мимолетных связей, Юлия совершенно потеряла голову, попросту стала нимфоманкой. Бедняжка, мне жаль ее. Ведь виновата в этом не она. Когда любовь приносится в жертву политике — это всегда калечит чьи-то души и судьбы.

Ну, чем все закончилось, ты знаешь. Август долгое время не подозревал о безумствах дочери, а окружающие не осмеливались открыть ему глаза, зная, как горячо он любил свою единственную дочь. Ливия же намеренно давала Юлии увязнуть поглубже, а когда та уже начала затаскивать в свою постель даже рабов и гладиаторов, одним ударом разделалась с ней, выложив Августу вею правду.

Цезарь был потрясен. Нет, не то слово — он был убит. Несколько дней он не принимал пищи, не пил даже воды, не брился. А затем — сумев превозмочь боль и совладать с отцовскими чувствами — коротко и решительно приказал выслать Юлию на отдаленный остров. Спустя пять лет ее перевели в Регий, на побережье Мессинского пролива. Там она находится и по сей день.

Сатурнин умолк, осторожно массируя пальцами затылок. Луций тоже молчал, глядя в землю. Он, конечно, знал, что единственная дочь Августа была отправлена в ссылку за недостойное поведение, но сейчас старый сенатор представил ему эту трагедию в совершенно ином свете.

Вот, значит, как оно все было на самом деле. Действительно, несчастная женщина...

— Однако Ливия опять просчиталась, — после паузы продолжал Сатурнин. — Она надеялась, что позор матери отвратит благосклонность цезаря от ее детей — Гая и Луция, но Август лишь еще сильнее полюбил обоих юношей, говоря, что судьба и так обошлась с ними слишком жестоко, лишив родителей. Императрице надо было обострить ситуацию, иначе она рисковала проиграть все.

К тому времени у меня скопилось уже достаточно доказательств, чтобы не сомневаться в намерениях Ливии. Я и несколько моих друзей — среди них и известный тебе Фабий Максим — решили помешать коварным планам.

Мы попытались осторожно предупредить Августа, что его наследникам угрожает опасность, однако цезарь и слышать ничего не пожелал. Он даже пригрозил нам опалой, если мы еще когда-нибудь осмелимся в чем-то обвинить его лучшую в мире жену. Тут я не могу его винить — «Улисс в платье», она и Юпитера Громовержца обвела бы вокруг пальца.

Август даже не Стал скрывать от нее наших подозрений — он с возмущением сообщил Ливии, что несколько сенаторов пытались высказать гнусные намеки в отношении ее, и попросил супругу великодушно простить «глупцов».

Достойная Ливия со свойственной ей мягкостью снисходительно усмехнулась и заверила цезаря, что глупость сама по себе является достаточной карой, и она не собирается обижаться на и так обиженных богами людей.

Но сама, конечно, все поняла, и с тех пор между нами идет негласная война. До сих пор, правда, сохранялось примерное равновесие — я имею в виду, что ни мы, ни она не могли серьезно повредить друг другу, а вот успехов за то — с горечью должен признать — Ливия достигла гораздо больших, нежели мы.

Вскоре неожиданно умер Луций Цезарь, внук Августа. Он находился тогда на борту корабля, следовавшего в Массилию. В окружении юноши был верный мне человек, и его рассказ не оставил никаких сомнений — Луция отравили, отравил врач, в последний момент по настоянию Ливии назначенный сопровождать наследника. Конечно, все было организовано безукоризненно: болезнь, лихорадка и кончина. Никаких подозрений. Августу и в голову не пришло усомниться в том, что бедняга Луций умер естественной смертью.

Но мы-то понимали, что теперь настанет очередь Гая, и решили любой ценой помешать Ливии. Наши люди несли круглосуточную негласную охрану юного Цезаря, нам удалось предотвратить три попытки покушения и продлить ему жизнь еще на два года. К сожалению, только на два.

Гай был назначен командующим армией, которая вела боевые действия против парфян на Востоке. Он отправился в путь, а спустя некоторое время ко мне в дом пришел один из рабов Ливии. Госпожа — сказал он — приказала избить его плетьми за какую-то мелкую провинность, и он хочет отомстить ей.

Естественно, в другой ситуации я немедленно отдал бы этого человека в руки властей — раб, предающий своего хозяина, достоин самого сурового наказания — но тогда мне пришлось пренебречь своими принципами, слишком уж много было поставлено на кон.

Так вот, этот иудей рассказал мне, что подслушал разговор Ливии с неким мужчиной, в котором они обсуждали способы избавиться от Гая Цезаря, а поскольку в той беседе прозвучало и мое имя, как опасного противника, раб и решил направиться именно ко мне. Выслушав его рассказ, я приказал иудея тайно умертвить и бросить в Тибр, а сам поспешил принять меры предосторожности.

Я встретился с твоим отцом, Луций, да-да. Он тоже входил в число тех, которые пытались противостоять Ливии во имя свободы и справедливости. Я попросил его немедленно отправиться вслед за Гаем и предотвратить опасность.

Он двинулся в путь и настиг наследника у самой парфянской границы. Он стал его верным неусыпным стражем, и убийцы не осмеливались ничего предпринять, пока Скрибоний Либон, с мечом в руках, находился рядом.

У Луция перехватило дыхание. Подумать только, его отец! А он и не знал!

— Но все же ему не удалось выйти победителем, — глухо продолжал сенатор. — Однажды Гай и его свита попали в засаду, устроенную, как потом объявили, предателями-парфянами, сорвавшими мирные переговоры. В коротком бою твой отец погиб, а наследник был ранен. Да, они действительно попали в засаду, но устроили ее не парфяне, а люди Ливии.

Раненого Гая перевезли в лагерь, где за лечение юноши взялся все тот же «врач», перед тем уже отправивший в Подземное царство его брата. О результате говорить излишне — спустя несколько дней Гай скончался.

Сатурнин умолк. Луций до боли сжал кулаки, прерывисто дыша сквозь зубы.

— Так, значит, вот как умер, мой отец! — воскликнул он. — А мне всегда говорили, что он погиб, сражаясь с врагами Родины!

— И тебе правильно говорили, — торжественно произнес сенатор. — Ведь он действительно сражался с врагами Родины, свободной Родины. Разве Ливия не враг Рима и римского народа?

— Но... — начал Либон.

— Подожди. — Сатурнин поднял руку. — Я понимаю твои чувства, но позволь мне закончить. Поверь, смерть твоего отца явилась для меня огромным ударом, большим, нежели смерть Гая, — ведь я любил его как сына. Однако не забывай — мы с. тобой сейчас в ответе за судьбу страны и не имеем права поддаваться эмоциям.

Да, старый сенатор был прав. Луций лишь молча кивнул и вновь обратился в слух.

— Цезарь был в отчаянии, близком к помешательству, — говорил далее Сатурнин. — Он снова лишился наследников, и теперь выбирать ему было почти не из кого. Подчиняясь нажиму уже торжествовавшей победу Ливии, он официально усыновил Постума, последнего сына Агриппы, и Тиберия, но дабы обеспечить преемственность, приказал тому усыновить Германика, его племянника... сына Друза.

Сатурнин тяжело вздохнул, взял с подноса кубок и залпом выпил его до дна. Луций с удивлением посмотрел на сенатора. Он еще никогда не видел, чтобы этот сдержанный человек позволял себе такие поступки, достойные более возницы или гладиатора.

— Друз... — с горечью повторил Сатурнин. — Вот кто был, пожалуй, самым подходящим человеком, чтобы принять власть в Империи. Друз, младший сын Ливии. Ты, конечно, слышал о нем — блестящий полководец, добрый, честный, благородный, он пользовался гораздо большей популярностью и любовью, нежели его брат Тиберий.

Увы, еще за несколько лет до смерти Гая и Луция он внезапно умер в Германии, где занимал пост командующего Рейнской армией и вел войну с варварами.

— Опять Ливия? — с ужасом спросил Луций, бледнея. — Она убила своего собственного сына?

— Нет, не думаю, — покачал головой Сатурнин. — Даже такая безжалостная женщина вряд ли решилась бы убить одного сына, чтобы обеспечить властью другого. Тем более, что Друз, человек открытый и искренний, очень любил мать, ему бы и в голову не пришло подозревать ее в преступлении.

Насколько мне известно, причиной смерти явилась самая натуральная гангрена — Друз упал с лошади, поранил ногу и не заметил вовремя, как началось заражение крови. В общем, он умер в лагере Девятнадцатого легиона на землях германцев, у истоков Визургиса.

Его брат Тиберий — при известии о болезни Друза — сразу помчался к нему из Рима, загоняя лошадей, но уже не застал того в живых.

Друз был погребен со всеми почестями, я присутствовал при церемонии и мне показалось, что горе и Тиберия, и Ливии было вполне искренним. А об Августе и говорить нечего — он очень любил покойного и безустанно сетовал на жестокую судьбу, лишившую его такого сына.

После Друза осталось трое детей: сыновья Германик и Клавдий и дочь Ливилла. Что ж, среди них, пожалуй, лишь один старший, Германик, унаследовал характер и достоинства отца.

Сатурнин поставил пустой кубок на поднос и провел ладонью по глазам, словно отгоняя усталость.

— Клавдий, — продолжал он после короткой паузы, — был болезненным, слабым ребенком, да еще у него и с головой что-то не в порядке; Ливилла же — насколько мне известно — капризная, злая, избалованная девчонка. Ну, да ты сам их знаешь. Теперь, правда, это уже не дети — им лет по двадцать пять или около того.

Но Германик, Германик — вот где настоящий римлянин. Именно он был бы более других достоин принять власть после кончины Августа.

— Так ты собираешься помочь ему стать цезарем? — с волнением спросил Луций.

Сатурнин медленно покачал головой.

— Я бы очень хотел, чтобы так случилось, поверь. Но... Он сам не согласится. Это было бы нечестно — ведь у. Августа остается еще один прямой потомок, имеющий полное право на верховную власть, — Марк Агриппа Постум.

 

Глава V

Царственный безумец

— А! — воскликнул Либон. — Конечно, ты прав. Однако Агриппа Постум...

Он запнулся.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — кивнул Сатурнин. — Действительно, Агриппа Постум находится в ссылке по приказу самого Августа. Но, тем не менее, он и никто другой должен стать преемником цезаря.

Ведь и опала Постума, и эта ссылка были организованы все той же Ливией и, уверяю тебя, в обвинениях, предъявленных Агриппе, нет и слова правды.

— Как так? — удивился Луций. — Ведь это уже и я помню, помню цезарский указ и...

— Подожди, — сенатор поднял руку. — Сейчас я тебе все объясню. А то, что даже цезарским указам не всегда следует доверять, ты должен был уже понять из моего повествования.

Итак, после смерти Гая и Луция Агриппа Постум остался единственным прямым потомком Августа; формально, правда, к нему был приравнен и усыновленный принцепсом Тиберий, а третьим в этом списке был Германик.

Что тебе сказать о Постуме? Я знал его с самых первых дней жизни, знал и его отца, Марка. Перед смертью он просил меня не забывать его детей...

В глазах Сатурнина появилась глубокая печаль. Луцию даже показалось, что в них блеснули слезы. Сенатор тяжело вздохнул и взял себя в руки.

— Что ж, двоих — Гая и Луция — я не уберег. Но Постума я им так просто не отдам, — решительно и твердо сказал он, взмахнув сжатым кулаком. — Еще посмотрим, кто кого...

Он несколько секунд Молчал, глядя куда-то вдаль. Луций не сводил глаз с его покрасневшего лица и гневно раздувавшихся ноздрей.

Наконец Сатурнин вернулся к рассказу:

— Многие тогда говорили: Постум горяч, несдержан, своеволен. Да, это в определенном смысле так. Но не забывай — когда его сослали, ему было всего лишь девятнадцать лет, чуть больше, чем тебе сейчас. Совсем мальчишка. Извини, я не хочу тебя обидеть, но поверь мне — в девятнадцать лет юноша еще далеко не во всем может отдавать себе отчет, далеко не всегда способен контролировать себя и принимать правильные решения.

Ведь недаром раньше в Риме стать консулом — то есть занять высшую государственную должность в республике — можно было после сорока. Август же — и это вполне объяснимо — старался назначать своих родственников на важные посты как можно раньше. Он хотел, чтобы его наследники поскорее познали тонкости управления государством. А привыкшие к другому укладу граждане начинали ворчать — вот, мол, мальчишка, что он может, что умеет? И уже заранее настраивались на поиск всевозможных недостатков и промахов, свойственных юношескому возрасту.

И все же рискну утверждать, что Марк Агриппа Постум — это достойный, честный, благородный человек. Порывистый — да, может, он чересчур любит вино, да и женщин не сторонится, но много ли, скажи, было в истории Рима людей совсем без недостатков? Я что-то не припомню ни одного. И в этом как раз и заключается мудрость бессмертных богов.

Так что, поверь мне — при всей своей запальчивости и несдержанности — кстати, вполне вероятно, что годы, проведенные на острове, изменили его к лучшему — Постум был бы все же гораздо более достойным правителем, нежели угрюмый, подозрительный Тиберий, обиженный на весь мир и ненавидящий людей, которые его окружают.

Тем более, если Постум получит верховную власть, я уверен, что на помощь ему охотно придет Германик — человек рассудительный, спокойный, уравновешенный. Вот пара, которая смогла бы ввести страну в подлинно золотой век.

Сатурнин с горечью махнул рукой.

— Э, да что тут говорить! Но ведь это понимаю не только я, к сожалению. Императрица Ливия тоже прекрасно отдавала себе отчет, что юношеские выходки Постума — дело временное, и очень скоро он станет по-настоящему взрослым. А тогда уж Август, конечно, назначит наследником именно своего внука, а не ее любимого Тиберия. И она приступила к действию.

Систематически и регулярно сама императрица или кто-то из ее верных слуг — преподаватели, сенаторы, отцы семейств — стали как бы невзначай жаловаться Августу: юноша не проявляет склонности к учебе, не уважает старших, много пьет, недостойно ведет себя по отношению к дочерям уважаемых граждан и так далее. Август хмурился, но молчал. Он очень любил Постума, и молил богов, чтобы тот наконец исправился.

Ливия убедила мужа, что пока не стоит доверять молодому Агриппе какой-нибудь серьезный пост, пусть-де образумится сначала. И вот так на место командующего Далматинской армией был назначен не Постум, который имел на это приоритетное право, а Германик. Но императрице не удалось посеять вражду между своим внуком и потомком Августа — юноши по-прежнему уважали и любили друг друга.

Тогда в заговор была вовлечена Эмилия — совсем еще девчонка, дочь сенатора Эмилия Павла, сына цензора и Юлии Младшей, внучки Августа и сестры Постума. Эта вертихвостка, уж не знаю, за какие посулы, согласилась предстать перед цезарем и заявить, что Постум делал ей, своей племяннице, неприличные предложения, а когда она с возмущением отказалась, попытался ее изнасиловать. Дескать, только приход раба-садовника помешал ему осуществить гнусные намерения.

Август, потрясенный до глубины души, приказал немедленно подвергнуть раба пытке. А поскольку следствие вел доверенный человек Ливии, раб полностью подтвердил слова Эмилии. Можно себе представить, какие мучения ему пришлось испытать в подземельях Туллиана.

Взбешенный цезарь — подстрекаемый женой — отказался даже выслушать беднягу Постума и распорядился сослать его на остров Планация, это недалеко от Ильвы, возле Корсики.

Молодого Агриппу схватили в ту же ночь и тайно перевезли на место ссылки.

Лишь через несколько дней появился цезарский указ, объяснявший причины такого решения. Уверяю тебя, Луций, каждое слово там было продиктовано Ливией.

Август потом еще долго не находил себе места, я уверен, что сейчас он жестоко терзается сомнениями, но наш мудрый цезарь — как я уже не раз говорил — полностью доверяет своей достойной супруге и не осмелится возразить ей без очень и очень веских оснований.

А теперь представь себе, что такие основания у него появились.

Сенатор умолк, выжидательно глядя на Либона.

— Что ты хочешь этим сказать? — взволнованно спросил тот, приподнимаясь со скамьи.

— Только то, что у меня есть доказательства невиновности Постума и участия Ливии во всей этой грязной истории.

Юноша вспыхнул, его щеки залила краска; он порывисто вскочил на ноги.

— Есть доказательства? — воскликнул он. — Но тогда почему же ты молчишь? Ведь еще можно все исправить!

— Можно, — кивнул Сатурнин. — Даже нужно. И поверь — мы прилагали к этому все усилия. Да и ты сам поездкой к Фабию внес свою лепту в наше дело.

С самого первого дня ссылки Постума мы не жалели сил, чтобы вернуть его оттуда. И были уже близки к победе буквально через несколько месяцев. Мы уже собирались открыть Августу глаза, но тут вдруг...

Сатурнин развел руками.

— Ливия снова нас опередила. Все та же Эмилия вновь предстала перед цезарем и обвинила свою мать — внучку Августа — в оголтелом разврате, во что принцепс поверил даже слишком легко: ведь до сих пор в его душе зияет незаживающая рана после позора, который его заставила пережить дочь.

Так что он сразу смирился с тем фактом, что и Юлия Младшая подвержена пороку, а когда Ливия осторожно намекнула, что, видимо, это наследственная черта, то и шансы Постума резко уменьшились.

Каюсь, в той ситуации мы не решились выступить с нашими обвинениями, чтобы не навлечь на себя гнев цезаря. Он ведь и так уже косо смотрел на нас после истории с Гаем.

А тут масла в огонь подлил еще и сенатор Эмилий Павел, муж Юлии и отец Эмилии — некогда порядочный и честный человек, но с тех пор, как он пытался составить заговор против Августа и был разоблачен шпионами Ливии, Павел всецело находится во власти этой женщины. Шантажируемый ею, он вынужден был подтвердить все обвинения против своей жены.

Это добило Августа. Юлию Младшую тоже сослали.

Мы потерпели еще одно поражение, но борьбы не прекратили. И вот, наконец, недавно у нас появились еще более убедительные доказательства. Я начал действовать.

Доверенный человек тайно отвез мое письмо Германику, который командует сейчас армией на Рейне. Тайно, поскольку Ливия очень опасается того, что ее внук узнает правду, а зная любовь к нему Августа, прекрасно понимает, что вот тогда-то цезарь задумается всерьез и переубедить его будет трудно.

Она окружила Германика густой сетью своих шпионов и ни на миг не выпускает из-под наблюдения, следит за каждым его шагом, перехватывает его корреспонденцию, стремясь не допустить контактов с нами, изолировать Германика от столицы. Конечно, она понимает, что долго это продолжаться не может, что, рано или поздно, мы все равно должны объясниться с ним, поэтому императрица играет на время, а сама пока готовится к решительному ходу, который — если ей удастся его осуществить — может буквально поставить нас на край гибели. И если мы не опередим ее, то... Ну, ладно, об этом позже.

Так вот, мой человек все же сумел доставить письмо и вернуться ко мне с ответом. Германик сухо написал, что ознакомился с фактами и принял их к сведению. Но, судя по всему, он был потрясен и возмущен.

Ведь он столько лет оплакивал Постума, которого, как следовало из цезарского указа, обуяло безумие. И тут вдруг оказывается, что никакого безумия не было, а была лишь низкая, подлая интрига, осуществленная, вдобавок, его собственной матерью, которой он так искренне доверял.

О, Ливия сразу поняла, что произойдет, если ее внук убедится в нашей правоте.

Так вот, в своем послании Германик обещал мне, что напишет Августу и изложит ему суть дела. Сам я, как ты догадываешься, не могу этого сделать, поскольку цезарь до сих пор в обиде на меня и не склонен прислушиваться к моим аргументам.

Но если Август получит письмо Германика, я уверен, что он обязательно захочет повидать Постума — благо находится он сейчас совсем близко от места ссылки. А тогда ситуация может кардинально измениться, тогда планы Ливии будут расстроены раз и навсегда и не исключено, что она сама отправится на какой-нибудь отдаленный островок, куда так любила загонять других.

Ну, а власть в стране после смерти Августа — пусть боги пошлют ему как можно больше счастливых лет — по праву перейдет к людям порядочным и достойным.

Сенатор облизал пересохшие губы и провел ладонью по волосам. На его лбу выступили капельки пота. Жара, а может и волнение, давали себя знать.

— Но мы должны торопиться, — добавил он. — Я так надеялся, что Германик уже связался с цезарем, но вот ты привез нерадостные известия. А ведь промедление может обернуться катастрофой...

— Но почему? — удивился Луций. — Ты же сам сказал, что рано или поздно сеть Ливии порвется, и все равно правда выйдет наружу. Несколько дней ничего не решают. Если не дойдет одно письмо, Германик напишет другое. В таком деле, наоборот, излишняя спешка может только повредить.

Сатурнин грустно улыбнулся и кивнул.

— Да, — сказал он. — Ты рассуждаешь здраво. Действительно, спешка, как правило, вредит. Но ты не учел одного — я ведь сказал тебе, что у Ливии есть в запасе решительный и рискованный шаг. Если она пойдет на него, если дело увенчается успехом, рассчитывать нам уже будет не на что.

— Но какой это шаг? — с волнением спросил Луций Либон. — Что готовится предпринять эта страшная женщина?

Сатурнин помолчал, а потом пристально взглянул в глаза встревоженного юноши.

— По моим сведениям, — сказал он медленно, — Ливия готовится убить цезаря Августа.

 

Глава VI

Могонциак

Широкий, спокойный Рейн неторопливо катил свои тяжелые мутно-серые воды через пол-Европы в Северный океан. С тех пор, как армия Юлия Цезаря семьдесят лет назад отбросила за реку орды германцев, остановив безудержное нашествие диких племен, обширная плодородная Галлия стала римской провинцией, а великая водная артерия сделалась границей между двумя мирами, между цивилизацией и варварством.

Но страшная германская угроза дамокловым мечом зависла над Империей. Двое сильных врагов было у Рима, врагов, с которыми гордые, непобедимые квириты еще вынуждены были считаться: по-восточному коварная, непредсказуемая Парфия, с которой никак не удавалось поделить многострадальную Армению, и бесчисленные, живущие войной и грабежами звероподобные германцы за Рейном, которые, как и эта могучая река, казалось, с каждым днем набухают все новыми силами, чтобы однажды, наконец, прорвать хрупкую плотину римских укреплений и безбрежным потоком захлестнуть Европу.

Римляне прекрасно понимали грозившую им опасность — ведь сто лет назад страна уже оказалась на краю гибели, когда полчища тевтонов и кимвров вторглись в Италию и едва не положили конец самому Вечному городу. Тогда лишь полководческий гений Гая Мария и самоотверженность его солдат сумели остановить врага.

Потому и цезарь Август всегда уделял германским делам первостепенное внимание, и Рейнская армия всегда находилась в боевой готовности.

Дабы обезопасить себя, Август решил отодвинуть границу с варварами дальше за Рейн, и его пасынки — Тиберий и Друз, сыновья Ливии — осуществили несколько успешных походов вглубь Германии. Друз дошел даже до Альбиса, совершил плавание по Северному океану и прорыл несколько судоходных каналов в пойме Рейна и Эмиса.

В результате этих завоеваний значительный кусок германских земель, населенных племенами херусков, хаттов и хауков, был присоединен к Империи, и начался медленный, но неуклонный процесс романизации местного населения.

Все шло неплохо, но вот вдруг за пять лет до описываемых событий разразилась страшная катастрофа. Проконсул новой провинции Публий Корнелий Вар, отправившийся во главе экспедиционного корпуса подавить какую-то на первый взгляд бездарную попытку восстания, неожиданно со всеми своими силами угодил в засаду в густой чащобе между Визургисом и Эмисом.

Началась резня. Двадцать тысяч римлян и их союзников — галлов и батавов — навсегда остались в страшном Тевтобургском лесу, три кадровых легиона были почти полностью истреблены — лишь паре сотен солдат удалось вырваться из окружения.

Казалось — еще немного, и ничто уже не сможет сдержать германскую реку, которая зальет беззащитную мирную Галлию, опустошит и разорит ее, а потом устремится и в саму Италию.

Но упоенные победой варвары упустили выгодный момент: срочно сколоченная из вольноотпущенников, гладиаторов и ветеранов новая армия под командованием Тиберия сумела отчаянным марш-броском достичь Рейна и захватить переправы. Германцам, уже спешившим на кровавый пир, пришлось несолоно хлебавши откатиться обратно в свои леса и затаиться там до поры до времени.

Потрясенный этими событиями Август принял решение отказаться от дальнейших завоеваний за великой рекой и навсегда установить границу вдоль Рейна. На левом берегу были образованы две новые провинции — Верхняя и Нижняя Германии, в каждой из которых стали гарнизоном по четыре кадровых легиона, готовые в любой момент отразить нападение врага.

В то время мощный Limes Germanicus еще не был возведен — этим займется цезарь Домициан через восемьдесят лет — а пока лишь отдельные укрепления и небольшие форты поднимались над мутными водами Рейна; в сущности, границу здесь охраняла только живая стена римских легионов.

Хотя Август и отказался от завоевательных походов, но гордые квириты не могли забыть трагедию Вара и смириться с позорным поражением от дикарей.

Недавно назначенный главнокомандующим всеми вооруженными силами обеих провинций сын знаменитого Друза Германик получил приказ подготовиться к крупномасштабной карательной экспедиции. Ударные соединения римской армии должны были вскоре перейти Рейн и вторгнуться на земли херусков, хаттов и хауков, дабы отомстить за вероломное нападение на корпус Вара и гибель своих товарищей. Этой мыслью жили сейчас все солдаты и офицеры Рейнской группировки войск.

Такая была обстановка на германской границе летом семьсот девяносто восьмого года от основания Рима.

* * *

В лагере Двадцать второго легиона под Могонциаком, столицей провинции Верхняя Германия, царило всеобщее оживление. Тут готовились к ожидаемому вскоре вторжению на земли варваров за Рейном, а это дело серьезное, в таком походе мелочей не бывает.

Все — невозмутимые ветераны, нервные новобранцы и полные достоинства офицеры — чувствовали какое-то волнение в груди. Уже давно римляне ждали, когда придет это время, давно ждали, когда им представится возможность отомстить за разгром армии Квинтилия Вара, за гибель товарищей и позор поражения. И вот, кажется, это время настало.

Центурион третьей когорты Двадцать второго легиона Марк Сабур — тридцатисемилетний высокий широкоплечий мужчина с характерной военной выправкой — занимался обучением рекрутов на специальном плацу в полутора стадиях от преторианских ворот походного лагеря.

Еще сто пятьдесят лет назад в армии могли служить только родовитые римляне или — в лучшем случае — италийцы — которые, вдобавок, за свой счет обязаны были покупать мундир и вооружение. Это почиталось за честь, но, однако, ставило римских граждан в неравные условия с другими категориями населения, страны.

И вот вдруг оказалось, что крестьяне и плебеи отнюдь не спешат вступать в ряды доблестных вооруженных сил, а предпочитают: одни — пахать землю, а другие — получать от государства безвозмездные пособия.

Военная машина грозного Рима — благодаря которой он и стал господином всего Средиземноморья и доброй части Европы — начала давать сбои.

За свою беспечность Вечный город чуть не поплатился, когда орды тевтонов и кимвров раздавили в Цизальпинской Галлии римские войска и неудержимой рекой потекли в Италию, содрогнувшуюся от ожидания гибели.

И тогда избранный недавно консулом грубый и простой Гай Марий грохнул кулаком по столу в курии Сената и безапелляционно заявил, что если почтенные старейшины так дорожат заплесневелыми традициями, то ему гораздо важнее судьба страны, судьба его народа и римских богов.

И объявил указ, которому, при всем возмущении, вызванном им, никто не осмелился открыто противиться.

Отныне в армию можно было принимать всех, а не исключительно римлян и италийцев. Галлы, иберийцы и греки могли теперь служить не только во вспомогательных когортах, но и в самих гордых орлоносных легионах. Такое право получили даже — о ужас! — либертины, то есть бывшие рабы, отпущенные на волю своими хозяевами, — им тоже позволили поступать на военную службу, дававшую неплохие доходы и надежду получить по выходе в отставку участок земли.

Собственно, эти самые либертины — повара, массажисты, садовники — и спасли Империю, когда германская лавина катилась к Рейну после разгрома Вара и уничтожения всех римских войск на территории Германии. Да, они поначалу не очень спешили записываться в армию, несмотря на все посулы, но вскипяченный Август резко пригрозил снова заковать их в рабские цепи, и потому рекруты хлынули на сборные пункты.

Что ж, Тиберий, сын Ливии, успел привести свой корпус вовремя и один только вид блестящих доспехов и лязг грозного оружия заставил варваров убраться обратно в свои густые леса. Но боеспособность армии от этого лучше не стала. И вот теперь старые закаленные воины, ветераны терпеливо передавали свой опыт молодым.

— Левое плечо вперед! — металлическим голосом скомандовал Марк Сабур. — Щит вверх! Вниз! Вверх! Вниз! — Рекруты послушно выполняли его приказы, мечтая: некоторые о воинской славе, некоторые — о карьере профессионального гладиатора после службы, а некоторые — чтобы поскорее закончилось это утомительное занятие.

— Левая нога в сторону, правая вперед! Делай — раз! — громыхал Сабур.

Некоторые новобранцы, сбившись с ритма, неловко затоптались на месте. Центурион свел над переносицей свои кустистые брови и рявкнул, словно разгневанный Юпитер:

— А, чтоб вас, сукины дети! Когда вы научитесь понимать команду? Тут бы и осел уже не запутался. В одну шеренгу становись, быстро!

Все послушно бросились строиться, лихорадочно отыскивая свои места. Сабин хмуро наблюдал за подчиненными, ничего больше не замечая вокруг.

За его спиной простучали конские копыта.

— Привет, Марк, — раздался приятный мелодичный голос, который, однако, умел при необходимости становиться и очень твердым. — Как дела? Вижу, ты вовсю заботишься о боевой выучке наших доблестных легионеров?

Марк Сабур резко обернулся, швырнул меч, который сжимал в ладони, обратно в ножны и выбросил свою мощную правую руку кулаком вперед в салюте.

— Приветствую тебя, Германик. Центурион Сабур слушает твои приказы.

Да, действительно, перед ним — сидя на стройном гнедом жеребце — был Германик, командующий Рейнской армией. Его окружала свита ординарцев и офицеров.

Молодой человек — а было ему тогда двадцать девять лет — удовлетворенно улыбнулся, поправил свисавшую с плеча перевязь и похлопал по шее зафыркавшего вдруг коня.

Это был среднего роста худощавый мужчина со светлыми густыми волосами, спадающими на лоб, и умными добрыми серыми глазами. В чертах его лица сквозило врожденное благородство и та скрытая от постороннего взгляда сила, которая знаменует действительно крепких духом людей. Он не был красивым, но и серьезных недостатков во внешности и фигуре не имелось, исключая, разве что, слишком тонкие ноги. Но и с этим недостатком Германик усиленно боролся посредством гимнастики и конной езды.

— Ну, как успехи? — приветливо спросил командующий у центуриона.

Он очень любил и уважал своих солдат, особенно старых, и многих знал по именам. Таким же был и его отец — знаменитый полководец Друз. Того солдаты германских легионов просто боготворили.

«Вот где настоящий человек, — невольно подумал Марк Сабур, глядя в открытое честное лицо Германика. — Такого бы нам цезаря, и горя бы не знали».

— Ну-ка, — вмешался вдруг полный краснолицый Публий Вителлий, один из штабных офицеров. — Покажи нам, чему ты научил этих птенцов. Ведь не сегодня-завтра мы двинемся на варваров и должны быть готовы.

— Слушаюсь, — бросил центурион и повернулся к своим солдатам.

Те явно нервничали и волновались, пытаясь сохранить невозмутимость, опасливо поглядывая на командующего и выдерживая стойку «смирно».

— Отделение! — отчетливо и громко скомандовал Сабур, тяжелым взглядом скользнув по шеренге. — Слушай меня!

Все напряглись. Германик чуть улыбнулся и снова погладил беспокойно переступавшую с ноги на ногу и тревожно фыркающую лошадь.

— К атаке! — зычно протянул центурион. — Готовсь!

Садовники и парикмахеры вдруг сразу преобразились — они стали солдатами, настоящими римскими солдатами, спаянными железной дисциплиной и солидарностью.

В их руках вдруг появились сверкнувшие на солнце блестящим металлом наконечников пиллумы, а щиты синхронно приподнялись, закрывая корпус.

— На врага! — рявкнул Сабин, указывая вновь выдернутым из ножен мечом на стоявшие невдалеке соломенные чучела, изображавшие германцев. — Бегом марш!

Шеренга легионеров устремилась вперед, занеся над головами руки с копьями. Бежали они легко, ровно. Центурион следил за ними, держась чуть сзади.

— Давай! — скомандовал он шагах в десяти от чучел.

Солдаты на ходу чуть отогнулись, и дождь блестящих пиллумов обрушился на соломенного противника. Не все копья попали в цель, но многие. Третья когорта не хотела осрамиться перед своим главнокомандующим.

— Мечи к бою! — заорал центурион и — увлеченный сам — бросился вперед.

Его легионеры выдернули из ножен короткие обоюдоострые мечи и бежали дальше. Вот они с размаха столкнулись с чучелами... только солома полетела.

Германик был доволен. Уже неплохо, очень неплохо. А после первого же настоящего боя эти вчерашние недотепы превратятся в истинных солдат римской армии. С такими можно будет идти хоть в Индию, хоть в Китай, хоть...

Командир вдруг нахмурился от несвоевременно нахлынувших мыслей и дернул поводья.

— Молодец, Марк! — крикнул он, приветственно взмахивая рукой. — С такими ребятами нам нечего опасаться германцев.

Центурион с благодарностью улыбнулся и снова отсалютовал.

— Рад стараться!

Германик развернул коня и поскакал по направлению к лагерю. Свита следовала за ним.

Приближалось время прандиума — второго завтрака, после которого должен был состояться военный совет.

Кавалькада через преторианские ворота проскакала в лагерь и двинулась по широкой, идеально прямой аллее к центру, где находился большой шатер командующего, палатки офицеров и походный алтарь для жертвоприношений, возле которого уже суетились жрецы, собираясь узнать волю богов.

Германик спрыгнул с коня, бросил поводья подбежавшему ординарцу и направился в свой шатер, жестом пригласив остальных следовать за ним.

Они вошли под прохладный шелковый купол и с удовольствием растянулись на мягких кушетках, полукругом уставленных вдоль матерчатых стен.

Толстый, с лоснящимися щеками сириец появился на входе и вопросительно посмотрел на Германика.

— Давай, Антиох, — махнул тот рукой. — У нас мало времени. Поторопись.

Повар кивнул и исчез. А через минуту шатер наполнили полдюжины слуг с подносами в руках.

Германик никогда не питал пристрастия к роскоши, как и его отец, да и дядя Тиберий тоже. Ну, в Риме еще куда ни шло, там приходилось следовать этикету, посещая официальные приемы во дворце, но в армии молодой Друз держался очень скромно и вел поистине спартанский образ жизни, лишь изредка позволяя себе расслабиться и немного отдохнуть.

Как раз такой случай был сегодня — памятный день, день, в который его отец — первый из римлян и пока последний — столкнул свои триремы в воды Северного океана. Это случилось ровно двадцать шесть лет назад, и Германик хотел отметить знаменательную дату. Вот почему сегодня полуденная трапеза была гораздо более роскошной, чем обычно.

Вокруг Германика разлеглись на ложах его офицеры, друзья и соратники, командиры германских легионов и союзных когорт, прибывшие на совещание. Большинству из этих людей молодой полководец доверял безоговорочно, уважал их и любил. Такая уж была у него натура — он стремился видеть в ближних только самое лучшее, великодушно не замечая или прощая недостатки. И это очень нравилось окружающим, импонировало им, и вот уже они непроизвольно пытались сделаться хоть немного лучше, чем на самом деле, не в силах вынести прямой и открытый взгляд серых глаз Германика.

Молодой Друз пользовался в армии огромным доверием и любовью — и солдаты, и офицеры готовы были умереть за него и только и мечтали, когда же он поведет их в бой.

Слуги, тем временем, разносили приготовленные кушанья и напитки. Пенистое фалернское, терпкое тронтское, сладкое албанское — вина с шипением плескались в кубках. Ради сегодняшнего дня Германик специально приказал доставить их из Лугдуна — обычно в лагере пили только очень слабое рецийское, а то и вообще обходились солдатской поской — водой, разведенной уксусом.

Конечно, этой трапезе далеко было до легендарных пиров Лукулла или Азиния Поллиона, но в походных условиях она тоже выглядела вполне достойно.

Прислужники расставили перед собравшимися миски с аппетитными кусками жареной свинины, вазы с оливками и зеленью. Паштеты, вареные куропатки и фазаны, рыба под соусом, мясные пироги, грибы — все это наполнило простой шатер командующего Рейнской армией чудесным ароматом.

Хрустели кости на зубах, булькало вино, тек неторопливый разговор о мелочах — по заведенной традиции серьезных вопросов за едой не касались.

Но вот, наконец, все насытились, с довольным видом вытянулись на своих кушетках, блаженно жмурясь, а расторопные слуги быстро убрали лишнюю посуду, оставив только пару кувшинов с вином да вазы с фруктами.

Германик поднялся со своего ложа и двинулся к походному столу, который занимал дальний угол шатра. Свита и офицеры последовали за ним, потягиваясь и одергивая одежду.

Грек-картограф раскинул на столе несколько листов пергамента с вычерченным на них планом германских земель — с селениями, реками, холмами и лесами.

— Что ж, начнем, — негромко сказал Германик, и все молча сгрудились вокруг него, сразу став серьезными. — Итак, обсудим ситуацию и проверим степень готовности войск.

Офицеры закивали. Командующий скользнул взглядом по группе окружавших его людей и остановил глаза на невысоком мужчине плотного телосложения, с дерзким выражением лица и всклокоченной огненно-рыжей бородой.

— Гней, — сказал Германик, — доложи-ка еще раз о ночном инциденте.

Гней Домиций Агенобарб потеребил свою бороду — смелый вызов тогдашней римской моде, но все знали, что эта рыжая растительность является неотъемлемой принадлежностью мужчин в его роду — Агенобарб значит Краснобородый — и начал говорить:

— Ночью после второй смены караула отряд германцев переправился через реку в трех милях севернее Могонциака. Они успели разграбить и поджечь две деревни, прежде чем патруль атаковал их. Варварам удалось уйти, хотя и с большими потерями.

— Вот-вот, — задумчиво кивнул Германик. — Они чувствуют себя все более вольготно, пока мы тут корпим над оперативными планами. Ладно, скоро эти звери ответят нам за все. А пока, — командующий перевел глаза на Публия Вителлия, одного из своих ближайших друзей, — ты, Публий, прими меры, чтобы эти набеги больше не повторялись. Иначе мы можем потерять доверие местного населения, а это чревато многими неприятностями. Шутка ли — тут, на небольшой территории, сконцентрировано восемь римских легионов, не говоря уж о вспомогательных войсках, а варвары безбоязненно форсируют пограничную реку и приходят с визитом на нашу землю. Престиж целой Империи находится под угрозой.

Германик очень серьезно относился к таким вещам; величие римского народа для него было превыше всего.

— Я понял приказ, — ответил Вителлий. — Сделаю все, чтобы такое больше не повторялось. Посты будут усилены и расставлены вдоль всего Рейна, они сразу сообщат, если что-то случится. А тогда мы подведем пару. ударных когорт...

— Ну, я думаю, что ты сам тут знаешь, как поступить, — мягко прервал друга Германик. — Не будем отвлекаться. Так, я хотел бы услышать доклад об обстановке в Верхней провинции. Кто у нас здесь оттуда?

Вперед выступил жилистый резколицый мужчина средних лет с короткими черными волосами. То был Авл Плавтий, легат Четырнадцатого легиона, который называли Марсовым Победоносным; стоял он в Колонии, ближе к устью Рейна.

— Все идет по плану, — заговорил он сухим официальным тоном. — Два боннских легиона — Двадцатый Валериев и Восьмой Августов — снялись с лагеря и подтягиваются к месту назначения. Правда, перегруппировка идет довольно медленно, с осторожностью — мы не хотим раньше времени всполошить германцев. У них ведь полно шпионов на нашей территории. Четырнадцатый легион, командиром которого я являюсь, остается в Колонии в качестве гарнизона. Мы также выслали подкрепления в сторожевые форты на Рейне. А Пятый легион уже находится на позициях и готов хоть сегодня форсировать реку.

Германик одобрительно кивнул. Краткий, деловой доклад Плавтия ему понравился. Потом он кивнул Гаю Силию, легату Двадцать второго легиона.

— Теперь ты, Гай.

Силий — плотный коренастый мужчина лет сорока, -уже почти лысый, с решительным строгим лицом, уверенно тряхнул головой.

— Из Аргентората и Виндониссы, — начал он, — подтягиваются соответственно Второй Августов и Двадцать первый Стремительный легионы. Они должны выйти на свои позиции не позднее, чем через неделю. Из Конфлуэнта в Могонциак передислоцируется Тринадцатый Сдвоенный, а Двадцать второй примет участие во вторжении и готовится к этому. Обстановка в провинции нормальная, войска ждут твоего приказа.

Германик снова довольно кивнул. Отлично. С такими офицерами и солдатами можно совершить большие дела. Если, конечно, этого захотят боги. Германик был довольно суеверным, и большое значение придавал снам и другим вешим приметам.

Затем с докладом выступил Эмилий Сильван, молодой офицер. Он сообщил, что суда рейнской эскадры находятся в полной готовности и стоят в устье реки, согласно плану.

Командиры союзных когорт — батавских копейщиков и пращников, а также тяжеловооруженной галльской пехоты и эскадронов конных лучников — по очереди доложили об обстановке в обоих подразделениях.

Что ж, пока все было в порядке, оснований для тревоги не имелось никаких.

— Хорошо, — подвел итог Германик. — Благодарю вас, все свободны. Занимайтесь своими делами и немедленно информируйте меня, если что не так. Удачи вам, соратники.

Офицеры, на ходу надевая шлемы и пристегивая мечи, двинулись к выходу. Задержался только Публий Вителлий. Он подошел к Германику и — на правах близкого друга — положил руку ему на плечо.

— Что случилось? — спросил он с участием. — По-моему, все идет отлично, но я вижу, что ты чем-то недоволен.

— Да нет, к военным делам это не имеет никакого отношения, — негромко произнес командующий. — Тут все просто замечательно, лучшего трудно и пожелать. Но есть другие проблемы...

— Какие? — удивленно спросил Вителлий и тут же спохватился. — Прости мне мое любопытство, но...

— Да, — после паузы ответил Германик. — Ты мой друг, Публий, но так уж получается, что этим я пока не могу поделиться с тобой. Дело в том, что мои личные проблемы переплелись с делами государственной важности, и ты сам понимаешь — я обязан молчать. Правда, надеюсь, что уже скоро... Ну, ладно.

Он дружески хлопнул Вителлия по плечу.

— Иди отдыхай. Вечером мы опять соберемся и еще раз проверим планы действий. О, варвары надолго запомнят нас, я уверен.

Вителлий ободряюще улыбнулся и вышел из шатра. Германик услышал лязг металла — охрана у входа салютовала офицеру.

Да, мысли командующего Рейнской армией занимали сейчас не только приготовления к вторжению на вражескую территорию. Он напряженно размышлял о том, получил ли цезарь его письмо, и если да, то какие сделал выводы. А если нет... но об этом ему и думать не хотелось. Слишком велика ставка...

 

Глава VII

Человек со шрамом

День уже клонился к вечеру, знойное солнце медленно, нехотя уползало за горизонт, и огромный город мог теперь вздохнуть свободнее. Легкий ветерок чуть покачивал ветки деревьев в садах, с Тибра потянуло прохладой.

На улицах начали появляться люди, одуревшие от дневной жары; Рим потихоньку оживал.

По просторной, мощенной камнем Фламинийской дороге к городским воротам подскакали двое всадников. Оба были одеты в короткие серые туники, пропотевшие и пропыленные, в кожаные сандалии военного образца, на головах их крепко сидели широкополые шляпы, защищавшие лица от палящих лучей солнца.

Лошади уже очень устали и с трудом переставляли ноги, бока животных покрывала корка из пены, пота и пыли.

У самых ворот всадники спешились и один из них усталым шагом направился к группе солдат городской стражи, которые несли охрану на этом участке.

Человек властным жестом подозвал к себе центуриона и что-то тихо сказал ему. Тот моментально принял уставную стойку и громко отчеканил:

— Слушаюсь!

— Да тише ты, — недовольно буркнул мужчина в широкополой шляпе и левой рукой стянул ее с головы. Показалось обветренное смуглое лицо, длинный тонкий нос, дерзкие черные глаза, узкие губы; на лбу виднелся изящный белый шрам.

Центурион дисциплинированно отсалютовал и бегом бросился куда-то за угол. Мужчина вернулся к своему спутнику.

— Отведешь лошадей на конюшню, Эвдем, — сказал он ему слегка охрипшим голосом. — Потом можешь отдыхать. Мы хорошо поработали и награда нас не минует.

Эвдем довольно растянул лицо в улыбке. Мужчина шутливо ткнул его кулаком в плечо и повернулся, услышав стук копыт.

Центурион, спотыкаясь от избытка усердия, тянул на поводу свежую лошадь, которая недовольно вертела головой и фыркала. Человек со шрамом принял повод у него из рук и одним прыжком взлетел на спину животного, крепко сжав коленями бока коня.

Центурион махнул рукой, стражники у ворот расступились и мужчина проехал в город. Хотя еще со времен Юлия Цезаря действовал указ, по которому от рассвета и до заката в Риме запрещено было появляться повозкам и всадникам, в отдельных случаях — при наличии особого разрешения — некоторые люди могли пренебрегать этим постановлением. Например, цезарские курьеры или конные преторианцы имели право беспрепятственно разъезжать по городу, но другие — даже сенаторы — этой привилегией не обладали.

Человек со шрамом, видимо, сказал дежурному центуриону такое, что заставило грозного и сурового стража порядка беспрекословно подчиниться.

Мужчина рысью скакал по виа Фламиния, поглядывая по сторонам с некоторым интересом. Уже довольно долго он не был в Риме, выполняя различные поручения людей, которым он верой и правдой служил. Как приятно снова оказаться в столице, такой красивой и уютной после германских лесов или пустынь Месопотамии.

Человек миновал сады Ацилия, оставил по левой стороне парк Помпея и поле Агриппы. Теперь он приближался к центру города и направлялся к Авентинскому холму, на склоне которого стоял старый дом его отца. Мужчина очень спешил — его ждало еще одно весьма срочное дело.

Обогнув Тарентийский овраг, он проскакал в Юникульские ворота и двинулся вдоль Капитолия. Народу в центре было уже довольно много — после утомительного знойного дня люди выползали из своих жилищ, чтоб глотнуть немного прохладного воздуха и обменяться парой слов с друзьями и соседями.

Оставив позади Форум, который постепенно заполнялся горожанами, человек со шрамом проскакал мимо Большого Цирка и взобрался на холм, где густо стояли дома представителей среднего класса — всадников, купцов, владельцев фабрик и мастерских.

Привратник — сморщенный маленький старичок — встретил его на пороге.

— О, господин! — радостно задребезжал он. — Ты вернулся! Слава богам!

— Здравствуй, Гедеон, — кивнул мужчина, спрыгивая с лошади. — Ну-ка, прикажи быстро приготовить ванну и чистую одежду. Я очень спешу.

— Слушаюсь, господин, — поклонился Гедеон и засеменил в дом, крича скрипучим голосом: — Фемистокл! Фемистокл! Иди сюда немедленно! Господин приехал!

* * *

Спустя два часа — приняв ванну и побрившись — человек со шрамом вновь вышел из дому. Теперь он был одет в белоснежную тогу с узкой красной полосой — официальный костюм представителей всаднического сословия. На указательный палец правой руки он надел массивный золотой перстень — тоже признак принадлежности к эквитам.

Быстро спустившись с Авентина, человек прошел мимо Большого Цирка к Палатинскому холму и направился прямо к дворцу Августа. В то время, правда, дворцом это строение можно было назвать лишь с большой натяжкой. Август — человек очень скромный и неприхотливый — довольствовался малым, его вполне устраивали две небольшие спальни и рабочий кабинет.

Собственно, дворцом можно было считать лишь несколько комнат, предназначенных для официальных приемов иностранных послов или торжественных банкетов в дни общенародных праздников. Эти помещения были пристроены к частному дому цезаря, принадлежавшему еще его отцу.

Лишь спустя годы последующие императоры возвели на этом месте грандиозный роскошный мраморный ансамбль, известный потомкам как Палатинский дворец. Но в то время резиденция цезаря Августа смотрелась еще очень скромно.

Охрана у входа во внутренний двор беспрепятственно пропустила мужчину со шрамом, после того, как тот шепнул начальнику караула несколько слов. Он прошел в атрий и остановился там. Вышколенный слуга приветствовал его низким поклоном.

— Я сейчас доложу о тебе, господин, — сказал он подобострастно. — Будь любезен подождать здесь.

Мужчина кивнул и опустился на невысокий табурет, стоявший у фонтана; струи воды ласкали слух мелодичным журчанием, а тело — ощущением прохлады.

— Следуй за мной, господин, — возвестил вдруг возникший, словно призрак, слуга.

Человек поднялся на ноги и двинулся за рабом. Они миновали несколько комнат и вошли, наконец, в просторное помещение, стены которого были закрыты мягкими тканями, с плотными занавесками на окнах и выложенным мозаикой полом.

На диване у окна сидела женщина. У нее было узкое морщинистое лицо и кожа цвета пергамента. Пронзительные темные глаза с неукротимой энергией сверкали под высоким лбом. Седые волосы были завязаны в пучок на затылке по старинной римской моде. Сухую фигуру покрывала белоснежная, пахнувшая арабскими благовониями мягкая стола. Украшений на женщине не было никаких, не считая небольшого золотого колечка с камешком на левой руке.

Так выглядела в то время императрица Ливия, жена цезаря Августа, первая дама Римской Империи.

— Элий Сеян, — сказала она негромко довольно приятным голосом, увидев мужчину со шрамом. — Я ждала тебя еще вчера. Что случилось?

— Прости, госпожа. — Сеян прижал руку к груди. — Нам пришлось сделать крюк и перебраться с Аврелиевой дороги на Фламинскую, чтобы избежать встречи с цезарем и его свитой. Мне казалось, что такое столкновение не входит в твои планы.

— Ты прав, мой дорогой Элий, — улыбнулась одними губами женщина. — Ты часто бываешь прав, и это мне нравится в тебе. Да и вообще в людях. Ну, садись вон там. Нам надо поговорить.

Сеян послушно опустился на мягкий табурет и сложил руки на коленях, перед этим аккуратно расправив складки тоги. Ливия взяла со столика из слоновой кости небольшой серебряный колокольчик и резко встряхнула его. Спустя буквально три секунды в комнате появилась девушка-рабыня. На ее круглом румяном лице было написано величайшее почтение и некоторый испуг.

— Пусть подадут вина, Антигона, — сказала императрица, не глядя на служанку. — Побыстрее.

Девушка упорхнула. Сеян проводил ее взглядом и слегка улыбнулся узкими губами.

«Как эта женщина умеет подчинять себе людей, — подумал он с невольным уважением. — Ведь вот если бы она сейчас отдала какой-нибудь приказ мне, я бы точно так же кинулся выполнять его, как и эта жалкая рабыня. И, клянусь Юноной, чувствовал бы себя преданным слугой грозной госпожи».

Ливия пристально посмотрела на Сеяна, пытаясь прочесть его мысли. Наверное, это ей удалось, ибо императрица довольно хихикнула и мелко затрясла головой.

— Ну, ладно, милый Элий, рассказывай. Я сгораю от любопытства.

Человек со шрамом прокашлялся и расправил плечи, стараясь все же выглядеть достойным всадником, а не перепуганным учеником, попавшимся под горячую руку суровому педагогу.

— Я преклоняюсь перед твоим могучим умом, госпожа, — начал он подобострастно. — Ты предвидела все, до малейших деталей. Хотя, нет, было тут одно «но»...

— Давай по порядку. — Ливия властно шлепнула сухонькой ладошкой по крышке стола. — Ты же знаешь, я во всем люблю порядок.

— Прости. — Сеян секунду помолчал, собираясь с мыслями, а потом снова заговорил: — Действительно, твой внук Германик поддерживает связь с сенатскими кругами в Риме. Он получил какое-то важное письмо, как мне сообщил подкупленный раб, но имени отправителя он узнать так и не смог.

— Ничего, зато мне оно хорошо известно, — хищно оскалилась Ливия. — Продолжай.

«Вот ведьма, — подумал Сеян. — Меня иногда просто дрожь пробирает, когда приходится с ней общаться».

— Вскоре после этого, — снова заговорил человек со шрамом, — Германик отправил с курьером официальную почту. Там ничего интересного не было — мы проверили. А еще через день он вызвал своего штабного офицера, которому полностью доверяет, и отправил его якобы в Лугдун, с депешей к тамошнему коменданту.

Этот трибун, взяв еще двух человек, отправился в путь. И тут нам просто повезло — одним из этих людей оказался наш агент. Он-то и сообщил мне маршрут и настоящее место назначения.

Офицер Германика — его звали Кассий Херея — видимо, что-то подозревал, он пытался сбить нас со следа, уйдя в горы. Но мы знали все его планы — наш человек оставлял нам четкие знаки на дороге. Я решил, что не стоит лезть вместе с ним в горы — слишком рискованно. К тому же, если бы он там сломал себе шею, это бы нас вполне устроило, правда?

Ливия чуть кивнула, не сводя глаз с лица Сеяна, на котором выступили маленькие капельки пота — в комнате было довольно душно.

Послышались тихие шаги; две служанки внесли подносы с вином и легкой закуской. Императрица жестом указала, куда это все поставить и кивком пригласила Сеяна угощаться. Тот вежливо отхлебнул из кубка и за бросил в рот пару виноградин. Потом продолжал:

— Короче говоря, мы знали, где они должны были снова выйти на дорогу, и поджидали их там. Чуть-чуть, правда, разминулись, но это не по нашей вине.

Мы напали на них между Аостой и Таврином — на Херею и его спутника, ибо наш агент еще раньше сделал вид, что сорвался в пропасть, и покинул их.

— Сделал вид, что сорвался в пропасть? — удивленно переспросила Ливия. — Как это ему удалось?

— О, это весьма способный парень, — улыбнулся Сеян. — Он родился и вырос в Альпах, так что для него взобраться на самую крутую гору все равно, что для нас подняться на Палатин по каменной лестнице.

— Ну, дальше, — нетерпеливо сказала Ливия и тоже пригубила из изящного золотого кубка искусной работы, украшенного драгоценными камнями.

— У Кассия Хереи действительно было письмо к Августу, госпожа, — сказал Сеян. — Вот оно.

Он привстал и положил на столик, рядом с ладонью Ливии, восковые дощечки, соединенные таким образом, чтобы их нельзя было открыть, не сломав печати.

Императрица перевела взгляд на таблички, но не пошевелилась.

— Вы избавились от свидетелей, я надеюсь? — сухо спросила она.

Сеян тяжело покачал головой.

— Нет, госпожа. Точнее — я не уверен.

— Это как понимать?

— Случилось непредвиденное. Когда мы уже завладели письмом и собирались ликвидировать и самого трибуна, неожиданно появились еще двое всадников, какие-то военные. Мне показалось неразумным вступать с ними в бой — исход его был неясен, а если бы потом оказалось, что...

— Я поняла тебя, — махнула рукой императрица. — Ты правильно поступил. Но вот вопрос — что стало с трибуном? Жив ли он?

— Не знаю, — развел руками Сеян. — Я спешил к тебе с этим письмом, а потому не имел времени проверить. Но можно послать надежного человека...

— Ладно, этим я сама займусь, — перебила его Ливия. — А ты стал очень осторожным, мой дорогой Элий.

Сеян, не зная, похвала это или укор, только неуверенно улыбнулся.

— Повзрослел, наверное...

— Да, — покачала головой императрица. — Помню, лет десять назад смелее тебя не было человека. Ведь кто бы еще решился устроить засаду на наследника Августа, на самого Гая Цезаря? А вы с Домицием ни секунды не колебались. Что ж, счастье покровительствует смелым, и вам тогда повезло.

— Действительно, повезло, — согласился Сеян. — Еще немного, и все бы сорвалось....

Он умолк, погрузившись в воспоминания.

Ливия внимательно смотрела на него.

— А это ведь у тебя оттуда? — указала она пальцем на тонкий белый шрам, пересекавший высокий лоб Сеяна.

— Да, — кивнул тот. — Скрибоний Либон сражался, как лев, и сумел достать меня. Однако удача была на моей стороне — я убил его.

— Помню, — кивнула императрица. — Что ж, мой милый друг, нам приходится преодолевать многочисленные трудности, но ведь ты же понимаешь — это все лишь на благо страны и римского народа.

Сеян со всей серьезностью закивал. Он никогда не мог понять, лицемерит ли жена Августа, когда говорит такие слова, или же действительно убеждена в своей правоте.

— Да, — продолжала Ливия, — мы не можем, не имеем права допустить к власти полоумного Агриппу Постума. Он же ввергнет государство в хаос, а то и в гражданскую войну. Этот молодой человек совершенно не подходит для управления страной. Другое дело — мой сын Тиберий. Осмотрительный, рассудительный, мудрый, он сумеет прекрасно освоиться с ролью монарха.

— Под твоим, госпожа, руководством, — льстиво вставил Сеян.

Ливию совершенно не смутила столь грубая лесть.

— Да, — важно кивнула она, — разумеется, под моим руководством. Надеюсь, Тиберий и сам поймет, что без этого не обойтись.

Они помолчали.

— Могу я спросить, — наконец заговорил Сеян, — каковы твои планы насчет Агриппы Постума, госпожа?

— Да что там Постум, — императрица пренебрежительно махнула рукой. — С этим простаком мы всегда сумеем совладать. Он практически не опасен, точнее — может быть опасен лишь в одном случае. Если на сторону Постума открыто станет Германик.

Сеян с умным видом кивнул.

— Да, это реальная угроза. Имея за собой Рейнскую армию, которая его боготворит... Он запросто может войти в Рим во главе легионов и установить тут свои порядки.

— Теоретически — да, — кивнула Ливия, — но Германик — не тот человек, который стал бы нарушать присягу на верность цезарю. Поэтому наша задача упрощается — нам надо лишь изолировать Германика от контактов с Августом и Постумом до тех пор, пока Тиберий не будет окончательно признан главой государства. Могу сказать тебе по секрету, что именно так написано в завещании цезаря. И помни, мой милый друг, — в наших с тобой общих интересах, чтобы так все и осталось. Иначе...

— Я понимаю, — кивнул Сеян.

Сеяну стало немного не по себе. В какую же все-таки опасную игру он впутался. Ну, сейчас уже поздно идти на попятный.

— А где сейчас находится твой почтенный сын Тиберий? — спросил он.

— Тиберий проводит обучение рекрутов на Марсовом поле. Он готовится к походу в Паннонию. Там снова неспокойно. Август собирается проводить его до Неаполя, как только закончит поездку по западному побережью.

— Поездку по западному побережью, — повторил Сеян задумчиво. — Как хорошо, что мы перехватили письмо. Ведь цезарь находится сейчас совсем рядом с островом, на который был сослан Постум. Страшно подумать, что было бы, если бы он прочел послание Германика и повидался с внуком.

— Вот этого мы никак не можем допустить, — резко произнесла Ливия, решительно вскидывая голову и взмахивая рукой. — Это наша погибель.

Сеян понимающе кивнул.

— Надо постараться предотвратить опасность, — посоветовал он осторожно.

Императрица пронзила его холодным взглядом.

— Я знаю, — сказала она сухо. — И сама этим займусь. Запомни, милый Элий, с Германиком ничего не должно случиться. За это ты мне отвечаешь головой.

Сеян притворился обиженным.

— Ну, конечно! — воскликнул он. — Ведь это же твой родной внук, госпожа. Как ты могла подумать...

— Вот и отлично, — перебила его Ливия. — Я рада, что ты меня понял. А об остальном, повторяю, я сама позабочусь. Или ты мне не доверяешь?

— Ну, что ты? — искренне удивился Сеян. — Как я могу не доверять тебе?

Императрица медленно поднялась с дивана, сделала несколько шагов и ласково похлопала мужчину со шрамом по щеке своей маленькой высохшей ручкой.

— Старайся, Элий, — сказала она с нажимом. — Старайся понравиться мне, и тебя ждет такая награда, о которой ты и не мечтаешь. Обещаю, если ты меня не подведешь, то уже очень скоро все эти гордые сенаторы начнут ползать перед тобой на коленях, вымаливая крохи милости.

Глаза Сеяна вспыхнули. Да, это то, что нужно! Ух, как ненавидел он этих родовитых патрициев, кичившихся своими предками. Что ж, боги не наделили Элия Сеяна хорошей родословной, но теперь он сам будет собственным знаменитым предком. Если императрица что-то обещает, это дело верное.

— Спасибо, госпожа, — с чувством сказал он, прижимаясь губами к ладони Ливии. — Я не подведу тебя.

— Хорошо.

Женщина снова вернулась к дивану и села.

— Ладно, Элий, — сказала она после короткой паузы. — Иди пока отдохни, развлекись. Чувствую, что в ближайшее время ты мне понадобишься, так что набирайся сил. Иди.

Она жестом указала на дверь.

Сеян встал с табурета и чуть склонил голову.

— Да пошлют тебе боги удачу в делах и хорошее здоровье, госпожа, — сказал он.

— Тебе тоже. Будь здоров, Элий Сеян.

* * *

И никто пока еще — ни Гней Сентий Сатурнин, ни Германик, ни Ливия с Сеяном не знали и не догадывались, что их судьба, да и судьба государства, зависит сейчас от скромного трибуна Первого Италийского легиона Гая Валерия Сабина.

 

Глава VIII

В море

В одиннадцатый день до августовских календ, к вечеру, они увидели на горизонте стены Генуи.

После мучительных раздумий и колебаний, вызванных встречей с Кассием Хереей, раненым трибуном Пятого легиона, Сабин все-таки решился.

«Что ж, — сказал он сам себе, — богам виднее. Я действительно мечтал провести остаток моих дней в покое и тишине, но раз уж Юпитер посылает мне такой случай — делать нечего. Будем надеяться, что мне все-таки удастся выйти из этого живым и хоть отчасти невредимым».

Сабин немного кривил душой. Он был отнюдь не лишен честолюбия, и если собрался оставить военную службу и уединиться в деревне, то лишь потому, что сделать карьеру в армии было довольно нелегко, особенно не имея влиятельных покровителей — это требовало больших затрат сил и времени. Так что, будучи от природы убежденным скептиком, Сабин не видел тут для себя никаких реальных перспектив.

Что же касается гражданской деятельности, которой он получал право заниматься, отслужив определенный срок в армии, то она его и вовсе не привлекала. Все эти политические козни — взятки, подкупы, интриги, низкопоклонство... Нет, увольте. К тому же, не обладая солидным капиталом, и мечтать было нечего занять хотя бы должность какого-нибудь скромного эдила, не говоря уже о преторах и консулах.

Так что, по всему выходило, что Гаю Валерию Сабину, бывшему трибуну Первого Италийского легиона, действительно предстояло провести остаток жизни, постигая тонкости сельского хозяйства на небольшой вилле, завещанной ему дядей-чревоугодником.

И вот неожиданное приключение резко изменило ситуацию. Сабин — человек расчетливый и осторожный — взвесил все очень тщательно. И пришел к выводу, что шансы тут пятьдесят на пятьдесят. С равной вероятностью ему могли и отрубить голову за государственную измену, и осыпать милостями за помощь в восстановлении справедливости.

К тому же, ему понравился прямой и честный трибун Кассий Херея, который так переживал за своего любимого Германика.

Короче, Сабин решился. Помолясь про себя и пообещав покровителю авантюристов Меркурию золотой треножник и черного быка, он изменил маршрут, и они с Корниксом — мнением которого никто, правда, не поинтересовался — за Таврином свернули с тракта и проселочными дорогами двинулись к Генуе.

И вот, через три дня они увидели стены города. Всадники проскакали в ворота и, осведомившись, как попасть в порт, направились туда.

Лошадь Сабина выглядела очень уставшей, мул Корникса вообще еле передвигал ноги. Три дня езды по горам вымотали и животных, и их хозяев.

Минут двадцать они пробирались по узким кривым улочкам какого-то бедняцкого района, пока, наконец, в ноздри им не ударил соленый резкий запах моря. Вскоре перед глазами путников раскинулась панорама генуэзского порта.

Порт этот явно не относился к самым крупным в Империи. Далеко ему было до Остии или Александрии. Как правило, тут швартовались только рыбацкие баркасы, промышлявшие омаров и осьминогов, да мелкие торговые суденышки, осуществлявшие каботажные рейсы вдоль западного побережья. Ну, разве что иногда заходила ненадолго мощная военная красавица-трирема из мизенской эскадры, дабы устрашить своим грозным видом разнообразных пиратов, от которых роилось Лигурийское море.

Оставив лошадь и мула у портовой корчмы на попечение какого-то оборванца, который с плохо скрываемой радостью согласился принять за эту услугу два сестерция, Сабин и Корникс двинулись вдоль причалов, подозрительно оглядывая стоявшие там корабли. Как всякий уважающий себя римлянин, Сабин испытывал естественное недоверие ко всему, что плавает, и, откровенно говоря, немного побаивался бурной водной стихии. Собственно, гордые, непобедимые на суше квириты никогда не были хорошими моряками — лишь жестокие Пунические войны заставили их построить флот и выйти в море, но делали они это весьма неохотно, как тогда, так и сейчас.

Сабин, конечно, с удовольствием предпочел бы сухой путь, но времени было слишком мало и выбора не оставалось. Ведь если он не сумеет правильно распорядиться ситуацией, опоздает, например, и противники — люди решительные, как он убедился, и неглупые — опередят его, то последствия могут быть просто катастрофическими. Он не имел права так рисковать.

Возле небольшой обшарпанной униремы с претенциозным названием «Золотая стрела» суетилось несколько человек, внося по трапу какие-то мешки и амфоры. Надзирал за этим маленький плюгавый мужичок лет пятидесяти, с редкой песочного цвета растительностью на голове, хитрыми глазками и красным носом алкоголика.

— Осторожнее, Утер! — завопил он, когда один из грузчиков поскользнулся на мокром помосте и чуть не слетел в воду вместе с тяжелым мешком. — Разорить меня хочешь?

Сабин остановился и несколько секунд сверлил мужчину пристальным взглядом. Потом перевел его на судно, тяжело вздохнул и поманил плюгавого к себе согнутым пальцем.

Тот сделал пару шагов и с любопытством уставился на трибуна.

— Слушаю тебя, господин, — сказал он вкрадчиво.

— Ты, кажется, собираешься отплыть? — хмуро осведомился Сабин, почесывая подбородок.

— Да, — кивнул мужчина. — Завтра на рассвете выходим.

— Куда?

— Вдоль побережья. Мы развозим всякие грузы по контрактам с купцами. Вот здесь берем на борт шерсть и масло, доставим их в Луну. Потом плывем в Тарквиний за вином. И так до самого Неаполя.

— Отлично, — сказал Сабин без энтузиазма. — Мы едем с тобой до Пьомбино.

Мужичок дернул себя за красный нос и покачал головой.

— Это торговое судно, господин. У нас нет места для пассажиров.

— Ничего, поспим на палубе. Сколько отсюда до Ильвы?

— До Ильвы? — мужчина задумался. — Ветры сейчас попутные... Что ж, если Нептуну ничего такого не придет в голову, можно добраться за пару дней.

— Сколько это стоит? — продолжал спрашивать трибун.

Этот вопрос, как оказалось, требовал более длительных размышлений.

— Вас двое? — спросил наконец мужичок. — Ну, давайте по золотому с головы. Кормежка своя.

— Да, — хмыкнул Сабин, — вижу, пиратов тут действительно хватает, и ты среди них, наверное, главный.

— Ну, что ты, господин? — развел руками мужичок, хитро улыбаясь. — Нормальная цена, кого хочешь спроси.

— Ладно, — согласился трибун. — А нельзя ли выйти в море прямо сейчас?

— Никак нельзя, — решительно заявил плюгавый. — Наутро я пригласил авгура, чтобы принести жертву богам и узнать, что нас ждет. К тому же, надо еще проверить, какие сны мы увидим этой ночью. Ведь если, скажем, приснится сова, то как можно выходить в море? Наверняка попадешь в шторм, уж я-то знаю.

— Ты хочешь сказать, — медленно спросил Сабин, — что если вдруг напьешься до того, что увидишь во сне какую-то глупую сову, то отменишь рейс?

— Вот именно, господин, — с сожалением ответил мужчина. — Мы, моряки, очень суеверный народ. Да и сам посуди — качаться на волнах это совсем не то, что ехать по Аппиевой дороге.

Тут Сабин был с ним согласен, но решительно покачал головой.

— И думать забудь, — сказал он твердо. — В любом случае завтра мы отплываем. Так что позаботься, чтобы увидеть только самые благоприятные сны. Я слышал, кувшин фалернского этому способствует.

С этими словами он сунул руку в кошелек и бросил мужчине серебряную монетку.

— Это сверх оплаты.

Тот жадно поймал блестящий кружочек и зажал его в кулаке.

— Хорошо, господин. Будем надеяться на милость богов.

— Мы переночуем в трактире на набережной, — сказал трибун. — Смотри, без фокусов. Кстати, как тебя зовут?

— Никомед, господин, — ответил мужчина. — Родом я из Халкедона в Вифинии и вот, занесло сюда. Судно принадлежит моему хозяину, Квинту Ванитию, купцу из Панорма.

— Ладно, — бросил Сабин, еще раз подозрительно оглядывая грека. — Будь здоров, Никомед из Халкедона. Смотри, чтоб к рассвету все было готово.

— Не беспокойся, господин, — заверил его шкипер. — Мы свое дело знаем. Вот только сны... -

Трибун молча развернулся и двинулся в противоположном направлении. Корникс, который тоже был явно не в восторге от перспективы морского путешествия, последовал за ним.

* * *

С первыми лучами солнца Сабин и его слуга покинули грязную комнату портового трактира, где им пришлось провести ночь, и двинулись к причалу. Еще с вечера Корникс был отправлен за провизией и закупил несколько буханок хлеба, солидный кусок копченого сыра, оливки и бурдюк с вином. Все это он нес теперь с собой, кряхтя от натуги.

Лошадь и мула пришлось оставить хозяину корчмы под расписку — продавать верного коня Сабин не хотел, а везти морем опасался. Да и вряд ли бы Никомед согласился принять на борт еще и такой груз.

На «Золотой стреле» тоже уже никто не спал. Шкипер стоял на мостике и отдавал распоряжения своим людям. Выглядел он довольно помятым и явно мучился похмельем. Зато снов в эту ночь не видел вовсе, в чем и признался Сабину, с сомнением качая головой.

— Вот и хорошо, — улыбнулся трибун. — Значит, поплывем спокойно.

— Кто его знает? — хмыкнул Никомед. — Сейчас еще надо принести жертву. Где там этот подлец Милон с бараном?

Возле небольшого жертвенника на корме судна уже нетерпеливо прохаживался жрец в белом одеянии. Было довольно свежо, и авгур зябко поеживался.

Наконец, двое матросов подтащили к алтарю упирающегося черного барана. Жрец уверенно посыпал голову животного мукой из небольшого мешочка, потом солью, извлек из-под хитона ритуальный кремниевый нож и ловко перерезал барану горло, бормоча что-то про себя.

Никомед и вся его команда — полторы дюжины неопрятных лохматых мужиков — с любопытством наблюдали за жертвоприношением. Даже рабы-гребцы высунули головы из трюмного помещения.

Кровь барана залила палубу; жрец вспорол ему брюхо и принялся сосредоточенно копаться во внутренностях, продолжая бормотать молитвы.

Сабин и Корникс по-прежнему стояли на причале, ожидая, когда можно будет выйти в море.

— Ну, плывите спокойно, — сказал наконец авгур и зевнул. — Боги покровительствуют вам. Только вот ночи лучше проводить на берегу, а то могут быть неприятности.

Никомед довольно кивнул и сделал знак Сабину, что можно подниматься на борт.

Двое слуг жреца ухватили за ноги распотрошенного барана и понесли его по трапу. Жертва теперь законно принадлежала храму и будет съедена еще сегодня. Хотя, судя по не совсем довольному лицу авгура, шкипер явно поскупился — ведь всем известно, что грозный Нептун предпочитает быков.

Сабин и Корникс устроились на палубе возле мачты, которая негромко поскрипывала. Рядом лежал скатанный парус из грязного льняного полотна. Выходить из порта надо было на веслах, а уж потом, если ветер окажется благоприятным, можно развернуть и поставить квадратный грот, который наполнится воздухом и погонит судно вперед с приличной скоростью.

Матросы без лишней суеты, подчиняясь командам Никомеда, занимались последними приготовлениями к отплытию — вытащили якорь, отвязали концы, рабы схватились за весла, стукнул молоток гортатора, отбивавшего ритм гребли, к рулевым рычагам на корме стал атлетического строения мужчина с густой бородой и волосатой грудью.

Таможенный контроль, видимо, «Золотая стрела» прошла еще раньше, ибо чиновник портового управления, стоявший неподалеку на причале, поглядывал на судно Никомеда без особого интереса.

— Отдать швартовы! — крикнул шкипер.

Матросы выполнили команду, удары весел вспенили воду, и унирема, развернувшись, медленно двинулась в открытое море.

 

Глава IX

Человек за бортом

Первый день плавания прошел вполне благополучно: попутный ветер гнал судно вперед, парус хлопал, снасти скрипели, медленно тянулись слева скалистые берега Лигурии.

Матросы хриплыми голосами выводили тягучие и однообразные, как само море, песни; рулевой ловко оперировал румпелем, лениво ругался вечно недовольный Никомед на мостике. А Сабин и Корникс, растянувшись на своих пледах, брошенных на палубу, молча смотрели в воду, погруженные каждый в свои мысли.

К вечеру они добрались до Луны, разгрузились там и переночевали. Трибун испытал огромное удовольствие, когда вновь ступил на твердую землю — проклятая качка никак не улучшала его настроения.

Утром «Золотая стрела» продолжала свое плавание. Следующая остановка была в Пизах, куда шкипер подрядился доставить груз керамической посуды и бронзы для местных мастерских.

Легкий туман окутывал берега Этрурии, — в чьи воды они вошли. Унирема старалась не забираться далеко в море — не то судно. Хотя, как и обещал жрец, бури пока не предвиделось.

«Если верить Никомеду, — подумал Сабин, — то к вечеру мы должны уже доплыть до Пьомбино. Вот там-то и начнется самое интересное».

Он прекрасно понимал, как тяжело будет попасть на остров Планация, где содержался ссыльный Агриппа Постум. Ведь там наверняка есть охрана, да вдобавок еще предстояло найти корабль, капитан которого согласился бы на опасное путешествие. Ладно, поживем — увидим, — решил трибун и погрузился в полудрему, которой весьма способствовало мерное покачивание судна.

В полдень они пришвартовались в гавани в Пизах. Никомед отправился договариваться насчет выгрузки, а Сабин — оставив Корникса следить за их вещами, поскольку уверенности в честности моряков «Золотой стрелы» у него не было, а там все-таки и золото, и письмо — сошел на берег и принялся прогуливаться по пирсу, разминая ноги.

Его внимание привлекла группа горожан, оживленно обсуждавшая что-то невдалеке. Трибун подошел ближе.

Из разговора ему вскоре стало ясно, что несколькими часами ранее в прибрежных водах произошел самый настоящий бой — две военные триремы из мизенской эскадры атаковали небольшую флотилию пиратских суденышек; часть потопили, понаделав в них дырок своими мощными носовыми таранами, а остальных отогнали в открытое море.

Люди бурно радовались успеху береговой охраны — от пиратов тут действительно житья не было. Но Август, похоже, взялся за дело всерьез, и это вселяло надежды.

Послушав еще немного комментарии к сражению, Сабин вернулся к своему судну, где уже суетились портовые грузчики, приведенные Никомедом. Работа продвигалась быстро и вскоре трюм был освобожден. В Пизах товара не было, теперь шкиперу предстояло плыть до самого Тарквиния и дальше по графику: Остия, Анций, Синуэсса, Неаполь.

Что ж, судя по всему, к вечеру «Золотая стрела» должна добраться до Пьомбино, где трибун собирался сойти, дабы поискать возможность попасть на Ильву, а оттуда — на Планацию.

Когда разгрузка была закончена, Никомед взобрался на свой мостик и дал команду к отплытию. Сабин с удивлением отметил, что шкипер уже успел где-то изрядно хлебнуть винца — мутные остекленевшие глазки морского волка лениво ворочались под веками, а красный нос полыхал, словно форменный плащ римского легионера. Речь тоже не отличалась особой связностью.

Судно вышло в море и взяло курс на Пьомбино. Туман уже почти рассеялся, но отдельные клочья еще стелились над водой, затрудняя видимость. Дул легкий попутный ветерок, потому рабы сложили весла и улеглись вздремнуть, а матросы поставили сразу и грот, и топсель, что весьма способствовало увеличению скорости.

Увидев, что рулевой успешно справляется с управлением, Никомед сошел в свою капитанскую каюту отдохнуть. Сабин и Корникс расположились на палубе, достали припасы и принялись за еду. Приступы морской болезни, которые досаждали им в начале плавания, теперь прошли, зато появился волчий аппетит. Хлеб, сыр и оливки стремительно исчезали в желудках изголодавшихся путешественников.

Внезапно Сабин увидел, что несколько матросов, бесцельно слонявшихся до того по палубе, вдруг бросились к правому боргу, перегнулись через него и принялись оживленно переговариваться, возбужденно жестикулируя.

— Что там такое, интересно? — спросил трибун у Корникса, который тоже смотрел в направлении группы матросов.

— Не знаю, — пожал плечами галл. — Акулу, наверное, увидели или морского змея.

Сабин недовольно хмыкнул и махнул рукой.

— А ну-ка, узнай, в чем дело.

Корникс неохотно поднялся на ноги, держась за мачту, и медленно двинулся к матросам. Их крики становились все громче.

Сабин забросил в рот последний кусок сыра, отломил хлеба и сосредоточенно жевал пищу, не сводя глаз с Корникса, который уже подошел к борту и теперь тоже с любопытством смотрел на что-то, находившееся в море.

Наконец, один из матросов побежал за шкипером, а Корникс вернулся к хозяину.

— Они говорят, там человек за бортом, — пояснил галл. — Я, правда, ничего не разглядел — бревно какое-то плывет, и все. Матросы уверены, что это кто-то из пиратов, уцелевших после боя, и собираются повесить его на рее.

На палубе появился заспанный и злой Никомед.

Матросы выжидательно повернулись к нему.

Шкипер бросил мимолетный взгляд в море и потер ладонью гудящую голову.

— Поднимите его на борт, — распорядился он. — Сейчас посмотрим, что это за птица.

Сабин встал на ноги и подошел ближе. Теперь уже вполне можно было различить толстое бревно — в котором любой моряк признал бы обломок корабельной мачты — и судорожно вцепившегося в него человека.

Через несколько минут люди Никомеда втащили на палубу рослого черноволосого и чернобородого мужчину в одной набедренной повязке, предварительно отвязав от бревна, к которому тот был прикреплен тонким кожаным поясом.

Спасенный выглядел неважно — видимо, наглотался морской воды. Матросы, не скрывая враждебности, обступили его, негромко переговариваясь и ожидая команды своего начальника.

— Ну, что ж, — сказал Никомед. — Все ясно. Весело тебе было разбойничать и нападать на мирные корабли? — обратился он к мужчине. — А вот сейчас мы тебе покажем....

Сабин сделал еще шаг и взглянул в лицо чернобородого. Тот ответил ему дерзким взглядом, уже понемногу приходя в себя.

— Так вы спасли его только для того, чтобы теперь повесить? — спросил трибун, поворачиваясь к Никомеду.

— Морские законы — это святое дело, господин, — глубокомысленно заявил тот. — Мы. обязаны были помочь человеку, очутившемуся в воде, но поскольку это явно кто-то из пиратов, разбитых цезарским флотом, то мы имеем полное право вздернуть его на рее. Так уж принято на море, господин.

— А почему ты уверен, что он разбойник? — спросил Сабин, нахмурившись. — Может, их судно потерпело крушение?

— Конечно, — ухмыльнулся Никомед. — Да посмотри на его рожу, господин, бандит, клянусь Аполлоном.

«На свою бы посмотрел, — хотел сказать трибун. — Ничем не лучше».

Но он промолчал и повернулся к чернобородому.

— Как тебя зовут?

— Феликс, — глухо ответил мужчина, осторожно разминая затекшие руки.

— Кто ты такой?

Тот поднял голову и снова смело встретил испытующий взгляд трибуна.

— Вы же все равно не поверите, если я скажу, что мое судно разбило бурей и лишь один я спасся?

— Где разбило? Когда? — вмешался Никомед. — Не заговаривай нам зубы, любезный. Тебя ждет веревка, как ни крути.

— Подожди, — рявкнул Сабин и снова посмотрел на мужчину.

Несколько секунд они не сводили глаз друг с друга.

Почему-то Сабину этот человек понравился. Да, он практически не сомневался, что это один из морских разбойников, чудом спасшийся с затопленного корабля, но... Доведись им встретиться в бою, трибун точно не пощадил бы его, однако повесить безоружного и истощенного борьбой с волнами...

Сабин принял решение.

— Поворачивай к берегу, — бросил он Никомеду.

Тот насупился и не двинулся с места.

— Ты что, не слышал?

— Ты человек сухопутный, господин, — глухо сказал грек, трезвея на глазах. — Ты их не знаешь. Вот такие молодцы напали на мое судно в прошлом году у берегов Корсики. Я до сих пор приношу жертвы богам за то, что они сохранили мне жизнь. А сколько матросов отправилось на дно?

Столпившиеся вокруг люди Никомеда глухо зароптали, обжигая чернобородого злыми взглядами.

— Я солдат, — коротко ответил Сабин. — Я не убиваю безоружных. Если бы ты решил сдать его претору, я бы не вмешивался. Но ведь понятно, что, как только мы покинем твой корабль, этот человек будет повешен. Я не хочу быть соучастником убийства. Сейчас мы высадим его на берег, и пусть делает, что хочет. Если я поймаю его когда-нибудь с мечом в руках, то, клянусь ларами, сам отрублю ему голову. А пока он только твой пассажир. За его провоз я тебе хорошо заплачу. Поворачивай.

Алчность боролась в Никомеде с жаждой мести, но наконец любовь к золоту победила.

— К берегу! — крикнул он рулевому и окинул взглядом матросов. — А вы что стоите, лентяи?

Те начали неохотно расходиться, глухо ругаясь под носом,

— Всей команде по два денария, — громко возвестил Сабин. — Шевелись, ребята.

Матросы заметно оживились и разбежались по своим местам. Трибун посмотрел на спасенного.

— Ну, Феликс, — сказал он негромко, — считай, что сегодня у тебя удачный день.

Тот молча отвернулся и принялся вытирать с густых волос соленую влагу.

Вскоре «Золотая стрела» подошла к берегу, рулевой бросил якорь, Никомед перегнулся через перила мостика.

— Вылезай! — крикнул он. — Или тебе еще лодку подать?

Феликс поднялся на ноги и двинулся к борту. До земли было всего футов двадцать.

Сабин следил за высокой фигурой, которая двигалась к борту.

«Идет так, как будто это он здесь главный, — подумал трибун с невольным уважением. — Откуда у обыкновенного бандита столько достоинства?»

Феликс задержался и повернулся к нему. Их глаза снова встретились.

— Не надо тебе было им мешать, — хрипло произнес мужчина. — Тут такой закон: сегодня — я, завтра — они. Но ты спас меня, и я благодарен тебе за это. Если боги того захотят, мы еще встретимся, и я докажу, что даже подлый пират помнит добро.

— Иди уже, — махнул рукой Сабин и отвернулся.

За его спиной послышался плеск воды.

— Поднять якорь! — скомандовал Никомед.

Судно начало разворачиваться.

— Доплыл, — сказал через несколько минут Корникс, поскольку трибун упорно смотрел в другую сторону. — Вылезает на берег. Идет к лесу.

«Золотая стрела» снова вышла в открытые воды и взяла курс на Пьомбино. Они должны были успеть туда к закату.

 

Глава X

Предательство

К Пьомбино они подошли, когда уже сгущались сумерки. Завидев вдали городские огни, Сабин пошел в каюту Никомеда. После некоторых размышлений он решил, что, чем искать сейчас капитана в порту, который согласился бы поплыть на Планацию, лучше использовать жадность Шкипера и убедить его немного изменить курс. Тут было недалеко — миль тридцать, к утру вполне можно вернуться. Только бы выполнить поручение, отдать это проклятое письмо ссыльному Агриппе Постуму, а потом уже можно будет спокойно ехать в свое поместье и ждать, когда милости сильных мира сего посыплются на него, как из рога изобилия.

Трибун толкнул дверь каюты и вошел, не постучав. Никомед отшатнулся от большой чаши с вином и недовольно посмотрел на него, щуря слезящиеся глаза.

— Разве можно столько пить? — брезгливо сказал Сабин. — Так ты того и гляди посадишь корабль на мель. Неудивительно, что для пиратов ты — легкая добыча.

— Не волнуйся, — буркнул грек, отодвигая чашу. — Не в первый раз.

— Ну, твое дело, — примирительно заметил трибун, вспомнив, что он нуждается в услугах шкипера. — У меня есть к тебе предложение. Обещаю, заплачу хорошо.

— Какое предложение? — осторожно спросил Никомед, сглатывая слюну.

— Мне нужно, чтобы ты сейчас немного изменил курс и отвез меня в одно место, недалеко.

— Какое место? — подозрительно осведомился грек. — У меня же график, я не могу...

— Да подожди ты. Мне нужно попасть на остров Планация. Знаешь такой?

Шкипер медленно кивнул. На его лице появилось какое-то странное выражение.

«Конечно же, он знает, кто живет на острове, — с сожалением подумал трибун. — А такой тип продаст, и глазом не моргнет. Но — делать нечего. Надо рисковать».

— Вот и хорошо. Сейчас мы поплывем на Планацию. Если повезет — утром будем снова в порту Пьомбино. Ты получишь пять ауреев для себя и еще пять для команды. Согласен?

Никомед несколько секунд раздумывал, а потом отрицательно покачал головой.

— Почему? — спросил Сабин. — Ты боишься?

Шкипер вздохнул.

— Боюсь, господин. Меня не интересует, что ты собираешься делать на острове, куда запрещено приезжать без специального пропуска, но разве потом кто-нибудь поверит, что я не знал, куда плыву? Да и жрец, ты помнишь, предостерег, что не следует выходить в море по ночам...

— Сколько ты возьмешь? — прямо спросил Сабин.

Он терпеть не мог торговаться, а у грека это, видимо, было в крови, и могло продолжаться еще очень долго. К тому же, от трибуна не укрылся алчный блеск в его глазах.

Никомед задумался, медленно почесывая пальцем свои редкие волосы; потом вдруг резко схватил чашу с вином — так, словно опасался, что ее у него отберут — и высосал почти до дна.

— Ну! — поторопил Сабин.

Шкипер поднял голову. На его лице застыло какое-то неприятное хитрое выражение.

— Что ж, — сказал он тихо, — если уж тебе так нужно, то я готов. Но такой щедрый человек, как ты, господин, наверняка не откажется удвоить плату.

Сабин крякнул.

— Клянусь Марсом, — со злостью сказал он, — тот пират, которого ты хотел повесить, наверняка показался бы невинным ягненком по сравнению с тобой. Ладно, я согласен.

— Договорились, — оживился Никомед. — Только пока ничего не говори матросам. Я сам...

— И в мыслях у меня не было разговаривать с твоими бродягами, — бросил Сабин и повернулся, чтобы уйти.

— Еще одно, господин, — заискивающе произнес шкипер.

— Что?

— Мы не можем менять курс прямо сейчас. Надо зайти в Пьомбино, а уж потом...

— Зачем это? — недовольно спросил трибун. — Мы же потеряем время.

— Ничего не поделаешь, — развел руками Никомед. — Мне надо отметиться в портовом управлении. Хозяин и так подозревает, что я совершаю какие-то левые рейсы, хотя, клянусь моей мамой...

— Твой хозяин — умный человек, — с уважением сказал Сабин. — Ладно, только без задержек. А то недосчитаешься пары ауреев.

И он вышел, хлопнув дверью.

«Золотая стрела» подходила и гавани Пьомбино. Матросы суетились на палубе, снимая паруса; рабы взялись за весла. Судно мягко скользнуло в тихую воду бухты и двинулось к берегу.

На мостике появился Никомед, явно чем-то озабоченный. Сабин догадывался, чем именно, но только пожал плечами.

«Если этот кровопийца хочет заработать десять золотых, — подумал он, — то может даже наложить в штаны. Это его проблемы. Лишь бы только не подвел...»

Унирема пришвартовалась, матросы завязали канаты на кнехтах и Никомед степенно сошел на берег.

— Я иду в портовое управление, — изрек он. — Всем оставаться на месте. Возможно, мы скоро опять выйдем в море.

Команда недовольно загудела, но шкипер невозмутимо проследовал по причалу и исчез в темноте.

— Пойдем и мы прогуляемся, — сказал Сабин Корниксу. — Надо размяться. Это сидение на палубе нарушает мое кровообращение.

Он прицепил к поясу меч, надел нагрудник и медный браслет трибуна и они с галлом тоже сошли по трапу, прихватив свои вещи, на всякий случай.

Пьомбино был небольшим городком. Почти тут же у причала они купили немного свежих продуктов, и Сабин договорился с владельцем прокатной конторы о лошадях — ведь после визита на Планацию им предстояло ехать в Рим. Цены были довольно умеренные, но и животные, которых продемонстрировал хозяин фирмы, тоже не поражали особой прытью.

— Господин, — тоскливо протянул Корникс, не сводя похотливого взгляда с вывески портового публичного дома, — мы, что, прямо сейчас отплываем? Мне уже так надоела эта вода. Может, подождем до утра?

— Терпи, — усмехнулся Сабин. — Если нам повезет, то скоро ты сам сможешь открыть такое заведение. Хотя, конечно, разоришься уже через неделю.

Галл досадливо крякнул.

— Ну, хоть вина мы можем выпить? — жалобно спросил он. — То, что я купил в Генуе, никуда не годится.

— Аристократ, — хмыкнул Сабин. — Ладно, идем, время еще есть.

Они вошли в какую-то забегаловку и с удовольствием выпили по кубку довольно приличного вина.

— Пора, — сказал трибун, осушив посуду. — А то этот жулик Никомед смоется, чего доброго, в Тарквинии, и мы окажемся в исключительно паршивой ситуации.

Корникс не нашел, что возразить, и они, выбравшись на воздух, двинулись к причалу.

«Золотая стрела» по-прежнему стояла у пирса, чуть покачиваясь на легких волнах. Команда почему-то толпилась на берегу.

— Шкипер вернулся? — спросил Сабин у рулевого.

— Да, господин, — ответил тот. — Он на борту и ждет тебя.

Сабин окинул его подозрительным взглядом и сделал знак Корниксу.

— Подожди здесь. Похоже, этот проходимец что-то крутит. Сейчас я с ним разберусь.

Галл покосился на свой острый нож и присел на бортик, не смешиваясь с матросами. Трибун тронул ладонью рукоятку меча и взбежал по трапу.

Он сделал несколько шагов по палубе и собирался уже нырнуть в каюту Никомеда, в Которой — как было заметно сквозь щели в стене — горел свет, когда четыре мощные руки крепко схватили его с двух сторон. Трибун отчаянно дернулся, пытаясь дотянуться до меча, но почувствовал себя так, словно на него навесили пару талантов цепей.

— Стой спокойно, — сказал негромкий голос ему в ухо.

Перед глазами Сабина тускло блеснул металл.

Он был реалистом и не пытался сопротивляться. Сзади и с боков застучали шаги, подходили еще люди.

Спереди к Сабину приблизился закутанный в плащ человек и несколько секунд пристально разглядывал его.

— Это он? — спросил наконец мужчина, адресуясь куда-то в темноту.

— Он, он самый, господин, — ответил возбужденный голос шкипера Никомеда, — Изменник, да проклянут его боги...

— Тихо! — отрезал человек в плаще. — Говорить будешь, когда я спрошу.

Затем он вновь посмотрел на Сабина.

— Как тебя зовут? — спросил он. — И кто ты такой?

Сабин мысленно усмехнулся, вспомнив, как недавно он сам задавал подобные вопросы выловленному из воды пирату. Хотя, собственно, было ему совсем не до смеха.

— Зовут меня Гай Валерий Сабин, — ответил он с расстановкой. — Я — трибун Первого Италийского легиона. Теперь в отставке. А кто такие вы и по какому праву...

— Узнаешь, узнаешь, — нетерпеливо махнул рукой мужчина. — В свое время. Я обещаю. Теперь скажи мне, действительно ли ты собирался сейчас плыть на Планацию?

— Да, собирался, — ответил Сабин после паузы.

Отрицать это было бы бессмысленно — наверняка подлый Никомед продал его со всеми потрохами.

Сабин уже заметил, что за руки его держали преторианцы с орлами на панцирях, и понял, что им заинтересовались городские власти. Ну да, ясно — он же хотел встретиться со ссыльным членом цезарской семьи. Это наверняка должно было всполошить местного претора и его службу безопасности.

— Зачем ты собирался ехать на остров? — продолжал спрашивать человек в плаще.

— Это мое дело, — дерзко ответил Сабин, размышляя, отрубят ли ему голову, или тоже сошлют куда-то в глушь.

— Нет, не твое, — покачал головой мужчина. — Или у тебя есть пропуск, подписанный цезарем?

Пропуска у Сабина, конечно же, не было, поэтому он просто промолчал. Предъявлять письмо Германика, естественно, не хотелось.

— Вижу, ты не очень склонен отвечать на вопросы, — с укором заметил мужчина в плаще. — Этим ты только осложняешь свое положение.

— Да он вообще странный тип, — снова встрял Никомед. — Вот, взял и отпустил пирата, которого мы выловили из моря.

— Если ты не закроешь рот, — холодно сказал мужчина, — я отправлю тебя в тюрьму за соучастие.

Грек обиженно хрюкнул и замолк.

— Ну, так как? — снова обратился к Сабину незнакомец. — Ты же прекрасно понимаешь, что тебе грозит обвинение в государственной измене. Но у тебя есть возможность смягчить свою участь. Будешь отвечать на мои вопросы?

Сабин тяжело вздохнул. Все, что начинается шестнадцатого июля, просто не может закончиться благополучно. У него оставался только один шанс. И трибун решил его использовать. А что еще было делать?

— На твои — не буду, — жестко ответил он. — Отчет в своих действиях я могу дать только цезарю. И — как римский гражданин — имею на это право.

— Да, уж права-то вы свои знаете, — заметил мужчина. — Но почему ты уверен, что цезарь захочет разговаривать с тобой, государственным преступником?

— Захочет, — упрямо сказал Сабин, чувствуя себя так, словно сам таскает дрова на свой погребальный костер. — У меня есть, что ему сообщить.

На пристани внезапно послышался какой-то шум, крики, ругательства; через минуту двое преторианцев втащили на палубу упирающегося Корникса. Следом шел центурион.

— Этот парень хотел смыться, — доложил он и протянул руку к мужчине в плаще. — Вот что мы нашли у него в мешке.

Тот принял от центуриона восковые таблички, письмо Германика, адресованное Агриппе Постуму.

— Ага, — сказал мужчина глубокомысленно. — Еще лучше. Что это такое? — вновь обратился он к Сабину.

— Письмо, — глупо ответил тот.

— Вижу. Кому?

Трибун вздохнул и опустил глаза. Вот теперь ему конец. И бедняга Корникс сложит свою голову. А он ведь предупреждал...

Не дождавшись ответа, мужчина в плаще повертел таблички в руках.

— Да, — сказал он задумчиво. — Дело серьезнее, чем я думал. Последний раз спрашиваю — ты будешь отвечать на вопросы?

— Тебе — нет, — отрезал Сабин.

А что ему было терять?

— Ну, ладно, — вздохнул мужчина. — Как хочешь.

Он повернулся и двинулся в каюту капитана, бросив через плечо преторианцам:

— Давайте его сюда.

Солдаты не очень вежливо подтолкнули Сабина, тот сделал несколько шагов и почти уперся лицом в деревянную дверь.

— Останьтесь здесь, — приказал мужчина в плаще и шагнул в комнату, тут же отступив в сторону, чтобы дать дорогу Сабину.

Гвардейцы в последний раз подтолкнули трибуна и замерли у косяка.

Тот вошел в каюту, щуря глаза от яркого света факела в подставке на стене.

Он не сразу заметил, что в помещении находился еще один человек, сидевший за столом капитана. Его голову покрывал капюшон шерстяного плаща.

Дверь за Сабином захлопнулась. Мужчина, который только что допрашивал его, отошел к стене и стал там, скрестив руки на груди. Сидевший за столом пошевелился.

Сабин молча смотрел на него, гадая, что же еще задумали коварные боги.

Человек медленно откинул с головы капюшон.

Это был худощавый, среднего роста мужчина; длинные седые волосы спускались ему на самые плечи, тонкие ноздри чуть раздувались, а усталые старческие глаза не мигая смотрели на трибуна.

Сабин сразу узнал его.

То был цезарь Август.

 

Глава XI

Корнелия

— Ну, — сказал сенатор и консуляр Гней Сентий Сатурнин, поднимаясь на ноги. — Что-то мы заговорились с тобой. Пора бы и немного отдохнуть.

Луций Либон тоже вскочил со скамьи.

— Сиди, сиди, сынок.

Сенатор ласково похлопал его по плечу.

— Побудь тут еще немного. Сдается мне, одна юная особа просто сгорает от желания увидеть тебя и на крыльях прилетит, когда я скажу ей, кто тут ждет.

Луций невольно покраснел. Он и сам очень хотел увидеть эту юную особу.

— Ладно, — с улыбкой сказал Сатурнин. — Я пойду распоряжусь насчет обеда, а вы пока сможете погулять в саду. Кажется, молодежь любит такие прогулки наедине, а?

— Ну, ты же знаешь, — смущенно пробормотал Луций, — на мою честь можно положиться...

— Ха-ха-ха! — расхохотался сенатор. — Конечно, знаю, мой мальчик. Иначе разве я бы доверил тебе самое дорогое мое сокровище, как ты думаешь?

Все еще посмеиваясь, он удалился и исчез среди деревьев. Либон, не в силах усидеть на месте, вскочил и принялся быстро прохаживаться рядом с фонтаном, время от времени подставляя разгоряченное лицо под капельки влаги, разлетавшиеся во все стороны.

Он скорее почувствовал, чем услышал, легкий шорох за спиной и стремительно обернулся.

И сразу утонул в огромных темных глазах, окаймленных самыми длинными в мире ресницами.

Перед ним стояла Корнелия, внучка Гнея Сентия Сатурнина, его гордость и любовь.

Это была цветущая шестнадцатилетняя девушка, тоненькая и стройная, как побег кипариса. Густые длинные черные волосы, с изящной небрежностью перехваченные шелковой лентой, волнами спускались на хрупкие плечи. Нежные розовые губы чуть приоткрылись, показывая маленькие, жемчужной белизны зубы. Высокий точеный лоб и гордый нос истинной римлянки дополняли картину.

Кожа девушки была белой, как парийский мрамор, но еще более белоснежной казалась вышитая золотом стола из тончайшего египетского бисса, которая плотно облегала стройную фигурку, заканчиваясь у самых ступней — маленьких и аккуратных, словно игрушечных, — обутых в легкие кожаные туфельки.

— Луций, — радостно воскликнула девушка. — Как я рада, что ты приехал!

— Корнелия!

Молодой патриций с трудом подавил желание броситься к ней и прижать к своей груди. Он — как то предписывали правила хорошего тона — медленно приблизился к девушке, слегка поклонился и взял ее за руку.

Оба они вздрогнули от этого прикосновения.

— Слава бессмертным богам, — тихо сказал юноша. — Наконец-то я вижу тебя.

Они расстались всего неделю назад, но эти короткие семь дней казались им вечностью. Кто был влюблен, тот поймет их.

Луций и Корнелия с самого детства росли вместе в доме сенатора Сатурнина. После гибели отца Либона — мать умерла еще раньше — и с согласия родственников мальчик навсегда перебрался на Палатин и — повзрослев — никогда не жалел об этом. Ему было здесь очень хорошо.

Родители Корнелии тоже рано отошли в Царство теней, так что сенатор и его жена Лепида всю свою любовь и нежность отдали двум детям — восьмилетнему тогда Луцию и пятилетней Корнелии.

Они росли и развивались, вместе играли и баловались, смеялись и плакали от детских обид. Но вот пришло время, когда они стали видеть друг в друге не только товарища игр, а нечто большее. Так зародилось великое вечное чувство, называемое любовью.

Сенатор и его супруга с удовольствием отмечали признаки этого и радовались про себя. Ни о чем так не мечтал Сатурнин, как о том, чтобы его дети соединили свои судьбы и жили вместе долго и счастливо.

Он — когда настало время — поговорил и с Луцием, и с Корнелией и убедился, что мечты его близки к осуществлению, Два года назад состоялась официальная церемония обручения, и сейчас — когда оба уже достигли совершеннолетия, можно было бы подумать и о свадьбе. Но старый сенатор медлил — в его планы жестко вмешалась политика. Необходимо было ждать, пока прояснится ситуация. Сатурнин хотел, чтобы счастье его детей было долгим и прочным, а потому не желал рисковать.

Его тайная, но упорная и бескомпромиссная борьба с Ливией могла закончиться чем угодно — даже ссылкой, даже казнью. А это повлекло бы за собой конфискацию имущества и лишение гражданских прав. Нет, не мог Гней Сентий Сатурнин пойти на это, не мог оставить самых дорогих ему людей нищими и гонимыми. Но и своими принципами поступиться не мог. Даже ради Луция и Корнелии. Оставалось только ждать, как повернется Фортуна, и уповать на милость олимпийских богов.

Либон — не посвященный до сегодняшнего дня в планы сенатора — был недоволен отсрочкой, но он привык доверять во всем своему благодетелю, и терпеливо ждал. Корнелия тоже томилась неизвестностью, однако — настоящая патрицианка и римлянка — безропотно приняла решение своего деда.

— Еще немного, дети мои, — сказал им как-то Сатурнин, еле сдерживая слезы. — Еще немного. Я уверен — все будет хорошо, и вы сможете стать мужем и женой. Только надо подождать. А уж потом будьте любезны предъявить мне моих правнуков как можно скорее.

Корнелия засмущалась и легко, словно лань, убежала в сад. Луций тоже почувствовал неловкость, но — мужчина — овладел собой и только кивнул.

— Как скажешь... отец.

Он редко называл так Сатурнина, несмотря на свою огромную любовь к нему. Тем приятнее было старому сенатору услышать такое выражение доверия в таком серьезном и болезненном вопросе.

Молодые люди по-прежнему встречались почти каждый день, хотя Либон — став совершеннолетним — получил право занять отцовский дом и воспользовался им. Но теперь они испытывали совершенно другие чувства по отношению друг к другу, что-то резко переменилось. Ведь если раньше, в детстве, они беззастенчиво целовались, прячась в кустах от бдительного педагога, купались вместе, спокойно сбрасывая одежду, и катались по траве, играя в борцов, то теперь малейшее прикосновение к телу другого вызывало у них то жар, то холод, распаляло сердца и кружило головы. Короче, это была любовь во всем своем многообразии.

— Как хорошо, что ты здесь, Луций, — сказала Корнелия, не делая попыток высвободить руку, которую молодой человек все еще нежно, но чувственно сжимал в пальцах. — Мне так тебя не хватало. Где ты был? Дедушка сказал мне, что это деловая поездка, но не захотел говорить, ни куда ты отправился, ни когда вернешься.

— Да, — задумчиво произнес Либон, вернувшись из плена сладких грез в суровую реальность. — Это действительно была деловая поездка. А куда я ездил — какая разница? Главное, мы опять вместе, правда, любимая?

— Давай прогуляемся по саду, — сказала вдруг Корнелия, то ли обиженная недоверием, то ли пытаясь совладать с любовным жаром, охватившим тело. — Тут так прохладно и тихо...

— Давай.

Луций, не выпуская ее руки, повел девушку под сень деревьев.

Корнелия внезапно стала грустной.

— О, боги! — воскликнула она. — Отец разве на сказал тебе?

— О чем? — не понял Луций.

— Ну, ведь мы уезжаем...

— Кто? — удивился Либон.

— Я и бабушка.

— В Кумы?

Там у Сатурнина была вилла на берегу моря, и он частенько отправлял туда семью отдохнуть и подышать свежим воздухом.

— Нет, — печально ответила Корнелия и встряхнула своими густыми волосами. — В Африку.

— Куда? — Луций не поверил своим ушам.

— В Африку, — повторила девушка. — Там у дедушки поместье под Утикой. Он сказал, что нам необходимо на время покинуть Италию. Ты что-нибудь понимаешь, Луций? Зачем это?

Луций начинал понимать. Сатурнин готовится к решающему сражению и предусмотрительно хочет обезопасить семью. Что ж, он прав. Но каково же будет не видеть Корнелию так долго?

Юноша был близок к отчаянию.

— Ну, если сенатор так решил, — сказал он, силясь взять себя в руки и выглядеть невозмутимым, — значит, это необходимо. Мы же верим ему, правда?

— Конечно.

Девушка надула свои очаровательные губки.

Некоторое время они молчали. Свидание было испорчено.

— Ладно, — вздохнул наконец Либон. — Пойдем в дом. Нас, наверное, уже ждут.

Их действительно ждали. Стол в триклинии был накрыт на двоих — по римским обычаям женщины не могли участвовать в трапезе.

Почтенная Лепида — шестидесятилетняя подвижная женщина, еще сохранившая остатки былой красоты, радушно приветствовала Либона и весело улыбнулась.

— Рада видеть тебя, Луций.

— Спасибо, — ответил молодой человек. — Я тоже.

Новость, сообщенная ему Корнелией, словно камнем легла на сердце.

— Ну, приступим. — Сатурнин жестом указал на ложе, устеленное мягкими подушками. — Пора перекусить, мой мальчик.

Женщины вышли. Луций опустился на— скамью с несчастным выражением лица.

Сатурнин испытующе посмотрел на него.

— Вижу, Корнелия сообщила тебе новость, — сказал он медленно.

Либон кивнул и опустил голову.

— Эй, — весело произнес сенатор. — А ну-ка, перестань грустить. Ты же мужчина, в конце концов.

Либон и сам вспомнил это и попытался улыбнуться.

— Да, конечно, — сказан он, — но...

— Что ж, сынок, — сенатор стал серьезным. — Так надо. После того, что ты услышал сегодня, объяснения, думаю, излишни. Сам понимаешь — я не могу рисковать женой и внучкой. Кто знает, до чего дойдет месть Ливии, если мы — храни нас боги — проиграем.

— А мы... — Луций поднял голову и с тревогой посмотрел в глаза сенатора. — Мы ведь не проиграем, правда?

— Не должны, — твердо ответил Сатурнин. — У нас все преимущества. Но... ведь судьбы наши известны лишь богам, и как знать — может, Эринии уже готовятся перерезать нить наших жизней...

Либона эти слова не особенно ободрили. Он снова стал печальным

— Я все понимаю, — с тоской произнес юноша. — Но Корнелия... как же я без нее?

Сенатор придал лицу суровое выражение.

— Ты мужчина, Луций, — повторил он жестко. — И римлянин. Такова наша доля — уходить на войну, защищая женщин и свои дома. Ну, а если Марс позволит нам вернуться с победой, то тут уж все утехи наши. И поверь мне — гораздо приятнее обладать чем-то, за что ты сражался, чем получить это просто так, без малейших усилий. Совершенно другое ощущение, уж я-то знаю.

Вот теперь Либон почувствовал себя лучше. Мудрый Сатурнин, как всегда, был прав. Что ж, если надо — он пойдет в бой и вытерпит разлуку с любимой. Но уж потом...

— Ладно, мясо остывает, — сказал сенатор. — Давай немного подкрепимся. Силы нам еще пригодятся.

Луций послушно принялся за еду, без всякого, впрочем, аппетита, машинально.

— А когда они уезжают? — спросил он, проглотив первый кусок.

— Через несколько дней, — ответил Сатурнин. — Мой корабль, «Сфинкс», ты его знаешь, стоит в гавани Остии. Я уже отправил туда человека с приказом подготовиться к плаванию. Все зависит от того, когда в море выйдет караван, который пойдет в Александрию за пшеницей. Его ведь будет сопровождать военный эскорт, а это неплохо. Хоть часть пути наши женщины проделают в безопасности. Ведь цезарь сейчас так круто взялся за лигурийских пиратов, что я боюсь, как бы они с перепугу не переместились южнее, в Тирренское море, например.

Луций кивнул. Конечно, завидев боевые триремы, всякий морской сброд предпочтет держаться подальше. Ну, а от Сицилии до Утики уже более спокойные воды.

— А мы что будем делать? — спросил молодой патриций. — Ведь ты говорил что время не ждет.

— Действительно, — согласился сенатор. — Скоро Август вернется в Рим и сразу потом поедет провожать Тиберия, который направляется в Далмацию, чтобы принять командование тамошней армией. Цезарь собирается сопровождать его до Неаполя. Мне и другим сенаторам прислали приглашение участвовать в проводах. И я принял его.

Либон поднял глаза. Голос Сатурнина звучал очень серьезно. Да, развязка приближается.

— Ты понимаешь, о чем я говорю, — произнес сенатор. — Я обязан быть там, рядом с цезарем.

Все правильно. Если кто и сможет остановить руку Ливии, так только Гней Сентий Сатурнин. Луций знал это.

— А я? — спросил он в следующий момент.

— А ты... — Сенатор задумался. — Пока трудно сказать. Отдохни немного, соберись с силами. Вполне возможно, что ты понадобишься в решающий момент. Тогда я дам тебе знать.

— Хорошо, — ответил Либон. — Я постараюсь не подвести тебя. Ведь и наша с Корнелией судьба зависит от того, как тебе удастся справиться с ситуацией. Завтра я принесу жертву богам и спрошу авгуров, что нас ждет.

— Ну, — улыбнулся Сатурнин, — боги, конечно, иногда помогают людям. Но чаще мешают. Так что я не советовал бы тебе слишком уж полагаться на слова оракулов.

Сатурнин считался в Риме атеистом, за что многие осуждали его, но в душе уважали, не имея сами достаточно душевных сил, чтобы отказаться от веры в нёбожителей.

Луций тоже почувствовал некоторое неудобство — ведь он-то не сомневался в могуществе и мудрости олимпийцев.

— Ладно, ты ешь, — сказал сенатор с улыбкой. — Что же, мой повар зря старался? Ведь желудок — это главный орган человеческого тела, которому все остальные подчиняются так же, как прочие боги Юпитеру. Эту фразу любил повторять блаженной памяти Луций Лициний Лукулл.

 

Глава XII

Разговор

Да, Сабин сразу узнал его. Он видел Августа несколько раз в Риме, еще до того, как записался в армию. Такого человека трудно забыть. Хотя теперь, конечно, цезарь выглядел уставшим и постаревшим. Однако характерный блеск глаз и величавая осанка сохранились.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Потом человек, который допрашивал Сабина, наклонился к уху Августа и что-то зашептал. Тот периодически кивал, хмуря брови и постукивая пальцами по грязному столу.

— Ну, — сказал наконец Август, — насколько я понял, ты отказался отвечать на вопросы моего друга и доверенного лица, сенатора Фабия Максима, и заявил, что хочешь иметь дело только с цезарем. Что ж, такая возможность у тебя появилась. Ты будешь говорить?

— Да, принцепс, — глухо ответил Сабин, удивляясь изобретательности богов, которые подстроили ему такую ловушку.

Цезарь строго запретил величать себя господином; в беседе с ним следовало использовать слово принцепс — первый сенатор. Первый среди равных. Отрыжка демократии.

— Хорошо, — кивнул Август. — Итак, ты собирался посетить остров Планация. Известно ли тебе, что туда нельзя попасть, не имея специального пропуска?

— Да, известно, — ответил Сабин, с трудом выдерживая пристальный взгляд цезаря.

— Хорошо. А известно ли тебе, почему этот остров находится на особом положении?

— Да, известно, — повторил Сабин, с грустью думая о том, что не видать ему теперь дядиной виллы, как своих ушей.

— Но как же тогда ты осмелился нарушить мой указ? — с гневом спросил Август. — Ведь ты же солдат, я вижу, ты давал присягу верности. Кстати, где ты служишь?

— Я служил в Первом Италийском легионе. Сейчас в отставке. Еду домой.

— Ну, не совсем домой, — желчно заметил Август. — И отставка от присяги не освобождает. Ладно, зачем ты хотел попасть на Планацию?

— Чтобы повидаться с Агриппой Постумом, — просто ответил Сабин, не питая уже никаких иллюзий насчет своей дальнейшей судьбы.

— Ага. Ты хотел повидаться с человеком, который был по моему указу, утвержденному сенатом, сослан на остров за недостойное поведение. Зачем?

— Чтобы передать ему письмо.

— Письмо? — воскликнул цезарь. — Какое еще письмо?

Фабий Максим молча положил перед ним восковые таблички, отобранные у Корникса.

Август накрыл их рукой и некоторое время молчал. Никто не отваживался нарушить тишину, повисшую в каюте.

— Так, — произнес наконец цезарь. — От кого же это письмо?

— От Германика, — выдохнул Сабин, совершенно потерявший интерес к происходящему и впавший в полную апатию.

— От Германика? — недоверчиво переспросил Август. — От моего внука? Что за клевета! Он не мог за моей спиной сноситься с Постумом.

Сабин пожал плечами. И вдруг решился. Была не была, надо спасать свою шкуру. А попутно и шкуры еще нескольких людей. Все равно выбора нет.

— Мог, принцепс, — решительно сказал трибун. — И доказательство — перед тобой. Я поклялся честью, что доставлю это письмо Агриппе Постуму и только ему (ложь, что называется, во спасение, поскольку никаких клятв Сабин не давал и не дал бы даже под пыткой). Но раз так получилось, я думаю, что ты имеешь право прочесть это послание. Тем более...

— Вот уж наглец! — возмутился Август. — Как будто я стал бы у него спрашивать, если бы захотел прочесть письмо. К счастью, мне совершенно неинтересно, что пишет Германик своему племяннику.

Голос и нервная дрожь, промелькнувшие по лицу цезаря, говорили о другом, и Сабин это заметил.

— Это очень важное письмо, — упрямо повторил он. — Что ж, я попался на государственной измене и мне не на что рассчитывать. Ладно, сам виноват. Но я прошу тебя, принцепс, заклинаю всем, что для тебя свято — прочти это письмо и сделай выводы. Мне...

Фабий Максим наклонился к уху цезаря и что-то зашептал. Заметив это, Сабин умолк и угрюмо смотрел в пол.

— Ох, Фабий, Фабий! — с укором воскликнул цезарь через несколько секунд. — Да что же это такое? Опять вы с Сатурнином пытаетесь посеять рознь между...

Он прервал и бросил взгляд на Сабина, который по-прежнему смотрел в пол.

— Нет, принцепс, — решительно произнес Фабий. — Прочти письмо и сам убедишься.

Сабин, услышав эту фразу, слегка оживился. Оказывается, у него здесь есть союзник. А он еще минуту назад мечтал вышвырнуть этого человека за борт.

Цезарь вздохнул. Несколько секунд он раздумывал, а потом, не глядя ни на кого, взял таблички, повертел их в руках, еще раз вздохнул и сломал печать.

Потом начал читать. Он прочел текст раз, второй, отложил дощечки и тупо уставился в стену.

Теперь тишина длилась гораздо дольше. Фабий переступил с ноги на ногу. Сабин машинально почесал себе грудь, забыв, что ее накрывает панцирь.

— Так, — протянул наконец цезарь и перевел тяжелый взгляд на трибуна.

Тот с усилием выдержал его.

— Тебе знакомо содержание этого письма? — сухо осведомился Август.

— Нет.

— Но ты о нем догадываешься?

— Да.

— О, Юпитер! — воскликнул цезарь. — Не ожидал я этого от Германика. Почему же он не написал мне, вместо того, чтобы затевать подобную авантюру?

— Он написал, — мрачно сказал Сабин.

— Как так? — изумился Август. — Когда? Я ничего не получал.

— Естественно. На курьера напали и письмо у него отобрали. Я при этом присутствовал.

Август и Фабий обменялись взглядами. Потом сенатор ободряюще посмотрел на Сабина.

— Рассказывай, трибун. Все рассказывай. Принцепс должен узнать правду.

Сабин вздохнул. Что ж, деваться некуда. Только богам известно, что из этого выйдет, но выбора у него нет.

«Да простит меня Кассий Херея», — подумал он и начал говорить, облизав пересохшие губы не менее пересохшим языком.

— Германик отправил два письма. Одно тебе, принцепс, второе — Агриппе Постуму. Но в дороге, между Аостой и Таврином, на курьера напали люди, у которых была цезарская государственная печать. В стычке офицер был ранен, и нападавшие завладели письмом к тебе. Второе было спрятано лучше.

Богам было угодно, чтобы я появился в нужный момент...

«Совершенно ненужный», — мимоходом подумал трибун.

— ...и это спугнуло тех парней. Я оказал помощь раненому, а он, в благодарность, видимо, втравил меня в это дело — взял слово, что я доставлю письмо Агриппе Постуму на Планацию. И я согласился. Клянусь, только из чувства армейского товарищества.

Мы со слугой...

Сабин вдруг вспомнил и посмотрел на Фабия Максима.

— Там его не убьют, надеюсь? — спросил он с тревогой. — Мне бы он еще пригодился.

— Нет, — успокоил его сенатор. — У моих людей четкие приказы. Его никто не тронет.

— Хорошо. — Сабин помолчал, собираясь с мыслями. — Так вот, мы с моим слугой наняли судно, на котором в данный момент и находимся. И подрядили его отвезти нас в Пьомбино, откуда я собирался попасть на Планацию. Но в недобрый час мне в голову пришла мысль использовать шкипера еще раз. Ну, а этот сукин сын донес на меня, как только ступил на берег, — с горечью закончил Сабин и покосился на дверь, за которой находился подлый Никомед. Ну, ничего, он еще свое получит.

Август молчал еще с минуту.

— Так, — сказал он потом. — Так...

И снова замолчал.

Видно было, что он принял какое-то важное решение. Сабин почувствовал проблеск надежды. Что ж, все еще может закончиться благополучно. Только бы цезарь поверил ему и Германику. Особенно, конечно, Германику...

— Вот, значит, что ты все время боялся мне сказать? — повернулся вдруг Август к Фабию. — Почему? Видишь, что теперь получается?

Фабий виновато развел руками.

— Но ты же помнишь, что получилось, когда мы с Сатурнином...

— Помню, — досадливо крякнул цезарь и вновь обратился к Сабину. — Значит, так, трибун. О нашем здесь разговоре никто не должен знать. Даже Германик. До поры, до времени. Понятно?

— Понятно, — ответил Сабин с облегчением. — Я и не собираюсь выступать с речью на Форуме...

— Не надо сейчас шутить, — резко прервал его цезарь. — Нашел время.

Сабин пожал плечами и замолчал.

— Фабий, — сказал цезарь, поворачиваясь к сенатору. — Распорядись, чтобы с завтрашнего дня была произведена смена стражи на острове Планация. Те люди уже, наверное, очень устали — еще бы, столько лет жить в такой глуши. Пусть пришлют новый отряд. Желательно — не римлян и не италийцев.

— Понятно, — кивнул Максим.

— Еще одно, — цезарь поманил Фабия пальцем и тот послушно приблизил ухо к его губам.

Несколько секунд Август что-то шептал, а сенатор кивал и переминался с ноги на ногу.

— Действуй, — сказал наконец принцепс. — А преторианцы пусть возвращаются в лагерь.

— Как? — удивился Фабий, — Ты останешься без охраны?

— Ну почему же? — Цезарь в первый раз за весь разговор улыбнулся. — Меня будет охранять вот этот трибун.

Он указал на Сабина.

— Судя по всему, он храбрый и честный человек. Лучшего трудно и пожелать.

Сабин почувствовал себя так, словно глотнул божественной амброзии. Слава тебе, Меркурий! Ты не подвел! Кажется, теперь все пойдет хорошо.

Фабий скептически оглядел трибуна, который попытался принять самый свой бравый вид, с сомнением покачал головой и вышел, хлопнув дверью каюты.

Август перевел взгляд на Сабина.

— Ну, — сказал он медленно, — молись, трибун. Коли ты сказал мне неправду, то лучше тебе сразу позаботиться о плате Харону, который повезет тебя через Стикс.

Сабин разом выпустил весь воздух, скопившийся в груди, и тоже криво улыбнулся.

— Плата найдется, — сказал он. — Но, наверное, Харону придется еще подождать.

Он вспомнил, что такие же слова говорил ему Кассий Херея, когда лежал раненый в гостинице Квинта Аррунция.

«Ну, трибун, — мысленно сказал Сабин, — остается только уповать на тебя. Если ты меня обманул, нам обоим не поздоровится».

Август поднялся со скамьи.

— Ладно, — сказал он, взмахивая рукой. — Иди и скажи своему слуге, пусть подождет где-нибудь в трактире.

— А я? — удивленно спросил Сабин, снова заподозрив неладное и слегка испугавшись.

— А ты... — цезарь окинул его взглядом и решительно двинулся к двери, на ходу накинув на голову капюшон плаща и запахнув его полы. — А ты поплывешь с нами на Планацию.

 

Глава XIII

Встреча

«Золотая стрела» снова вышла в море.

Слегка озадаченный Никомед занял свое место на мостике и принял командование.

Когда Сабин изложил ему свое предложение, хитрый грек сразу сообразил, что к чему. Десять ауреев — это, конечно, деньги, но свою пропитанную вином шкуру уроженец Халкедона ценил гораздо дороже, а ведь дело намечалось такое, что вполне подпадало под статью о государственной измене. Тут уж не до шуток.

Никомед принял соломоново решение — если он донесет на трибуна, который хочет встретиться со ссыльным, то наверняка и награду получит, и свои верноподданические чувства продемонстрирует. И никакого риска.

Сойдя на берег, он удалился на безопасное расстояние от корабля, а потом чуть ли не бегом бросился по улицам Пьомбино, разыскивая какого-нибудь представителя власти, чтобы сделать свое важное заявление.

Ему повезло — буквально за первым же углом он наткнулся на отряд преторианцев, сопровождавший двух закутанных в плащи мужчин. Август и Фабий Максим совершали обычную прогулку перед сном.

Взволнованный грек тут же выложил им все о Сабине, подчеркнув, что считает своим долгом... невзирая ни на что... готов верой и правдой служить...

Его выслушали молча, потом один из мужчин в плащах сказал что-то другому на ухо и тот решительно махнул рукой:

— Веди на корабль.

Никомед с радостью бросился показывать дорогу. Цезаря он не узнал, но патрицианские манеры Фабия Максима произвели на него самое благоприятное впечатление.

«Да, это явно кто-то из высших чиновников, — решил грек. — Такой за столь ценную услугу может облагодетельствовать бедного моряка».

Никомед совершенно не опасался теперь гнева Сабина — с целым-то отрядом преторианцев за спиной. А вот сейчас мы тебя...

Вопреки его ожиданиям, однако, трибуна не арестовали, а отвели в каюту. Вскоре оттуда вышел Фабий и увел солдат. Шкипер почувствовал легкое беспокойство. Вскоре патриций вернулся в сопровождении еще одного человека. Тот кутался в плащ еще более тщательно, чем цезарь.

Фабий приказал Никомеду готовиться к отплытию.

— Куда? — опешил грек.

— На Планацию, — коротко ответил сенатор.

А когда шкипер изумленно открыл рот, лихорадочно соображая, не свалял ли он, часом, дурака, поспешив с доносом, ткнул ему в лицо пропуск, подписанный цезарем.

Никомед немного успокоился и принялся отдавать команды. Странный народ эти патриции, но тут, по крайней мере, все законно — есть надлежащий документ, а значит, ему ничто не угрожает. Ой, да пусть уже сами разбираются, у бедного шкипера и своих забот хватает.

Окончательно он успокоился, когда Фабий вручил ему несколько золотых монет и пообещал дать еще, если он того заслужит. Так что теперь у Никомеда было только одно желание — оправдать доверие столь высокого лица, что несомненно будет способствовать улучшению финансового положения уроженца Халкедона.

Вот почему «Золотая стрела» быстро развернулась и двинулась в восточном направлении. Шли пока на веслах — ветра не было; но шкипер надеялся, что за Ильвой бог Эол вспомнит о своих обязанностях, и можно будет поставить хотя бы грот. Время — деньги. Он ведь и так выбьется из графика с этими незапланированными поездками. А хозяину это явно не понравится, тем белее, что Никомед отнюдь не собирался делиться с ним полученными от Фабия деньгами.

Цезарь остался в каюте капитана; человек, которого привел Фабий, тоже спустился туда. Сам патриций находился на палубе — вместе с Сабином они стояли у борта. Корникс, умоляя богов надоумить его хозяина не лезть больше во всякие подозрительные дела, расположился на корме, наблюдая за действиями рулевого и время от времени поплевывая в воду.

Было тихо, лишь судно с легким шипением резало волны, ритмично поднимались и опускались весла в руках опытных рабов, негромко скрипели снасти, да иногда раздавался ворчливый голос Никомеда, подгоняющего кого-то из матросов.

На небе игриво перемигивались яркие звезды, за кормой оставались немногочисленные огоньки Пьомбино, а прямо по курсу уже вырастала темная громада острова Ильва, от которого до Планации было рукой подать.

Сабин и Фабий долго стояли молча, всматриваясь вдаль и думая каждый о своем.

— Когда ты принял письмо? И где? — спросил вдруг сенатор.

Сабин ответил, рассказал со всеми подробностями. Фабий кивнул и опять замолчал.

Плескалась вода за бортом, глухо звучали голоса матросов, скрипели уключины. Рабы старательно налегали на весла, горячо молясь, чтобы боги, наконец, послали попутный ветер и избавили их от каторжного труда.

Эол услышал их — ведь богам все равно, молится ли знатный патриций или жалкий раб, лишь бы искренне молился.

— Ставить парус! — крикнул Никомед с мостика. — Шевелись, бездельники!

Матросы засуетились: некоторые принялись разматывать льняное полотно, другие подтягивали снасти, один полез на мачту.

Сабин и Фабий наблюдали за этим оживлением.

— Теперь пойдем быстрее, — с видом опытного моряка произнес трибун. — Этот проклятый грек, конечно, большая сволочь, но дело свое знает.

Сенатор усмехнулся.

— Думаю, тебе не стоит обижаться на него, — сказал он. — Наоборот, видишь как все удачно получилось? Клянусь Фортуной, ты счастливчик, Гай Валерий.

— Да уж, — буркнул Сабин. — Что-то пока мне не очень весело и, честно говоря, я несколько опасаюсь за свое будущее.

— Ничего, — успокоил его сенатор. — Думаю, все будет хорошо. Во всяком случае, лучше, чем ты думаешь. Поверь, я сам от души надеюсь на благополучное окончание этой истории. А что тебе повезло — это точно. Если бы ты сам поплыл на Планацию и там тебя заметила стража — а она бы заметила, можешь мне поверить — с тобой вообще никто не стал бы разговаривать. Продырявили бы копьями, и все. Такой у них приказ.

Сабин нахмурился. Что ж, вполне может быть. Уж, конечно, Агриппу Постума стерегут не так, как мелкого воришку, пойманного на краже кур.

Парус, тем временем, взвился вверх, затрепетал и захлопал на ветру, потом натянулся. Судно несколько раз дернулось и плавно двинулось дальше. Послышалась команда гортатора, рабы убрали весла — больше в них не было необходимости.

Оставив Ильву по левому борту, «Золотая стрела» взяла курс на Планацию. Впереди было еще около двух часов пути.

* * *

Действительно, охрана на острове бдительно несла свою службу. Не успело судно войти в небольшую естественную бухту и приблизиться к берегу, как там появились несколько темных человеческих фигур и громкий голос спросил:

— Кто такие? Тут запрещено приставать.

— По приказу цезаря Августа, — крикнул в ответ Фабий, перегнувшись через борт. — Нам нужно повидать Марка Агриппу Постума.

— Пропуск есть? — осведомился голос уже не так сурово.

— Есть.

Люди на берегу успокоились и молча ждали, пока «Золотая стрела» пришвартуется, матросы опустят трап и нежданные визитеры сойдут на сушу.

— Ты останешься здесь, — бросил Фабий Сабину, направляясь к каюте. — Следи за своим греком, чтобы он не вздумал удрать.

Трибун кивнул, с удовлетворением представив себе, как он сейчас побеседует с подлым Никомедом на предмет взаимного доверия.

На палубе появились двое мужчин в плащах. Фабий Максим поддержал одного из них под руку и помог сойти по трапу. Второй следовал за мим на некотором расстоянии.

«Кто это такой, интересно? — подумал Сабин. — Хотя, мне-то какое дело? Это уже проблемы цезаря».

Трое спустились на землю, коротко переговорили с людьми на берегу, потом они все вместе двинулись вглубь острова, где мерцал слабый огонек.

Сабин зевнул и огляделся. Матросы расселись на палубе, чтобы немого передохнуть. Рулевой закрепил румпель и тоже устроился у борта. На носу послышался плеск — кто-то бросил якорь. Корникс мирно спал, положив голову на бухту каната.

А вот Никомеда нигде не было видно. Наверное, он понял, что остаться сейчас один на один с трибуном будет для него небезопасно.

Но Сабин был настроен решительно, в душе его пылал пламенный гнев, а руки чесались наказать за предательство. Нельзя же, в самом деле, прощать такое.

Он простучал по доскам палубы своими подкованными сандалиями, преодолевая легкую качку, и приблизился к каюте капитана. Толкнул дверь.

Она была заперта изнутри.

— Открывай! — со злостью сказал Сабин. — Все равно ведь никуда не денешься.

— Ты не имеешь права! — испуганно взвизгнул грек из-за двери. — Я выполнил свой долг гражданина. Уходи отсюда, а то позову моих людей.

— Твои люди пальцем не шевельнут, чтобы помочь такой пиявке, — с презрением ответил трибун, — Открывай, скотина, а то вышибу дверь.

В каюте послышался какой-то шум. Сабин не привык повторять свои приказы дважды. Тем более, имея дело с таким гнусных типом, как Никомед.

Он отступил на шаг и с силой двинул плечом в хлипкую дверь. Та моментально соскочила с петель и с грохотом полетела на пол каюты. Слабая щеколда оторвалась и тоже упала.

Сабин вошел в помещение и огляделся.

Перепуганный грек забился в самый дальний угол. В его глазах был ужас, губы дрожали и колени тряслись. Но зато в руке он держал довольно длинный и острый морской кортик.

— Не подходи! — истерично взвизгнул шкипер.

Сабин криво улыбнулся уголком рта и сделал еще шаг. Никомед еще сильнее вжался спиной в дощатую стену и вытянул руку с клинком вперед. Лезвие блестело в свете факела, который горел на стене. По нему пробегали красные блики пламени.

Сабин ловко ухватил грека за запястье и дернул на себя. Тщедушное тело словно пушинка выпорхнуло из угла и взвилось в воздух. Шкипер испуганно вскрикнул.

Другой рукой Сабин легко вырвал кортик из потной ладони грека и отшвырнул его в сторону. Оружие глубоко воткнулось в стенку каюты и замерло там.

— Ну, — сказал трибун, крепко беря Никомеда за хламиду на груди, — что ж ты, подлец, доносами промышляешь?

Тот молча втянул голову в плечи. Маленькие глазки, в которых появились слезы, лихорадочно бегали по сторонам. Грек уже не пытался оправдываться — по грозному выражению лица Сабина он понял, что это бесполезно.

— Вонючка корабельная, — презрительно процедил трибун. — Ты же обещал мне, я готов был заплатить. Тебя ведь никто не заставлял — мог и отказаться.

Никомед буркнул что-то насчет гражданского долга и снова умолк, нервно сглатывая слюну.

Сабину стало противно.

Он резко выпустил шкипера и правой рукой с силой двинул его в лицо. Тот словно щепка отлетел к стене, ударился о нее спиной и медленно сполз на пол, закрывая голову руками. На его губах появилась кровь, из носа тоже выскользнула струйка.

— Живи, скотина, — с отвращением произнес Сабин, вытирая полой туники испачканную кровью ладонь. — Помолись всем своим богам, чтобы ты больше не встретился на моем пути. Иначе я просто раздавлю тебя, как таракана.

С этими словами он повернулся и вышел.

Когда шаги трибуна стихли, Никомед медленно поднялся на ноги, взял какую-то тряпку, вытер лицо. В его глазах по-прежнему был страх, но теперь прибавилось и нечто другое — ненависть. Дикая, безграничная ненависть.

— Ладно, трибун, — пробормотал он, закашлялся и выплюнул на пол сгусток крови. — Ладно... Я помолюсь моим богам. Но будь уверен — мы еще встретимся. И тогда я тебе не завидую...

Сабин вышел на палубу и вернулся на свое место у борта. Несмотря на урок, преподанный предателю-греку, он не чувствовал себя удовлетворенным. Ему просто было противно, словно он прикоснулся к скользкой змее. К тому же, интуиция подсказывала ему, что змея эта может оказаться ядовитой.

Матросы — догадались ли они о том, что произошло в каюте капитана, или нет — продолжали спокойно сидеть на палубе, лениво переговариваясь. Некоторые жевали черствый хлеб с сыром, прихлебывая воду из кувшина. Запасы вина на корабле находились под замком. Скупой Никомед лично следил за раздачей порций. Наверное, ему доставляло танталовы муки смотреть, как живительный напиток поглощает кто-то другой.

Корникс уже проснулся — ему достаточно было поспать несколько минут, чтобы освежиться — и грустно смотрел куда-то в темную даль.

Сабин усмехнулся, глядя на него.

«Бедняга совсем расстроился, — подумал он. — Наверное, после объятий преторианцев, он ожидает, что нас каждую минуту могут заковать в цепи и бросить в тюрьму. Ладно, я компенсирую ему все переживания».

Так шло время, точнее — тянулось. Сабин все чаще нетерпеливо поглядывал на берег.

И вот, наконец, он заметил там какое-то движение, вспыхнул свет факелов. Вскоре можно уже было различить группу людей, направлявшихся к судну. Матросы тоже оживились и начали подниматься на ноги.

Сабин видел, как по трапу взошел сначала человек в плаще, в котором, как ему показалось, он узнал цезаря. За ним следовал Фабий Максим — его голову капюшон не закрывал. Третьим был все тот же таинственный незнакомец, которого в последний момент привел сенатор. Этот прятал лицо, но Сабин узнал его по характерной походке — человек слегка раскачивался из стороны в сторону и размахивал руками.

Остальные задержались на берегу. Сабин с интересом всматривался в них, надеясь увидеть Агриппу Постума, которого ему до сих пор встречать не доводилось. Но нет — в слабом свете факелов мелькали только воинские доспехи, а ссыльный наверняка не мог носить армейскую форму.

Цезарь и сопровождавшие его люди поднялись на борт и молча, не говоря никому ни слова, двинулись к каюте. Оттуда торопливо выскочил Никомед, держась рукой за распухший нос.

Август и неизвестный прошли в помещение и закрыли за собой дверь. Фабий задержался и посмотрел на шкипера.

— Плывем обратно, — скомандовал он. — И побыстрее.

Никомед всхлипнул, бросил злобный взгляд на Сабина, который спокойно стоял у борта и решился.

— Да, господин, — жалобно протянул он. — Но только я хочу тебе сказать сначала...

— Потом скажешь, — нетерпеливо бросил сенатор и шагнул к двери каюты.

— Я — верный подданный нашего цезаря! — завопил вдруг Никомед, доведенный до отчаяния бесконечными обидами. — Я выполнил свой долг. А этот преступник, — он пальцем указал на Сабина, — избил меня на моем собственном корабле!

Матросы столпились вокруг и с интересом наблюдали за сценкой. Трибун, не изменившись в лице, презрительно сплюнул за борт. Корникс с неприязнью сверлил взглядом спину Никомеда.

— Вот как? — спросил, останавливаясь, Фабий и не очень дружелюбно посмотрел на шкипера. — Что ж, не могу его за это осуждать Ты сам должен знать — доносить на других — это довольно рискованное занятие. Всегда можно нарваться на неприятности.

— Я выполнял свой долг, — упрямо повторил грек.

Он чувствовал, как в нем закипает ненависть к этому холодному и равнодушному патрицию, который, судя по всему, плевать хотел на унижение, перенесенное бедным простым моряком. А ведь он для них старался...

«Все они сволочи, эти римляне, — со злостью подумал Никомед. — Гордые, куда там! Других вообще за людей не считают».

— Мой долг... — начал он опять.

— Долг, — перебил его Фабий, — только тогда достоин уважения, если, выполняя его, человек не поступается своей честью. Тобой же — я уверен — руководили совсем другие мотивы. Что ж, деньги ты получишь, как я и обещал. Но это все, что я для тебя сделаю. А если трибун нанес тебе оскорбление, ты всегда можешь подать на него в суд. Закон защищает всех граждан Империи.

— Суд... — с презрением пробормотал Никомед. — Суд, где сидят такие же напыщенные индюки... Ну, нет, у меня есть и другие средства. Погодите, ребята, вы еще узнаете, на что способен Никомед из Халкедона.

Но его уже никто не слушал. Фабий долгим взглядом посмотрел на Сабина, несколько секунд молчал, а потом произнес:

— Будь рядом. Скоро ты нам понадобишься.

Затем повернулся и скрылся за дверью каюты. Трибун вернулся на свое место и принялся всматриваться в море, взявшись руками за борт.

Кипящий от ярости Никомед взобрался на мостик.

— Чего стоите, сукины дети! — завопил он, перегнувшись через перила. — Отплываем! Слышали, что сказал благородный патриций?

Слова «благородный патриций» он произнес так, словно перед этим хлебнул добрый глоток прокисшего вина.

Прошло около получаса и выглянувший в дверь каюты Фабий позвал Сабина:

— Иди сюда, трибун.

Тот подчинился, прошел вдоль борта и шагнул в помещение, которое по-прежнему освещал факел на стене. Правда, теперь он сильно коптил и брызгал остатками смолы.

Цезарь сидел за столом с каменным выражением лица. Капюшон он уже откинул. Неизвестный расположился в углу на койке шкипера. Он все еще прятался от посторонних глаз.

Фабий закрыл за Сабином дверь и остался стоять за его спиной. Цезарь прокашлялся. Видно было, что ему очень трудно говорить.

— Я должен поблагодарить тебя, трибун, — произнес он сухо. — Ты — хотя, наверное, и не по собственной воле — помог мне сегодня понять одну очень важную истину и не допустил совершить грех, за который мне наверняка пришлось бы вечно мучиться в Подземном царстве Плутона.

"Никомеда благодарите, — подумал Сабин. — Если бы не он... Правда, и я должен быть ему признателен — если бы не этот донос, то охрана на Планации изрубила бы меня на кусочки. Хотя, конечно, подлость есть подлость... "

— Так вот, — продолжал Август, — сегодня я убедился в том, что усыновленный мною Агриппа Постум был осужден несправедливо. Кое-что еще нуждается в проверке, но в общем все уже ясно...

Он тяжело вздохнул, и в его старческих усталых глазах блеснула слезинка.

— Но я не верю, — вдруг визгливо вскрикнул он, — я не могу поверить, чтобы эта женщина, та, с которой мы прожили столько лет...

Теперь он обращался уже не к Сабину, а к Фабию, словно возвращаясь к какому-то прежнему разговору.

— Она неспособна на это. Просто произошла ошибка, — все повторял несчастный старик.

Сидящий в углу человек издал какой-то звук, похожий на тихий свисток. Это вернуло цезаря к действительности. Он резко повернул голову:

— А тебя пока никто не спрашивает, — заметил он с легким укором. — Ты уже рассказал все, что мог, и теперь моя очередь принимать решения. Не бойся, во второй раз я не ошибусь.

Неизвестный промолчал.

— Ладно, — вздохнул Август. — С моей женой я разберусь сам. Теперь поговорим о другом.

Он снова посмотрел на Сабина.

— Итак, трибун. Ты заслужил награду. Чего ты хочешь?

«Чтобы меня оставили в покое», — чуть не брякнул Сабин, но вовремя сдержался.

— Мой долг — служить Отечеству и тебе, цезарь, — отчеканил он по-солдатски.

— Отлично. — Август слегка улыбнулся. — Ладно, я еще подумаю, как отблагодарить тебя. А что касается службы — да, думаю, она мне понадобится.

Сабин стоял молча. Что ж, все не так плохо. Цезарь, похоже, принял ту сторону, на которой невольно очутился и сам трибун. И теперь его может ждать головокружительная карьера. Честолюбие начало брать в нем верх над скепсисом.

— Теперь — первое, что ты можешь для меня сделать, — продолжал Август. — Подойди сюда.

Сабин приблизился к столу.

Цезарь достал и развернул лист пергамента и ткнул в него скрюченный артритом палец.

— Это — мое завещание. Новое завещание, которое я составил только что. В первом, которое хранится в храме Аполлона в Риме, сказано, что после меня должен наследовать мой приемный сын Тиберий Клавдий Нерон. Теперь я изменил свою волю. Главным наследником назван Марк Агриппа Постум, и лишь потом власть могут принять Тиберий и Германик.

«Вот бы порадовался трибун Кассий Херея, — подумал Сабин. — Интересно, как он там?»

— Я хочу, — говорил дальше цезарь, — чтобы ты засвидетельствовал мою подпись на этом документе. Закон требует, чтобы было два свидетеля. Фабий уже подписал.

Сабин невольно бросил взгляд на человека в углу. А этот, что, не может?

Цезарь заметил движение головы трибуна и правильно истолковал его.

— Нет, — покачал он головой. — Этот человек не может подписывать официальные документы. Он раб.

«Раб? — удивился Сабин. — Хорошую компанию выбрал себе повелитель Империи».

— Да, — повторил Август. — Раб. Клемент...

Он повернулся к человеку в углу, и тот вдруг медленно убрал с головы капюшон плаща.

На Сабина смотрел молодой мужчина с грубоватым, словно вытесанным из гранита, лицом, широким выступающим подбородком, короткими темными жесткими волосами, крупным носом и большими черными глазами. Его кожа была смуглой и словно обветренной.

"Где я видел это лицо? — подумал трибун. — Это, или очень похожее... "

В следующую секунду он вспомнил. Когда он был еще мальчишкой, в доме его отца стоял бюст человека, которого покойный родитель очень уважал, — бюст непобедимого полководца Марка Випсания Агриппы, отца Постума. Однако, такое сходство...

— Да, — сказал Август, заметив, что Сабин с изумлением смотрит на человека в плаще. — Клемент — бывший раб Агриппы, он на два года старше. Они росли вместе в доме Випсания.

«Ну, ясно, — подумал Сабин. — Видимо, прославленный полководец одерживал победы не только на полях сражений. Впрочем, не такая уж необычная для Рима вещь, если господин затащит в свою постель смазливую рабыню из домашней прислуги. А потом получаются дети, весьма похожие на отцов. Таков и этот Клемент».

— Вижу, ты понял, в чем дело, — сказал Август. — Да, Постум и Клемент очень привязаны друг к другу, и я взял его с собой сегодня, чтобы он повидал своего хозяина, а хозяин его. Так я хоть чем-то смог порадовать своего приемного сына. Он пока вынужден был остаться на острове — я должен подготовиться к его официальной реабилитации. Ну, а потом...

Цезарь прикрыл глаза и покачал головой.

— Клемент ценный свидетель, — сказал он. — И еще очень нам пригодится, я думаю.

Сабин отвел глаза от лица раба и посмотрел на Августа.

— Итак, — произнес цезарь, подталкивая к нему пергамент. — Согласен ли ты по доброй воле и в соответствии с законами Рима подписать этот документ?

— Согласен, — ответил Сабин и поставил под текстом свою подпись.

Сам текст он даже не пытался прочесть, заметил только подпись Фабия Максима.

— Спасибо, — сказал Август и спрятал пергамент. — Теперь — второе.

Он снова полез в карман и извлек восковые таблички.

— Это письмо к Тиберию, — пояснил он. — Я хочу, чтобы ты доставил его в Рим как можно скорее. Тут я написал ему об изменившейся ситуации. Надеюсь, он поймет меня. Тиберий — честный человек, хотя его замкнутость и нелюдимость...

Цезарь прервал, не желая, видимо, посвящать посторонних в свои семейные дела.

— В общем, ты доставишь ему письмо и посмотришь, как он отреагирует. Сам я выезжаю через несколько дней и скоро буду в столице. Тиберий должен отправиться в Далмацию и принять командование Данувийской армией. Я обещал проводить его до Неаполя и сделаю это. А потом мы займемся судьбой Постума... Жаль, Германика не будет рядом — на границе неспокойно, и я не могу оставить Рейнский корпус без командующего.

Август снова замолчал.

— Ладно, — продолжал он после паузы. — Твое дело — отвезти письмо. А Фабий займется завещанием. Пока я не хочу его обнародовать, еще будет возможность. На всякий случай, знай — Фабий должен оставить его в храме Весты на попечение старшей весталки. В нужный момент мы огласим мою волю сенату и народу. Я уверен, что все будет хорошо.

«Будем надеяться, — подумал Сабин. — Но, судя по всему, твоя супруга не из тех, которые легко сдаются».

— Хорошо, — устало вздохнул цезарь. — Можешь теперь идти. И не беспокойся, награду ты получишь достойную.

Сабин отсалютовал и вышел. Фабий закрыл за ним дверь.

На палубе трибуна ждал Корникс.

— Господин, — оказал он тревожно, — пока вы там сидели в каюте, мне показалось, что этот проклятый грек все время крутился рядом и пытался подслушать. Может, прижать его немного?

— Не стоит, — зевнул Сабин и пренебрежительно махнул рукой. — Это жалкая корабельная крыса, недостойная внимания. Давай лучше вздремнем, пока есть время.

Он расстелил плащ и улегся из палубу. Корникс прикорнул невдалеке. Вскоре оба они уснули под мерный скрип снастей, легкие хлопки паруса и тихий убаюкивающий плеск волн за бортом.

А Никомед стоял на мостике и сузившимися глазами смотрел на темное море.

"Так вот кто почтил посещением мой жалкий корабль, — злобно ухмыляясь, думал он. — И даже этот мудрый и справедливый правитель не захотел заступиться за своего верного подданного, когда того били и оскорбляли. А я-то из-за тебя жизнью рисковал. Что ж, и ты такой же римлянин, как и другие, даром что цезарь. Ладно, придет время, припомню я вам еще о славе Греции... "

В сущности, плевать было Никомеду на героев Древней Эллады. Ахиллес был ему так же безразличен, как и Ромул; он охотно продал бы их обоих по сходной цене. Но нанесенная ему жестокая обида пробудила даже его сомнительное чувство патриотизма.

«Девиз римлян, — продолжал думать он, скрипя зубами в бессильной ярости, — разделяй и властвуй. Что ж, воспользуемся вашим собственным рецептом. Натравим одних гордых квиритов на других. А когда они перебьют друг друга, вот тогда снова возродится слава Афин и Спарты, снова миром будут править эллины, а не жалкие варвары с берегов Тибра».

Никомед совсем распалился. Еще немного, и он готов был бы сам сформировать фалангу и повести ее на римские легионы.

Но постепенно прохладный ветер остудил патриотический пыл грека. Однако ненависть глубоко засела в его сердце и активно питала мозг, вынашивавший коварные планы...

Уже рассветало, когда «Золотая стрела» вошла в гавань Пьомбино и двинулась к причалу.

На палубе появился Фабий и приблизился к Сабину, который уже проснулся и стоял у борта.

— Эй, трибун, — позвал он негромко, чтобы не услышали матросы. — Как ты собираешься добираться до Рима?

— По суше, — твердо ответил Сабин. — Я уже договорился насчет лошадей. Сейчас мы отдохнем пару часов, а потом двинемся в путь. Я уже сыт морем по горло.

Фабий покачал головой.

— Что ж, может, ты и прав. Я уж было подумал, что раз уж наш преисполненный гражданского долга шкипер плывет вдоль побережья, ты мог бы отправиться вместе с ним и сэкономил бы время. Но, похоже, он тебя так любит, что, чего доброго, утопит где-нибудь по дороге вместе с кораблем. Ладно, поезжайте по виа Аврелия. Так будет надежнее. Но — торопитесь — время не ждет.

Сабин кивнул. Сенатор помолчал немного, наблюдая, как матросы готовятся к швартовке, а потом вновь заговорил:

— Открою тебе маленькую тайну, трибун. Как ты думаешь, какую награду намерен дать тебе цезарь?

Сабин пожал плечами.

— Это ему виднее.

— Да ты скромный парень, — улыбнулся Фабий. — Ну, а если напрячь воображение?

Сабину был неприятен этот разговор. Он не любил гадать, да и выглядело это не очень этично.

— Ну, какое-нибудь поместье, — сказал он неуверенно. — Или должность какую-нибудь...

— Уже теплее, — сказал сенатор. — Действительно, должность. А какую?

— Богам известно, — ответил Сабин, глядя в море. — Надеюсь, не куратора дорог?

— Нет, — рассмеялся Фабий. — Не куратора. Цезарь хочет назначить тебя префектом претория.

— Кем? — медленно переспросил Сабин, поворачивая голову. — Я не ослышался?

— Ты не ослышался, — ответил Фабий. — Но пока, наверное, не стоит рассказывать об этом каждому встречному. Многое еще неясно в нашей ситуации, хотя, должен признать, шансы на победу у нас неплохие. Я не ожидал, что цезарь так легко поверит нам после стольких лет упорного молчания. Что ж, наверное у него самого появились уже какие-то подозрения.

Сабин не слушал сенатора. В его ушах все еще звучали только что произнесенные Фабием слова: префект претория, префект претория, префект претория...

— В любом случае, мы с тобой союзники, трибун, — весело сказал патриций. — И я буду искренне рад, если именно ты получишь это назначение. Август уже некоторое время пытается найти замену нынешнему префекту, который довольно паршиво выполняет свои обязанности. Но он — протеже Ливии, и до сего дня мог чувствовать себя вполне спокойно. Ну, а теперь у него появился опасный конкурент. В общем, желаю тебе успеха, Гай Валерий Сабин.

— Благодарю тебя, достойный сенатор, — ответил тот, до сих пор пребывая в легком трансе.

Префект претория... Подумать только!

Цезарская гвардия — преторианцы — была сформирована не так давно. Это было привилегированное подразделение, в чьи обязанности входила охрана Палатинского дворца — резиденции Августа; они также сопровождали принцепса в поездках.

Цезарь не очень любил, когда его окружал лязг оружия и топот подкованных сандалий. Обычно в официальных случаях он ограничивался лишь эскортом ликторов, как того требовала традиция, преторианцам же оставлял караульные обязанности в Риме. Только небольшой отряд нес службу при особе Августа.

В его распоряжении находилась также личная охрана, состоявшая главным образом из пленных германцев. Хотя эти люди — по воле цезаря сменившие рабские цепи на почетную службу во дворце — были безмерно преданны своему благодетелю, он не питал к ним особых симпатий и крайне редко появлялся в их окружении.

В то время корпус преторианцев состоял из девяти когорт пехоты по тысяче человек в каждой и двух эскадронов конницы. Три когорты стояли в Риме, расквартированные по частным домам, а остальные были разбросаны по всей Италии. Они составляли единственное регулярное войско на полуострове — строевым легионам было запрещено пересекать границы Транспаданской Галлии. Этот запрет мог быть снят лишь в особых случаях, например, если победоносная армия получала право на триумф, и по традиции должна была промаршировать улицами столицы, прославляя своего полководца.

Так что стратегическое значение преторианских когорт — в случае каких-либо политических осложнений — было огромным. И префект претория — командующий гвардией — являлся одним из важнейших и наиболее влиятельных лиц в государстве.

Правда, еще впереди было то время, когда разбалованные подачками и необременительными условиями службы преторианцы начнут по своей воле свергать и назначать цезарей, руководствуясь, главным образом, тем, кто больше заплатит, но и в семьсот девяносто восьмом году от основания Рима роль префекта претория была ключевой во внутренней политике страны.

Вот почему известие, что Август планирует назначить его на такую должность, просто поразило Сабина. В самых своих смелых мечтах он не рассчитывал на столь головокружительную карьеру. Что ж, видимо, он действительно оказал Августу большую услугу, если мог теперь надеяться на такую награду. А он, дурак, еще проклинал Кассия Херею, втянувшего его в эту историю.

Да, ради этого стоило забыть об уютной вилле в Этрурии и сделать все, чтобы цезарь не передумал.

Сабин непроизвольно принял строевую стойку и вскинул голову. Выражение его лица — до того довольно апатичное и безразличное — резко изменилось. Теперь перед сенатором стоял боевой офицер, готовый выполнить любой приказ своего командира.

— Я готов служить цезарю и отечеству до последнего вздоха, — отчеканил он. — Можешь передать ему, чтобы он всегда и во всем рассчитывал на меня.

— Вот так-то лучше, — чуть улыбнулся Фабий. — А то ты до сих пор выглядел так, словно наелся зеленых яблок. Сильные мира сего любят, когда их милости принимаются с должной благодарностью. Иначе у них развивается комплекс неполноценности, а это чревато неприятностями для их окружения.

Сабин не улыбнулся шутке.

— Ладно, — сказал сенатор, — тогда вот что. Я отдам тебе один приказ от имени цезаря, а ты постараешься выполнить его, как обещал. Это важно.

Он помолчал немного, что-то обдумывая с нахмуренным лбом, а потом продолжал:

— Тебе все-таки придется поплыть морем и лучше всего — на этом же судне. Чтобы не терять времени. Дело в том...

Он прервал, ибо в этот момент «Золотая стрела» пришвартовалась к берегу, и матросы принялись вязать концы, опускать якоря и скатывать парус. Никомед деятельно руководил своей командой с мостика.

— Дело в том, — снова заговорил сенатор торопливо, — что хотя Август верит в порядочность Тиберия, я его мнения не разделяю. Посему мне представляется разумным — имея на руках столь важный документ, как завещание цезаря, которое способно перевернуть с ног на голову всю политическую ситуацию — не лезть преждевременно на рожон. Другими словами, я хочу, чтобы ты прибыл в Рим на пару дней раньше, чем я, а потом встретил бы меня, скажем, в Цере, и рассказал о реакции Тиберия. Не исключено, что Ливия — а сын обязательно с ней переговорит — изрядно встревожится и захочет принять превентивные меры. Если я буду вовремя предупрежден, то смогу избежать опасности и сохранить документ, доверенный мне Августом, до тех пор, пока цезарь сам не объявит о его содержании. Ты понимаешь меня, трибун?

— Да, — кивнул Сабин, — понимаю. Что ж, я подчиняюсь приказу.

— Отлично. Расходы этому проходимцу-греку я оплачу сам. Ты и так уже, наверное, потратился.

Сабин пожал плечами.

— Все равно это было золото Германика.

— Ах, вот как? Ну, с Германиком потом сам разберешься. А я пойду потолкую со шкипером.

Сенатор повернулся и повелительным жестом приказал Никомеду приблизиться. Грек неохотно повиновался.

Сабин не слышал их разговора — он отошел на корму и принялся тормошить Корникса, который спал, как хомяк, посапывая во сне. Галл резко вскочил от прикосновения к плечу и, зевая, начал собирать пожитки.

— Отдохнем немного в гостинице, — сказал трибун. — Я уже ног не чувствую от этой качки. А потом придется плыть дальше.

— Как? — изумился Корникс. — Господин, я больше не выдержу! Уж лучше продай меня в рабство, но только на суше.

— Продам, — пообещал Сабин. — Ладно, идем, пошевеливайся. У нас мало времени.

Когда они подошли к трапу, трибун увидел, как Фабий Максим отсчитывает золотые монеты, которые исчезают в грязной жадной ладони шкипера.

— Все в порядке, — сказал сенатор. — Этот почтенный мореход отвезет вас в Остию. Оттуда до Рима уже рукой подать. Надеюсь, вы позабудете взаимные обиды, и станете если не друзьями, то хорошими попутчиками.

С этими словами он повернулся и двинулся в каюту, чтобы помочь цезарю сойти на берег. На причале Августа уже ждал эскорт преторианцев под командой молодого стройного трибуна.

Сабин окинул его любопытным взглядом.

«Подожди, парень, — подумал он, — скоро у тебя будет новый начальник. И думаю, ты об этом не пожалеешь».

— Когда плывем, господин? — хмуро спросил Никомед, не глядя на Сабина. — Мои люди устали, им надо отдохнуть. Да и Квинт Ванитий, мой хозяин...

— Сейчас я твой хозяин, — отрезал Сабин. — Да и денег ты получил достаточно — хватит выплатить неустойку, если что.

Он подумал пару секунд, запустил руку в кошелек на поясе и достал несколько монет.

— Вот тебе и от меня лично. И запомни — я не люблю, когда меня пытаются водить за нос. А в остальном со мной можно договориться. Отплываем через три часа, Смотри, чтобы все было готово.

Сабин повернулся и начал спускаться по трапу, Корникс следовал за ним. Цезарь еще не показался.

Никомед полным ненависти взглядом проводил трибуна, а потом вдруг резко взмахнул рукой, словно собираясь швырнуть за борт только что полученные деньга. Но его пальцы лишь сильнее сжались в кулак.

«Ничего, — подумал грек. — Прядет и мое время».

Он повернулся и визгливым голосом принялся орать на матросов, которые уселись было на палубу, чтобы отдохнуть и подкрепиться.

 

Глава XIV

Тайный приказ

Элий Сеян сидел у себя дома перед зажженным светильником и задумчиво смотрел в огонь.

Отдых, который предоставила ему императрица, оказался как нельзя более кстати — он уже изрядно подустал, выполняя многочисленные обременительные и порой опасные поручения Ливии. Что ж, надо отдать ей должное — эта женщина думала обо всем, и лучшей организации трудно было и пожелать, но все же риск оставался — и это здорово выматывало нервы.

Зато теперь вот уже несколько дней Сеян был предоставлен самому себе и мог развлекаться, как хотел. Это было приятно, хотя он знал, что в любой момент может получить новый приказ, и тогда уже будет не до рассуждений — быстро на коня, в повозку или на корабль и вперед, способствовать осуществлению далеко идущих планов мудрой и хитрой императрицы.

Жизнь, что и говорить, нелегкая, но Сеян знал, на что шел. Он знал и верил, что как только Ливия добьется своего — а в этом у него не было ни малейших сомнений — он получит свою награду. Императрица умела воздавать должное верным людям, тем, кто честно и добросовестно служил ей.

Сеян мечтательно улыбнулся при мысли о своем блистательном будущем. Он, простой всадник и сын простого всадника из Вольсиний, станет одним из самых влиятельных людей в Империи. Ведь Ливия сама сказала, что все эти надменные патриции, сенаторы, консулы будут на коленях вымаливать у него милости и привилегии.

«А главной привилегией, о которой они смогут мечтать, — со злобной ухмылкой подумал Элий Сеян, — будет право на жизнь».

Ух, как он ненавидел этих зажравшихся аристократов, которые сейчас и на приветствие-то не ответят скромному эквиту. Ну, ничего, придет время...

Сеян с удовольствием потянулся, вспоминая, как приятно провел день. Сначала они с друзьями отправились в термы. Вволю поплавали, освежились, массажисты размяли их тела так, что просто летать хотелось. Потом играли в мяч, затем сидели на мраморных скамьях в вестибюле, потягивая холодное винцо, лениво переговаривались.

Сеян официально служил в цезарской преторианской гвардии в чине трибуна, но уже давно люди Ливии приметили способного парня, и с тех пор он считался прикомандированным к особе Тиберия — этакий ординарец для особых поручений.

Правда, от Тиберия поручения он получал нечасто, а вот Ливия бездельничать не позволяла.

Так что, друзьями Сеяна были такие же офицеры претория, сослуживцы, с которыми он вместе начинал тянуть лямку. Они, видимо, не догадывались о двойной жизни, которую вел их товарищ. Ну, а если и подозревали что-то, то предпочитали помалкивать. Да и какое им, собственно, дело?

Покинули термы они уже вечером, когда начинало темнеть. Решили зайти в публичный дом старой Лукреции в Аполлинском квартале. Это было приличное заведение и пользовалось хорошей репутацией среди офицеров гвардии — клиентов там не обворовывали и не награждали постыдными болезнями, которые полтора века назад притащила с собой в до того здоровый Рим победоносная армия Сципиона, вернувшаяся из Карфагена после третьей Пунической войны.

На мягком ложе в уютной комнатке Сеян долго с удовольствием мял роскошные груди пышнотелой сирийки, прижимаясь к ее горячему животу и бедрам. Из-за стены доносилось веселое женское повизгивание и звон кубков.

Девочки Лукреции — прошедшие стажировку в лучших школах Востока — знали свое дело, и уходили преторианцы, полностью удовлетворенные и приятно расслабленные. Один Кальпурний Сервилий презрительно фыркал — он предпочитал мальчиков, но их Лукреция не держала, блюдя, как она говорила, «здоровый римский дух».

Затем компания направилась в кабачок «Палладиум» на виа Лабикана, где до полуночи хлестала пенистое фалернское и распевала грубые солдатские песенки. Закусывали жареным кабаном, орехами и фруктами.

Когда они выбрались, наконец, на свежий воздух, на улицах людей уже почти не было. Мимо них проследовал патруль вигилов — недавно организованной Августом службы, люди из которой первоначально должны были заниматься тушением пожаров. Однако вскоре к ним перешли и полицейские функции — ведь ни три когорты городских стражников, подвластных префекту Рима, ни тем более преторианцы не горели особым желанием вылавливать по ночам на темных улицах хулиганов, пьяниц и прочий сброд. Вигилы же — набиравшиеся из бедняков и получавшие неплохое жалование — охотно этим занимались. Их деятельность оказалась настолько эффективной, что сенат специальным постановлением выразил Августу благодарность за заботу о жизни и имуществе граждан столицы.

По примеру Рима такие же патрули стали формировать и в других городах Италии.

Проводив презрительными взглядами охранников общественного порядка, офицеры претория задумались, что же делать дальше. Макрон предложил пойти к нему на квартиру и сыграть пару партий в кости. Все с энтузиазмом приняли это приглашение, однако Сеян отказался. Он чувствовал себя довольно утомленным, поскольку отвык уже от подобного времяпрепровождения. К тому же, интуиция подсказывала ему, что Ливия скоро опять что-нибудь придумает, и он никак не хотел прогневить императрицу, заставив ее ждать.

Попрощавшись с друзьями, Сеян направился домой; дом этот оставил ему недавно скончавшийся отец, разбогатевший в последние годы жизни благодаря покровительству влиятельного сенатора из рода Элиев. Именно его имя — в знак благодарности и по принятому обычаю — носил теперь Сеян. По отцу он назывался бы Сей Страбон — тьфу, какая плебейщина!

Интуиция не подвела Сеяна: на пороге комнаты появился старый Гедеон.

— Господин, — прошамкал он, — там какой-то человек принес тебе письмо.

— Пусть войдет, — коротко бросил Сеян, поворачиваясь и резким движением отбрасывая волосы со лба.

Вошел молодой парень в греческой хламиде. Он чуть поклонился, приветствуя хозяина дома, и протянул руку с восковыми табличками, скрепленными печатью.

Сеян узнал одного из вольноотпущенников Линю, пользовавшегося полным доверием императрицы.

— Ответ нужен? — спросил он.

— Нет, господин, — покачал головой грек.

— Хорошо, можешь идти.

Парень еще раз поклонился и исчез. Гедеон последовал за ним, шаркая ногами.

Сеян осмотрел таблички. Печать на них не была ни цезарской, ни личной печатью Ливии, которой она скрепляла свою частную корреспонденцию. На воске красовался оттиск головы Юпитера — Сеян знал, что этим перстнем императрица помечает лишь повседневные документы, касавшиеся мелких финансовых сделок.

Сеян задумчиво хмыкнул. Это могло означать одно из двух — или в письме действительно нет ничего важного, и — попади вдруг в чужие руки — оно не могло бы никак скомпрометировать ни отправителя, ни адресата, или же наоборот — тут какие-то особые сведения явно незаконного характера. В таком случае — если бы послание попало на глаза нежелательным людям, хитрая старуха могла бы с легкостью от всего отпереться: ничего я не писала, да ведь перстень мог стянуть кто угодно — любой раб, любой случайный посетитель. Он же валяется на виду и все об этом знают.

«Скорее — второе, — подумал Сеян. — Вряд ли бы она стала справляться о моем здоровье посреди ночи. А если так — меня ждет интересная работа».

Он сломал печать и раскрыл таблички. Потом придвинул светильник и погрузился в чтение.

«Приветствую тебя, мой верный Элий, — писала Ливия своим каллиграфическим почерком. — Надеюсь, ты хорошо отдохнул за эти дни и готов теперь к новым свершениям. Я же знаю, с какой страстью ты отдаешься нашему делу и очень ценю твое рвение. Хочу повторить еще раз — награда тебя не минует и будет она действительно достойной твоих заслуг».

«Хорошее начало, — удовлетворенно хмыкнул Сеян. — Но если она уже дважды вспоминает о награде, значит, от меня потребуется что-то особенное. Ладно, нам не привыкать».

Он читал дальше.

"Как ты понимаешь, положение наше сейчас довольно сложное, хотя далеко не катастрофическое. Очень жаль, что нам не удалось удержать Германика в неведении относительно Постума. Старый негодяй-сенатор сорвал наши планы.

Да, теперь я могу назвать тебе его имя, которое до сих пор держала в тайне. Это Гней Сентий Сатурнин, ты его, конечно, знаешь. Он просто ненавидит меня и, должна признаться, не без повода. Но об этом в другой раз.

Итак, давай проанализируем наше положение на сегодняшний день. Германик или уверен совершенно (уж я знаю, как умеет убеждать старая лиса Сатурнин), или склонен подозревать, что с Агриппой поступили несправедливо, лишив его законного права на наследство. Что он предпримет?

Мы уже знаем, что он предпринял. Он написал Августу письмо, где со свойственной моему внуку прямотой потребовал провести дополнительное расследование и наказать виновных. Привел также несколько доказательств — несомненно, полученных от Сатурнина — что бедняга Постум стал жертвой низкой интриги.

Что ж, интрига, конечно, была, но называть ее низкой я бы не стала — интересы государства прежде всего.

Далее, что станет делать Август? Он очень любит и ценит Германика, и слова моего внука обязательно посеяли бы в его сердце сомнения, если бы... если бы не ты, милый Элий. К счастью, тебе удалось перехватить опасное письмо.

Однако нет никакой гарантии, что Германик не напишет снова или что он не отправил одновременно двух курьеров, а ты об этом не знал — я же понимаю, ты тоже не всесилен.

Короче, мы должны считаться с вероятностью, что цезарь захочет пересмотреть свое завещание, и вернуть Постуму его права. А это оставит не у дел моего сына Тиберия. Подумать только, сколько я уже сделала для того, чтобы обеспечить его властью, и сколько еще готова сделать, и вдруг может оказаться, что это все напрасно! Мы не можем этого допустить.

Что ж, признаюсь, у меня есть уже один план, который я собираюсь осуществить в ближайшее время. Это очень эффективный, хотя и рискованный ход, но я верю, что боги помогут мне — ведь я действую в высших интересах Рима".

«Старая лицемерка, — подумал Сеян с неудовольствием. — Уж не кривлялась бы. Хотя... кто его знает? Может, она действительно видит дальше, чем я и другие? Цель оправдывает средства — вот девиз, которым всегда руководствовалась Ливия, и надо признать, что Августу в государственных делах было бы туго без помощи мудрой и предусмотрительной жены. Правда, ей пришлось отправить на тот свет нескольких потомков цезаря, но это уже детали».

Он снова вернулся к письму.

"Августа я беру на себя. Он еще достаточно верит мне, чтобы прислушиваться к моим словам больше, нежели к словам кого-то другого.

Германика нам обязательно надо удержать вдали от Рима — нельзя допустить, чтобы он сейчас появился в столице. Мой человек при штабе Рейнской армии уже получил соответствующие распоряжения и сделает все, чтобы у командующего прибавилось забот на месте и он не помышлял бы ни о каких поездках в Италию.

Немного беспокоит меня тот трибун, который помешал тебе разделаться с Кассием Хереей, но будем надеяться, что при нем не было больше никаких писем, а устному свидетельству какого-то вояки вряд ли кто поверит.

А вот кто действительно представляет для нас опасность, так это Гней Сентий Сатурнин. Я уверена, что он понимает важность момента и готов рискнуть всем в нашей игре.

Теперь читай внимательно, дорогой Элий, потому что тут начинается твое задание.

Как мне стало известно, Сатурнин собирается встретиться с цезарем и сопровождать его в поездке до Неаполя — ты знаешь, что Август отправится провожать моего сына Тиберия, который отбывает в Далмацию, чтобы принять командование Данувийскими легионами. И я очень боюсь этой их встречи — Сатурнин, поддержанный Фабием Максимом, Гатерием и некоторыми другими почтенными сенаторами, наверняка попытается воздействовать на цезаря, и на этот раз может достичь успеха. Ведь Август в последнее время стал часто размышлять о Постуме — я отлично умею отгадывать мысли мужа и ясно вижу это. И если вдруг цезарь получит сейчас какие-то, пусть даже сомнительные, доказательства того, что с его внуком обошлись несправедливо, он не устоит. И Сатурнин способен сыграть в этом ключевую роль.

Так вот, мне донесли, что хитрый сенатор — готовясь к решающему бою, хочет на всякий случай обезопасить свое семейство. О, это весьма предусмотрительный человек! В гавани Остии уже ждет корабль, который возьмет на борт его супругу — благочестивую Лепиду и внучку — красотку Корнелию, чтобы отвезти их в безопасное место. Я предполагаю, что это будет Африка — у Сатурнина есть вилла возле Карфагена.

Так вот, мой верный Элий, они не должны доплыть туда. Желательно, чтобы они и до Остии не добрались. Ты похитишь их — как это сделать — решай сам, и спрячешь в надежном месте. Таким образом мы получим мощное оружие против Сатурнина и попросту парализуем его".

«Ого! — подумал Сеян с невольным испугом. — Похитить семью сенатора? Это вам уже не нападение на какого-то трибуна».

Он указательными пальцами потер уставшие веки, снял нагар со светильника и вернулся к письму:

"Естественно, — продолжала Ливия, — ни я, ни даже ты не станем никому признаваться в этом поступке. Старый хитрец сам поймет, что к чему. И сообразит, что жизнь самых близких ему людей в наших руках. Таким образом мы заткнем ему рот, а то и заставим помогать нам. Он, конечно, человек старой закалки, принципиальный и все такое, но вряд ли устоит, если узнает, что его драгоценной внучке угрожает бесчестье или смерть.

Так что, действуй, Элий. Не мне тебя учить, как это делается, посоветую только, чтобы все выглядело, как нападение разбойников. Тогда никто не будет подозревать политических противников сенатора, а это важно. Ведь шум поднимется очень большой, будет гнев и возмущение сената и народа. Не нужно, чтобы мое незапятнанное имя каким-то образом связывали с этой историей, и я верю, что ты сумеешь все провести как надо.

Итак, не теряй времени — семья Сатурнина может отправиться в путь в любую минуту.

Удачи тебе, мой дорогой Элий. Помни о награде. Да хранят тебя боги.

Ливия".

Закончив читать, Сеян глубоко задумался.

Да, хитрую комбинацию изобрела коварная старуха. Так она действительно сможет нейтрализовать Сатурнина и овладеть ситуацией. Правда, она почти ничем не рискует, а вот Сеяну — если он попадется — грозят большие неприятности. Похищение семьи сенатора — да тут прямая дорога на Гемонии и в Тибр. И Ливия ведь ясно намекнула, что не пошевелит и пальцем, чтобы спасти его — незапятнанное имя дороже.

Однако если план удастся осуществить — а особых трудностей технического характера тут не предвидится, то императрица наверняка одержит победу в борьбе с оппозицией, Постум сгниет на своем острове, Германика поставленный в безвыходное положение Сатурнин убедит в ошибочности своих подозрений (не будет же он, в самом деле, рисковать честью и жизнью семьи ради тонкостей престолонаследия), Тиберий останется единственным преемником цезаря и после его смерти получит верховную власть, а Элий Сеян, несомненно, получит обещанную награду. Ради этого стоило постараться.

Кроме того, было еще одно. Эта Корнелия, внучка Сатурнина... Перед глазами Сеяна появилось юное личико девушки, вздрогнули густые ресницы, шевельнулись алые губы...

Он давно уже обратил внимание на эту красотку. Нет, Сеян не любил ее — он никого не любил, кроме себя, но она ему очень нравилась. Да и чего еще надо — красивая, молодая, сексуальная. А главное — патрицианка из знатнейшего римского рода. Когда Ливия сдержит свое обещание и возвысит его до какой-нибудь важной должности, он получит власть и деньги. Но не получит одного — благородного происхождения.

А если он женится на такой вот Корнелии, то сразу перейдет в разряд аристократов. Вдобавок, если Сатурнин проиграет схватку с Ливией, он навсегда сойдет со сцены — то ли в Царство теней, то ли в провинциальную глушь. И тогда Элий Сеян, всадник из Вольсиний, станет главой древнего рода Сентиев. Отличная перспектива! Дело за малым — жениться на девчонке.

Сеян довольно улыбнулся. Ну, уж если она сейчас попадет ему в руки, то он как-нибудь решит эту проблему. Ведь он в течение какого-то времени будет ее полновластным господином, хозяином ее чести, жизни и смерти. Что ж, не захочет добровольно — он возьмет ее силой. И куда ей потом деваться — опозоренной внучке опального сенатора?

Для Корнелии останется только один выход — стать женой Элия Сеяна.

«И не такой уж это плохой вариант, — самодовольно подумал Сеян, поглаживая свои черные волосы. — Красив, умен, буду богат, получу власть. Много ли таких женихов в Риме?»

Приятные мысли как старое вино согревали его душу. Однако помечтать можно потом. Сейчас надо действовать.

Сеян задумался. Так, лучше всего будет перехватить их по дороге из Остии в Рим. Там частенько пошаливают разбойники, несмотря на меры, предпринимаемые преторами, и еще одно нападение на мирных путников никого не удивит.

Сколько ему понадобится людей? Ведь наверняка Сатурнин даст своей семье приличную охрану...

— Гедеон! — крикнул Сеян, поворачиваясь к двери.

Послышались шаркающие шаги и появился старый слуга.

— Подожди.

Сеян взял восковые таблички и быстро написал:

"Возьми десять своих парней и ждите меня у Остийских ворот. Найми лошадей. Пусть кто-то из вас сбегает к дому сенатора Сатурнина на Палатине и осторожно выведает, уехала ли уже его семья. Потом сообщит мне. "

— Вот, возьми, — сказал Сеян, подавая письмо Гедеону. — Кто там у нас самый шустрый, пусть отнесет это в трактир «Мул и лисица» на Заречье. Там он найдет человека по имени Эвдем. Все понятно?

— Да, господин, — прошамкал Гедеон. — Сейчас сделаю.

Он вышел.

Эвдем был ближайшим помощником и верным слугой Сеяна, безгранично преданным ему. Да и было за что — как-то Сеян со своими преторианцами поймал его — бандита с большой дороги — на месте преступления, но не распял на кресте, на что имел полное право, а сохранил жизнь и предложил служить ему.

Эвдем с радостью согласился и пока еще не подводил хозяина. Он был неглуп, осторожен, хитер, в меру жаден и в меру честен. Ему неплохо жилось под покровительством Сеяна — риска меньше, а заработки больше. Лишенный моральных принципов, он охотно брался за всевозможные деликатные поручения и всегда успешно справлялся с работой.

В его распоряжении всегда было значительное число всяких темных личностей — бывших гладиаторов, головорезов и проходимцев — готовых за скромную оплату на любое преступление. Вот таких-то людей и должен был сейчас Эвдем привести к Остийским воротам, чтобы затем они приняли участие в похищении жены и внучки сенатора Сатурнина. Впрочем, Сеян не собирался посвящать их в подробности, а вопросов эти ребята, как правило, не задавали. Вернее, задавали только один: сколько?

Прошло немного времени, и Гедеон сообщил, что прибыл человек с сообщением.

— Впусти! — приказал хозяин.

В комнату вбежал молодой мужчина с небольшой острой бородкой и хитрыми глазами. Одет он был в грязную синюю тунику, подпоясанную веревкой.

— Ну! — резко бросил Сеян.

— Уехали, господин, — выдохнул посланец Эвдема.

— Давно?

— Часа два уже.

— О, проклятие! — выругался Сеян.

"До Остии недалеко, — подумал он с тревогой. — Можем и не догнать. А нападать в море — лишние проблемы. Ладно, надо торопиться. Вдруг успеем. "

— Гедеон, двух лошадей во двор! — крикнул он слуге и повернулся к мужчине с бородкой. — Иди, подожди меня там.

Тот кивнул и вышел.

Сеян быстро оглядел комнату, накинул на плечи темный плащ, прицепил к поясу меч. Ну, вроде все. Да, а письмо Ливии...

Он схватил дощечки и вдруг заметил короткую притеку ниже подписи, на которую ранее не обратил внимания:

«По прочтении уничтожить».

Сеян схватил бронзовый скребок, чтобы стереть текст с воска, но вдруг замер и на секунду задумался.

«Что ж, — решил он в следующий миг, — я, конечно, верю тебе, почтенная Ливия, верю, что награда меня не минует, но ты сама ведь учила, что следует предусматривать всякие возможности, даже самые, на первый взгляд, невероятные. Так что я, пожалуй, подстрахуюсь. Мало ли, как повернется дело».

Он быстро подошел к резному шкафчику у стены, взял с полки кедровую шкатулку с потайным замком, спрятал в нее письмо и снова закрыл шкафчик.

Потом стремительно выбежал из комнаты, на ходу поправляя меч и одергивая плащ.

 

Глава XV

Рейнский рубеж

Ночь повисла над Рейном, темная, беззвездная, густая германская ночь. Было довольно прохладно, дул ветер, вздымая на реке пенистые волны и раскачивая ветви деревьев. Угрюмо чернел на правом берегу плотный дубовый лес; где-то там, во мраке, таились варвары, алчно поглядывая на земли римских провинций.

В лагере под Могонциаком было тихо и спокойно. Тринадцатый Сдвоенный легион недавно вошел в город; он должен был находиться в резерве во время ожидаемого вскоре вторжения Рейнской армии в Германию, а остальные войска уже выдвинулись на заранее выбранные позиции между Бонной и Конфлуэнтом — там предполагалось нанести основной удар. Туда же было приказано подойти и союзным когортам — батавам и галлам, но пока они еще стояли под Могонциаком, ибо неожиданные события вынудили командующего Рейнской армией передвинуть сроки операции.

Несколько дней назад Германик получил известие, что в Лугдунской Галлии возникли какие-то волнения среди местного населения. Вроде бы были разогнаны и частью перебиты сборщики подати, участились нападения на римских купцов и чиновников.

Легат Первого Италийского легиона, который стоял в Лугдуне, столице провинции, сообщал, что положение довольно серьезное и необходимо принять какие-то меры. А какие именно — он оставлял на усмотрение Германика, который был в этих местах старшим по должности, добавлял только, что в случае необходимости его солдаты готовы силой подавить мятеж.

Но Германику меньше всего нужен был вооруженный конфликт в тылу, в то время; когда он готовился к крупномасштабному походу за Рейн. Поэтому командующий немедленно двинулся в район волнений, чтобы попытаться мирным путем навести порядок и обеспечить себе поддержку галльского населения.

Вот почему передислокация части войск Рейнской армии была приостановлена — Германик хотел сам проследить за всем и обещал вернуться как можно быстрее. Так что, пока на рейнском рубеже воцарилось затишье.

Правда, иллюзий никто не строил — там, за рекой, в густых непролазных лесах и топях скрывались неисчислимые орды злобных и жестоких варваров, которые только и ждали момента, чтобы вцепиться своими окровавленными зубами в тело Римской Империи. Поэтому гарнизоны сторожевых фортов по-прежнему находились в состоянии повышенной боевой готовности, пат рули тщательно прочесывали побережье, во многих местах были выставлены усиленные посты, а конные разъезды из союзной когорты галльских лучников осуществляли экстренную связь между различными участками.

Правда, делать это теперь в районе Могонциака было нелегко — недоставало людей, ведь основная часть армии уже ушла в другое место. Поэтому у офицеров хватало забот и проблем; лишь изредка могли они позволить себе немного расслабиться и отдохнуть. Как в этот вечер, например.

В просторной палатке легата Тринадцатого Сдвоенного легиона Сульпиция Руфа собрались несколько человек — сам командир, пара его трибунов, свободных от дежурства, заместитель Германика Публий Вителлий, который прибыл из Бонны, чтобы лично проверить обстановку на этом участке, а также Гней Домиций Агенобарб, штабной офицер, который должен был впоследствии от вести к месту назначения отряды галлов и батавов.

Лагерь располагался недалеко от города, где и находились основные силы легиона. Здесь несли службу только две когорты, готовые сменить тех, кто утром вернется из караулов и нарядов.

В палатке горели яркие светильники, на круглом походном столике возвышались длинногорлые кувшины с вином; посуду после ужина слуги уже убрали.

— Да, что-то скучно становится, — заметил Сульпиций Руф. — Как не вовремя взбунтовались лугдунцы, мы бы уже могли начать переправу за реку.

— Вряд ли, — ответил Гней Домиций. — Германик осторожничает. Хочет иметь полную уверенность в успехе. Не таким был его отец. Тот бы с ходу форсировал Рейн и уже гнал бы варваров до самого Китая.

— Германик знает, что делает, — вмешался Вителлий. — С таким противником шутки плохи — кругом же леса и болота, неизвестно откуда ждать удара. Ты что, Гней, забыл, в какую ловушку угодил Квинтилий Вар? Германик не хочет, чтобы это повторилось, и я, например, полностью с ним тут согласен.

— Да мы все согласны, конечно, — махнул рукой Агенобарб, — но ведь нельзя же бесконечно выжидать. Мы теряем доверие и солдат, и местных жителей, уставших от убийств и грабежей, которые несут им банды дикарей с того берега.

— Ну, тут ты преувеличиваешь, — сказал Руф. — Уже давно не было никаких набегов, с тех пор, как мы организовали систему постов и разъездов. Варвары боятся. Вот и пусть посидят пока в своей чащобе да подождут, когда мы как следует подготовимся. Нет, Германик прав, что не спешит.

— К тому же, — добавил Вителлий, — он говорил мне, что собирается ненадолго съездить в Рим по какому-то важному делу. Так что, он сейчас очень заинтересован в спокойствии на границе.

— По какому делу? — удивился Домиций Агенобарб. — Он хочет оставить армию?

— Он сам решит, что делать, — ответил Публий Вителлий. — А по какому делу — он мне не докладывал.

— Да, — покачал головой Сульпиций Руф. — Что ж, будем надеяться, что у нас сохранится спокойная обстановка. Тогда Германик сможет быстро уладить конфликт в Лугдуне и разобраться со своими проблемами в Риме. А уж тогда нам никто не помешает перейти Рейн и хорошенько отделать варваров, чтобы помнили силу римского оружия и носа не смели показать на нашу территорию,

— Ладно, хватит вам все о службе, — нетерпеливо сказал Домиций. — Давайте лучше в кости сыграем, что ли?

— Охотно, — откликнулся Вителлий, большой поклонник азартных игр. — Все равно делать нечего, Я готов сразиться. У меня с тобой, Гней, старые счеты.

— Публий, — обратился Сульпиций Руф к одному из своих трибунов, которые сидели у стены, потягивая вино из кружек. — Подай-ка, пожалуйста, мне вон тот ящичек. Там мы найдем все нужное для игры.

— Какая ставка? — жадно спросил Вителлий, доставая кошелек и придвигаясь ближе к столику.

— Как обычно, по денару, — ответил легат, принимая из рук офицера изящный резной ящичек. — Меньше — неинтересно, а больше — это уже слишком серьезная игра.

— А вы никогда не играли в кости с Августом? — спросил Вителлий. — Мне как-то довелось. Вот уж кому везет. Он даже специально старался проиграть, чтобы гости на него не обижались, но только загреб еще больше денег. Брат Германика, Клавдий, даже сделал на этом основании вывод, что чем больше человек хочет выиграть, тем больше проиграет.

— Ну, известно, что у Клавдия не все дома, — пренебрежительно заметил Домиций. — Вот вам парадокс природы — один отец и двое таких разных сыновей.

— Ой, друзья, оставим лучше эти разговоры, — вмешался Руф, который уже открыл свой заветный ящичек и выставил на стол стаканчик с кубиками для игры. — Займемся чем-нибудь более интересным и увлекательным.

— Ты прав, — ответил Агенобарб, — поднимаясь на ноги. — Прошу извинить, я выйду на минутку. Забыл отдать кое-какие распоряжения моим слугам, а эти бездельники сами ведь не пошевелятся,

Он откинул полог и вышел на воздух. Руф и Вителлий, тем временем, взяли свои кубки и сделали по нескольку глотков...

Домиций действительно вернулся быстро, и они уселись играть. Лицо Агенобарба было задумчивым, но тем не менее он не отвлекался от партии.

Первый круг прошел без особых достижений для кого бы то ни было. Потом удача улыбнулась Руфу.

— Венера! — торжествующе крикнул он.

Легат выбросил на четырех кубиках все разные цифры: один, два, три, четыре.

Самый лучший результат.

— Настоящий Август, — буркнул Вителлий, выкладывая деньги на стол.

— Ничего, «собака» тебе тоже придет, — заметил Агенобарб, яростно теребя свою бороду.

— Посмотрим, посмотрим, — радостно улыбнулся Сульпиций Руф и взял стаканчик с костями. — Ну, еще сыграем, или вы уже выдохлись?

Партнеры с азартом принялись по очереди трясти стаканчик и выбрасывать на стол кости. Руфу действительно выпала «собака» — самый низший расклад, и пришлось расстаться с деньгами. Вителлий довольно улыбался.

Они играли так где-то с полчаса. Больше всех везло Агенобарбу, и рядом с ним росла горка монет. Вителлий злился, горячился и — в соответствии с теорией охаянного ими Клавдия — все больше проигрывал. Руф в основном оставался при своих. Чувство азарта было ему неизвестно, и он сохранял хладнокровие и выдержку.

Стучали кости, звенели кубки с вином, улыбались или хмурились игроки — в зависимости от результата очередного броска, из рук в руки переходили деньги. Офицеры Рейнской армии предавались заслуженному отдыху.

Снаружи палатки мерно сменялся караул, чуть полязгивало оружие и доспехи легионеров. Постовые бдительно всматривались в ночь, готовые встретить врага.

 

Глава XVI

Провокация

Закутанная в темный плащ фигура бесшумно двигалась по берегу Рейна. Человек шел, соблюдая максимальную осторожность, неслышимый и невидимый.

Ему удалось незамеченным прокрасться мимо постов, однажды пришлось броситься ничком на землю, пропуская конный разъезд. Он, правда, знал пароль, но предпочитал не попадаться на глаза караульным. Так приказал ему хозяин.

Человека звали Каллон, он был египтянином и вольноотпущенником Гнея Домиция Агенобарба.

Наконец он добрался до нужного места, по пологому склону спустился к самой воде, отыскал в кустах легкую лодку, предварительно им же спрятанную там, и столкнул ее в Рейн. Потом сам забрался в суденышко.

Каллон подобрал со дна лодки весло и стал осторожно грести, стараясь не плескать. Ночь была темной, ветер завывал, гоняя по поверхности воды пенистые волны, поэтому он не боялся, что стража его заметит или услышит. Ведь хозяин сам расставлял здесь посты сегодня вечером и позаботился о том, чтобы это место охранялось не так уж тщательно.

Через некоторое время Каллон увидел черный контур противоположного берега и вскоре почувствовал, как нос лодки уперся в твердую землю. Он осторожно выбрался на сушу, воткнул в берег припасенный деревянный колышек, привязал к нему лодку и взобрался по склону.

Он знал, куда нужно идти, — не в первый раз египтянин проделывал этот путь по приказу хозяина.

Вот перед ним выросли высокие могучие деревья, лениво покачивавшиеся на ветру. Каллон смело вошел в лес и по известной ему тропинке двинулся вглубь чащи.

Пройдя два стадия, он стал оглядываться по сторонам, опасливо втягивая голову в плечи, и чуть не подпрыгнул, когда перед ним вдруг выросла огромная фигура, казавшаяся скорее не человеком, а каким-то мифическим существом.

— Кто здесь? — хрипло спросила фигура на диалекте херусков, германского племени, населявшего эти места.

Каллон немного знал язык варваров — последнее время он старательно учил незнакомые слова, понимая, что от этого может зависеть его жизнь.

— Я иду к вождю, — ответил египтянин. — Он ждет меня. Вот, посмотри.

Он протянул часовому массивный золотой браслет, испещренный магическими знаками и символами, — священную вещь для каждого германца.

Тот осмотрел браслет и отступил в сторону.

— Иди по тропинке.

Каллон двинулся дальше.

Вскоре его глаза различили слабый свет, а затем он вышел на небольшую полянку, где вокруг еле тлеющего костра сидело два десятка воинов.

Некоторые из них были в римских доспехах, некоторые — в кожаных нагрудниках, остальные — просто в звериных шкурах. В руках они крепко сжимали все образцы страшного оружия варваров — топоры, палицы с шипами, длинные широкие мечи и тяжелые германские копья — фрамеи.

Римское оружие херуски считали недостойным мужчин — слишком короткие, словно игрушечные мечи, легкие хрупкие пиллумы. И хотя после разгрома армии Вара у них были достаточные запасы трофейного оружия, варвары крайне редко пользовались снаряжением своих врагов. Лишь одного они не могли понять — как же такими финтифлюшками эти проклятые римляне ухитрились покорить половину мира?

Каллон подошел ближе к костру и остановился. Германцы молча подняли волосатые головы и уставились на него. Один из воинов — в доспехах римского трибуна, но с тяжелым мечом у пояса и в шлеме с турьими рогами на голове — сделал знак рукой.

— Садись, — произнес он на плохом латинском языке.

Каллон присел на место, освобожденное для него подвинувшимися германцами.

— Говори, — приказал варвар, обеими руками поднял с земли большой кожаный бурдюк, приставил его к губам и сделал несколько глотков, от которых его кадык тяжело поднимался и опускался. Запахло пивом.

Каллон поморщился.

— Приветствую тебя, храбрый Сигифрид, — начал он.

Да, это был Сигифрид, один из самых влиятельных и жестоких вождей херусков. После того, как Друз — отец Германика — покорил это племя и завоевал его земли, Сигифрид вместе с другими молодыми варварами был отправлен в Рим, где Август попытался сделать из них цивилизованных людей и верных союзников. Но свободолюбивые германцы, не знавшие, что такое рабство, плохо поддавались дрессировке, и усилия цезаря не увенчались успехом.

Впоследствии Сигифрид вернулся в родные края и возглавил свое племя. Именно он вместе с Херманом, которого римляне называли Арминием, пять лет назад сколотил мощный племенной союз из херусков, хаттов и хауков, который в страшной битве в Тевтобургском лесу стер с лица земли армию Квинтилия Вара.

— Мой хозяин, — продолжал Каллон, — посылает тебе свои поздравления и просит передать, что сегодня ты и твои воины можете завоевать себе славу и получить богатую добычу.

Германцы, сидевшие вокруг огня, зашевелились; некоторые из них грызли огромные бычьи кости, другие прихлебывали пиво, не выпуская, впрочем, из рук оружия.

— Твой хозяин, — медленно произнес Сигифрид, — много обещает, но пока мало делает. Я не верю римлянам. Почему он помогает нам против своих?

Этого Каллон и сам не знал. Он просто выполнял приказ Агенобарба. Вопросы патриотизма его не волновали — египтянин ценил только золотые монеты, которые регулярно оседали в его кошельке после того, как он выполнял очередное поручение Гнея Домиция.

Сам Гней Домиций, конечно, мог бы ответить на этот вопрос, но вряд ли он стал бы делиться с варваром своими мыслями. Он, в свою очередь, тоже выполнял приказ. Приказ Ливии.

Несколько дней назад курьер привез ему письмо, в котором императрица лаконично требовала принять все меры к тому, чтобы Германик и думать забыл о возвращении в Рим. Как это сделать, она оставляла на усмотрение самого Агенобарба.

И тот нашел выход — надо спровоцировать столкновение между варварами и римскими войсками, чтобы Германик понял: обстановка сложная и уезжать ему сейчас никак нельзя.

Конечно, представитель рода Домициев — не уступавшего в знатности и самому цезарскому дому — не был в восторге от того, что ему предстоит призвать диких варваров на земли Империи. Но жизнь его и репутация были в руках Ливии, и Агенобарбу не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Двенадцать лет назад молодой Домиций служил при штабе Гая Цезаря, наследника Августа. Он очень любил вино, и однажды это привело к нежелательным последствиям. Как-то Агенобарбу не с кем было выпить, и он заставил сесть за стол своего вольноотпущенника, хотя и знал, что тот испытывает отвращение к алкоголю.

Юный каппадокиец — из уважения к патрону — осилил пару кубков, но дальше пить отказался, мягко заметив, что он свободный человек, и волен сам решать, что ему делать.

Одуревший от крепкого вина и взбешенный неуступчивостью слуги, Домиций схватил кинжал и всадил его в грудь юноши. Тот умер на месте.

Когда Гай Цезарь узнал об этом, он резко заявил Агенобарбу, что более не желает видеть его рядом с собой, и приказал немедленно отправляться в Рим, где его будет ждать суд за убийство.

Кипящий от злости Домиций молча вскочил на лошадь и покинул лагерь. Бешенство сжигало его настолько, что уже при подъезде к столице, на Аппиевой дороге, он не стал сдерживать коня, увидев игравшегося на обочине ребенка. Копыта вмяли в землю семилетнего мальчика. А Домиций поскакал дальше, не останавливаясь.

Когда весть об этом поступке, достойном не римлянина, а парфянского вельможи, дошла до Августа, цезарь побледнел и пообещал отправить преступника на арену в качестве гладиатора.

Лишь заступничество Ливии и огромное богатство спасли тогда Домиция от сурового наказания. С тех пор он и чувствовал себя обязанным императрице.

Но за услугу надо платить — уже вскоре Ливия дала ему первое задание. Именно Гней Домиций вместе с Элием Сеяном и его наемниками организовали тогда засаду на армянской границе и с мечами в руках, скрыв лица под забралами высоких парфянских шлемов, набросились на Гая Цезаря и его свиту. Нанося удары, Агенобарб не только выполнял приказ своей покровительницы, но и мстил за собственную обиду. Храбрость Скрибония Либона не смогла спасти наследника — Гай был ранен и умер через несколько дней. А Домиций и Сеян удостоились похвалы Ливии, которая все сильнее опутывала их своими сетями.

И вот теперь у штабного офицера Рейнской армии Домиция Агенобарба не оставалось другого выхода — он должен был любой ценой задержать Германика, даже если для этого придется бросить к ногам Сигифрида всю провинцию.

И он не колебался — через верного Каллона Домиций связался с вождем херусков и пообещал тому богатую добычу. Глаза варвара жадно вспыхнули, и договор был заключен.

И вот теперь египтянин прибыл в лагерь германцев, чтобы показать и объяснить, как они смогут безопасно переправиться на римский берег и подвергнуть огню и разграблению несколько зажиточных галльских деревень в окрестностях Могонциака.

— Мой хозяин ручается за успех, — сказал Каллон. — Вот, посмотри.

Он развернул вытащенный из-под одежды лист пергамента.

— Это план. Вот здесь вы можете спокойно, незамеченными переплыть реку. Там нет постов — мой господин специально оставил свободное место. А отсюда, — палец египтянина скользил по карте, — вы пойдете вот так. Здесь рядом две деревни. Солдаты останутся далеко к северу, пока весть о нападении дойдет до лагеря, вы успеете сделать свое дело. Потом уйдете вот этим путем.

Сигифрид недоверчиво слушал пояснения Каллона. Его густая борода недовольно топорщилась. Вождь разбирался в картах — он научился этому во время пребывания в Риме, и понял, что хозяин Каллона выбрал хорошее место, но сомнения не покидали варвара. А если это ловушка? Если его специально заманивают, чтобы он привел своих лучших воинов под мечи легионеров?

Остальные германцы тихо переговаривались, ожидая, что скажет их вождь. Сигифрид думал. Что ж, наверное, надо рискнуть. Этот египтянин уже перетаскал ему целую кучу подарков от имени своего хозяина. Зачем ему сейчас обманывать? Видимо, у римлян, как, впрочем, и у самих германцев, личные амбиции порой перевешивают остальные чувства. Ладно, если враги готовы помочь ему истребить своих, то этим надо воспользоваться.

— Хорошо, — ответил Сигифрид. — Мы выступаем. Ты пойдешь с нами.

— Зачем? — испугался Каллон. — Хозяин приказал мне сразу же вернуться и передать твой ответ.

— Мой ответ он скоро увидит сам, — буркнул вождь. — А ты будешь нашей охранной грамотой — если это ловушка, я лично перережу тебе горло.

Каллон понял, что спорить бесполезно, и тяжело вздохнул. Что ж, остается только надеяться, что Гней Домиций Агенобарб не собирается водить германцев за нос и потом щедро заплатит верному слуге за его самоотверженность,

Сигифрид поднялся на ноги и что-то сказал на языке херусков. Темные кусты вокруг поляны зашевелились, выталкивая все новых и новых воинов — могучих бородачей с оружием в руках. Сидевшие у костра тоже встали, вытирая жирные руки о полотняные штаны и отрыгиваясь пивом. Варвары были готовы к походу.

 

Глава XVII

Нападение

Сигифрид повел с собой три тысячи бойцов — сильных, опытных, безжалостных. Они бесшумно вышли из лесу и спустились к реке, неся на плечах наполненные воздухом бычьи пузыри, чтобы на них переплыть Рейн.

И вот, началась переправа — один за другим исчезали во мраке варвары, отталкиваясь ногами от берега и потом подгребая руками. Оружие они привязали за спиной.

Каллон из вежливости предложил вождю воспользоваться его лодкой, но нимало не расстроился, когда германец лишь презрительно фыркнул в ответ и погрузился в воду, держась за свой надувной мешок. Египтянин сам забрался в свое суденышко и осторожно начал грести, стараясь не особенно задевать головы плывших рядом воинов. Так они перебрались на левый, римский берег.

Каллон, привыкший видеть дисциплинированных и прекрасно обученных военному делу легионеров, лишь поморщился, наблюдая, как бесформенная толпа германцев двинулась в указанном им направлении. Сигифрид — даже если бы захотел, не сумел бы заставить своих воинов подчиняться приказам. Германцы выбирали своих вождей лишь за личные качества — смелость, жестокость, умение сожрать целого кабана или одним духом высосать бочонок пива, но в остальном ничуть не чувствовали себя обязанными повиноваться ему; даже в бою каждый воин сам был себе командиром, сам принимал решения и в одиночку пытался выполнить общую задачу.

Вот потому-то короткие мечи и хрупкие пиллумы римлян довольно легко прокладывали себе дорогу сквозь ряды варваров, несмотря на огромное численное превосходство и звериную силу последних.

Первая деревня находилась в полумиле от реки. Жители ее спокойно спали после напряженного трудового дня, глубоко уверенные, что посты и караулы легионеров бодрствуют и всегда предупредят, если возникнет опасность. А тогда железные когорты пришельцев с юга грудью встанут, чтобы защитить их самих, их дома и семьи.

Местные жители — галлы и слегка романизированные мелкие германские племена — ненавидели дикарей из-за Рейна едва ли не сильнее, чем сами римляне. Ведь те постоянно мешали им спокойно жить, возделывать землю, пасти скот; они нападали на их дома, жгли, грабили, разоряли, убивали мужчин, насиловали женщин, а детей уводили с собой, чтобы потом в своих непролазных лесах вырастить из них таких же варваров.

Поэтому местное население было в основном лояльно настроено по отношению к римским властям и просило лишь одного — защитить их от набегов.

Германцам Сигифрида удалось незамеченными миновать линию постов и дозоров, не показался также ни один конный разъезд. Теперь уже можно было вздохнуть свободнее и немного расслабиться. В предвкушении добычи варвары мечтательно улыбались, скаля белые клыки, и ощупывали свое оружие, которое они готовились в ближайшее время пустить в ход.

Вот вдали мелькнул огонек, порыв ветра донес отголоски собачьего лая, пахнуло дымом и сеном.

Воины напряглись, Сигифрид сказал несколько слов на своем гортанном языке, а потом повернулся к Каллону, который шел рядом с ним под присмотром здоровенного бородатого мужика в кожаном нагруднике и с огромным боевым топором за спиной.

— Похоже, ты нас не обманул, — произнес вождь на ломаной латыни. — Если все будет хорошо, получишь свою долю добычи.

Каллон пренебрежительно махнул рукой: нужны ему старые горшки и вонючие шкуры. Хозяин заплатит куда больше. Конечно, деревенька была небедной, но ведь хитрые крестьяне денежки свои наверняка хранят не в комоде на виду, а закапывают где-то в огороде, да так, что их сам Цербер не сыщет.

И даже под пыткой не признаются они, где спрятали золото, добытое тяжким трудом. Тут терпение нужно, а порывистые варвары просто поотрубают им головы и побегут дальше — смотреть, где что плохо лежит.

— Спасибо, храбрый вождь, — сказал египтянин, чтобы не обижать заносчивого Сигифрида. — Но пусть добыча достанется твоим мужественным воинам. А я — маленький человек, изволит хозяин наградить меня — приму с благодарностью, нет — и так буду ему верно служить,

Сигифрид презрительно сморщился. Он не выносил униженного раболепия.

Отряд подошел уже совсем близко к деревне; теперь воины снова двигались очень осторожно, внимательно поглядывая по сторонам, чтобы не налететь ненароком на какого-нибудь пастуха или сторожа. Хотя жители и знали, что находятся под усиленной охраной римских войск, но могли и сами подстраховаться.

Сигифрид приказал остановиться, отозвал в сторону нескольких вождей рангом пониже и о чем-то посовещался с ними. Потом командиры вернулись к своим отрядам, и группы германцев стали одна за другой расходиться в стороны.

Каллон понял, что Сигифрид хочет окружить деревню сплошным кольцом своих воинов, дабы никто из жителей не смог ускользнуть и предупредить врага.

Затаившись во тьме, варвары ждали сигнала.

А в это время по ухабистой дороге, ведущей к реке, что есть духу бежал человек. Хриплое дыхание вырывалось из его рта, легкие горели от перенапряжения, ноги уже отказывались повиноваться, но человек все бежал и бежал...

Это был житель той самой деревни. Неделю назад он с изумлением обнаружил, что из его загона за околицей пропали два молодых козленка. Через день исчез еще один.

Подозрения обратились на соседа — давно ходили слухи, что тот нечист на руку, но поймать его с поличным никогда не удавалось. И обиженный собственник решил разоблачить негодяя, задержать того на месте преступления, возместить свои убытки и навсегда опозорить вора перед односельчанами.

Сегодня он нес свое второе ночное дежурство. Сосед, правда, не появился, зато вдруг из темноты, словно призраки, начали вырастать одна за другой могучие фигуры людей с оружием в руках.

Ужас охватил крестьянина. Он сразу понял, кто это такие и зачем пришли сюда.

Поначалу он хотел побежать в деревню и поднять тревогу, но тут же сообразил, что это ничего не даст. Возможно, кто-то и успеет скрыться в лесу или спрятать добро, но все равно селение будет разграблено и сожжено, а трупы многих жителей устелют пыльные улочки. Ведь конечно же, они не смогут оказать достойного сопротивления безжалостным варварам, у которых в крови была война и разбой.

Оставался только один выход — бежать к римлянам. Крестьянин вспомнил, как недавно староста успокаивал их, вернувшись из римского лагеря. Он говорил: солдаты будут день и ночь охранять нас, вдоль реки расставлены многочисленные посты — завидев разбойников, они сразу сообщат своим, и незваных гостей из-за Рейна будет ждать сердечный прием.

Что ж, теперь оставалось только на деле проверить боевую готовность римлян. Хотя, конечно, если они прохлопали такой большой отряд и позволили ему беспрепятственно подойти к самой деревне, то и на них надежды мало. Однако выбора не оставалось, и стоило попытаться — лишь это мог предпринять парализованный ужасом крестьянин.

В деревне у него осталась семья — жена, отец и двое детей. И мысль о них заставляла его сейчас мчаться вперед, из последних сил двигая ногами и судорожно глотая сырой тяжелый воздух.

* * *

Наконец кольцо германцев сомкнулось вокруг деревни, о чем Сигифриду сразу же сообщили.

— Хорошо, — глухо сказал вождь. — Начинаем. У нас все-таки не так много времени.

— А я, храбрейший? — спросил Каллон. — Теперь мне можно уйти к своему господину?

— Нет, — отрубил Сигифрид. — Ты останешься со мной. Мы отпустим тебя, когда уже вернемся к реке.

— Это невозможно! — испугался египтянин. — А если меня потом узнает кто-то из жителей деревни? Это погубит моего достойного хозяина, не говоря уж о моей жалкой жизни...

— Действительно, жалкой, — фыркнул Сигифрид. — Да и хозяин у тебя очень достойный.

Вождь ненавидел предателей, хотя — как все варвары — весьма почитал в человеке умение обманывать врагов.

— Ладно, — сказал он, подумав. — Подождешь здесь.

Он сказал что-то на своем языке, и двое воинов уселись на траву рядом с Каллоном. Судя по их лицам, им не очень-то по душе пришлось полученное задание, но они знали, что без добычи не останутся — другие справедливо поделят с ними награбленное. Таков был закон германцев.

Сигифрид подождал еще немного, а потом приставил ко рту свои огромные ладони, напрягся и резким вибрирующим звуком выбросил воздух из легких. Этот звук — словно крик какой-то сказочной птицы — далеко разнесся вокруг, и тут же ответил ему дикий яростный вой — германцы бросились на беззащитную деревню.

* * *

В двух стадиях от реки крестьянин наткнулся на конный разъезд. Это были его соплеменники-галлы, и объясниться с ними труда не составляло. Правда, слова с трудом давались обессилевшему мужчине, но командир отряда сразу понял, в чем дело.

Крестьянина втащили на седло, и всадники, пригнувшись к шеям лошадей, понеслись по направлению к лагерю.

Завидев первый же пост, они сообщили, что случилось, и поскакали дальше. Оглянувшись, крестьянин с облегчением увидел, как за их спинами вдруг вспыхнул сигнальный огонь, дальше по берегу почти сразу загорелся второй, потом еще и еще. Через несколько минут известие таким образом дойдет до Могонциака, и там поднимется тревога.

Сульпиций Руф как раз собирался в очередной раз бросить кости, когда полог палатки отлетел в сторону и внутрь буквально ворвался центурион Оленний.

— Командир, — крикнул он, выбрасывая руку в уставном приветствии. — Варвары перешли Рейн и напали на деревню в четырех милях отсюда.

Руф выругался, отшвырнул стаканчик с костями и вскочил на нога. Агенобарб и Вителлий тоже.

— Общая тревога! — скомандовал легат, цепляя к поясу меч. — Публий, Марк, — повернулся он к трибунам. — Берите свои когорты и быстро туда. Нельзя позволить им уйти.

Вителлий нахлобучил на голову шлем.

— Вот это подарок, — пробормотал он с горечью. — Германик очень обрадуется.

Сульпиций Руф взглянул на него.

— Достойный Вителлий, — сказал он, — не захочешь ли ты принять командование в лагере, пока я разберусь с варварами? Ты среди нас старший по должности.

— Хорошо, — согласился толстяк. — Я сообщу в город и попрошу прислать еще солдат. В случае чего — приду вам на помощь.

Будучи человеком веселым и добродушным, он не очень-то рвался в бой, хотя никто не посмел бы назвать Публия Вителлия трусом — в нужный момент на него всегда можно было положиться.

— Спасибо, — ответил Руф. — А ты, Гней, можешь повести союзников? Думаю, дополнительные силы нам не помешают.

Агенобарб кивнул, надевая шлем.

— Конечно. Я возьму когорту галлов. Батавы пусть остаются в лагере — они хорошие воины, но уж слишком неповоротливые. Да и варвары не такой уж грозный противник, чтобы вести против них все наши войска.

— Да, ты прав, — ответил Руф. — Ну, за дело.

Он вышел из палатки и двинулся туда, где две римские когорты уже выстраивались в походную колонну.

Домиций направился к месту дислокации галльских пехотинцев, которые, услышав сигнал тревоги, уже выбежали из палаток и толпились вокруг них.

К Агенобарбу подошел командир галлов — Риновист, высокий белокурый мужчина с голубыми глазами, и остановился, ожидая приказа.

— Так, — распорядился Агенобарб, — сейчас выходим. Варвары напали на деревню в четырех милях отсюда. Возьми свою первую когорту и прикажи пошевеливаться.

Риновист кивнул и стал отдавать приказы на своем певучем языке. Галлы, быстро разбирая щиты и копья, начали строиться в колонну.

Спустя несколько минут римляне и их союзники уже продвигались на север в темпе марш-броска — шесть миль в час.

* * *

Воины Сигифрида сразу подожгли несколько домов, чтобы стало светлее и никто не смог спрятаться от них. Безудержными волнами растекались они по узким кривым улочкам деревни, разрывая воздух диким торжествующим ревом.

Разбуженные среди ночи жители, завидев страшных гостей, в панике метались по своим дворам, тщетно пытаясь где-то укрыться. Визжали от ужаса женщины, плакали дети, ревел скот; а мужчины — понимая, что все равно обречены — хватались, все-таки, за оружие, которым, впрочем, владели довольно неважно — это были мирные люди, привыкшие уже к римскому порядку и цивилизации.

Кровавые языки пламени лизали крыши домов, пахло дымом и смертью. Бледно-желтая луна с ужасом взирала с высоты на страшную картину, то и дело словно вуалью закрываясь туманом облаков.

Каллон сидел под деревом на окраине леса, бросал хмурые взгляды на стороживших его воинов и думал, как бы ему поскорее унести отсюда ноги. Он чуял опасность.

И он не ошибался. Вдруг где-то рядом застучали копыта, и на дороге появился отряд всадников. Египтянин, проявив кошачью реакцию, упал на землю, прячась в густой траве, а его стражи, перетрусив, видимо, моментально исчезли в лесу.

Отряд скакал прямо в деревню.

Когда крестьянин предупредил римлян о нападении германцев и повсюду начали загораться сигнальные костры, командир одного из главных постов центурион Авл Стоний сразу оценил ситуацию. Основные силы подтянутся от Могонциака не ранее, чем через час. Богам известно, что может случиться к тому времени. Не исключено, что варвары ограничатся одной деревней и успеют уйти за реку. А этого допустить нельзя.

Стоний приказал своим вестовым немедленно собрать к нему ближайшие конные разъезды и людей с других постов. Вскоре он располагал уже сотней всадников-галлов и центурией легионеров. По его приказу каждый конник взял к себе на седло одного пехотинца и отряд поскакал к деревне.

Центурион, конечно, понимал, что сил у него маловато, но надеялся, по крайней мере, задержать разбойников, преградить им дорогу и отрезать пут отхода. А там, глядишь, подоспеют когорты из лагеря и в порошок сотрут обнаглевших бандитов.

Вот этот отряд и увидел Каллон. Египтянин понял, что дело повернулось не совсем так, как рассчитывал его хозяин — слишком рано появились римляне. Что ж, теперь уже ничего не изменишь. Надо уносить ноги. Каллон мысленно поручил Сигафрида заботе его германских богов, а сам бросился бежать по дороге, готовый в любой момент нырнуть в кусты, если вдруг покажется еще кто-то.

Варвары, опьяненные кровью и добычей, не заметили подхода врагов. На окраине деревни Авл Стоний приказал всем спешиться. Галлы, укрывшись за своими лошадьми, начали стягивать с плечей большие тугие луки, а римляне мгновенно выстроились в боевую колонну.

Первый удар легионеров был страшен — словно грозный носорог, отгородившись щитами и ощетинившись остриями пиллумов, центурия врезались в беспорядочную толпу германцев.

Те поначалу ничего не поняли — слишком стремительным было нападение. А потом взвыли от ярости и страха и бросились врассыпную. Напрасно надрывал глотку подоспевший Сигифрид, крича, что врагов лишь горстка, что сейчас они сомнут их, напрасно взывал он к мужеству своих воинов, напрасно заклинал великим богом Манном — германцы побежали, устилая улицы деревни своими трупами.

Центурия Авла Стония перла и перла вперед, а над головами легионеров протяжно пели галльские стрелы, насмерть разя обезумевших грабителей.

Жители деревни, воспрянув духом от неожиданно появившейся помощи, тоже взялись за оружие, и не один варвар свалился на землю от неожиданно обрушившегося на голову топора или острых вил, вонзившихся вдруг в спину.

И все же положение римлян и их союзников было крайне опасным. Германцы, опомнившись от первого испуга, увидели, что врагов действительно очень мало; эффект внезапности сыграл свою роль, но теперь решающее значение перешло к другим факторам. К тому же, сообразив, что пути к отступлению отрезаны, германцы — как всякий загнанный зверь — готовы были теперь сражаться до последнего.

И вот уже воющая толпа окружила центурию римлян, тыча в нее своими длинными фрамеями, швыряя горящие факелы, и тяжелыми мечами снося с древок острия пиллумов. А галлы теперь уже не могли помочь — все смешались в кучу, и невозможно было различить, где свой, где чужой. Тем более, что и на них устремились несколько сот германских воинов, и следовало подумать об обороне.

Узкие кривые улочки деревни очень мешали правильному выполнению маневров, и римлянам ничего не оставалось, как только стать спиной к спине и отражать все новые и новые удары, молясь Марсу, чтобы скорее подошла помощь.

* * *

А две когорты под командой легата Сулъпиция Руфа были уже совсем рядом. Вестовые сообщили ему, что центурий Стоний повел своих людей, чтобы задержать варваров, и Руф, понимая, что те попадут в хорошую переделку, резкими словами подгонял солдат, заставляя двигаться на пределе сил.

Когда на горизонте показалось зарево, которое отбрасывали горящие дома, Руф подозвал к себе двух трибунов и приказал обойти селение с двух сторон и потом атаковать. Сам он — с тремя центуриями — собирался ворваться в поселок с ходу, чтобы помочь людям Авла Стония.

«А вскоре подойдет Домиций, — подумал легат. — И вот тут-то мы им покажем».

Но Домиций не спешил подходить. Он повел свой отряд какой-то окольной дорогой, объяснив Риновисту, что хочет лишить варваров возможности уйти с добычей и собирается перекрыть вероятный путь отступления. Галл только пожал плечами. Начальству виднее, хотя, конечно, довольно странный получится маневр...

Агенобарба беспокоила судьба Каллона. Собственно, на Каллона ему было наплевать, но если тот попадет в руки римлян, то тогда они оба пропали. Германик не пощадит изменника — отдаст его под трибунал, и тогда уж ни богатство, ни знатность рода не помогут. А Ливия далеко, и просто не успеет вмешаться. Довольно скверное положение. Но — надо выкручиваться.

Галльские тяжеловооруженные пехотинцы послушно маршировали дорогой, которой повел их Гней Домиций.

Когда две когорты римлян — словно две железные черепахи — вошли в деревню, сметая всех на своем пути, солдаты Авла Стония, которых оставалось уже совсем немного и которые из последних сил сдерживали яростный напор варваров — издали торжествующий крик, заставивший германцев сжаться от ужаса.

Заметив, что враги окружают их, воины Сигифрида, как зайцы, заметались из стороны в сторону, думая теперь даже не о добыче, а только как бы унести ноги. Они бросились было в пространство между двумя колоннами легионеров, но тут их лоб в лоб встретили центурии под командой Сульпиция Руфа. И началось побоище.

Взлетали мечи, разили копья, с хриплыми выдохами валились на землю все новые тела варваров, римляне работали спокойно, слаженно, методично, как на учениях. А галлы, которых германцы — заметив опасность — сразу оставили в покое, вновь взялись за свои луки. И уже не торопясь, тщательно выбирали цель и выпускали стрелу за стрелой в беснующуюся, орущую, воющую, обезумевшую толпу варваров.

Сигифрид понял, что это конец. Все, что он мог сделать — это увести остатки своих людей обратно за Рейн. О каком-то достойном сопротивлении римлянам не могло быть и речи. Вождь хриплым, срывающимся голосом прокричал приказ об отходе, мечом указав в то место, где следовало прорвать окружение. С отчаянием обреченных германцы ударили на шеренги, которыми командовал трибун Марк Гортензий, грудью расталкивая пиллумы и лицами встречая лезвия мечей.

Сульпиций Руф видел, что победа близка. Беспокоило его только одно: куда подевался Домиций Агенобарб? Неужели он заблудился в темноте или, того хуже, наткнулся на еще какую-нибудь банду германцев?

А может, он уже здесь и просто перекрыл дороги вокруг деревни, чтобы никто из разбойников не ушел? Хорошо, если так. Но особенно размышлять Руфу было некогда — бой продолжался.

* * *

А Домиций Агенобарб все вел и вел своих людей какой-то заброшенной дорогой. Он знал, что всегда сможет оправдаться — мол, галлы, сволочи, сбили его с толку и потащили куда-то вбок. Откуда ему знать, где эта проклятая деревня? Он же здесь совсем недавно и еще не успел изучить местность.

Пехотинцы размеренно маршировали, постукивая сандалиями. К Домицию, который сидел на крепкой гнедой лошади, подъехал Риновист.

— Командир, — сказал он хмуро, — куда мы идем? Я же знаю здешние места. Эта дорога выведет нас совсем не туда...

— А ты знаешь, что такое воинская дисциплина? — с вызовом спросил Домиций. — Или еще не забыл свои варварские привычки? Приказы командира не обсуждаются — такой закон в римской армии. И если ты служишь Империи, будь добр соблюдать его.

По молодому лицу Риновиста промелькнула тень.

— Да, я служу Империи, — ответил он. — Я служу ей потому, что она обещала защищать мою семью и моих соплеменников. Но сейчас вот вижу, что ты почему-то не спешишь прийти на помощь своим, которые бьются с германцами.

— Что? — взорвался Агенобарб. — Ты смеешь в чем-то подозревать меня, патриция, сына консула?

— Да, ты римский патриций, — медленно сказал Риновист, — а я простой галльский солдат. Но долг-то у нас один, а вот выполняем мы его по-разному.

— Что ты хочешь этим сказать? — напрягся Домиций. — Уж не думаешь ли ты...

— Я ничего не думаю, — ответил галл. — Я вижу. Ты намеренно опаздываешь к месту сражения, где нужна наша помощь. Сейчас я обязан подчиняться твоим приказам, но будь уверен — я обязательно доложу об этом достойному Германику, когда он вернется.

Агенобарб почувствовал, как его сердце сжимается от страха. Если Германик узнает о его действиях, боги да помогут Гнею Домицию. Надо срочно что-то предпринять.

— Ха, — натянуто усмехнулся он. — Хвалю твою бдительность. Но только сейчас ты перестарался. Я ведь тоже выполняю приказ, а приказ Публия Вителлия — заместителя Германика — звучал так: мы должны выйти на дальние рубежи и преградить дорогу варварам, которых Руф обязательно разобьет и которые потом побегут прямо на нас,

— Не побегут, — упрямо сказал Риновист. — Они еще не сошли с ума. Отступать вглубь Галлии, где крестьяне потом перебьют их по одному как мух? Нет, ты выбрал неправильную дорогу, Гней Домиций.

Агенобарб понял, что обмануть галла ему не удастся. А это означало катастрофу.

— Ладно, — произнес он после недолгого размышления. — Делать нечего. Я получил секретный приказ, и обязан был хранить его в тайне. Но раз уж ты готов обвинить меня в предательстве и взбунтовать твоих людей, придется открыться тебе. Только давай отъедем в сторону — больше никто не должен нас слышать.

После секундного колебания честный Риновист кивнул.

— Хорошо. Но только предупреждаю — не надо рассказывать мне сказки. Если я не буду удовлетворен твоим объяснением, то немедленно сам поведу отряд к деревне, а на тебя подам рапорт. Сначала Вителлию, а потом Германику.

— Отличный ты солдат, — одними губами улыбнулся Домиций, примирительно похлопывая галла по плечу. — Приятно с тобой служить. Да ведь только устав не всегда заменяет здравый смысл.

Риновист пожал плечами и направил коня в сторону от дороги, в заросли кустов. А пехотинцы продолжали стучать сандалиями, двигаясь дальше.

«Ты действительно отличный солдат, — ухмыльнулся про себя Домиций. — Да только — как и всякий отличный солдат — слишком глуп. И будь я проклят, если этим не воспользуюсь».

Он дернул поводья своей лошади и последовал за галлом. Они отъехали футов на двадцать и остановились.

— Я слушаю, — мягко сказал Риновист. — Давай поторопимся, мне придется еще догонять колонну.

Домиций огляделся по сторонам. Тихо. Лишь изредка долетал слабый шум и лязг, оттуда, где по дороге продвигалась галльская когорта.

— Так вот, — сказал он, понизив голос, — у меня действительно есть секретный приказ. Но отдал его не Вителлий.

— А кто? — удивился Риновист.

— Неважно, — буркнул Агенобарб, кладя руку на левый бок и нащупывая рукоятку стилета. — Важно, что я его получил и должен выполнить. А ты мне мешаешь, — добавил он почти с сожалением.

— Я все еще не понимаю тебя, — нахмурился тот. — Давай поторопимся, — повторил он.

— Ладно, — согласился Домиций.

Он резко наклонился в седле и точным коротким ударом всадил острое, как бритва, лезвие Риновисту в бок. Тот вздрогнул, захрипел и медленно сполз на землю, цепляясь за гриву коня.

— Вот так, — тихо сказал Домиций. — Чувство долга — это хорошая штука, но только нужно знать, когда с ним вылезать, а когда и воздержаться.

Затем он накинул поводья коня галла на ветку, привязал их и поскакал обратно, туда, где колонна солдат продолжала свой неторопливый марш.

* * *

Варвары были разбиты, раздавлены, расплющены — римляне прошлись по ним железным катком своих когорт и теперь устало прятали в ножны зазубренные мечи, оглядывая залитые кровью и заваленные трупами улицы деревни.

Но Сигифриду с двумя сотнями воинов удалось все-таки уйти — они отчаянным ударом прорвали цепь окружения и со всех ног бросились в лес, спеша укрыться от погони, а длинные галльские стрелы летели им вслед, сшибая на землю то одного, то другого.

Их особенно не преследовали — Руф понадеялся на прибрежные посты, для которых деморализованная банда варваров не могла стать серьезным противником.

Римляне подсчитывали потери — и свои и чужие, слушая причитания крестьянок и гневные выкрики уцелевших мужчин из деревни. Нападение было отбито, но обстановка на границе — как оказалось — продолжает оставаться напряженной. А значит — Германик никак не сможет поехать в Рим. Ведь там верные Ливии сенаторы и крикуны — народные трибуны тут же обвинили бы его в том, что он бросил армию и вверенную ему провинцию в критический момент. Август наверняка не похвалил бы подобный поступок.

"Но где же все-таки Агенобарб? — думал Сульпиций Руф, взбираясь на коня, чтобы увести своих солдат обратно в лагерь. — Хорошо, что мы сами справились, а если бы возникли сложности? Придется написать на него рапорт. "

* * *

А Гней Домиций Агенобарб все вел и вел галльскую пехоту, одним богам известно куда.

— Командир, — подъехал к нему один из сотников, — прости, ты не видел Риновиста? Мы нигде не можем найти его. Мне сказали, что он был вместе с тобой.

— Был, — невозмутимо кивнул Домиций. — А потом захотел проверить, как там арьергард, и задержался на обочине. Больше я его не видел.

Сотник нахмурился, дернул поводья и поскакал назад, разыскивая своего начальника.

* * *

Когда римские когорты уже маршировали обратно в лагерь, распевая триумфальные песни, когда жители деревни уже стащили в кучу трупы убитых варварами односельчан и тоскливо оплакивали их гибель, когда галлы Агенобарба уже устали топать по корявой дороге и все громче начинали выражать свое недоумение, когда посты на Рейне всматривались во мрак, сжимая в руках оружие и ожидая появления остатков разбитых варваров, а Сигифрид с уцелевшими воинами, словно раненный вепрь, метался по лесу в поисках спасения, из тени деревьев на узкую тропку выполз человек.

Он истекал кровью, глаза застилал туман, дыхание с хрипом рвалось из груди.

Риновист выжил после предательского удара Домиция, но чувствовал, что минуты его сочтены. Все, чего он хотел сейчас — это сообщить кому-нибудь об измене римского патриция. А потом можно уже и умереть.

Но кого можно встретить сейчас, на пустынной лесной дороге посреди ночи?

Однако ему, кажется, повезло. Послышались тихие торопливые шаги, и перед глазами галла появилась человеческая фигура. Мужчина явно куда-то спешил, но, увидев чуть шевелившееся тело, резко остановился, словно наскочив на стену.

— Хвала богам, — хрипло произнес Риновист. — Кто ты, неизвестный путник?

— А ты кто? — осторожно спросил человек по-латински.

Это успокоило галла. Значит — свой.

— Ты римлянин? — спросил он.

— Почти, — ответил мужчина. — Ты что, ранен?

— Да. Подойди ближе. Я хочу сказать тебе нечто очень важное и срочное...

Мужчина опасливо приблизился, потом заметил, что его собеседник тяжело ранен и совсем успокоился.

— Говори, — сказал он. — Я помогу тебе, если сумею.

— Сумеешь, — прохрипел галл. — Ты идешь в лагерь римлян?

— Да.

— Хорошо. Скажи там кому-нибудь, Вителлию или Руфу, что ты встретил в лесу раненного Риновиста, командира галльской когорты. Скажи, что меня предательски ударил ножом патриций и сын консула Гней Домиций Агенобарб, — злобно простонал Риновист. — Он сделал это потому, что я раскрыл его измену. Домиций повел наш отряд окольной дорогой, чтобы не успеть к месту сражения с германцами. Скажи еще...

— Подожди, — поднял руку человек. — Так ты обвиняешь в измене самого Гнея Домиция?

— Да, — слабо кивнул Риновист. — И я бы смог это доказать, но боюсь, что не успею. И Домиций на это рассчитывал. Однако он ошибся — я встретил тебя, и теперь преступник будет наказан, а я умру спокойно.

Неизвестный мужчина тяжело вздохнул.

— Гней Домиций действительно ошибся, — грустно сказал он. — Надо было добить тебя сразу.

Риновист вздрогнул и потянул ослабевшую руку к мечу на поясе, но мужчина оказался проворнее, и быстро выхватил оружие галла из ножен.

— Тебе не повезло, парень, — сказал он с сожалением. — Лучше бы ты встретил кого-нибудь другого. Так уж получается, что я служу Агенобарбу и его шея сейчас составляет с моей одно целое. Так что, извини.

Он резко поднялся и сильным ударом всадил меч галла ему в горло. Риновист дернулся и затих.

А Каллон — это, конечно, был он — бросил окровавленное оружие на траву, огляделся по сторонам и поспешил дальше, гадая, что ждет его впереди — щедрая награда или жесткая веревка.

 

Глава XVIII

Сделка

«Золотая стрела» входила в гавань Остии. К счастью, дул спокойный восточный ветер, ибо при западном случалось так, что суда вынуждены были целыми днями болтаться на рейде, ожидая, пока предоставится возможность безопасно пришвартоваться.

Остийский порт был одним из двух крупнейших и важнейших портов Италии, наряду с Путеолами под Неаполем. Расположенный в устье Тибра, он служил как бы морскими воротами Рима, той кровеносной артерией, по которой в сердце страны поступали необходимые продукты и товары. Именно здесь разгружались александрийские галеры, перевозившие египетское зерно, которым кормилась вся Италия.

Однако планировка столь жизненно важного порта явно была неудачной — малейшие погодные изменения делали практически невозможной и очень опасной погрузку и разгрузку судов. А это могло в любой момент на неопределенный срок парализовать доставку зерна и вызвать непредсказуемые политические и экономические последствия,

Понимая это, Гай Юлий Цезарь в свое время поручил разработать проект переустройства порта, но кинжалы заговорщиков помешали ему довести начатое дело до конца. Проект, подготовленный лучшими инженерами, на долгие годы попал в архив.

Август тоже подумывал над этим вопросом, но, сделавшись с возрастом крайне бережливым, посчитал, что расходы на такое колоссальное сооружение, как новый порт, превысят пользу от него. И вот, по-прежнему плясали на волнах торговые суда и степенно колыхались на трех своих якорях крутобокие галеры, лишенные возможности войти в неудобную гавань, стоило лишь подуть даже легкому западному ветерку.

Но «Золотой стреле» повезло — погода была благоприятной, и корабль шкипера Никомеда без помех приблизился к причалу. Матросы взялись на свою обычную работу по швартовке судна. Никомед покрикивал на них с мостика, мечтая, чтобы проклятый трибун наконец-то убрался с палубы и перестал раздражать его своим надменным и суровым видом.

Сабин и сам был безумно рад, что скоро опять ступит на твердую землю, а подпрыгивающая и вертящаяся на волнах скорлупка Никомеда будет ему теперь лишь сниться в кошмарных снах.

— Идем, Корникс, — сказал трибун, приближаясь к трапу. — Слава богам, мы добрались до места и теперь можем пересесть на лошадей, как то и пристало порядочным людям.

Галл, явно невыспавшийся и хмурый, собрал их пожитки и двинулся за хозяином.

От Остии до Рима было восемнадцать миль хорошей мощеной дороги, и можно было рассчитывать часа через три уже быть в столице. Что ж, чем быстрее, тем лучше.

Солнце, ярко полыхавшее на голубом небе, показывало, что до полудня еще довольно много времени. Сабин приказал шкиперу и ночью не прерывать плавания, на что грек поначалу ответил решительным отказом, ссылаясь на слова авгура и морские традиции, но стоило трибуну разок рявкнуть на него, как перепугавшийся уроженец Халкедона потерял интерес к дискуссии и скрепя сердце подчинился.

Поэтому они и прибыли так рано, что позволяло теперь Сабину доехать до Рима и передать письмо еще в этот же самый день. А потом надо было немного отдохнуть и выезжать с докладом навстречу сенатору Фабию Максиму.

Сабин вздохнул. Что ж, жизнь, конечно, нелегкая, но у будущего префекта претория другой и быть не может. Надо завоевывать доверие и уважение.

Они спустились по трапу и двинулись вдоль пристани, Никомед, отдав несколько последних распоряжений команде, тоже сошел на берег, чтобы, как полагал Сабин, напиться в доску в ближайшем кабаке.

Трибун огляделся. Он увидел справа уходящую в небо башню остийского маяка; ближе к городу, на холме, высился монументальный храм Нептуна, отливающий белоснежным мрамором в лучах солнца. Слева на рейде стояли несколько военных трирем — в Остии была летняя база части Мизенской эскадры, которой некогда командовал легендарный адмирал Марк Випсаний Агриппа.

Порт жил своей обычной беспокойной жизнью. Слышались крики, шум, смех и ругань; щелкали бичи погонщиков, ревели ослы, глухо стучали по деревянному настилу пятки бесчисленных рабов, переносивших разнообразные грузы.

Тут же увивались толпы мелких уличных торговцев, нищих, проституток, наемных рабочих. Купцы более солидные заключали свои сделки в здании Морской биржи, стоявшем неподалеку.

Пристань полукругом опоясывали киоски и столики представителей различных торговых фирм со всех концов Империи. Тут люди, которым нужно было куда-то плыть, могли зарезервировать себе место на борту корабля, идущего в Массилию или Афины, Антиохию или Карфаген.

Важные жрецы степенно подметали пристань своими длинными одеждами, ожидая, когда кому-нибудь понадобится принести жертву бессмертным богам или погадать по внутренностям животных или по полету птиц, удачным ли окажется плавание. Суеверные римляне изрядно побаивались таинственной морской стихии, и охотно прибегали к услугам прорицателей. Этим же зарабатывали на хлеб и бродячие астрологи, которых очень много развелось в последнее время; были они, по большей части, абсолютно некомпетентными жуликами, но мода на халдейскую магию не давала им умереть с голоду.

Деловитые таможенники продвигались от корабля к кораблю, выполняя свои обязанности; тут же проверяли прибывшие или увозимые грузы чиновники из канцелярии квестора.

Крупные суда не уходили дальше Остии — заиленное и регулярно засыпаемое песком устье Тибра не давало им возможности подняться вверх по течению до римского Эмпориума. Лишь небольшие лодки могли одолеть этот путь. В основном корабли разгружались прямо здесь, а товар дальше доставлялся в столицу по суше или на плоскодонных баржах.

Лишь много лет спустя последующие цезари все-таки реконструируют порт и сделают его действительно удобным и безопасным.

Сабин шел по пристани, поглядывая на стоявшие у причалов корабли; Корникс двигался за ним, таща мешки и то и дело на кого-нибудь натыкаясь. Никомед семенил немного поодаль, его хитрые глазки шныряли по сторонам.

Внезапно лицо трибуна напряглось, а взгляд потяжелел. Он резко остановился, глядя в одном направлении. Удивленный Корникс сначала по инерции ткнулся в спину хозяину, а потом задрал голову, пытаясь понять, что же так взволновало Сабина. Никомед не проявил никакого интереса, но поскольку внезапно остановившиеся трибун и его слуга загородили дорогу, вынужден был терпеливо ждать, когда те продолжат свой путь и позволят ему наконец добраться до вожделенного кувшина с вином.

Корникс заметил, как руки Сабина сжались в кулаки.

— Что такое, господин? — с тревогой спросил галл. — Ты что, Горгону увидел?

Сабин чуть шевельнул губами, но ничего не сказал. Тут наконец Корникс разглядел, что же привлекло внимание трибуна. Он не отрываясь смотрел на высокого мужчину лет тридцати пяти, который стоял в полутора десятках футов от них, окруженный еще несколькими людьми.

Тот человек тоже не отрываясь смотрел куда-то в сторону причала, а остальные — судя по одежде, слуги — видимо ждали его приказа.

Вдруг мужчина повернул голову, и Сабин с Корниксом увидели его лицо — резкое, жестокое, длинный нос нависал над узкими губами, а лоб пересекал изящный белый шрам.

— Помнишь его? — спросил шепотом Сабин, не оборачиваясь.

— Нет, господин, — ответил Корникс. — Кто это?

— Гостиница Квинта Аррунция под Таврином. Это он напал на Кассия Херею. Вспоминаешь? Доверенный человек Ливии.

Как ни тихо говорил трибун, но навостривший уши Никомед, о существовании которого и Сабин, и галл давно забыли, различил эти слова в несмолкавшем ни на секунду шуме порта.

"Человек Ливии, — мысленно повторил он. — Отлично. Вот кто мне нужен. "

И он резко свернул вбок, проталкиваясь сквозь густую толпу, чтобы поскорее оказаться подальше от сурового римлянина, но так, чтобы не потерять из виду человека со шрамом.

Вдруг тот что-то сказал стоявшему рядом с ним бородатому мужчине, похожему на бывшего гладиатора с мощными мускулистыми руками, выпуклой грудью и испитым лицом. Бородатый кивнул и поспешил куда-то, уводя с собой остальных, а человек со шрамом медленно двинулся к причалу, по-прежнему не сводя глаз с кого-то или чего-то.

Сабин кивнул Корниксу и последовал за ним. Ему стало интересно, что же делает тут наемник Ливии, которому удалось похитить письмо Германика к Августу. Ведь по логике, сразу же после своих «подвигов» он должен был поспешить в Рим с докладом, а вот нет же — ошивается здесь, в порту Остии. Или повелительница дала ему уже новое задание? Любопытно, какое?

Вскоре Сабин увидел, что привлекало внимание человека со шрамом. Он пристально следил за одним из кораблей, стоявших у пирса и за людьми, которые находились рядом.

Трибун оглядел этих людей. Почтенная римская матрона лет семидесяти и юная красивая девушка с блестящими глазами; обе в дорожной одежде и, судя по всему, готовы подняться на борт судна. Рядом с девушкой стоял и что-то оживленно говорил ей молодой парень с открытым и честным лицом, одетый в тогу с узкой пурпурной полосой. Этот, видимо, сам ехать никуда не собирался, а лишь провожал женщин. Чуть поодаль, не вмешиваясь в разговор господ, стояли две молодые рабыни-служанки, какой-то толстый смуглый тип с полотняной сумкой на плече и пятеро крепких рослых мужчин с мечами у пояса. Их осанка сразу подсказала Сабину, что это профессиональные бойцы или гладиаторы, или бывшие солдаты. Видимо, женщины нуждались в усиленной охране.

Но почему человек со шрамом так интересуется ими? Это ведь неспроста...

Трибун перевел взгляд на судно — крепкую, еще не старую бирему с двумя рядами весел. По палубе сновали матросы, готовясь к отплытию. На мостике низкого роста широкоплечий мужчина, видимо капитан, улаживал последние формальности с каким-то чиновником из канцелярии портового квестора. «Сфинкс» — белыми буквами было выведено на обоих бортах название корабля.

— Господин, — сказал вдруг Корникс. — А где же тот парень? Только что ведь был здесь.

Сабин с проклятиями повернулся. Так и есть — человек со шрамом исчез, стоило лишь на миг упустить его из виду.

Хотя, собственно, что ему за дело до этого мерзавца? Конечно, неплохо было бы при случае припомнить тому о вероломном нападении на Кассия Херею и об убийстве ни в чем не повинного солдата, и — если боги пожелают — когда-нибудь они встретятся. Но сейчас у Сабина было свое задание, которое он обязан выполнить.

Что же касается человека со шрамом... У трибуна не было сомнений, что тот затевает очередную подлость, и он интуитивно чувствовал, что это может каким-то образом нарушить их планы. А значит — стать между ним и жезлом префекта преторианцев. Нет, нельзя просто забыть о встрече в порту и ехать дальше как ни в чем не бывало. Но что же придумать?

После минутного размышления Сабин повернулся к Корниксу.

— Что тебе снилось ночью? — спросил он внезапно. — Были какие-нибудь дурные предчувствия?

— Ох, — вздохнул галл с несчастным видом, — да ведь на этой трижды проклятой палубе вообще невозможно уснуть. А что до предчувствий, то они не покидают меня с той самой минуты...

— Ладно, — перебил его трибун, поднимая руку. — Могу сказать, что они тебя не обманули.

Корникс схватился за голову.

— Мы опять куда-то поплывем? — спросил он дрожащим голосом.

— Нет, — ответил Сабин. — Я еду дальше в Рим.

— А я?

— А ты едешь обратно.

— Почему, господин? — завопил обиженный галл. — Чем я тебе не услужил? Я устал, как собака...

— Ничего, потом отдохнешь, — уже мягче сказал Сабин и похлопал слугу по плечу. — Сдается мне, скоро у тебя будет собственный домик где-нибудь под Террациной и все, что к нему полагается.

Корникс открыл рот.

— Я не шучу, — серьезно сказал Сабин. — Похоже, мы с тобой славно поработали, и нас ждет неплохая награда. Но сейчас нужно сделать еще одно.

Трибун помолчал, задумчиво глядя в море, на изумрудную воду и белые гребни волн.

— Ты поедешь навстречу цезарю, — продолжал он затем. — Его караван уже должен был выйти из Пьомбино. В свите найдешь сенатора Фабия Максима, того человека, который плавал с нами на остров Планацию, помнишь?

— Да, господин, — кивнул Корникс.

— Возможно, он уже отправился в путь сам, тогда ты должен встретить его по дороге. Короче, делай, что хочешь, но найди сенатора до того, как он доберется до Остии. Скажешь ему, что мы встретили тут человека, который похитил письмо Германика. Скажешь, что этот негодяй, видимо, снова что-то замышляет. Скажешь, что он проявлял повышенный интерес к кораблю под названием «Сфинкс», на который собирались сесть две женщины. Может, Фабий Максим знает, в чем тут дело. Короче, он сам решит, как поступить.

Потом ты попросишь позволения остаться с его людьми и вы вместе двинетесь к Риму. А где-то там я вас перехвачу — так мы договаривались с сенатором. Помни, Корникс — это очень важно. От того, как ты выполнишь это поручение, зависит твое будущее. Да и мое, и еще кое-чье, наверняка, тоже. Так что, уж постарайся.

Галл вздохнул и почесал спину.

— Хорошо, господин, — ответил он без всякого энтузиазма. — Хотя, если так подумать...

— Вот и подумаешь по дороге, — перебил его трибун. — Идем поищем лошадей, передохнем немного и в путь.

* * *

Да, Сабин не ошибся — на пристани в Остии действительно был Элий Сеян.

Выполняя приказ императрицы, он со своими людьми немедленно устремился в погоню за каррукой, увозившей жену и внучку сенатора Гнея Сентия Сатурнина, но на дороге настичь их не успел — те опережали его больше чем на два часа.

Делать нечего, пришлось срочно менять планы и готовиться к нападению на море, а тут у Сеяна уже не было таких широких возможностей — ведь следовало, не теряя времени, найти подходящее судно, подходящего капитана и экипаж. Если он упустит добычу, и Лепида с Корнелией благополучно доберутся до Карфагена, то, считай, все пропало. Ведь наместником провинции Африка был родственник Сатурнина, и он уж обеспечит семье сенатора самую надежную охрану. Карфаген — это вам не Рим, где безраздельно властвовала Ливия, — там другие порядки. Да и цезарь уже не так легко поддается влиянию жены.

В общем, следовало срочно найти какой-то выход, и вот об этом и размышлял Сеян, глядя с причала на готовившийся к отплытию корабль с многозначительным названием «Сфинкс».

Своих людей он разослал по портовым тавернам, чтобы те выведали, где искать подходящих для операции мореходов. У уголовников обычно имеются друзья и надежные связи в каждом городе, и Сеян очень рассчитывал, что старые дружки не подведут его наемников.

Он вздрогнул от неожиданности, когда кто-то коснулся его плеча, и резко повернулся: перед ним стоял один из тех, кого привел Эвдем, — желтокожий нумидиец Гетул, вор и конокрад.

— В чем дело? — недовольно спросил Сеян. — Я что вам приказал?

— Прости, господин, — нумидиец виновато улыбнулся и его желтое некрасивое лицо искривилось в жуткой гримасе. — Мне кажется, дело важное.

Все бандиты ужасно боялись крутого на расправу Сеяна, и разговаривали с ним заискивающе и подобострастно, вели себя, как испуганные школьники в присутствии строгого учителя. Совсем не такими знали их кабаки и притоны Субуры и темные переулки Эсквилина, где они проводили большую часть своей жизни.

— Говори, — бросил Сеян, снова возвращаясь к наблюдению за кораблем Сатурнина.

— К нам подошел какой-то человек, — начал нумидиец. — Говорит, что он шкипер торгового судна, что только сейчас вошел в порт и имеет сведения государственной важности.

Озадаченный Сеян повернул голову.

— А почему он обращается с этим ко мне? Или вы, негодяи, уже успели разболтать?

— Что ты, господин, — испуганно произнес Гетул, жестом, выражающим полную искренность, прижимая обе руки к груди. — Мы знаем свое место. Нет, он сам сказал, что хочет видеть человека со шрамом, который нами командует. Наверное, этот парень и раньше встречал тебя.

— Ты говоришь — он шкипер и прибыл на своем корабле? — переспросил Сеян, которого вдруг осенила одна идея. — Ладно, где он?

— Там, у базилики. Эвдем сторожит его.

— Хорошо. Оставайся здесь, следи за тем кораблем. Если вдруг что-то произойдет непредвиденное — немедленно сообщи мне. Я сейчас пришлю тебе кого-нибудь в помощь. А мы будем в «Трезубце». Знаешь эту забегаловку возле маяка?

— Да, господин, — кивнул нумидиец. — Будь спокоен, я все выполню.

Сеян быстро двинулся сквозь толпу и мгновенно исчез в гуще людей. Именно тогда Корникс сообщил Сабину, что человек со шрамом пропал, и это очень озадачило трибуна.

Действительно, возле базилики, где сидели менялы и ростовщики, стоял Эвдем, подозрительно поглядывая на какого-то щуплого мужичка с всклокоченной бородой и в грязном хитоне неопределенного цвета. Сеян приблизился к ним и пристально посмотрел в глаза незнакомцу.

— Кто ты такой? — резко спросил он. — Откуда меня знаешь? И что тут делаешь?

— Я, почтенный господин, — залепетал тот, — я Никомед из Халкедона, шкипер униремы «Золотая стрела», которая принадлежит купцу Квинту Ванитию из Неаполя. Мы вошли в порт час назад. А тебя я не знаю, только...

— Зачем ты хотел меня видеть? — перебил его Сеян, хмурясь.

Он очень следил за тем, чтобы во всех операциях сохранять инкогнито, что Ливия всячески поощряла, и ему было неприятно, что какой-то замухрышка-грек вдруг с ходу признал в нем человека, причастного к государственным делам. Или кто-то его предал? Но кто? Ладно, это видно будет.

— Говори, — поторопил он Никомеда, который опасливо оглядывался по сторонам, не зная, с чего начать.

— Давай уйдем куда-нибудь, господин, — взмолился вдруг шкипер. — Там я тебе все расскажу. Поверь, дело действительно важное. А то неровен час, появится тут один солдафон, так нам обоим может не поздоровиться.

Сеян презрительно улыбнулся — хотел бы он видеть, как какой-то солдафон справится с ним и его профессиональными бойцами. Но грек был прав — действительно следовало пойти в более тихое место.

— Идем, — бросил Сеян, поворачиваясь. — Но помни, если ты будешь морочить мне голову, чтобы выкачать из меня деньги, то очень быстро пожалеешь об этом. Эвдем, следуй за нами. Да, и пошли кого-нибудь к Гетулу на причал.

Они втроем протолкались сквозь толпу, вышли на менее многолюдную площадь и свернули к маяку, рядом с которым стояло здание таверны «Трезубец». Сеяну уже доводилось бывать здесь, он знал, что хозяин — старый одноглазый моряк — человек надежный, и можно будет спокойно поговорить.

По требованию Сеяна, их с Никомедом провели в отдельную комнату на втором этаже; Эвдем остался внизу, чтобы нести караул и встречать остальных, которые были разосланы собирать информацию. «Трезубец» и был определен Сеяном как место общего сбора.

— Ну, — сказал он строго, когда они с Никомедом уселись за стол из неструганных досок и потный слуга с заячьей губой поставил перед ними кувшин вина и две кружки. — Рассказывай, Никомед из Халкедона. И молись своим греческим богам, чтобы ты не напрасно оторвал меня от дел.

— Не беспокойся, господин. — Уйдя с пристани, подальше от Сабина, шкипер заметно приободрился и повеселел.

Он был уверен, что его сведения заинтересуют этого человека, если тот действительно служит Ливии. А раз так, можно будет не только отомстить заносчивому трибуну, но и заработать пару монет. Ну, Гермес, разбойник, помоги своему верному почитателю, и щедрая жертва тебе обеспечена.

— Началось все с того, господин, — театральным шепотом заговорил Никомед, глотнув предварительно из кружки, — что в Генуе ко мне на корабль сели двое...

Поначалу грек волновался, глотал слова, запинался, но постепенно его речь становилась все более гладкой. Немало способствовало этому и то внимание, с которым ею слушал Сеян.

Наконец, рассказ был окончен. Никомед умолк, схватил кружку и выпил ее до дна, а потом по-собачьи взглянул в глаза своему собеседнику.

— Ну, что скажешь, господин? — спросил он важно.

Сеян некоторое время молча смотрел в стол, а потом поднял голову.

— Да-а, интересно, — протянул он с сомнением. — Если, конечно, это правда, а не бред сумасшедшего или предателя.

— Ну, как можно! — обиделся Никомед. — Я хочу верой и правдой служить моей императрице и готов как пес грызть изменников.

— Вот это хорошо, — одобрил Сеян. — Так ты говоришь, там был сам цезарь?

— Ну, лица его я не видел, но, судя по их разговору...

— Понятно, — перебил Сеян. — Значит, завещание должен отвезти сенатор Фабий Максим?

— Да, господин, именно так его и называли.

— А тот трибун?

— Он получил приказ доставить в Рим какое-то письмо. Кому именно — я не услышал. Но оно очень важное.

— Да уж, — буркнул Сеян. — Важнее некуда. Скажи мне, достойный Никомед, понимаешь ли ты, что все, рассказанное тобой сейчас, является строжайшей государственной тайной?

— Да что я, дурак? — воскликнул шкипер. — Конечно, понимаю.

— Это хорошо. Запомни, никто не должен об этом узнать без моего на то разрешения. Ясно?

— Клянусь, господин, буду молчать как сфинкс, — пообещал Никомед.

— Как сфинкс... — задумчиво повторил Сеян. — А теперь объясни мне еще одно — почему ты пришел с этим ко мне? Да, ты догадался, что я служу императрице, но ведь твоим повелителем является цезарь Август, именно ему ты обязан повиноваться. А ты вот собрался помешать осуществлению его планов. Так почему?

— На то у меня есть свои причины, — со злостью сказал грек. — Политика меня не касается, тут личные счеты.

— Что ж, поверю, что причины действительно личные, — улыбнулся Сеян. — И не последняя из них, наверное, надежда разбогатеть при случае, да?

— Как тебе будет угодно, господин, — скромно ответил шкипер. — Полагаюсь на твою щедрость.

— И правильно делаешь, приятель, — сказал Сеян. — Не буду скрывать — твои сведения очень ценные. И ты получишь хорошую награду, если будешь верно служить нам.

«Будешь служить? — с недоумением подумал грек. — Значит, он хочет от меня еще чего-то? О, боги, когда же вы оставите меня в покое, интересно узнать?»

Ему совсем не улыбалось быть замешанным в политические игры. Шкипер надеялся, что получит свою награду прямо сейчас, наличными, а потом сможет спокойно плыть в свой Неаполь, утешаясь мыслью, что грозный человек со шрамом, с помощью его информации, сумеет устроить Сабину веселую жизнь.

— Я готов служить, господин, — ответил он кисло, — но...

— Боги тебя мне послали, Никомед из Халкедона, — мечтательно произнес Сеян. — А меня — тебе, — добавил он, заметив, что на лице грека появилось чересчур самодовольное выражение. — И мы с тобой сможем помочь друг другу. Обещаю, жалеть тебе ни о чем не придется. Ты получишь столько денег, сколько тебе и присниться не могло. Но сначала надо будет сделать еще кое-что.

Никомед вздохнул.

— Слушай внимательно, — продолжал Сеян. — Сейчас в порту я наблюдал за одним кораблем. Он называется «Сфинкс» и скоро отплывает в Карфаген. Тебе не нужно знать подробности, так безопаснее для нас обоих. Запомни только — на этом судне поплывут две женщины — старуха и молодая девчонка. Тебе предстоит догнать их корабль в море, в каком-нибудь тихом месте, захватить его и похитить обеих женщин. И доставить туда, куда я скажу.

— О, Зевс Громовержец! — взвыл Никомед, ошарашенный столь неожиданным предложением. — Да за это меня могут на крест прибить!

Он сразу догадался, что женщины, которых желает похитить человек со шрамом, явно не вольноотпущенницы. А задираться с кем-нибудь из знати ему никак не хотелось.

— Не ори, — строго сказал Сеян. — Риска тут никакого нет. Все хорошо продумано. А за эту услугу одно влиятельное лицо может тебя и сенатором сделать. Как, хочешь примерить тогу с пурпурной каймой?

Это, конечно, было заманчиво, но осторожный Никомед предпочитал все же пить вино в грязном хитоне, чем попасть под меч палача даже в сенаторской тоге. Кто их знает, что там у них за ситуация? Хорошо, если этот парень со шрамом и его покровители возьмут верх, а то ведь может выйти и наоборот. Ух, с каким удовольствием тогда трибун Гай Сабин спустит с него шкуру.

— Не трусь, шкипер, — улыбнулся Сеян. — Нельзя разбогатеть, не приложив к этому труда. Выбирай — деньги и власть за пару дней работы или вечное прозябание в нищете по грязным кабакам.

Про себя он решил, что, если грек сейчас откажется, Эвдем просто перережет ему горло. Так спокойнее. Элий Сеян не мог и не любил рисковать.

— Ну, — Никомед явно колебался, — допустим... Но как это сделать? У меня ведь обычное торговое судно, тихоходное. Как я смогу догнать их, а тем более — захватить корабль?

— Вот это уже деловой вопрос, — удовлетворенно сказал Сеян. — Сможешь. Они опередят вас на час-два, не больше. Заставишь своих гребцов как следует приналечь на весла, вот и все. Тут сейчас безветрие, так что парус «Сфинксу» не поможет.

А потом придумаешь, как подойти к судну. Это хорошо, что у тебя торговая посудина, она никак не похожа на пиратскую лодку, и никто ее бояться не будет. В общем, ты человек, я вижу, ловкий, найдешь способ взять их на абордаж. Кстати, что у тебя за команда?

— Да так, всякий сброд, — махнул рукой Никомед. — Вор на воре.

— Не так уж и плохо, — заметил Сеян. — На них можно положиться в таком деле? Естественно, если им хорошо заплатить?

Никомед размышлял несколько секунд.

— Думаю, да, — ответил он наконец, — На большинство. Это такие прохвосты... Тем более, некоторые из них и раньше промышляли пиратством.

— Отлично, — с удовлетворением сказал Сеян. — Немедленно рассчитай тех, кто ненадежен. Остальным пообещай по десять золотых на нос. Только ничего им не рассказывай. Я не должен быть в это замешан.

«Вот так мы и себя обезопасим, — подумал он с удовольствием. — Не только у императрицы есть незапятнанное имя, которым следует дорожить. А теперь все сделает проходимец-Никомед, и с нас взятки гладки. Замечательно получается».

— А охраны на «Сфинксе» нет? — опасливо спросил грек. — Потому что воины из моих матросов не ахти какие — только жрать да пить умеют.

— Охрана есть, — кивнул Сеян. — Пять гладиаторов. Но вам не придется вступать в бой. Этим займутся мои люди. Возьмешь на борт десяток отчаянных парней, которые сейчас ждут моего приказа, они все и сделают. Не бойся, твоя драгоценная шкура не пострадает.

Никомед совсем успокоился. Что ж, надо попробовать. Если этот человек, не задумываясь, отвалил каждому паршивому матросу по десять ауреев, то сколько же получит он, капитан и доверенное лицо? У шкипера сладко засосало под ложечкой.

— Ладно, Никомед из Халкедона. — Сеян поднялся на ноги. — Идем. Не будем терять времени. Сейчас соберем моих людей, а потом я дам тебе последние инструкции. Надеюсь, ты не подведешь меня.

— Можешь быть спокоен, господин, — поклялся грек. — Я сделаю, как ты сказал.

— Смотри. — Сеян окинул его тяжелым взглядом. — И не забывай — у меня есть не только монеты в кошельке, но и меч в ножнах. От тебя зависит, что ты получишь.

Эта угроза напоследок слегка испортила Никомеду настроение, но он быстро успокоился, уверяя себя, что все пройдет как надо, и Фортуна преподнесет ему самый главный подарок в его жизни.

 

Глава XIX

Сын Ливии

Тиберий Клавдий Нерон медленным тяжелым шагом прохаживался по просторной, скромно обставленной комнате в правом крыле Палатинского дворца, где он жил по настоянию матери, хотя сам предпочел бы тихую уединенную виллу на морском берегу.

Ему уже исполнилось пятьдесят пять лет; это был высокий костистый мужчина с большими сильными руками, почти лысый. Двигался он, наклонив вперед голову и глядя в пол.

Не многим мог прийтись по душе характер Тиберия — он был угрюмым, молчаливым, нелюдимым человеком, крайне подозрительным и недоверчивым. Но не предопределение богов тому виной — жизнь сделала его таким.

Уже в младенчестве ему пришлось пережить много испытаний; хотя ребенок еще и не мог осознать их, это несомненно наложило свой отпечаток на его психику. Когда ему было два года, его родители — Ливия и ее первый муж, враг Октавиана, вынуждены были спасаться бегством от солдат будущего цезаря. Однажды в Неаполе они укрылись в какой-то подворотне, погоня была уже совсем близко, и тут маленький Тиберий громко заплакал. Чудом не среагировали преследователи на эти крики, а ведь Ливия уже решила задушить ребенка, если тот не замолчит. Иначе погибли бы все.

Затем они еле унесли ноги во время лесного пожара в Греции — на Ливии, которая держала на руках Тиберия, уже загорелась одежда.

В девять лет он пережил смерть отца, которого очень любил и уважал. Воспитанием ребенка занялась мать; именно она упорно прививала ему подозрительность и недоверчивость к окружающим. Атмосфера страха глубоко проникла в мозг и душу Тиберия.

По достижении совершеннолетия он начал обычную карьеру римского патриция, преодолевая ступеньку за ступенькой — должностную лестницу. Ну, может, не совсем обычную — ведь его отчимом был Август, повелитель Италии.

Поэтому должности квестора, претора, а затем и консула Тиберий занимал раньше установленного законом возраста. Впрочем, сенат не возражал. Во-первых, бессмысленно было бы противиться воле принцепса, а во-вторых, сам Тиберий показал себя толковым военачальником и расторопным администратором.

Воинскую службу он начал в чине трибуна в Кантабрийском походе Марка Випсания Агриппы. Затем, в двадцать два года, уже сам возглавил армию на Востоке, где одержал несколько значительных побед над парфянами.

А потом последовала бесчисленная череда войн — с ретами и винделиками, с германцами и паннонцами. Все они были успешными и снискали Тиберию славу великого полководца.

Но вот личная жизнь у него не складывалась. Почти непрерывные военные операции дали ему, правда, возможность на время вырваться из-под навязчивой опеки Ливии, но пристальный взгляд матери, казалось, преследовал его везде.

Именно она заставила его развестись с женой, дочерью Марка Агриппы Випсанией, которая уже родила ему сына, и жениться на Юлии, овдовевшей дочери Августа.

Со слезами на глазах прощался Тиберий с женщиной, которую — единственную в жизни — по-настоящему любил. Но не посмел противиться воле императрицы.

Из брака с Юлией ничего хорошего не получилось — супруги искренне ненавидели друг друга, и семейная жизнь Тиберия стала сплошным кошмаром.

Утешение находил он лишь в военных победах — как раз в то время он подавил опасное восстание в Паннонии.

Но жестокие боги нанесли ему еще один удар — неожиданно в Германии умер тридцатилетний Друз, родной брат Тиберия, которого тот очень любил. А усугубили трагедию слухи, которые приписывали эту смерть их матери Ливии, — ведь Друз был убежденным республиканцем, и открыто призывал Августа отказаться от единоличной власти. Этого бы императрица, конечно, не допустила. Терзавшийся подозрениями Тиберий делался все более замкнутым и угрюмым.

Именно этим было, наверное, продиктовано его решение удалиться от гражданской и военной деятельности, причем сделать это сейчас, когда он находился в зените славы, был консуляром и народным трибуном. А то ведь подрастали внуки цезаря — Гай и Луций, и если бы Тиберий промедлил, то его отъезд могли бы истолковать как унизительную отставку.

Местом жительства он избрал богатый и красивый остров Родос у берегов Карий в Малой Азии. Август был не в восторге от такого решения пасынка — ведь Тиберий нужен был ему как помощник в государственных делах — и долго противился его отъезду. Ливия тоже уговаривала сына остаться — она опасалась, что в его отсутствие Гай и Луций займут слишком прочное положение, и потом уже трудно будет устранить их. А ведь она твердо вознамерилась обеспечить верховной властью именно Тиберия.

Но тот проявил упорство и, в конце концов, получил от цезаря разрешение покинуть Рим, высказанное в очень холодном тоне. И вот Тиберий поселился на Родосе. Поначалу он был просто счастлив — как приятно было оказаться вдали от скандальной нимфоманки-жены, от интриг и склок дворцовой жизни. Тиберий с увлечением изучал философию и мифологию, пробовал даже писать прозу на греческом языке, занимался гимнастикой и верховой ездой.

Так прошли четыре года — может быть, самые лучшие годы его жизни. Однако истек срок его трибунских полномочий — которые делали его официальным представителем римского народа — а затем пришли известия о ссылке Юлии, его жены.

Тиберий посчитал, что самое худшее позади, и попросил позволения вернуться в Рим. Однако цезарь сухо ответил, что раз он счел возможным покинуть страну, когда, государство нуждалось в его услугах, то и теперь может не беспокоиться и продолжать свою безмятежную жизнь вдали от Италии. Тем более, что Гай и Луций подросли, и Августу есть на кого рассчитывать в будущем.

Это резко изменило положение Тиберия — он стал частным лицом, сразу утратив то уважение, которым пользовался. Враги и завистники — а друзей у него не было — открыто называли его изгнанником. Ему даже приходилось опасаться за свою жизнь — некоторые друзья молодости Гая Цезаря открыто предлагали тому устранить пусть и неопасного уже, но все же конкурента.

Тиберий перебрался в свою скромную виллу в горах и жил там затворником, забросив и гимнастику, и литературу. Эти переживания сделали его еще более подозрительным и нелюдимым.

Наконец, он не выдержал и написал письмо матери, умоляя ту замолвить за него словечко перед Августом. Ведь так дальше продолжаться не может, нужна какая-то ясность.

Ливия торжествовала — теперь сын будет прочно связан с ней навсегда и не посмеет более ни в чем перечить. А значит, когда придет время, и Тиберий получит формальную власть, именно она, императрица будет править страной.

Правда, надо было еще что-то сделать с Гаем и Луцием, но эту проблему она, в конце концов, успешно решила.

Когда умер Луций, Август, скрепя сердце и под настойчивым давлением жены, разрешил Тиберию вернуться в Рим, но только в качестве частного лица. Однако, когда вскоре скончался и Гай, стареющему цезарю не оставалось ничего другого, как лишь усыновить пасынка, чтобы обеспечить преемственность власти.

Правда, и самому Тиберию пришлось усыновить своего племянника Германика, сына Друза.

Тиберий вновь был допущен к высшим государственным должностям. Он совершил несколько победоносных походов за Рейн и в Далмацию, успешно занимался и гражданской деятельностью.

А после ссылки Агриппы Постума стал, фактически, вторым человеком в государстве, никто уже не сомневался, что именно он будет наследником Августа.

Тиберий сдержал слово — он больше не перечил матери ни в чем, послушно выполняя все ее указания. И это все сильнее развивало в нем тот тяжелый и страшный комплекс из болезненной подозрительности, чувства собственной неполноценности и плохо скрываемой жестокости, который уже вскоре вытеснил из его души все благородство, доброту и порядочность, которые еще там оставались.

Он продолжал воевать, громя варваров и усмиряя восстания на Данувии, выполнял и другие важные обязанности. А год назад был официально провозглашен соправителем Августа и главным наследником. Сам Тиберий безразлично относился к власти, она даже тяготила его, но — послушный матери — он уверенно шел к высшей должности в государстве. И помешать ему занять ее могло бы лишь неожиданное возвращение Агриппы Постума...

* * *

Тиберий продолжал расхаживать по комнате, все время хмурясь. Он вообще почти никогда не улыбался, да и то язвительно или иронически.

Ему вдруг вспомнилось, как назвал его еще в юности ритор Феодор Гадарский, учитель красноречия: «Грязь, замешанная на крови». Тиберий злобно хмыкнул. Что ж, может, тот был и прав.

Тут он словно опять услышал и слова, сказанные Августом, когда цезарь был вынужден назначить его своим наследником: «О, несчастный римский народ, в какие медленные челюсти суждено ему попасть!»

Тиберий действительно говорил очень медленно, растягивая слоги и словно пережевывая фразы.

С каким-то противоестественным удовольствием он начал мысленно повторять все прозвища, которыми его награждали недоброжелатели, — ведь по-настоящему никто не любил угрюмого сына Ливии.

Солдаты в германских лагерях окрестили его, переиначив имя Тиберий, — Биберием, пьяницей. Что ж, действительно он очень любил вино, пил часто и много. А в Риме теперь его зовут «Старым козлом» — за тот изощренный разврат, которому он отдавался последние годы, не найдя удовлетворения в супружеской жизни.

Все эти оскорбления лишь только больше озлобляли Тиберия, делали его опасным для окружающих, уподобляя раненному дикому зверю.

Он сделал еще несколько шагов, и вдруг повернулся к человеку, который полулежал на мягкой кушетке, перебирая пальцами какое-то ожерелье из зеленых камешков.

— О, боги! — с тоской воскликнул Тиберий. — Как мне все тут уже опротивело. Скорее бы отправиться в Далмацию и хоть заняться полезным делом. Ведь ты сказал, что меня там ждет успех?

— Это не я сказал, — невозмутимо ответил тот, к кому обращался Тиберий. — Так говорят звезды. Я лишь читаю написанное.

Сын Ливии удовлетворенно крякнул и вновь заходил по комнате, волоча ноги.

Мужчину, который лежал на кушетке, звали Фрасилл; он был египетским греком, потомственным магом и астрологом и, пожалуй, единственным человеком, который испытывал к Тиберию какие-то теплые чувства. Впрочем, на взаимной основе.

Когда Август прямо запретил пасынку уезжать с Родоса, тот — ранее смеявшийся над предсказаниями и гороскопами — запаниковал до такой степени, что начал сам приглашать в свою виллу в горах всевозможных колдунов и магов, астрологов и прорицателей. Но, будучи болезненно подозрительным, не собирался никому верить на слово, а потому подвергал своих гостей испытанию.

Они должны были составить сначала гороскоп Тиберия, а потом свой собственный. А верный раб заранее получал приказ: если гадатель не завоюет доверия хозяина, на обратном пути его следует столкнуть в пропасть.

И так, один за другим, летели с крутизны астрологи, которых в народе называли «математиками», ибо были это по большей части шарлатаны, и никак не могли предвидеть будущее.

Но вот как-то в портовой забегаловке Тиберий встретил Фрасилла. Когда тот отрекомендовался магом и чародеем, он с язвительной улыбкой пригласил его в гости — продемонстрировать свое мастерство. Грек без колебаний согласился.

Расположившись в триклинии с чашей вина, Тиберий предложил Фрасиллу предсказать будущее, сначала его, а потом и собственное. Составив гороскоп Тиберия, астролог возвестил, что того ожидает скорое возвращение в Рим, а потом и цезарская власть.

Поскольку это предсказывали — в той или иной форме — и прежние прорицатели, Тиберий никак не отреагировал.

Тогда Фрасилл принялся вычислять свою собственную судьбу.

— О, боги, помогите мне! — воскликнул он, разобравшись с таинственными знаками. — Меня ожидает почти неминуемая смерть в самое ближайшее время!

Тиберий не подал вида, что слова грека произвели на него очень сильное впечатление, и вкрадчиво спросил:

— А можешь ли ты избежать смерти?

— Да, — твердо ответил маг. — Если ты подождешь еще немного.

Он встал возле окна и принялся не отрываясь смотреть на море, которое плескалось внизу. Прошло некоторое время, и Тиберий уже начал терять терпение, как вдруг Фрасилл повернулся к нему с торжествующей улыбкой на смуглом аскетичном лице и воскликнул:

— Слава богам! Я спасен!

— Это почему? — удивился хозяин, который как раз собирался отдать рабу традиционный приказ насчет пропасти.

— Посмотри сам. Иди сюда.

Тиберий слез с ложа и подошел к окну.

— Видишь вон там парус? — спросил астролог. — Это плывет корабль, который везет тебе разрешение вернуться в Рим.

— Проверим, — буркнул Тиберий. — А как обстоят дела с цезарской властью?

— Все в порядке, — утешил его Фрасилл. — Сейчас ты увидишь вещий знак.

Не прошло и минуты, как на крышу виллы опустился обессилевший от долгого перелета орел — птица, которую никогда ранее не видели на Родосе.

— Вот! — с триумфом провозгласил астролог. — Может ли быть более ясное предзнаменование?

Тиберий покачал головой. Действительно... Орел всегда ассоциировался у римлян с верховной властью и почестями. Что ж, похоже, этот чародей знает свое дело.

Так Фрасилл стал самым близким Тиберию человеком, поехал с ним в столицу и больше они не расставались до самой смерти. И теперь сын Ливии — скептик и атеист — не предпринимал ничего, не посоветовавшись со своим «математиком».

— Вчера я видел на небе комету, — сказал вдруг Фрасилл. — Это предвещает какие-то великие потрясения в государстве.

— Интересно, какие? — буркнул Тиберий. — Надеюсь, хоть меня они минуют?

— Вряд ли, — задумчиво ответил астролог. — Я еще не выяснил точно, чего следует ожидать, но тебя эти события коснутся непосредственно. Ведь созвездие Малой Медведицы, под которым ты родился...

Дверь комнаты распахнулась, и на пороге появился раб-номенклатор из дворцовой службы.

— Приветствую тебя, господин, — обратился он к Тиберию. — Там прибыл курьер из Пьомбино. Он привез тебе письмо от твоего отца, цезаря Августа.

— Ну, так где оно? — проворчал Тиберий, неприязненно глядя на раба. — Или я сам должен за ним идти?

— Нет, господин, — испугался номенклатор, который знал крутой нрав Тиберия. — Но курьер говорит, что у него строгий приказ принцепса — передать послание лично из рук в руки.

Тиберий хмыкнул и уселся на табурет посреди комнаты.

— Ну, пусть войдет, — протянул он после некоторого раздумья, а когда раб исчез, повернулся к Фрасиллу. — Надеюсь, Август не передумал отправлять меня в Далмацию.

— Нет, — ответил астролог. — Но будь осторожен, это письмо наверняка связано с кометой, которая появилась на небе.

Тиберий вздохнул. В коридоре послышались шаги, и на пороге появился молодой мужчина в форме военного трибуна. В руке он держал восковые таблички.

— Трибун Гай Валерий Сабин из Первого Италийского легиона приветствует тебя, достойный Тиберий Клавдий, — отрапортовал он по уставу.

— Давай письмо, — буркнул Тиберий и протянул руку.

 

Глава XX

Неожиданный союзник

Сабин сделал несколько шагов и протянул дощечки. Тиберий взял их, внимательно осмотрел печать, сломал и принялся читать письмо, махнув трибуну рукой, приказывая удалиться.

Сабин отступил на шаг и остановился.

— Чего ты ждешь? — удивленно спросил Тиберий, поднимая голову. — Благодарю за службу. Можешь идти отдыхать. Если будет ответ, я сообщу тебе.

Трибун вытянулся по стойке «смирно».

— Мне приказано выслушать твой предварительный ответ в устной форме, благородный Тиберий, — отчеканил он. — И как можно скорее сообщить его цезарю.

Тиберий пожал плечами.

— Что за спешка? Ладно, присядь вон там, — он указал на стул в углу.

Потом вернулся к письму.

Он прочел его, несколько секунд думал о чем-то, уставившись взглядом в пол, потом перечитал еще раз. И, наконец, повернулся к Фрасиллу, который все так же невозмутимо возлежал на кушетке, играя своим ожерельем.

— Ну, вот она, твоя комета, — сказал Тиберий, хлопнув ладонью по навощенным дощечкам. — Да, потрясение будет ого-го какое. Ты снова оказался прав.

Фрасилл скромно улыбнулся с видом человека, который часто бывает прав, и молча ждал объяснений.

Тиберий посмотрел на Сабина, который с некоторым беспокойством следил за реакцией сына Ливии. К его облегчению, он не увидел на лице Тиберия признаков гнева или отчаяния, скорее там было чистой воды удовлетворение.

— Благодарю, трибун, — еще раз сказал Тиберий. — Цезарь пишет здесь, что ты оказал ему большую услугу и что ты надежный человек. Это хорошо. Он вспоминает также о своем намерении назначить тебя префектом преторианцев. Что ж, ему виднее, а мой долг — подчиниться воле цезаря. Во всем...

Он немного помолчал, раздумывая, а потом снова заговорил, растягивая слова.

— Хорошо, я объявлю о твоем предварительном назначении — ведь нынешний командир гвардии действительно никуда не годится. А официальный указ издаст сам цезарь и представит тебя сенату.

— Готов верно служить! — рявкнул Сабин, вскидывая голову.

Честно говоря, он побаивался, что Тиберий без особой радости примет известие о назначении префектом какого-то трибуна из провинции. Но, видя, что тот не проявляет никакого недовольства, совершенно успокоился. Заветная должность становилась все ближе. Спасибо вам, бессмертные боги.

— Ну, приятель, — повернулся Тиберий к Фрасиллу. — Хочешь узнать, что пишет мне мой приемный отец?

В его голосе сквозил вызов. Хотя он уже многократно убеждался в правоте астролога, но развившаяся в нем болезненная подозрительность заставляла подвергать прорицателя все новым и новым трудным испытаниям.

— Цезарь сменил наследника, — равнодушно, словно сам себе, сказал грек.

Тиберий опешил.

— Откуда ты знаешь? Звезды сообщили?

— В определенной степени, — чуть улыбнулся тонкими губами Фрасилл. — Ну, и надо немного разбираться в человеческой натуре.

— Так что ты мне посоветуешь по этому поводу? — спросил Тиберий.

Казалось, его последние сомнения относительно Фрасилла исчезли, и он готов принять любые слова астролога в качестве непреложной истины.

— Поступай, как хочешь, — пожал плечами грек. — Все равно твоя судьба была предопределена, и рано или поздно цезарский пурпурный плащ укроет твои плечи. Но вот когда это случится — я сейчас не могу сказать.

И вдруг Тиберий улыбнулся. Да, все правильно. Фрасилл дал ему хороший совет. Пусть Агриппа Постум станет наследником цезаря, а он, Тиберий, отойдет на второй план. Это не страшно. Главное другое — когда Постум будет полностью реабилитирован и займет прежнее положение в государстве, он незамедлительно обрушит свой гнев на Ливию — основную виновницу его ссылки (Тиберий догадывался об этом и раньше, но сейчас получил уже полную уверенность). И тогда судьба императрицы будет предрешена. Август не посмеет вступиться за нее, как бы ему того ни хотелось — это будет явный признак слабости и опозорит его в глазах всего народа.

Значит, Ливия потерпит поражение и навсегда сойдет с политической арены. Также вполне возможно, что этот удар доконает старого и больного Августа, и главой государства станет Постум.

Тиберию же — избавившемуся таким образом от унизительной и жесткой опеки матери — останется только ждать. Фрасилл ведь сказал: цезарский пурпурный плащ обязательно ляжет на его, Тиберия, плечи. Значит, так и будет. Если грек не обманул его до сих пор, то зачем ему делать это сейчас?

Итак, он будет ждать. Скорее всего, Постум скоро умрет — то ли от болезни, то ли погибнет в бою. При его порывистом характере он наверняка сам пожелает водить в атаку свои легионы. И тогда Тиберий сможет решить — сам, без чьих бы то ни было подсказок или приказов (ну, разве что спросит совета у Фрасилла) — как ему поступить? То ли лично принять верховную власть в стране, то ли передать ее другому — Германику, например. Это достойный человек, к тому же его приемный сын, у них хорошие отношения. Ну, а если не Германик, то у него есть и родной сын — Друз, от любимой и единственной Випсании. Ладно, еще будет время подумать. Главное, очень удачно все получается.

«Матери кажется, что она крепко держит меня за руки, — с удовлетворением подумал Тиберий. — Но на сей раз она ошиблась. И ей придется с этим смириться».

Пока он размышлял над этими вещами, Фрасилл и Сабин следили за его лицом. Астролог наверняка сумел угадать потаенные мысли Тиберия, Сабин же был рад, что тот не злится и не топает ногами. Такое проявление гнева он видел пару раз в Германии, где служил под верховным командованием Тиберия несколько лет назад.

«Пусть меня ненавидят, лишь бы боялись», — любил говорить тот, наказывая солдат за любую мелочь.

И его действительно боялись, ненавидели, но и уважали за смелость и неприхотливость: он всегда первым шел во главе своих легионов, спал, как и все, на голой земле и ел из общего полевого котла.

— Хорошо, трибун, — медленно, спокойно и раздумчиво произнес Тиберий, глядя на Сабина своими светлыми выпуклыми глазами. — Передай цезарю, что я ознакомился с письмом и готов выполнить волю моего приемного отца. Он тут — со свойственной ему деликатностью — беспокоится, не обижусь ли я. Можешь смело уверить его, что нет. Его желание — закон для меня, а в его мудрости я не сомневаюсь и не буду сомневаться, что бы он ни предпринял.

Тиберий замолчал, собираясь с мыслями.

Душа Сабина ликовала. Отлично! Об этом можно было только мечтать! На такого союзника ни Фабий Максим, ни он сам никак не рассчитывали. И что теперь делать бедной Ливии, если тот, для кого она, не жалея сил и не выбирая средств, добывала власть, сам от нее отказывается? Какого еще претендента она себе выберет? Уж не Германика ли? А может, того негодяя, человека со шрамом?

— Цезарь пишет, — снова заговорил Тиберий, словно с усилием шевеля челюстями, — что скоро вернется в Рим, а затем проводит меня, по крайней мере, до Беневента. Значит, моя далмацийская экспедиция не отменяется и не откладывается, и я очень рад этому. Так и передай принцепсу.

Он обещает обо всем поговорить со мной по дороге на юг, объяснить мотивы своего решения. Можешь сказать, что я польщен таким доверием и заботой обо мне и от души благодарю моего приемного отца. Видимо, свою окончательную волю он собирается объявить уже после моего отъезда и своего возвращения в столицу. Что ж, против этого я тоже не возражаю. Передай, что я буду с нетерпением ждать цезаря. Несмотря ни на что, я люблю его и уважаю.

Тиберий снова умолк, сосредоточенно расковыривая ногтем язвочку на щеке. Такими язвами и прыщами было усыпано все его лицо, и они доставляли ему настоящие страдания. А смоковичный пластырь, прописанный дворцовым лекарем, совершенно не помогал.

— Ты все понял, трибун? — спросил Тиберий, складывая таблички и пряча их во внутренний карман тоги.

— Да, все, — ответил Сабин с облегчением. — И как можно скорее передам твой ответ цезарю.

— Когда ты собираешься отправиться в путь?

— Завтра утром. Надеюсь встретить принцепса в районе Тарквиний и вернуться вместе с ним.

— Хорошо, — кивнул Тиберий и в первый раз за всю беседу внимательно оглядел Сабина. — Где ты служишь, трибун? Или вернее — служил. Ведь теперь ты уже почти префект претория.

— В Первом Италийском, — доложил окрыленный Сабин, — Я воевал под твоим началом в Германии и за Рейном.

— Вот как? — Тиберий одобрительно покачал головой, но тут же нахмурился. Подозрительность брала свое. — Ну, и как вы меня там называли? — спросил он с вызовом. — Биберием? Грязью на крови?

Сабин смутился.

— Я солдат, — пробормотал он. — Не мое дело обсуждать командиров.

— Ладно, — махнул рукой Тиберий. — Я и сам знаю. Ну, что ж. Еще раз благодарю за службу. Можешь идти.

Сабин отсалютовал и хотел повернуться кругом.

— Кстати, — вспомнил вдруг Тиберий, — тебе есть, где остановиться в Риме? У меня здесь имеется комната для гостей.

— Благодарю за такую честь, — ответил Сабин, радуясь, что Тиберий не стал расспрашивать дальше о прозвищах, которыми его награждали в армии, а ведь там были такие... — Мой дядя оставил мне в наследство дом на Авентине. Надо побывать там и посмотреть, как обстоят дела.

— Понятно, — кивнул Тиберий. — Что ж, иди. Если понадобится — обращайся прямо ко мне.

— Готов служить! — по уставу ответил Сабин и вдруг вспомнил еще об одном.

Он переступил с ноги на ногу, не зная, как начать.

— Что еще? — нетерпеливо спросил Тиберий.

Ему очень хотелось поскорее обсудить с Фрасиллом изменившуюся ситуацию.

— Достойный Тиберий, — заговорил Сабин, неуверенно, боясь, что разозлит того. — Цезарь еще просил передать, что содержание этого письма следует пока хранить в тайне. Он...

Трибун снова замолчал, не зная, как сказать, что речь здесь идет о Ливии — жене Августа и матери Тиберия.

Но тот и сам понял, кто имеется в виду.

— Это ясно, — ответил он, недовольно хмурясь. — Государственная тайна, естественно.

Сабин облегченно вздохнул, еще раз отсалютовал, но и на сей раз ему не пришлось покинуть комнату.

Туда вошел молодой мужчина, черноволосый, среднего роста, жилистый и подвижный. Белоснежная тога была искусно закреплена на его плече, спускаясь вниз безукоризненными складками. На его лице читались смелость, решительность и некоторая жестокость. Наложило также свой отпечаток и неумеренное употребление вина.

Он на миг задержался на пороге, оглядывая Сабина, а потом свободно двинулся вперед.

— Извини, отец, — сказал мужчина, жестом приветствуя Тиберия. — Я не знал, что у тебя кто-то есть.

— Да, — не очень приветливо ответил Тиберий. — Это трибун Валерий Сабин. Он привез мне письмо от нашего цезаря.

Молодой человек еще раз оглядел Сабина. Судя по всему, трибун ему понравился. Тиберий тоже заметил это.

— Мой сын, Друз, — представил он мужчину в тоге, смотря на Сабина.

Трибун отсалютовал. Он никогда еще не видел молодого Нерона Друза, знал лишь, что тот уже занимал высокие должности и участвовал в боевых походах, а значит — имел право на воинские почести.

Друз непринужденно ответил на приветствие, бросил косой взгляд на Фрасилла, который сделал вид, что не заметил его появления, и по-прежнему перебирал свои бусы, а потом открыл рот, чтобы что-то сказать.

Но Тиберий опередил его.

— Кстати, — произнес он, и глаза его хитро блеснули, — Валерий Сабин пользуется расположением цезаря и — вполне вероятно — займет вскоре какой-нибудь важный пост в столице. Неплохо бы вам познакомиться поближе, как ты считаешь, сын?

Друз улыбнулся.

— Буду рад встрече с одним из наших доблестных воинов. Где ты служишь, трибун?

Сабин хотел ответить, но Тиберий властным жестом заставил его замолчать.

— Это вы обсудите потом, — сказал он твердо. — Поручаю Сабина тебе, Друз. Развесели его чем-нибудь, ты это умеешь.

Последняя фраза была произнесена с нескрываемой иронией. Тиберий отнюдь не одобрял образа жизни, который вел его отпрыск, — пьянки, кости, оргии, гладиаторские бои и бега в цирке.

Друз уловил издевку и, нимало не смущаясь, весело ответил:

— С удовольствием. У меня сейчас как раз нет достойного партнера, чтобы как следует выпить и погулять с девочками. Мальчиков я не люблю, — пояснил он, оборачиваясь к Сабину. — Говорят, это развлечение престарелых мужчин.

Лицо Тиберия исказила болезненная гримаса. Сынок достойно ответил ему — стрела попала в цель. Все знали, что Тиберий в последние годы предпочитает именно мальчиков, причем в самом юном возрасте.

— Ладно, — сказал он сквозь зубы. — Идите оба. Надеюсь, трибун, ты хорошо отдохнешь перед поездкой.

Сабин в очередной раз отсалютовал, Друз слегка кивнул головой, и молодые люди вышли из комнаты, оставив Тиберия и Фрасилла наедине с цезарским письмом, мечтами и опасениями.

 

Глава XXI

Светская жизнь

Когда они оказались за дверью, Друз хлопнул Сабина по плечу и весело улыбнулся:

— Не обращай внимания на старика, — сказал он пренебрежительно. — Он любит поиздеваться над людьми, и поэтому его все боятся. Но стоит только дать ему отпор, как он сразу теряется и уходит в себя.

Сабин промолчал; ему не хотелось обсуждать и критиковать человека, который, что ни говори, до сих пор считался официальным преемником цезаря. Тем более, зная злобность и мстительность Тиберия, это было бы небезопасно.

Друз брезгливо оглядел свою ладонь, на которой после прикосновения к панцирю. Сабина остался грязный след дорожной пыли.

Заметив это, трибун смутился.

— Прости, — сказал он неуверенно. — Я так спешил доставить письмо, что не успел привести себя в порядок.

— О, пустяки, — небрежно ответил Друз. — Это мы мигом исправим. Сейчас приготовят баню, и мы освежимся. Я ведь тоже купался уже целых два часа назад.

"Он не спрашивает, ни откуда я приехал, ни о письме, — подумал Сабин, — хотя тут и дурак бы догадался, что оно крайне важное, раз уж цезарь не мог подождать два дня и отправил курьера. Похоже, сына Тиберия совершенно не интересуют государственные дела. Что ж, это приятно. Значит, мне не придется все время быть настороже, и можно немного расслабиться. "

Друз тем временем раздраженно поворачивал голову из стороны в сторону.

— Где же эти проклятые слуги, чтоб их Цербер разорвал? — с гневом вопросил он. — Ни одного не видно.

Они стояли в длинном, отделанном мрамором и деревом коридоре дворца. Действительно, кроме статуй античных героев у стен тут никого не было.

— Ладно, пойдем, — потерял терпение Друз. — Сейчас я им устрою. Только бы мне теперь не нарваться на мою достойную супругу, и я обещаю тебе, что мы отлично проведем день, — добавил он озабоченно.

Как только он произнес эти слова, в коридоре послышались шаги, и из-за поворота показалась небольшая процессия. Впереди шел раб-номенклатор — степенный седовласый мужчина в дворцовой ливрее; за ним следовали две молодые женщины в расшитых золотом роскошных патрицианских столах, а замыкали поход несколько девушек-служанок в легких разноцветных греческих хитонах.

— Так я и знал, — буркнул Друз себе под нос. — Никуда от нее не спрячешься.

При виде мужчин раб-номенклатор остановился, поклонился дамам и исчез; женщины подошли ближе.

— Вот ты где, — надменно произнесла одна из них, высокая, стройная, лет двадцати пяти.

Ее густые черные волосы были уложены в искусную прическу и переплетены жемчужными нитями. Холодные серые глаза с неприязнью смотрели на Друза, мелкие зубы хищно выглядывали из-под коралловых губ, высокая грудь чуть подрагивала под легкой тканью столы.

Она была очень красива, но это была скорее красота мраморной статуи, а не женщины из плоти и крови.

— Я заходил к отцу, — хмуро ответил Друз. — Когда я проснулся, тебя уже не было дома, и я не мог предупредить.

— Еще бы, — фыркнула женщина. — Ты же пропьянствовал всю ночь, а потом спал до полудня. О, боги, ну и мужа вы мне подарили!

— Боги тут ни при чем, — буркнул Друз. — Благодари нашу достойную бабушку.

— Ой, Ливилла, да не злись ты так, — вмешалась вторая девушка, кокетливо строя глазки Сабину. — Чем тебе плох твой супруг? Молод, красив... Мне вот вообще хотят подсунуть какую-то старую развалину.

Друзу явно нетерпелось поскорее уйти.

— Это трибун Валерий Сабин, — показал он рукой. — Он прибыл с письмом от цезаря. Отец поручил его моему попечению, так что сейчас мы пойдем купаться, а потом...

— О, какой ты бессовестный, Друз, — томно вздохнула девушка. — Только появляется новый человек, да еще такой мужественный в своих доспехах, как ты тут же уводишь его. Давайте хоть немного посидим, поболтаем, трибун расскажет, что делается в чужих краях. Мне уже так надоели эти придворные хлюпики, хочется пообщаться с настоящим храбрым воином.

Друз досадливо крякнул. Сабин был смущен. Он не привык к такому обхождению, и чувствовал себя крайне неловко. Хотя, конечно, приятно услышать от красивой, благородной патрицианки, что ты храбрый и мужественный.

Девушка действительно была красивая. Ее пышные, с легкой рыжинкой, волосы были расчесаны по последней моде, шею украшало бриллиантовое ожерелье, на тонких запястьях поблескивали ажурные золотые браслеты. Она была невысокая, подвижная, с хорошей аккуратной фигуркой и маленькими ножками, обутыми в невесомые, отделанные электроном, сандалии.

Веселые карие глазки игриво блестели в оправе из густых ресниц; маленький носик, пухлые губки и нежная молочно-белая кожа дополняли картину. Было девушке на вид лет двадцать.

Друзу явно не по вкусу пришлось ее предложение. Он открыл было рот, но жена властно перебила его:

— Послушай, дорогой, — сказала она. — Не так уж часто я тебя о чем-то прошу. Сделай милость, после купания приведи этого доблестного воина в мою экседру. Поговорим немного, выпьем вина. В конце концов, ты мой муж, и нас должны хотя бы изредка видеть вместе.

Друз кивнул с неохотой.

— Ладно, только ненадолго. Трибун устал, ему надо отдохнуть.

— Да, с тобой он хорошо отдохнет, — язвительно сказала женщина. — Представляю себе.

Потом она взглянула на Сабина, уже более приветливо.

— Мы ждем тебя, Валерий Сабин, — произнесла она мягко. — Пожалуйста, не обмани наших надежд и приходи поскорее.

— Конечно, госпожа, — запинаясь, ответил Сабин. — Это будет честью для меня. Я...

— Ладно, пойдем уже, — Друз потянул его за руку. — У тебя еще будет возможность полюбезничать с ними.

Мужчины быстро прошли по коридору и свернули за угол. Сабин чувствовал себя настоящим варваром посреди этого дворцового великолепия и изящных манер. Но — делать нечего, надо привыкать. Ведь скоро его ждет жезл префекта претория, а это уже должность, которая просто обязывает держаться на высоком светском уровне.

— Это была твоя жена? — вежливо спросил Сабин. — Очень красивая женщина.

— Красивая... — буркнул Друз, — Что ж, и Эринии могут кому-то показаться красивыми. У тех, правда, змеи на голове, а у Ливиллы в душе.

— Ее зовут Ливилла? Она, что, родственница императрицы?

— Естественно. Мы тут все, по сути, занимаемся кровосмесительством. Простым людям за это рубят головы, но семья цезаря стоит над законом. Ливилла — моя двоюродная сестра и родная сестра Германика.

— Ах, вот как, — глубокомысленно заметил Сабин.

— Именно, — хмуро ответил Друз. — Ну где же эти слуги? Такой бардак в нашем дворце.

— А кто вторая девушка? — с любопытством спросил Сабин. — Такая веселая.

— Недолго ей уже осталось веселиться, — ухмыльнулся Друз. — Август выдает ее замуж за какого-то старого эквита, своего приятеля. Ее зовут Домиция, она родная сестра Гнея Домиция Агенобарба. Наверное, ты встречал его в Германии.

— Нет, — отрицательно качнул головой Сабин.

— Когда-то она была обручена с Агриппой Постумом, — с грустью добавил Друз. — Вот был парень. С ним можно было отлично позабавиться. Не то, что остальные.

Тут он прервался и принялся орать на не вовремя подвернувшегося раба из дворцовой службы. Тот низко поклонился и на трясущихся ногах помчался распорядиться насчет бани.

— Ну, порядок, — расслабился Друз. — Сейчас отдохнем, потом посидим немного с этими сороками, а после я отведу тебя в одно местечко, где можно чувствовать себя совершенно свободно.

— Спасибо, — неуверенно сказал Сабин. — Я благодарен тебе за заботу, но мне завтра утром нужно отправляться в путь. Боюсь...

Друз расхохотался и снова хлопнул его по плечу.

— Да ты мужчина или нет? Ничего, выдержишь.

* * *

Термы в Палатинском дворце были оборудованы скромно, но со знанием дела. Август не любил излишней роскоши и неоднократно выступал с речами, порицая граждан, которые позволяли себе излишества в еде, одежде или домашней обстановке. Да и Ливия всячески подчеркивала, что ведет сама и требует от своих родственников вести «старый добрый римский образ жизни», без всяких там греческих или восточных выкрутасов.

Но хотя купальные помещения дворца не блистали золотом и янтарем, тут было все, что требуется для того, чтобы очистить тело, освежиться, набраться сил. Здешняя прислуга — банщики, массажисты, гардеробщицы — знали свои обязанности и старательно их выполняли.

Друз и Сабин прошли в прихожую и разделись. Трибун с удовольствием отстегнул тяжелый нагрудник, сбросил пропыленную форменную тунику и, раздувая ноздри, втянул божественный запах чистой свежей воды, долетавший из соседнего помещения.

Они направились туда — это был предбанник, где совершались предварительные омовения. Три небольших бассейна — с горячей, теплой и холодной водой — манили окунуться и освежиться. Друз залез в средний, а Сабин попеременно переходил из горячего в холодный. Это продолжалось недолго — церемония купания в Риме была сложной и многоступенчатой.

Затем мужчины перешли в тепидарий, где следовало разогреться хорошенько перед основным комплексом. Тут было тепло — нагретый воздух поднимался от пола, под которым пролегали трубы с горячей водой.

— Разомнемся? — предложил Друз и, не ожидая ответа, подошел к подставке, на которой лежали свинцовые гири разного веса. Он выбрал нужные и принялся энергично поднимать их обеими руками, чтобы вызвать обильный пот.

Сабин, вообще-то, предпочел бы сейчас немного поиграть в мяч — в военных лагерях они часто упражнялись с гарпастумом, но, видимо, тут не было подходящего помещения, поэтому он тоже взялся за гари.

— Хорошее у тебя тело, — заметил Друз с видом знатока. — Наши красавицы не зря обратили на тебя внимание.

Сабин напряг мышцы рук, ног, груди, сделал несколько наклонов и поворотов. Ему польстили слова молодого патриция, тем более, что фигура трибуна восхищала того не как мерзкого педераста, а как настоящего ценителя красоты, привыкшего оценивать осанку и силу гладиаторов в цирке.

Впрочем, Друз и сам был отнюдь не уродом. Правда, его мускулы, обтянутые белой шелковистой кожей, уступали железным шарам, перекатывающимся на теле Сабина, но наверняка женщины и на него посматривали с интересом.

Когда пот уже начал стекать с них струями, они перешли в следующую комнату — парильню. Тут было жарко, как в пустыне, раскаленный воздух с трудом проходил сквозь нос и рот. Мода на парную появилась в Риме сравнительно недавно, Сабину еще не доводилось испытывать такие ощущения. Он чувствовал себя не в своей тарелке, и лишь из вежливости не стал уходить. К счастью, Друз тоже не очень любил такой способ очищения тела, а потому они довольно быстро перебрались в следующий зал, где погрузились в большой, выложенный мозаикой бассейн с прохладной водой, заправленной благовониями. Вот это было настоящее блаженство, и тут мужчины задержались подольше, нежась в приятной полудреме.

Наконец Друз позвонил в колокольчик, который висел на стене, и в зал вошли двое банщиков со щетками и скребками. Они принялись старательно мыть и чистить господские тела, а Друз с Сабином блаженно жмурились.

Затем они разлеглись на кушетках и двое греков-массажистов взялись за работу. Это было просто наслаждение.

После массажа, чувствуя в себе новые силы и волшебную легкость, они еще раз окунулись в теплую воду, поплавали немного, а потом отдались в руки балнеаторов, которые принялись натирать скрипящую от чистоты кожу пахучими мазями, ароматными благовониями и целебными травами.

Потом оба мужчины — похожие на молодых богов — вернулись в гардероб, где их ждала свежая чистая выглаженная одежда.

— Я приказал и тебе дать тогу, — пояснил Друз. — Конечно, в своих доспехах ты выглядишь очень здорово, но ведь, пойми, не принято ходить по Риму в полном вооружении. Тем более, если мы еще пойдем в гости, то тебя там могут принять за моего телохранителя, а потом мне проходу не дали бы насмешками. А женщины переживут, ты и в тоге наверняка будешь неплохо смотреться.

— Спасибо, — улыбнулся Сабин.

Он действительно был рад избавиться, наконец, от тяжелого неудобного панциря, шлема и прочих армейских аксессуаров. Трибун с удовольствием подставил руки под снежно-белую прохладную ткань, которую светловолосая рабыня-вестиплика опустила на него. Он присел на скамеечку, а девушка принялась старательно укладывать складки.

Тога представляла собой большой полукруг материи, и требовалось действительно немалое искусство, чтобы правильно задрапировать ею корпус человека так, чтобы свободным оставались лишь правое плечо и правая рука. Под тогой обычно носили легкую тунику.

— Скажешь рабу, куда отнести твои вещи, — произнес Друз, который тоже подвергался процедуре одевания. — Сегодня они тебе вряд ли понадобятся.

Сабин назвал слуге адрес дядиного дома на Авентине, тот кивнул и ушел, унося доспехи трибуна. Мешочек с деньгами, полученными от Кассия Хереи, он еще при въезде в город отдал на хранение в контору менялы у Остийских ворот, оставив в кошельке лишь несколько монет.

— Ну, — сказал Друз, поднимаясь на ноги, когда с одеванием было покончено, — пойдем, дружище. Нас, наверное, уже заждались. Будет, конечно, скучновато, но ничего, надо терпеть. Выпьем вина и развеселимся.

* * *

Дом, в котором проживал Друз со своей семьей, — часть большого комплекса зданий, принадлежащего некогда отцу Тиберия — находился недалеко от цезарского дворца. Поэтому молодой патриций не стал вызывать рабов с носилками и предложил пройтись пешком. Сабин с радостью согласился. После купания и массажа он чувствовал себя великолепно. Тем более, что жара, слава богам, спала, и в Риме установилась вполне приятная погода.

Их уже ждали. В большой и — по сравнению с убранством Палатинской резиденции — богато обставленной комнате за столом сидели Ливилла, Домиция и еще одна девушка. Сабин увидел ее в тот момент, когда только открыл рот, чтобы браво, как настоящий солдат, приветствовать прекрасных дам. И остолбенел. Он почувствовал себя так, словно коварный Эрос прошил его сердце не одной, а добрым десятком стрел.

Это была блондинка с мягкими шелковистыми волосами, подстриженными на египетский манер. Первой такую прическу продемонстрировала римлянкам царица Клеопатра. Не стянутые традиционным жгутом, эти прекрасные волосы свободно ниспадали сзади, касаясь изящных плечей; аккуратная челка закрывала лоб. Огромные зеленые глаза девушки с любопытством смотрели прямо на растерявшегося трибуна. Алые губки чуть приоткрылись, кожа была белая, словно паросский мрамор. А поскольку в волосы были вплетены золотые и серебряные нити, они вспыхивали и переливались при каждом движении головы.

— Ну, — подтолкнул Сабина Друз. — Проходи.

— Приветствую вас, достойные дамы, — хрипло сказал трибун.

Достойные дамы расхохотались, блондинка — громче всех.

— Наконец-то, — капризно протянула Домиция. — Сколько можно ждать?

— Приказать подать еду? — спросила Ливилла, обращаясь к мужу.

Тому явно нетерпелось поскорее удрать отсюда.

— Не надо, — ответил он, усаживаясь на табурет, покрытый мягкой подушкой. — Пусть принесут вина. Холодного.

Ливилла отдала распоряжение темнокожей служанке, и та бросилась выполнять приказ.

Женщины с интересом разглядывали Сабина, который тоже присел на табурет и теперь чувствовал себя так же неуютно, как в бою на Рейне под градом германских копий.

До сих пор нечасто приходилось ему сталкиваться с женщинами в своей походной жизни, а уж с такими — вообще никогда. Обычно свои потребности он удовлетворял при содействии обозных проституток или вообще швырял на свою твердую солдатскую постель какую-нибудь дикарку из военной добычи. А здесь... О, Венера, велика твоя власть.

Сабин украдкой поднял глаза и посмотрел на юную блондинку. Девушка игриво улыбнулась ему. Трибун почувствовал себя немного увереннее.

Друз от души веселился, видя его смущение, но теперь решил прийти на помощь новому другу.

— Да перестаньте вы пялиться на него! — рявкнул он с напускной строгостью. — Это вам не театр. Спросите лучше, как ему служилось, в каких странах он побывал, что видел, с кем сражался...

— Действительно, — сдержанно произнесла Ливилла. — Расскажи нам, любезный Валерий Сабин. Нам так интересно послушать нового человека.

В этот момент принесли вино. Друз тут же присосался к чаше, поэтому трибуну не оставалось ничего другого, как, вздохнув, приступить к рассказу.

Поначалу он просто стыдился своей речи, грубоватой и лаконичной. Ведь эти девицы наверняка привыкли слушать краснобаев-риторов на Форуме и сейчас начнут вертеть нотами, если он вдруг выразится без должного изящества.

Но ничего подобного. Наоборот, им всем очень нравилась его манера говорить, они просто вскрикивали от восторга, услышав какое-нибудь не совсем приличное слово, ненароком вырвавшееся из уст краснеющего трибуна.

Беседовали они довольно долго, женщины засыпали его все новыми вопросами о службе, о сражениях, о командирах. Сабин искренне хвалил Германика, не скрывая своего к нему отношения. О Гнее Домиции Агенобарбе он не мог сказать ничего конкретного, но по реакции его сестры понял, что они не очень-то любят друг друга.

Наконец, успевшему осушить несколько чаш Друзу надоела эта пустопорожняя болтовня. Он решительно поднялся на ноги.

— Хватит, девочки, — сказал он громко. — Бедняга Сабин, уже, наверное, мозоли натер на языке. Теперь ему пора идти натирать их на чем-то другом.

— На чем, например? — холодно осведомилась Ливилла.

— На желудке, для начала, — улыбнулся Друз. — А что?

— Ничего, — бросила его жена.

— Не расстраивайся, милая, — бархатным голосом пропела Домиция. — Если муж не хочет тебя осчастливить, это охотно сделает кто-нибудь другой.

Друз пренебрежительно махнул рукой и двинулся к двери, кивком пригласив Сабина следовать за собой. Было видно, что ему совершенно все равно, с кем спит его супруга.

— Куда это запропастился красавчик Элий Сеян? — невинно спросила Домиция, искоса поглядывая на надувшуюся Ливиллу.

— Да перестань ты! — крикнула та. — Сколько можно.

Блондинка заразительно расхохоталась.

— Хватит вам кусать друг друга, — сказала она весело. — Лучше давайте попрощаемся с нашим гостем.

Сабин, как раз выжидавший момент, чтобы откланяться, с благодарностью посмотрел на нее и кашлянул

— Прошу прощения, — сказал он, силясь на светский тон. — К сожалению, мне пора идти. Было очень приятно... — он запнулся, не зная, что говорить дальше

— Нам тоже, — выручила его Домиция. — Заходи еще мой храбрый воин. Только теперь не сюда, а ко мне...

Ливилла под столом дернула ее за край столы, и Домиция умолкла. Блондинка своими зелеными влажными глазами проводила Сабина до самого порога. Когда он в последний раз обернулся, чтобы поклониться, их взгляды встретились...

Друз нетерпеливо схватил трибуна за руку.

— Давай, идем. У нас большая программа, а ведь скоро стемнеет. Наверняка все уже на месте и пьют отличное албанское винцо из подвалов старика Силана.

— Что? — не понял Сабин, погруженный в собственные мысли.

— Ах да, я же тебе еще не сказал, — спохватился Друз. -Мы идем на ужин к моему приятелю Аппию Силану. А у его отца — сенатора, между прочим, в подвалах каких только вин нет! Вот где настоящий Элизеум!

— А кто такая эта девушка, блондинка? — спросил трибун, которого сейчас меньше всего интересовали подвалы какого-то сенатора.

— О, боги! Вас даже не познакомили, — возмутился Друз, хотя и сам забыл сделать это. — А ты такой скромный, оказывается. Она тебе понравилась? Ничего девчонка, а? Не сравнить с моей холодной рыбой или этой кривлякой Домицией. Ее зовут Эмилия, она...

— Эмилия, — повторил Сабин, чувствуя, как по его телу пробегает дрожь:

Друз заметил это.

— Ого! — сказал он. — Высоко метишь, трибун. Засматриваться на правнучку самого Августа — тут действительно нужна смелость.

Но в голосе его не было издевки.

Сабин нахмурился. Действительно, как он так зарвался?

Но в следующий миг плечи его распрямились и голова гордо поднялась. Он смело встретил слегка насмешливый взгляд Друза.

Почему это зарвался? Разве префект преторианцев не достойная пара для любой женщины в Риме, пусть даже и для правнучки цезаря? Естественно, простой трибун и мечтать об этом не мог, не заняв какую-нибудь важную государственную должность, но какая из них важнее должности командира гвардии?

Так Сабин в первый раз реально ощутил, что может дать ему обещанное Августом возвышение. Он войдет в высшее общество, станет равным — если не по рождению, то по положению — всем этим гордым патрициям и сенаторам. И сможет просить руки любой свободной женщины, не боясь получить унизительный отказ.

Да, теперь он будет стараться еще больше. Уж очень запали ему в сердце огромные зеленые глаза и шелковистые белые волосы красавицы Эмилии.

* * *

Банкет у Аппия Силана действительно был уже в разгаре. В просторном триклинии, освещаемом светильниками в позолоченных чашах, полукругом стояли трапезные ложа. На них с довольным видом растянулись гости. Было их восемь или девять человек. При виде Друза все они радостно завопили:

— Наконец-то! Где тебя носит, любезный? Сколько можно ждать? Позор!

— Вижу я, как вы ждали, — рассмеялся Друз, указывая на опустошенные блюда и кувшины, которые рабы еще не успели убрать.

Навстречу ему двинулся хозяин, Аппий Силан — высокий красивый мужчина лет тридцати. На его благородном лице была улыбка.

— Рад видеть тебя, дорогой Друз! — воскликнул он, расставляя руки.

Они упали друг другу в объятия и облобызались. Остальные приветствовали это оглушительным воплем и тостом за «вечную дружбу», который предложил пухлый парень на ложе справа.

Все собравшиеся в триклинии были примерно одного возраста — от двадцати пяти до тридцати лет. Одеты они были в свободные цветные греческие одежды. На их фоне Друз и Сабин в своих тогах выглядели строго и официально.

— Знакомьтесь с моим новым другом, — сказал Друз. — Трибун Первого легиона Гай Валерий Сабин.

Гости разразились приветственными криками в честь Сабина.

— Он прибыл с письмом к моему отцу, — пояснил Друз. — И папа поручил мне развлекать его. Я и подумал, что в таком случае нет ничего лучше, как пойти к Силану.

Все снова завопили и захохотали.

Тем временем рабы внесли еще два ложа и поставили их в общий ряд. Друз и Сабин улеглись на них и тут же вокруг замелькали слуги, предлагая разнообразные яства и напитки.

— Не стесняйся, — шепнул Друз трибуну. — Чувствуй себя как дома. Что мне нравится у Аппия, так это полная свобода. Никаких тебе церемоний и этикетов, которые так любят на Палатине. Там просто сдохнуть со скуки можно.

Зато тут сдыхать от скуки явно никто не собирался. Все от души веселились, обгладывая при этом костя, набивая рты паштетами и глотая устриц. Ну и, конечно, о винах не забывали. Друз не преувеличивал — и выбор и качество действительно были отменными.

Сабин, не привыкший к такой роскоши и изобилию, поначалу скромничал, но потом заметил, что его уже считают своим, и не обращают на него внимания, а потому расслабился.

— "Ну, — сказал он себе, — если Фортуна дарит мне такую возможность, почему бы не воспользоваться? Когда я еще смогу попробовать подобные деликатесы? Разве что, уже в должности префекта преторианцев".

И он, не чинясь более, набросился на еду, не забывая регулярно прикладываться к драгоценной мурринской чаше, в которые в доме Силанов наливали вино. Белое албанское тоже понравилось Сабину, но все же он предпочитал пенистый фалерн.

Первая перемена блюд — салаты, омары, устрицы, паштеты и всевозможная птица — были уже почти полностью истреблены, и вот четверо слуг внесли в зал огромное блюдо. Это было изысканное и очень любимое римлянами кушанье, так называемый porcus trojanus — зажаренный на вертеле и нашпигованный дичью кабан. Он был обвит гирляндами цветов, а посеребренные бивни поблескивали в свете факелов.

— Вот вам, что называется, превратность судьбы, — с напускной серьезностью сказал Аппий Силан. — Еще утром этот чудный зверь ел свои желуди в Сабинских горах, а сейчас мы съедим его самого. Ну, философы, скажите же мне, что есть жизнь и что есть смерть?

— Тонко подмечено, — произнес мужчина, лежавший на ложе рядом с Сабином. По его лицу было видно, что у него имеются какие-то проблемы с желудком, а потому он был менее весел, чем остальные. — А если еще кто-нибудь из нас сейчас подавится его мясом и угодит в Подземное царство, вот это уж точно будет превратность судьбы.

— Ох, Авл Вителлий, — качая головой, сказал черноволосый парень с лицом закаленного пьяницы. — Не стыдно тебе? Твой брат сейчас героически сражается с варварами, а ты, мало того, что лежишь здесь, так еще и говоришь всякие гадости. Кому это ты желаешь подавиться? Уж не мне ли?

— Нет, Помпоний Флакк, — ответил Вителлий. — Если ты чем-то и подавишься, так это вином. Но боюсь, еще очень не скоро.

Все захохотали.

В кадильницах по углам комнаты курились ароматные восточные благовония, откуда-то сверху шел свежий прохладный воздух, охлаждая разгоряченные головы, неслышно, как нимфы, скользили служанки, довольно скупо одетые, а точнее — не совсем раздетые, и смотреть на них было приятно. Хозяин и гости вовсю радовались жизни и не боялись показывать это.

Сабин чувствовал себя прекрасно. За время службы он немного одичал, постоянно живя в военных лагерях или сражаясь в походах. Да разве может кусок полусырого мяса в задымленной палатке сравниться с этим великолепием? Вот это настоящая жизнь. И он будет жить так же. Дайте только срок...

Внезапно ушей трибуна коснулись несколько слов, которые заставили его поднять голову и оторвать губы от чаши с вином.

— Как там моя дорогая Эмилия? — спрашивал Силан у Друза. — Не скучает без меня?

— Нет, — рассмеялся Друз. — К счастью, боги послали мне сегодня нашего храброго трибуна. Ты не поверишь, он сумел на полчаса приковать к себе внимание этих девиц! Вот подвиг, сравнимый, разве что, со взятием Ктесифона.

— Бедняжка, — притворно вздохнул Силан. — Я совсем ее забросил с вашими гулянками. Надо будет на днях наведаться. Мы, все-таки, почти обручены.

Сабину вдруг стало очень жарко, кровь дико пульсировала в голове. Полным ненависти взглядом он пронзил Силана, который, впрочем, этого не заметил, увлеченный уже поисками чего-то в брюхе кабана.

«Ах, вот как? — кипя от ярости подумал трибун. — Почти обручены? И ты так о ней говоришь? Променять такую девушку на общество пьяниц и обжор? Ну, так ты ее не получишь!»

Вино распалило Сабина, он еле сдерживался, чтобы не вскочить и не набить морду Силану, вся симпатия к которому сразу исчезла. Ну, ничего, подожди, красавчик. Скоро тебе придется иметь дело с префектом преторианцев Гаем Валерием Сабином. Вот тогда посмотрим, чья возьмет. Клянусь Эриниями, не видать тебе правнучки Августа, как своих ушей.

— Что с тобой? — удивленно спросил Друз, заметив, как изменилось настроение трибуна. — Не то съел? Или вина мало?

— Все нормально, — с трудом улыбнулся Сабин. — Так, что-то нехорошо стало.

— Это бывает, — с умным видом кивнул уже изрядно захмелевший Друз. — Лучшее средство от этого — глоток вина. Давай-ка выпьем с тобой за встречу.

— Давай, — согласился Сабин, поднимая кубок.

«Нельзя подавать вида, что меня интересует Эмилия, — подумал он. — Сейчас эти франты попросту посмеялись бы над бедным трибуном. Но ничего, придет и мое время смеяться».

Они с Друзом выпили и расцеловались. У Сабина тоже начинало шуметь в голове.

А веселье продолжалось. Мелькали какие-то танцовщицы, мимы, жонглеры, клоуны, даже два гладиатора сразились тупым оружием, но — раскритикованные пьяным Вителлием — с позором удалились.

Слуги вносили все новые амфоры с вином и новые закуски; общество упорно пило и ело, но оживление уже сменилось вялостью, голоса звучали все глуше, головы начинали медленно опускаться на грудь; Вителлия вырвало.

Сабин почувствовал, что кто-то толкает его в плечо, и открыл глаза. В зале звучала негромкая музыка греческого оркестра, а рядом с трибуном на ложе сидел Друз с красными выпученными глазами.

— Давай выпьем, — тупо сказал он.

— Не могу, — с трудом ответил Сабин. — Мне еще ехать...

— Мы друзья или нет? — вопросил Друз, покачиваясь.

— Конечно, друзья, — искренне ответил Сабин и полез обниматься.

— Тогда выпьем.

Сабин вздохнул и поднял кубок,

— За тебя, — сказал он невнятно.

Друз кивнул, голова его упала на грудь.

Сабин мужественно выпил кубок до дна и уронил его на пол. Он хотел оглядеться, есть ли еще кто-нибудь в триклинии, но тут голова его закружилась, и он мягко повалился на подушки своего ложа. И моментально уснул.

Музыка смолкла. В большом зале раздавался теперь лишь громкий храп участников банкета и осторожные шаги слуг.

За окнами уже начинало светать...

* * *

Сабин проснулся с дикой головной болью и таким ощущением, что во рту у него полно горячего песка. Трибун с удивлением оглядел незнакомую комнату, где он лежал на кровати, прикрытый легким одеялом.

Дверь скрипнула, и перед его глазами появился невысокий пожилой мужчина с большой плешью.

— Приветствую тебя, господин, — сказал он осторожно, заметив, что тот проснулся.

— Где я? — тупо спросил трибун.

— В доме Квинта Валерия Сабина, твоего покойного дяди, господин, — ответил мужчина.

— Как я сюда попал? — изумился Сабин, в голове которого чуть-чуть прояснилось. Но только чуть-чуть.

— Под утро тебя принесли в носилках. Рабы сказали, что они из фамилии Нерона Друза.

— А... — вспомнил Сабин вчерашнюю попойку. — Понятно. Позови управляющего.

— Я управляющий, — ответил мужчина. — Меня зовут Софрон. Ты, наверное, хочешь ознакомиться с документами и получить финансовый отчет?

— Да какой там отчет, — махнул рукой Сабин и приподнялся. — Я сейчас хочу только холодной воды.

— Сию секунду, — засуетился управляющий.

— Подожди. Который сейчас час?

— Да уж к полудню идет.

— Проклятье, — выругался Сабин. — А мои доспехи вчера принесли?

— Да, господин, — ответил Софрон. — Они вычищены и смазаны.

— Хорошо. Распорядись, чтобы приготовили ванну. Холодную. И лошадь найди. Мне нужно ехать.

— А документы, господин? — удивился управляющий. — Ты же должен оформить наследство...

— Потом, — отмахнулся Сабин. — Не до этого сейчас. Когда вернусь, все и сделаю.

— Слушаюсь.

Софрон убежал.

Спустя час, слегка освеженный холодной водой и кубком сильно разбавленного вина, Сабин уже скакал по камням виа Аврелия, все еще мучаясь головной болью и приступами ревности. Но в общем он был настроен довольно оптимистично. Дела идут очень удачно. Цезарь наверняка не забудет его услуг. И вчерашний бедный трибун получит все: жезл префекта, деньги, власть, положение в обществе и руку правнучки Августа. Вот только бы еще не болела голова...

 

Глава XXII

Мать и мачеха

Тиберий все-таки не выдержал. Ему так хотелось насладиться своим триумфом, что, несмотря на просьбу цезаря, переданную ему Сабином, и совет Фрасилла немного повременить, он вечером направился в покои своей матери Ливии. При нем была копия письма Августа, собственноручно им переписанная.

Итак, в тот момент, когда Друз и Сабин входили в триклиний, где весело пировали Аппий Силан и его гости, Тиберий входил в комнату императрицы.

Ливия встретила сына не очень приветливо. По его лицу она сразу поняла, что произошло нечто крайне важное. И крайне для нее неприятное — тусклые бесцветные глаза Тиберия светились торжеством, а на бледных губах играла зловещая улыбка.

— Здравствуй, матушка, — сказал он, как обычно, растягивая слова. — Надеюсь, тебе уже лучше и боли в ноге прекратились.

— Спасибо, сын, — сухо ответила Ливия. — Мне приятна твоя забота обо мне. Что ж, это справедливо — я думаю о твоем благополучии, а ты должен думать о моем, не так ли, Тиберий?

— Вот именно, — буркнул сын, без приглашения усаживаясь на табурет. — Как раз о нашем благополучии я и хочу поговорить.

Лицо Ливии — сморщенное, желтое — еле заметно напряглось; острые глаза уперлись в Тиберия.

— Слушаю тебя, — спокойно сказала женщина.

— Для начала, — заговорил Тиберий, с натугой двигая челюстями, — я бы хотел задать тебе один откровенный вопрос. И услышать на него откровенный ответ.

— Задавай, — невозмутимо произнесла императрица. — Ты же знаешь — от тебя у меня нет тайн.

Тиберий собрался с духом и посмотрел ей прямо в глаза. Даже ему, полководцу, который провел множество кампаний и не раз смотрел смерти в лицо, стало не по себе.

— Скажи мне, — с трудом произнес он, — ты имела отношение к ссылке Агриппы Постума?

Ливия пожала плечами.

— На этот счет был цезарский указ. Если ты забыл его, я могу приказать принести из архива копию.

— Я просил отвечать откровенно, — заметил Тиберий. — Ладно, поставлю вопрос по-другому: были ли справедливы обвинения, предъявленные Постуму?

Ливия пожевала губами, собираясь с мыслями.

— В какой-то степени, да, — ответила она наконец.

— А в какой степени? — настаивал Тиберий.

— Скажи мне, сын мой, — с укором произнесла императрица, — почему ты заставляешь меня отвечать на подобные вопросы? Ты же знаешь — все, что я делала, было лишь во благо тебе и Риму.

— А потому, — взорвался Тиберий, — что скоро такой же вопрос тебе задаст суд! И я хочу, чтобы ты была готова к этому.

Слова сына потрясли Ливию, но она огромным усилием воли взяла себя в руки и спросила с прежней невозмутимостью:

— Вот как? Не перегрелся ли ты на солнце, милый Тиберий? Я — перед судом? Такое только в горячке может привидеться. Уж— не болен ли ты, как и бедняга Постум?

Самообладание матери вывело Тиберия из себя. Он выхватил из внутреннего кармана копию письма Августа и почти швырнул свиток пергамента матери на колени.

— Почитай-ка вот это. А потом поговорим.

Ливия небрежно взяла свиток двумя пальцами и брезгливо оглядела его, словно дохлую мышь.

— Что это? — спросила она спокойно, видя, что сын в бешенстве, и желая еще больше завести его. — Ода в мою честь? Неужели ты сам написал это, Тиберий?

— Это написал твой муж! — рявкнул тот. — И оставь свои неуместные шуточки. Тебе сейчас впору думать, как спасти свою жизнь.

Ливия презрительно улыбнулась одними губами.

— Вижу, ты продолжаешь заботиться обо мне, — сказала она с издевкой. — Ладно, если хочешь, я прочту это.

Она развернула свиток и пробежала глазами первые строчки. Ей все стало ясно, дальше читать не было смысла.

Императрица подняла голову и посмотрела в глаза сына.

— Ну и что? — спросила она спокойно.

— Как — что? — опешил Тиберий. — Не прикидывайся, пожалуйста. Цезарь теперь знает, что Постум был осужден несправедливо. И знает, кто несет за это ответственность. Как он поступит, по-твоему?

— Прежде всего он посоветуется со мной, как делает это вот уже пятьдесят лет, — с достоинством ответила Ливия. — Он один знает, сколько сил я отдала становлению нашего государства. Он любит меня, ценит меня и верит мне.

Тиберий ухмыльнулся.

— Любит — да, ценит — может быть, но вот верить тебе он теперь не будет, это точно. Да как ты не поймешь: если Агриппа Постум вернется в Рим, то первым делом он предъявит тебе обвинение в клевете. И тебе придется отвечать перед судом. На сей раз ты не сможешь отвертеться. Цезарь просто обязан будет удовлетворить просьбу внука. И не строй иллюзий — суд признает тебя виновной. Доказательств — как явствует из письма — более, чем достаточно.

— Я в этом не уверена, — ответила Ливия невозмутимо, хотя внутри у нее все клокотало. — Но даже если так, мне ничего не грозит. Я скажу, что действовала в интересах государства, принесу свои искренние извинения Постуму, и цезарь со слезами на глазах заставит нас поцеловаться в знак примирения. Вот и все. Не позволит же Август учинить расправу над своей женой, с которой...

— Не строй иллюзий — я сказал, — повторил Тиберий со злостью. — Да ты сама все прекрасно понимаешь. У цезаря не будет выбора. Куда он денет глаза, если в сенате встанет какой-нибудь Гатерий и спросит, почему он проявил достаточно гражданского мужества, когда надо было отправить в ссылку Постума, но не хочет проявить его сейчас, когда дело касается его жены? Почему он сурово наказал свою родную дочь и внучку — причем, за проступки морального характера, не имевшие особого политического значения, но пытается выгородить жену, вне всякого сомнения виновную в государственной измене? И потом, не забывай — Постум наверняка вспомнит и о своих братьях Гае и Луции, чью безвременную кончину ты так трогательно оплакивала.

— Ах, ты, подлец, — тихо, с ненавистью произнесла Ливия, сбросив маску невозмутимости. — Да ведь все это делалось для тебя. Гай и Луций умерли, чтобы ты мог вернуться в Рим и занять прежнее положение. Постум был изгнан, чтобы ты стал главным наследником. Или ты забыл, как умолял меня помочь тебе уехать с Родоса?

— Да, но не такой ценой, — пробормотал смущенный Тиберий. — Я не предполагал...

— Все ты предполагал, — махнула рукой императрица, с горечью глядя на сына. — Просто ты трус. Когда можно было делать вид, что ты ни при чем, и только пожинать лавры, мать тебя устраивала, но как только возникает малейшая опасность, ты готов всех продать и предать. Жалкая у тебя душонка, Тиберий. Грязь, замешанная на крови, — так, кажется, говорил Феодор?

Тиберий в ярости скрипнул зубами и сжал кулаки.

— Ты обезумела! — крикнул он в бешенстве. — Ты сама сделала меня таким, а теперь еще попрекаешь?

— Тише, — презрительно фыркнула Ливия. — Слуги услышат.

Некоторое время они молчали; Тиберий тяжело дышал сквозь зубы, императрица смотрела на него холодным взглядом из-под старческих век.

— Ну, успокоился? — спросила она наконец. — Теперь давай рассуждать здраво. Что тебя так взволновало?

— Ты еще спрашиваешь? — воскликнул Тиберий. — Перечитай письмо и увидишь.

Ливия пренебрежительно сбросила свиток с колен, пергамент упал на пол.

— Ты так боишься возвращения Агриппы Постума?

— Это ты должна бояться возвращения Агриппы Постума! — взорвался Тиберий.

— А почему ты так уверен, что он обязательно вернется? — невинно продолжала императрица.

— Как почему? — изумился сын. — Да ты действительно выжила из ума! Ведь цезарь ясно написал, что уже изменил завещание, и назначил преемником Постума.

— А разве завещание уже было оглашено? — спросила Ливия с хитрой улыбкой. — Разве сенат его утвердил? Или оно, по крайней мере, находится в официальном хранилище в храме Весты?

— Да оно будет гам через несколько дней! — крикнул Тиберий. — Что ты со мной в прятки играешь?

Ливия вдруг стала очень серьезной. Она решительно хлопнула себя ладонью по колену.

— А теперь послушай меня, сын, — произнесла она твердо. — Еще ничего не потеряно. Я слишком много сил отдала этой борьбе, чтобы так просто уступить. Раз уж ты так перепугался, буду с тобой до конца откровенна. Знай, у меня есть возможность сделать так, что новое завещание не будет оглашено; у меня есть возможность, даже несколько возможностей, воздействовать на цезаря. И, наконец, у меня есть возможность устранить Агриппу Постума. Шансы в этой игре даже сейчас пока еще равны. Мы примем вызов, и победим.

— Нет! Нет! — замахал руками Тиберий. — Что ты говоришь? Ты хочешь окончательно затянуть петлю на своей шее? Ведь если тебя сейчас поймают за руку на таких делах, а будь уверена, ты сейчас тоже находишься под наблюдением, то это конец. Тебе не миновать Гемоний. Да еще и меня потянешь за собой. Я не хочу идти на казнь ради твоих амбиций.

— Это твое окончательное решение? — спокойно спросила Ливия.

— Конечно! Неужели ты думала, что я буду участвовать в такой авантюре?...

— Что ж, — произнесла императрица устало, — если ты не будешь бросать кости, то и не проиграешь. Но ведь и не выиграешь, правильно, сын?

— И слушать ничего не желаю, — отрубил Тиберий.

— Да, — вздохнула Ливия. — Ты привык, чтобы тебе все подносили на блюдечке, а сам боишься и пальцем пошевелить, чтобы обеспечить себе власть над самым могучим государством в мире.

— Мне достаточно той власти, которую я имею, — горячился уязвленный Тиберий. — Я воевал, я выигрывал битв больше, чем кто бы то ни было в нашей истории. Я занимал высшие должности, был консулом и претором...

— Это все не то, — отрешенно произнесла Ливия. — Не то... И ты пока ничего не понимаешь. Вот если бы ты хоть на время получил настоящую, неограниченную власть, ты бы уяснил себе, в чем смысл жизни. Я имела такую власть — хоть и неофициально — и хочу, чтобы теперь вкус ее попробовал мой единственный сын. А он отказывается.

Ее глаза наполнились слезами.

— Тиберий, — глухо сказала женщина, — прошу тебя — доверься мне еще раз. Я ведь никогда тебя не подводила. Сделай так, как я хочу, и ты получишь все, чего может только пожелать смертный человек.

— Нет, — решительно ответил Тиберий. — Я понимаю, что тебе нужно. Ведь чувство обладания властью — это страшный зверь, который поселяется в душе человека и пожирает его, подчиняя своей воле. Ты хочешь сделать меня рабом власти, чтобы иметь возможность самой вершить все за моей спиной. Не выйдет!

— Ты не только трус, но и дурак, — горько вздохнула Ливия. — Ладно. Что я еще могу сделать, если тот, для кого я так старалась, сам отказывается от счастья? Хорошо, я прекращаю борьбу. Я признаюсь цезарю, что намеренно оклеветала Агриппу Постума, поскольку считала его неспособным управлять государством. Твое имя упоминаться не будет, не беспокойся. А потом принесу жертву богам и удалюсь куда-нибудь в Капанию. И проживу остаток своих дней в тишине и спокойствии.

Ливия говорила прерывистым голосом, в ее глазах стояли слезы. Она была прекрасной актрисой, но сейчас не играла. Переполнившая ее горечь поражения и осознание сыновней неблагодарности надломили эту железную женщину,

Тиберий был растроган словами матери,

— Матушка, — сказал он тихо. — Ты правильно решила. Клянусь, я сам упаду на колени перед Августом и Постумом и буду умолять их простить тебя. Уверяю, их сердца смягчатся.

— Спасибо, сын, — устало сказала Ливия, по щекам которой катились слезы. — Ты такой заботливый. Уходи.

Тиберий неуверенно поднялся на ноги, постоял немного, но, видя, что мать закрыла глаза и сидит не шевелясь, подобрал с пола свиток пергамента и тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

Когда звуки его шагов затихли, Ливия с трудом дотащилась до кровати, рухнула на нее и разразилась горьким визгливым старушечьим плачем.

 

Глава XXIII

Морской бой

Солнце уже начинало клониться к закату, когда «Сфинкс» — судно сенатора Гнея Сентия Сатурнина, везущее в Карфаген его жену и внучку, оставило за кормой берега Италии и вошло в Тирренское море, двигаясь юго-западным курсом.

Лепида и Корнелия сидели на невысоких стульчиках возле правого борта, наслаждаясь свежим резким соленым воздухом. Они только что перекусили в своей отдельной каюте — единственной, которая имелась на корабле, так что капитану, команде и слугам, сопровождавшим женщин, пришлось разместиться на палубе.

Почтенная матрона и юная девушка чувствовали себя прекрасно. Настроение слегка портила лишь тревога, таившаяся в их сердцах. Они беспокоились за близких им людей — мужа и деда, сына и жениха, которые остались в Риме явно не для того, чтобы слушать поэтов на Форуме. Но уже давно и прочно обе женщины привыкли во всем доверять Гнею Сентию Сатурнину. Они не сомневались в его мудрости и не сомневались, что он в любой ситуации поступит так, как подскажет ему совесть и душа настоящего римлянина.

Нос биремы с шипеньем разрезал волны, разбрасывая клочья белой пены; судно пока шло на веслах — ветра не было, и большой парус лежал у борта, свернутый в рулон. Рабы в трюме трудились, послушные молотку гортатора; а остальная команда могла, благодаря штилю, немного расслабиться и отдохнуть. Матросы расселись на палубе; кто жевал сухари, кто задремал, кто весело болтал с товарищами. Лишь один рулевой не покидал своего поста, сильными руками сжимая румпель.

Служанки обеих патрицианок — светловолосые бельгийки из земли треверов — наводили порядок в каюте, по мере возможности превращая тесную каморку в какое-то подобие спальни.

А в проходе возле мостика разместились пятеро мужчин, которых сенатор Сатурнин выбрал в качестве охранников для своей семьи. Двое из них были свободными людьми, трое — гладиаторами, которых Сатурнин купил в школе на виа Лабикана и сделал членами своей фамилии.

Первым справа сидел крепкий широкоплечий мужчина с грубым обветренным лицом и сильными руками воина. Это был Децим Латин, ветеран Девятого Испанского легиона. Выслужив полные двадцать лет, он оставил армию и — не имея семьи, и не чувствуя призвания к сельскому труду где-нибудь в колонии — через знакомого вольноотпущенника нанялся к сенатору Сатурнину в качестве охранника. Ему было сорок лет.

Вторым свободным человеком в этой компании был бывший киликийский пират Селевк — двадцатипятилетний стройный красивый дерзкий парень, который так и не научился склонять свою гордую голову перед кем бы то ни было. Четыре года назад он угодил в плен к римлянам, когда патрульные триремы неожиданно вынырнули из тумана и нанесли страшный удар по их базе на восточном побережье провинции. Не многим морским разбойникам удалось тогда спастись. Селевку не повезло — он был ранен, и захвачен командой одного из римских судов.

Сильного и ловкого юношу охотно купил владелец гладиаторской школы под Капуей и за два года сделал из него отличного ретиария. Сколько раз трибуны столичных и провинциальных амфитеатров восторженным ревом приветствовали Селевка, который так ловко опутывал своих противников сетью, а потом безжалостно добивал трезубцем.

Он стал всеобщим любимцем, на него ставили головокружительные суммы, и он никогда не подводил. Хотя в душе Селевку было очень приятно такое внимание и поклонение римской публики, он по-прежнему презирал весь этот озверевший от вида крови сброд, не делая разницы между родовитыми патрициями и оборванными пролетариями.

Вскоре он собрал достаточно денег, чтобы выкупиться на волю, но хозяин уговаривал его остаться еще, хоть на сезон. На свою голову, Селевк согласился. И вот — пришла беда. Против него выпустили сектора — здоровенного парня из Фессалии. Наверное, киликиец слишком переоценил себя, забыл об осторожности, иначе как же объяснить, что уже на второй минуте поединка противник вышиб у него из рук трезубец и нанес страшный удар в живот своим коротким обоюдоострым мечом?

Под разочарованный вой зрителей Селевка унесли с арены; многие вообще требовали добить не оправдавшего надежд бойца, но прежняя слава спасла ему жизнь.

Осмотрев рану гладиатора, врач только пожал плечами — с такой дырой ему не выжить. Хозяин выругался и ушел. Для Селевка остался лишь один путь — на остров Эскулапа, куда свозили всех больных или умирающих рабов, на выздоровление которых надежды уже не оставалось. Там, на острове, в грязных заразных бараках они и доживали свои последние дни.

Но тут в комнатку под ареной амфитеатра, где истекал кровью Селевк, спустился смуглый толстяк в греческом хитоне. Он представился отпущенником сенатора Гнея Сентия Сатурнина и выразил желание от имени господина приобрести раненого ретиария.

Хозяин Селевка был рад хоть что-то выручить за ставшего бесполезным раба, и с радостью согласился. Так киликиец попал в дом сенатора, где искусный врач все же спас ему жизнь, хотя на животе остался уродливый шрам, да и подвижности у бывшего пирата поубавилось.

Селевк не забывал ни обид, ни доброты. Он прекрасно понимал, что если бы не сенатор, его, как падаль, выбросили бы на песчаный берег Эскулапова острова, предоставив далее самому заботиться о своей судьбе. И исход мог быть только один — смерть. А потому киликиец стал верой и правдой служить новому хозяину, который — видя такую преданность, вскоре официально отпустил его на волю. Ведь деньги, которые Селевк скопил на выкуп, присвоил себе жадный хозяин, воспользовавшись каким-то правовым недосмотром неграмотного раба.

Впрочем, украденное золото не принесло ему счастья — как-то утром слуги нашли его на улице, плавающего в луже собственной крови; удар был нанесен очень профессионально.

Следователь, не мудрствуя лукаво, обвинил во всем уличных бандитов, и особенно в деле никто не копался. Да к тому же у Селевка было железное алиби.

И вот теперь сенатор Сатурнин поручил верному киликийцу охранять самое дорогое, что у него было, — свою семью. И Селевк обещал не подвести.

Рядом с ним сидел гибкий стройный ливиец Кирен. Его иссиня-черная кожа была гладкой и шелковистой. Кирен считался прекрасным стрелком из лука, а вот для рукопашной ему недоставало силенок. Сатурнин купил ливийца два года назад и был очень доволен приобретением. Веселый, жизнерадостный Кирен ему нравился.

Но если лучник не мог похвастаться огромными мускулами, то их в избытке хватало германцу Бадугену. Несколько лет назад, во время очередного похода Тиберия за Рейн, тому пришлось сразиться с отрядом из племени маркоманов, союзников херусков. В этом отряде был и Бадуген. Варвары потерпели поражение, были оттеснены в лес, а пленных римляне погнали в лагерь. Там уже ждали купцы и ланисты, чтобы подобрать себе подходящий товар и задешево купить у солдат первоклассных рабов.

Бадугена приобрел ланиста из Беневента и почти сразу вытолкал на арену — германского мяса тогда было сколько угодно, а обучение дорого стоит. Убьют, так убьют.

Но Бадугена не убили. Уже в первом бою он — вооруженный боевым топором — в минуту расправился со своим противником. Да и в дальнейшем никто не мог противостоять огромной звериной силе германца. Сенатору Сатурнину пришлось здорово раскошелиться, чтобы купить гладиатора. Но он не жалел о потраченных деньгах. Простодушный и открытый маркоман — почувствовав человеческое к себе отношение — стал преданным и надежным слугой, не задумываясь он отдал бы жизнь за сенатора или по его приказу.

Последним, пятым в этой группе был неразговорчивый бородатый уроженец Балеарских островов Бастул. Балеарцы всегда славились своим умением обращаться с пращей, и Бастул не был исключением. Кроме того, он отлично владел длинным иберийским мечом и утыканной острыми гвоздями боевой палицей. Карьеры на арене он, правда, не сделал, поскольку его манера вести бой — спокойная, неброская — не пришлась по вкусу завсегдатаям амфитеатров. Поэтому Сатурнин без труда и за умеренную плату купил балеарца на ежегодном аукционе на виа Импудика в Риме.

«Сфинкс» уверенно разрезал морскую гладь, весла мерно поднимались и опускались в руках рабов. Ветра все не было, и капитан — опытный финикиец по имени Хирхан — приказал пока не развивать максимальную скорость, щадя силы своих людей. Скоро уже — судя по безошибочным признакам, прекрасно знакомым капитану, — должен подняться Фавоний, западный ветер. Вот тогда можно будет сразу поставить грот, а то и топсель и мчаться вперед на полных парусах. До Карфагена всего-то четыреста миль. Даже при неблагоприятной погоде за неделю доплыть — раз плюнуть.

Хирхан поудобнее расположился на мостике, оглядывая море. На пиратов бы не нарваться. Их тут — как собак нерезаных. Хотя в последнее время мизенская эскадра здорово их потрепала, всегда может вдруг вынырнуть какая-нибудь лодка, полная кровожадных бандитов. Впрочем, отдельных лодок капитан не очень-то боялся, у него на борту пять закаленных бойцов, его матросы тоже не новички, в случае чего можно и рабов вооружить — мечей и копий хватает. Так что, милости просим. Вот, правда, если налетит целая свора, то тут уж придется туго. Но, в конце концов, обязанность капитана — не допустить нежелательных встреч в морских просторах.

Зоркие глаза финикийца уже довольно давно подметили маячивший вдали контур какого-то судна. Теперь Хирхан был уверен, что корабль идет одним с ними курсом и при этом стремительно приближается. Он, правда, сразу определил, что это торговая унирема, не похожая на летучие легкие пиратские лодки. Значит, просто какой-то купец хочет поскорее совершить выгодную сделку, и заставляет своих гребцов работать на износ. Что ж, его дело. Но почему он явно идет на «Сфинкс»? Места ему мало?

Неизвестное судно, действительно, быстро приближалось. Хирхан оглядел горизонт — больше никаких мачт не видно. В этой акватории они были вдвоем — «Сфинкс» и неизвестный корабль.

«Может, у них какие-то проблемы? — подумал шкипер. — Ладно, пусть подойдут поближе, тогда и спросим».

Он не приказал увеличить скорость, хотя его бирема с легкостью ушла бы от однорядного судна, которое приближалось с каждым взмахом весел.

Хирхан спустился с мостика и подошел к женщинам.

— Госпожа, — произнес он, обращаясь к Лепиде. — Там какой-то корабль явно идет на нас. На пиратов они не похожи. Что прикажешь делать? Подождать? Вдруг у них что-то случилось. Или дать гребцам команду приналечь на весла?

Второй вариант гордому финикийцу не нравился — чего это он должен удирать, как заяц, даже не выяснив, в чем тут действительно дело?

Лепида была римлянкой старой школы.

— Решай сам, капитан, — сказала она. — Мой муж поручил нас тебе, и у меня нет оснований сомневаться в твоей компетентности. Если это не пираты, как ты говоришь, то мы можем подождать и узнать, чего они хотят. Да и пиратов я не боюсь с такой командой.

Хирхану было очень приятно слышать эти слова.

— Хорошо, госпожа, — ответил он. — Мы подождем их. Может, им действительно нужна помощь. На море такой закон — умри, но помоги попавшему в беду.

— Хороший закон, — улыбнулась почтенная матрона. — Поступай, как знаешь, капитан.

Хирхан вернулся на мостик. Неизвестное судно было уже совсем рядом. Финикиец видел, как на палубе его работают матросы, как капитан, стоя на мостике, машет рукой, что-то приказывая своим людям, как рулевой с натугой поворачивает рычаги румпеля. Прочел он и название корабля: «Золотая стрела».

Корабли отделяли друг от друга теперь не больше двух стадиев. Хирхана смутило, что люди на борту «Золотой стрелы» были облачены в воинские доспехи — лучи заходящего солнца играли на шлемах и щитах. Но поскольку пираты обычно были вооружены гораздо хуже, шкипер не особенно тревожился. Возможно, те тоже боятся встречи с морскими разбойниками, и предприняли надлежащие меры безопасности.

Финикиец взял с подставки медный рупор, приложил его к губам и заорал, напрягая связки:

— Да пошлет вам Нептун удачу! Кто вы такие! Куда плывете!

Тут же ему ответили с капитанского мостика.

— Мы — торговое судно. Плывем в Утику, Хотим передать вам предостережение квестора из Остии.

Хирхан совершенно успокоился. Это было обычное дело на море — один корабль передавал другим важные сведения, полученные из достоверных источников.

— Все в порядке, — крикнул он в рупор. — Подходите ближе!

И дал команду рабам прекратить грести.

«Сфинкс» остановился, чуть покачиваясь на мелких волнах; «Золотая стрела» приближалась.

Вся команда судна Гнея Сентия Сатурнина столпилась на правом борту, ожидая, когда подойдет другой корабль. Лепида и Корнелия тоже с любопытством смотрели на унирему.

Первым спохватился рулевой — малоазийский грек из Пергама. Он отчаянно дернул левый рычаг румпеля и завопил:

— Капитан! Они нас сейчас протаранят!

Хирхан и сам заметил опасность и проклял свою доверчивость. Как же это он так оплошал? Старый дурак.

«Золотая стрела» на полном ходу врезалась носом в борт «Сфинкса». Но тут нападавшим не повезло — во-первых, их судно было гораздо легче, а во-вторых, не приспособленный для тарана нос корабля не смог пробить обшивку. Унирема вздрогнула от удара и отлетела назад; «Сфинкс», правда, тоже скользнул в сторону.

— К бою! — взвыл разъяренный Хирхан.

Он был очень зол. Так провести его — опытнейшего моряка! Хотя он и сейчас готов был поклясться, что люди на палубе «Золотой стрелы» — это не обычные пираты.

А их было там человек двадцать пять — впереди стояла дюжина молодцов в хороших доспехах, с мечами и копьями в руках. Остальные, которые теснились за ними, были вооружены похуже, но зато вовсю демонстрировали свое воинственное настроение, подпрыгивая на дощатой палубе и потрясая своей амуницией.

Хирхан кубарем скатился с мостика.

— В каюту, быстро! — закричал он женщинам. — Не теряйте времени! Сейчас они на нас нападут!

Обе римлянки с достоинством подняли головы.

— Мы остаемся здесь, — твердо сказала Лепида. — Будем помогать раненым.

— Нет, госпожа! — взвыл финикиец. — Хозяин строго приказал...

В этот момент пущенная с атакующего корабля стрела просвистела в воздухе и вонзилась Хирхану под правую лопатку. Шкипер взмахнул руками и рухнул на палубу лицом вниз. Все замерли, пораженные этой картиной.

На «Золотой стреле» радостно завопили; несколько человек поволокли к борту трап, наспех приспособленный под абордажный мостик. Их намерения были ясными — они собирались при следующем сближении перебросить мостик на палубу «Сфинкса» и захватить корабль Сатурнина.

Побледневшая Корнелия наблюдала, как пираты разворачиваются, готовясь к новой атаке. Лепида склонилась над телом капитана.

— Он ранен, — сказала женщина, поднимая голову. — Отнесите его в каюту. Я сделаю перевязку.

Помощник Хирхана дал знак, матросы подхватили своего капитана и унесли. Лепида огляделась по сторонам. В ней не было никакого страха — настоящая римлянка, плоть от плоти своих невозмутимых предков.

— Латин, — сказала она, обращаясь к ветерану Девятого легиона, — капитан ранен. Принимай командование. Ты знаешь, что надо делать.

Бывший солдат молча кивнул.

— Вооружи своих людей, — приказал он помощнику капитана. — Сколько их у тебя?

— Семнадцать, — ответил помощник. — И тридцать два раба.

— Рабов пока не трогай. Может, и без них управимся.

Между тем оба судна маневрировали, выжидая момент — одно, чтобы провести быструю атаку, другое — чтобы с максимальным эффектом нанести ответный удар.

Оба рулевых знали свое дело, и корабли кругами ходили друг за другом, словно два диких пса, готовых вцепиться в горло противнику.

А тем временем матросы Хирхана один за другим выскакивали из оружейной комнаты, которую открыл помощник, размахивая только что полученным оружием — мечами, короткими копьями, палицами и топорами.

Латин решительно потребовал, чтобы женщины укрылись в каюте.

— Мы отвечаем за вас перед хозяином, — твердо сказал ветеран. — Если вы не уйдете, то я предпочту сдаться, чем подвергать ваши жизни опасности. Спускайтесь вниз, госпожа. Раненых будут относить туда, и вы сможете оказывать им помощь.

Лепида, после секундного колебания, кивнула.

— Хорошо, мы идем.

Она подхватила Корнелию под руку, и обе женщины исчезли за дверью внутреннего помещения.

И как раз вовремя. Видя, что им пока не удается приблизиться на необходимое расстояние, пираты принялись с азартом обстреливать бирему из небольших луков. Стрелы засвистели в воздухе. Команда «Сфинкса» спряталась за бортами и надстройками. Двое матросов прямоугольными, обшитыми медными полосками щитами прикрывали от стрел рулевого, который продолжал уверенно маневрировать, не давая разбойникам подойти слишком близко.

— "Золотая стрела", — пробормотал себе под нос ливиец Кирен, подтягивая тетиву на луке. — А вот сейчас посмотрим, как вам понравится обычная, железная.

Он приподнялся над бортом и выстрелил. Стрела попала в горло одному из пиратов, стоявшему в первом ряду, вошла глубоко, по самое оперение. Тот взмахнул руками и рухнул на палубу. Остальные яростно взвыли и бросились прятаться, сообразив, что не с такими-то уж беззащитными путниками им придется иметь дело.

Не все успели укрыться — балеарец Бастул успел взмахнуть своей верной пращей, и еще один морской разбойник — из людей Никомеда — свалился под стену каюты, схватившись обеими руками за окровавленную голову.

Эти два удачных попадания заметно подняли настроение на «Сфинксе».

— Отлично, ребята! — крикнул Децим Латин, размахивая мечом. — Сейчас мы им покажем. Рулевой, иди на сближение!

Он решил использовать момент паники в стане врагов и ударить первым. Корабль ловко развернулся, рабы взмахнули веслами, и бирема буквально прыгнула вперед.

Сам Латин, Селевк и Бадуген — опытные бойцы — первыми собрались перескочить на «Золотую стрелу», чтобы дать возможность не очень хорошо вооруженным матросам Хирхана спокойно подготовиться к бою. Кирен и Бастул должны были прикрывать их стрелами и камнями.

На униреме какое-то время царило полное замешательство; Никомед еще раньше спрятался в своей каюте, молясь всем богам подряд и совершенно позабыв о своих обязанностях капитана. Командование принял Эвдем. Он был смелым, закаленным воином, но на море все же чувствовал себя далеко не так уверенно, как на суше. Его люди могли бы сказать о себе то же самое, а на матросов Никомеда в рукопашной особо рассчитывать не приходилось. Так что, инициатива перешла к экипажу «Сфинкса»,

Тем более, что на палубе его появились вдруг помощник Хирхана и двое матросов, которые волокли за собой небольшую баллисту и мешок с круглыми тяжелыми камнями.

— Разойдись! — крикнул помощник, потрясая кулаком. — Давайте, ребята.

Хлопнула толстая тетива, камень взмыл в воздух, но в унирему не попал и с плеском исчез под водой.

— Еще разок! — скомандовал помощник. — Бери пониже! Давай!

На сей раз снаряд угодил в мачту «Золотой стрелы», где-то посередине. Все судно вздрогнуло от удара.

— Подожди, — бросил помощнику Латин, видя, что расстояние между кораблями стремительно сокращается. — Сейчас мы их и так перебьем, Несите трап.

Несколько матросов приготовили трап, прикрепив к нему снизу острые железные крючья. Когда суда сблизятся, этот мостик надо будет перебросить через борт так, чтобы крючья впились в палубу вражеского корабля, а потом быстро перебежать по нему и завязать бой.

Рулевой «Сфинкса» мастерски выполнил свой маневр, бирема мягко замедлила ход и плавно развернулась, став левым бортом к правому борту «Золотой стрелы». Еще миг — и абордажный мостик накрепко вцепился в доски судна Никомеда.

— За мной! — крикнул Латин, устремляясь вперед.

Бадуген, Селевк и десяток матросов, потрясая оружием, бросились в атаку.

Но Эвдем уже понял, что если не сумеет сейчас дать отпор, то их всех просто перебьют. А в Царство теней он еще никак не спешил. Не говоря уж о проваленной операции и гневе Сеяна. Надо было что-то предпринимать.

— Бей их, парни! — завопил он. — Бей, да поможет нам Юпитер Статор!

Его головорезы с дикими воплями выбежали навстречу атакующим. И закипел яростный, кровавый, жестокий бой.

Прятавшийся в каюте Никомед с ужасом вслушивался в грохоти лязг оружия, топот ног, хриплые выдохи, крики, звуки ударов и звуки падения. То же слышали и женщины в каюте «Сфинкса». Но в их сердцах не было страха.

Палуба моментально стала мокрой от крови. Латин быстро понял, что немного погорячился. Ведь у противника было значительное преимущество в численности и боевом опыте. Все-таки матросы Хирхана не могли сравниться с закаленными в уличных драках бандитами Эвдема. Поначалу, правда, благодаря огромной силе Бадугена, кошачьей ловкости Селевка и разящим ударам самого ветерана Девятого легиона им удалось потеснить противника, однако пираты — по команде Эвдема, который моментально оценил ситуацию — тут же двумя потоками растеклись в стороны и взяли нападавших в кольцо.

Рубка закипела еще более жестокая. Острия копий сталкивались со щитами или погружались в животы людей, лезвия мечей стучали по шлемам или рассекали связки и мышцы. Время от времени с палубы «Сфинкса» с визгом прилетала стрела, насмерть жаля кого-нибудь из пиратов. Но Кирен боялся стрелять слишком часто, чтобы ненароком не задеть своих, которые все больше перемешивались с врагами.

Латин и двое гладиаторов пока успешно сдерживали напор, но матросы, прикрывавшие их с флангов и с тыла, начинали сдавать позиции. Вот еще одна группа людей Никомеда, подгоняемая жаждой добычи и обещаниями щедрой награды, выскочила из трюма и бросилась на помощь своим. Положение отряда Латина становилось критическим.

Видя это, балеарец Бастул спрятал пращу, выхватил свой длинный иберийский меч и махнул им группе матросов Хирхана, которые в нерешительности столпились на палубе «Сфинкса», не зная, что предпринять.

— Вперед! — крикнул Бастул, бросаясь к мостику. — Поможем нашим!

Несколько человек побежали за ним. Помощник капитана остался на месте, нетерпеливо поглаживая свою любимую баллисту. Он так мечтал пустить ее в ход, но пока это было невозможно — на «Золотой стреле» все смешались в одну сплошную вопящую, кипящую и брызгающую кровью кучу.

Помощь, которую вел хладнокровный Бастул, могла бы в корне изменить ход поединка. Но балеарцу не повезло. Едва нога его ступила на мостик, как судно подскочило на неожиданно вздыбившейся волне, и непривычный к качке гладиатор полетел в море головой вниз. А когда он, отплевываясь, вынырнул, оба корабля словно специально столкнулись бортами, раздавив его голову, как куриное яйцо.

Матросы Хирхана, которые уже тоже собирались было броситься за балеарцем, горестно завопили, с ужасом глядя на расплывшееся по воде кровавое пятно.

Это промедление решило дело. Головорезы Эвдема с удвоенной силой навалились на моряков со «Сфинкса», а те — не выдерживая напора, начали а панике бросать оружие и прыгать за борт, надеясь добраться до своего судна вплавь.

— Куда? — зарычал заметивший это Латин. — Назад! К бою!

Но его никто не слушал. Ветеран отчаянным ударом снес полголовы пирату и ринулся вдоль борта, чтобы остановить бегство своих людей. Но тут же неожиданно подвернувшийся Эвдем всадил ему свой меч в левый бок, в узкую щель между завязками панциря. Латин, сделав по инерции еще несколько шагов, покатился под ноги сражавшимся.

Эвдем торжествующе завопил, но тут же давно целившийся в него ливиец Кирен спустил тетиву. Стрела вонзилась в правое плечо бандита, меч выпал из ставшей безвольной руки.

Но это уже не могло ничего изменить. На палубе «Золотой стрелы» остались лишь Бадуген, легко раненный Селевк и два-три матроса, которые не успели прыгнуть за борт, поскольку врага отрезали им дорогу.

Спасения для них уже не было; пираты всеми силами, навалились на горстку людей со «Сфинкса», чтобы расправиться с ними, а потом перебежать по мостику и захватить корабль Сатурнина.

Эвдем был ранен, но не уходил с палубы, отдавая команды. Нумидиец Гетул — его помощник — вдохновлял своих бойцов дикими гортанными воплями.

Германец Бадуген, яростно вращая вокруг себя огромным боевым топором, тоже понял, что им уже не спастись. Но он помнил о своем долге, помнил, что поклялся сенатору защищать его семью до последнего вздоха. Что ж, пришло время подтвердить это на деле.

— Селевк, прикрой! — крикнул он, устремляясь к мачте униремы, слегка поврежденной попаданием камня из баллисты.

В следующий миг он уже остервенело рубил своим топором толстый кедровый ствол у самого основания.

Эвдем сразу сообразил, что тот задумал — если рухнет мачта, то «Золотая стрела» потеряет управление — ведь половина весел была сломана при столкновении кораблей. Тогда им не догнать «Сфинкс».

— Гетул, убей его! — завопил главарь. — Быстрее!

Нумидиец услышал приказ и бросился его выполнять. Но сделать это было не так-то просто. Перед ним вырос окровавленный и злой Селевк, с горящими бешенством глазами. Длинный узкий меч фессалийца молниеносно взвился в воздух и обрушился на незащищенную шлемом голову Гетула. Тот вскрикнул и повалился на палубу.

А Бадуген все работал своим острым топором, мачта дрожала, летели щепки.

Помощник Хирхана, глядя с палубы «Сфинкса», тоже понял, что задумал германец. И тут же — словно боги решили наконец вмешаться в схватку — над морем пронесся первый порыв ветра.

— Парус! — завопил помощник, подпрыгнув на месте и забыв даже о баллисте. — Ставьте парус, быстрее!

Матросы бросились выполнять приказ.

Эвдем увидел, что добыча может ускользнуть, и грязно выругался. В этот момент рухнула мачта «Золотой стрелы». Падая, она задела Бадугена, и широкоплечий германец упал на колени, выронив топор. Кто-то из пиратов с силой ударил его копьем в спину.

Селевк, размахивая мечом, бросился к борту. Он котел расцепить суда, сбросить в воду абордажный мостик, который привязывал их друг к другу.

— Держите его! — закричал Эвдем, зажимая рукой кровоточащее плечо.

Но удержать ловкого фессалийца было непросто. Он несколькими точными ударами меча расчистил себе дорогу, подбежал к мостику и с силой рванул его, выдергивая крюки из палубы. Двое бандитов снова бросились на Селевка, потрясая копьями, но тут из-за борта «Сфинкса» поднялся Кирен и одну за другой выпустил две стрелы. Пираты с воем покатились по палубе.

Трап, наконец, выпустил из своих зубов унирему Никомеда.

— Отплывай! — крикнул Селевк помощнику Хирхана.

Тот быстро отдал приказ, рабы уперлись остатками весел в бок «Золотой стрелы», и вот расстояние между двумя кораблями начало стремительно увеличиваться. Над «Сфинксом» взвился прямоугольный парус и сразу наполнился ветром.

Селевк сильно оттолкнулся и прыгнул. Он успел зацепиться за край борта биремы и повис там. А пираты, видя, что они теряют добычу — лишенная мачты «Золотая стрела» теперь никак не смогла бы угнаться за судном Сатурнина — снова взялись за луки. Засвистели стрелы, разя не успевших укрыться моряков. Одна из них вонзилась в обшивку, пропоров на руке Селевка кожу, но фессалиец успел таки перевалиться через борт. Кирен отвечал точными попаданиями, что несколько сдерживало противника.

Суда расползлись уже футов на двадцать. Было ясно, что пиратам теперь не догнать бирему. Но стрелы продолжали свистеть.

В этот момент на палубу вышла Лепида. Гордая римлянка двигалась спокойно и с достоинством.

— Кому нужна помощь? — спросила она, оглядывая палубу, на которой лежало несколько тел — убитые и раненые. До сих пор о них некогда было позаботиться.

— Сейчас, госпожа, — ответил помощник, выглядывая из-за мачты. — Отойдем еще немного. Лучше пока...

Он не договорил. Кто-то на униреме в последней отчаянной попытке до упора натянул свой тугой лук и пустил стрелу. Она провизжала над ухом у поднявшего голову Селевка и вонзилась в грудь жене сенатора Сатурнина. Женщина на миг замерла, а потом тихо опустилась на палубу.

— О боги! — в ужасе крикнул помощник капитана, бросаясь к ней.

Расстояние между двумя кораблями все увеличивалось и увеличивалось. На «Золотой стреле» попытались еще взяться за весла, но скоро поняли тщетность этой попытки.

Залитый кровью Эвдем глухо ругался; его люди устало опускались на дощатый настил, чтобы заняться своими ранами. Из каюты осторожно выглянул Никомед.

Он облегченно вздохнул, увидев, что морское сражение закончилось.

 

Глава XXIV

Храм Фортуны

Сабин проскакал в городские ворота и погнал коня дальше. Свежий воздух постепенно делал свое дело — похмелье проходило, голова работала уже гораздо лучше. Откормленный, застоявшийся в конюшне скакун резво перебирал ногами, копыта весело стучали по камням древней дороги. Легкий ветерок ласково шевелил волосы на непокрытой голове трибуна, обдувал лицо, забирался под панцирь. С каждым шагом лошади Сабин чувствовал себя все бодрее и увереннее, как и пристало чувствовать себя будущему префекту цезарской преторианской гвардии.

Виа Аврелия — построенная двести пятьдесят лет назад — стрелой прорезала обширную Этрурию и горную Лигурию, распадаясь затем на несколько ответвлений, которые словно кровеносные сосуды пронизывали район западного побережья Римской Империи. Она соединяла между собой Геную и Массилию, Тарракону и Новый Карфаген и заканчивалась в Гадесе, на самой южной оконечности Иберийского полуострова, откуда в хорошую погоду можно было увидеть белые скалы африканского континента.

Дороги, римские дороги... Во многом именно они сделали город на берегу Тибра столицей мира; в отличие от других монументальных творений человеческих рук — например, египетских пирамид, которые служили, главным образом, для удовлетворения болезненного самолюбия фараонов — они имели прежде всего практическое значение. По ним двигались железные легионы, энергичные купцы и достойные служители богов, чтобы распространить свое влияние — влияние силы, денег и веры — на бесчисленные народы, заселявшие необозримые территории по всему свету.

Лишь богатое и крепкое государство могло создать нечто подобное, могло проложить тысячи миль безукоризненных мощеных камнем дорог, поддерживать их на протяжении веков в рабочем состоянии, обеспечивать их охрану, наладить функционирование всех необходимых путнику заведений: гостиниц, таверн, почтовых станций.

Искусству строить дороги римляне научились у этрусков — таинственного народа, который появился в Италии девятьсот лет назад и долго жил там, процветая, пока воинственные квириты, потомки чудом ушедшего из-под Трои Энея и предки нынешних римлян, не покорили его и не подчинили своему оружию.

Но победители поступили мудро: они не стали уничтожать — как то нередко делали египтяне и персы, ассирийцы и парфяне — все то, что было чуждым, а значит — враждебным. Нет, они жадно впитывали знания и опыт своих предшественников, и это помогло им впоследствии создать самую большую и сильную в истории человечества Империю.

Этруски научили римлян строить дороги, сточные каналы, акведуки, многое другое. Но кое-где ученики превзошли учителей — так, на ровные, прямые и сухие этрусские дороги римляне стали класть еще и слой камней, и это было огромным достижением цивилизации.

Со свойственным им педантизмом римляне не только создали систему отличных коммуникаций, но и до деталей продумали административный вопрос. В Италии у каждой дороги был свой куратор — комиссар, отвечавший за состояние трассы и порядок на ней. В провинциях же в обязанности наместников также вменялось следить за пролегавшими на их территории дорогами, вовремя их ремонтировать и строить дополнительные участки, если того требовала ситуация. Правда, население не очень охотно шло на принудительные работы — у него хватало и других проблем. Так что, главным образом и здесь использовались солдаты — вечная палочка-выручалочка Рима.

Последним штрихом на этих прекрасных дорогах были миллиарии — специальные камни, установленные через каждую милю, то есть, через тысячу двойных шагов. На таких камнях были выбиты цифры, указывающие расстояние до Рима или до другого крупного города.

А в самой столице, на Форуме стоял miliarium anreum — золотой камень, на котором было указано, сколько миль отделяет Рим от главных городов провинций.

И вот, трибун Гай Валерий Сабин скакал сейчас по одной из таких дорог, по виа Аврелия. Слева доносился соленый резкий запах моря — оно плескалось неподалеку, справа поднималась гряда зеленых холмов, перераставших через несколько миль в красивые живописные Албанские горы.

По обеим сторонам дороги росли стройные оливковые деревья, кипарисы и пинии, кое-где попадался сложенный из грубых камней алтарь в честь Меркурия — покровителя путешественников, торговцев и воров. Попутчиков или встречных было немного — ведь Сабин проспал, и двинулся в путь уже довольно поздно, в самую жару, когда более предусмотрительные путники предпочитали отдохнуть где-нибудь под сенью деревьев или в придорожном трактире.

Трибун все гнал и гнал коня, глядя прямо перед собой. Он сдержанно улыбался приятным мыслям. Да, скоро, уже скоро Гай Валерий Сабин займет одну из самых высших должностей в государстве, будет вхож в Палатанский дворец, обретет почет и уважение, сможет жениться на правнучке Августа. Какая перспектива!

Только бы боги не устроили какую-нибудь пакость, не испортили всего. С ними такое случается — ведь всем известно, что небожители порой бывают завистливы. Вот. Афина Паллада превратила в паука бедную Арахнию лишь за то, что та умела вышивать лучше, чем сама богиня. А благородный Аполлон не постеснялся живьем содрать кожу с певца Марсия, когда тот осмелился соревноваться с ним в игре на арфе. И вполне может так случиться, что невиданное счастье, которое ожидает бывшего трибуна Первого Италийского легиона, придется не по вкусу кому-нибудь из олимпийцев. Боги любят, когда их ублажают и обращаются к ним с горячими молитвами. Тогда они добреют и не мешают людям.

Сабин никогда не отличался особой религиозностью, хотя верил в приметы и почитал культ ларов. Но теперь он вдруг с тревогой подумал, что с самого шестнадцатого июля, со дня, когда начались его необычные приключения, ни разу не вспомнил о могуществе Юпитера и прочих бессмертных. Он озабоченно огляделся и словно по волшебству — увидел вдруг незначительно возвышавшуюся над верхушками оливковых деревьев крышу какого-то храма.

Трибун дернул поводья, заставляя коня свернуть с дороги, и — не раздумывая более — направился к святыне. Да, вовремя он вспомнил о богах, и они сразу показали ему, что тоже не забыли о нем.

Храм стоял на небольшой полянке; это было скромное строение из известняка, надпись над входом возвещала, что посвящено оно богине удачи Фортуне. То, что нужно.

Сабин соскочил на землю, набросил поводья на ветку ближайшего дерева и медленно двинулся к храму.

Каждый бог или богиня в Риме имели свой культ, свои храмы и своих жрецов. Многие объекты поклонения были заимствованы из Греции, колыбели культуры Средиземноморья, другие привезли с собой из разных стран победоносные легионы после покорения других народов — таких, как Изиду, Кибелу и Митру. Некоторые боги были и чисто римского происхождения, но сейчас чтили их главным образом консервативно настроенные неграмотные крестьяне. Патриции требовали чего-то более пикантного.

Фортуна пришла на берега Тибра из Греции, но квириты несколько модернизировали ее культ, придали ему черты, которых не было у эллинов. И в семьсот шестьдесят седьмом году от основания Рима эта богиня — при всеобщем разочаровании в старых традициях — не только сохранила, но и усилила свое влияние.

Происхождение Фортуны всегда оставалось загадкой. Самые ученые мифографы отчаянно спорили, откуда же она все-таки взялась. Одни считали ее нереидой, морской нимфой, другие — дочерью Прометея, благодетеля человечества, третьи причисляли богиню к детям самого Юпитера.

Храм, который представился глазам Гая Валерия Сабина на небольшой аккуратной полянке на обочине виа Аврелия в паре миль от Рима, отнюдь не поражал своей монументальностью или величием. Далеко ему было хотя бы до знаменитого святилища Фортуны Редусской, выстроенного по приказу Августа в ознаменование счастливого окончания войн на Востоке. Это великолепное здание из белого мрамора возвышалось на холме возле виа Пренесте и словно окидывало взглядом своих глаз-окон огромный город, вверенный его заботам.

Но кроме этого, главного, было в Риме и его окрестностях еще несколько десятков храмов и храмиков поменьше, и не таких известных. Вот к одному из них судьба и виа Аврелия и привели трибуна Гая Валерия Сабина.

Он прошел в невысокую дверь, решительно отдернув занавеску, и остановился. В помещении царил полумрак, и Сабин вынужден был подождать, пока его глаза привыкнут к темноте. Других людей в храме не было, но у трибуна появилось ощущение, что за ним кто-то наблюдает из укрытия.

Наконец его зрение пришло в норму, и Сабин смог оглядеться. Прямо перед ним на каменном постаменте находилась мраморная статуя той, кому был посвящен этот храм, — богини Фортуны.

Скульптура была выполнена в натуральную величину и представляла молодую женщину со строгим красивым лицом, одетую в просторную накидку, ниспадающую складками до самой земли. В правой руке она держала волшебный Рог изобилия — рог козы Амалтеи, в свое время вскормившей Юпитера, а в левой — корабельный руль.

Этим неизвестный скульптор хотел показать, что Фортуна может принести урожай и богатство, а одновременно является той, которая управляет человеческими судьбами.

На голове богини возвышалась корона в форме защитных городских стен и башен; это означало, что Фортуна также является покровительницей городов. Так повелось уже издавна — после завоеваний Александра Великого; основывая в далеких и чужих краях новые колонии, греки поручали их опеке и защите капризной богини.

Сабин с некоторой тревогой всмотрелся в лицо холодной мраморной женщины. Что готовит ему судьба? Может, и правда, как утверждают философы, богов нет вовсе, но не помешает, все же, как-то выказать им свое уважение. Мало ли что?

Оторвав глаза от богини, Сабин внимательно оглядел все помещение храма. Увидел алтарь для жертвоприношений и аккуратно сложенные рядом принадлежности для этой церемонии. Слева в небольшой нише стояла бронзовая статуя Гиацинта, стену справа украшая мраморный барельеф; что там было изображено, трибун не разглядел.

Еще несколько картин и скульптур — из глины, бронзы и даже серебра — заполняли пространство вдоль стен храма. Но живых людей по-прежнему не было видно.

Сабин уже собирался пойти поискать кого-нибудь, как вдруг послышались негромкие шаркающие шаги, и в зале появился старый сгорбленный жрец в далеко не новом белом ритуальном одеянии. Он опирался о длинный посох с загнутой рукояткой. Его черные внимательные и умные глаза выжидательно смотрели на Сабина.

— Приветствую твою богиню и тебя, достойный жрец, — слегка охрипшим голосом произнес трибун.

Он чувствовал какое-то непонятное волнение, и это ему не нравилось. Естественно, Сабину в его жизни не раз уже доводилось бывать в храмах самых разных божеств — и хмурого Юпитера, и неприступной Минервы, и грозного Марса, — но никогда еще он не испытывал подобного трепета. Даже таинственные мистерии в честь великой Изиды в Александрии оставили его почти равнодушным. Что же происходит с ним сейчас?

Возможно, дело в том, что раньше он никогда не обращался к богам с такой серьезной просьбой, с которой собирался обратиться сегодня. В таком случае волнение — это нормальная реакция. Ведь ставка очень велика, и кто знает — может, все действительно зависит от капризной воли Фортуны?

Эта мысль принесла Сабину некоторое облегчение и успокоение. Что ж, боги, как и люди, любят подарки. Сделаем подношение, помолимся, и, глядишь, Фортуна подобреет и не станет мешать счастью трибуна.

Жрец молчал, изучающе глядя на неожиданного гостя. Он чуть нахмурился и левой рукой подергал себя за седую бороду.

Сабин решил уж было, что старик не услышал его, и собрался повторить приветствие, когда тот вдруг произнес скрипучим тонким голосом:

— Мир тебе, доблестный воин. Зачем пришел ты в это святилище? Могу я помочь тебе?

— Да, — кивнул трибун. — Я хотел бы принести жертву богине и помолиться.

— Это хорошо, — одобрительно сказал жрец, подходя ближе. — Хорошо, что ты не забываешь о богах. Сейчас многие обезумели до того, что или вообще не верят в них, или поклоняются каким-то восточным чудовищам с собачьими головами. Ах, не так было в прежние годы...

Он прервал, заметив, что Сабин нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— Прости, почтенный, — проскрипел жрец. — Конечно, тебе неинтересно слушать причитания древнего старика. Но сюда редко кто заходит, а ведь так хочется поговорить и с живым человеком.

Глаза жреца лукаво блеснули из-под век.

— Это ты прости меня, — сказал Сабин, — но я тороплюсь. У меня важное поручение, которое необходимо выполнить как можно скорее. Поэтому сейчас мы все сделаем быстро, но если богиня выслушает мою просьбу и поможет мне, я обещаю вернуться сюда и принести ей гекатомбу и золотой треножник. И о тебе, достойный жрец, тоже не забуду.

— Благодарю, — старик с достоинством чуть склонил голову. — Конечно, наш храм небогат, и мы будем рады любому подношению. Уверен, что богиня прислушается к твоим молитвам. Главное, чтобы они шли от чистого сердца.

Сабин кивнул.

— Конечно. А что ты посоветуешь мне принести в жертву твоей подопечной?

Жрец задумчиво пожевал губами.

— Что ж, — сказал он, — у нас есть при храме небольшое хозяйство. Ты можешь купить белого козленка или пару голубей — Фортуна любит такие дары. А можно...

— Пусть будет белый козленок, — нетерпеливо произнес трибун. — Давай поторопимся, достойный. Я все оплачу в двойном размере.

Жрец был не в восторге от такой спешки — общение с богами дело серьезное и не терпит суеты, но не хотел обижать щедрого дарителя, а потому двинулся к боковой двери со словами:

— Подожди здесь, путник. Я сейчас распоряжусь.

Сабин стал прохаживаться вдоль стен, осматривая скульптуры и барельефы и нетерпеливо постукивая себя мечом по колену.

Жрец вернулся через пять минут. Он уже успел облачиться в ритуальный кожаный передник, расшитый поблекшими серебряными нитями. За ним тихо ступал мальчик лет десяти, который вел на веревке веселого пушистого белого козленка. Животное бежало охотно, норовя боднуть крошечными рожками своего поводыря.

— Сейчас все сделаем, — заверил Сабина жрец и подошел к алтарю, чтобы подготовить его для жертвоприношения.

Трибун пока разглядывал мальчика. Он был очень красивым, таким художники изображают Купидона. Густые золотистые волосы, огромные черные глаза, нежная кожа.

Ребенок стоял неподвижно, подняв голову и глядя на Сабина с каким-то печальным выражением лица.

«Ему повезло, — подумал тот, — что он живет здесь, вдали от людей и в обществе богини. Попадись такой красавчик на глаза кому-нибудь из этих старых развратников в Риме, так и остался бы навсегда чьею-то подстилкой. Похотливые вонючие козлы растоптали бы и утопили в своей слюне его чистые мечты и желания. А ведь из этого мальчика может получиться художник, или скульптор, или добрый мудрый жрец, готовый помогать людям...»

Сабин вдруг вспомнил, что Старым козлом называли и Тиберия, вспомнил ходившие в военных лагерях рассказы о его эротических заскоках.

Трибун нахмурился и усилием воли отогнал эти мысли. Нет, Тиберий сейчас является одним из его непосредственных начальников, и негоже думать о нем в таком плане. В конце концов, каждый сам решает, как удовлетворять свои потребности. Любить мальчиков — это не преступление.

— Все готово, достойный, — раздался скрипучий голос жреца.

Сабин встряхнул головой и двинулся к алтарю. Мальчик-Купидон подвел сюда же козленка, который, похоже, не подозревал еще, что его ожидает.

Старик, между тем, разжег жертвенный огонь, бросил в пламя горсть пахучей травы; ароматный голубоватый дым медленно поплыл к потолку.

Мальчик отвязал от шеи животного веревку и присел, ухватив козленка за задние ноги. Жрец вылил себе на ладонь немного вина из небольшого кувшина, который стоял возле жертвенника, и смочил им голову козленка. Потом посыпал ее горстью муки с солью.

— Держи крепче, — приказал он мальчику и взял в руки ритуальный каменный молоток.

Послышался глухой звук удара, козленок лишь раз брыкнул копытцами и замер. Жрец специальным ножом срезал с его загривка клок шерсти и бросил в огонь. Запах в храме стал менее приятным.

Потом, все тем же ножом, старик аккуратно перерезал убитому животному горло; на алтарь брызнула струйка крови. Огонь недовольно — как показалось Сабину — зашипел, но тут же пламя вновь выровнялось и полыхнуло еще ярче.

Старый жрец глубокомысленно покачан головой.

— Богиня приняла твою жертву, — возвестил он торжественно. — Можешь просить ее теперь, о чем хочешь. Она слушает тебя и готова помочь.

Сабин с благодарностью посмотрел на фламина, потом на алтарь, на мертвого козленка и, наконец, на мальчика, который с недетской серьезностью стоял рядом, полностью, казалось, отрешенный от происходящего.

Мысли трибуна путались. Как попросить о самом главном? Да и что для него сейчас главное? Милость Августа? Жезл префекта? Рука Эмилии?

Он поднял голову, и его глаза встретились с каменными глазами мраморной Фортуны.

«Не оставляй меня, бессмертная богиня, — мысленно произнес Сабин. — Ты очень удачно крутнула свое колесо, так пусть оно пока находится в том же положении. Сделай так, чтобы действительность превзошла мои ожидания, а разочарование не сокрушило моих надежд. Помоги, мудрая Фортуна, и я принесу тебе такие жертвы, которых еще никто никогда не приносил в этом храме».

Старик и мальчик молча ждали, пока Сабин пообщается с богиней. Вот, наконец, трибун отвел глаза от статуи и повернулся к жрецу.

— Благодарю тебя, почтенный фламин, — сказал он. — И твоего помощника тоже. Надеюсь, Фортуна прислушается к моим словам. А вот вам, чтобы вы добавили к моим молитвам еще и свои.

Он запустил руку в кошелек, висевший у пояса, достал горсть монет и протянул старику. Этого с лихвой хватило бы на десять козлят. Но Сабин не собирался мелочиться в такой момент. Тем более, что золото все равно принадлежало Германику, а он его честно отработал, выполнив то, что не удалось сделать трибуну Кассию Херее.

Жрец с легким поклоном принял деньги и положил их на алтарь, где огонь постепенно начал угасать.

— Благословенен дар твой, воин, — негромко произнес старик. — Мы рады, что сердце твое открылось богам.

— Прощайте, — сказал Сабин, поворачиваясь к выходу. — Надеюсь, что скоро мне предстоит вернуться сюда, чтобы выполнить мое обещание. Клянусь, я сделаю это с огромной радостью.

И он пошел к двери.

— Подожди, — проскрипел старик за его спиной.

Трибун задержался и повернул голову, выжидательно глядя на жреца.

— Еще одно, благородный воин, — торжественно сказал фламин, глядя на него своими проницательными глазами. — Я вижу, что ты ожидаешь каких-то перемен в своей жизни в ближайшее время, и тебя это немного беспокоит. А не хочешь ли ты узнать свое будущее?

Вопрос был настолько неожиданным, что Сабин не нашелся сразу, что ответить. Он, вообще-то, был убежден — и убеждение это в те времена разделяли довольно многие — что человеческая жизнь не является, как учили раньше, чередой заранее запланированных богами событий. И что изменить свою судьбу человек может и сам, да и делает это каждую минуту. И все зависит от сущих пустяков: вот, например, не займи тогда лугдунские купцы гостиницу Квинта Аррунция, и Сабии вообще никогда не встретил бы Кассия Херею с письмом Германика. И сидел бы сейчас в поместье покойного дядюшки и даже в самых смелых снах не мечтал бы о жезле префекта претория.

Но иногда его все же посещали сомнения — а вдруг действительно все предопределено заранее, и все наши поступки лишь подчиняются холодной логике божественного расчета?

Несколько лет назад Сабин с друзьями даже нанес визит в пещеру вещей Сивиллы под Кумами, отнесясь, впрочем, к этому, как к забавной шутке. К тому же, он ничего не понял из произнесенных в его адрес слов прорицательницы — древней старухи, слепой, как летучая мышь, а потому вскоре позабыл о странной пещере, которая пользовалась такой славой среди его соплеменников и вообще всего эллинизированного и романизированного населения Империи.

Греки, правда, больше доверяли своим собственным оракулам — святыне Аполлона в Дельфах, Асклепиоса в Эпидавре или Трифона в Ливадии.

Кстати, и в большом храме Фортуны Редукской на виа Пренесте тоже предсказывали будущее, и туда стекались толпы людей со всего города.

Сабин задумался. Что ж, если он уже принес жертву богине и помолился, то почему бы не рискнуть и не заглянуть во время? Ведь действительно его ожидают очень важные перемены, и возможно, что пророчество поможет ему лучше подготовиться к ситуации.

После недолгого колебания Сабин спросил:

— А разве здесь вы тоже умеете делать это?

Жрец пожал плечами.

— Любой фламин Фортуны должен в какой-то степени владеть искусством прорицания. У одних это получается лучше, у других хуже. Я нечасто занимаюсь такими вещами, но ты понравился мне своей искренностью и щедростью. Так что, если хочешь, я могу попробовать предсказать, что тебя ждет.

— А как это делается? — с любопытством спросил трибун.

— Есть много способов, — уклончиво ответил старик. — Обычно в святилищах нашей богини мы пользуемся следующим: какой-нибудь ребенок должен посмотреть на человека, желающего узнать свою судьбу, а потом нарисовать что-нибудь на воске или углем на стене. Потом жрецы изучают рисунок и делают свои выводы. А уж верить им или нет — твое дело.

Да, Сабин слышал, что именно так предсказывали будущее фламины в храме на виа Пренесте.

— Что ж, — сказал он, — если это не займет много времени, то давай попробуем. Мне действительно интересно посмотреть, что меня ждет, хотя я не очень верю в предопределение.

— И опасно заблуждаешься, — серьезно произнес старик. — Скоро сам убедишься. Идем со мной.

Он отвел трибуна в небольшую комнатку сбоку от алтаря, усадил на табурет, задернул занавеску и сам сел рядом. Некоторое время они оба молчали,

— А кто сделает вещий рисунок? — не выдержал, наконец, Сабин. — Твой помощник?

— Да, — кивнул жрец. — Ему приходилось и раньше выполнять такие задания. Сейчас он спрашивает у богини позволения и просит дать ему вдохновение прорицателя.

— Кто он такой? — спросил трибун. — Твой внук?

— Нет, — покачал головой старик. — Мы не родственники. Ганимед родом из Сирии, но почти с самого рождения живет здесь, при храме. Его родители умерли, и я единственный, кто у него остался из близких.

В этот момент занавеска зашевелилась, и в комнату бесшумно вошел тот, о ком они говорили. Старик несколько секунд испытующе смотрел на лицо мальчика, а потом повернулся к Сабину.

— Все в порядке, — сказал он. — Богиня дала свое разрешение. Сиди спокойно и думай о том, что тебя тревожит. А Ганимед будет рисовать;

Мальчик подошел к боковой стене — кирпичной, покрытой слоем штукатурки. В его руке появился. Кусок угля. Некоторое время он задумчиво смотрел на напрягшегося трибуна своими огромными черными глазами, а потом медленно повернулся, и уголь заскользил по белой поверхности.

Жрец и Сабин молча наблюдали за ним. Это продолжалось недолго. Ганимед отложил уголь и отошел в сторону.

— Пойдем, посмотрим, — сказал старик.

Они приблизились к стене. Сабин увидел несколько загадочных линий, которые причудливо переплетались без всякой системы. Думай трибун даже сто лет, все равно не смог бы тут ничего понять. Но глаза фламина оживились, старик принялся внимательно изучать каракули Ганимеда, время от времени дергая себя за бороду и что-то беззвучно шепча бледными губами.

Прошло несколько минут. Жрец отвернулся от рисунка и значительно кивнул.

— Богиня благословила руку ребенка, — произнес он своим скрипучим голосом. — Она предрекает тебе твою судьбу. Смотри и слушай внимательно.

Его сухой тонкий желтый палец уперся в стену.

— Орел распростер над тобой свои крылья, — как-то глухо заговорил жрец. — Ты живешь сейчас и будешь еще долго жить под сенью священной птицы.

Сабин мысленно усмехнулся. Конечно, ведь старик знает, что он солдат, и нетрудно догадаться, что жизнь воина проходит под знаком орла. Да ведь только орлы украшают не одни древка легионных знамен, под которыми маршируют войска, эта птица изображена также на панцирях и щитах преторианцев. Так что, вольно или невольно, фламин в какой-то степени угадал его мысли.

Сабин уже не чувствовал волнения, наоборот, после принесения жертвы Фортуне в нем поселилась уверенность в благоприятном исходе дела.

— Слушай слова богини, — продолжал жрец, по-прежнему не отрывая глаз от рисунка на стене и словно вслушиваясь во что-то. — Сейчас...

Внезапно его голос изменился, из скрипучего и тихого сделался звучным и властным.

— Орел ведет тебя за собой! — возвестил жрец, поднося ладони к лицу. — На нем ты можешь высоко взлететь, но можешь и больно упасть. Не теряй бдительности!

Он замолчал, тяжело дыша. Если старик и имитировал этот религиозный экстаз, то делал сие весьма умело. Сабин с благодарностью наклонил голову:

— Спасибо за пророчество и за совет. Я не забуду его. Клянусь, если мне удастся получить то, чего я хочу, то ты и этот храм не пожалеете. А что же я должен делать, чтобы, как ты говоришь, высоко взлететь и при этом не упасть?

Жрец покачал головой.

— Это зависит не от тебя.

— А от кого? — подозрительно спросил трибун, хмурясь.

Старик еще раз внимательно изучил рисунок Ганимеда и лишь тогда повернулся к Сабину. Его глаза снова потухли, спина согнулась, борода торчала клочьями.

— Выбор сделает женщина, — прежним скрипучим голосом произнес он. — Женщина, чьи волосы белы, как снег, а сердце холодно, как лед. Берегись ее.

 

Глава XXV

Чаша весов

Пока Сабин приносил жертву в храме Фортуны и вопрошал бессмертную богиню о своей судьбе, по Остийской дороге к стенам Рима приближался всадник.

Его конь весь был в пене и в мыле, он устало тряс головой, из последних сил переставляя копыта. Сам человек выглядел немногим лучше. На его лице ясно читались следы утомления и бессонной ночи; кроме того, там было выражение отчаянной решимости и неконтролируемого бешенства.

Он буквально ворвался в город, показав пропуск дежурным у ворот, и погнал коня дальше — мимо храма Доброй Богини, мимо старой Тригеминской арки, проскакал по склону Авентина, обогнул Большой Цирк и подъехал к Палатину. Его беспрепятственно пропустили во дворец, лишь неодобрительно поморщившись при виде запыленной, пропахшей потом одежды и небритых щек нетерпеливого посетителя. Но документ с цезарской печатью открывал перед этим человеком любую дверь в любое время дня и ночи.

Он потребовал немедленно доложить о его прибытии императрице Ливии и проводить его в покои жены Августа. Вышколенный дворцовый номенклатор с вежливым поклоном удалился выполнять приказ. Не возвращался он довольно долго, и мужчина начал уже нервничать, словно волк в клетке, бегая из угла в угол приемной для посетителей. Наконец, номенклатор соизволил появиться.

— Достойнейшая Ливия плохо себя чувствует, — возвестил он, — и просит тебя зайти в другой раз.

— Как это в другой раз? — опешил человек. — Ты сказал ей, что прибыл Элий Сеян с важными известиями?

— Да, господин, — поклонился раб.

— Иди обратно, — холодно приказал Сеян. — Ты, наверное, не так доложил. Императрица не могла отказать мне в приеме. Повтори, что известие, которое я привез, очень важное и срочное.

Номенклатор послушно повернулся и вышел.

Сеян вновь принялся бегать по комнате.

"Что такое? — думал он тревожно, — Или этот болван действительно напутал, или... "

Внезапно он похолодел.

«А что, если Ливии уже известно о неудавшемся похищении, и теперь сия благонравная и достопочтенная матрона подожмет свои тонкие губы и брезгливо заявит, что знать не желает негодяя, который нападает на сенаторские семьи? Вот это будет номер».

Сеян в ярости стукнул кулаком по стене.

Ну, уж нет! Он так просто не выйдет из игры. И если ему суждено понести наказание, то и супруга цезаря его не избежит. Он потянет ее за собой, и плевать на последствия. Никто не может так подставить Элия Сеяна!

Через несколько минут появился номенклатор. На его застывшем лице не отражались никакие чувства. Раб снова слегка поклонился, приложив руку к груди.

— Императрица ждет тебя, господин, — сказал он бесцветным голосом. — Я провожу...

— Не надо, — отрубил Сеян. — Я знаю дорогу.

«Ну вот, — подумал он торжествующе. — Конечно, она просто не поняла, кто приехал. Ведь и сама Ливия должна сейчас сидеть как на иголках».

Сеян быстро вышел из комнаты и двинулся по длинным просторным коридорам дворца.

Когда он остановился на пороге гостиной Ливии, женщина медленно обернулась — она сидела на диване в углу — и посмотрела на Сеяна каким-то странным отсутствующим взглядом. Ее лицо было скорбным и строгим, казалось даже, что морщин прибавилось. Тонкие сухие руки безвольно лежали на коленях. Императрица очень изменилась за те несколько дней, которые прошли со дня их последней встречи. Энергичная, властная женщина превратилась в немощную, угнетенную возрастом и болезнями, старуху.

Пораженный этой внезапной переменой, Сеян дважды открывал и закрывал рот, прежде чем смог сказать:

— Приветствую тебя, госпожа. Пусть боги пошлют тебе здоровье и удачу в делах,

Ливия отрешенно махнула рукой.

— Все кончено, — слабо прошептала она. — Боги отвернулись от меня.

— О чем ты говоришь, достойнейшая? — удивился Сеян.

«Неужели она действительно уже проведала о провале операции? — с тревогой подумал он. — Вот тогда мне сейчас достанется».

— У меня важные известия, госпожа, — продолжал Сеян с опаской. — Не очень они, правда, приятные, но...

— Это уже не имеет значения, — сухо ответила Ливия. — Прошу тебя, уходи. Я не могу сейчас заниматься делами.

— Это как понимать? — насторожился Сеян, чувствуя недоброе. — Ведь ты сама говорила, что наступил критический момент, и мы не имеем права терять время?

— Все это уже в прошлом, — сказала императрица, и в глазах ее блеснули слезы.

— Что в прошлом? — Сеян начинал злиться. Или старуха выжила из ума, или случилось что-то катастрофическое. — Я могу узнать причину твоего странного поведения, госпожа?

Ливия вдруг — в порыве прежней энергии — резко вскинула голову.

— Да, можешь, — крикнула она пронзительно. — Мой сын оказался трусом, дураком и подлецом. Он получил письмо от Августа, в котором цезарь сообщал о своем намерении изменить завещание. И малодушно отказался от своей власти в пользу Агриппы Постума. Я уговаривала его, убеждала, умоляла — все напрасно. Этот бездушный камень готов пожертвовать кем угодно — и матерью, и всеми теми, кто верно служил ему — чтобы только сохранить свою бесполезную жизнь и мнимый покой.

Сеян почувствовал, как по его спине забегали холодные мурашки, страх змеей вполз в сердце.

— Значит, цезарю все известно? — спросил он глухо.

— Да.

— Но откуда?

— А это надо бы у тебя спросить. Ведь ты отвечал за то, чтобы Август оставался в неведении.

— Конечно, но я не могу понять, каким образом...

— Это уже неважно. Ясно, что в сложившейся ситуации я ничего не смогу поделать. Мне остается лишь принять кару богов и выслушать приговор Августа. И надеяться, что он будет не слишком суров.

— Не слишком суров... — тупо повторил Сеян, и вдруг в голове его зазвучала сталь: — А что будет со мной, госпожа?

— С тобой? Что ж, тебя предали так же, как и меня, мой милый Элий. Думаю, что и Постум, и Сатурнин теперь припомнят нам все. Самое лучшее, что ты можешь сделать, это уехать куда-нибудь, изменить имя и начать новую жизнь. Деньги у тебя еще есть, ты получишь достаточную сумму.

— Деньги? — воскликнул Сеян, в котором закипела холодная ярость. — Дело тут не в деньгах. У меня у самого хватает золота. А как же твои обещания? Где же моя власть, где почет и уважение, где пресмыкающиеся у моих ног сенаторы?

Ливия горько усмехнулась.

— Об этом можешь забыть.

Забыть? Забыть о том, ради чего он столько лет лез в самые рискованные и грязные авантюры, ради чего убивал и обманывал, воровал и лжесвидетельствовал? Забыть и перечеркнуть мечты, которые грели его душу? Покинуть Рим и стать жалким лавочником в глухой провинции? Это невозможно!

Сеян налившимися кровью глазами смотрел в лицо Ливии. Да она издевается над ним! Безумная старая ведьма! Она втянула его в свои сети, а теперь бросает на растерзание цезарским псам.

Нет, не выйдет. Весь смысл жизни Сеяна был в этой борьбе, все надежды были связаны с будущим высоким положением, которое он вскоре займет. И он будет сражаться до последнего вздоха, до тех пор, пока останется хоть самый мизерный шанс победить. Из-за упрямого остолопа Тиберия и его расклеившейся мамочки он не собирается дать себя выгнать или вообще угодить под меч палача, если Сатурнин и Постум окажутся проворнее.

Пока эти чувства терзали душу Сеяна, до неузнаваемости искажая его обычно невозмутимое красивое лицо, Ливия смотрела на него усталым апатичным взглядом и молчала. Ей было немного жаль этого человека, который так долго был ее верным слугой. Но только немного. Не в нем сейчас дело, пусть сам заботится о себе. Они проиграли, и теперь просто разбегутся, как пауки из опрокинувшейся банки. И одному нет дела до других.

Сеян решился. Ему все равно было уже нечего терять. Гнев Ливии будет не страшнее гнева Августа, если цезарь узнает, кто приложил руку к убийству его внуков. Сеян глубоко вдохнул и заговорил, медленно выбрасывая изо рта тяжелые веские слова:

— Прости, достойная, я всегда верил в твою мудрость и предусмотрительность. Но сейчас ты, кажется, ошибаешься и не совсем правильно оцениваешь ситуацию.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Ливия безразлично смотрела на него.

— Ты не дала мне сказать то, с чем я шел сюда. А это несколько меняет дело. Так вот, нападение на семью сенатора Сатурнина провалилось. Им удалось уйти. Надеюсь, ты понимаешь, госпожа, чем это нам грозит?

— Тебе, — еле слышно произнесла императрица все так же равнодушно.

— Что? — не понял Сеян. — Извини, я не расслышал...

— Чем это тебе грозит, думай сам, — резко ответила Ливия. — Тебе платили за риск. Мне уже до этого дела нет. Прошу тебя, уходи скорее.

— Нет, — покачал головой Сеян с нехорошей усмешкой. — Не спеши, достойнейшая. Все не так просто. Мы связаны с тобой одной веревочкой, и вместе будем выпутываться.

— Это угроза? — с проблеском раздражения спросила Ливия. — Ты осмеливаешься угрожать мне? Убирайся отсюда, иначе я сейчас позову стражу.

— Не позовешь, — дерзко заявил Сеян, понимая, что отступать уже некуда. — Послушай меня еще немного, и ты сама поймешь это. Госпожа, — добавил он с прежним подобострастием, не желая все же вызывать гнев императрицы.

Ливия демонстративно отвернулась и уставилась на украшавший стену гобелен, на котором было изображено похищение Европы Зевсом.

— Давай поговорим спокойно, — продолжал Сеян, — и поставим вопрос ясно. Конечно, я понимаю, что ты теперь рассчитываешь отделаться малым наказанием и имеешь все основания на это надеяться. Ведь известно, как Август любит и уважает свою супругу, он сделает все, чтобы выгородить тебя. А Постум — человек незлопамятный, и вполне может удовлетвориться твоим негласным отходом от государственных дел. Если, конечно, не выйдут на свет подробности смерти его братьев Гая и Луция. Но там ты практически неуязвима — ни у кого нет достаточно веских доказательств, чтобы выявить твою причастность к этому делу.

Итак, ты вполне можешь выйти сухой из воды и мирно прожить остаток лет на комфортабельной вилле в Байях или Кумах.

Но вот у меня ситуация совсем другая. За меня-то уж точно никто не заступится, даже ты, госпожа. И если начнется расследование — а оно начнется, нет сомнений — то я предстану перед судом и буду приговорен к смерти за государственную измену. Что ж, видимо, наказание понесу не я один — рядом со мной может оказаться даже такой благородный патриций, как Домиций Агенобарб, но это, все же, согласись, слабое утешение.

Тем более, что у меня были определенные планы на будущее, планы, в которые ты, госпожа, заставила меня поверить. И я жил ради этого. А теперь ты говоришь: все кончено. Но мне некуда деваться. Вряд ли я сумею уйти от возмездия, но даже если так, то беспросветное существование где-нибудь на окраине Империи, жизнь в вечном страхе меня совсем не привлекает.

Ты знаешь — я игрок, и люблю рисковать. И я буду драться до конца. Ведь далеко не все еще потеряно. Ты сказала: Тиберий отказался от власти в пользу Агриппы Постума. Но если не станет Агриппы, то в чью пользу он откажется тогда?

Ты сказала: Август изменил завещание. Но где оно? Пока этот документ не оглашен перед сенатом, в силе остается прежняя воля цезаря, официально заверенная свидетелями и жрецами.

Видишь, еще все можно исправить. Умоляю тебя, госпожа, соберись с силами. Клянусь всеми богами, мы одержим победу, и потом еще будем смеяться, вспоминая эту минуту слабости.

Сеян умолк, тяжело дыша. Ливия медленно повернула голову и посмотрела ему в глаза.

— О Юпитер, — произнесла она с горечью, — почему ты не сделал моим сыном Элия Сеяна?

Тот подозрительно прищурился. Что бы это значило?

Ливия грустно улыбнулась.

— Да, мой милый. Эти же самые слова я говорила Тиберию. Но он не захотел слушать меня. Прости, Элий. Мне очень жаль, что все так вышло. Но поверь — я ничем не могу уже помочь тебе. Нам надо положиться на волю богов и принять свою судьбу.

«Что ж, — подумал Сеян, — ты готова отдать на расправу меня, тебе, в сущности, наплевать и на Тиберия, но сейчас мы проверим, как ты ценишь свою собственную жизнь».

— Хорошо, госпожа, — сказал он медленно. — Тогда остался последний вопрос. Если и сейчас мы не придем к соглашению, я уйду.

— Говори, — глухо приказала Ливия. — Но это уже ничего не изменит.

— Как знать? Так вот, я уже вспоминал, что нападение на семью Сатурнина окончилось неудачей. И за это тоже кто-то должен будет понести ответственность. Я предупреждаю, госпожа: если мне предъявят такое обвинение, я публично заявлю, что действовал по твоему приказу, который обязан был исполнить по долгу службы.

— Что за бред? — фыркнула Ливия. — Кто тебе поверит?

— Поверят, — многозначительно ухмыльнулся Сеян. — Я покажу судьям твое письмо с инструкциями.

Императрица резко вскинула голову, ее пальцы сжались в кулаки, а лицо напряглось.

— Так ты не уничтожил мое письмо? — прошипела она.

— Нет.

— Как же ты посмел? Да я прикажу тебя...

— Я забыл, — улыбнулся Сеян, видя, что нанонец-то задел нужную струну в душе Ливии. — Это был первый и последний раз, госпожа, клянусь.

Ливия молчала. Ей не нужно было ничего объяснять. Да, если за интригу против Постума она еще может отделаться символическим наказанием, если ее причастность к смерти Гая и Луция практически недоказуема, то тут совсем другое дело. Никто, даже Август, не сможет спасти ее от приговора за организацию нападения на семью римского сенатора. Сатурнин просто растопчет ее. Сатурнин... Как она ненавидела этого человека! Нет, такой радости ему нельзя доставить, нельзя дать ему справить свой триумф над поверженной императрицей!

В глазах Ливии вспыхнули прежние огоньки, спина чуть выпрямилась. Ладно, делать нечего — надо сражаться. Если слюнтяй Тиберий не хочет брать власть добровольно, она его заставит. Она не может теперь поступить иначе по двум причинам. Первая — ей не очень улыбается попасть в руки палача, а этого не избежать, если Сеян огласит письмо. А вторая и главная — счеты с Гнеем Сентием Сатурниным. О, Ливия была готова на все, только бы расправиться с этим ненавистным ей сенатором. Ведь, собственно, она и Тиберия толкала к власти затем, чтобы получить потом возможность распоряжаться жизнью и смертью своих подданных и в первую очередь — Сатурнина.

Сеян с тревогой следил за игрой чувств на лице императрицы. Кажется, все в порядке. Он выиграл! Или...

— Ты выиграл, Элий, — прежним властным голосом сказала вдруг Ливия, словно угадав его мысли. — Мы продолжаем борьбу.

Сеян еле сдержал радостный крик.

— Прости, госпожа, — сказал он, прижимая руки к груди, — что я хоть на миг мог усомниться в твоей мудрости.

— Ладно, — махнула рукой Ливия. — Но впредь будь осторожнее, если еще когда-нибудь захочешь шантажировать меня.

— Надеюсь, в этом не будет необходимости, — дерзко улыбнулся Сеян. Он понял, что перестал быть просто покорным слугой этой властной женщины, что теперь их связывает нечто большее. Но, однако, перегибать палку тоже не стоит.

— Итак, — приказала императрица, к которой вернулась прежняя энергия и жажда деятельности. — Расскажи мне о нападении на семью Сатурнина.

— Слушаюсь, госпожа. Но сначала позволь сообщить еще кое-что. Известно ли тебе, где сейчас находится новое завещание Августа?

— Нет.

— А мне известно.

— Вот как? Говори.

Сеян кратко, но не упуская ничего важного, передал императрице свой разговор со шкипером Никомедом.

— Значит, — сказала Ливия, сузив глаза, — сенатор Фабий Максим должен отвезти документ в храм Весты? Отлично. Надо его перехватить.

— Да, госпожа, — кивнул Сеян. — Мои люди уже отправились навстречу ему. Я приказал им не оставлять свидетелей. Это было правильное решение?

— Разумное, — поморщилась Ливия. — Теперь уж не до сантиментов, мы должны действовать решительно. А люди надежные?

— Да-а, — протянул Сеян. — Те самые, которые не справились с захватом корабля Сатурнина. Я уверен, что такой шанс реабилитироваться они не упустят.

— Будем надеяться. Ну, так рассказывай, что там получилось с нападением.

— На дороге мы их нагнать не успели, — заговорил Сеян. — Пришлось воспользоваться морским вариантом. Тут-то мне и подвернулся этот самый Никомед. Он взял на борт моих молодцов и бросился в погоню за «Сфинксом», судном Сатурнина.

Но старый сенатор дал своей семье хорошую охрану из профессиональных бойцов. Короче, произошло сражение, корабль Никомеда потерял мачту, и не смог продолжать преследование. «Сфинкс» ушел юго-западным курсом.

Я ждал моих людей в условленном месте на побережье, но они смогли добраться туда лишь глубокой ночью, поэтому я не предупредил тебя раньше, госпожа. Времени терять было нельзя, и я принял на себя ответственность — отдал им приказ найти завещание Августа и уничтожить свидетелей. А сам поспешил сюда.

Никомед — мне кажется, его услуги нам еще пригодятся — должен был вернуться в Остию и заявить квестору, что на него напали пираты. В общем, у нас есть еще время — пока «Сфинкс» доплывет до Карфагена, да пока известия из Африки дойдут до Рима...

— Понятно, — кивнула Ливия. — Я получила сообщение из ставки цезаря. Август будет в столице через два дня и сразу же отправится провожать Тиберия в Далмацию. Там сложилась довольно тревожная ситуация, и ждать больше нельзя.

В общем, Августом я займусь сама, Тиберия надо будет просто поставить перед фактом, а вот Постума поручаю тебе. Отправь надежных людей на Ильво — нужные документы я им сделаю — и организуй экстренную связь. Их задача — в нужный момент убить Агриппу и действовать без промедления. Помни, от нашей слаженности зависят наши жизни. Теперь уже в буквальном смысле.

— Я понял, госпожа, — кивнул Сеян и нахмурился.

— Что тебя беспокоит? — спросила Ливия.

— Да не нравится мне этот трибун, — хмуро сказал Сеян. — Все время он сует нам палки в колеса. Судя по словам Никомеда, именно он все рассказал Августу. Но я не могу понять, откуда он взял эти сведения? Ведь никогда раньше этот человек не встречался на нашем пути. Похоже, он не связан ни с Германиком, ни с Сатурнином...

— А не тот ли это офицер, который помешал вам разделаться с Кассием Хереей? — спросила Ливия. — Если так...

— Да, — медленно произнес Сеян. — Это бы многое объясняло. Но такое невероятное стечение обстоятельств может только присниться.

— Никто не знает, куда Фортуна повернет свое колесо, — философски заметила Ливия. — Ладно, дорогой Элий, пора за работу. Иди и держи меня и курсе.

— Слушаюсь, госпожа, — ответил Сеян, поворачиваясь к двери. — Кстати, того трибуна зовут Гай Валерий Сабин, если Никомед правильно разобрал.

— Я запомню, — кивнула Ливия. — Ну, удачи.

Сеян устало вышел из комнаты императрицы.

 

Глава XXVI

От Рима до Нолы

В двадцать третий день до сентябрьских календ цезарь Август вернулся в Рим после инспекционной поездки вдоль западного побережья Италии.

Само прибытие и встреча, организованная принцепсу его близкими и представителями различных общественных групп, получились скромными и непритязательными. Август очень не любил всякого рода показуху, и это было известно каждому. Достойным повелителем Империи он выступал лишь при встрече с послами других стран, а также в дни общенародных праздников, когда того требовала традиция.

Носилки, в которых сидел цезарь, эскорт ликторов и те немногочисленные сенаторы, бывшие консулы и всадники, которые сопровождали Августа в поездке, без всякой помпы вошли в город через Фламинийские ворота. Отряд преторианцев остался за стенами, чтобы потом, когда церемония приветствия закончится, разойтись по своим квартирам. Обоз со слугами и рабами тоже задержался в нескольких стадиях, дабы не создавать толкучку.

Когда цезарские носилки проследовали под аркой ворот, им навстречу двинулась небольшая группа людей. Там была делегация сената, возглавляемая почтенным и уважаемым Квинтом Гатерием, представители всаднического сословия под предводительством молодого Клавдия, брата Германика, а также посланцы купечества и ремесленных цехов. Присутствовал и народный трибун, принесший свои поздравления от имени городских плебеев.

Но все эти люди пока держались чуть позади, пропустив вперед родственников цезаря — жену Ливию, приемного сына Тиберия, внука Друза и еще нескольких человек.

Август, по-стариковски кряхтя, выбрался из носилок и остановился, ожидая, когда к нему подойдут встречающие. Те двигались с подчеркнутым достоинством, неторопливо.

Те, кто прибыл с принцепсом, задержались за носилками, чтобы дать Августу возможность поздороваться и выслушать традиционное приветствие. Среди этой труппы находился и Гай Валерий Сабин.

Трибун встретился с цезарским походом перед самыми Вольсиниями, на Фламинийской дороге, так как узнал по пути, что Август решил свернуть с виа Аврелия, чтобы присутствовать при освещении нового храма Минервы. Принцепс тепло принял его, расспросил о Тиберии и, видимо, остался доволен отчетом.

— Отлично, — сказал он напоследок. — Ты мне все больше нравишься, трибун. Оставайся в моей свите. Недолго уже осталось ждать. Скоро достойные будут вознаграждены по заслугам, а кое-кто, — тут его голос стал твердым, но одновременно в нем зазвучала скрытая глубокая печаль, — кое-кто пожалеет о том, что злоупотреблял моим доверием и любовью.

Окрыленный Сабин поблагодарил и спросил еще о Фабии Максиме. Нет ли каких известий?

— Нет, — ответил цезарь. — Он выехал раньше и, вероятно, двинулся более коротким путем, по виа Аврелия. Я поручил Фабию надежно укрыть завещание, а потом связаться со мной. Именно он должен будет доставить этот документ в сенат, где я намерен огласить его сразу же по возвращении из Неаполя.

Сабин не стал тревожить Августа упоминанием о странной активности человека со шрамом в Остийском порту.

«Будем надеяться, что Корникс поспеет вовремя и предупредит сенатора о возможной опасности», — подумал он и отправился искать себе место среди свиты цезаря.

Теперь колонна делала лишь очень короткие остановки и быстро продвигалась к Риму.

Сейчас Сабин стоял за поставленными на землю носилками Августа, чуть позади консуляров и сенаторов, и наблюдал, как Ливия, Тиберий и другие идут приветствовать цезаря. Впервые он видел императора так близко. Вот она, значит, какая. На первый взгляд — немощная старушка, но что за сила светится в ее глазах, как плотно сжаты узкие губы, как гордо поднята голова! Нет ничего удивительного, что добродушный и доверчивый Август попал под влияние этой особы, и сейчас ему будет очень трудно от него освободиться. А это обязательно надо сделать, иначе все рухнет, и не видать трибуну Валерию Сабину жезла префекта.

Легкий ветерок чуть приподнял скромное покрывало на голове Ливии, и Сабин увидел прядь седых волос.

«Женщина с волосами, белыми, как снег, — вспомнил он слова фламина в храме Фортуны, — и сердцем, холодным, как лед».

Неужели старик говорил об императрице? Может быть. Правда, они никогда не встречались, Ливия наверняка даже не подозревает о его существовании. И это совсем неплохо. Не хотел бы он попасть под горячую руку этой сухонькой старушке. Но теперь опасности нет. Когда Ливия узнает о роли трибуна Сабина во всей этой истории, она уже ничего не сможет сделать, чтобы отомстить. Да и не до того ей будет — свою голову придется спасать.

Внезапно Сабина поразила неожиданная мысль.

«Женщина, с волосами, белыми, как снег, — пробормотал он опять и нахмурился. — А что, если речь шла об Эмилии, игривой блондинке из палатинского дворца? Нет, это невероятно. Судя по всему, сердце у правнучки Августа отнюдь не холодное, и еще — если поможет Фортуна — уделит мне частичку своего тепла».

Между тем Ливия уже подошла к мужу и протянула ему навстречу руки, словно приглашая в свои объятия. Но цезарь лишь на миг коснулся ладонями ее плеч и сразу же отстранился. Он старался не смотреть на свою супругу.

Та сделала вид, что ничего не произошло, и немного отстранилась, давая возможность и другим поприветствовать Августа. С Тиберием тот поздоровался гораздо сердечнее, они обнялись, поцеловались, цезарь что-то негромко спросил, Тиберий ответил.

Затем подошел Друз, со скучающим видом коснулся губами желтой щеки деда, пожал плечами, отвечая на какой-то вопрос, и отступил в сторону.

Его глаза безразлично скользнули по группе, которая стояла за носилками цезаря. Он сразу увидел Сабина, узнал его и чуть улыбнулся краем рта. Трибун склонил голову в приветствии. Друз кивнул в ответ и тут же занялся своей тогой, расправляя какую-то складку.

Затем к Августу двинулись остальные родственники, в основном женщины. Эмилии среди них не оказалось, и Сабин потерял к церемонии всякий интерес. Цезарь, видимо, тоже, ибо поздоровался со всеми сразу и движением руки пригласил подходить депутацию граждан. Те, с искренней и деланной радостью на лицах, устремились к принцепсу, чтобы произнести заранее подготовленные торжественные речи по случаю его счастливого возвращения.

Скоро все закончилось. Август поблагодарил пришедших встретить его и жестом дал знак, что можно расходиться. Сенаторы двинулись к своим паланкинам, те, кто победнее, пошли пешком. Ликторы вскинули на плечи свои связки прутьев с вставленными в них топорами, готовясь сопровождать цезаря до дома.

Ливия тоже двинулась было к носилкам мужа, намереваясь проделать путь на Палатин вместе с ним, но Август мягко и вместе с тем решительно взял ее за руку.

— Прости, милая, — сказал он. — Боюсь, тебе будет там неудобно. Это мои походные носилки, и рассчитаны лишь на одного человека. Воспользуйся своими, пожалуйста, или я попрошу кого-нибудь взять тебя с собой.

— Благодарю, милый, — невозмутимо ответила Ливия. — Твоя забота обо мне так трогательна. Хорошо, я поеду с Ливиллой.

Она удалилась. Тиберий и Друз последовали за ней, потом потянулись и остальные.

"Цезарь не уверен в себе и не хочет пока оставаться один на один с женой, — подумал Сабин. — Что ж, тоже неплохое решение. Однако я гораздо спокойнее чувствовал бы себя, если бы знал, что Фабий Максим благополучно добрался до места назначения. "

Август уселся в носилки, восемь рабов — крепких быстроногих каппадокийцев — подхватили ручки. Цезарь высунул голову из-за занавески и посмотрел на тех, кто сопровождал его.

— Спасибо вам, друзья, — сказал он с улыбкой. — Идите домой, отдохните, А вечером в большом зале дворца будет торжественный ужин по поводу нашего возвращения. Вы все приглашены.

И он задернул легкую ткань.

* * *

На ужине, который дал Август в честь своих друзей и по случаю своего возвращения, царила веселая непринужденная Дружеская атмосфера, однако какое-то напряжение постоянно витало в воздухе. Те немногие, кто был посвящен в последние события, ясно это чувствовали и знали причину, но остальные гости пребывали в неведении, не особо, впрочем, переживая, ибо у них были и другие деда.

Не терпевший роскоши Август даже к званым трапезам подходил с этой же меркой, если дело не касалось официальных приемов, где требовалось продемонстрировать величие Римской Империи иностранным послам.

Еда на его личном столе всегда была простой: хлеб грубого помола, свежая рыба, мягкий сыр, виноград, финики, но когда ему доводилось приглашать гостей, то подавались и другие блюда — в основном мясо и дичь. Однако никаких кулинарных изысков Август и здесь не позволял. Друзья любили повторять, что у принцепса кормят скромно, но радушно, и цезарю нравился такой отзыв.

Гости расположились на невысоких жестковатых ложах, уставленных вдоль стен большого триклиния. Слуги из дворцовой службы разносили кушанья и напитки. Вина цезарь тоже пил очень мало — кубок, два и все. Предпочитал теплую воду с медом и пряностями.

Приглашенные знали, что на этом ужине последует не более трех перемен блюд — не то, что у некоторых патрициев, по двенадцать-пятнадцать, а потому не спешили набивать животы и мирно беседовали, понимая, что деликатесов они сегодня не попробуют, но и голодными не уйдут. Так что, торопиться некуда.

В самом начале банкета цезарь решительно вырвал Сабина из рук Друза, который принялся было уговаривать трибуна пойти прогуляться по городу, как только приличия позволят, и подвел его к высокому седому мужчине с благородным лицом.

— Представляю тебе, Гней, — сказал он, — Гая Валерия Сабина. Это тот, о котором я тебе говорил. Человек, оказавший и мне, и всей стране огромную услугу.

— Приветствую тебя, молодой человек, — радушно улыбнулся мужчина. — Значит, вот кого я должен благодарить за то, что между мной и моим старым другом, нашим цезарем, возобновилась прерванная дружба?

Сабин не знал, что ответить, а потому лишь пожал плечами и неопределенно кивнул головой.

— Это сенатор Гней Сентий Сатурнин, — продолжая Август с той улыбкой облегчения на губах, которая была характерна для него после принятия какого-нибудь важного решения. — Сколько лет мы были дружны, а? — спросил он, поворачиваясь к сенатору. — А потом пришел этот разлад. Поверь, я очень терзался нашей ссорой, дорогой Гней, но...

— Не будем об этом, — примирительно сказал Сатурнин. — Все уже в прошлом. Я понимаю, как тебе больно, как нелегко далось это решение, но ты поступил как настоящий римлянин, а это в моих устах высшая похвала.

— Я знаю, — кивнул Август и посмотрел на Сабина. — Этот человек знает все, можешь доверять ему, как мне самому. Что ж, еще раз благодарю тебя, трибун. Я побеседовал с Тиберием, и он подтвердил, что готов подчиниться моей воле.

Цезарь на несколько секунд задумался, невидящим взглядом упершись в стену. Потом тряхнул головой и продолжал:

— Ладно, не будем сегодня больше говорить о делах. Завтра мы выезжаем в Неаполь, чтобы проводить Тиберия. Вы оба едете со мной, думаю — вы мне там понадобитесь. А по возвращении...

Он снова прервал, отвечая на приветствие какого-то очередного гостя, а потом вернулся к разговору.

— Хорошо, Гней, идем займем наши места. Кажется, все уже в сборе. Потом сыграем партию в кости, если ты не против.

— Не против, — улыбнулся Сатурнин. — Давненько мы с тобой не играли.

— Да уж, — с горечью ответил Август. — А ты, трибун, развлекайся, как знаешь. Наверное, тебе покажется здесь довольно скучно, среди стариков. Но только очень прошу — не поддавайся на уговоры Друза. Он ни в чем меры не знает.

— Слушаюсь, — с улыбкой ответил Сабин, который и сам уже подумывал, как бы спрятаться от настырного сына Тиберия. — Я посижу здесь и послушаю разговоры старших. Нечасто можно увидеть столько достойных государственных мужей в одном помещении.

Августу понравился этот ответ. Он дружески похлопал Сабина по плечу:

— Ничего, ничего, думаю, скоро у тебя будет больше таких возможностей.

К своему ложу трибун после этих слов цезаря летел как на крыльях.

* * *

А утром колонна всевозможных экипажей и повозок уже выезжала через Капенские ворота на широкую твердую и чистую Аппиеву дорогу — самую древнюю из римских трасс, которая вела через Лаций и Кампанию, Апулий и Калабрию, до самого Брундизия, ворот на Восток, как его называли.

За отрядом конных преторианцев, который возглавлял поход, ехали двенадцать ликторов со своими топорами, а за ними четыре белые, украшенные дорогой сбруей лошади несли на себе просторные парадные носилки цезаря. К себе в паланкин Август пригласил Тиберия и сенатора Гнея Сентия Сатурнина, что все присутствующие восприняли как возвращение к милости опального консуляра.

За носилками принцепса ехали те, кого он пригласил сопровождать его и Тиберия: катились степенные солидные карруки, запряженные четверкой; изящные, богато украшенные ковинны, благородные быстроходные эсседы — патриции и сенаторы не хотели ударить в грязь лицом, и потому постарались показать свои экипажи и финансовые возможности в наивыгоднейшем свете. Почтенные матроны и их дочери, которых тоже хватало в свите цезаря, предпочитали передвигаться на удобных красивых и надежных карпентиях — двухколесных повозках, запряженных парой резвых лошадок.

За достойными гражданами следовал обоз — тяжелые телеги, движимые трудолюбивыми спокойными мулами. Они везли все то, что могло понадобиться цезарю и сопровождавшим его лицам в дороге и на постоях: палатки и шатры, туалетные принадлежности, посуду и кухонную утварь, постельное белье и запасы провизии. За перевозкой следили десятки слуг, готовых по первому требованию своих хозяев подать прохладное вино или стаканчик для игры в кости, веер из страусиных перьев или плотную закуску.

Замыкал поход еще один отряд преторианцев в полном парадном вооружении, хотя было жарко и солнце припекало вовсю. Но служба есть служба.

Сабина пригласил в свою карруку Друз; он расположился в экипаже вместе с Аппием Силаном и Авлом Вителлием — двумя молодыми людьми, с которыми трибун познакомился во время памятного пира. Но поскольку Друз недвусмысленно намекнул, что от недостатка вина в дороге они страдать не будут, Сабин вежливо отказался, сославшись на то, что может понадобиться цезарю. Друз не настаивал.

Так что, теперь трибун ехал верхом; всадников в колонне было немного — мало кто из достойных граждан решился подставить свою голову под лучи солнца и глотать придорожную пыль, поднимаемую копытами лошадей и мулов. Гораздо приятнее ехать в закрытом экипаже, где можно и вздремнуть, если захочется.

Обычно на Аппиевой дороге было очень оживленное движение, но сейчас все останавливались и сворачивали на обочину, чтобы пропустить Августа и его свиту. То и дело раздавались приветственные крики в честь цезаря — народ любил и почитал своего повелителя. Принцепс иногда отдергивал занавеску носилок и вежливыми кивками и взмахами руки отвечал на поздравления подданных.

Через некоторое время Сабин с удивлением заметил профиль Ливии в окошке одной из карет. Так, значит, цезарь, все-таки, разрешил жене ехать с ними? Ну, да, конечно, он не мог поступить иначе. Ведь Тиберий был сыном императрицы, и отправлялся он не на курорт, а на войну, откуда вполне мог и не вернуться. Лишить мать возможности попрощаться с единственным ребенком было бы неоправданной жестокостью. На это добрый Август не мог пойти.

В первый день они проделали шестнадцать миль и остановились на ночлег поблизости от Ариция. В этом местечке не нашлось подходящей гостиницы, а потому все общество расположилось на живописной зеленой поляне.

Слуги быстро и ловко поставили шатры и палатки, разожгли костры, повара занялись приготовлением пищи. Все смеялись, шутили, веселились. А самым жизнерадостным выглядел Август.

Друз все-таки затащил Сабина в свой шатер, но теперь трибун был осторожен, и пил немного. Поэтому и наутро чувствовал себя свежим и отдохнувшим, а вот из экипажа Друза то и дело слышались стоны и приказы принести лед или холодную воду.

На следующий день к вечеру, одолев двадцать семь миль, поход добрался до Форума Аппия. Это был небольшой городок, живущий, главным образом, за счет проезжающих. Везде стояли лотки и будки со всевозможными товарами, зазывающие крики продавцов наполняли воздух. Попадалось также множество матросов и перевозчиков. Дело в том, что здесь можно было значительно сократить дорогу, если путник решился бы сесть на баржу в канале. Канал этот был прорыт через трясину Понтийских болот и тянулся почти до самой Террацины. Баржи в основном перетаскивались упряжками мулов, но иногда шли и на веслах, и даже под небольшим парусом.

Местность тут была нездоровая: сырость, комары, лягушки, мутная вода с привкусом гнили. Но цезарь предпочел, все же, переночевать здесь и продолжать путь по суше, чем на целую ночь вручить себя и своих друзей в руки вечно пьяных матросов и нерадивых погонщиков мулов. Тем более, что вряд ли там нашлось бы достаточное количество судов, чтобы поместить всех людей, животных и экипажи. К тому же, Август не любил путешествовать по воде, и делал это лишь в самых крайних случаях.

Слуги нашли более-менее сухое место я вновь начали разбивать лагерь. Цезарь вылез из носилок, повертел головой и скривился с неудовольствием.

— Какая сырость! — воскликнул он. — Недолго и лихорадку подхватить.

Он всегда очень болезненно переносил холод, и постоянно кутался в две, а то и три тоги.

За ним из паланкина показался сенатор Сатурнин. Он выглядел не таким расстроенным и поспешил утешить Августа.

— А помнишь, принцепс, — сказал Сатурнин с улыбкой, — как лет пятьдесят назад по этой дороге проезжал наш великой поэт Гораций? Кто отправил его тогда с комиссией в Брундизий?

— Я отправил, — вспомнил Август. — С ним были еще мой дорогой друг Меценат и Вергилий. Вот, правда, запамятовал, в чем там было дело...

— Да неважно, — махнул рукой Сатурнин. — Главное, чтоб мы не забыли те стихи, которые настрадавшийся по твоей милости поэт написал после этой командировки. Помнишь?

Он весело оглядел группу людей, которые уже окружили цезарские носилки, и процитировал:

* * *

Тут, несчастный, так страдал

Я больным желудком,

Что и крошки не съедал

За целые сутки.

Все засмеялись, Август тоже.

— Да, было, было! — воскликнул он. — Бедняга Гораций. Теперь я его понимаю.

Сатурнин сделал знак рукой и продолжал декламировать:

* * *

Воду мутную хлебал,

Так, что кишки пели,

И с тоскою наблюдал,

Как другие ели.

* * *

Сгущавшиеся сумерки уже прорезали рвущиеся вверх остроконечные языки пламени костров, разожженных слугами. Постепенно запах жарящегося мяса и специй оттеснял болотную вонь. Комаров тоже поубавилось, зато лягушки где-то недалеко дружным хором вторили смеху благородных патрициев.

— А еще вон тот стишок, который он написал после визита в Капую, помнишь? — спросил Август. — Меценату эта вещь очень нравилась. Как же там...

Он почесал в затылке, припоминая.

— А, вот как!

* * *

Помню в Капую мы, в гости,

Заглянули в мае.

Меценат хватает кости,

Я уже зеваю.

Он азартен, горячится -

Мне вздремнуть бы сладко,

Меценат за стол садится,

Я иду в кроватку.

* * *

Почтенные сенаторы хохотали как дети, вспоминая свою молодость и балагура Горация, любимчика и Августа, и Мецената. Подумать только, что сначала эти люди сражались друг против друга с оружием в руках: Гораций был трибуном в армии Брута и Кассия, убийц Юлия Цезаря, а Октавиан, будущий Август, вместе с Антонием и Лепидом возглавлял войска цезарианцев.

После разгрома заговорщиков в битве под Филиппами Август великодушно простил всех своих противников, и Гораций решил воспользоваться этим. И слава богам! А то сложил бы где-нибудь под Утикой свою голову вместе с упрямым, непримиримым Катоном — и не узнал бы Рим его поэтического дара.

А с миром, который цезарь дал истерзанной междоусобицами стране, талант его расцвел под опекой тактичного Мецената, и квириты получили своего собственного великого поэта, не какого-то там грека.

Эти возвышенные мысли, которые многим из собравшихся сейчас у носилок Августа людей пришли в голову, прервал громкий голос Друза. Сын Тиберия вновь чувствовал себя прекрасно, ибо уже успел надраться до обычного состояния.

— О, сегодня у нас вечер поэзии! — крикнул он. — Гораций — это здорово. Но ты, дедушка, не до конца рассказал тот стишок. Там есть еще... как ты сказал: я иду в кроватку? А что было потом? Эй, Силан, — повернулся он к своему приятелю, который тоже был изрядно навеселе, — ну-ка, напомни...

Силан хихикнул и начал читать громким, звучным, не лишенным приятности, голосом:

* * *

Ах, девчонка, просто диво!

Все во мне проснулось,

Подмигнул я ей игриво,

Она улыбнулась.

Три часа я ждал в постели,

Обнимал подушку,

Петухи уже запели —

Не пришла подружка.

Страсть, уснул, не успокоив.

Никому не нужен,

И приснилось мне такое,

Что проснулся— в луже.

* * *

Август поморщился, но потом улыбнулся. Сатурнин хлопнул Друза по плечу и захохотал. Остальные тоже смеялись. Лишь вечно хмурый Тиберий критически оглядел сына и тяжелым шагом направился в свою палатку.

Вот так — весело, со смехом и шутками — двигался этот поход. Словно и не было ни у кого никаких проблем, словно не встала между Августом и его женой тень Агриппы Постума.

На следующий день ночевали в Террацине, на морском берегу. Ели жареную рыбу, пили легкое рецийское и бодрящее аминейское, слушали греческих музыкантов и декламаторов, посмотрели выступления мимов и танцоров.

Еще через двадцать шесть миль, в Формиях, цезаря и его свиту пригласил к себе в гости местный аристократ, приятель Августа. Там они пробыли два дня, отдыхая и набираясь сил. Это было сделано потому, что принцепс, видимо, все-таки простудился на болотах, и его начала слегка трясти лихорадка. Да и желудок чего-то закапризничал, отказываясь принимать пищу.

Ливия с тревогой в голосе заявила, что теперь сама будет готовить кушанья для мужа, но тот вежливо поблагодарил и отказался.

— Не беспокойся, родная, — сказал он с улыбкой. — Мне нужно совсем немного, и с этим прекрасно справится мой повар.

В Капуе Августу чуть полегчало, а потому он не стал там задерживаться, и рано утром поход двинулся дальше. Через семнадцать миль была сделана остановка — тут, на развилке, пора было прощаться. Тиберий с немногочисленными спутниками должен был двигаться дальше по виа Аппия, до самого Брундизия, где его уже ждал корабль, чтобы перевезти через Адриатическое море в Иллирик, к месту дислокации Данувийской армии, а цезарь со своей свитой собирался свернуть направо и посетить Неаполь, откуда морем вернуться в Рим.

Обоз отправился сразу же, чтобы подготовить все к ночлегу, а Август, Тиберий, Ливия и сопровождавшие их достойные граждане задержались на часок, чтобы проститься, пожелать друг другу удачи и выпить кубок вина за успешные боевые действия против взбунтовавшихся далматийцев.

Сабин, держась в некотором отдалении, наблюдал за сценой прощания. Август, сидя в носилках, поскольку был еще слаб после болезни, произнес напутственную речь, которую все выслушали с почтительным вниманием. Даже Тиберий перестал хмурить лоб, что он постоянно делал на официальных церемониях. Затем с подобными речами выступили несколько сенаторов и бывших консулов, среди них был и Гней Сентий Сатурнин.

— Родина ждет от тебя побед, достойный и храбрый Тиберий, — сказал он. — И помни — время не ждет, так что прошу тебя не задерживаться в пути, чтобы как можно скорее ступить на землю Иллирика и навести там железный римский порядок.

После этого к Тиберию подошла Ливия. Она обняла сына, прижалась губами к его щеке и стояла в этой театральной позе несколько секунд, полузакрыв глаза.

— Сенатор Сатурнин, — сказала она затем холодно, — просит тебя поспешить. Что ж, он государственный муж и истинный римлянин, он думает только о благе Отечества. Но я, твоя мать, говорю тебе: не стоит торопиться, действуй обдуманно и рассудительно. Тот, кто неосмотрительно спешит, выигрывает немного, а потерять может все.

С этими словами она взглянула прямо в глаза сыну. Тот не выдержал и отвернулся. Опять она за свое. Тиберий мягко, но решительно отстранил мать и повернулся к Августу, который удивленно думал, что же хотела сказать Ливия этим странным напутствием. Сенатор Сатурнин зато прекрасно ее понял. Она боится отпуска" Тиберия далеко, еще надеется уговорить сына и обеспечить ему добытую ценой крови невинных людей власть.

Словно прочтя его мысли, Тиберий открыто взглянул в лицо Августу и твердо произнес:

— Прошу тебя, отец, позаботься о моей матери, пока меня не будет. Что же до остального, то еще раз заверяю: я был и остаюсь послушным твоей воле и сделаю все так, как ты хотел. Сейчас мое место на фронте.

Немногие поняли, что имел в виду Тиберий, и восприняли эти слова просто как дежурное заверение в преданности: дескать, не буду бунтовать против тебя легионы, не волнуйся. Но те, кто понял — сам Август, Сабин, Сатурнин и, конечно, Ливия — выслушали его с различными чувствами.

Цезарь с признательностью улыбнулся, сенатор и трибун расслабились, а императрица в бессильной ярости скрипнула зубами и, повернувшись, двинулась к своим носилкам, показывая, что, якобы, не в силах далее выносить грустную церемонию прощания.

Август обнял пасынка, прижал к груди, прослезился.

— Спасибо, Тиберий, — сказал он. — Я этого не забуду. Всякое между нами было, но теперь...

Растроганный, он не мог говорить дальше и только махнул рукой. Восприняв это как разрешение на отъезд, Тиберий, который терпеть не мог всякие сантименты, кивнул своим спутникам, вскочил на коня и, не оглядываясь, поскакал по виа Аппия. Скоро небольшая кавалькада исчезла в клубах пыли.

Август и те, кто остался с ним, постояли еще немного, а потом расселись по своим экипажам и свернули к Неаполю, большому и красивому древнему греческому городу, который поблескивал белизной своих зданий сквозь дымку тумана.

* * *

В Неаполе они задержались ненадолго — пора было думать о возвращении в Рим, да и радостная непринужденная атмосфера похода с отъездом Тиберия почему-то исчезла.

Цезарь, правда, несмотря на вцепившуюся в него лихорадку, которая никак не хотела отпускать его измученное тело, делал все, что мог, чтобы поднять настроение. Власти Неаполя учредили в его честь гимнастические состязания знатных юношей, и Август, хотя и кутался в плащ, отсидел представление с начала и до конца, окруженный своей свитой.

На следующий день он даже сел на корабль и отплыл на остров Капрея, который лежал в двадцати милях от Путеол — гавани Неаполя и в четырех от Суррентского мыса — западной оконечности Апеннинского полуострова.

Там цезарь и те, кто его сопровождал, расположились на одной из чудесных, принадлежащих самому Августу, вилл и приятно отдохнули, купаясь в море и загорая. Принцепс даже половил рыбу на удочку и получил огромное удовольствие, когда вытащил здоровенную краснобородку. Ее съели потом за ужином.

Однако состояние здоровья цезаря по-прежнему оставляло желать лучшего; снова возобновились боли в желудке, кровь стучала в висках, кололо сердце. Когда они вернулись в Неаполь, принцепс приказал на следующее утро двигаться в обратный путь.

— Поедем через Нолу, — сказал он. — Я хочу еще посетить старый дом моего отца. Там он умер семьдесят пять лет назад. — И, немного помолчав, с какой-то грустью добавил: — А мне через месяц будет семьдесят шесть.

В Ноле, однако, Августу стало совсем плохо. Врач не отходил от него день и ночь; пришлось прервать поездку.

Утром, в двенадцатый день до сентябрьских календ, Август, который до того общался лишь с врачами и слугами, приказал позвать к нему Ливию.

 

Глава XXVII

Змеиный укус

Императрица, придав лицу озабоченное выражение, поспешила в комнату мужа. Август встретил ее, полулежа на постели. Ливия сразу заметила, что выглядит он уже не таким измученным глазам вернулся блеск, щеки чуть порозовели, гримасы боли не так часто искажали лицо.

— Как ты себя чувствуешь, дорогой? — заботливо спросила она, подходя к кровати. — Надеюсь, тебе лучше?

— Да, благодарю, — тихо, но отчетливо произнес Август. — Я знаю, что ты молилась и приносила богам жертвы за меня. Наверное, это и помогло.

— О, я так рада! — воскликнула Ливия, уловив, как ей показалось, частичку прежнего тепла в голосе мужа. С самого своего возвращения из Пьомбино он не разговаривал с ней так, ограничиваясь лишь сухими официальными фразами.

— Да, — кивнул цезарь. — Твои молитвы и старания моего врача. Кажется, теперь все будет нормально. Вот только сердце побаливает, но это пройдет.

Ливия осторожно поправила подушку и присела на табурет возле кровати.

В ее душе поселилась надежда. Похоже, Август снова стал прежним любящим мужем, который всецело доверяет своей верной жене и помощнице. Не исключено, что за время болезни он еще раз обдумал ситуацию и решил не спешить с возвращением Постума. Что ж, это было бы прекрасно. Ей нужно лишь немного времени, чтобы вновь посеять в душе цезаря сомнения, чтобы убедить его в своей правоте, чтобы изолировать от пагубного влияния Сатурнина, Фабия Максима, Гатерия, всей этой банды смутьянов-сенаторов. И тогда все пойдет по-старому: Агриппу еще крепче запрут на острове, патрициев разгонят по загородным поместьям, а она сумеет сломить упрямство Тиберия и вознесет своего сына на вершину власти.

— Ты хотел поговорить со мной, милый? — ласково спросила Ливия, глядя в глаза мужа полным искренности взглядом. — Если тебе нетрудно, я готова слушать. Но, может, пока не стоит переутомляться? Подождем еще день-два...

— Нет, — решительно сказал цезарь. — Ждать некогда. Все мы во власти богов, как я только что имел возможность убедиться, и я не хочу умереть, не объяснившись вначале с тобой. — Он помолчал, собираясь с мыслями, на его лбу пролегла глубокая складка, а бескровные губы сжались крепче.

«Плохой знак, — с тревогой подумала Ливия. — Он принял какое-то решение, неприятное ему. Но не является ли оно неприятным также и для меня?»

— Будем говорить откровенно, — глухо произнес цезарь. — Прошу тебя выслушать меня, не перебивая. Я буду краток.

Императрица кивнула, все сильнее обуреваемая неприятными предчувствиями.

— Мне больно это говорить, — продолжал Август, — но ты оказалась недостойной моей любви и доверия. Полвека мы жили вместе и я никогда не сомневался в тебе. И вот, оказалось...

— Это все ложь! — не выдержала Ливия. — Ты поддался на уговоры Сатурнина, который ненавидит меня!

— К сожалению, нет, — покачал головой цезарь. — Дело тут не в Сатурнине, Не знаю, какая у него причина для ненависти, и есть ли она вообще, это не имеет значения. Сатурнин был лишь посредником. И что ты скажешь насчет Германика? Неужели твой внук тоже тебя ненавидит, да так, что осмелился оклеветать родную бабку передо мной?

— Это все происки Сатурнина, — упрямо повторила Ливия с отчаянием.

Август вздохнул.

— Даже теперь ты пытаешься обмануть меня. Разве Сатурнин заставил тебя возвести напраслину на Агриппу, моего последнего внука? Ты же знала, как я его люблю. Зачем ты это сделала?

Ливия молчала. Она отлично знала своего мужа, и сейчас поняла, что. тот полностью убежден в ее вине и ни за что не переменит своего решения. А это означало конец всем надеждам. Тиберий не получит власть, Сеян пойдет под суд и обнародует там ее письмо. И тогда палач возьмет в руки топор...

— Твой сын оказался куда благороднее тебя, — устало продолжал цезарь со слезами на глазах. — Он не захотел принимать то, что не принадлежало ему по праву. Честно сказать, я даже не ожидал от него такого поступка. Наверное, ты и Тиберия сумела окрутить и навязывала ему свою волю...

Август замолчал и принялся рукой растирать сердце, которое вдруг пронзительно защемило. Ливия молча смотрела на него.

— Что будет со мной? — наконец спросила она тихо, не желая больше тратить время на бесполезные оправдания.

— С тобой? — Август прикрыл глаза, не переставая растирать грудь. — Не знаю. Это будет решаться на заседании сената в присутствии Агриппы Постума.

— Вот как? — презрительно спросила Ливия, хищно оскалив свои мелкие, прекрасно сохранившиеся зубы. — Мы прожили с тобой столько лет, ели за одним столом, спали в одной постели, а теперь ты по первому же навету отдаешь меня на расправу этой своре псов, которые только и ждут, чтобы растерзать меня? А хочешь знать, почему они настроены против меня? Да потому, что я, и только я всегда смиряла их гонор, патрицианские амбиции, эту надменность и брезгливость по отношению к тем, кто ниже их по рождению!

Неужели ты забыл, как они издевались и над тобой? Как называли тебя внуком ростовщика и сыном пекаря? Да если бы не я, твой Сатурнин и Гатерий уже давно отобрали бы у тебя власть!

— Сенат волен распоряжаться властью, как считает нужным, — с гневом воскликнул Август. — Он вручил мне ее и может отобрать в любой момент.

— Да? — издевательски скривилась Ливия. — После того, как ты прекратил междоусобицы, принес мир, поднял страну из руин? Конечно, сейчас они могут и отобрать у тебя власть. И тут же сами передерутся за нее, как бешеные псы, снова зальют все кровью!

Так запомни, я — и только я — спасла тебя и Рим! Я день и ночь была на страже, чтобы не допустить возврата к прошлому. Кто раскрыл заговор Эмилия и Корнелия? Кто...

Императрица задохнулась от бешенства и закашлялась, прижимая ладонь к губам. Август чувствовал, как в его душе что-то шевельнулось. А может, и правда, он слишком погорячился? Может, эта женщина заслуживает, все-таки, более мягкого обращения, несмотря на свою вину?

Ливия отдышалась и снова взглянула на мужа.

— Ну? — повторила она хрипло. — Скажи откровенно, что ожидает меня после всего того, что я сделала для тебя и Рима?

Цезарь закусил губу. Да, жена во многом права. Она действительно не жалела сил для укрепления государства, для поддержания Pax Romana — мира во всей Империи. Но... Все-таки, она совершила преступление, и должна понести наказание. Из-за нее бедный Агриппа семь лет провел на безлюдном острове. Чем он заслужил это?

Только самому Августу было известно, как тяжело, мучительно, с болью дались ему те жестокие слова, которые он сказал сейчас Ливии. Как хотел он простить ее и предать все забвению. Но имел ли он на это право? Как муж — да, как человек, ответственный за судьбы страны — нет. Ведь он без колебаний отправил в ссылку и свою дочь, и внучку, и Постума, хотя стоило ему это страшных душевных мук. Почему он должен делать исключение для жены? Это недостойно римлянина.

«Ты поступил как настоящий римлянин. Это высшая похвала в моих устах», — сказал ему Сатурнин.

Как же он будет смотреть в глаза сенаторам, если проявит слабость? Нет, у государственного деятеля есть принципы, через которые он не может, не имеет права переступать. Ливия предстанет перед судом. Но когда дело будет рассмотрено, то перед вынесением приговора он, Август, сам обратится к сенату с просьбой о милосердии. И к Постуму тоже. Они поймут его чувства, поймут, что он исполнил долг правителя, а теперь просит лишь как муж несчастной женщины, совершившей роковую ошибку. Да, так и следует поступить.

— Послушай меня, — сказал Август, глядя на императрицу. — И прости. Я не могу поступить иначе, ты должна это понимать. Закон есть закон, он один для всех. И ты предстанешь перед судом. Но я обещаю...

Дальше Ливия не слушала. Она приняла решение. Терять ей все равно было нечего. С письмом, которое предъявит Сеян, ей не уйти от смерти. Ух, как взвоют тогда эти презренные шакалы в белых тогах! И первым среди них будет Сатурнин. Нет, такого удовольствия она им не доставит. Цезарь сам виноват.

— А теперь ты послушай меня, — сказала женщина изменившимся голосом, с каким-то новым выражением лица. — И слушай внимательно. Хорошо, я предстану перед судом. И я все им расскажу...

— Вот это правильно, — оживился Август, ожидавший совсем не такой реакции. — Они поймут...

— Да, они поймут, — со злобной улыбкой повторила Ливия. — Но только каяться я не буду и речь пойдет вовсе не об Агриппе Постуме.

— А о чем? — с тревогой спросил цезарь, ноющее сердце которого сжалось от страшного предчувствия.

— О многом, — протянула Ливия. — Например, о том, как посланный мною врач отравил твоего внука Луция.

— Что? — воскликнул Август, побледнев. — Не шуга так, умоляю...

— Теперь уж не до шуток. А хочешь услышать, как мои люди устроили засаду на твоего внука Гая? Или как...

— Да ты змея, — прошептал цезарь, с трудом приподнимаясь.

На его лбу выступил холодный пот, губы дрожали, прерывистое дыхание со свистом вылетало изо рта.

— Неужели ты сделала это?

— ...как я помогла отправить в ссылку твою дочь и внучку, — невозмутимо продолжала императрица, не сводя безумных глаз с лица мужа. — Сенаторы с интересом выслушают, как пять дней назад один из них, твой приятель Фабий Максим, был по моему приказу зарезан на дороге у Пинция.

— О, боги! — выдохнул цезарь, не понимая, грезит он или нет. — Чудовище! Как же ты могла? Змея... Ты ужалила меня в самое сердце! Чудовище!

— Ха-ха, — сказала Ливия. — Что ж, ты сам вынудил меня открыться. Теперь слушай... настоящий римлянин. Ничтожество!

Цезарь почувствовал страшную боль в груди, в голове у него мутилось, во рту пересохло.

— Позови врача, — слабо произнес он. — Мне плохо...

— Сейчас, — кивнула Ливия. — А ты больше ничего не хочешь сказать мне наедине?

— Хочу...

Собрав последние силы, Август потянулся к столику, который стоял возле кровати и на котором лежали навощенные таблички и стилос. Левой рукой он ощупью вытащил из-под подушки государственную печать.

— Я все тебе скажу, все, — словно в бреду повторял цезарь, вонзая железный стержень в воск. — Ты ответишь за все, змея... подлая змея...

Ливия поднялась с табурета и наклонила голову, чтобы лучше видеть.

Август неровными каракулями выводил:

"Руководствуясь соображениями государственной безопасности и по обвинению в государственной измене, каковая мною установлена доподлинно и вне всяких сомнений, приказываю немедленно, без суда... "

Цезарь на миг прервал и задумался: кровь дико стучала в висках. Конечно, без суда. Он не хочет, чтобы все эти ужасы слышали сенаторы, чтобы их потом обсуждали на Форуме и в забегаловках Эсквилина. По древнему римскому закону — практически давно не применяемому, но формально все еще имеющему силу — отец и муж имеет право лишить жизни членов своей семьи, если сочтет их проступок достойным такого сурового наказания. А ведь нет никаких сомнений, что проступки Ливии заслуживают самой страшной кары. Август вернулся к письму:

«...без суда и следствия казнить смертью мо...»

Он хотел написать: мою жену Ливию Друзиллу, но императрица вдруг схватила его за руку.

— Подожди. Прежде, чем меня убьют, я должна сказать тебе еще одно.

— Позови врача, — прошептал Август, чувствуя, что теряет сознание. Нет, он должен дописать приказ...

— Так вот, — продолжала Ливия, — ты сказал, что у сенатора Сатурнина нет причин ненавидеть меня. Это не так, у него есть очень веская причина. А хочешь узнать, какая?

Не ожидая ответа, она наклонилась к уху Августа и прошептала несколько слов. Остекленевшие глаза старика широко раскрылись и полезли на лоб, изо рта вырвался глухой протяжный стон, похожий на крик умирающего зверя, в груди словно что-то взорвалось, и он упал навзничь, хрипя и царапая скрюченными пальцами простыни на постели.

Ливия бросила на него быстрый взгляд и взяла со стола табличку с неоконченным приказом. Перечитала неровные слова:

«...соображениями государственной безопасности... по обвинению в государственной измене... немедленно, без суда и следствия казнить смертью мо...»

Императрица криво усмехнулась, секунду раздумывала, а потом дописала, подражая почерку цезаря, чему она выучилась уже давно: «... моего внука Агриппу Постума».

И приложила к тексту печать — индийский рубин с вырезанной на нем головой Сфинкса.

 

Глава XXVIII

Comoedia finita, plaudite

[3]

Сабин сидел в своей комнате в доме по соседству со зданием, которое занимал Август, и от нечего делать перебирал свитки с какими-то пошлыми греческими стихами, которые только и нашлись в здешней библиотеке. Мысли его были далеки от фривольных элегий.

Трибун раздумывал, почему нет никаких известий от Фабия Максима. Это его очень тревожило. Ведь у него находился документ огромной важности. Сегодня, правда, врач сообщил, что состояние здоровья цезаря заметно улучшилось, однако опасность еще не миновала, и в любой момент может случиться непоправимое.

А тогда им осталось бы уповать лишь на новое завещание Августа. Конечно, если принцепс поправится и сможет сам огласить его в сенате, то никаких проблем не возникнет. Но даже если с такой речью выступит, например, Тиберий, предъявив волю своего отца в письменном виде, завещание все равно будет утверждено. Ведь большинство сенаторов не очень любят Ливию, и охотно проголосуют «за».

От размышлений Сабина оторвал стук в дверь. Трибун повернул голову.

— Да! — крикнул он.

На пороге появился раб из прислуги Августа, приставленный к Сабину в качестве порученца.

— Господин, — доложил он с поклоном, — там к вам пришел человек...

— Какой человек? — скривился Сабин. Он сейчас никого не хотел видеть. — Так проводи его сюда.

Он подумал, что это кто-то из свиты цезаря, Сатурнин, а может, Друз. Да нет, тот вошел бы без предупреждения, отшвырнув с дороги раба.

Слуга замялся.

— Прости, господин... Но он не из благородных... И так выглядит, что...

Трибуна словно какая-то сила подбросила со стула, предчувствие иглой вонзилось в сердце.

— Давай его сюда! — рявкнул он и, не вытерпев, сам побежал к двери вслед за рабом.

Да, там, возле ворот дома, в тени большого платана стоял Корникс. Сабин сразу узнал его, вернее — не узнал, а понял, что это именно он. Ведь человек, стоявший сейчас перед ним, очень мало напоминал того флегматичного, добродушного галла, который вот уже несколько лет служил трибуну верой и правдой.

Его одежда была в страшном беспорядке — туника разорвана, в каких-то бурых пятнах, сандалии сбиты, ремешок оборван. Лицо выглядело не лучше — хмурое, застывшее, глаза запали, кожа натянулась и потемнела, волосы торчат в разные стороны, а справа на голове виднеется большой сгусток запекшейся крови. На шее Корникса тоже был свежий порез, лишь чуть-чуть затянувшийся.

Несколько секунд Сабин молча смотрел на галла, его горло стиснуло спазмом. Потом с усилием кивнул головой.

— Заходи.

Корникс медленно, пошатываясь, двинулся к дому. Вдруг он остановился и полным усталости движением провел по лицу, стирая пот.

— Там моя лошадь, — сказал он хрипло и показал куда-то в сторону. — Я заплатил за нее шесть золотых. А теперь она, кажется, собирается сдохнуть.

Сабин кивнул цезарскому слуге, который стоял рядом и с раскрытым ртом наблюдал странную сцену.

— Займись лошадью, быстро.

Тот исчез.

Корникс дотащился до порога, прошел в комнату и, умоляюще посмотрев на хозяина, опустился на стул.

— Садись, садись, — бросил трибун, стремительно подошел к столу, налил в кубок вина из небольшой амфоры и протянул галлу.

— Выпей. Есть хочешь?

Корникс попытался одновременно кивнуть и приложиться к вину. Это привело к тому, что он носом въехал в кубок и расплескал жидкость, которая потекла по его подбородку. Потом он сделал несколько жадных глотков и в изнеможении закрыл глаза.

Сабин нетерпеливо подвинул к нему блюдо с фруктами, сыром и хлебом.

— Вот, ешь. И рассказывай.

Галл потянул было руку к еде, но та безвольно упала ему на колени.

— Господин, — сипло произнес он. — Я не спал четверо суток...

— Сейчас поспишь, — Сабин придвинулся ближе и потряс галла за плечи. — Говори, Корникс, родной, говори... Где Фабий Максим? Где документ?

— Сенатор убит, — еле ворочая языком с закрытыми глазами проговорил слуга. — Если документ был при нем, то его забрали...

— Кто? Как это случилось? Где?

— Не доезжая Пинция... На нас напали какие-то люди... Десять или двенадцать... Нас было пятеро...

— А человек со шрамом? — крикнул Сабин. — Он тоже участвовал?

— Не знаю... — слабо сказал Корникс. — Они были в плащах с капюшонами... Кажется... Не знаю...

— Говори, говори, я слушаю!

— Они подъехали, спросили о чем-то. Мы еще ничего не успели сообразить, как один из них всадил сенатору меч в грудь. Остальные бросились на нас...

Корникс немного встряхнулся — видимо, вино подействовало — и говорил уже более связно.

— Его слуги — здоровые парни, вооруженные — вступили в бой, а меня сбили с седла и повалили на землю. Одному я успел пропороть брюхо, но потом ничего не помню. Наверное, получил дубинкой по голове. Когда очнулся, то увидел, что лежу на трупах; нас оттащили в сторону и бросили в кусты, прикрыв ветками. Меня, наверное, посчитали мертвым. Там лежали сенатор, его люди и еще трое парней из нападавших.

Я дополз до дороги, уже совсем стемнело и никого вокруг не было. Мой кошелек, слава богам, остался на месте. Как они его не нашли? Наверное, и не искали. Через час мимо проезжала какая-то телега с сеном, возница взял меня и довез до ближайшей гостиницы. Там я купил лошадь и поскакал искать тебя. В Риме мне сказали, что ты вместе с цезарем, в Кампании. Я помчался туда... Четырех коней сменил, девятнадцать ауреев... О, Меркурий...

— А документ, — нетерпеливо перебил Сабин, — ты не обыскал сенатора?

— Нет... Я ведь и не знал толком, что там должно быть. Тем более, если бы меня потом поймали с какой-то вещью сенатора, то с ходу обвинили бы в нападении и прикончили. И так пришлось откупаться от преторского патруля под Боллилами. Еще четыре монеты...

— Получишь в три раза больше, — сказал Сабин. — Молодец, что доехал. Но что теперь делать?

Он короткими шагами заходил по комнате, с яростью отшвырнув с дороги попавшийся под ноги стул. Его кулаки сжимались и разжимались, губы шептали проклятия, голова напряженно работала. Что же делать?

Наконец, он остановился и повернулся к Корниксу, который из последних сил боролся со сном, словно сова, хлопая глазами и растирая их грязным кулаком.

— Оставайся здесь, — приказал трибун. — Можешь поспать. Без меня никуда не уходи.

Он плеснул в кубок немного вина, залпом выпил, пригладил рукой волосы и выбежал из дома. Недалеко от ворот раб-порученец горестно причитал, протирая смоченной в воде с уксусом губкой спину и бока красивой, гнедой, но до предела измученной лошади, которая еле стояла на ногах.

— Никого ко мне не пускать, — бросил Сабин, торопливо проходя мимо. — Если тот человек что-то попросит — сделаешь.

Раб удрученно кивнул и снова занялся лошадью.

Сабин направился к резиденции Августа — небольшому старинному дому в центре городка. Нолы были Маленьким сонным провинциальным местечком, и у трибуна ушло лишь десять минут, чтобы добраться до нужного здания. У входа в атрий дежурили преторианцы в полном вооружении.

— Мне нужно повидать принцепса, — сказал Сабин торопливо. — Дело очень важное.

Центурион — старший караула — только пожал плечами.

— Уже два дня цезарь ни с кем не общается. Вот только недавно к нему вызвали императрицу. Проходи в дом, там спросишь.

И он браво отсалютовал трибуну. Его солдаты тоже приняли стойку «смирно».

Сабин быстро пересек атрий и направился вглубь помещения, где за небольшим перистилем с резными дорическими колоннами размещалась спальня цезаря. У дверей комнаты тоже стояли двое преторианцев и молодой трибун. Он узнал Сабина и приветственно кивнул.

— Мне нужно к цезарю, — сказал тот. — Сообщи ему, прошу, что речь идет о деле государственной важности. Это не займет много времени.

Трибун-преторианец вздохнул и покачал головой.

— Императрица распорядилась никого не пускать, кроме врачей. Она сама сейчас там. Подожди, если хочешь, а когда достойная Ливия выйдет, спросишь у нее сам.

"Надо было сначала поговорить с Сатурниным, — с сожалением подумал Сабин. — Он бы что-нибудь придумал. А так... "

Внезапно дверь спальни открылась, и из комнаты торопливо вышла Ливия. Она бросила мимолетный взгляд на Сабина и повернулась к трибуну преторианцев.

— Публий, — встревоженно сказала женщина, — цезарю стало хуже. Немедленно пошли за врачом.

Публий растерянно посмотрел за спину Сабина; тот услышал, как позади него кто-то сдвинулся с места и направился к ним. Трибун оглянулся — то был Ксенофонт, личный врач Августа.

Ливия посмотрела на него и пренебрежительно махнула рукой.

— Нет, не ты. Мой муж приказал позвать Симона.

Симон был доверенным человеком императрицы; самаритянин из Палестины, он с гордостью утверждал, что постиг все премудрости медицины и может вылечить любую болезнь. Правда, пока не было случая проверить это на практике.

Ксенофонт с сомнением покачал головой, постоял еще немного и вернулся на свое место — небольшой диванчик в углу, где он провел последние двое суток, чтобы сразу оказаться под рукой, если вдруг понадобится цезарю.

Трибун преторианцев свистнул негромко в серебряный свисток, который висел у него на груди, и в помещение торопливо вбежал старший дворецкий.

Ливия резко приказала ему позвать Симона.

— И еще, Зенон, — добавила она, — цезарь сказал, что хочет увидеть Курция Аттика и Плавтия Сильвана. Сообщите им, пусть придут немедленно.

Это были два сенатора, во всем послушные воле императрицы. Сабин нахмурился. Это не предвещало ничего хорошего.

— Далее, — энергично продолжала распоряжаться Ливия, когда дворецкий удалился. — Немедленно отправить курьера за моим сыном Тиберием. Пусть возвращается сразу же. Цезарь хочет сказать ему нечто очень важное.

Трибун Публий кивнул одному из своих солдат, и тот, отсалютовав, бегом бросился в преторию, гремя доспехами.

— И последнее, — сказала Ливия, с недовольством поглядывая на Сабина. — Вот письменный приказ цезаря.

Она протянула Публию восковые таблички, запечатанные перстнем с головой Сфинкса.

— Это надо как можно быстрее доставить в Рим. Отправь курьера немедленно. В столице он должен найти человека по имени Элий Сеян, трибуна преторианцев, и передать ему письмо. Все понятно?

Публий с легким поклоном принял таблички.

— Я могу идти? — спросил он, покосившись на последнего солдата, который еще оставался у двери.

— Да, — махнула рукой Ливия. — Поторопись. Я сама распоряжусь о смене караула.

Публий отдал честь и отправился выполнять приказ. В этот момент из-за угла показался тучный бородатый мужчина в сопровождении старшего дворецкого. Еще издали он поклонился Ливии и ускорил шаги.

— Заходи, Симон, — сказала императрица, — а ты, — она показала пальцем на раба, — позови сюда дежурный караул. Пусть стоят здесь и никого не пускают.

Сабин решился. Шансов, конечно, у него было мало, но попробовать стоило.

— Госпожа, — произнес он, стараясь говорить с должным почтением, вместе с тем, не подобострастно, — у меня есть для цезаря очень важное сообщение. Мне необходимо с ним повидаться. Это займет всего минуту.

— Ты что, оглох, трибун? — грубо перебила его Ливия. — Я же сказала — моему мужу плохо, он нуждается в помощи врача. Неужели ты думаешь, что я позволю беспокоить его в такой момент?

— Он сам приказал мне докладывать немедленно, когда что-то станет известно, — упрямо повторил Сабин. — Я повторяю свою просьбу, госпожа.

Лекарь Симон прошел в комнату, трибун успел заглянуть в дверной проем, но цезаря не увидел.

— Если это действительно так срочно, скажи мне, — бросила императрица, отворачиваясь. — Я передам мужу, а он уже сам решит, звать тебя или нет.

Естественно, этого Сабин сделать не мог.

— Благодарю, госпожа, — произнес он глухо, выбрасывая руку в салюте. — Надеюсь, принцепсу вскоре станет лучше, и тогда я снова приду.

Ливия захлопнула дверь у него перед носом.

Выходя из дома, Сабин увидел, как из больших служебных носилок, только что поднесенных рабами к воротам, торопливо вылезают сенаторы Аттик и Плавтий, возбужденно переговариваясь.

* * *

Сатурнина, как на грех, на месте не оказалось. Слуга сообщил, что его господин еще с утра отправился в гости к одному из своих друзей, у которого была вилла в окрестностях Нолы, и собирался пробыть там до завтра. Огорченно сплюнув, трибун пошел восвояси. Больше посоветоваться ему было не с кем. Оставалось набраться терпения и ждать. Ну, и молиться Эскулапу, чтобы лекарь Симон не загнал цезаря в гроб раньше времени какими-нибудь своими иудейскими медикаментами, изготовленными, наверное, из ослиного навоза. Ведь не зря рассказывают, что в своем закрытом для посторонних храме в Иерусалиме эти нечестивцы молятся ослиной голове и пьют кровь невинных младенцев, а при этом еще и поют мерзкие песни, призывая проклятие на весь род человеческий.

Когда Сабин выходил из ворот, к ним подлетела взмыленная лошадь, со спины которой тяжело свалился молодой мужчина в дорожной одежде. Даже не обратив внимания на трибуна — как того требовала элементарная вежливость — он бегом бросился к дому, громко крича и размахивая руками:

— Эй, кто-нибудь! Немедленно скажите сенатору Сатурнину, что прибыл Луций Либон из Рима. У меня важные новости!

Сабин проводил юношу взглядом, пожал плечами и зашагал к себе на квартиру, чтобы растолкать, от нечего делать, Корникса и поподробнее выспросить его насчет смерти Фабия Максима и пропавшего завещания.

* * *

Возле дома Сабина встретил раб-порученец. Лошади рядом с ним уже не было.

— Все в порядке, господин, — доложил он. — Коня я привел в чувство и поставил в конюшню. Должен выжить.

— Молодец, — отрешенно бросил трибун, проходя мимо.

— А вот еще, — добавил раб, — там была дорожная сумка с вещами. Это, наверное, того человека. Куда ее девать?

— Отнеси в дом, — махнул рукой Сабин и направился по дорожке во двор.

Слуга подхватил довольно объемистую холщовую сумку и поспешил за ним.

Корникс спал, сидя на стуле и уронив голову на стел. Он громко храпел и вздрагивал во сне. Сабин собирался сразу же его разбудить, но потом ему стало жаль измученного галла, и он решил пока подождать. Трибун уселся на табурет, отшвырнул в сторону греческие элегии и налил себе полный кубок вина.

Раб с почтением опустил сумку на пол возле двери и неслышно удалился. Сабин сделал несколько глотков, крепко сжал челюсти и задумался, глядя в стену.

Корникс проснулся через час. Еще не открыв как следует глаза, он ощупью потянулся к блюду с едой, грязные пальцы сжались на куске хлеба.

— Выспался? — спросил Сабин хмуро. — Давай, очнись. Я хочу еще раз послушать твой рассказ.

Галл вяло кивнул и принялся торопливо жевать хлеб, косясь на вино.

— Налей себе, — разрешил трибун. — Только быстро.

Однако дополнительные расспросы ничего нового ему не дали. Галл повторил все то же, что и раньше, только теперь более связно и оживленно. Из его слов со всей определенностью следовало, что друг и посланец цезаря сенатор Фабий Максим был злодейски убит на дороге неизвестными людьми, а завещание Августа, скорее всего, бесследно исчезло.

— Ладно, — вздохнул наконец Сабин. — Теперь нам остается только ждать. Поешь еще, потом тебя проводят в помещение для слуг. Там отдохнешь. Вон, кстати, твоя сумка. Чего ты туда набил? Неудивительно, что с таким грузом тебе пришлось каждые пятьдесят миль менять лошадей. Тут слон нужен.

Корникс обиженно хмыкнул, слез со стула и пошел за своим добром, пошатываясь от усталости.

— Чего там слон, — бурчал он. — Так, кое-какие вещички, Совсем немного. На большее у меня денег нет...

Он взял сумку, вернулся на стул, сел и стал сосредоточенно копаться в ней, напряженно шевеля губами.

— Ревизию делаешь? — невесело усмехнулся Сабин. — Не бойся, тут не воруют.

— Кто их знает, этих рабов? — пробормотал Корникс. — Пусть даже они и цезарские, а все равно ненадежный народ.

Он извлек из сумки пару добротных кожаных сапог и критически оглядел их.

— Зачем тебе это? — удивился Сабин. — Жарко же.

— Сейчас, может, и жарко, — с вызовом ответил галл, — а зима не за горами. Тем более, что ты, господин, еще сделаешь так, что нас обоих с тобой вышлют куда-нибудь в Гиперборейские страны. А там снег лежит круглый год. В чем я тогда буду ходить? Новые сандалии ты мне уже год обещаешь.

— Закрой рот, — бросил трибун и снова глотнул вина. — Разбирай скорее свое богатство и иди отдыхать. Мне нужно подумать.

Корникс взял один сапог и принялся натягивать его себе на ногу. Налазило с трудом. Галл пыхтел, потел и шепотом ругался, однако это не очень помогало.

— Что такое? — пробормотал он себе под нос. — А на вид — как раз по моей ноге. Вот жулики эти сапожники, экономят на всем. И еще такие деньга дерут...

Наконец, Сабину это надоело.

— Убирайся, — нетерпеливо сказал он. — Померяешь в другом месте. И не забудь отмыться как следует, от тебя воняет, словно ты переплыл Большую клоаку.

— Тебе хорошо говорить, господин, — обиделся Корникс, — а у меня...

— Вон отсюда! — громыхнул выведенный из себя Сабин. — Будешь нужен — позову. Смотри, никуда не пропадай.

Галл со вздохом положил сапоги обратно в сумку, забросил ее на плечо и двинулся к выходу, растирая ладонью онемевшую от долгого сидения задницу.

* * *

Сенатор Гней Сентий Сатурнин вернулся к вечеру следующего дня, но Сабин даже не успел переговорить с ним — сначала тот на час заперся в доме с молодым Луцием Либоном и приказал никого к нему не пускать, а потом прибыл Тиберий, и в ставке поднялась невообразимая суматоха.

Как сын Ливии успел так быстро вернуться — остается загадкой. Да и он сам, и его эскорт просто на ногах не стояли от усталости; лошади, которых они меняли каждые двадцать миль, сразу повалились на землю с предсмертным хрипом, но все же он должен был уже доехать, как минимум, до Канузия, и это по горам...

Видимо, Тиберий прислушался к просьбе матери, и не очень спешил на фронт, несмотря на свои патриотические заявления. Но сейчас особенно размышлять об этом было некогда — все знали, что цезарь умирает, и были рады, что наследник успел вовремя, чтобы проститься с приемным отцом и получить последнее напутствие.

Собравшиеся у дома Августа сенаторы — к которым присоединились и Сатурнин с Либоном; Сабин давно уже был здесь — с выражением глубокой и вполне искренней скорби на лицах приветствовали Тиберия, когда тот тяжелым шагом, глядя в землю, проследовал мимо них.

На пороге перистиля его встретила заплаканная Ливия, обняла, оперлась на руку сына и они вдвоем вошли в комнату, где находился больной цезарь. Там уже были палестинский лекарь Симон и достойные сенаторы Курций Аттик и Плавтий Сильван.

Дверь спальни тихо закрылась, преторианцы приставили копья к ноге и замерли. Собравшиеся у дома люди негромко, но возбужденно переговаривались. Сатурнин, наконец, подошел к Сабину.

— Извини, трибун, — сказал он, — что я не смог сразу принять тебя. Мне доложили, что ты приходил с важными известиями. Но вот Луций Либон, — он указал на юношу, который стоял рядом с ним, — привез мне не очень радостные новости из Рима. Они касаются моей семьи, и я очень переживаю... Кстати, познакомьтесь. Я рассказал Либону о тебе, и он был восхищен твоим мужеством.

— Да, трибун, — кивнул Луций. — Я очень рад приветствовать такого храброго и преданного человека.

— Либон в курсе наших дел, — пояснил сенатор, поскольку Сабин не знал, как ему себя вести. — С ним можешь быть совершенно откровенным. Ну, так что ты хотел мне сообщить?

Трибун огляделся по сторонам. Слишком много народа кругом, слишком много ненужных ушей.

— Давайте отойдем в сторону, — попросил он. — Сведения важные и неприятные. Они касаются...

В этот момент по толпе пробежало какое-то движение и легкий гул. Все невольно подняли головы. Из дома медленно вышла Ливия. Она опиралась на руку сына. Из глаз императрицы катились слезы; Тиберий шел с каменным лицом, ни на кого не глядя. За ними следовали два сенатора, в знак траура набросив на головы полы своих тог. Шум мгновенно стих. Всем стало ясно — цезарь умер.

Это, хотя и ожидаемое, но все же страшное в своей необратимости известие словно парализовало собравшихся. Они вдруг ощутили себя маленькими детьми, лишившимися отца — доброго, мудрого, справедливого отца, который вселял в них чувство уверенности и спокойствие, которого они любили, уважали и почитали.

Несколько секунд царила почти полная тишина, лишь беззаботные птички распевали свои песенки в кронах деревьев да легкий, теплый ветерок шелестел зелеными листьями.

Все смотрели на Ливию и Тиберия и молчали. Те тоже стояли неподвижно, словно, сраженные горем, были не в силах произнести хотя бы слово. Пауза уж слишком затягивалась. Сенатор Сатурнин медленным движением приподнял полу тоги и набросил ее на голову, выражая свою скорбь. Его примеру последовали еще несколько человек, замелькали пурпурные полосы сенаторских одежд, взлетевших над толпой. Тиберий несколько раз с усилием шевельнул губами и глухо произнес:

— Римский сенат и народ, плачьте. Наш отец император Цезарь Август скончался.

Из толпы послышались крики, стоны и завывания; люди били себя кулаками в грудь, рвали волосы, закрывали лица тогами.

— Хвала богам, — продолжал Тиберий, по-прежнему ни на кого не глядя, — я успел вовремя, чтобы услышать последние слова моего отца, закрыть ему глаза и вложить в рот монетку, дабы в Подземном царстве ему было чем заплатить перевозчику душ Харону. Я обещал и поклялся, что выполню его волю, которую он выразил в своем завещании.

— Можем ли мы узнать, каковы были последние слова нашего мудрого цезаря? — спросил вдруг сенатор Сатурнин, продвигаясь вперед.

— Да, — после некоторого раздумья медленно ответил Тиберий. — Он спросил нас, хорошо ли, по нашему мнению, он сыграл свою жизненную роль. А когда мы ответили, что трудно было бы сделать это лучше, цезарь сказал: «Что ж, тогда представление окончено. Похлопайте».

Ливия зарыдала, Тиберий обнял ее за плечи и прижал к себе. У многих на глазах тоже появились слезы. Сенатор Курций Аттик сделал шаг вперед.

— Это еще не все, — сказал он, дрожащим, срывающимся голосом, чуть сдвинув тогу с головы. — В свой последний миг наш цезарь взял за руку свою верную, преданную жену и прошептал: «Ливия, помни, как жили мы вместе. Будь здорова и прощай». С этими словами он и умер.

Рыдания звучали все громче, экстаз охватывал толпу. Сумерки уже почти сгустились, слуги принесли связки факелов, и теперь кроваво-красные языки пламени плясали в воздухе, разбрасывая вокруг причудливые блики...

* * *

После того, как первые эмоции несколько поутихли, Тиберий сухо пригласил почтенных сенаторов собраться немедленно на что-то вроде малого заседания, дабы принять несколько важных и первоочередных решений, касавшихся подготовки к погребению Августа, а также некоторых, не терпящих отлагательств, государственных дел.

Сатурнин должен был там присутствовать, и он попросил Сабина и Луция Либона, который по молодости лет еще не имел права носить сенаторскую тогу с пурпурной каймой, подождать у него на квартире. Гней Сентий обещал сразу же по окончании заседания вернуться и обсудить с ними создавшуюся ситуацию. Он даже не успел выслушать рассказ трибуна о судьбе Фабия Максима и пропаже завещания, ибо Тиберий не терпящим возражений голосом предложил немедленно приступить к делам и смирить свою глубокую скорбь, памятуя о том, что на них сейчас возложена забота о благе страны.

Сабин и Либон отправились в дом, который занимал Сатурнин, приказали принести вина и уселись в триклинии, изредка тихо переговариваясь. Похоже было, что каждый из них погружен в свои мысли и не замечает присутствия другого.

Сатурнин вернулся через полчаса, угрюмый и озабоченный. Он устало опустился на стул и прикрыл глаза.

— Ну, что? — не выдержал Либон.

Сабин с каменным лицом сидел в углу. Он чувствовал, что произошло что-то крайне неприятное. Но что? Ведь Тиберий же обещал Августу подчиниться его воле? Да, но где эта воля? В завещании, которое украли у Фабия Максима? Сумеет ли Тиберий устоять под нажимом Ливии, захочет ли теперь признать Агриппу Постума законным преемником покойного цезаря?

В голове у трибуна все плыло и кружилось, мысли путались. О, Фортуна, вот оно твое пресловутое колесо. Сегодня так, завтра иначе, послезавтра — вообще все становится с ног на голову...

Его размышления прервал Сатурнин.

— Так что ты хотел мне сообщить? — спросил он, открывая глаза и поворачивая голову. — Говори сначала ты, а потом я расскажу, как прошло заседание. Это, конечно, государственная тайна, — усмехнулся он криво, — как трижды подчеркнул достойный Тиберий, но, полагаю, что с вами я могу ею поделиться. Если уж Август вам полностью доверял, то не пристало его приемному сыну быть более подозрительным. Начинай, трибун.

Сабин коротко пересказал то, что узнал от Корникса. В продолжение его отчета сенатор несколько раз нахмурился и покачал головой. Его пальцы нервно сжимались и разжимались, подбородок чуть подрагивал.

Либон слушал с открытым ртом, время от времени судорожно глотая слюну. Его большие красивые глаза, казалось, сейчас выпадут из орбит.

— Так, — подвел итог Сатурнин, когда трибун закончил рассказ. — Так... Что ж, снова они нас опередили. До каких же пор эти убийцы будут безнаказанно вершить свои преступления?

Он порывисто встал на ноги и заходил по комнате, резкими движениями руки словно сметая с пути все преграды.

— Ситуация крайне сложная, — сказал он через несколько секунд. — Остается рассчитывать только на слово Тиберия...

— А что говорил Тиберий на заседании? — спросил Сабин с тревогой.

Сатурнин остановился и посмотрел на него отрешенным взглядом своих серых глаз.

— На заседании? — повторил он задумчиво. — На заседании не присутствовала почтенная Ливия — по закону женщины не имеют права участвовать во встречах сенаторов, а потому Тиберий вел себя сдержанно и разумно.

Он перечислил заслуги покойного, распорядился организовать погребальное шествие, для подготовки траурной церемонии в столицу отправили людей. Потом назначил своего сына Друза командующим Данувийской армией и приказал ему утром выехать в расположение легионов и поставить под контроль ситуацию в провинции.

Затем посетовал — не знаю, насколько искренне — на злую судьбу, которая одновременно лишила его отца и взвалила на его сгорбленные старческие дряхлые плечи заботу о целой огромной Империи. Он заявил, что до оглашения завещания цезаря вынужден принять на себя тот минимум власти, который даст ему возможность сохранить спокойствие и порядок в государстве, и слезно умолял достойных и мудрых сенаторов всячески помогать ему словом и делом. Это была очень трогательная речь. Если Тиберий говорил искренно — он не так плох, как я о нем думал.

Сатурнин замолчал и снова заходил по комнате.

— Что мы будем делать? — спросил Сабин. — Ведь нельзя же просто так сидеть и ждать?

— А есть другой вариант? — пожал плечами Сатурнин. — Возможно, Тиберий действительно хочет выполнить волю Августа, но не желает сейчас вступать в конфликт с Ливией, и отложил это до возвращения в столицу. А если нет — тут уж ничего не поделаешь. Разве что можно выкрасть Агриппу с Планации и отвезти его к Германику. Но я сомневаюсь, что тот станет бунтовать против Тиберия, не имея на руках официального документа, в котором цезарь объявлял бы Постума своим наследником. Кроме того...

За дверью послышались шаги, и на пороге показался высокий пожилой мужчина с густой шевелюрой седых волос и в белой с пурпурной полосой тоге сенатора.

— Я к тебе, Гней, — сказал он сразу, взмахом руки приветствуя всех собравшихся. — Ты слишком рано ушел, Тиберий объявил еще одно важное решение.

— Проходи, Гатерий, — пригласил Сатурнин, указывая на стул. — Не хочешь ли ты сказать, что он специально ждал, пока я уйду?

— Вполне возможно, — буркнул Гатерий, игнорируя стул. — Короче, он сделал первое назначение в должности временного правителя... вернее — второе, ведь своего сыночка он облек полномочиями главнокомандующего еще раньше...

— Да в чем дело? — нетерпеливо воскликнул Сатурнин. — Ты же не в курии, чтобы упиваться собственным красноречием.

— Тиберий объявил имя нового префекта преторианцев, — коротко ответил ставший серьезным Гатерий.

Сатурнин резко сжал кулаки.

— Кто им стал? — глухо спросил он. — Гай Валерий Сабин?

— Нет, — покачал головой седовласый сенатор — Элий Сеян.

В комнате повисла тишина. Никто старался не смотреть на Сабина, который все так же молча сидел в углу и смотрел в пол. Он почувствовал вдруг, как на его плечи опустилась огромная усталость, все нервное напряжение последних недель неподъемным грузом давило на спину, на шею, на мозги.

«Comoedia finita, plaudite, — подумал он отрешенно. — А храм Фортуны и дальше будет прозябать в нищете».