Революция нашего времени

Сегодня все уверены в том, что мы живем в самый разгар мировой «революции». Однако понятие «революция» толкуется по-разному. Кто-то понимает ее как политическое движение, начавшееся с войны 1939–1945 годов. В рамках этого движения угнетенные народы сражаются за свою независимость и признание. Кто-то полагает, что это лишь часть более обширного движения, датирующегося началом столетия. Это глобальное движение выражалось в том, что «развивающиеся» народы шли к экономическому и политическому равенству с Западом. Подобная «революция возросших ожиданий» должна закончиться тем, что страны за пределами Запада «выйдут» из оцепенения «традиционности». Кто-то, в свою очередь, считает, что эти новые чаяния представляют собой очередную фазу во всемирном смятении XX века. Они видят в этой революции борьбу, в которую вовлечены и страны Запада, и земли за его пределами. В результате этой борьбы новые технологии, наука и социальный порядок, отвечающие современным экономическим и интеллектуальным требованиям, должны заменить упадочный, саморазрушающийся буржуазный уклад XIX столетия. На Западе эта борьба выражается в различных формах, таких как дадаизм, сюрреализм, фрейдизм, экзистенциализм, христианская неоортодоксия, националистический тоталитаризм, и даже социализм. Это общее отрицание Западом своего XIX века, а также неопределенность и политическая нестабильность, естественная в «развивающихся» регионах, заставляют их не только с опаской относиться к превосходству Запада, но и отрицать его как таковой. Это отрицание также приобретает различные формы: заимствованный экзистенциализм, возрождение регионального нативизма, антиколониальный национализм, коммунизм и тенденции к ксенофобской промышленной независимости. Мы может понять эти новые течения в технически отсталых регионах, только осознав, что они уходят корнями в недовольство и неблагополучие в самых развитых регионах планеты. Так, проблемы Запада эхом откликаются за его пределами.

Однако для нашего исследования всеобъемлющий анализ проблем XX века является недостаточным. Он доказывает тот факт, что большинство течений этого столетия определенным образом связаны друг с другом. Но проследить все связи между этими течениями, ограничиваясь лишь одним столетием, очень сложно. Многие из новых движений уходят корнями далеко вглубь XIX века, именно в это время сформировались условия для их развития. Действительно, если принимать современное революционное положение как совокупность всех аспектов, то его стоит рассматривать еще с 1789 года (хотя с того периода оно прошло несколько стадий). И это касается не только Запада, но и остального мира, главным образом мусульманских стран. Во всем старый порядок был уничтожен или непоправимо подорван. Однако еще не появилась достойная его замена. Основные элементы, которые сформировали всемирное «революционное» положение, возникли на Западе еще двести лет назад. Чтобы понять современную «революцию», а также то, как она отражается в мусульманских землях, и рассмотреть ее социальную и культурную трансформацию, стоит обратиться не к концу XIX века, когда был принят статус-кво, а к концу XVIII или даже XVI столетия. Подобный временной скачок не должен пугать нас. Для истории человечества это очень короткий период.

На основе этого исследования мы сможем выделить последствия для Запада и мусульманских стран, которые в итоге слились в единый всемирный процесс, предвещающий современную техническую эпоху. «Пробудившиеся» исламские земли, по сути, были не в спячке, а в состоянии шока от современных преобразований. И их теперешняя активность является ответом на соответствующие движения на Западе. Это состояние является результатом двухсотлетнего нового опыта, приобретенного исламским миром. И также оно отражает прямую реакцию на исторические события, тревожившие Запад.

 

О наследии прошлого и современном сообществе

Мусульмане, как и другие народы, оказались заложниками исторических событий, растянувшихся на долгие поколения. Эти события стали частью всемирной истории. Этот факт вносит определенные трудности. Так, в конце книги мы окажемся практически там же, откуда начинали наш разговор о зарождении исламского общества. Тогда мы изучали определенные ситуации и события, способствовавшие возникновению и формированию нового сообщества. Хотя в тот период сообщество еще не существовало в прямом понимании этого слова. Аналогично можно утверждать, что в шестой (современный) период исламское общество прекращает свое существование. С подобной точки зрения сейчас мы должны изучать не эволюцию одной конкретной цивилизации, как раньше, а совокупность событий и обстоятельств, которые возникли в результате ее деятельности. Главным образом мы рассмотрим реакцию мусульманских народов на новое мировое сообщество, частью которого они стали. При этом религиозный аспект уже не будет играть решающей роли.

Можно утверждать, что все мусульманские народы имеют относительно общую культурную и религиозную основу. Однако на новые мировые условия они реагируют не как единая исламская организация, а как совершенно различные народы. При этом создается впечатление, что они связаны друг с другом (в качестве основной движущей силы) не больше, чем с остальными «менее развитыми» народами своего региона. В общем и целом каждый мусульманский народ в отдельности больше взаимодействовал с представителями неисламского мира, чем с народами своей религии. При этом их общение осуществлялось не только в рамках исламской традиции. Сейчас общую основу литературной культуры, которая является важнейшим аспектом «цивилизации», составляют научный, журналистский и даже визуальный уровни. И именно изобразительное искусство, широко развитое в западной культуре, стало основным средством общения представителей исламского мира и немусульман. С подобной точки зрения шестой период представляет нечто вроде эпилога к нашей истории, как некогда первый был прологом к ней.

Если за социальную единицу принять сформировавшиеся великие цивилизации, то она будет представлять большую часть мира или даже весь. Социальные и культурные взаимоотношения сейчас осуществляются гораздо быстрее и на более тесном уровне, чем это было в исламском мире два века назад, особенно если речь идет о критических моментах (этот факт стал объектом пристального внимания и дискуссий как между нациями, так и внутри сообществ). Несмотря на то что благодаря одинаковым предпосылкам, обмену опытом и взаимной солидарности, многие мусульманские страны пришли к общему состоянию, они уже не составляли единого сообщества с прежним общим социальным контекстом. И соответственно исламский мир нельзя рассматривать в качестве автономного всеобъемлющего культурно-исторического пласта. (То же самое можно сказать и о западных странах.) Мусульманские страны составляют активную культурную группу только в одном значении. И это значение — не исламское общество, а общее исламское наследие. Именно этот опыт, бережно сохраненный и заслуживающий уважения, можно применить ко всем мусульманам. Это общее наследие формирует одно из звеньев всемирной культурно-исторической цепочки. В зависимости от ситуации оно может быть особо важным, а может стать незначительным.

И если мы больше не говорим об исламском обществе в целом, это не дает нам право утверждать, что мусульманское наследие является вторичным аспектом в культуре и просто местной особенностью. Это наследие, даже будучи самостоятельным фактором, остается активной культурной силой. В первую очередь исламская основа определяет духовные и культурные взгляды современных мусульман. И они в определенной степени ищут в ней причины своих неудач и в то же время воплощение надежд. Более того, между мусульманскими народами происходит активный взаимообмен, и не только в области, связанной с религией. Хотя обмен информацией по важнейшим вопросам не имеет ничего общего с границами Дар-аль-Ислама. Итак, взаимообмен довольно часто отражает общее мусульманское сознание. Его важность еще больше возрастает при определенном стечении обстоятельств. В любом случае исламское наследие помогает сохранить самосознание в тех случаях, когда мусульманская духовность сталкивается с современными проблемами. Самые обычные люди, обладающие культурным самосознанием, в моменты кризиса могут проявить удивительную изобретательность и стать значимыми фигурами.

Как бы то ни было, жизнь исламского мира в шестом периоде стоит рассматривать в совершенно ином аспекте, нежели раньше. Особое внимание будет уделяться исламскому наследию и его развитию в современных условиях. Мы не станем подробно останавливаться ни на экономическом развитии мусульманских стран (хотя на этом пункте нам придется задержаться, чтобы понять, что происходило с наследием), ни на современной политике, ни даже на культуре в узком понимании этого слова. Таким образом, структура нашего повествования будет выдержана в духе всей книги.

Несмотря на это, все повествование будет строиться в соответствии с особыми соображениями. В первую очередь особое внимание будет уделяться историческому обзору. Необходимо начать повествование с современных преобразований в Западной Европе, так как именно они стали причиной всемирных изменений этого периода. Затем мы перейдем к отдельным мусульманским народам, многие из которых практически не повлияли на мировую ситуацию. В этих главах будет рассмотрена всемирная история, а также предпосылки и последствия по всем ключевым моментам. В этом отношении исламский мир, как никогда, можно рассматривать как микрокосм во всемирной истории. С другой стороны, несмотря на то что мировые взаимоотношения стали теснее, взаимное сотрудничество между исламскими странами заметно ослабло. На примере развития каждого народа в большей или меньшей степени можно увидеть их общий вклад в мировую историю. Однако стоит отметить, что каждая народность по отдельности оказывала гораздо меньше влияния друг на друга, чем мировая ситуация в целом.

Соответственно, в дальнейшем я постараюсь выделить из общего процесса различные аспекты, повлиявшие на исламский мир. Для начала будет приведена хронология исторических событий с 1790 по 1870 год и более поверхностно рассмотрены события до 1905 года. Затем на примере нескольких мусульманских народностей мы по каждому случаю выделим самые яркие аспекты из общего процесса за период с 1870 по 1940 год. Общую картину мы получим только в конце, сложив истории разных стран. И в завершение я приведу обновленную хронологическую последовательность, начиная с 1905 года и заканчивая периодом после 1940 года.

Наследие ислама в современном мире, 1800–1950 гг.

ОСМАНСКАЯ ИМПЕРИЯ И ТУРЦИЯ

1789–1807 гг.

Султан Селим III пробует создать новую военную бюрократическую систему параллельно с традиционными учреждениями, но сталкивается с сопротивлением янычар, деребеев и айанов

1808–1839 гг.

Султан Махмуд II модернизирует военный аппарат и администрацию и восстанавливает централизованный политический контроль, уничтожает корпус янычар, подавляет сопротивление деребеев и айанов, подчиняет улемов

1815–1817 гг.

Восстание сербов

1821–1830 гг.

Война за независимость Греции

1832–1848 гг.

Войны с Мухаммадом-Али, вторгшимся в Анатолию; европейцы поддерживают султана и заставляют египтян отступить, европейским купцам предоставляются обширные коммерческие концессии в Османской империи

1839–1861 гг.

Султан Абдул-Меджид, а также Решид и Фуад-паша издают Гюльханейский хатт-и шериф (1839 г.) и Хатт-я Хумаюн (1856 г.), определившие прозападные реформы эпохи Танзимат с целью избавить Османскую империю от реноме «Больного человека Европы»

1854–1856 гг.

Соперничество европейцев за право покровительствовать христианскому меньшинству в империи выливается в Крымскую войну

1861–1876 гг.

Султан Абдул-Азиз продолжает реформы Танзимата; банкротство империи из-за огромных долгов Европе, создание Управления Османского государственного долга, посредством которого европейские правительства и банкиры контролируют финансы Османской империи

1865 г.

Намык Кемаль, Зия-паша и Али Суави основывают движение младотурков; подъем литературной интеллигенции, использующей упрощенный местный диалект и журналистский стиль для популяризации идей османского патриотизма, конституциализма и исламского модернизма

1876 г.

Султан свергнут в результате дворцового переворота, новый султан Мурад V признан недееспособным, и на престол восходит Абдул-Хамид II, которого Мидхат-паша убеждает принять первую османскую конституцию 1876–1909 гг. Султан Абдул-Хамид приостанавливает разработку конституции, загоняет оппозицию в подполье и правит как деспот, окружив себя сетью шпионов; основные реформы образования, транспортной системы и средств связи; среди христианского меньшинства распространяется национализм

1889 г.

Курсанты в Стамбуле основывают первую революционную организацию младотурков «Единение и прогресс»

1894 г.

Жестокое подавление восстания армян курдскими наемниками, убиты 10 000–20 000 армян, в Европе оживают антитурецкие настроения

1896–1897 гг.

Восстание на Крите, греко-турецкая война

1903 г.

Раскол организации «Единение и прогресс» на сторонников централизации во главе с Ахмедом Ризой и более малочисленных последователей децентрализации во главе с принцем Себахеттином

1908 г.

Революция младотурков вынуждает султана пересмотреть конституцию и состав парламента; эпоха политической свободы и интеллектуальной активности, в ходе которой сталкиваются идеологии тюркизма, исламизма и западничества; Зия Гёк-Алп озвучивает основные принципы турецкого национализма

1909 г.

Контрреволюция в Стамбуле с требованиями вернуть законы шариата пресекается войсками из Салоников, Абдул-Хамид уступает престол Мухаммаду V (до 1918 г.)

1910 г.

Восстание в Албании

1911–1913 гг.

Потеря Триполи в войне с Италией; Балканская война

1913 г.

В результате государственного переворота младотурки захватывают власть; прогерманская политика Энвера, Талата и Кемаля втягивает империю в Первую мировую войну, закончившуюся поражением Турции

1919–1922 гг.

Турецкая война за независимость; в Анкаре националистические силы под руководством Мустафы Кемаля (Ататюрка) объединяются и выгоняют греческих захватчиков, а также противостоят дроблению Анатолии между европейскими странами

1922 г.

Упразднение султаната

1923 г.

Лозаннский договор гарантирует целостность Турции, аннулирует капитуляцию; провозглашение Турецкой Республики; создание Народной Республиканской Партии

1924 г.

Упразднение халифата; гражданский суд заменяет суды шариата

1925 г.

Закрываются тарикаты; запрет на ношение фески; подавлено восстание курдов; Кемаль устраняет основных политических соперников 1928 г. Реорганизация ислама; введение латинского алфавита

1932 г.

Организуются народные дома; турки вступают в Лигу Наций

1936 г.

Конвенция Монтре возвращает Турции контроль над проливами

1938 г.

Смерть Ататюрка, власть переходит к новому президенту Исмету Инёню

1939 г.

Насильственный захват Александретты (Хатаи) у Сирии

1945 г.

Сохранив нейтралитет во время войны, Турция объявляет войну Германии, чтобы присоединиться к Организации Объединенных Наций

1947 г.

Переход к многопартийной системе; доктрина Трумэна и сопротивление США советским притязаниям на Турцию

1950 г.

Демократическая партия Баяра и Мендреса, оппозиционная этатизму и религиозным притеснениям, побеждает в свободных выборах РНП, завершив 30-летний период однопартийного правления

ЕГИПЕТ

1789–1801 гг.

Наполеон оккупирует Египет; французские ученые пробуждают в Европе интерес к египетской культуре

1801–1805 гг

Французы покидают Египет, начинается борьба за власть между османским губернатором, мамлюками и албанским военным отрядом Мухаммада-Али

1805–1848 гг.

Мухаммад-Али старается превратить Египет в современную промышленную и военную державу, независимую от османского правительства; истребление мамлюков (1811 г.), промышленная монополия и конфискация земель и вакфов у собственников (1816 г.); образовательные поездки в Европу; подавление ваххабитов, завоевание Судана (1822 г.) и Сирии (1831 г.); поход в Анатолию против турок (1832 г.)

1841 г.

Вмешательство европейских держав на стороне султана, египтяне уходят из Сирии, промышленно-военный комплекс рушится

1848–1854 гг.

Правление хедива Аббаса I; модернизация заканчивается, на смену ей приходит антиевропейская реакция

1854–1863 гг.

Правление хедива Саида; концессионный договор о строительстве Суэцкого канала; первые иностранные займы

1863–1879 гг.

Хедив Исмаил пытается преобразовать Египет по европейскому образцу; хлопковый бум во время Гражданской войны в США, открытие Суэцкого канала (1869 г.); чрезмерные европейские займы приводят к банкротству; продажа канала британцам (1875 г.); установление европейского контроля над финансами Египта (1876 г.)

1871–1879 гг.

Приток сирийских интеллектуалов, бежавших от османской цензуры; развитие журналистики в Египте, подъем конституционной оппозиции хедивам и иностранному влиянию; аль-Афгани в Египте

1879 г.

Свержение Исмаила; хедивом становится Тауфик

1881–1882 гг.

Коренные египетские офицеры под предводительством Ораби-паши поднимают восстание против турецко-черкесских привилегий и объединяются с конституциалистами и последователями аль-Афгани. После бегства хедива им удается временно установить свое правительство, но народное восстание заканчивается британской оккупацией

1882–1907 гг.

Правление британского консула лорда Кромера; экономическое развитие и стабилизация; усовершенствование ирригационных систем; расширение рынка сбыта для хлопка; резкий рост населения; отмена барщины

1849–1905 гг.

Мухаммад Абдо ради сотрудничества с британцами и дальнейшего развития отказывается от революционных идей аль-Афгани; будучи ректором аль-Ахзар и главным муфтием пробует провести образовательные и законодательные реформы; провозглашает принципы исламского модернизма

1906–1907 гг.

«Деншавайское дело» провоцирует рост политизации общества и национализма, формируются Национальная (Ватан) партия Мустафы Камиля и партия эль-Умма («Нация») Лютфи аль-Сайеда

1914 г.

После начала Первой мировой войны Египет формально отказывается от британского протектората

1919 г.

Делегация Саада Загхолула (Вафд) требует независимости; его депортация провоцируют «националистическую революцию», комиссия лорда Милнера

1922 г.

Египет получает формальную независимость, однако Британия продолжает контролировать армию, внешнюю политику и Судан

1865–1935 гг.

Рашид Рида, лидер движения саляфийя, созданного для восстановления и интерпретации ортодоксального ислама

1923–1930 гг.

Партия Вафд во главе с Загхолулом и Наххасом трижды побеждает на выборах по либеральной конституции, однако правительство под давлением британцев или короля каждый раз требует пересмотра результатов

1931–1933 гг. Сидки-паша отменяет конституцию и старается уничтожить Вафд

1936 г.

Партия Вафд возвращается к власти, но предает националистические принципы, подписывая англо-египетский договор, признав права Британии на оккупацию; смерть короля Фуада; вступление на престол Фарука

1942 г.

Британцы вынуждают короля сместить пронацистски настроенного премьер-министра, на его место назначают Наххаса

1940-е г.

Политические и экономические неудачи либерального правительства усугубляются тяготами войны и позором поражения в Палестине (1948 г.), это ведет к росту популярности террористического фундаменталистского движения Хасана аль-Банна «Братья-мусульмане»

1945 г.

Формирование Арабской Лиги

1951 г.

Наххас в одностороннем порядке разрывает англо-египетский договор; партизанская война против англичан в районе Суэцкого канала

1952 г.

Восстание в Исмаилийи, «Черная суббота» в Каире. «Свободные офицеры» устраивают пере ворот и свергают короля Фарука

ИРАН

1797–1834 гг.

Правление Фатх-Али-шаха; рост европейского влияния и восстания в Персии

1814 г.

Гулистанский договор, Закавказье отходит к России

1828 г. Русские огибают Каспийское море и входят в Среднюю Азию

1835–1848 гг.

Правление Мухаммад-шаха

1848–1896 гг.

Насреддин-шах путешествует по Европе

1844–1852 гг.

Баб поднимает горожан против власти землевладельцев при Каджарах; покушение на шаха провоцирует массовые преследования, что вызывает симпатию европейцев к последователям Баба-баббитам

1857 г.

Персы занимают Герат, однако британцы изгоняют их и вынуждают признать афганскую независимость; британцы идут на уступки

1872 г.

Барон Рейтер получает концессии на строительство железных дорог, шахт и банковскую деятельность; усиление русско-британского торгового соперничества

1878 г.

Персидская казачья бригада в армии шаха

1892 г.

Агитация муджтахидов и базари заставляет шаха запретить продажу табака

1896 г.

Последователь аль-Афгани убивает шаха, престол переходит к Мозафереддин-шаху (до 1907 года)

1901 г.

Найдены месторождения нефти, концессию на разработку которых получает ДАрси

1905–1906 г.

Базари оформляются в революционное движение и заставляют шаха провозгласить конституцию и созвать меджлис

1907 г.

Англичане и русские подписывают соглашение о разделе сфер влияния в Иране и срывают принятие конституции

1908–1911 гг.

Гражданская война; вмешательство русских, которые поддерживают контрреволюционный переворот Мухаммада Али-шаха, но его свергают азербайджанские и бахтиарские войска

1914–1917 гг.

Британские и русские войска оккупируют Иран; правительство контролирует только Тегеран

1921 г.

Государственный переворот Реза Пехлеви и казачьего войска

1921–1925 гг.

Подавление восстаний племен и установление военного контроля; первая попытка национальной интеграции Ирана на основе централизованной политической власти

1926 г.

Реза планирует провозгласить светскую республику турецкого типа, однако вместо этого принимает титул шаха и основывает династию Пехлеви

1925–1941 г. Отчисления за нефтяные концессии и высокие налоги идут на финансирование строительства железных дорог, путей сообщения и промышленное развитие; прозападные реформы законодательства, культуры, одежды и религии

1941 г.

Британские и советские войска вторгаются в Иран и свергают Реза-шаха, престол переходит к юному Мухаммаду Реза-шаху

1945–1946 гг.

В советской зоне оккупации происходит провозглашение автономных республик Азербайджана и Курдистана; после получения концессии на нефть советские войска выходят из Ирана, крах сепаратистских движений, в итоге все концессии отменены и переданы британцам

1949 г.

Из-за мнимой причастности к покушению на шаха партия Туде объявлена вне закона

1951–1953 гг.

Мосаддык и Национальный фронт национализируют иностранные нефтяные разработки; европейские державы объявляют бойкот, и иранская экономика останавливается в развитии

1953 г.

Генерал Захеди устраивает заговор против Мосаддыка, шах возвращается к власти, новые переговоры с европейскими компаниями

ИНДИЯ

1798–1818 гг.

На всей территории Индии, за исключением бассейна Инда, по договору или путем завоевания установлена британская гегемония

1830-е гг.

Сайид Ахмад из Барели популяризирует ваххабизм в Индии, выступает против суфизма Шаха Валиаллы и индуистской составляющей в исламе, объявляет джихад британцам и сикхам

1843–1849 гг.

Британцы оккупируют бассейн реки Инд

1857–1858 гг.

Восстание в Северной Индии в поддержку последнего могольского императора, которого британцы в скором времени смещают

1817–1898 гг. Саийд Ахмад-хан; обсуждал условия культурного и религиозного сотрудничества с британцами на волне антиисламской дискриминации после подавления восстания, обсуждает условия сотрудничества; открытие мусульманского университета в Алигархе (1875 г.); нападки со стороны антиимпералистов аль-Афгани и ортодоксальных улемов, которые в ответ открывают собственное учебное заведение в Девабанде

1889 г.

Секта Ахмеди интегрирует мессианское наследие Махди, Кришны и Иисуса

1891 г.

Амир Али выступает в защиту мусульманское веры, утверждая, что истинный ислам является источником европейского прогресса

1914 г.

Смерть Хали, поэта, возродившего литературную культуру урду; смерть Шибли Номани, толкователя классического калама, сохранявшего связи с египетским движением саляфийя

1905–1911 гг.

Первый раздел Бенгалии, попытка британцев разделить индуистов и мусульман, формирование националистических и коммуналистских движений; создание Мусульманской Лиги (1906 г.); разделение мусульманского и индуистского электората в провинциях (1909 г.)

1919–1924 гг.

Халифатское движение, панисламистская поддержка Османской империи в ходе войны и во время кампании по сохранению турецкого халифата

1920–1922 гг.

Ганди мобилизует массы и дважды устраивает кампании гражданского неповиновения

1930–1932 гг.

Кампания Конгресса с требованием свараджа обеспечивает организации Неру поддержку среднего класса и интеллигенции

1936 г.

Мухаммад Али Джинна становится лидером Мусульманской Лиги и проводит радикальную политику коммунализма, старается лишить Конгресс мусульманской поддержки

1876–1938 гг.

Мухаммад Икбал, националист и исламский поэт, сочетает суфизм и западную философию жизни и эволюции; первый теоретик Пакистана

1940–1947 гг. Мусульманская Лига принимает идею об отделении мусульманского государства и проводит агитационные кампании, завершившиеся поляризацией общества и коммуналистическими беспорядками (1946 г.), мусульмане создают Пакистан, противостоящий светской Индии (1947 г.)

1947–1956 гг.

Антиахмадийские волнения; вопрос о мусульманском самоопределении раздувает религиозный фанатизм

1954 г.

Доклад комиссии Мунира раскрывает причины беспорядков и критикует конституционные дебаты за «отсутствие здравого и ясного мышления»

1956 г.

Первая конституция Пакистана

ПЛОДОРОДНЫЙ ПОЛУМЕСЯЦ И АРАВИЙСКИЙ ПОЛУОСТРОВ

1803–1813 гг.

Ваххабиты занимают Хиджаз (Мекку, 1806 г.)

1811–1818 гг.

Ибрагим-паша свергает правительство ваххабитов в Аравии; Египет контролирует Хиджаз

1820 г.

Британцы заключают договор с шейхами побережья Персидского залива

1830 г.

Махмуд II вновь завоевывает Багдад, покончив с правлением мамлюков

1831–1840 гг.

Египтяне оккупируют Сирию; западной торговле открывается Левант, реорганизация отношений друзских землевладельцев с маронитскими деревнями

1839 г.

Британцы занимают Аден

1860–1861 гг.

Восстание друзов и массовые убийства христиан в Ливане; военное вмешательство Франции, защитившей маронитов и потребовавшей создания автономного Ливанского санджака во главе с христианским губернатором

1866 г.

Протестантские миссионеры основывают Американский университет в Бейруте, поощряют возрождение арабской литературы среди сирийских христиан, основные деятели Бутрос Бустани и Насиф аль-Язиджи (ум. в 1871 г.)

1881–1882 гг.

Тайные сообщества начинают агитацию за сирийскую независимость 1891 г. Мускат и Оман под британским покровительством

1896 г.

Теодор Герцль публикует книгу «Еврейское государство», первый Сионистский конгресс (1897 г.)

1908–1922 гг.

Подъем и крах арабского национализма

1909–1914 гг.

В ответ на возрастающее националистическое давление правительства младотурков в среде сирийских и иракских офицеров формируются революционные организации

1913 г.

На конференции арабской творческой интеллигенции в Париже звучат призывы к арабской независимости

1916–1918 гг.

Арабы, объединившись с британцами, во главе с шерифом Мекки Хусейном поднимают восстание против Османской империи

1917–1921 гг.

Декларация Бальфура, публикация соглашения Сайкса-Пико; конференция в Сан-Ремо; французы занимают Дамаск и свергают правительство Фейсала; Фейсал становится правителем Йрака, а Абдалла-Трансиордании

1924 г.

Ибн-Сауд завоевывает Хиджаз, изгоняет Хусейна и создает неоваххабитское государство

1926 г.

Ливанский санджак отделяется от Сирии как самостоятельная республика

1932 г.

Ирак получает независимость и вступает в Лигу Наций

1936 г.

Возросшая иммиграция евреев провоцирует обострение арабо-израильского конфликта в Палестине; Бакр Сидки проводит первый военный переворот в Ираке

1930-е гг. Сати аль-Хусри — главный идеолог арабского национализма, пытается привить арабское самосознание египтянам

1943 г.

Бишара аль-Хури и Рияд ас-Сулх ведут переговоры о национальном пакте как основе христианскомусульманских взаимоотношений в Ливане; начало сионистской террористической кампании в Палестине

1945 г.

На основе Египетского генерального секретариата создана Лига арабских государств

1946 г.

Иордания, Ливан и Сирия получают независимость; вывод британских и французских войск

1948 г.

Британцы отменяют действие палестинского мандата, Организация Объединенных Наций провозглашает создание государства Израиль; арабские армии нападают на Израиль

1949 г.

Милитаризация сирийской политики; три государственных переворота за год.

 

До этого момента я подчеркивал относительную однородность развития всех сообществ Афро-Евразийской Ойкумены. Мы рассматривали такие примеры, как разработка теории движения Луны, которую Коперник предложил более чем на столетие позже мусульман. Или тот факт, что мусульмане немного раньше осознали значение тяжелой артиллерии при ведении осады. Так, османы использовали пушки, атакуя Константинополь (на суше) и Родос (на море), и лишь немного позже это оружие стало применяться во Франции и Западном Средиземноморье. Я придерживался той точки зрения, что приоритет открытий не принадлежал ни одной группе, а сообщества аграрной эпохи взаимно поддерживали равновесие. По той же причине я утверждал, что португальское вторжение в Индийский океан в XVI веке было вполне закономерным.

И в более широком смысле Ренессанс на Западе по своей творческой силе вполне сопоставим с расцветом великого халифата или Китая династий Тан и Сун. Однако теперь нам придется иметь дело с изменениями, которые качественно отличаются от тех, что мы встречали ранее. Разрыв в развитии в разных частях света становится критическим, и мы должны осознавать это, чтобы понять суть событий.

 

Западные преобразования как мировое явление

В Западной Европе в конце XVI–XVIII вв. произошли кардинальные культурные преобразования.

(Принято считать, что эпоха Нового времени начинается веком раньше, между 1450 и 1500 гг.; однако, на мой взгляд, такая датировка скрывает важные детали.) Кульминацией этих преобразований стали два синхронных события: Промышленная революция, в ходе которой технические нововведения заменили ручной труд; и Французская революция, установившая беспрецедентные нормы в человеческих социальных отношениях. Однако эти события сами по себе не являются преобразованием, о котором мы будем говорить. Они представляют собой лишь самые очевидные его последствия.

Всеобъемлющие преобразования повлияли не только на европейцев, но и на весь мир в целом. Их далеко идущие последствия и по сей день проявились не полностью. Некоторые из них дадут о себе знать гораздо позже. Хотя с точки зрения всемирной истории, и главным образом мусульманского мира, некоторые волнующие нас последствия проявились практически сразу же. Они заключались в том, что в 1800-х годах представители Запада (в том числе и русские) полностью контролировали остальную часть мира, и в частности исламские земли. Итак, наравне с Промышленной и Французской революциями, произошло третье беспрецедентное событие: формирование европейской мировой гегемонии.

Это не означало, что европейцы оказывали воздействие силой оружия на все державы, с которыми входили в контакт. Западные торговцы налаживали отношения, продавали и покупали товары практически во всех регионах, европейские врачи ценились выше остальных, а ученые могли гордиться своими достижениями. При этом западные войска занимали лишь определенные территории, во всяком случае первое время. Под европейской гегемонией не подразумевается мировое господство. Существенным является тот факт, что и оккупированные земли («колонии» или «поселения»), и свободные («независимые») попали во всемирную политическую и торговую систему. И правила для нее диктовали преимущественно европейцы и западные поселенцы. «Независимые» территории сохраняли свою автономию только до тех пор, пока предоставляли ресурсы для европейских купцов, миссионеров, туристов, которые в соответствии с западными традициями вносили свои понятия о международном «законе и порядке». (В противном случае европейские державы чувствовали, что вынуждены вмешаться в политику страны; и на чем бы они ни сосредотачивали свое внимание, везде достигали успеха.) Так что европейцы могли свободно гордиться своим привилегированным положением и материальным, и интеллектуальным богатством, не имеющим аналогов. В результате правительства всех государств подстраивались под современный европейский политический порядок. Но перед ними стояла еще одна, более трудная задача: на фоне технически развитой Европы следовало быть экономически конкурентоспособными. А также приходилось перестраивать свое мировоззрение в соответствии с новейшими европейскими научными открытиями. Как мы видим, простого присутствия европейцев было достаточно, чтобы ощущалось их могущество.

Подводя итог, можно сказать, что к 1800 году социальная власть европейцев (включая их потомков за границей) достигла наивысшего уровня. (Исключительное положение европейцев в XVIII веке с их системой накопления капитала отражало прогрессивную стадию мирового процесса.) Отдельные европейцы могли быть менее образованными, менее отважными и менее терпимыми, чем представители других народов. Но как единый социум они мыслили и действовали намного прогрессивнее, чем другие социальные сообщества. Европейские предприятия, такие как фирмы, церкви и, конечно, правительства, могли достичь такого интеллектуального, экономического и социального уровня, до которого было далеко даже самым богатым и развитым народам остального мира. Возможно, стоит пояснить, что подразумевается под европейским «прогрессом». Это слово относится к этическим категориям: «прогресс» противостоит регрессу или дигрессии и подразумевает движение к цели или по крайней мере в правильном направлении. Конечно, сложно судить, какие аспекты нашей современной жизни можно отнести к благу, а какие ко злу. В данной же ситуации мы сталкиваемся не с общим понятием «прогресса», а с неожиданным подъемом социальной власти, к каким бы переменам он ни привел. Этот аспект станет для нас особо важен, когда мы обратимся к мусульманской культуре и тому, как ее представители отреагировали на западные преобразования.

До недавнего времени большинство европейцев (а также американцев) воспринимали этот удивительный факт как должное. (Аналогично перед тем, как начались западные преобразования, многие мусульмане считали превосходство исламского уклада вполне естественным явлением; более того, они были уверены, что это поможет им рано или поздно подчинить себе всех неверных.) Некоторые европейцы задались вопросом, почему спустя столетия (как они полагают) статического покоя «отсталые» народы вдруг пришли в движение. Они бы, несомненно, очень удивились, если бы узнали, что европейцы занимают доминирующие позиции в мире всего лишь чуть более, чем в течение одного века. С мировой позиции возникает вопрос: что дало европейцам такую всеобъемлющую власть?

Изменения в период с 1600 по 1800 год, которые привели к росту социальной власти, я охарактеризовал как «преобразования» (transmutation). В этом определении я не проводил никаких аналогий с биологией. Изменения, вызвавшие рост социальной власти, сформировали взаимосвязанное единство, которое, с определенными оговорками, можно рассматривать как одно сложное событие. По сравнению со всем ходом мировой истории это событие было совершенно неожиданным. Более того, оно привнесло конструктивные изменения, которые преобразовали не только социальные и культурные элементы, но и базовые предпосылки последующего социального и культурного развития. Следовательно, всемирные исторические события стали развиваться в абсолютно новом ключе.

Исфахан. Западноевропейский рисунок XIX в.

Случившееся можно сравнить с первым формированием основных элементов общества, городской жизни, литературы и общего комплекса культурной и социальной организации. Этот процесс, протекавший несколько тысяч лет до н. э., ознаменовал создание «цивилизации». Это «цивилизованное» городское аграрное сообщество, возникшее при древних шумерах, находилось на более высоком социальном уровне, чем другие сельскохозяйственные группы, не говоря уже о племенах, занимавшихся собирательством. Вскоре урбанистический стиль жизни стал играть решающую роль как в политическом, так и в культурном смысле. То, что произошло в Шумере, после окончания периода античности определило судьбу всего Старого Света. Ход истории в этих агарных обществах изменился настолько, что все предшествующие события стали считаться «предысторией». Например, чрезвычайно ускорился темп исторического развития, и теперь изменения, длившиеся тысячелетиями, происходили всего за несколько веков. Соответственно, после западных преобразований перемены, занимавшие в аграрный период сотни лет, теперь проходят за пару десятилетий. В результате в мире снова возникает новая разновидность исторического процесса.

 

А. Преобразования на Западе

 

С подобной точки зрения мы должны подробно рассмотреть, что же произошло в западных странах. Несмотря на то что эти события уже подвергались многократному анализу, исследования обычно проводились с позиции прошлого определенных стран, а не общей всемирной истории. Поэтому я не уверен, что, когда мы будем изучать исламский мир, читатель сможет из всемирного исторического обзора выделить для себя существенные элементы.

 

Техникализм и общество: значимые организационные черты преобразований

Для нашего всемирно-исторического анализа западные преобразования можно охарактеризовать как совокупность культурных трансформаций в трех областях: экономической, интеллектуальной

и социальной. В экономической жизни основная роль уделяется росту производительности, который был обусловлен использованием новых технологий, строгим учетом продукции, новой системы накопления, а также расширением рынка сбыта. Повышение производительности привело не только к Промышленной революции, но и к Сельскохозяйственной революции. В свою очередь, в интеллектуальной жизни возникает новая разновидность экспериментальной науки, начала которой заложили Кеплер и Галилей. Эта наука открыла бесконечные горизонты времени и пространства, которые в эпоху Просвещения станут предметом глубоких философских изысканий. В социальной жизни исчезали привилегии старой землевладельческой аристократии, которая уступала власть финансовой буржуации, организовавшей Американскую и Французскую революции, что имело далеко идущие последствия для всей Европы.

В ретроспективе все эти изменения в трех перечисленных сферах можно считать решающими для роста западной социальной власти в мире. Причем на эти преобразования понадобилось всего два столетия. Еще в XVI веке, как мы видим, преимущество было за городским обществом Ойкумены. Невзирая на общий подъем в странах Запада, связанный с периодом Ренессанса, европейцы значительно уступали Османской империи в политической сфере. Более того, в области коммерции мусульмане Ойкумены находились на одном уровне с европейцами. В культурной сфере исламский мир также переживал один из самых блестящих периодов. Это доказывает, что в эпоху Ренессанса европейское общество еще не до конца преодолело аграрные устои. Однако уже к концу XVI века проявились признаки глобальных перемен. А к концу XVIII столетия они окончательно сформировались и отвечали требованиям определенных сферы и местности. Например, в западных странах развивалась астрофизика, а в Англии — промышленное производство одежды из хлопковых тканей. А исламское общество, соответственно, глубоко закрепилось в таких землях, как Бенгалия.

Если рассматривать Ренессанс как переход к эпохе Нового времени и не учитывать его первичные условия, то со всемирно-исторической точки зрения у нас сложится неправильная картина. Боле того, если считать, что критически важный период формирования длился и после XVIII века, то мы смешаем само историческое событие с его последствиями. Последующие изменения обладали огромной значимостью. Например, изобретение электричества стало основой промышленной энергетики, а в физике возникла теория относительности. Однако в соответствии с природой исторических изменений все эти события представляли современную модель развития, ядро которой было заложено в 1800-х годах. В любом случае именно преобразования XVII–XVIII столетий позволили представителям Запада по уровню развития значительно опередить остальное человечество.

Какова же связь между этими переменами, если они произошли одновременно? Почему столь внезапное и глубокое преобразование общества имело настолько далеко идущие последствия? Ясно, что все эти события были взаимосвязаны и, более того, взаимозависимы. Однако не стоит думать, что изменения в одной сфере зависели от перемен в другой (так, научная и промышленная сферы развивались параллельно и соприкасались только внешне). Хотя все преобразования подразумевали общие социальные ресурсы и даже общие психологические закономерности.

Многие воспринимают Великие преобразования в качестве одного всеобъемлющего кардинального изменения. И эта перемена заключалась в том, что общество переходит от «традиционного» к «рациональному». В «рациональном» обществе, по их мнению, право выбора определяется не наследуемой традицией, а практической выгодой. Люди должны получать свой статус не по праву рождения или благодаря семейным связям, а за свое умение и личные заслуги. Более эффективная и стабильная организация превалирует над семейными, патриархальными учреждениями. А социальные отношения должны определяться не частными предпочтениями и симпатией, а безличным официальным статусом. Сиюминутная выгода ценится выше, чем преемственность, и люди перестают бояться перемен, осознавая их важность для самосовершенствования. В результате бесконечное практическое усовершенствование, даже за счет отказа от прежних ценностей, является не «прогрессом», а естественным социальным явлением. С созданием «рационального» общества инновации должны восприниматься как должное, а все экономические, социальные и интеллектуальные усовершенствования будут происходить сами по себе. Этот процесс, по сути, представлял собой освобождение человеческого сознания из темного иррационального прошлого.

Некоторые такие изменения действительно произошли в период преобразований. Но эти перемены не носили такого основательного или определяющего характера для человечества, как кто-то может подумать. Образ «традиционного», статичного, связанного обычаями общества, не имеет под собой никакой реальной основы. Обсуждая природу культурной традиции, мы видели, что даже «примитивное» общество должно постоянно развиваться, чтобы сохранить свою жизнеспособность. Если традиция перестает был востребованной, ее не спасет ни один самый древний авторитет. Более того, «рационализм», то есть безличное и инновационное отношение, названное в промышленности «рационализацией», — это явление относительное. Многие сообщества на аграрном уровне можно рассматривать как «рациональные», при этом, как любое дописьменное общество, они сохранили свою «традиционность». Говоря просто о «рационализме» как о явлении, переход к которому произошел с началом эпохи преобразований, следует понимать, что такие же процессы происходили при возникновении городов, в ходе каждого периода культурного расцвета и даже в меньших масштабах при формировании новых религиозных или политических течений. Во всех случаях независимое и инновационное восприятие (необязательно рациональность как таковая) становится важнее, чем влиятельные обычаи. Более того, в дальнейшей социальной жизни, особенно в космополитическом обществе, подобное восприятие оставляет осадок.

Так, в Средние века мусульманскому обществу, более космополитическому, чем западный мир, было присуще больше инициативы и самостоятельности. В Европе сдвиг от социальных обычаев к частному индивидуальному мировоззрению являлся частью «модернизации» периода Преобразований. И действительно эта смена мировоззрения сблизила страны Запада с давно устоявшейся исламской традицией. (Это особенно актуально для «современного» развития, начавшегося в эпоху Ренессанса; данное явление служит своеобразным сигналом, что период Нового времени уже начался.) Западное общество не настолько пренебрегало аристократическим происхождением в угоду новым социальным устоям, как исламский мир. Свободное заключение контрактов в обход традиций гильдий и землевладения поощрялось правовыми принципами шариата.

Левис Дж. Ф. Каирский базар

Тем не менее переход от традиционности и преемственности к расчетливости и инновационности, даже в незначительной мере, не являлся основной характеристикой западных преобразований эпохи Нового времени. Более того, совсем не это отделило представителей Запада от их предков и остального мира. Данное явление просто способствовало изменению модели распределения времени и денег. Оно проявится, как мы увидим, в особой форме, которую я назову характерной технической. В этой форме специализированные технические условия превалируют над остальными. Действительно, в данной форме перемены длились довольно долго и закончились возникновением новых исторических условий. Конечно, человеческое сознание не сразу освободилось, но люди стали исследовать новые возможности в таких сферах, где раньше открытия могли быть только случайностью. Эти возможности, ранее недоступные даже интеллектуальной элите, теперь привлекали даже тех, кто некогда противился любым переменам. В результате сопротивление инновациям постепенно ослабло.

Для начала нам нужно разобраться, в чем заключались отличительные признаки новых форм капиталовложений. Вычислительные инновации эпохи Ренессанса все еще в некоторой степени оставались в пределах «нормы» для эпохи великого расцвета аграрного периода. Но со временем данный тип развития изжил себя. Обычно подобная деятельность достигала такого момента, когда исторические события начинали воздействовать непосредственно на культурный комплекс, в итоге существующая система не могла справиться с возрастающими рисками. Это явление широко распространено в тех сферах, которые требуют серьезного вложения времени и денег. В свою очередь, избавление от риска дезорганизации или вмешательства со стороны может нарушить мир и социальный порядок, предполагаемый этими вложениями. Это более насущная проблема, чем опасность слишком высокого внутреннего баланса, которая многих застала врасплох. Однако к концу XVI века даже те разновидности расчетных инновационных вложений, которые основывались на принципе свободы от социального раскола, достигли небывало высокого уровня. Так, за счет составной взаимозависимой специализации улучшились технические методы для достижения конкретных материальных целей. При этом ничто, даже бедствия Тридцатилетней войны и Гражданской войны в Англии, не могло остановить этот процесс, особенно на северо-западе Европы. Примерно такой же процесс превратился в Китае в позднюю Сун, когда к власти пришли династии кочевников. В свою очередь, в западных странах интенсивное развитие продолжилось.

Инновационные вложения сохраняли свою актуальность до тех пор, пока социальное развитие в 1600 году не достигло критической точки. До этого момента на протяжении всего аграрного периода, и даже во время расцвета (период Ренессанса), все виды вложений (материальных и духовных) носили непостоянный и рискованный характер. Теперь это явление стало более масштабным, что позволило узаконить и развить его до такой степени, что данные инвестиции обрели социальную защиту. Такое положение вещей создало условия для возникновения новых предприятий и культурного творчества. Новые возможности незамедлительно вызвали всеобщий интерес. С усилением творческого потенциала началось развитие «характерных технических» традиций. Более того, настолько быстро, насколько позволял процесс культурной эволюции, стали возникать новые культурные модели. При отсутствии каких-либо препятствий во внутреннем диалоге традиций изменения принимаются очень быстро. К тому же исторические условия способствовали развитию практически во всех областях. В результате удалось побороть ненадежность культурного комплекса, выходящего за рамки городского и сельского симбиоза аграрного уровня. Как мы видим, возник новый, более высокий уровень.

Эти свежие импульсы затронули все сферы, включая старые институты. Конечно, существующие институты были достаточно открыты, чтобы принять нововведения. (Возможно, в совокупности взаимосвязанные институты проще воспринимают перемены, чем по отдельности.) Однако стоит заметить, что европейские институты не легче, чем исламские, адаптировались к новым условиям. Они вынуждены были решать новые задачи или в противном случае исчезали. Жесткость некоторых институтов отвечала корпоративным ожиданиям Запада, иногда эта твердость не позволяла развиться новым импульсам. (Например, церковная инквизиция оказывала на сознание горожан такое гнетущее давление, которое никогда не встречалось в исламском мире.) Тем не менее именно эта корпоративная структура, особенно в критические моменты, защищала частные инновации, по крайней мере в той степени, которую позволяла социальная подвижность или автономия шариата в исламском мире.

Основу инноваций составляла модель сложной технической специализации. По сути, эта специализация не была совершенно новой. С возникновением огнестрельного оружия микромир инновационных технических особенностей, например в военной практике, стал визитной карточкой периода преобразований. Но теперь это явление набрало «критическую массу». Оно предполагало расширение институтской базы, которая охватывала, а со временем и полностью поглотила ключевые секторы общественной жизни. В области экономики это явление обрело формы промышленных и коммерческих вложений в Северо-Западной Европе XVII века. Благодаря техническим инновациям и расширению рынка сбыта капитал систематически обновлялся и приумножался. (Аналогичную ситуацию мы видели в Индии.) В интеллектуальной сфере данное явление выразилось в деятельности таких ассоциаций, как Королевское общество. Во многих культурах существовали организации, которые культивировали развитие науки и предоставляли новейшую информацию. В XVII веке основной задачей Королевского общества было получение и распространение новых знаний, которые могли заменить старые. При этом общество хотело видеть новые изобретения, полученные в ходе профессиональных научных изысканий и наблюдений.

Можно предположить, что интеллектуальная сфера зависела от экономического развития. Однако естественные науки питались от промышленных изобретений. Более того, рост промышленных вложений способствовал созданию новых экономических ресурсов. И, конечно, многие ученые воспользовались преимуществами, связанными с ростом торговых и промышленных предприятий. Однако, несмотря ни на что, интеллектуальное развитие проходило относительно автономно. Достигнув определенного уровня развития, естественные науки не могут двигаться дальше, если не получают подпитки в виде крупных инвестиций сразу во всех областях. То есть в различных сферах деятельности требуется усиление специализации. Можно предположить, что временное затишье в западной науке после 1300 года было вызвано тем, что доступный уровень специализированных ресурсов был недостаточным. Тем не менее создавалось впечатление, что наука достигла той точки, когда увеличение ресурсов создавало серьезный высвобождающий эффект для тех областей знаний, которые сильнее других зависели от комплексной специализации. Промышленная деятельность также была связана с научными исследованиями. Так, путем повышения квалификации, усовершенствования технических ресурсов и введения инноваций подчеркивалась важность характерной технической тенденции в науке.

Как в научной, так и в экономической жизни широкомасштабный рост технической специализации перешел из количества в качество. Видимо, удалось достичь такого уровня, когда начали окупаться затраченные время и средства. Были созданы институты, следовавшие определенной технической специализации. Эти учреждения помогли ускорить процесс. Со временем, в XVII–XVIII веках, эти вложения настолько закрепились и распространились в западном обществе, что никакое внешнее воздействие, будь то социальный прогресс или историческое событие, не могло остановить или замедлить этот процесс. Институализация предполагала развитие взаимосвязей между различными специализациями. Это не был просто конгломерат отдельных технических достижений. Как отдельно взятую техническую специализацию механизированное прядение хлопка можно было сравнить, например, с высокоспециализированными древними методами коптских землемеров из Египта. Но теперь во всех областях, где протекали данные процессы, все зависело от усиления общедоступности и взаимозависимости технических специализаций. Так техническая эффективность в одной сфере деятельности достигалась за счет внедрения достижений других областей, и наоборот. Для того чтобы этот процесс не прекращался, нужно было задействовать все виды социальной деятельности. Как только данный процесс стабилизировался, новые открытия, изобретения, интеллектуальные и финансовые вложения начали расти в геометрической прогрессии. И каждая новая серия открытий расчищала дорогу для тех изобретений, которые не медлили прийти им на смену.

Уик Э. У мечети

Легко заметить, что подобный технический процесс оставил далеко позади основные предпосылки аграрного общества. Даже скотоводческие и торговые сообщества аграрного периода зависели от социальных отношений, установившихся в аграрных регионах страны. Излишки сельского хозяйства этих районов составляли основной доход, от которого зависел рынок торговых городов. Рост взаимосвязанных технических специализаций позволил привилегированным классам получать дополнительный доход и не зависеть от эксплуатации сельскохозяйственных угодий.

Конечно, промышленная продукция не могла заменить сельское хозяйство и выполнять его функции, например обеспечивать продуктами питания. Но основная поддержка неаграрного сектора заключалась в том, что он предоставил привилегированному классу, носителям высокой культуры возможность получать особый доход. Подобная ситуация сложилась не только в определенных городах, как раньше, а во всей экономической системе. Техническая специализация могла значительно повысить производительность и при этом не зависеть от сельскохозяйственных излишков или роста свободной рабочей силы. Более того, увеличился общий объем производства. Основная его часть не была сельскохозяйственной, следовательно, доход общества не определялся земельными отношениями. Конечно, развитие технического процесса (и расширение привилегированного класса в обществе) требовало роста производительности, причем не только от нанимателя, но и от рабочих (также необходимо было увеличение объемов сырья). Поэтому благодаря расширению новых социальных процессов даже производство сельскохозяйственной продукции не ограничивалось старыми методами, будь то труд ручной или с использованием животных (альтернатива импорта сельскохозяйственной продукции из других стран не отвечала принципам технического процесса; хотя обратное действие — экспорт продукции — позволяло вытеснить местных мастеров и сделать земли более пригодными для сельского хозяйства). Новая роль сельского хозяйства и земельных отношений крайне важна для будущего всего исламского мира.

Этот всеобъемлющий процесс и созданные им социальные условия я называю техникализацией. Данный термин можно определить как условие расчетной (и инновационной) технической специализации, при которой несколько взаимозависимых элементов отвечают ожиданиям в ключевых социальных секторах. Я намеренно выбрал термин «техникализация», чтобы сравнить его с «индустриализацией». «Индустриализация» представляет собой лишь один аспект всего процесса, хотя нередко это определение принимают за его суть. В период Промышленной революции конца AVIII века появляются различные специализированные механизмы, адаптированные для «массового» использования. Они в основном приводились в действие паром. «Индустриализация» подразумевала доминирование подобной автоматизированной силы в экономике страны. (На замену паровой энергии пришла электрическая или даже атомная, а эффективность всех источников энергии возросла за счет поточных линий и автоматизации; но человеческое восприятие XVIII века, когда сознание аграрного общества поменялось в связи с Промышленной революцией, осталось практически таким же.) Без сомнения, это явление стало кульминационным в экономических преобразованиях XVII–XVIII веков. А преобладание механизированной промышленности в экономике страны стало важнейшим знаком современности. Теперь страна считалась современной, если отвечала последнему слову индустриализации. Но это была пока только видимость.

В нашем исследовании мы должны рассмотреть более широкую концепцию. «Индустриализация» не обошла и такую высокоразвитую (и, конечно, технализированную) страну, как Дания. Хотя Дания являлась преимущественно аграрной страной, использование механизированной силы в самом сельском хозяйстве и в обработке вспомогательных средств можно расценивать как «индустриализацию». Однако весь процесс техникализации является более комплексным. В историческом аспекте в реальном экономическом производстве всегда присутствует определенная доля техникализации даже в те периоды, когда механизированная сила еще недоступна для потенциальных конкурентов (то есть пока она не стала общедоступной). Так, в XVIII веке некоторые производства во Франции еще до введения механизированной силы демонстрировали черты техникализации, которые выразились во внутренней эволюции и участии в мировой торговле. Стоит отметить, что процесс технической специализации был важен не только для экономического производства, но и для науки, социальной организации и прочей общественной деятельности. Термин «техникализация» нейтрально охватывает все перечисленные аспекты, не выделяя ни один из них.

 

Моральная сторона техникализма

Теперь мы рассмотрим психологический аспект данных моделей инвестирования. Обращение к комплексной технической специализации соотносится с так называемыми техникалистическими ожиданиями. Среди определенных слоев населения такие ожидания были неизменно связаны с новыми технологиями, однако в ходе процесса это понятие стало охватывать и другие аспекты.

Основной чертой техникалистического духа является предполагаемое безличное участие в техническом процессе. Под этим понятием во все времена подразумевался рост эффективности, особенно в военной сфере. Также данное понятие включало

в себя определенную долю технической специализации и точности, например в области изящных ремесел. Даже техническая изобретательность занимала важное место в общей экономической картине. Однако теперь в Западной Европе главную роль отвели именно технической эффективности. При этом другие, менее универсальные понятия — эстетика, традиционность, межличностные отношения — все больше подстраивались под нее. Техническая эффективность стала важнейшей основой любой конструктивной деятельности. На психологическом уровне это означало техникализацию всех аспектов, благодаря чему можно рассчитывать на достижение максимальных результатов. В этом смысле техникализация означала институализацию важнейших сдвигов от авторитарной традиционности к независимой расчетливости.

Контраст между «традиционным и рациональным» привился именно на психологическом уровне. И вопреки убеждениям, что эпоха Нового времени основана на человеческой рациональности, различные сведения об экономическом и социальном развитии предостерегают нас от подобного однобокого взгляда. Человеческий опыт в целом не ограничивается преследованием меркантильных целей. Порой даже узкоспециализированные инновации могут оказаться настолько же выгодными, насколько и рискованными (если не принимать во внимание приобретение бесценного опыта). Но в любом случае идея подчинить все понятия красоты, этики, человеческой ответственности максимальной технической эффективности может обернуться кошмаром.

Можно сказать, что «рациональное» и «традиционное» различаются, как Новое время (Modern) и Средние века (pre-Modern). Если дать этим понятиям технические определения, то «рациональное» будет означать «расчетливость ради достижения специализированных технических целей», а «традиционное» — «авторитарность, созданная традиционностью». Однако и читатели, и сами авторы обычно понимают эти термины в более общем смысле. На мой взгляд, немного самонадеянно со стороны представителей Запада расценивать свои техникализированные методы как рациональные и в то же время обвинять аграрные сообщества в слепом следовании традициям. Научное использование данных терминов, хоть и с благими намерениями, только усугубляет эту путаницу. В большинстве случаев необходимо заранее уточнять, что мы хотим сказать этими определениями. Так как, если не учитывать некоторые технические особенности, обычные человеческие чувства порой оказываются более рациональными, чем «современный» (техникализированный) сектор экономики. Более того, «традиционные» институты, бесспорно, могут носить рациональный характер и даже внести вклад в техникализированное развитие. Разумнее всего будет оставить терминам «рациональный» и «традиционный» их обычное общепринятое значение.

Робертс Д. Танцующие каирские девушки

В таком случае каждое общество будет традиционным, так как несет в себе культурные традиции, хотя в рамках техникализма эти традиции довольно быстро развиваются. И в то же время каждое общество является рациональным, так как его институты выполняют исключительно прагматические функции. Причина этого явления кроется в том, что личные решения самых видных представителей общества отражают как рациональный расчет, так и важные альтернативы. Эти решения хорошо продуманы и очень практичны, хотя в некоторых случаях они имеют узкий круг применения. В действительности довольно спорным является и тот факт, что преимущество высокотехникализированных стран заключается в эффективности и неизменности их традиций, которые служат для выражения индивидуальной рациональности, в то время как важнейшей проблемой менее техникализированных стран является неуправляемая беспринципная рациональность, и они страдают именно от отсутствия традиций высокой культуры.

В экономической деятельности возникновение техникализированного духа зависит от таких явлений, как изобретательность и статистический анализ производства и рынка. Эти и другие требования к технической эффективности росли в течение двух столетий, пока не возникли новые условия для экономической активности. Понятия семейной ремесленной преемственности и торговой солидарности заменились другими принципами: продуктивное реинвестирование прибыли, расширение внешней экономики и следование передовым технологиям. На смену семейным секретам ремесла пришло публичное патентное бюро.

Дойн А. Дворцовый страж

Дух техникализма проник и в научную деятельность. Он оказал свое воздействие даже в астрономии, не говоря уже о военной сфере, где элемент «техникализации» был уже хорошо развит. Начиная с Браге и Кеплера (в отличие от Коперника) основным лейтмотивом нового типа исследований стало усовершенствование точности измерений с помощью узкоспециализированных технических приборов. Если бы Кеплер не ставил техническую точность выше философской элегантности, я сомневаюсь, что он, невзирая на метафизические доказательства, признал бы приоритет эллиптической орбиты над геометрически более «чистым» кругом. В итоге под угрозой оказалось само понятие о целостности космоса. На Западе естественно-научные традиции сохранили определенную степень интеллектуальной автономии, которую получили ранее благодаря обязательствам, отвечающим жизненным традициям. Эта автономия проявилась во времена эмпиризма как у мусульман, так и у христиан, она связана со всеобъемлющим философским понятием о природе теологической и иерархической сути. Но теперь, с усилением специализации, автономия естественно-научных традиций продвинулась еще дальше и в совокупности с эмпиризмом стала повседневным явлением. Каждый крупный ученый пробовал разработать личную (если эта область его волновала) теорию строения космоса. Восприимчивые к новым идеям люди в результате оставались «за рамками происходящего». К 1800 году техникализированный дух проник из астрономии и физики в химию, геологию и биологию. Начиная с Декарта и до кульминации у Канта новая эпистемологическая философия получала вдохновение из техникализированных наук и благодаря им нашла решения ключевых вопросов.

И наконец, в социальной жизни администрирование стало также отражать техникализированные тенденции, хотя первое время в неприемлемой с мировой точки зрения форме. Новые абсолютные и «просвещенные» монархии (воодушевленные примером прежних китайских правителей) стали первыми, кто поднял западное администрирование на новый эффективный уровень. К слову, следует отметить, что Османская империя достигла этого уровня немного раньше. Во время Французской революции наблюдались такие явления, как рост эффективности, опирающейся на закон социальной власти, точность исполнения приказов и (что особо важно) принцип служения государства на благо народу. Благодаря этим понятиям французская административная система обошла даже Китай династии Сун, а ранние государственные традиции Европы теперь выглядели устаревшими. В результате в последующие десятилетия западные государства вынуждены были перестроиться сами, или их заставляли это сделать на новой основе.

С расширением круга взаимозависимых технических специальностей неизбежно возникли новые стандарты эффективности. Эти нормы распространялись не только на специалистов и экспертов, а на все население Западной Европы. Причиной данного явления стало то, что британские клерки и фабричные рабочие постепенно привыкли к новой системе работы, в результате в конце XVIII века появилась возможность внедрить механизированное оборудование. Однако для работы на новых станках и их технического облуживания требовались квалифицированные рабочие. (Намного позже, когда механическое производство стало естественным явлением, новые рабочие в больших количествах проходили специальное обучение.) Постепенно огромная часть городского населения стала проявлять интерес и к интеллектуальным инновациям, это произошло благодаря распространению печатных книг среди протестантов и католиков. Отныне практически каждое крупное предприятие зависело от различных специалистов, при этом человеку со стороны без надлежащей подготовки было довольно трудно влиться в технический процесс. В определенной мере практически все население, особенно самые продвинутые его элементы, попало под влияние техникализированного мировоззрения и техникализированных ожиданий.

В действительности с точки зрения моральных качеств можно сказать, что техникализация значительно преуспела в формировании новой социальной организации. Разнообразная и запутанная техническая специализация создала такую ситуацию, в которой один рабочий или ученый не способен проследить все производство, а его непосредственная деятельность является лишь частью процесса. Гете, великого писателя расцвета эпохи преобразований, нередко называли «последним универсальным человеком». Но даже он не мог самостоятельно построить требуемые ему театральные декорации, для которых требовались сложные механизмы. Стоит заметить, что в свое время и Леонардо, и Ибн-Хальдун справлялись с такими задачами сами.

Таким образом, техникализму присуща определенная доля безличности. В то же время преобразования уделяли особое внимание моральным творческим изменениям. Широкие круги населения стремились воплотить в реальность образ идеального человека (или комплекса подобных образов), который соответствовал бы новым условиям Запада и всего мира. Рост техникализма требовал создания такого героя, который сочетал бы в себе стремление к новизне, богатое воображение, разумность и самоотверженность. Однако это не должен был быть простой путешественник, образ должен был воплощать чаяния нового общества. Этот образ «предпринимателя», высмеянный со времен Бена Джонсона, был увековечен в произведении Свифта «Путешествия Гулливера» (более объективно этот образ представлен у Киплинга в стихотворении «Если»). Этот типичный тип «предпринимателя» стал узнаваем не только в деловой сфере, но и в науке, администрировании, и даже в религии. В противовес образу «предпринимателя» возник тип человека «цивилизации». В действительности в период преобразований новый моральный идеал развивался в рамках гуманизма, не связанного с техникализированным духом. Особое внимание стоит уделить такому явлению, как «смягчение нравов», в котором выражались чаяния о воплощении всех новоприобретенных идеалов на практике. Нравы представителей высших классов смягчались и становились более «цивилизованными». В соответствии с новыми утонченными понятиями еретиков нужно было оставить в покое, а пытки — запретить и как средство наказания, и как способ добычи информации. С развитием «философского» и «естественного» образования, а также более лояльных законов эти идеи стали еще более возвышенными. Сознание и дух человечества должны были стать просвещенными и «совершенными».

Многие новейшие образы вызывают в памяти более ранние идеалы. Например, в иранской традиции Фирдоуси или Руми прославлялись личные достижения, а разные формы рыцарских традиций Запада высмеивались Сервантесом. Однако отличительной чертой этого времени был отход от аристократизма. Некоторые тенденции консерваторы находят даже вульгарными. Несомненно, восхваление образа инициативного человека, следующего мирским и прагматичным путем, пришло из эпохи Ренессанса (хотя любой период расцвета мог оставить такие же примеры). Этот образ был решающим для формирования и раскрытия новых возможностей общества.

Без сомнения, этот оптимистичный настрой, а также экономическое развитие, обязанное прогрессу техникализации, помогло идеализму воплотиться на практике. Этот идеализм поспособствовал смягчению произвола государственных чиновников и последствий войны 1648 года, после которой снизилась дисциплинированность и целеустремленность общества. Не смягчив условий (как было раньше), правительства убили бы курицу, несущую золотые яйца: им пришлось бы ограничить деятельность ученых и вкладчиков, показав, таким образом, что дальнейшая техническая специализация не окупится. У поколения 1789 года его новое мировоззрение стало основной причиной психологического разрыва между Западом и остальным миром. Хотя стоит отметить, что к тому времени новый взгляд в значительной мере отражал техникализированное настроение.

В итоге «смягчение нравов» приобрело форму религиозного и эстетического развития. Не стоит упускать из виду и эпохальное (особенно в сравнении с расцветами аграрного периода) научное и экономическое развитие. В религиозной эволюции, частично благодаря новой философии, обозначились такие важные фигуры, как Паскаль и Шлейермахер. Они заложили основу религиозного сознания, опиравшегося на непосредственный человеческий опыт и не требовавшего от мистицизма освободить этот опыт от общественных догм. Но и эти догмы впоследствии были переосмыслены в более универсальном аспекте. (Появление протестантизма как такового, конечно, не означало отказа от религиозных предпосылок, распространенных в аграрный период; некоторые его черты можно увидеть в исламе аграрной эпохи, например в его последующем религиозном развитии.)

Тем не менее, похоже, для представителей Запада диапазон деятельности, в которую они готовы были вложиться, несколько сократился. Другие технические цели, которые можно было инвестировать, по крайней мере в сложившихся обстоятельствах, не были еще ни обнаружены, ни развиты (так как передовые умы поколения были слишком заняты недавно открытыми специализациями). Особо примечательны были те области, которые являлись значимыми для отдельно взятого человека. В медицине индивидуальность человека удостаивалась минимального внимания по сравнению со всеми прошедшими периодами, зато множились технические средства излечения болезней. Так, на Западе не появилось эквивалента физических техник, специально созданных в других традициях для танцевальных и боевых искусств. Возможно, причина этого заключалась в том, что представители Запада не исследовали те области, которые не умещались в конкретные материальные рамки. Например, мистические традиции йогов или суфизм просто игнорировались, несмотря на то что в Средние века европейцы проявили к ним интерес, либо трактовались только как религиозные понятия, хотя нередко эти практики носили прагматический рациональный характер, культивировали личную инициативу и призывали к усовершенствованию техники предков или даже к созданию новой.

В значительной степени изменение ожиданий, которое сопровождало процесс техникализации, отражало не общий характер рационального оптимизма, а избирательный и узнаваемый техникализированный дух. Как представители Запада, так и мусульмане называют его «материалистичным».

 

Спутники техникализма

Превосходство технической эффективности подразумевало несколько коррелирующих тенденций, которые рассматриваются в рамках техникализированного духа. Их можно отнести к переходу от авторитарного обычая к независимой расчетливости. Хотя эти тенденции ориентированы на потребности различных технических специализаций, а не на рационализацию как таковую. Более того, они развивались в таком направлении, чтобы институционализировать не просто случайные элементы перехода, а его основные черты. Рациональная расчетливость, будучи основной чертой технической специализации, зависела в первую очередь от ожиданий постоянных инноваций. Таким образом, поощрялась тяга к экспериментам, постоянное стремление к новым достижениям, любые авторитеты подвергались пересмотру с учетом возможных рисков, которые эти эксперименты могли повлечь за собой. В начале данного периода важнейшие институты как на Западе, так и в других странах демонстрировали застой аграрной системы, хотя господство консервативного духа пошло на убыль уже в эпоху Ренессанса. Максимальная консервация установленных моделей помогала поддерживать порядок в моменты хаоса, который естественно возникал в минуты нестабильности. (Действительно, само определение культуры подразумевает передачу наследия от одного поколения другому, поэтому не обязательно каждому из них начинать все с чистого листа.) К концу XVIII столетия наиболее значимые институты в западной культуре стали ревностно придерживаться принципа изменчивости и инновационности. Научные журналы и сообщества считали своим долгом не только сохранить добытые ранее знания, но и привнести нечто новое. Патенты гарантировали законную защиту прав, что стало обычным явлением в промышленности. Тому, кто больше и эффективнее внедрял новые технологии, был обеспечен успех. Как мы видим, в новой социальной организации инновации были институционализированы.

В итоге само государство воплощало этот принцип. В задачи законодательного института входило не только налогообложение, распределение административных должностей и определение политики во времена войн или кризиса, но и постоянная готовность изменять законы, которые отражали степень внедрения инновации в новый социальный порядок. Начиная с осевого времени, если вообще не с начала цивилизации, мыслители утверждали, что административная система и даже политика должны меняться в соответствии с обстоятельствами. Но при этом по возможности законы должны быть долговечными. Хотя во все времена и во всех сообществах законы менялись, для этого явления существовала определенная база, например (в Османской империи) регулирование законодательных декретов кануна. Основной же целью социальных институтов было устранить или минимизировать подобные изменения. В результате до сих пор даже сам термин «законодательство» несет в себе двоякий смысл.

В сложившейся атмосфере упоминание «прогресса», как основной темы серьезных размышлений об исторических явлениях, стало неизбежным. Не только постоянные изменения, но и различные усовершенствования были уже вполне ожидаемыми событиями. Мнение «старого поколения» о том, что молодежь ни на что не способна, уравновешивалось надеждами молодых на прогресс каждого нового поколения.

Несколько медленнее, но в конечном счете более существенно последствия техникализма проявились в массово активных обществах. Каждое из них постепенно становилось очередным звеном сложного комплекса технических специализаций. Новый экономический порядок во многом зависел от скорости и качества снабжения квалифицированными работниками и от класса покупателей, живущих на уровне выше прожиточного минимума, обеспечивающих постоянный спрос на продукты массового потребления. С ростом массовой продукции и массового потребления низшие классы, в том числе крестьянство, старались достичь городского уровня жизни, ранее доступного только элите. Со временем стало ясно, что для четкого функционирования техникализации необходима всеобщая грамотность. Постепенно народные массы стали политической силой. (В итоге выяснилось, что техникализированному обществу, власть в котором принадлежит нескольким лицам, недостаточно просто быть толерантным к народным массам; чтобы государственный механизм работал без сбоев, ему требуется активное участие народа в «тоталитарном» политическом процессе.)

По сути, возрастающая роль государства, вошедшего так или иначе в каждый дом, является характерной чертой техникализированного общества, так как выражает всеобъемлющий прогресс. В обществе аграрного уровня существовали прослойки посредников между государством и индивидуумами, которым не приходилось общаться с властями напрямую. Теперь значение этих прослоек резко снизилось, в отдельных случаях их заменили специализированные формирования, отвечающие потребностям нового техникализма, и значение личных контактов при этом общении свелось к нулю. Государство в беспрецедентных масштабах напрямую контактировало с каждым отдельным представителем общества. Только безличная государственная власть могла надежно контролировать замкнутую сеть технических специальностей, возникшую в массовом обществе.

В итоге техникализация установила жесткую моральную дисциплину, возникшую на основе «смягчения нравов», о которых мы уже говорили. Этой дисциплине следовало не только массовое общество, но и некогда жившие изолированно индивиды, которые теперь активно развивались и сотрудничали. Только независимый самодостаточный человек, не связанный обязательствами перед гильдией, племенем или религиозным сообществом, мог свободно воспользоваться инновациями или даже усовершенствовать существующие специализации, необходимые для технической эффективности. Благодаря этому особо высоко стала цениться личная свобода индивидуума и независимость от постороннего контроля. Более того, возросла тенденция анонимного и безличного сотрудничества между отдельным человеком и массовым сообществом. Не менее важными, чем независимость и частное уединение, были личная неприкосновенность и самосовершенствование. Эти качества развивались вкупе с командным духом и желанием сотрудничать. Следовательно, техникализм подразумевал высокие нравственные устои и уважение к личным способностям.

Войска Хайдара Али ведут бой с англичанами в ходе 2-й англо-майсурской войны. Западноевропейская гравюра XIX в.

Промышленная революция в Англии сопровождалась нравственной революцией, в ходе которой на первый план вышли нормы «буржуазного сознания». В течение жизни следующего поколения оно не только покончило с разгульным образом жизни и непотребными поступками отдельных членов общества, но даже положило конец коррупции и взяточничеству в политике. Отныне более чем когда-либо (сильнее, чем в исламском мире) требовалось введение равноправия.

По новым техникализированным стандартам специалисты теперь ценились не за преемственность или полезные связи, а за личный вклад в развитие. Единственный признанный неоспоримый статус того времени — это человеческая личность. Этот статус предполагал неприкосновенность личности, ранее этой прерогативой могли пользоваться только особые группы благодаря их власти или святости. Этот явление стало великим достижением

XVIII века, так в эпоху Просвещения появилась тенденция к подавлению человеческой жестокости. Рост возможностей шел бок о бок с поощрением инноваций и усилением технической эффективности. Для простых людей это был реальный шанс подобрать профессию по способностям. В определенных случаях у них появилась возможность выразить свое индивидуальное видение мира.

Все эти изменения, особенно в сфере, связанной с социальным контролем, способствовали росту доступных материальных ресурсов и, следовательно, общего благосостояния. Шло развитие позитивных знаний и творческих возможностей, увеличилось количество методов и способов образования, а следовательно, расширилась база для конструктивной свободной деятельности. Богатство, знания и свобода в дальнейшем усилили влияние техникализированных организаций в сфере социальной власти. Эта власть заключалась в производстве товаров, открытии новых научных фактов и организации жизнедеятельности людей.

Для мусульман все эти явления обрели глубокое нравственное значение. Представители Запада научились разрешать моральные проблемы городского общества, которые волновали человеческую совесть с самого начала цивилизации. Особенно остро они встали в рамках ирано-семитской духовной традиции, которую разделяли и европейцы. На Западе развились институты, обеспечивавшие личную правовую безопасность, социальный порядок и процветание, действие их распространялось даже на самых слабых членов общества. Более того, даже на межличностном уровне были установлены стандарты честности, трудолюбия, терпимости и скромности. Также особое внимание уделялось способности превзойти своих конкурентов, эта далеко не самая нравственная черта была характерна для привилегированных слоев европейского общества.

Можно только восхищаться беспристрастностью приверженцев исламского шариата. По указанию самого Мухаммада шариат строился на принципах равноправного суда, он подразумевал определенную долю общественной активности, при этом подчеркивалась личная ответственность и ключевая роль семьи в обществе. Эта религия, больше чем какая-либо другая, отвечала буржуазным ценностям. Она боролась против традиционного господства и принижения универсальных законов и человеческого достоинства. Ислам представил доказательство того, что добросовестное правительство в сочетании с личной нравственностью может способствовать процветанию людей, мусульмане видели в этом божественное благо, за которое человек несет ответственность. В этом смысле европейские христиане эпохи великих преобразований пошли дальше и воплотили идеальные представления в реальность. Уже в начале XIX века, при всем уважении к мусульманам, стоит признать, что европейцы лучше адаптировали к жизни исламские стандарты, чем сами мусульмане.

Однако в действительности не все ключевые моральные проблемы общества были полностью решены. Стоит отметить, что подобного прогресса удалось достичь, изменив термины, в которых были сформулированы проблемы, существовавшие еще со времен шумеров. Осознать цену этих преобразований невозможно по сей день. Некоторые мусульмане уже с самого начала скептично относились к усиливавшейся власти и процветанию новой Европы, и многие были разочарованы, увидев несовершенство принимаемых там решений.

 

Почему именно Запад?

Может, кому-то это покажется неожиданным, но для оценки любого общества и его достижений за определенный период мы можем применить абсолютные стандарты. В рамках социальной власти и ее ресурсов мы стараемся не оценивать ни процветание, ни упадок. Можно искать признаки внутреннего упадка, именно в них некоторые ученые видят причину ослабления былого величия исламского мира, но это будет слишком поверхностный взгляд. Разумнее всего оценивать социальный прогресс в рамках развития технологий и естественных наук. Оба эти явления одновременно показывают и уровень рациональности, и внутреннюю свободу общества. Однако наука и технологии — это не единственные индикаторы свободы и истины. Хотя они являются самым ярким критерием техникализации и объективно показывают превосходство Запада эпохи Нового времени. В наше время современную естественную науку можно оценить как несомненно полезную, возможно позитивную, и абсолютно нельзя утверждать, что она обоснованна и истинна. В действительности у нас есть основания сомневаться в большинстве критериев, по которым мы гордимся достижениями Запада в период Нового времени.

Тем не менее, если мы не можем определить значимость западного «прогресса» последних трех столетий, остается полагать, что именно техникализация и сопутствующие ей признаки являются величайшим достижением человечества. Народы Запада и их могущественные локальные институты, духовная и интеллектуальная сила, а также благосостояние значительной части населения обеспечили триумф техникализации (независимо от ее конечного результата). Эпоха преобразований по большей части возникла из культурного расцвета западного Ренессанса. В период Возрождения европейские страны преодолели культурное равенство с исламским миром, которое установилось со времен позднего Средневековья. По сути, преобразования начались благодаря интеллектуальным порывам, которые определяли инновационный характер Ренессанса.

Возникает вопрос: почему именно западные страны, а не другие сообщества достигли подобного уровня?

Для начала мы должны осознать, что сходная ситуация рано или поздно сложилась бы если не на Западе, то в каком-либо другом регионе. Вспомним, что аграрная цивилизация возникла в одной или максимум в нескольких точках земного шара и уже оттуда распространилась по всему миру. Аналогично и новая техникализированная система не могла появиться сразу во всех регионах. Она также зародилась в одной определенной точке земли, Западной Европе, и только потом распространилась на другие страны.

Не стоит считать, что новый образ жизни возник благодаря особенным условиям одной конкретной области. Так же, как зарождение городской культуры было невозможно без участия людей из различных социальных слоев, с разными обычаями и понятиями, современные культурные преобразования основывались на традициях горожан всего Старого Света и открытиях, ранее неизвестных в Европе. По сути, большинство элементов, как материальных, так и духовных, лежащих в основе преобразований, попали на Запад из других регионов. Жизненно важные изобретения (в частности, знаменитая троица: порох, компас, книгопечатание) пришли из Китая, как и идея о системе экзаменов при приеме на государственные должности, которая была реализована в Европе только в XVIII столетии. С этой позиции страны Запада переняли и идею промышленной революции, которая не удалась в Китае при династии Сун. Широкое распространение получили элементы, заимствованные и у средиземноморских сообществ, в частности у исламского мира. Уже в период Высокого Средневековья они дали мощный импульс развитию западной науки и философии.

Также стоит отметить важность существования огромного мирового рынка, состоящего из афро-евразийских торговых сетей, которые с середины II тысячелетия нашей эры слаженно взаимодействовали под контролем мусульман. Активная внутренняя эволюция Запада завершилась, когда он получил доступ к плотно населенным городским регионам, формирующим мировой рынок и его разнообразие. В Европе появилась возможность для роста капитала и развития творчества. В частности, за географическими открытиями XV–XVI веков, совершенных жителями Пиренейского полуострова, последовало расширение торговли. Дальнейший финансовый рост способствовал началу периода основного накопления капитала. В результате без сложной истории всей афро-евразийской Ойкумены при участии западных стран осуществление преобразований было бы невозможным.

Росати Дж. Игроки в нарды

Эпоха преобразований не могла наступить сразу на всей территории Ойкумены. В каждом ее регионе культурное развитие подразумевало местный контекст, а общие заимствования приживались очень долго. Аналогичная ситуация складывалась и в период великих преобразований. Когда пришло время, актуальные изменения произошли только в рамках одной определенной культуры, а именно западной.

Ученые пока не пришли к единому мнению, почему преобразования произошли именно на этой территории и именно в это время. Конечно, если рассуждать логически, то этот период вряд ли мог наступить раньше II тысячелетия н. э. Именно в это время расширение и усиление всемирных торговых связей и накопление опыта достигли необходимого уровня. Оставался только вопрос, в каком регионе раньше сложатся благоприятные условия. По-видимому, удачное стечение обстоятельств подтолкнуло эти преобразования. Хотя не стоит рассматривать только эту причину и считать ее единственным фактором, повлиявшим на рост производительности и инновационности в Европе.

Можно предположить, что немаловажную роль для промышленного инвестирования сыграли социальные традиции и экономические ресурсы. Мы уже заметили, что особое значение подобному инвестированию уделяли Китай и Запад, это позволило им завоевать межрегиональный статус уже в исламские Средние века. Однако для закрепления эффекта и предотвращения распада требовались дополнительные условия. Возможно, самые эффективные из них как раз сложились в Западной Европе. В итоге представители Запада получили особые преимущества.

Уик Э. Слон раджи

Первое — это обширные, необработанные земли: огромный, хорошо снабжаемый водой регион вблизи от древних городских центров не был включен в сельскохозяйственный оборот из-за сурового северного климата. Как только европейцы научились обрабатывать эти земли, они получили обширные сельскохозяйственные территории и в итоге создали модель расширяющейся экономики. Эти события пришлись на такой этап мировой истории, когда все, что было невозможно ранее, стало легко осуществимым. Так, например, удалось расчистить североевропейские леса под пашни. (Стимулирование новых сельскохозяйственных методов в Южном Китае, усилившее экономику династии Сун, затрагивало гораздо меньшие территории, чем на североевропейской равнине, и оказалось более уязвимым.) Без сомнения, не менее важным было стимулирование творчества. Доступ к другим городским сообществам (Гималаи не являлись барьером) и путешествия через Атлантику поддерживали этот стимул. Если бы Колумб не отважился на свое долгое путешествие, европейцы не узнали бы пути в Северную Америку или Бразилию; в то время как китайцы не добились подобных успехов в исследовании Тихого океана. Стоит также добавить (но этот факт не настолько ясный), что Запад в течение долгого времени не был объектом завоеваний, сопровождавшихся массовыми уничтожениями населения (даже от рук монголов).

Возможно, в определенные моменты времени (то есть в периоды покоя в западных странах) мы можем найти признаки преобразования и в других независимых аграрных сообществах. Где-то они проявились раньше, где-то позже, каждый регион придал преобразованиям свои самобытные черты. Не стоит исключать возможности, что Китай, будучи подготовленным к переменам, смог бы повторить достижения династии Сун. За короткое время эта страна значительно увеличила производство железа и стали, внедрила новые технические методы и повысила общий культурный уровень. Однако эта тенденция прервалась, и Китай под властью монгольских завоевателей снова стал аграрной страной, поскольку к тому времени новые культурные и социальные модели еще не закрепились. Можно также рассмотреть условия, давшие стимул исламской Индии. Однако, как только подобные преобразования осуществлялись в одном месте, не проходило достаточно времени, чтобы они начались в другом. По своей природе подобные культурные изменения, завершившись в одном регионе, могли охватить весь мир. Но вероятность одновременного развития в двух разных местах исключалась.

Чтобы понять эту последовательность, нам придется вернуться к паритету, который соблюдали аграрные сообщества. В пределах афро-евразийского исторического комплекса явно произошел всеобщий подъем уровня социальной власти. В XVI веке Испанская, Османская, Индийская и даже Китайская империи могли бы без труда разбить, например, древних шумеров, как были разгромлены ацтеки, находившиеся на сравнимом с ними уровне развития. Однако их рост был очень постепенным. В ту или иную эпоху каждое общество Ойкумены независимо от временного превосходства было вынуждено на равных считаться с остальными сообществами. Например, превосходство арабов над португальцами в VIII–IX веках и кратковременное превосходство португальцев над арабами в XVI в. были основаны на поверхностном локальном преимуществе. Но ни в одном из этих случаев люди не нарушали правил аграрного общества. Однако каждый раз превосходство одной из сторон было временным, и менялось оно не за счет преобразований, а из-за общей смены обстоятельств. В разные периоды времени греки, индусы и мусульмане пережили свой расцвет, но в целом все они оставались в рамках общего паритета. Причина этого явления проста. В течение тысячелетий любые серьезные инновации во всем мире внедрялись в общество на протяжении четырех-пяти столетий. Иногда этот процесс проходил быстрее, как, например, распространение огнестрельного оружия.

Но преобразовательный характер новой трансформации уничтожил исторические предпосылки, которые поддерживали медленный темп изменений в афро-евразийских городских сообществах. В новых исторических условиях, когда за десятилетия достигались результаты, на которые ранее уходили века, промежуток в четыре-пять столетий остался в прошлом. Старая система внедрения и распространения инноваций стала неэффективна. Очень скоро, самое позднее в конце XVII столетия, неевропейские страны столкнулись с серьезной проблемой. Они выпали из новой динамично развивающейся западной жизни. К сожалению, по стечению обстоятельств эти регионы не запустили собственный процесс преобразований, сравнимый с европейскими. У них не осталось времени на личное независимое развитие, которое тем не менее могло бы стать многообещающим. И все же, оставаясь на аграрном уровне, неевропейские регионы могли постепенно, год за годом заимствовать достижения западной культуры (если для эффективного заимствования требовалось время). Но данные аграрные сообщества не разделили западных начинаний и предпочли пойти своим путем, заимствуя из чужих традиций только те элементы, которые могли ассимилировать на собственной основе. Таким образом, ни одному сообществу не удалось самостоятельно двигаться в ногу с западными преобразованиями. Более того, ни у кого не получилось заимствовать всю эту систему целиком. Но и игнорировать ее существование было невозможно. Тысячелетний паритет мировой социальной власти был уничтожен, что сказалось весьма плачевно на всех участниках процесса.

 

Б. Преобразования в исламском мире

 

Ни один аспект, связанный с преобразованиями, невозможно изолировать. Они предполагают участие в процессе широкого исторического комплекса, при этом Запад представляет лишь отдельную его часть. А возникший впоследствии техникализм только подчеркивает мировой масштаб происходящего. Вскоре судьба стран Запада оказалась связана с мировым течением событий. По своей природе техникализму были чужды любые искусственные ограничения: если по каким-то причинам не удавалось охватить потенциальный рынок, то всегда можно было найти обходные пути. Культура, в рамках которой инновации и открытия достигли максимального уровня, эффективная деятельность ничем не ограничивались и имелись неисчерпаемые ресурсы машинной энергии, не признавала географических ограничений для своих носителей. Действительно, дух стремления к инновациям толкал их на поиски новых рынков, а также свежих ресурсов и объектов для изучения. И очень скоро все события, происходившие в Рангуне, Занзибаре или Патагонии, стали иметь прямое отношение к жителям Лондона.

 

Начало Технической эпохи Нового времени

Так начался новый этап мировой истории. Основная часть человечества больше не была разбита на отдельные автономно развивающиеся цивилизации, а сформировала глобальное общество тесно взаимодействующих стран. В итоге даже Занзибар стал играть важную роль для Лондона, а Лондон, в свою очередь, участвовал в жизни Занзибара. Вскоре все мировые сообщества оказались вовлечены в процесс, происходивший в западных странах. Конечно, имеются в виду изменения исторических предпосылок, а не перемены в повседневной жизни. Тем не менее повседневная жизнь в городских сообществах Ойкумены стала зависеть от неустойчивого исторического баланса. А все изменения на историческом уровне стали теперь решающими.

Существует множество наименований эпохи, которую принято просто называть «Новое время». Но само понятие «нового» слишком относительно. И в связи с тем, что сам период в соответствии с патриархальными европейскими стандартами то растягивался, то сокращался, было бы уместнее использовать термин более точный с исторической точки зрения. Установление всемирной европейской гегемонии положило конец той форме мировой эволюции, которая существовала с шумерских времен. Начиная с этого периода мы можем использовать термин «Техническая эпоха», так как он лучше всего характеризует начало техникализма и связанные с ним социальные формы.

Если рассматривать Техническую эпоху как всемирно-исторический период, то для одной части человечества характерна полная техникализация, а на другую она оказывает существенное влияние. Возникает искушение охарактеризовать только институциональные черты, для которых техникализм сформировал ядро их эволюционного развития. Но даже в самых развитых странах техникализм обладал стихийной силой, которая в наименее индустриализованных районах нередко оказывала воздействие, противоречившее этим же основополагающим институциональным элементам. Во всем мире в целом подобное стихийное оказалось не менее значимым, чем основополагающие черты.

Хайдар Али. Западноевропейская гравюра XVIII в.

Все исторические события теперь происходили в беспрецедентно глобальном контексте. Более того, первое время темп событий не просто увеличился, а постоянно стабильно ускорялся. В техникализированные столетия с ростом инноваций и изобретений процесс открытий и перемен шел намного быстрее. Разумеется, на биологическом уровне он имеет конечный лимит скорости, хотя чаще всего прерывается искусственно: запланированно или вследствие катастрофы. Но, невзирая ни на что, все эти перемены были весьма значительны. Для всех техникализированных центров был установлен темп и определена значимость их деятельности.

Базовые перемены в этих центрах требовали ответной реакции, даже если в каких-то регионах изменения не были столь ощутимы. В течение долгого времени казалось, что на протяжении жизни одного человека материальный мир вокруг него почти не менялся. Но это была иллюзия. Очень часто дело было в снижении эффективности, которую не могли заметить сторонние наблюдатели, но которая имела весьма значимые последствия. Но и в этом случае единый культурный признак мог обладать жизненно важной значимостью. Так, например, примитивная форма транспорта развилась от дилижансов до железных дорог и даже до автомобилей. Аналогичная ситуация складывается с употреблением определенных языковых форм. Например, понятие веры имеет одно значение, если подразумевает традиционное отношение «каждого» человека; но в том случае, когда значимые лица отрицают его, оно обретает совсем другой смысл, идеализируя прошлое. Для людей, чья судьба в целом определялась в техникализированном контексте, особый смысл имело историческое соответствие, а не внешняя преемственность. В то же время скорость изменений в техникализированных областях обладала ощутимым эффектом и для других стран. Даже эволюция политической и экономической практики, а также образа мышления действительно очень быстро распространилась в нетехникализированных частях света.

Однако сильнее, чем ускорение исторических событий в глобальном контексте, на становление Технической эпохи повлияло изменение социальной творческой основы. В техникализированных регионах с развитием массового общества прежние различия между элитой и крестьянством стерлись. Их заменила функциональная специализация. Постепенно, как только техникализм распространился во всем мире, подобное замещение произошло во всех регионах. Но в то же время в нетехникализированных областях культурная жизнь столкнулась не с проблемами городской элиты аграрного общества, а со сложным положением нетехникализированной элиты в новом мире.

Контраст между социальной властью техникализированного и менее развитого общества стал доминирующим фактором (даже условием) мировой истории в Техническую эпоху. В результате образовался огромный разрыв в развитии. Он поделил мир на два сектора, которые были неизбежно связаны друг с другом и в то же время не могли найти общий язык. Эту идею выражает Киплинг: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». Линия, разделившая мир на два сектора, была очень четкой. Ключевой момент заключается в дилемме, может ли национальное общество равнозначно принять новые модели западных стран. Те регионы, которые, невзирая на свои «отсталые» районы, смогли принять их, обрели политическое равенство или по крайней мере шанс завоевать эту позицию. Ну а те регионы, которым это не удалось, остались в политическом комплексе и на мировом рынке на прежнем уровне. Более того, можно заметить, что уровень их власти стабильно снижался. Силы, возвысившие экономику и культуру развитых стран, в то же время ухудшили положение других регионов. И в итоге они превратились в «слаборазвитые» страны с низким уровнем инвестирования.

Разрыв в развитии придал новый смысл этноцентрическим понятиям. Так, понятие «западный» довольно широко применяется по отношению к техникализированным регионам, поскольку они связаны с Европой. В этом смысле данный термин охватывает и христианские земли Восточной Европы, и владения западных стран. В свою очередь, термин «восточный» представляет собой слабое дополнение к определению «западный». По крайней мере, если применять его к «неразвитым» странам, в которых преобладала городская культура и которые были связаны с историческим комплексом Ойкумены. Это понятие охватывало всю исламо-азиатскую часть мира — от марокканской области Европы до сино-японского Дальнего Востока. Строго говоря, оба эти термина имеют право на существование только в рамках Технической эпохи. Хотя они довольно неуклюже представляют историческую структуру (особенно в XIX веке) этого периода.

Думаю, уже стало ясно, что начиная с XIX века проблемы мусульманского общества не определялись «отсталостью» от чуждых им прогрессивных стандартов. Не стоит их относить и к порокам, свойственным исламскому миру, будь то религиозные или политические трудности. Еще более ошибочно мнение, что крах власти исламского мира можно рассматривать как биологический процесс, в ходе которого каждая цивилизация развивается, расцветает и умирает. В крайнем случае можно предположить, что общество в состоянии вложиться только в один вид деятельности. В итоге оно не может быстро мобилизовать свои ресурсы в другие области, которые по стечению обстоятельств стали более выгодными. В некоторой степени превосходство, которого исламское общество достигло в аграрную эпоху, помешало его развитию в последующие столетия. И это несмотря на то, что оно помогло мусульманскому миру заложить надежную основу. Но даже эта оценка субъективна. У нас недостаточно оснований предполагать, что раз преобразование произошло именно на Западе и именно в это время, оно не могло позже охватить страны исламского мира.

Хейман Р. Роберт Клайв встречается с Мир Джафаром после битвы при Плесси

Предложенная мной гипотеза резко противоречит западническому взгляду на мировую историю. Этот образ мысли принадлежит не только чистым европоцентристам, его часто разделяют христиане и иудеи. Сформировавшаяся на основе представлений средневекового Запада картина делит мир на три части: примитивную, у которой не было истории; Восток, породивший великие культуры, но в определенный период остановившийся в развитии и регрессировавший; и, наконец, Запад (классическая Греция и латинский Запад), часть которого представляет греческий гений, введший понятия Истины, Свободы и Прогресса. Если первое время успехи Запада были не такими впечатляющими, как на Востоке, то со временем именно он первым вошел в эпоху Нового времени и обеспечил себе мировое господство. В соответствии с этим мировоззрением исламская культура, являвшаяся воплощением

«Востока», должна была пережить период открытий и затем впасть в «восточную» стагнацию. Эту картину мира почти безоговорочно разделяли большинство западных ученых. С другой стороны, эпоха Нового времени была последним этапом многовекового прогресса, примером которого служит Запад. В рамках этого мировоззрения многие говорят о «западном влиянии» (не техникализма) на исламский мир, словно мы имеем дело с двумя сообществами, а не с двумя эпохами. Создавалось впечатление, будто западный прогресс достиг такого уровня, что его влияние уже распространилось и на исламский мир. В результате отрицается идея о том, что западная культура создала нечто новое, что затем заимствовали мусульмане и остальной мир. В данном свете разумнее датировать начало новой эпохи 1500 годом, когда Запад наладил контакты с другими цивилизациями, а не 1600-м, когда появились первые признаки техникализма. И решающим моментом стало не возникновение нового западного уровня социального процесса, а расширение Запада.

Подобный образ мышления мы уже встречали в исламской истории. В ходе работы я старался показать, как глубоко укоренившиеся ложные представления, влекущие за собой неправильную постановку вопроса, исказили исследования исламского мира. Как уже упоминалось в кратком обзоре в Прологе к книге IV, основная часть этих заблуждений обусловлена западническим мировоззрением. Но, пожалуй, в ходе традиционной истории ислама западное влияние сильнее всего сказалось на наших представлениях о мусульманском отношении к эпохе Нового времени.

 

Поколение 1789 года

Мужчины и женщины, чей период жизненной активности пришелся на 1776–1815 годы, сформировали в широком смысле этого слова поколение, пик развития которого пришелся на 1789 год. Это удивительное поколение стало свидетелем Великой Французской революции, создания независимой республики в Северной Америке и волны наполеоновских завоеваний. Движение 1789 года можно сравнить с землетрясением, когда скопившееся в коре земли давление наконец находит выход. В период преобразований действительный баланс между социальными и экономическими силами не мог полностью выразиться в формах социальной и политической жизни, которые реагировали на новую ситуацию слишком медленно. В итоге наступил кульминационный момент, когда накопившееся напряжение дало о себе знать и шаблоны общественной жизни были изменены в соответствии с новыми техникализированными реалиями. Эта фаза перестройки напрямую не связана с самыми важными преобразованиями данного поколения. Некоторые из этих преобразований, например широкое применение в производстве паровых машин (1785 г.), в первую очередь являются кульминацией неуклонного кумулятивного процесса. Однако критические ситуации того времени подгоняли и форсировали даже этот процесс. В сложившихся обстоятельствах скорректировать социальную ситуацию становилось все труднее. В этих условиях благодаря интенсификации кумулятивного процесса события данного поколения стали эпохальными.

То же самое относится и к установлению европейской мировой гегемонии. К концу эпохи Наполеона эта гегемония во всех населенных территориях Старого Света превратилась в неопровержимый политический факт. Переворот (Umsturz) в Европе и во всем мире произошел почти одновременно. Хотя уже в XVIII веке европейское присутствие в исламо-азиатских регионах было весьма значительным, оно еще не стало критическим, и местное население не считало себя обязанным считаться с ним. Еще ранее папский раздел мира между Португалией и Испанией был просто фикцией, поскольку он не находился в распоряжении Папы. И даже последующая борьба между Францией, Британией и Голландией велась главным образом за право торговли с удаленными территориями. В особых случаях державы воевали за установление придворного влияния в бассейне Южных морей. (Некоторые историки ошибочно называют франко-английские войны XVIII века «мировыми».) Даже в конце XVIII века китайская армия была в состоянии прогнать русских на расстояние, равноудаленное от столиц обеих держав. Однако во время Наполеоновских войн европейские державы максимально укрепили свой военный и экономический потенциал. И незаметно оказались активно вовлечены во внутриполитические процессы мусульманских стран.

К началу Венского конгресса европейские державы уже фактически были в состоянии поставить вопрос о разделе, который ранее поднимал Папа. В течение XIX века эти державы определяли ход всей международной политики. Все остальные области Старого Света политически зависели от Европы, хотя в некоторых случаях ни местное население, ни сами европейцы первое время не осознавали этого факта. Так, например, во времена Наполеоновских войн на Дальнем Востоке, в Китае и Японии мировая политическая трансформация была почти незаметна, хотя даже там проявлялись ее эффекты (например, сремительный рост объемов торговли опиумом). Поколение спустя Запад проявил здесь свое мировое доминирование в полном объеме. Основная часть исламского мира, самая крупная часть Старого Света, оказалась под влиянием европейцев. Европейцы либо напрямую завоевывали эти территории, либо вмешивались в их дела косвенно, и это было в порядке вещей. Современные западные армии временно оккупировали Египет и постоянно находились в Индии и Малайзии. В других странах, в частности в Османской империи, поколение 1789 года стало явным подтверждением превосходства Запада. Практически в любой части мира, будь то исламские страны, христианские или буддистские анклавы, население понимало, что каждый государственный деятель, торговец и даже путешественник и авантюрист должен считаться с существованием Европы, вошедшей в Техническую эпоху. Поколение 1789-го во всех регионах имело такое же значение, как и в самой Европе.

Происходящие события не были побочным продуктом внезапного развития в Европе. Их внутренний механизм действовал параллельно с европейским подъемом. В некоторой степени создание европейской мировой гегемонии (как Английская промышленная революция) представляло собой усиление ранее скрытой тенденции. Под давлением событий европейцы почувствовали свои новые возможности и в дальнейшем развили их. Однако в определенных случаях установление эффективной гегемонии было ответом на процесс реорганизации (без сомнений, спровоцированный европейскими событиями). Этот процесс проходил в XVIII веке в пределах мусульманских владений, когда западное присутствие уже было весьма ощутимо. Неожиданно возмужавшие европейцы изменили внутреннее равновесие в мусульманских странах, в то время как в некоторых областях разрыв между планами и реальностью не позволил воплотить существующую модель. В свою очередь, в Европе преобразования прошли довольно успешно. Причина заключалась в том, что расхождения были слишком серьезными, и, соответственно, коррективы должны были отличаться от западных.

Уик Э. Уличный рынок в Индии

На Западе реорганизация проходила в рамках создания формальных институтов техникализированного общества, которые развивались в различных сферах жизни. В то же время в исламо-азиатских регионах основные преобразования этого времени требовались для того, чтобы упорядочить властные отношения, возникшие в результате разрыва в развитии. В тех областях, где западная конкуренция подорвала производство предметов роскоши и торговлю, внутренний баланс общества оказался нарушен. С ослаблением старой торговой элиты начал исчезать наиболее важный для исламского общества элемент, связанный с антиаграрным преобразованием. Более того, когда основная часть политических решений стала зависеть от нового Запада, прежние правящие элементы доказали свою некомпетентность. Плюс ко всему изначально слаборазвитые регионы в XXI веке усугубили эту некомпетентность основных империй. Кроме того, когда старые основы порядка были подорваны, открылись новые возможности установить экономические отношения с Западом. Условия купли-продажи отныне обрели непривычное значение.

Впоследствии реорганизация обрела формы так называемого колониального уклада. Политический и экономический режимы обрели дополнительную зависимость от западных стран. В целом зависимые земли превратились в производителей экспортных товаров, главным образом сырья для западной промышленности. Взамен эти страны получали дешевые товары, производимые на Западе. Соответственно, на зависимых территориях был установлен такой государственный порядок, который поддерживал подобную торговлю и не позволял местным торговцам отклоняться от принятых норм. Обычно устранялись любые формы абсолютизма, на которые опиралась местная власть до начала Технической эпохи. Больше остальных пострадали те районы, где новая зависимость была установлена революционным путем. В других же странах это положение развивалось постепенно в течение всего столетия. При этом наличие непосредственной западной власти ни в одном из случаев не было существенным фактором.

Различные формы проявления Технической эпохи в исламском обществе иллюстрируют три наглядных примера. За несколько десятилетий до Французской революции Бенгалия была оккупирована британцами и в последующие годы являлась основной базой англичан в Индии. Здесь представителями Запада был установлен зависимый от них режим. В Египте, несмотря на то что на некоторое время он был занят французами, переворот (Umsturz) осуществили сами местные жители. Аналогичная ситуация сложилась и в Османской империи. И, наконец, поволжские татары приняли участие в Западном преобразовании только в рамках своей территории, а затем начали играть важную роль в установлении зависимого порядка в других мусульманских странах.

 

Новый уклад в Бенгалии и в Индии

Британское завоевание Индии представляет классический случай европейской оккупации и господства в важнейшем регионе исламской культуры. Более того, оно иллюстрирует изменения, которые произошли в самой Европе между XVIII–XIX столетиями. Что позволяет, в свою очередь, выявить смыл эпохи преобразований и узнать ее воздействие. Можно сказать, что открытое завоевание было внешним выражением отношений между британцами и индусами. Изменения в этих отношениях были крайне важны для всех аспектов британского правления.

Хотя, как мы видим, уже в XVIII веке в Индии заметно растут европейское влияние и власть. В Бенгалии и на побережье Андхра развивается английское торговое сообщество. А вот города Мадрас и Бомбей по-прежнему остаются на том же уровне жизни, на котором были двести лет назад. В действительности разграбленная Бенгалия наглядно характеризовала суть новой власти европейцев. Но подобную характеристику этой власти можно было дать только в последнее время, когда она немного ослабла. Таким образом, европейцы показали пример беспрецедентной безответственности. По существу британцы имели равные условия торговли с местным населением и совместно использовали ресурсы Бенгалии и Бихара. Известно, что англичане по примеру местных жителей завели себе гаремы и, будучи официальными представителями тимуридского императора, продолжали использовать в администрации персидский язык. Сохранение старых понятий разрушало Бенгалию. Стало ясно, что для сохранения доходности торговли необходимо установить строгий контроль, который, естественно, могли обеспечить только сами европейцы. Реформы Уоррена Гастингса, установившего прямое британское правление в Бенгалии (1772–1785 гг.), были вызваны именно коммерческими интересами. Эти преобразования опередили свое время и столкнулись с активным сопротивлением местных англичан. Коллеги Гастингса начали против него долгий судебный процесс (1788–1795 гг.), который поверг в шок англичан в Великобритании. Впервые индийские британцы оказались в подобном положении. Гастингс был оправдан, но общественное мнение осудило его кампанию. Больше британская общественность училась ответственности в Индии, и самый разгар судебного процесса пришелся на середину Французской революции.

То, что так шокировало общественность в конце XVIII века, никого не удивило бы во времена Дрейка. Более того, подобное поведение британцев в Индии настолько укоренилось, что по его меркам был осужден даже реформатор Гастингс. Различие между обществом во времена Дрейка и в наш период заключалось в повышении стандартов государственной ответственности. Эффективно и разумно организованное правительство обязано было представлять собой инструмент для соблюдения общественного порядка, а не воплощение власти и славы. Так, например, Гастингса осудили за оказание помощи его союзнику, правителю (мусульманину) Аваду из долины Ганга. Авад вел борьбу со своими соседями, рухела (мусульмане), которых в Лондоне считали «свободным народом», разумно управляющим своими землями. Отныне британцы, даже находясь за пределами своей страны, были обязаны соблюдать закон и порядок. Основное обвинение было предъявлено Гастингсу за то, что он поощрял действия Авада, обиравшего своих родственниц (чтобы оплатить долги Великобритании). Ведь еще ранее британцы предоставили женщинам гарантии от вторжения в их жизнь. Эти правила должны были стать частью безупречного обезличенного технического управления.

Высокий моральный тон негодования на судебном заседании напоминал классическую эпоху римлян. Бюрк произнес против Гастингса такую речь, словно в глубине души чувствовал себя Цицероном, обвиняющим Верреса. Подобное ревностное соблюдение морали стало существенной чертой британского завоевания Индии. Однако на практике это привело к совсем другим результатам, нежели в Древнем Риме. Реформы Гастингса были продолжены его преемником Корнуоллисом. В результате последовала более фундаментальная реорганизация, чем временные реформы, отсылавшие к Цицерону. В итоге был создан государственный аппарат, который действовал обособленно и стоял выше частных интересов торговцев. Это означало восстановление элементарного порядка в управлении разграбленной страной. Кроме того, такой подход ознаменовал включение в техникализированный мировой порядок. В 1786 году была разработана новая система налогообложения, возможно, не менее эффективная, чем была при Тимуридах. Но Корнуоллису не терпелось выйти за рамки этих условий. Ценой обновления аграрного порядка он установил налогообложение на предсказуемой бюджетной основе. Правительство сосредоточилось на своих подданных, которые на данный момент требовали особого внимания. В 1790 году высший суд Бенгалии, где до сих пор председательствовали мусульмане, перешел под управление англичан, а мусульмане и индуисты назначались в него советниками. Судебная система была реорганизована по современным английским образцам. Под юрисдикцию этих судов теперь подпадали как корпоративные «правительства», так и частные лица любого ранга. К 1793 году Корнуоллис разработал общий кодекс, который зарекомендовал себя довольно хорошо. Его главной целью было усиление британской индийской администрации.

Корнуоллис и его преемники старались привлекать лучших представителей нации, а не авантюристов, слетавшихся за сокровищами Бенгалии. В свое время с ними вынужден был бороться еще Гастингс. Когда воздействие преобразований стало более заметным, европейцы осознали, что их культура сформировала собственный мир. И этот мир обладал явными преимуществами перед всеми сообществами Южных морей. Отныне европейцы видели свою миссию в том, чтобы нести плоды просвещения невежественным язычникам. Так, протестантские миссионеры, прибывшие в 1793 году в Мадрас и Бенгалию, руководствовались исключительно этой идеей. Аналогичным понятиям следовали и лучшие административные деятели и судьи, отправившиеся в Бенгалию, дабы установить закон и порядок. Новые поселенцы приезжали со своими женами и были полны решимости жить в жарких тропиках в полном соответствии с принятыми на Западе порядкам.

Рейнольдс Дж. Портрет У. Гастингса

Тем не менее социальное равенство, а тем более браки с «туземцами» не одобрялись. Между тем они полагали, что несут ответственность за местное население и должны улучшить условия их жизни. В частности, миссионеры распространяли печатные издания, а вскоре наладили книгопечатание в Бенгалии, где стали выпускать Библию и современные научные исследования. Со временем эта литература стала пользоваться большим спросом, чем бенгальские и санскритские книги, которые издавали ученые-«ориенталисты». Таким образом, в Бенгалии и в иных регионах Индии были реализованы ключевые аспекты великих преобразований, а не просто результаты военной и коммерческой деятельности.

Однако признаков внутренней техникализированной эволюции не наблюдалось. Вместо этого произошла общая реорганизация социального уклада. Она исполняла зависимую роль и являлась скорее дополнением, чем выражением техникализированного общества. В этом зависимом обществе такие явления, как современные технологии или наука, появились лишь для морального и материального подтверждения неоспоримого западного превосходства. В более общем смысле Бенгалия не приняла ключевые институциональные черты, а пережила стихийное воздействие преобразований. Это влияние отразилось на экономике, социальной структуре и интеллектуальной элите.

Копли Дж. С. Портрет Ч. Корнуоллиса

В последующем бенгальское правительство не смогло справиться с важнейшей задачей, которую не мог разрешить даже Корнуоллис. Марвари и британцы, разграбившие Бенгалию, разрушили бенгальскую ремесленную традицию, в частности производство хлопковых тканей. Причуды британской торговой политики, контролировавшей производство в Бенгалии, вызвали дальнейший спад. Более того, в 1779 году из-за войны европейский рынок, связанный с британскими торговцами, оказался изолирован. Но самой главной проблемой стала британская конкуренция, когда с 1790 года англичане запустили механизированное фабричное производство хлопковых тканей. С тех пор бенгальская промышленность уже не восстановилась. Британская администрация вряд ли стала бы принимать меры, ограничивающие английскую торговлю. Единственным выходом могла стать полная изоляция, по примеру Японии, но о подобном в Бенгалии не могло быть и речи. Последним оплотом бенгальской экономики осталось сельское хозяйство. Однако и оно видоизменилось в XIX веке и было ориентировано не на продукты питания, а на технические культуры для мирового промышленного сектора — джут и индиго. Так Бенгалия вступила в период экономической зависимости Технической эпохи.

Подобная манера управления производством и участие в интригах мирового рынка вынудили сельских жителей Бенгалии принять экономический режим, продиктованный техникализированным мировым укладом. Техникализация зависела от сдержанности и экономии, от индивидуальных, а не от групповых достижений. В итоге, чтобы принять ее, крестьянам требовалась основа в виде минимальных накоплений. По странному стечению обстоятельств свадебное торжество обходилось дороже, чем вложение в индивидуальное производство. Однако рыночная система не позволяла крестьянину накопить капитал, пока не установятся определенные техникализированные элементы. Получался замкнутый круг. Пока культурное развитие крестьянина не примет техникализированной направленности, он обречен на материальную и моральную отчужденность от глобального уклада.

Дорогие свадьбы приобрели зловещее значение. Из-за них крестьяне попадали в долговую зависимость, неизбежную в рамках безжалостного закона, и уже не могли надеяться на социальную взаимопомощь. Каждое новое поколение организовывало дорогостоящие свадьбы, так как более экономным торжеством они продемонстрировали бы неуважение и отчужденность от общества. Но теперь деревенская община перестала помогать финансировать этот роскошный праздник. А дававшие взаймы ростовщики всегда могли прибегнуть к помощи закона. Жители деревни попадали в безличную зависимость от ростовщиков. С подавлением местного насилия именно закон, а не бесправие ухудшал положение крестьян.

Действующее правительство Бенгалии успешно справилось с тремя великими бедствиями городского общества: мором, голодом и войнами. Население, независимо от его экономического уровня, начало расти и в течение века увеличилось как никогда. Однако, в отличие от развитых стран, жители предпочитали оставаться в родных местах. Из-за перенаселения сельские жители оказывались привязаны к своей деревне. Возможность передвижения на свободные земли становилась все более ограниченной. Но некоторые очень сметливые группы и даже целые касты предпринимали подобные попытки. Социальный порядок становился более жестким. В итоге на самом верху образовался новый правящий класс. Он не был ни аграрным, ни военным, который могли свергнуть новые авантюристы. Это был техникализированный класс, который мог функционировать, только если в обществе ассимилируются основные техникализированные характеристики, а не стихийное воздействие. Даже с исламом индуисты всегда могли найти общие точки соприкосновения, главным образом путем установления лояльных отношений. Однако принять английский образ мышления представлялось практически невозможным. В лучшем случае требовалась радикальная реорганизация личности в рамках приобретенного опыта.

Британский правящий класс господствовал и процветал в полной изоляции. Он оказывал покровительство помещикам-землевладельцам, которые находились на более низшей ступени социальной лестницы, существовали в рамках новой юридической системы и поддерживали интересы британцев. Вся структура, начиная с крестьянства и заканчивая генерал-губернатором, представляла собой «постоянное поселение». Такая поспешная попытка вылилась в «постоянное» доходное поселение в Бенгалии, которое вытеснило крестьян с насиженных мест и лишило их традиционных прав. В результате возникла социальная путаница. Неудачный опыт в долине Ганга привел к созданию более благоприятных условий для крестьян других районов. Но тенденция к жестокости из-за разной политики сохранялась повсюду. Настолько доброжелательно, насколько это возможно, абсолютизм старался максимально облегчить и увековечить новый порядок частичной зависимости от Британии.

В подобных условиях самые амбициозные представители общества старались англизироваться, даже рискуя потерять наследственную культурную идентичность. В период поколения 1789 года многие выступали за европеизацию. Персидские и санскритские традиции стали казаться устаревшими и неактуальными. Но важнее всего было то, что английское учение привлекало самых способных и ярких студентов. На этом фоне санскритские и персидские традиции бледнели. Их ослабление со временем повлекло за собой начало социального голодания.

Внутренняя трансформация британского права в бенгальское сопровождалась завоеванием всей Индии. Еще Гастингс начал скрытое движение в этом направлении, отправив в 1782 году сухопутную экспедицию из Калькутты в Бомбей. Разгромив на своем пути главный союз индийских и мусульманских правителей, он подтвердил могущество британской власти во всей Индии. Однако уже с 1784 года Лондон запрещает проведение подобных операций, английское правительство выступает против агрессивных военных действий и вмешательства во внутренние дела индийских государств.

Синглтон Г. Последний бой Типу Султана, правителя Майсура

Но в течение следующего поколения в Индии и во всем мире в целом сложились условия, противоречащие этой осторожной политике. Чтобы поддержать британских торговцев, а также предотвратить усиление какой-либо империи (в связи с переменчивым политическим положением в Индии), которая могла нарушить интересы Британии, англичане заключили союзы с различными индийскими властями. С 1765 по 1792 год в руках британцев находились Бенгалия, Бихар, побережье Андхра, область Мадраса и небольшая территория Бомбея. Также они имели значительное влияние в мусульманских землях Авад в верховье Ганга и в Тамилнаде («Карнатик»). Другими влиятельными силами на полуострове были мусульмане Майсура в Каннаде и Хайдарабада в центре Деккана. Индуистская конфедерация маратхов располагалась в центральных частях Индии, а их непосредственный правитель находился в Пуна в Махараштре, он имел особое влияние на тимуридского императора в Дели. На северо-западе сохраняли независимость раджпуты и сикхи, которых постоянно тревожили афганцы. В 1792 году, чтобы предотвратить расширение Майсура, британцы в союзе в Хайдарабадом заняли обширные территории на юге. Но к 1798 году, когда Уэсли стал генерал-губернатором, стало ясно, что британцы должны либо продвигаться дальше, либо отступить. Правитель Майсура заключает договор с французами, которые надеялись вытеснить англичан из Индии. Стоит заметить, что и Хайдарабад, и другие индийские правители нанимали французов для обучения солдат современной технике боя. В 1798–1799 гг. Уэсли подчиняет Майсур и основывает британский протекторат. В период с 1803 по 1805 г. он сломил сопротивление маратхов и утвердил в Индии военное превосходство Великобритании. Уэсли создал административную систему, оставив в каждом штате индуистского и мусульманского руководителя, которые, однако, должны были подчиняться британскому правительству. На некоторое время Лондон снова призывает к осторожной политике. Но уже в 1813 и 1818 гг., после поражения Наполеона, генерал-губернаторы завершают процесс завоевания. В итоге оставшиеся раджпуты и маратхи становятся зависимыми союзниками англичан, а Великобритания устанавливает бесспорное политическое влияние от пустыни Тар до Бенгальского залива.

Новые модели, введенные в Бенгалии с учетом местных особенностей, быстро распространились по всей Индии, особенно в тех районах, которые находились в непосредственном ведении британцев (и их становилось все больше). В следующие поколения логические последствия этих действий дадут о себе знать. В 1829 г. были проведены серьезные социальные реформы, упраздняется обычай сати, который стоил жизни многим индуистским женщинам. Еще в 1827 г. символически завершилось господство исламской культуры в Индии — англичане перестали приносить присягу марионеточному тимуридскому императору в Дели. А начиная с 1835 года английское образование (а следовательно, и культурная основа) становится необходимым для подготовки к государственной службе. Оно окончательно вытесняет персидскую систему обучения, которая была обязательной для продвижения по службе.

Британское завоевание Индии можно сравнить с мусульманским завоеванием. Обе державы представили новую культуру, которая во многих областях постепенно ассимилировалась. Религия подчиненных индусов отодвигается на второй план. Однако последствия этих двух завоеваний оказались разными. И причина не только в ускоренных темпах британского завоевания. Мусульмане действительно имели большую социальную силу, чем старая индуистская культура, прежде чем она переняла многие исламские элементы. Но разница заключалась в одной незначительно детали. У индийских государств оставалась возможность вернуться к изначальной культуре, и если они возвращались к ней, исламизация обретала вторичное значение. То, что предложили современные англичане, было совершенно иным. Ассимиляция новой культуры подразумевала полное структурное преобразование индуистской и мусульманской жизни. Новые стандарты вводились не только в законодательстве, управлении, медицине и науке, но и в религиозной сфере. Появились новые социальные классы, изменился характер отношений между городом и деревней. Сам тип цивилизации и ее традиции ставились под вопрос.

 

Новая система в Египте и Османской империи

В годы британского завоевания Индии Османская империя оставалась политически независимой. Опасаясь завоевания Западом, мусульманские правители готовы были принять новые западные методы, которые позволили бы им реформировать армию и тем самым сохранить независимость. Их успех и его последствия, а также неудачи рисуют неоднозначную альтернативу завоеванию, которое имело место в Индии. По сути, все меры по реформированию политики и экономики в целом перерастали в дополнительную зависимость от Запада. Возникал «колониальный» режим, аналогичный индийскому.

Как мы уже заметили, после разгрома Австрии и России в 1739 году турки до 1770 года сохраняли независимую имперскую власть, практически равную той, что была в XVI веке. Исключение составляют лишь утраченные территории Венгрии и ослабление контроля над Магрибом. Но уже в 1774 году османы в войне с Россией теряют влияние на Черном море, а в 1783 году русские захватывают обширные территории по берегам Азовского моря. Казалось, потенциальные завоевания были на расстоянии вытянутой руки. Как и индийские правители, османы постарались извлечь урок из поражений и ввести в армии европейские методы подготовки. Сначала эти нововведения внедрялись медленнее и менее успешно, чем у индийских правителей. Возможно, причина заключалась в том, что после распада Тимуридской империи государством управляли новые люди, слабо связанные с местными традициями, и они реже, чем османские правители, сталкивались с укоренившимся сопротивлением. Однако османы дольше, чем любое индийское государство, сдерживали наступление европейских держав. Более того, они остановили русское продвижение и не позволили ни Австрии, ни Франции повторить их индийский опыт. Даже в период Наполеоновских войск Европа не смогла подчинить себе Османскую империю.

Стамбульские реформы казались на первый взгляд крайне неудачными, и полностью их завершили лишь последующие поколения. Селим III вступил на престол в самый разгар войны с русскими и австрийцами, из которой турки вышли с минимальными потерями. В 1792 году, когда европейцы объявили о мирной передышке, Селим III провел серьезные военные и политические реформы, которые назвал Низам-и джедид, или «Новая система». Отчасти это было восстановлением прежнего централизма, который, по мнению абсолютистов, предотвращал злоупотребления полномочиями. Аналогично в Бенгалии британцы частично восстановили тимуридскую систему. В течение многих поколений османские правители были озабочены неповиновением янычар, и Селим сосредоточился на этой задаче. Но для этого потребовались прогрессивные преобразования столичной социальной модели и поддержка политики экономической и культурной зависимости от Запада. Более того, административная практика обязана была отвечать ожиданиям Запада, а вся империя должна была открыться рациональныму подходу к управлению. Однако к тому времени восстановить эффективную работу старых институтов власти было уже невозможно, а поверхностные заимствования с Запада оказались недостаточными. Внутренние европейские войны предоставили лишь кратковременную отсрочку. Но в целом западное влияние становилось сильнее, и мир подстраивался под него. Но как уже упоминалось, разобщенность в Европе на время сдержала ее экспансию. В то же время даже османы признали важность коммерческих отношений, требовавших нового «закона и порядка». Более того, эти торговые связи вызывали у них больше беспокойства, чем восстановление прежних экономических и аграрных интересов. Подрыв ремесла по производству предметов роскоши укрепил доминирующее положение янычар в гильдиях. В результате лучшие элементы гильдий были стерты, что нарушило союз улемов и горожан. Какое-то время альянс обладал правом вето, но оно имело только негативные последствия. Для достижения положительных результатов требовалось найти более радикальные пути изменения, а не основываться на старых местных промыслах и ремеслах.

Селим со своими придворными проявлял интерес к идеям Французской революции. Но это любопытство скорее исходило от него как от просвещенного монарха, а не как от радикального демократа. В поисках путей реорганизации государства он в первую очередь обратился к главному модернизатору Европы — Наполеону. Однако в 1806–1807 гг. консервативные улемы и янычары настроили весь Стамбул и соратников монарха против реформ, и идея модернизации была благополучно забыта. Но начало процессу было положено. Друг и наследник Селима Махмуд сумел извлечь урок из прежних ошибок и обратиться непосредственно к сознанию людей. Постепенно, шаг за шагом в течение двух-трех десятилетий он внедрял идеи Селима. Махмуд воспользовался тем, что янычары доказали свою бесполезность в подавлении греческого восстания (после 1821 года). «Общественное мнение», убежденное в стабильности и ответственности государственной власти, позволило Махмуду упразднить корпус янычар. Опираясь на новые западные технические методы, он создает новую модель абсолютизма. Благодаря соблюдению европейского порядка турецкий правитель получает поддержку Запада.

В то же время один из военачальников Селима добивается успеха в провинции империи — Египте. Экономически централизованный Египет больше остальных районов империи пострадал от конкуренции Запада в торговле предметами роскоши. Например, ткани высшего сорта преимущественно шли через левантийцев из Франции. Соответственно, социальный уклад был нарушен. Тем не менее присутствие Запада ограничивалось здесь большей частью коммерческими целями. Так, в 1798 году Наполеон высадился в Египте, чтобы оказать поддержку французским торговцам в борьбе с местным беспределом. Но, кроме того, он создал здесь базу для проведения операций против англичан в Индии. Из всей османской армии египетские мамлюки были наименее знакомы с техническими новинками. В итоге они оказались практически бессильны перед войсками Наполеона. Мировоззрение местного населения все еще оставалось патриархальным. Французы по возможности постарались привнести на египетскую почву плоды Просвещения. Они открывали современные больницы, административные учреждения и научные лаборатории (среди прочего они детально описали нетехникализированный образ жизни, еще сохранившийся в этом регионе, так как с воцарением современной французской цивилизации он мог исчезнуть). Более того, французы призвали лучших местных ученых переложить и продемонстрировать преимущества Революции в рамках ислама. Они разработали тщательный план, как сделать египетскую экономику упорядоченной и процветающей, чтобы она достойно дополняла французскую экономическую систему.

К 1801 году, когда французы под натиском англичан были вынуждены покинуть Египет, египтяне осознали, что со времени последнего французского вторжения мир изменился. Тогда недисциплинированные средневековые европейские рыцари тщетно пытались захватить Египет, который для них был слишком цивилизованным. Воспользовавшись хаосом в стране, в 1805 году один из османских военачальников, Мухаммад-Али (1769–1848 гг.), делает головокружительную карьеру. Этот человек сочетал в себе эгоизм и невежественность с чертами гениального полководца.

При поддержке албанских мусульманских подразделений Мухаммад-Али восстановил прежнее египетское правительство. А в 1807 г. он отбил нападение англичан, пытавшихся вторгнуться в Египет. В 1811 г. Мухаммад-Али сломил сопротивление мамлюков и казнил всех их предводителей (в вопросе с янычарами Селиму не удалось добиться подобного успеха). К 1813 году он устанавливает египетское правление в Хиджазе (под османским сюзеренитетом), который с 1803 по 1804 г. находился в руках ваххабитов из Наджда. Однако Мухаммаду-Али было недостаточно такой власти. Он осознавал широкие возможности нового века и понимал, что, если не воспользуется ими, его власть продлится недолго. Мухаммад-Али знал, что его победа и независимость от британцев — явление временное.

С самого начала Мухаммад-Али старался подставить под свой контроль все земли Египта и вскоре (к 1812 году) везде установил прямую власть центрального правительства. Он активно вмешивался в земельные отношения в деревнях, составлявших ядро социальной структуры. Над формальным шейхом он поставил умда (начальника), ответственного перед государством. У благотворительных фондов были конфискованы все земельные пожертвования. А школы и другие учреждения, принадлежавшие им, перешли в ведение государства.

Старый общественный порядок был разрушен, и вся власть оказалась сосредоточена в руках правителя (это не первый подобный случай). Мухаммад-Али пошел на более фундаментальные изменения, которые более не позволяли вернуться к прежнему положению. Для начала он оставил французских советников. Во время его правления многие проекты французских оккупантов были воплощены в жизнь. Опираясь на современные тенденции, Мухаммад-Али учредил администрацию, которая стала надежным инструментом для осуществления его планов. Затем, монополизировав всю коммерческую деятельность и сбор урожая, он получил контроль над всей экономикой страны. В 1820 году правитель приступает к разработке нескольких проектов, которые помогли бы связать новое египетское общество с европейским. Он восстанавливает старую систему каналов, которая местами была разрушена и до недавнего времени не функционировала. При этих работах Мухаммад-Али поощряет применение современных инженерных методов. Это стало первым шагом к восстановлению всей ирригационной системы Египта, которая с древнейших времен распределяла воду во время разливов Нила. Одним из самых важных его мероприятий стала культивация на землях, перешедших под контроль государства, нового улучшенного сорта хлопка, который выращивали в промышленных масштабах с сохранением требуемых норм качества и экспортировали на английские текстильные фабрики.

Начиная с этого момента экономика Египта включилась в международную рыночную систему. В дальнейшем, когда в Ланкашире началась паника, египетские агрономы ощутили ее результаты напрямую. Неуклонно растущая коммерциализация египетского сельского хозяйства обладала лишь поверхностным сходством с теми днями, когда Византия и Медина рассчитывали только на египетские урожаи пшеницы. Коммерчески выгодные и промышленные культуры заменили зерновые культуры. В конечном итоге Египет был вынужден импортировать продукты питания по международным рыночным ценам. Резкий рост производительности в стране сопровождался демографическим ростом. Более того, современная медицина помогала предотвратить распространение эпидемий, хотя до недавнего времени одному отдельному крестьянину редко оказывалась медицинская помощь. Вся эта система управлялась довольно эффективно и оставляла два пути развития.

В результате этой деятельности (в отличие от Бенгалии) возросло благосостояние страны и усилилась юридическая безопасность правящих кругов, которые находились в тесных, хоть и зависимых, отношениях с Европой. На волне процветания даже крестьяне получили свою выгоду (временно). Но они утратили традиционные социальные преимущества, которые раньше предоставляла свободная администрация и многочисленные местные центры. В некотором смысле пострадали и культурные институты. Их основы регулировались государством. Так, в аль-Азхаре пресекли попытки преподавать философию, астрономию и музыку, заставив ограничиться лишь лекциями по теологии и праву. Европейские учебные заведения предлагали более широкий круг предметов. В соответствии с современными стандартами усиливалась узкая специализация. Самым ненавистным воплощением новой тирании стало военное предписание. Будучи довольно эффективным, оно, в отличие от Французской революции, не отвечало патриотическим чувствам. По условиям этого предписания арабские крестьяне становились солдатами. Это позволило Мухаммаду-Али расширить свое албанское войско. Египет стал центральной империей не только в Аравии, но и в Нильском Судане и даже в Сирии (когда Мухаммад-Али в 1831 году пошел против своего османского сюзерена). Более того, Мухаммад-Али поощрял обучение медицине, инженерии и современным языкам, надеясь избавиться от европейских специалистов. Таким образом, рядовые египтяне становились активными участниками событий.

Мухаммад-Али успешно преодолел трудности, связанные с западной конкуренцией XVIII века, и практически принял новый западный мировой порядок. В этом смысле он ввел Египет в современный век техникализации. При этом ему удалось экономически и политически не впасть в прямую зависимость от европейцев. Однако его попытка поднять Египет на западноевропейский технический уровень провалилась. Люди, с которыми работал Мухаммад-Али, в отличие от европейцев, не готовились к преобразованиям в течение нескольких веков, и результаты оказались отрицательными. Египет как оплот утонченного ремесленного дела в скором времени прекратил свое существование. Для открытия новых современных фабрик было недостаточно мощного управления, требовались технические ресурсы. Он отказался от животной тягловой силы, посчитав ее малоэффективной. Ученики, поступившие в его школы, кое-как преодолев языковой барьер, понятия не имели, как можно изучать науки, основываясь на практических и экспериментальных занятиях. Студенты привыкли к методам медресе аль-Азхар, где они заучивали древние тексты и, соревнуясь в красноречии, обсуждали с преподавателем литературные детали. Однако зубрежка инженерных учебников не поможет стать хорошим специалистом, а вместо обсуждений требовались практические занятия, которые студенты считали унизительными. В итоге все техникализированные реформы, не считая отдельных удачных случаев, провалились.

В 1833-м, а затем в 1840 году Мухаммад-Али убедился, что империя по прежнему зависит от европейских держав, которые при желании могли помешать исполнению его планов. Он даже был вынужден отказаться от монополизации рынка, так как она несовместима с индивидуальным предпринимательством, поощряемым Европой. После 1840 года Мухаммад-Али оставил свои амбициозные планы по созданию школ и признал, что в настоящее время Египет должен довольствоваться зависимым положением в мировой цивилизованной системе.

 

Поволжские татары и Туркестан

Великие преобразования затронули латинизированных христиан в западной части Европы. Основой всех этих государств были общие институты. А следовательно, преобразования происходили на родной почве, в том смысле что любые нововведения строились на одинаковой основе. Все западноевропейские страны обладали феодальными политическими институтами, и все разработали постфеодальную национальную структуру. Более того, каждое из этих государств получило религиозное и литературное латинское наследие и активно участвовало в создании наследия Средневековья и Ренессанса. Жители данного региона были тесно связаны в социальном и экономическом плане. Инновации одного региона быстро распространялись в другие места и нередко развивались параллельно. Обычно в соответствующих сферах у каждого народа складывались одинаковые условия и обстоятельства.

Жером Ж.-А. Наполеон Бонапарт в Египте

В результате изменения постепенно внедрялись в существовавшие институты и никогда не заменяли их полностью. Если в XVIII веке монарх решал проводить реформы и усовершенствовать государство и общество, он не копировал более развитые страны. Хотя, несомненно, заимствовались некоторые элементы из французской или английской системы. «Просвещенные монархи» и их придворные видели свою задачу в усовершенствовании. Оно заключалось не в принятии чужеродных норм, а в улучшении собственных. Подобное отношение наблюдалось как в самых отсталых странах, так и в самых развитых. В каждой их этих стран «Просвещение» выросло из местной идеи и инициативы. Причем на всех этапах для них существовали общие проблемы и чаяния.

Хедив Мухаммад-Али. Западноевропейская гравюра XIX в.

Народы Восточной Европы с греческим и православным христианским наследием развивались за пределами латинизированных институтов. Но они разделяли те же традиции и на протяжении всей истории обменивались торговым, культурным и даже политическим опытом. Вплоть до Средневековья христианский Запад черпал большую часть культурных и экономических ресурсов в Византии. Самые развитые районы Италии в течение долгого времени оставались политически верны Византийской империи. После появления ислама ситуация кардинально изменилась. Но уже в позднем Средневековье восточные средиземноморские и православные славянские территории оказались под политическим покровительством Запада. Это политическое влияние определило и мощный экономический потенциал немецких и итальянских купцов. Многие православные христиане продолжали оглядываться на своих западных собратьев и поддерживать культурный взаимообмен. Европейские христиане продолжали вести привычную жизнь, даже несмотря на то, что восточные европейцы не пережили эволюцию, через которую прошла вся Западная Европа.

К концу XVIII века в результате реформ, начатых при Петре Великом, русские значительно сблизились со странами Запада. Наиболее продвинутые представители нации осознали происходящие в Европе процессы и старались адаптировать результаты преобразований. Они достаточно рано влились в процесс Просвещения и начали реализовывать его научные, промышленные и даже социальные задачи. В результате (хотя Запад всегда шел на несколько шагов впереди) общий уровень социальной жизни в России практически соответствовал западному, и между ними не возникло существенного разрыва. Невзирая на недостатки технического развития, в XVIII веке Россия становится одной из великих европейских держав.

Таким образом, формируется единая «Европа», основу которой составляют западные христиане, и теперь к ним присоединяются восточно-европейские народы. Эта новая Европа, включая Россию (а также ее владения в Сибири), стала наглядным примером Великих Преобразований, охвативших весь мир. (Это сложное европейское образование мы в дальнейшем будем здесь называть «Европа».)

В новой Европе образовалось активное сообщество. Это были поволжские мусульмане, тюркоязычные потомки булгар. В XV–XVI вв. русские завоевали и поделили их земли, надеясь на то, что мусульмане обратятся в христианство. В итоге поволжские татары жили совместно с русскими поселенцами и перестали быть большинством даже на своей родине. Однако им удается сохранить в неприкосновенности свою торговую элиту. Во второй половине XVIII века императрица Екатерина Великая решает дать мусульманам, или «татарам», равные права в империи. В некотором смысле ей это удается. Поволжские «татары» избавляются от социального неравенства. В частности, с них снимается запрет проживать в городах, который ранее существовал для всех необращенных. Они начинают активно участвовать в экономической жизни страны, налаживая связи с новым коммерческим миром и даже промышленностью.

В эпоху поколения 1789 года существовали два вида предприятий татар. Находясь под защитой российского закона о запрете иностранной мусульманской коммерции на территории страны, татары воспользовались усилением сибирской торговли и захватили лидерство в центральном евразийском регионе. Теперь они опережали купцов из обедневших городов Зарафшана. В основном это были купцы из Казани, которые могли одновременно как единоверцы торговать в Бухаре и как россияне вести дела в Москве. Как и русские, с которыми татары вступали в партнерские отношения, они начали инвестировать в промышленность. В результате Казань стала крупным промышленным центром.

И хотя их промышленность была далека от современных западноевропейских заводов и представляла собой полукустарное производство, на фоне отсталой русской промышленности она выглядела вполне солидно. В течение некоторого времени медресе Бухары продолжали оказывать социальное и культурное воздействие на татар. Но в экономическом плане первенство давно перешло к поволжским мусульманам. Их постепенно разраставшиеся поселения, с одной стороны, были русскими и перенимали новые техникализированные тенденции (в возможных пределах), а с другой стороны, оставались мусульманскими и поддерживали связи с местным населением.

При этом поволжские татары настойчиво соблюдали исламские традиции не только в религии, но и в творческом культурном аспекте. Их культура только внешне следовала современным тенденциям, например распространялось книгопечатание, но само ее содержание оставалось традиционным. Казань являлась северной мусульманской столицей (со временем Астрахань на Каспии станет второй культурной, но не экономической столицей). Здесь находился главный центр мусульманской печати, где издавались книги на чагатайском, турецком, персидском и арабском языках. Более того, тут переиздавались старые книги и выпускались новые, написанные в манере XVIII и более ранних веков. Татары сохраняли связи со своими единоверцами в бассейне Сырдарьи и Амударьи и со своими соседями в горах Туркестана. Со временем они даже переняли манеру одеваться и социальные привычки своих постоянных партнеров, несмотря на то что те следовали основным тенденциям Технической эпохи.

Помимо всего прочего, в начале XIX века под эгидой татар в бассейнах Сырдарьи и Амударьи увеличилось производство хлопка для экспорта на российский рынок. Туркестан не попадал под влияние походов Наполеона или деятельности Мухаммада-Али, поэтому качество производимого хлопка было низким. В этих регионах не ставились эксперименты и не проводилось локальной модернизации даже в военной сфере (несмотря на интерес к западному оружию), не говоря уже об образовании и периодических печатных изданиях. И еще в течение нескольких десятилетий татары вели дела на старой основе. Туркестан был закрыт для новых путей развития Технической эпохи больше, чем внутренние районы Судана. Однако даже тут экономика подверглась современной коммерциализации. В итоге образовался зависимый от российской экономики субъект, а вместе с этим начался и период модернизации для мусульманских татар.

Татары не были похожи ни на один мусульманский народ. Они адаптировали свои торговые традиции к новому веку и даже приняли активное участие в промышленных предприятиях. Но в то же время татары тщательно ограждали себя от интеллектуальных аспектов новой жизни. Позднее, в XIX веке, когда русские полностью модернизировали свое общество, это интеллектуальное ограничение существенно сдерживало экономическое развитие татар.

 

На глазах у поколения 1789 года Европа установила безраздельную гегемонию над исламским миром. Европейские страны проводили политику «европеизации», эта политика принимала ту или иную форму в зависимости от конкретных обстоятельств: иногда лидеры европейских государств напрямую управляли мусульманскими странами, а иногда такое управление осуществлялось опосредованно — среди государственных лидеров стран Востока просматривалась ярко выраженная тенденция ориентироваться на социальные ценности европейской культуры. Таким образом, в большинстве мусульманских стран общественная жизнь проходила под диктовку европейцев. Европейская политическая элита ни за что не допустила бы появления на политической сцене по-настоящему влиятельного, независимого политика, принадлежащего к мусульманскому миру. XIX век ознаменовался лишь двумя по-настоящему значительными военными конфликтами: мы имеем в виду вооруженное столкновение Индии и Великобритании и военные действия голландцев в Малайском архипелаге (при участии британцев). На протяжении XIX столетия голландцы укрепляли свое господство над независимыми мусульманскими портами архипелага, а в эпоху Наполеона начали распространять свое влияние на мусульманские аграрные княжества Явы и Суматры. Таким образом, Голландия подчинила своему влиянию большую часть архипелага, за исключением северных областей (в том числе и Малайи), где сохранялось господство Британии. В Магрибе (этот регион на протяжении многих лет являлся своего рода «полем боя» для государств, расположенных на северном и южном побережьях-Средиземного моря) в XVIII в. началась решительная борьба с пиратами, выступающими под знаменем ислама. Эту борьбу возглавили христиане, которые начали ощущать себя новыми хозяевами этой территории. Окончательную победу над корсарами Магриба удалось одержать лишь в начале XIX в., причем следует отметить, что в этой борьье приняли участия только что созданные Соединенные Штаты Америки.

Европейцы доминировали даже в таких удаленных от Европы уголках земного шара, как государство Каджаров в Иране. В 1800 г. российский император был провозглашен царем христианской Грузии (после того, как там началось восстание против Каджаров), и едва утвердившаяся на престоле династия Каджаров оказалась перед лицом агрессии в России в жизненно важном для нее Кавказском регионе. За два поколения до описываемых событий после падения династии Сефевидов Россия, как и Османская империя, смогла добиться временных успехов (которые затем были легко ликвидированы Надир-шахом), но теперь же русские практически не встречали никакого сопротивления. Россия захватила на Кавказе огромные территории, в том числе и большую часть ключевой провинции Азербайджан. Каджары понимали, что они могут спасти свое государство, заключив союз с другой, не менее могущественной европейской державой, которая будет диктовать им свои политические и экономические условия. Они заключили союз с Британией, а затем с Францией, каждая из этих стран прислала в Иран своих советников и военных специалистов и настояла на том, чтобы представители другой стороны покинули страну. Вмешательство Британии и Франции (следует учитывать, что после окончания Наполеоновских войн у этих европейских стран не было ни малейшего желания участвовать в полномасштабном военном конфликте) помогло снизить накал экспансии России от прямого вмешательства до мягкого покровительства.

 

Международное право и основы мирового порядка

Функция правительства всегда заключалась в том, чтобы легитимизировать и закрепить те права и привилегии, которые принадлежали сильнейшему, и тем самым исключить любую возможную конкуренцию. Это осталось главной задачей и для правительств техникализированных государств. Однако примат индивидуальных технических достижений усилил позиции класса разбогатевших предпринимателей, которые на ранней стадии развития олицетворяли собой индивидуальный успех. С этой точки зрения все прочие социальные статусы, такие как наследование по праву рождения, приобретали лишь второстепенное значение по сравнению со статусом собственника. В их общих интересах было законодательно урегулировать только рыночные отношения, в рамках которых собственник обладал юридическим правом собственности. Это стало принципом европейской гегемонии.

Защита прав собственности от депостичных посягательств как со стороны самого государства, так и местных властей, которые это государство должны контролировать, стало не только идеалом, но священным долгом суверенного правительства западного государства в Техническую эпоху. Если в данном обществе действующее правительство могло гарантировать европейцам соблюдение этого правила, то они соглашались признавать его как высшую власть, и оно могло занять место в признанной международной системе европейского политического устройства. Также предполагалось, что все европейские правительства будут соблюдать определенные нормы и правила межгосударственных отношений, которые назвали «международным правом». Все существовавшие ранее своды традиций, какие имелись в мусульманских странах, рассматривались как второстепенные и признавались лишь постольку, поскольку вписывались в общеевропейскую модель международного права.

В случае, если правительство отказывалось признавать эти неписаные законы, например принцип неприкосновенности частной собственности европейцев или местных торговцев, от деятельности которых могли зависеть европейцы, или если нарушало разработанные европейцами правила межгосударственных отношений, то оно могло утратить право на суверенитет. В такой ситуации это давало законом право одному или нескольким европейским государствам вмешаться и защитить свои законные интересы и интересы других европейцев. Отрицательная реакция со стороны других европейских государств или ожесточенное сопротивление местных жителей могли внести свои коррективы, и вмешательство могло выражаться в установлении самых разных степеней контроля — от отставки официальных лиц государства до оккупации и установления своей администрации. (В принципе вмешательство считалось незаконным, если европейская страна сталкивалась с постоянным неослабевающим сопротивлением местного населения; например, когда итальянская армия потерпела поражение в Абиссинии, в политических кругах разразился крупный скандал.) Европейцы и их зарубежные протеже обязаны соблюдать лишь те правовые нормы, которые соответствуют европейскому законодательству — это правило очень скоро стало традицией в международных правовых отношениях. Если европеец обвинялся в том или ином преступлении на территории иностранного государства, то его дело, как правило, рассматривалось не местным судом, а передавалось в юрисдикцию европейских судебных органов.

Тисье А. Портрет Абд аль-Кадира

Эта особая юрисдикция (так называемый принцип экстерриториальности) возникла как развитие системы особых судов для зимми в исламских государствах, в которых заседали и судились люди одного вероисповедания. Но в условиях гегемонии Европы данный принцип стал намного шире, и теперь законы той или иной европейской страны имели безусловный приоритет над местными законами. Таким образом, европейцы могли пользоваться всеми своими правами и привилегиями даже в тех странах, суверенитет которых они признавали.

На той или другой основе главные империалистические государства Европы — Франция, Британия и Россия — на протяжении всего XIX века продолжали расширять зону своего прямого контроля в исламо-азиатском регионе. После 1830 года Франция оккупировала центральную часть Магриба (ранее эта территория принадлежала Османской империи).

Уличная сценка в Каире. Фото XIX в.

В этот период в Магрибе появился по-настоящему влиятельный лидер — Абд аль-Кадир, он пытался установить независимое мусульманское правление на территории, которая поначалу не была оккупирована. Он старался найти компромисс и договориться с европейцами, но, несмотря на все его усилия, правительства европейских стран начали преследовать его как мятежника и бунтовщика. Ведущие европейские страны были весьма озабочены дальнейшей судьбой и других, более управляемых провинций Османской империи, которые постепенно тем или иным способом попадали под их совместный протекторат. В мусульманском мире оставалась еще одна сравнительно большая территория, на которую пока еще не распространилось влияние европейцев, — это территория между Османской империей в Восточном Средиземноморье и британскими владениями в Индии и севернее. Здесь главными соперниками являлись Британия и Россия. Долина реки Инд являлась частью Индо-тимуридской империи. Этой территорией управляли сикхи и мусульманские правительства, которые политически были настолько нестабильны, что не могли дать отпора британскому вторжению, но достаточно сильны, чтобы тревожить соседние владения Великобритании. К 1849 году эти земли были покорены. Однако большая часть территории, на которой проживало ирано— или тюркоговорящее население, оставалась недоступной для европейских держав.

К концу XVIII века земли, находящиеся под управлением Севефидов и узбекских династий, распались на целый ряд относительно мелких городов-государств, которые не могли контролировать племена скотоводов, живших в горах и степях. Ираноговорящее население, преобладавшее на этой территории в течение нескольких веков, стало постепенно сокращаться. На землях к северу от Иранского нагорья среди сельского и городского населения преобладали тюрки-степняки, даже такие старые персидские города, как Марв и Балх (Мазари-Шариф), теперь стали тюркоязычными. Даже в горах Азербайджана к западу от Каспия и в верховьях Сырдарьи к северу от Памира население было в основном тюркоязычным. В ираноязычных областях полностью исчезли некоторые местные языки, что же касается территории между Памиром и горами Фарса, то здесь население разговаривало на диалекте персидского. В высокогорных западных регионах иранским языком, на котором говорило население, был курдский, а в восточных районах Иранского нагорья — пушту (язык афганцев).

Самым важным государством региона являлась монархия, созданная тюрками-каджарами, которые унаследователи централизаторские традиции Сефевидов и избрали своей столицей Тегеран недалеко от Рея. Они контролировали большую часть Кавказского региона, включая тюркоязычный Азербайджан с одной стороны, и персоязычные нагорья Западного Ирана — с другой. Их власть была более или менее крепкой во всем Курдистане, арабоязычной равнине Дуджейля и в западной части Хорасана, где преобладал персидский язык. Официальным языком в государстве был персидский, как и при других тюркских (и афганских) дворах Ирана и Туркестана. Хотя на этой территории проживало лишь чуть более половины персоязычного населения, европейцы называли ее «Персией». Подавляющее большинство населения, как тюркоязычного, так и персоязычного, являлись шиитами.

В дальних восточных районах ираноязычной территории находилось несколько независимых государств, самым могущественным из которых являлся султанат Кабула, управляемый афганской династией, которая контролировала значительную часть высокогорных районов, населенных афганцами, а также территории, где проживало персоязычное население. Как иностранцы, так и коренные жители называли это государство «Афганистан». Большинство его населения, как афганцы, так и персы, являлось суннитами.

В бассейнах Сырдарьи и Амударьи могущественная узбекская монархия распалась на несколько мелких ханств, столицами которых стали Хива, Бухара и Коканд. К востоку от Алтая мусульмане жили под контролем Китая. Огромная тюркоязычная территория, включая Таримскую впадину, принадлежавшую Китаю, называлась «Туркестаном», и несколько располагавшихся здесь государств назывались по именам своих столиц. На этих землях проживали почти исключительно сунниты, которыми являлись и племена казахов-скотоводов, управляемые независимыми ханами.

Со времен революции шаха Исмаила, насколько восторженно принятой в горных районах Кавказа и на территории Ирана, настолько ожесточенно отвергнутой в бассейне Амударьи и Сырдарьи, шииты Ирана и сунниты Туркестана относились друг к другу враждебно. Географически эти две территории были тесно и болезненно связаны между собой: сунниты относились к попавшим в плен шиитам как к «неверным» и продавали их в рабство в Туркестан. Легендарное соперничество между Ираном и Тураном вспыхнуло с новой силой и обрело вид религиозного противостояния. Однако главным событием XIX столетия в этом регионе стал рост влияния России. К1813 году русские оккупировали значительную часть Кавказа, включая большую часть Азербайджана, который был военным оплотом власти Каджаров. В 1828 году они вынудили Каджаров подписать договор, согласно которому получали контроль над Каспием и право вмешиваться в дела Персии, включая право экстерриториальности по образцу османских «капитуляций» (ахднаме). При следующей смене власти Россия, вслед за Британией, поддержала своего кандидата на престол в Тегеране. Потеря большой территории, на которой проживало тюркоязычное население, усилила иранский характер Каджарского государства, хотя костяк его армии по-прежнему составляли рекруты из оставшейся под их властью части Азербайджана.

К середине XIX века после долгого периода коммерческой эксплуатации этих регионов поволжскими татарами Россия поглотила большую часть Туркестана, западную часть Алтая и некоторые независимые персоязычные племена в верховьях Сырдарьи (эти земли назывались Таджикистаном). Узбекские ханства Хива в устье Амударьи и Бухара на Заравшане сохранили автономию, но оказались внутри российской территории (Россия держала крупный гарнизон в Самарканде, который был оккупирован в 1868 г.) Афганское государство и Персия Каджаров на юге сохранили независимость, но племена туркменов в пустыне Кара-Кум, которых пытались подчинить себе Каджары, попали под власть России, которая проложила через их территорию железную дорогу и, таким образом, создала форпост для проникновения в Хорасан. Англичане, которых беспокоило продвижение России к границам Индии, успешно противостояли российскому влиянию в Афганистане, но им не удалось столь же успешно противостоять ему в Тегеране. Они сохраняли контроль над экономикой арабоязычных стран Персидского залива и фактически установили протекторат там, куда ранее формально распространялась власть османов и Каджаров. Однако на большей части территории «Персии» главенствующая роль принадлежала российским промышленникам. На персидские рынки хлынули российские товары, и российское присутствие стало ключевым политическим фактором. В этой ситуации британцы не могли придумать ничего лучшего, как перекрыть путь между Тегераном и Кабулом в центральной его части, в Хорасане (в начале XIX столетия граница между ними проходила по территории Хорасана).

Фетх Али Шах, второй шах династии Каджаров. Иранский портрет XIX в.

Со стороны европейских держав это была блестяще продуманная политика: определить четкие границы государств и утвердить в их пределах династии. С невиданным искусством европейцы прокладывали границы там, где их никогда не было: иногда они проводили их прямо по населенным пунктам, ничуть не заботясь об интересах местного населения. Такая политика была только одним аспектом общей концепции легитимного международного порядка: когда четко определены границы территории, правительство той или иной страны хорошо знает, за какую именно территорию оно несет ответственность, что исключает возможность возникновения конфликтов.

Разрушенный в ходе восстания сипаев банк в Дели. Фото Беато Ф., сер. XIX в.

Но самым главным нововведением европейцев было закрепление легитимности династий. Европейцы настаивали, что во главе каждого государства должен стоять независимый монарх, который занимает трон в соответствии с четко определенным принципом передачи власти на европейский манер (хотя и необязательно на основе права первородства), что полностью исключало династические конфликты. Но с исчезновением прямой вооруженной конкуренции оказались блокированными другие силы, регулировавшие общество; как и с ослаблением торговых гильдий, это делало сообщества все менее способными ответить на вызов, который бросала им Европа. В течение XIX века несколько правящих династий Индии, полностью лояльных Великобритании, выродились в самую безответственную деспотию до такой степени, что некоторые местные правители оказались неспособны поддержать закон и порядок даже с помощью британских советников, и вместо них пришлось вводить прямое британское правление. Сходные процессы начались в иранотюркских регионах, когда в 1834 г. русские возвели на престол Каджара, которого они считали «законным наследником», хотя этот юноша был еще слишком молод и не имел достаточного опыта в государственных делах. Британцы периодически пытались вмешаться в процесс престолонаследия в Кабуле, стремясь поставить там «дружественного» правителя, но ни разу не смогли добиться полного успеха — политика в горах Афганистана не поддавались «регулированию».

 

Фаза начального сопротивления

Действительно, первой реакцией на усиление европейской мировой гегемонии было сопротивление. В остававшихся «независимыми» регионах это движение возглавили местные правители. Но наиболее дальновидные исламские политики увидели в постоянно нарастающей угрозе европейского вторжения повод для модернизации своих вооруженных сил, чтобы они как можно больше походили на западные армии, и при необходимости проводили для этой цели другие изменения в управлении, а иногда и в системе образования. Такие изменения сами по себе провоцировали жесткое сопротивление, которое было еще более яростным, если подобные реформы проводились не местными властями, а непосредственно под прямым европейским правлением. В то время такое сопротивление являлось консервативным, само по себе отрицало новые пути развития, хотя и было ими инициировано. Однако иногда оно допускало некоторые изменения в рамках старого культурного уклада.

В начале XIX столетия Мухаммад-Али внедрял свои инновации в Египте и Сирии (вплоть до 1841 г.) Ему удалось завоевать расположение западного общественного мнения за счет растущей ненависти своего народа. Сирийцы, которые с восторгом встретили его армию, надеясь на избавление от гнета коррумпированной Османской империи, позднее возненавидели его за эффективность, с которой он повысил налоги, сократив их число, отобрал у жителей оружие, покончив с междоусобными войнами, и, наконец, стал призывать их на государственную службу. С помощью европейцев сирийцы очень быстро избавились от Мухаммада-Али. Египтяне относились к нему ненамного лучше, причем эта неприязнь распространилась и на его наследников, хотя открытое сопротивление было подавлено.

В северных районах Османской империи Махмуд (1808–1839 гг.) проводил точно такую же политику практически с теми же результатами. Разница заключалась лишь в том, что он действовал далеко не столь решительно, и, соответственно, его действия не вызывали такого решительного сопротивления у местного населения. Махмуду, однако, пришлось столкнуться с другой, еще более сложной проблемой — его империя переживала серьезные экономические трудности. Балканские христиане еще в XVIII веке наладили тесные связи с Западной Европой, и очень скоро жителей этого региона захлестнули националистические чувства (которые ранее развивались среди мусульман). С всевозрастающим упорством они желали провести вестернизацию в рамках собственных независимых государств. В результате их бесконечные восстания терзали и без того ослабленную империю.

Их успех был ограничен слабой поддержкой Запада, но стал чрезмерным для турок. В период правления Махмуда на севере империи Россия захватила значительные территории на Черноморском побережье и добилась автономии для Румынии и Сербии, а совместное вмешательство европейских держав на юге позволило грекам, которые были разбросаны на всем владениям османов, создать небольшое независимое королевство. На юго-востоке приобрел независимость Египет, и даже Сирия (и Хиджаз) на какое-то время вышла из состава империи. Потребовалось вмешательство европейцев, чтобы спасти от войск Мухаммада-Али оставшуюся часть Османской империи.

На оставшейся территории Махмуду и его министрам удалось ввести централизованные налоги и правление, соответствующие новейшим на это время требованиям европейской социальной модели. Опираясь на автономных землевладельцев, они успешно противостояли улемам и янычарам Стамбула. Через некоторое время правительство уже достаточно окрепло и могло претендовать на реальную политическую власть в стране, в том числе и на всеобщую воинскую повинность. Лишь в последние годы правления убежденным «западникам», обученным на дипломатической службе или реформировании администрации, а не на традициях двора, позволили «вестернизировать» саму форму государственного управления. В стране были открыты школы, в которых преподавались современные науки. Подданные Османской империи, прежде всего государственные служащие, независимо от вероисповедания стали носить фески (фетровые шапочки в форме усеченного конуса с кисточкой), которые пришли на смену многочисленным головным уборам, четко различавшим улема и дервиша, купца и принца, христианина и мусульманина. За это немногочисленное сообщество «западников» подверглось нападкам не только улемов, но и всего турецкого общества в целом. Махмуд осмелился уничтожить корпус янычар лишь после того, как они помогли ему усмирить самых сильных из независимых землевладельцев, и в тот момент, когда их явная военная несостоятельность стала очевидна даже городским обывателям. Таким образом, неприятие фески стало своего рода индикатором общественных настроений.

Это же поколение стало свидетелем начала великих реформ в Индии и внедрения британской системы образования. Уголовное право и образование были приведены в соответствие с британскими стандартами того времени под руководством ученого-историка Томаса Бабингтона Маколея. В Бенгалии некоторые индуисты начали постепенно вводить элементы вестернизации в свою жизнь, но очень мало мусульман следовало их примеру.

Двор дворца Сикандар Баг в Лакхнау с телами 2000 убитых британцами и непохороненных сипаев. Фото Беато Ф., сер. XIX в.

Многие лидеры мусульманского мира пассивно реагировали на новые порядки, пока они не затрагивали их благосостояние; но тех, кого они лишали привилегий и ничего не давали взамен, еще сильнее раздражал тот факт, что перемены, в отличие от Османской империи, осуществляли не мусульмане, а правительства неверных. Некоторые из них нашли новое применение исламским традициям реформизма, которые получили свежий импульс в XVIII столетии. Вдохновляясь утвердившимся в Мекке учением ваххабизма, паломники с готовностью принимали идеалы пуристов. В Индии происходили сходные процессы, хотя выходцы из этой страны становились настоящими ваххабитами реже остальных, непримиримость ваххабизма воодушевила их на вооруженную защиту ислама от иноземного влияния. Тем не менее эти люди взяли в руки оружие и пошли защищать ислам от господствовавшего в то время пренебрежительного отношения со стороны неверных. В Северной Индии среди малообеспеченных слоев населения стали зарождаться реформистские движения. В Бенгалии крайние экстремисты настаивали на том, что мусульмане не имеют права оставаться в стране, где больше нет исламского правительства, они должны были либо восстать и свергнуть власть неверных как противную Божественному порядку, либо покинуть эту местность и переселиться в исламское государство. Руководствуясь этой доктриной, крестьяне, исповедующие ислам, жестко расправлялись с новыми землевладельцами, мусульманами и индуистами, назначенными британской администрацией. Хотя большинство улемов школы Шаха Валиаллы, доминировавшей в долине Ганга, оставались лояльны modus vivendi, установившемуся между Тимуридским двором и англичанами, отдельные, более активные деятели становились идейными вождями сопротивления и обретали определенный политический вес, особенно в Пенджабе, где действовали крестьянские партизанские отряды.

Султан Абдул-Меджид I. Портрет XIX в.

Следующее поколение своими глазами увидело последнюю попытку восстановить в Индии положение вещей, существовавшее до прихода британцев. То, что британцы назвали «мятеж сипаев», некоторые индийские историки рассматривают как национальное восстание. «Сипаи», мусульманские и индуистские войска, созданные англичанами, подняли восстание в Северной Индии в 1857–1858 годах, добились поддержки со стороны местной знати и правителей некоторых «независимых государств» и попытались восстановить в Дели власть Тимуридского императора и его бывших мусульманских вассалов и маратхов. Однако восставшие не смогли предложить никаких новых политических принципов и были разгромлены, как только англичане собрали свои войска. Главными виновниками беспорядков были объявлены мусульмане, поскольку они были больше других заинтересованы в его успехе.

 

Фаза консолидации высших слоев общества

В начале XIX в. в Индии, как и в других странах, некоторые уцелевшие местные правители отличались большей готовностью пойти на реформы, чем другие. Но в любом случае преобразования навязывались «сверху», а низшие классы отвечали на это сопротивлением. Вскоре весь мусульманский мир до конца осознал одну непреложную истину: отныне мусульманам придется жить по тем законам, которые устанавливают для них европейцы. Осознав этот очевидный факт, некоторые наиболее амбициозные мусульмане начали разрабатывать свои собственные проекты «европеизации» мусульманского общества. После восстания 1858 года многие индийские мусульмане, в том числе и правители государств, начали понимать, насколько мусульманам важно принять современный образ жизни и культуру, хотя бы в той степени, которая позволит им разделить с европейцами места в правительстве при новом режиме. В 1875 году в городе Алигарх (он расположен чуть южнее Дели) по инициативе Саида Ахмад-хана был открыт мусульманский университет, где, с одной стороны, обучали основам исламского вероучения, а с другой — преподавали современные европейские науки и искусства, причем на английском языке. Таким образом, у мусульманской молодежи, которая с большой неохотой поступала в христианские школы, теперь появилась возможность получить качественное образование. Университет в Алигархе очень скоро стал центром всей мусульманской жизни в Индии.

Мусульманская Индия вошла в период интеграции части верхнего слоя мусульманского общества с культурными силами современного Запада. В некоторых мусульманских странах этот период начался раньше. В Османской империи после смерти Махмуда его реформы были положительно восприняты новым поколением молодых мусульман, принадлежащих как к высшему, так и к среднему классу общества. Реформы, которые проводил Махмуд, были вызваны прежде всего военной необходимостью. Каких бы взглядов ни придерживались правоверные мусульмане относительно европейской цивилизации, они вынуждены были признать, что Европа представляет собой значительную военную силу, и сохранение независимости Османской империи является целью, полностью соответствующей исламскому мировоззрению. Как сторонники, так и противники политики глубоких преобразований вынуждены были признать необходимость военной реформы. Следует заметить, что мусульмане никогда не упускали возможность ознакомиться с инновациями в военном деле — на протяжении нескольких столетий мусульманские правители охотно внедряли в своих армиях достижения европейской военной мысли. Однако военная реформа неизбежно влекла за собой общую «вестернизацию» не только всех вооруженных сил, но также и всей системы государственного управления. В период правления Абдул-Меджида (1839–1861 гг.) правительство официально запустило программу всеобщих реформ, которую назвали просто — «упорядочение» (Танзимат).

Официально задача Танзимата заключалась в том, чтобы установить в мусульманском обществе современные европейские стандарты права и государственного управления, ввести в повседневный обиход такие понятия, как «равенство перед законом», «гражданские права» и «свобода личности». Часть этих задач в принципе можно было бы решить, восстановив прежнюю эффективность правительства Османской империи: чиновникам той эпохи были совершенно несвойственны такие пороки, как коррупция и некомпетентность, эти люди ощущали себя важной частью государственной машины и добросовестно выполняли возложенные на них обязанности. Однако другие задачи Танзимата предусматривали прямой перенос (современных) европейских принципов. Главная цель Танзимата заключалась в том, чтобы внедрить в мусульманское общество систему европейских социальных ценностей. Часть министров-реформаторов надеялась ограничить власть султана как арбитра, вмешивающегося в работу правительства, в пользу безличной государственной машины. Все подданные, независимо от их вероисповедания, наделялись одинаковыми юридическими правами — это новшество европейской цивилизации было не поддержано мусульманами и с сомнением встречено немусульманами, которые привыкли к широкой автономии в рамках своего сообщества и не желали введения прямой правительственной юрисдикции. Правительство планировало открыть публичный светский университет по европейскому образцу в противовес улемам и общему мнению о том, что образование может быть только религиозным. Один из главных политиков Танзимата, министр Решид-паша попытался провести такую либеральную меру, как отмена барщины (принудительные общественные работы для крестьян, не способных заплатить налоги) и предоставление крестьянам права свободно покидать свои деревни, по крайней мере в Балканских провинциях. Этим нововведениям активно противились землевладельцы, а мусульманские крестьяне встретили их полностью индифферентно, а вот для христианских крестьян эти свободы дали дополнительный повод для восстаний, когда их начинали притеснять мусульманские землевладельцы.

Турецкая медаль за участие в Крымской войне

Казалось, реформы не смогли выполнить поставленные перед ними официальные задачи. Европейцы высмеивали проводившиеся в исламском мире реформы, считая их карикатурой на европейскую политическую систему; мусульманские чиновники, одетые в непривычные европейские костюмы, зачастую забывали застегнуть пуговицы в самых важных местах и становились всеобщим посмешищем, а коррупция достигла невиданных размеров. Принимаемые законы не смогли ни восстановить былую эффективность османской системы управления, ни трансформировать исламскую культуру в культуру христианскую. Проекты по организации университета так и остались на бумаге. Хотя (в соответствии с принципом равенства) специальные налоги, которыми облагались немусульмане, были отменены, и их начали призывать в армию наряду с мусульманами, армия по-прежнему оставалась в основном мусульманской. Немусульмане предпочитали заплатить специальный налог, который давал им право избежать призыва на военную службу. Таким образом, в обществе не произошло никаких реальных перемен, просто старые явления получили новые, европейские названия.

Зичи М. А. Насреддин-шах в Зимнем дворце

Тем не менее эти «реформы на бумаге» представляли собой лишь верхнюю часть айсберга, они являлись отражением тех глубинных социальных процессов, которые происходили в обществе на протяжении всего столетия. Проводимая Махмудом политика централизации постепенно набирала силу. Данный процесс оказывал кардинальное влияние на общество, но пока самым важным было изменение духовной основы. Это нашло свое отражение в появлении разнообразных частных школ, организованных по европейскому образцу, которые финансировались христианскими и иудейскими миссиями и пользовались покровительством зажиточных слоев населения. Дети из привилегированных классов знали французский язык и нормы поведения викторианской Англии лучше, чем историю собственной семьи. Дух модернизации и сотрудничества с Западом стал ощущаться с особенной силой, когда в городах появились всевозможные технические новинки XIX столетия.

Международное положение Османской империи служит наглядным примером того, насколько глубоко интегрировалась эта страна в новый международный порядок. Триполитания, расположенная на восточном побережье Магриба, являлась автономией, как и другие османские провинции, однако в 1835 г. центральное правительство посчитало возможным направить в эту страну войска и восстановить прямое османское правление. Примерно в то же самое время Франция установила сходный политический режим в Алжире. Османам не удалось повторить успех французов, но они попытались добиться сходных результатов: реорганизовали полицию, чтобы обеспечить полный контроль над исполнением законов, и установили централизованную местную администрацию, поощряли оливковые плантации и интеграцию как полную экономическую зависимость от международного рынка. В 1853–1856 гг. османы оказались втянутыми в Крымскую войну при поддержке союзных Франции и Великобритании, чьи войска вместе с османскими воевали с турецких баз против России. После победоносного окончания войны Османская империя вошла в христианскую дипломатическую систему «Европейского концерта», т. е. стала полноправным членом Еворопы, в чем и заключалась главная цель Танзимата.

Проще говоря, поколение, жившее в исламском мире в середине XIX века, по крайней мере его имущие классы и правительства, было ассимилировано в современную европейскую цивилизацию. Сопротивление этому процессу в то время было минимальным, а принятие западного лидерства и контроля, и даже вера в добрые намерения Запада, — максимальным. Большая часть населения не сопротивлялась этому процессу, приняв как неоспоримый факт безусловное главенство западных стран в международных делах. С точки зрения европейцев, мусульмане наряду с индусами и китайцами считались «восточными народами», и политический статус того или иного мусульманского государства определялся не его историческим прошлым, а тем, насколько успешно оно пошло по пути великих западных преобразований. Постепенно мусульмане начали ощущать даже некую солидарность с другими «восточными», с точки зрения европейцев, народами.

Именно в этот период каджарский шах Насред-дин (1848–1896 гг.) начал свое путешествие по Европе. Ему очень польстило, что высшее общество Европы принимает его на равных. Шах заверил своих европейских коллег, что готов не только принять финансовую поддержку от европейских государств, но и реформировать всю политическую систему страны в соответствии с европейскими стандартами. Шах полагал, что он сможет осуществить европеизацию, продавая европейским предпринимателям концессии на строительство железных дорог и телеграфных линий, и управлять всеми предприятиями, которые могут принести прибыли максимально эффективно (хотя, когда один из его соотечественников опубликовал в журнале призыв к европейцам помочь решить национальные проблемы, освещаемые в этим издании, Насреддин это жестко пресек). Однако Насреддину не удалось предложить Европе ни одного востребованного продукта, который смог бы кардинально изменить его страну, и Персия оставалась на задворках международной политики.

Султанат Занзибара принадлежал к числу тех стран, которым все же удалось найти свою нишу на мировом рынке. В 1832 году Саид Саид, правитель Маската в арабском Омане (1804–1856 гг.), перенес свою резиденцию в Занзибар, чтобы контролировать и расширить свои владения на Восточном побережье Африки, говорившем на суахили. В Маскате в ходе Наполеоновских войн его правительство уже установило достаточно тесные отношения с Великобританией и продолжало их развивать далее, в частности Саид подписал с англичанами соглашение, которое накладывало серьезные ограничения на работорговлю, являвшуюся одним из серьезных источников дохода торговцев по всему побережью. Но он хотел получить реальную экономическую выгоду от нового порядка и превратил большую часть острова Занзибар в плантации гвоздики, которые работали на экспорт. Помимо всего прочего, султан приложил немало усилий, чтобы сделать доступными из своих портов на Восточном побережье Африки внутренние области континента, создавая торговые фактории, которые превратились в оплот военной и политической власти султана. Европейцы не осмеливались появляться в этих областях, чем воспользовались торговцы-арабы, которые закупали там слоновую кость и шкуры для перепродажи на Запад. После смерти султана в его владения вторгся британский флот, который (под предлогом обеспечения законности наследования трона) разделил Занзибар и Маскат, ослабив обе страны.

Арабская женщина у очага. Фото XIX в.

Саид Саид жил в патриархальной простоте, но его сын и второй наследник Баргаш (1870–1888 гг.) задался целью перестроить свой двор на европейский манер и европеизировать столицу. Но как раз в этот момент европейские державы разделили территорию его страны между собой под предлогом, что Баргаш недостаточно эффективно управляет государством. Доходы казны резко сократились, и Занзибар уже не мог более похваляться той роскошью, которой он блистал при прежних правителях. Тем временем Великобритания требовала полного повсеместного запрета работорговли, но Баргаш не мог ничего сделать, поскольку вслед за своими современниками — Адбул-Азизом в Стамбуле и Исмаилом в Каире — переоценил свои силы, планируя «вестернизацию» и не имея для этого необходимой финансовой базы. Через два года после смерти Баргаша Британия сочла своим долгом вмешаться и установить режим прямого военного правления (султанат официально сохранился лишь на островах).

Несмотря на частое применение силы во имя получения дохода, в течение этого периода европейские страны тем не менее продемонстрировали свои лучшие качества. Как мы уже убедились, доминирование западных стран было очень разносторонним, во многих случаях это влияние носило опосредованный характер и проявлялось не только как политический и экономический контроль, но и как присутствие в культурной и интеллектуальной сферах. Но, хотя многочисленные последствия начала Технической эпохи проявлялись и без прямого сообщения с областями, где зародился современный образ жизни, развитие эффективной зависимой роли в техникализированном мировом порядке влекло за собой значительное увеличение подобных контактов. Полицию и армию необходимо было переоснастить так, чтобы они были способны поддерживать порядок в соответствии с европейскими требованиями. Финансы, торговля и в некоторой степени даже производство зерна и добыча минералов должны были соответствовать требованиям мирового рынка. И, наконец, следует иметь в виду, что ни военный, ни экономический техникализм не может функционировать без соответствия местной интеллектуальной жизни современным нормам. Вне зависимости от того, было ли установлено прямое правление Запада, все аспекты техникализации могли быть внедрены в общество только в рамках прямой или опосредованной европейской опеки.

Данный комплекс влияний, часто довольно размытых, постепенно получил название «империализм». Это понятие было намного шире, чем прямое военное вторжение, оно включало в себя практически все проявления доминирования, которые рассматривались в едином контексте и подвергались осуждению. Однако иногда «умеренные» могли одобрительно принимать некоторые из этих аспектов, такие как преподавание современных наук, достижения современной медицины, принцип равенства всех граждан перед законом. Главной движущей силой этого явления стало миссионерское движение, которое начало набирать силу в начале XIX в. и стало главным проводником западного влияния. В середине столетия большая часть мусульманского населения доброжелательно относилась к миссионерам.

Технически целью католических и протестантских миссионеров было обращение в христианство нехристианского населения, однако как минимум в мусульманских странах (в том числе и на территории Российской империи, где мусульманское население тесно контактировало с христианами) их реальная деятельность приобрела несколько иной характер. Очень скоро стало очевидно, что мусульмане не выражают никакого желания обращаться в христианство. Такое нежелание было связано главным образом с тем социальным давлением, которому подвергались сторонники ислама, поскольку во многих мусульманских сообществах за вероотступничество полагалась смертная казнь. Помимо всего прочего мусульмане полагали, что их собственный способ поклонения Богу является универсальным и более чистым, чем у христиан. На некоторых мусульманских территориях (в частности, в России и Индонезии) к христианству обращалась та часть населения, которая еще не успела принять ислам. Однако в центральных областях ислама миссионеры-католики в течение долгого времени проповедовали лишь в христианских общинах, и когда туда прибыли миссионеры-протестанты, они поступили точно так же. Такая политика приводила к расколу среди восточных христианских общин, но более важным было то, что в этих общинах сравнительно быстро внедрялись современные стандарты. Христианская часть населения получала новые научные и культурные навыки в миссионерских школах, и очень скоро мусульмане стали посещать те же учебные заведения и лечиться в тех же больницах, не принимая христианскую веру (за исключением временного перехода в России), но знакомясь с достижениями современной цивилизации в ее светских аспектах. Что же касается западных евреев, то в этом отношении они значительно уступали западным христианам — их миссионерская деятельность была гораздо скромнее.

Таким образом, миссионеры католической, протестантской и иудейской конфессий приносили в мусульманский мир дух современной цивилизации, создавая ту интеллектуальную среду, которую не под силу было создать торговцам и солдатам. Спустя некоторое время местные правительства начали открывать в своих странах школы и университеты нового типа, и эти учебные заведения были проникнуты духом миссионерских школ.

 

Консервация отставания в развитии

Тем не менее привнесения основных аспектов Технической эпохи в неевропейские страны вовсе не обязательно запускало постепенный переход от состояния зависимости к техникализированным социальным образцам, при которых разрыв в развитии исчезал и все страны выходили на уровень техникализированного Запада. На самом деле зависимость неевропейских стран вела к консервации сложившегося положения вещей: в условиях мирового рынка отставание в развитии не только сохранялось, но стало еще более заметным.

В принципе можно было бы ожидать, что мусульманское общество быстро адаптирует техникализированные социальные образцы. Мусульманская торговая и культурная сеть играла ведущую роль в истории аграрного периода афро-азиатского региона: ее относительно городской характер и высокая мобильность вкупе с выгодным географическим положением обеспечивали значительную гибкость и способность быстро адаптироваться. Однако теперь эти ценные качества стали не столько укрепляться, сколько исчезать. Исламский мир оказался раздробленным прежде всего с географической точки зрения. Область старого ислама, раскинувшаяся от Нила до Амударьи, где формировались основы империй, возникавших в европейском и индийском регионах, культурная независимость центрального евразийского торгового региона, тесные экономические и культурные связи со странами, расположенными на побережье Южных морей, — все эти главные линии контактов и развития исламского общества ослабли или даже вовсе исчезли, замененные на общие связи, возникшие в результате доминирования одной силы — Запада. В мире возникли новые центры экономического и политического влияния. Города европейского типа, такие как Казань, пришли на смену былому величию Бухары; Калькутта и Бомбей как центры книгопечатания соперничали с Дели и Лакнау. Следует, однако, отметить, что некоторые мусульманские земли в этот период обрели свое новое историческое значение, став своего рода центрами движения сопротивления, — например Надж в Аравии стал центром движения ваххабизма, а внутренняя Киренаика превратилась в оплот тариката Сенусийя.

Битва между персидскими и российскими войсками. Иранская картина нач. XIX в.

Следует отметить еще один значительный факт: Иран уже более не являлся хранителем культурных традиций Востока, эта роль постепенно перешла к странам Восточного Средиземноморья. Стамбул, столица сильного, остававшегося «независимым» государства, обрел настолько большое политическое влияние, что его правители к концу XIX в. претендовали на роль халифа и наследника всех древних исламских империй, а их тюркский язык получил столь широкое распространение, что практически стал официальным языком исламского мира. Каир, наиболее динамично развивавшийся центр восточных арабов-суннитов, вовлек в орбиту своей деловой активности Магриб, Западную Африку и государства, расположенные на побережье Южных морей. Арабский язык и его письменная традиция сохранили свое влияние практически во всех странах азиатского региона; вероятно, это объясняется тем интересом, который западные страны проявили к культуре исламского мира. Арабская молодежь стремилась забыть свое недавнее прошлое, о котором так уничижительно отзывались европейцы. Особой популярностью среди молодых людей пользовалась лишь история Древнего мира, ведь о древних исламских империях даже европейские историки отзывались с восхищением. Таким образом, на рубеже столетий в сознании мусульман понятия суфизм, иранизация и культурная дегенерация слились воедино. В качестве противовеса им выступали арабский национализм и древняя слава ислама.

Действительно, персидская традиция, которая ранее была движущей силой международного сотрудничества и мобильности, превратилась в пустое развлечение интеллектуальной элиты. Организации суфиев, сила которых в начале столетия была подорвана упадком гильдий и центральными правительствами, часто реквизировавшими вакфы, перестали быть движущей силой городской стабильности и космополитизма, превратившись в рассадник суеверий и консерватизма. Следует заметить, что и сам шариат, который, ранее подразумевал универсальную мобильность, теперь стал препятствием, которое мешало мусульманам воспринимать обычаи и традиции Европы. Исторически отрицание более поздней, ира-низированной исламской культуры в пользу идеалов досуфийской и доперсидской чистоты было ошибочным, однако этот выбор отражал историческую реальность: все очевидные выгоды, которые исламское интернациональное общество могло бы использовать в качестве основы для модернизации, большей частью исчезли, а остатки того, что могло бы принести пользу, обернулись недостатками. Этот феномен отражал более общий культурный аспект: экономическая и культурная пропасть, разделяющая Восток и Запад, оказалась слишком велика, она сама по себе оказывала разрушительное воздействие на все социальные «мостики», которые политики пытались через нее перебросить. Все усилия политиков зачастую приводили лишь к тому, что эта пропасть еще больше увеличивалась.

Как мы уже отметили, главный вопрос заключался не в том, почему мусульманские страны технически отставали от Запада, а почему они не смогли его догнать (несмотря на то, пытались они это сделать или нет). Здесь мы имеем дело не с чисто экономической, а прежде всего с общекультурной проблемой, в которой экономика является лишь одним из аспектов. Старые социальные институты, на которых веками основывалось общество, были разрушены, и даже новые, более или менее техникализированные институты, которые, казалось бы, могли стать основой для нового развития, страдали определенной слабостью. Чужеродные исламской культуре, они порождали разрыв в самом мусульманском обществе, реагируя на увеличивающийся разрыв во всем мире. Носители «новой культуры» — промышленники, коммерсанты, ученые зачастую являлись чужими для основной части мусульманского общества, таковыми были левантийцы в Восточном Средиземноморье, выходцы из Индии в Омане, арабы на Восточном побережье Африки, татары в Туркестане. Даже если это и было не так, то наследники старых семей становились чужими в своей культурной среде настолько, насколько они адаптировались к техникализированному обществу. Мусульмане, прошедшие обучение в новых школах, зачастую сталкивались с серьезной дилеммой, ведь та социальная среда, откуда они вышли, совершенно не соответствовала новым стандартам. Разочаровавшись в старых порядках, молодые люди так до конца и не освоились с новыми европейскими обычаями. Европейцы не доверяли им, а они не могли разобраться в себе и чувствовали себя игроками, которым приходится играть в чужую игру.

Этот внутренний психологический надлом формировался под влиянием того факта, что все технические новшества приходили в исламский мир из заграницы, были созданы чуждой культурой как результат изначального экономического неравенства. В дальнейшем это неравенство только стремительно увеличивалось, а не сокращалось. Чем скуднее были экономические ресурсы той или иной территории, тем меньше была вероятность того, что технические достижения современной цивилизации — железные дороги, нефтяные скважины, даже рационально спланированное сельское хозяйство — могут стать стимулом для иного, более сбалансированного экономического развития. За пределами специальных островков-«колоний» или зависимых экономик все попытки начать техническое развитие были заведомо обречены на провал из-за западной конкуренции, которая ранее погубила здесь ремесленное производство. Чем выше уровень технического развития, тем выше прибыль. Этот экономический закон невозможно было отменить. Соответственно, когда естественный прирост населения, которое стремительно увеличивалось в условиях наступившего относительного благополучия, превысил максимально уровень, допустимый при слабой зависимой экономике, дальнейший его рост только растворял все вторичные положительный эффекты данного типа хозяйствования.

Позднее ученые отметили в зависимых обществах следующую тенденцию: условия торговли между аграрными и промышленными странами с течением времени ухудшаются. Рынок монокультуры, на которой основана зависимая экономика, отличается непредсказуемостью и отсутствием всякой гибкости по сравнению с рынками более сбалансированных индустриальных экономик. Ухудшение условий торговли между промышленными и аграрными странами стало отличительной чертой международной жизни XIX столетия. «Всякому имеющему дано будет и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Эта библейская фраза прекрасно передает сущность происходящих в экономике процессов.

 

Фаза подъема национализма

Под воздействием подобных обстоятельств то, что было живой цивилизацией, обладавшей независимым социальным контекстом для раскрытия творческих способностей письменной традиции, трансформировалось в блок наций, разделяющих общее культурное наследие, но уже неспособных создать независимую цивилизацию на собственной основе. На обломках того, что некогда было живой духовной основой мировой цивилизации, молодое поколение, фрустрированное унижением и неразрешимыми дилеммами зависимого состояния, попыталось обрести новые духовные ценности. К концу XIX века практически все мусульманские общества вошли в фазу подъема национализма. Даже в тех обществах, которые вступали в новый мировой порядок относительно медленно, прохождение описанных нами этапов развития шло быстрее. Высшие слои уже прошли фазу начального сопротивления. Теперь же под давлением все ускоряющихся темпов мирового развития и углубляющейся фрустрации, которой ответило на них мировоззрение исламской цивилизации, фаза подъема национализма наступала в различных частях мусульманского мира почти одновременно: она началась в Восточном Средиземноморье в 1860-е гг. и к концу 1880-х гг. в той или иной форме распространилась повсеместно.

Тогда как часть высшего слоя общества осталась удовлетворена тем компромиссом, которого им удалось достичь с западным миром, более амбициозных представителей этого слоя и менее удовлетворенных членов чуть менее обеспеченных слоев создавшееся положение совершенно не устраивало. На этой фазе доброжелательное отношение к Западу сменилось неприязнью. Большинство населения, особенно в больших государствах, по-прежнему стремилось к модернизации, однако между народом и высшими слоями общества нарастал разрыв, причем его природа была полностью противоположна тому, который можно было наблюдать в начале XIX века. Более прогрессивные элементы и молодежь, закончившая новые школы, составили оппозицию местным правителям, требуя более фундаментальных реформ и, по сути, выступая против власти Запада. В конечном итоге весь комплекс доминирования Запада был заклеймен как «империализм», который противопоставлялся «национализму» — всеобщим реформам и подлинной модернизации исламского общества.

В Египете новый национализм проявился с особенной силой, и именно здесь он потерпел свое первое поражение от сил Запада. В XIX в. независимые тюркские правители Египта пытались создать образ прогрессивной мусульманской страны, которая идеально соответствует всем стандартам западной цивилизации. В государстве Мухаммада-Али разрушение традиционного патриархального уклада шло с невиданной в других странах скоростью, при этом следует отметить, что Египет, в отличие от многих других мусульманских стран, успешно развивал свою экономику и укрепил режим зависимости. Египетские крестьяне впервые за тысячелетие сформировали победоносные армии, а египетский хлопок приносил огромные доходы землевладельцам. Все это вело к росту численности арабских мусульман. Жители Каира, левантийцы и все остальные усваивали европейские традиции и обычаи в рамках исламского города. Благодаря своей процветающей экономике Египет (в частности Каир и Александрия) на долгое время стал экономическим и культурным центром арабского Востока, даже сирийцы приезжали сюда в поисках работы. Однако экономическое процветание и достижения технического прогресса в Египте лишь подчеркивали чувство фрустрации арабских мусульман, отмечая, сколь скромная роль отведена им в новом мировом порядке.

Хедив Исмаил. Фото XIX в.

Амбициозный правитель-хедив Исмаил (1863–1879 гг.) задался целью сделать Египет неотъемлемой частью Европы. Начало этой тенденции положил его предшественник Саид, но именно Исмаил стал образцовым правителем, успешно внедрявшим в своей стране европейский мировой порядок. Мухаммад-Али заложил основы зависимой экономики, а Исмаил с завидной последовательностью совершенствовал эту политическую модель. Кооперируясь с интересами западного капитала, Исмаил превратил Каир и Александрию в современные города, оснащенные всеми атрибутами европейских столиц: там были водопровод, газопровод и даже большой оперный театр, в котором выступали итальянские труппы. Его политика европеизации не была просто модным веянием: во время правления Исмаила вслед за экспериментами Мухаммада-Али правительство открыло большое количество современных школ, организованных по европейскому образцу и всячески способствовало распространению французского языка и культуры среди обеспеченных слоев населения. Таким образом, политика Исмаила органичным способом развивала ту политическую линию, которую начал Муххамад Али, — полноценное участие Египта (пусть даже на правах «младшего партнера») в европейской экономической и финансовой системах. Исмаил построил в стране фабрики для переработки сахара, но все же главным товаром страны стал хлопок. В период Гражданской войны в США цены на хлопок резко подскочили, Исмаил и другие крупные землевладельцы еще больше увеличили площади, занятые хлопком. Исмаил вложил крупные финансовые средства в развитие ирригационных систем в стране и даже продал египетский пакет акций Суэцкого канала, чтобы как можно больше вложить в выращивание хлопка.

Открытие Суэцкого канала в 1869 году стало величайшим триумфом Исмаила — на церемонии открытия присутствовали монархи европейских держав. Строительство, начатое Саидом, казалось возобновлением традиции каналов из Красного моря, которые в различное время соединяли Средиземное море с Южными морями через Египет и тем самым обеспечивали ему главенствующее положение в межрегиональной экономике. Однако в условиях Технической эпохи это не только укрепило Египет политически, но и сделало объектом политического соперничества европейских держав. (Именно это соображение удерживало предыдущих правителей, с меньшим доверием относившихся к Европе, от одобрения проекта.) В то же время следует отметить, что Исмаил проводил достаточно амбициозную политику в военной сфере: он добился от своего османского сюзерена предоставления Египту военной автономии и послал свои многочисленные войска на захват большей части Нильского Судана и горных районов Абиссинии (заметим, что египетские войска потерпели поражение от эфиопов). Среди египтян возродились мечты о былом величии Египта. Исмаил пытался увеличить торговлю Египта с Западом, выступая как посредник, и с этой целью старался доходы от неприемлемой для европейцев, но поощрявшейся Мухаммадом-Али работорговли, тратить на сырье и товары, произведенные на новых фабриках. Однако столь амбициозные проекты требовали значительных средств, которые он занимал в Европе, но и непредсказуемость хлопкового рынка лишила его доверия европейских финансовых кругов, и в конце концов он неожиданно для себя оказался обремененным огромными внешними долгами.

Следует заметить, что Исмаил не проявлял особого желания развивать народные политические институты в стране — такого рода институты могли затормозить процесс модернизации, что не приветствовалось европейцами в зависимых странах.

Исмаил прочно удерживал режим личной власти (несмотря на эксперименты с совещательной палатой натаблей) и опирался (как и все представители его династии) главным образом на турок и другие неарабские элементы. Но более удачливая часть арабского населения все же смогла поправить свое финансовое положение, став деревенскими старостами, или повысить свою самооценку, оказавшись в армии. Постепенно эти арабы начали осознавать свою новую социальную роль — роль крупных землевладельцев, образованных чиновников, военных, и в их среде стало нарастать сопротивление политике Исмаила. К 1878 г. непродуманная финансовая политика Исмаила привела к тому, что над страной нависла угроза не только банкротства, но и прямого военного вторжения со стороны ведущих европейских держав. Европейские правительства хотели контролировать всю финансовую систему страны, для этих целей был создан управлявшийся христианами национальный совет. Они даже сместили хедива, поставив на его место более покладистого наследника.

В это время арабские офицеры, опасавшиеся значительных сокращений военных расходов, начали требовать введения конституции, ограничивающей власть монарха, и удаления из правительства европейцев. Гражданское население, в частности малообеспеченные слои, растущий слой мелких арабских землевладельцев и молодые улемы поддержали требования военных. Хедив вынужден был отдать пост министра обороны Ахмеду Ораби, лидеру арабских офицеров. Однако, когда Ораби попытался покончить с доминирующим положением европейцев в политической системе Египта, Великобритания (единственная европейская держава, готовая к реальным действиям) устроила бомбардировку Александрии с моря. В 1882 году англичане оккупировали Египет от имени хедива, подавили сопротивление Ораби и выслали из страны главных участников восстания. Они восстановили в стране абсолютную монархию, которая оказалась под их контролем.

Во время английской оккупации британский генерал-губернатор обладал практически неограниченными полномочиями, он имел право вмешиваться в действия местного правительства и отменять распоряжения местных властей по собственному усмотрению. Самой значительной фигурой в этом отношении стал губернатор Эвелин Баринг, лорд Кромер (1883–1907 гг.). Этот высокообразованный человек, обладавший обширными познаниями в области современной западной культуры, представлял собой классический образец типично западного отношения к непрошедшим современные преобразования нациям, их месту в мире и их национализму. Он считал такие нации (в данном случае египтян) «низшими расами», которые нуждались в опеке со стороны европейцев. По его мнению, такая опека шла только на пользу как самим «низшим расам», так и европейцам. Кромер старался всячески избегать ситуаций, подобных восстанию Ораби, которые могли бы спровоцировать британскую военную оккупацию. Он полагал, что для защиты европейских интересов в регионе вполне достаточно лишь небольшого политического давления. Такая позиция, однако, объяснялась вовсе не беспокойством за местное население (поскольку британское правление было для них наилучшим вариантом), а интересами самой Великобритании, которая, вмешиваясь в дела Египта, взваливала бы на себя еще одно непосильное бремя. Кромер не допускал даже мысли о том, что египтяне, эти «младшие братья» по человеческой расе, овладеют европейской культурой в достаточной степени, чтобы самостоятельно управлять собственной страной на западный манер. По мнению Кромера, «быть цивилизованным» означало «быть европейцем», два эти понятия были для него неразрывны. Так называемые «восточные народы» нуждались в таких политических институтах, которые соответствовали бы их образу мышления, не вполне рациональному. По его мнению, ислам по самой своей природе являлся препятствием для прогресса. Отвечая тем, кто утверждал, что ислам может измениться, приспособившись к новым историческим условиям, Кромер полагал, что «реформированный ислам» просто перестанет быть исламом, так как ни одна составная часть этой религиозной доктрины не может измениться, не меняя при этом всю систему в целом.

Позиция Кромера отражала общую позицию европейцев того времени — европейцы плохо знали всемирную историю, поэтому им казалось, что именно Европа составляет своего рода «авангард человеческой цивилизации» и такое положение сохранится на неопределенно долгий срок. Но его мнение базировалось на печальном опыте. В финансовом крахе Исмаила Кромер увидел нечто большее, чем некомпетентность отдельно взятой личности; и, хотя его исторический и психологический анализ отличался удивительной наивностью, ему удалось разглядеть те самые «болевые точки», с которыми националистам рано или поздно пришлось бы столкнуться.

Александрия после бомбардировки. Фото XIX в.

Рассуждая о «злоупотреблениях, свойственных всем восточным правительствам, где бы они ни находились», Кромер при этом умалчивал о вопиющих инцидентах, связанных с некоторыми членами египетской династии, поскольку в отдельных случаях он просто не располагал достаточными доказательствами, но широко использовал менее шокирующие истории, чтобы проиллюстрировать свои доводы: «Стремление к духовной симметрии и точности — вот где проходит грань, разделяющая нелогичный, полыхающий яркими красками Восток и трезво мыслящий Запад». Пароход Саида, предшественника Исмаила, как-то раз совершал путешествие по Нилу во время низкой воды и застрял в грязи. Услышав об этом, Саид приказал дать рулевому сто ударов плетьми. Когда пароход снова застрял в грязи, Саид взревел: «Дайте ему две сотни!» Услышав это, рулевой прыгнул за борт. Когда его подняли на борт, он объяснил, что прыгнуть в воду его заставил страх — он хотел покончить с собой и избавиться от мучений. В ответ Саид лишь рассмеялся: «Дурак, я же имел в виду две сотни золотых монет, а не плетей!» — и рулевой получил в награду сумку, набитую золотыми монетами. На основании этого эпизода Кромер делает совершенно правильный вывод: восточные правители упивались собственной щедростью, награждая своих подданных, при этом совершенно забывая о тех, кто был подвергнут несправедливому наказанию. Таким образом, мы должны провести четкую грань между техникализированными европейскими и исламскими социальными нормами. Убийства, грабежи, самые изощренные пытки были обычным явлением среди правящих классов мусульманского общества, что приводило в ужас современных европейских наблюдателей, но также порицалось как несправедливость и зло самими мусульманами. Традиционным мусульманам, за исключением сторонников идеализированного шариата, в свою очередь, весьма необычным казалось стремление европейцев создать предсказуемое «правовое пространство» для каждого индивидуума, гарантировать каждому гражданину, независимо от его социального статуса, право на личную неприкосновенность.

Каирская цитадель. Фото XIX в.

Кромер рассматривал приведенный выше эпизод как типичное проявление восточного менталитета: непредсказуемое поведение Саида, по его мнению, отражало образ мышления восточного человека в целом. Здесь мы должны провести границу между тем, что действительно имело отношение к до-техникализированным образцам поведения, и тем, что было неправильно понято сторонним наблюдателем. Та алогичность и непоследовательность, о которой говорит Кромер, при более тщательном анализе распадается на целый ряд отдельных элементов, ни один из которых не является определяющим. Кромер приводит несколько типичных плачевных примеров неточности мыслей и действий. Однако такая неточность иногда может просто выражать чувство красивой формы, которая могла быть свойственна более интимной и неторопливой эпохе. Но оно также может быть ответом дотехнической эпохи на рационалистический посыл: причина могла заключаться во вполне рациональных страхах (когда крестьянин, который пытается скрыть свое имущество от незнакомых людей, которые вполне могли оказаться сборщиками налогов) или вполне здоровым чувством меры дотехникализированного общества (например, вольное обращение со временем, поскольку ошибка в несколько минут не имела для человека решающего значения). Большинство подобных проявлений неточности могло быть с легкость обнаружено и на Западе до начала эпохи Нового времени. Рассуждая о присущей людям Востока неточности, Кромер совершенно не принимал во внимание все эти культурно обусловленные различия. При таком подходе полностью исключалось какое-либо взаимодействие между различными культурами. Кромер не мог понять, почему человек Востока, указывая на какой-либо предмет, находящийся слева от него, пользуется правой рукой, ведь, с точки зрения европейца, это очень неудобно, гораздо логичнее использовать левую руку. Он не принял во внимание тот факт, что левая рука у мусульман была предназначена для совершенно иных целей.

Наконец, он связал с «нелогичностью» «восточного мышления» все моральные дефекты социальных моделей, которые проявились в анекдоте с рулевым и которые на самом деле проявляются в аграрных обществах всегда и везде, где защита группы перестает действовать под влиянием таких чрезвычайных событий, как, например, война или присутствие абсолютного монарха. Но моральный аспект этого в техникализированном обществе последующие поколения осознали намного более остро, чем могли себе представить Кромер и его современники.

Однако главной ошибкой Кромера стала его историческая оценка «восточного мышления», его способ мышления разделяло большинство европейцев, лучшие представители которых оценивали население и институты в мусульманских странах исходя из точно таких же предпосылок. В то же время эти предпосылки сформировались под влиянием существовавших реалий. Эти реалии давали удобные предлоги для военных интервенций с целью поддержания европейских стандартов везде, где жили и работали европейцы, а также создавали основные препятствия, которые сводили на нет любые попытки мусульман встать на путь техникализированного развития.

Англичане оккупировали Египет, чтобы защитить права британских граждан и граждан других европейских государств, права, которые трактовались как «цивилизованные», другими словами «современные западные» нормы. Соответственно, выплата долгов иностранным государствам являлась безусловным финансовым приоритетом. Непродуманная финансовая политика Исмаила привела к тому, что большая часть государственных доходов уходила на выплату долгов. Однако после разрешения ситуации с долгами Кромер и британское правительство попытались поднять уровень благосостояния египтян. Прежде всего были отменены законы, унижавшие достоинство крестьянина: право любого должностного лица бить крестьян плетьми (в особенности если речь шла о неуплате налогов) и барщина, на которой крестьян заставляли бесплатно работать на государство в дополнение к налогам. Британцы пытались создать в стране единое для всех граждан правовое пространство; в частности, они обязали всех землевладельцев зарегистрировать право собственности на землю. Введение единых юридических стандартов значительно упростило юридическую процедуру. Помимо всего прочего британцы отменили множество мелких налогов, которые никак не могли упразднить мусульманские правители-реформаторы. Однако введение усовершенствованной системы бухгалтерского учета (которая вызвала недовольство традиционных коптских бухгалтеров, лишившихся своей монополии) и современной системы судов и полиции вызвало недовольство. Наконец, они провели ряд важных техникализационных реформ, в частности выстроили первую Асуанскую плотину, которая завершила систему контроля вод Нила, начатую еще Саидом, построившим плотину в Каире. Дополнительные каналы постоянно обеспечивали поля водой, а ежегодные разливы ушли в прошлое.

Как мы скоро убедимся, большинство этих реформ имели негативные последствия: например, отмена традиционного права зачастую становилась бедствием для беднейших слоев населения, а суды, организованные по европейскому образцу, являлись для них еще одним символом социальной несправедливости. Но египетские националисты подвергали резкой критике другие аспекты проводимых реформ. Они требовали покончить с привилегированным положением иностранцев в стране, но правительство не могло решить эту задачу, ведь главная цель государственной власти заключалась именно в том, чтобы защищать юридические права иностранцев. Правительства ведущих европейских держав зачастую накладывали вето даже на те не слишком значительные преобразования, которые пытался проводить Кромер. Практически во всех сферах жизни египтяне сталкивались с социальной несправедливостью, их положение ничуть не улучшилось. Помимо всего прочего, в годы правления Кромера у Египта почти не осталось финансовых ресурсов. Кромер был убежден, что египтянам необходимо получить европейское образование, однако денег на то, чтобы поддерживать его на уровне, которого оно достигло при Исмаиле, не было. Что еще более важно, египтяне оказались лишены культурной основы в своей собственной стране. Старая цивилизация как оплот творческой мысли канула в прошлое. При британском правлении египтяне стали полностью зависимыми от ведущих европейских держав, в отличие от времен Исмаила, их окружал чуждый для них мир европейской культуры. Вступить в этот мир и обрести статус современной цивилизованной державы — эта задача так и осталась для Египта недостижимой мечтой.

Открытие Суэцкого канала. Западноевропейская гравюра XIX в.

Сходные явления наблюдались повсеместно. В 1881 г. в Тунисе Франция проводила практически ту же самую политику, что и Великобритания в Египте. Единственное отличие состояло том, что в Тунисе местная элита пыталась сама встать на путь модернизации. В Османской империи, которая была гораздо лучше Египта подготовлена к реформам, однако также пережила сходный период банкротства по внешнему долгу, в 1876 году реформаторы попыталась ввести конституцию. Однако Запад помог султану Абдул-Хамиду подавить их движение и использовал все современные достижения, чтобы утвердить репрессивный деспотизм, существовавший на западные деньги под западным финансовым контролем, но отрицавший любые либеральные реформы по образцу Кромера.

Таким образом, после поражения первых попыток реформ, которое в некоторой степени им нанесли «снизу», национализм начали рассматривать как способ собрать все доступные силы общества, чтобы создать нации, способные независимо встать в современном мире на один уровень с европейскими нациями. На Западе в своей наиболее развитой форме национализм возник в эпоху Французской революции, когда французы научились действовать как «вооруженный народ», почувствовали себя не нормандцами, гасконцами или бургундцами, первым, вторым или третьем сословием, но равными гражданами общей родины, которые разделяют все ее радости и горести. Именно благодаря такому национализму европейские страны смогли не только избавиться от французского империализма, но и создать современные техникализированные институты, которые были основаны во Франции во времена Наполеона и затем скопированы в остальных государствах. В мусульманских странах реформаторы постепенно начали сознавать, что патриотизма отдельно взятой личности недостаточно, необходимо было построить нацию, которая бы прониклась подлинно патриотическим духом. Только при этом условии безличные эффективные институты массового общества смогут пробить себе дорогу в запутанном лабиринте личной и племенной лояльности, которые разделяли население и становились главным препятствием на пути реформ. Люди должны научиться воспринимать себя в первую очередь как египтян, связанных общим египетским происхождением, или как османов, иранцев, индусов, а все другие социальные градации должны рассматриваться лишь в контексте нации как единого целого.

Однако здесь возникла еще одна проблема. Мы говорим о египтянах, иранцах, индусах, но как могут идентифицировать себя, например, жители Османской империи? Является ли египтянин или христианин османом? Может ли мусульманин быть еще кем-либо, кроме как мусульманином; и разве не копты являются единственными настоящими египтянами? Что такое Индия и кто такие «индусы»? Эти понятия ввели в обиход британцы, а для местных жителей они лишены всякого смысла. Что такое Иран? — результат завоевания Каджаров, но являются ли иранцами тюрки азери, и что делать с персами в Герате, которые подчиняются Кабулу? Таким образом, впервые на страницах этой книги мы имеем дело не с отдельными этническими группами, а с целыми нациями, и говорим не об этнических, а о национальных чувствах. Так что же такое нация? В основе нации как носителя современных институтов могут лежать любые факторы, определяющие историческую судьбу большой группы людей, — общая правящая династия (Османы?), религиозные верования (шииты?), язык (арабские диалекты?) и даже общий для всех завоеватель (англичане?). В нашем случае, однако, все эти критерии не срабатывают. Шииты, например, проживали не только в Каджарском Иране, но и в Османской империи и разговаривали на диалектах арабского. Исторически случайное объединение под властью одного правителя на независимой территории или даже под управлением европейцев могло дать толчок национальному самоопределению, но в таких случайностях сложно найти почву для требуемого всеобщего воодушевления, если только не возникает необходимости совместно вести борьбу. В последущие десятилетия именно поиски эффективной основы для национальной самоидентификации занимали ведущие умы на фоне развернувшейся борьбы за модернизацию: для того чтобы черты техникализированного строя пропитали всю ткань общества, национальная идентификация была жизненно необходима.

Модернизация в полном смысле этого слова включает в себя три взаимосвязанных аспекта. Требовалось провести вестернизацию: новые формы адаптируются в том виде, в котором они сформированы на Западе не потому, что нет времени разрабатывать новые, но из-за того, что техникализированное общество распространилось по всему миру, что предусматривало установление единообразия. Западным обществам были присущи сильные национальные чувства, поэтому «вестернизация» автоматически предусматривала развитие национализма. Модернизация не являлась просто «вестернизацией» и не предусматривала слепого копирования: в основе современного духа лежала жажда открытий, предпринимательская инициатива и авантюризм, без которых подобное копирование было бы шагом назад. Новые нации должны были изыскать ресурсы для создания собственного общества, что, однако, также требовало развития национальных чувств. Наконец, модернизация требовала своего рода революции, отрешения от власти тех правящих классов общества, которым были выгодны существующие отношения зависимости от Запада и которые бы сопротивлялись любым попыткам их изменить; кроме того, если революция хочет победить, она прежде всего призывает к национальной солидарности.

 

Завершение европейского завоевания мира

В последние десятилетия XIX столетия влияние национализма в главных мусульманских центрах постоянно росло, и после 1905 года он стал доминирующим фактором политического развития. Поначалу, однако, националистическое движение по своей мощи не могло сравниться с империализмом. После 1880 года ведущие европейские державы стремились включить в сферу своего влияния даже самые отдаленные регионы, в том числе и такие страны, которые не принимали участия в международной торговле до начала Технической эпохи. В частности, территории южнее Сахары, на которых проживало как мусульманское, так и немусульманское население и которые оставались относительно нетронутыми, теперь интенсивно делились на зоны влияния.

Здесь европейцы вошли в контакт с различными реформистскими движениями, которые появились в конце XVIII века и теперь набирали силу. Заметим, что среди реформаторов-мусульман не было единства, их точки зрения зачастую были диаметрально противоположны. Ваххабиты, например, ожесточенно сражались с Мухаммадом-Али. Подобные пуританские течения пытались поддерживать эгалитарную нетерпимость шариата к исламским правящим классам, которые поддались новым веяниям и погрязли в роскоши. Не понимая культурной и экономической сущности процесса, в который они были вовлечены, они огульно обвиняли высшие классы, сотрудничавшие с империалистическим Западом, в измене исламу. Поддерживая централизованный контроль и жесткую дисциплину, новые тарикаты смогли закрепиться в некоторых удаленных районах и эффективно управлять ими.

Когда Исмаил попытался оккупировать Нильский Судан, среди местного населения возникло движение махдистов, которое выступало не только за возрождение первозданной чистоты исламской организации и веры, но и за реформировние всего Дар-аль-Ислама и исламизации остального мира. Сам Махди и его преемник-халиф выгнали египтян и их покровителей-европейцев из Судана и начали проводить реформы, главная цель которых заключалась в распространении среди населения моральных норм ислама. Но вскоре они задумались о распространении своей власти прежде всего на Египет. Программа Махди, опубликованная во время паломничества в Мекку, вызвала большой интерес у мусульман всего мира. Некоторые консервативно настроенные мусульмане надеялись, что Махди очень скоро одержит победу и ислам вновь станет самой влиятельной мировой религией. В этот период внимание всего мира было приковано к Стамбулу, который после коллапса остальных мусульманских государств претендовал на роль панисламского халифата. Суданский Махди и его халиф заявили о себе как о возможной альтернативе османскому султану в качестве лидеров исламского мира, способных вновь его объединить. Даже модернистские мусульмане националистического типа проявили интерес к новому движению. Но более влиятельные реформистские движения, такие как Санусийа в пустыне к западу от Египта, остались к нему равнодушны.

Молодая арабская девушка. Фото нач. XX в.

К концу XIX столетия англичанам удалось взять реванш за поражение египтян и подавить движение Махди. Под натиском махдистов египтяне, оккупировавшие побережье Абиссинии и Сомали, вынуждены были отступить, их место заняли британцы, итальянцы и французы, которые поделили эти территории между собой и восстановили ахмарское христианское царство (Эфиопию) в абиссинских горах. Восстание сторонников другого Махди (ошибочно называемого Сумасшедший Мулла) на севере Сомалиленда было жестоко подавлено. В этот же период Великобритания и Германия поделили континентальные владения султана Занзибара, простиравшиеся в глубь материка от Восточного побережья Африки и говорившие на суахили, хотя здесь никаких восстаний не наблюдалось. В Чаде, Нигерском Судане и далее по Западному побережью Африки в течение трех десятилетий мусульманские территории были оккупированы Великобританией, Германией и Францией, которые проложили условные границы своих владений с учетом не столько интересов местного населения, сколько европейских торговых путей. В 1905 г. Великобритания и Франция заключили договор о разграничении сфер влияния на континенте, после чего раздел всех территорий южнее Сахары был завершен.

 

Тюрки, проживающие на территории Османской империи (западные тюрки), оказались самыми удачливыми из всех мусульманских народов — им удавалось сохранять свою политическую независимость на протяжении всего XIX и в начале XX века, когда даже Иран стал объектом британской и русской интервенции. Также им удалось найти прочную основу для национального самоопределения. В конечном итоге это национальное самоопределение кристаллизовалось в форме европеизации: они ощущали себя европейской нацией. Ни в одной другой стране исламского мира европеизация не прошла так успешно. Таким образом, на примере Турции наиболее явно проявились все возможности и ограничения вестернизации как средства модернизации мусульманской страны.

 

Западные тюрки в Европе, но вне ее

В эпоху позднего Средневековья Османская империя и другие мусульманские государства, территория которых прилегала к Восточной Европе, ориентировались не на Запад. Западные европейцы вели оживленную торговлю с османами и поддерживали с ними тесные политические связи. Некоторые западноевропейские страны (например, Венгрия) сами оказались в составе Османской империи. Однако в культурном отношении османские правящие классы руководствовались юридическими, религиозными и литературными традициями ислама и с точки зрения культуры были чрезвычайно далеки от христианской Европы, как Восточной, так и Западной. Социальный строй империи был основан большей частью на наследии и социальных ожиданиях исламской цивилизации (и частично — на монголо-тюркской традиции), чем на нормах Европы, на территории которой она находилась. Тем не менее (в отличие от независимых индуистских земель, где с удовольствием перенимали исламские традиции) в эпоху позднего Средневековья на территории Западной Европы исламская культура уже не являлась сколько-нибудь значительной формирующей силой, как это было в предыдущий период. В XV веке Запад переживал период бурно

го расцвета, и консервативному исламскому миру нечего было ему предложить. Христиане и мусульмане отвернулись друг от друга. На уровне правящих классов образовался беспрецедентный разрыв между жизнью Западной Европы и той частью Восточной Европы, которая оказалась под властью мусульман. Однако среди христиан Восточной Европы, включая тех, кто находился под мусульманским правлением, подобного разрыва не существовало. Опять же, в отличие от индуистов в Тимуридской империи, османские христиане не были включены в жизнь высших политических и культурных слоев; исключение составляли новообращенные, которые приняли ислам, выучили тюркский язык и порвали связи с бывшими единоверцами. Восточные христиане по примеру независимой России все чаще обращали свои взоры в сторону Западной Европы, чей престиж возрастал по мере упадка Османской империи. Они не смогли принять участие в Просвещении, как все жители Западной Европы. Идеи Просвещения проникали к ним извне и воспринимались параллельно с процессом ассимиляции западных норм, которые ранее рассматривались как чуждые. Уже в XVIII веке данный процесс дистанцировал восточных христиан не только от независимых российских мусульман, но и от других субъектов Османской империи.

В отличие от поволжских татар, турки Османской империи поддерживали свою аграрную аристократию, которая сохранила политическую власть, хотя и утратила экономическое лидерство. Поэтому османские тюрки поколения 1789 года перед лицом Великих западных преобразований оказались в довольно сложной ситуации. Будучи в Европе, но не являясь ее частью, они оказались культурно отрезанными как от других народов своей империи, так и от независимых российских мусульман, которые уже ушли далеко вперед по пути модернизации.

Таким образом, процесс модернизации имел как позитивные, так и негативные стороны. Турки, что вполне естественно, воспринимали саму идею модернизации не как процесс конкуренции с Европой, а как способ стать ее частью. Приняв необходимость полной модернизации, они согласились и с формой, в которой она должна проходить: турки становятся европейцами. Но подобная ситуация создавала серьезные препятствия на выбранном пути. Принять западную систему ценностей для османских тюрков означало признать равноправие тех народов, которые вошли в их империю на правах побежденного. Кроме того, некоторые из этих народов установили своего рода полную монополию на вестернизацию, изолировав мусульманских турков от этого процесса. Таким образом, турецкие политики оказались на распутье: остаться «правоверными» мусульманами и быть при этом на обочине либо встать на путь радикальной вестернизации.

 

Либерализм «новых османов»

Успешная попытка Махмуда реставрировать абсолютизм сопровождалась многочисленными заимствованиями с Запада, причем не только в сфере военного дела (и предметов роскоши), но и структуры правительства, образовательных и юридических шаблонов общества. Эпоха Танзимата ускорила адаптацию страны к Западной Европе, и заимствование атрибутов современного государства и образцов западной социальной модели стало нормой. Целью правительства (насколько оно вообще учитывало мнение общественности) было усиление и повышение эффективности государственной власти, поддержка основных стандартов нового международного порядка. Однако все возрастающее число турок из высших слоев общества начинало интересоваться общечеловеческими ценностями современной Европы и рассматривать усиление или ослабление центральной государственной власти только как средство привить и укрепить данные моральные нормы. Они хотели жить как европейцы, потому что те жили лучше их. В конце XIX века инициатива в вестернизации перешла от правительства к нижним слоям привилегированного класса, которые стремились создать лучшее общество. Новых сторонников модернизации называли «либералами», поскольку они стремились утвердить свободу личности среди всех людей, но особенно среди тех, кто был образован и мог стать выразителем идеалов нового общества. Поэтому они поддерживали различного рода гуманистические и либеральные движения, возникшие в этот период в Европе. Очень скоро эти люди перестали доверять своему «вестернизированному» правительству и его могущественным европейским покровителям. Наконец они начали отрицать сам способ, которым страна пыталась стать частью Запада.

Впервые этот новый дух нашел свое выражение в турецкой литературе. В начале столетия турецкая поэзия (как и любая другая в исламском мире) переживала глубокий кризис. Проблема заключалась в том, что старые формы стихосложения полностью изжили себя, а новые еще не были выработаны. К середине столетия старая поэтическая традиция полностью сошла на нет. «Старая» поэзия отличалась утонченностью и изысканностью форм, однако в новую историческую эпоху у читателей были совершенно другие потребности. Классические каноны ушли в прошлое: даже самые незрелые с художественной точки зрения произведения высоко ценились читателями, если на их страницах содержались «новые идеи». Появилась целая плеяда писателей, которые создали новую турецкую литературу, источником вдохновения которой была уже не персидская, а французская литература и язык которой отказался от придворной утонченности в пользу разговорной простоты.

Создавая новую среду, писатели, например Шинаси, отстаивали в своих произведениях идеалы свободы и прогресса, настолько талантливо изображая все перипетии человеческой жизни, что читатель невольно идентифицировал себя с персонажами литературного произведения, жил их тревогами и надеждами. Шинаси ввел в османский язык и османский культурный контекст элементы западного романтизма. Теперь они могли затронуть турецкого читателя сильнее, чем если бы он читал о них на французском, английском и немецком языках или даже в переводе. Таким образом, Шинаси стал кумиром прогрессивной турецкой молодежи.

В 1860-х годах среди прогрессивной молодежи началось движение в поддержку либеральных реформ в рамках западного конституционного права. Сумасбродства султана Абдул-Азиза, некомпетентность правительства, находящегося в полной зависимости от ведущих западных держав, отсутствие нормальных по сравнению с крупными европейскими городами условий для жизни в Стамбуле и Салониках — все это переполнило чашу терпения молодых людей, которые называли себя «новыми османами». Далеко не все из них получили европейское образование, однако все без исключения были знакомы с идеями западного либерализма, в том числе и такой его разновидности, как либеральный национализм, получивший широкое распространение в Италии. Эти молодые люди были твердо убеждены: чтобы стать свободной, независимой, мыслящей личностью по западному образцу, нужно сбросить оковы деспотизма. Если османы примут идеи либерализма, ограничат власть монарха, примут конституцию и отбросят отжившие свой век предубеждения и предрассудки, они станут подлинно великой нацией. Выразителем этой национальной идеи стал выдающийся писатель Намык Кемаль, который создал совершенно новую концепцию национального патриотизма.

Мидхат-паша. Английская карикатура сер. XIX в.

«Новые османы» в большинстве исповедовали ислам, однако чувствовали, что его следует очистить от закостенелости улемов. Они полагали, что правильно понятый ислам содержит в себе основные принципы западного либерализма: культ свободы и справедливости, отрицание всяческих предрассудков и даже любовь к родине. В качестве доказательства они цитировали знаменитый хадис, в котором говорилось, что любовь к своей земле является неотъемлемой частью веры. Не вдаваясь в глубины критики иснадов и тонкости теологии, они убедили себя, что Коран и хадисы можно по своему желанию толковать с современной либеральной точки зрения. Более того, они полагали, что ислам является самой чистой религией на земле и намного более рациональной, чем, например, христианство с идеей Троицы, а следовательно, идеально подходит для человека современного общества. Некоторые даже желали создать патриотический союз всех мусульман.

«Новые османы» пытались публиковать статьи в печатных изданиях, они хотели сделать свои идеи достоянием широкой публики (по крайней мере образованной ее части), но поскольку они критиковали правительство, очень скоро эти публикации были запрещены. В большинстве своем они являлись государственными служащими и через некоторое время оказались задвинутыми на незначительные должности, где не могли причинить серьезного беспокойства власти. Их лидеры эмигрировали в Париж, где продолжили свое дело, переправляя печатные издания на родину контрабандой.

Между тем в самом правительстве находились люди, которые пришли к сходным выводам. Абсолютизм постепенно переставал справляться со своими задачами. Чтобы эффективно управлять страной, правительство должно быть современным, то есть тесно сотрудничать с передовым слоем населения страны. Без этого коррупция и безразличие уничтожат самые лучшие планы верхушки бюрократической системы. Но сотрудничество с той частью общества означает поддержку и защиту их интересов. Так всегда было в теории абсолютистского государства, и теперь это должно было означать модернизацию и либерализацию.

Один из таких политиков, Мидхат-паша, смог провести административные реформы в подчиненном ему Дунайском вилайете, который стал образцом процветания и эффективного управления, свободным от коррупции и прочих пороков, за которые Запад традиционно критиковал империю. Помимо всего прочего Мидхат-паше удалось наладить сотрудничество с местным населением, причем он использовал такие методы и формы сотрудничества, которые ранее считались исключительной привилегией абсолютизма. Когда Мидхат-пашу послали в Багдад, ему удалось успешно повторить подобный опыт. Несмотря на интриги, он был переведен в Стамбул и занялся разработкой либеральной конституции для всей империи. Такая конституция, основанная на идеях Танзимата, должна была защищать права и свободы личности, оградить общество от деспотизма и своеволия местных правителей.

 

Деспотизм в современном стиле: Абдул-Хамид и панисламизм

Возвышение Мидхат-паши повлекло за собой низложение и смерть безответственного Абдул-Ази-за, но новый султан, на которого либералы также возлагали определенные надежды, был очень скоро свергнут с престола, на который взошел его брат Абдул-Хамид II. Абдул-Хамид разработал собственную концепцию прогресса, основанную на традициях абсолютизма. Он арестовал Мидхат-пашу и отменил конституцию. Все его правление являет собой наглядный пример деспотизма, оснащенного новейшими достижениями технического прогресса. С либерализмом было покончено, а Танзимат окончательно забыт. Голоса независимой критики, указывавшие на коррупцию, неэффективность управления, вопиющие беззакония, смолкли. Гонениям подверглись и христианские националисты.

Такого молчания удалось добиться, с одной стороны, при помощи современных полицейских методов: централизованной жандармерии, обученной по западному образцу, сменившей старые военные ополчения и местную охрану и исполнявшей свои обязанности намного более эффективнее своих предшественников, кроме того, она действовала как в столице, так и в провинции. Такие технические новшества, как железная дорога и телеграф, позволяли Абдул-Хамиду практически мгновенно дотянуться до любого населенного пункта своей империи.

Абдул-Хамид нуждался не только в современных технических устройствах, в первую очередь ему необходима была соответствующая идеология. Такую идеологию можно было разработать, лишь опираясь на тех консервативно настроенных «правоверных», которые мечтали о единении мусульман всего мира (это политическое течение вошло в историю под названием «панисламизм»). Абдул-Хамид окружил почтением улемов, которые в период Танзимата утратили свой авторитет, но теперь былая слава возвращалась к ним. Однако он не предпринял сколько-нибудь серьезных попыток возродить шариат в тех сферах общественной жизни, где его нормы игнорировались. Вместо этого он разработал новую доктрину (несовместимую со старыми нормами шариата), в соответствии с которой утверждал, что является халифом, обладающим духовной властью над мусульманами всего мира, и эта духовная власть представлялась ему гораздо более важной, чем власть политическая. Таким образом, он воспользовался идеологической концепцией «новых османов» (которые также возлагали на панисламизм большие надежды) для укрепления своей политической власти.

Султан Абдул-Хамид. Рисунок нач. XX в.

В этом ему помогло благоприятное стечение исторических обстоятельств. В конце XVIII века султанам было удобно запутывать в ходе переговоров европейские державы при помощи статуса халифа. Уступив России часть территории своей империи, султан, однако, настаивал на том, что, лишившись светской власти, он по-прежнему является единым духовным лидером всех мусульман и потому имеет право на религиозное руководство в мечетях. Султаны Османской империи, как и другие великие мусульманские правители, толковали титул «халиф» в его позднем смысле как правителя, который правит по законам шариата. Европейцы воспринимали этот титул в его первоначальном значении как повелителя всех мусульман и, проводя аналогии с католическим Папой, готовы были принять требования, значившие для мусульман нечто другое, сходное разве что с автономией христиан под исламским правлением. Но теперь с упадком исламского образования и появлением класса мусульман, получивших европейское образование, у Абдул-Хамида появилась возможность стать халифом именно в том смысле, который вкладывали в это понятие европейцы. Особенно благоприятная ситуация в этом отношении сложилась в Индии, когда в 1858 году англичане низложили последнего Тимуридского императора из-за проблем с реформистскими движениями ваххабитского типа. Как может мусульманин жить в государстве, которым управляют неверные, а шариат, этот универсальный закон человеческого бытия, низведен до уровня личных норм поведения? Сторонники панисламизма отвечали на этот вопрос следующим образом: если во всем мире останется хотя бы одно государство истинных, «правоверных» мусульман, то этого вполне достаточно — такое государство станет образцом истинной веры для мусульман всего мира. Таким образом, слово «халифат» обретало новое значение, и Абдул-Хамид как правитель самого сильного мусульманского государства, на территории которого находились главные святыни ислама, охотно принял этот титул. Символическим жестом «нового халифа» стало строительство железной дороги для паломников в Хиджазе, которая соединила Дамаск и Медину. Мусульмане всего мира принимали участие в этом грандиозном проекте.

Английская карикатура на начало русско-турецкой войны 1877–1878 гг.

В самом начале своего правления Абдул-Хамид потерпел несколько сокрушительных поражений. Восстание болгар на территориях, расположенных к югу от Дуная, которое началось еще до вступления Абдул-Хамида на престол, вызвало жестокий ответ со стороны турок, беспощадно подавивших это выступление, устроив кровавую резню. Россия воспользовалась случаем вмешаться в этот конфликт, надеясь взять под свой контроль Босфорский пролив. Франция и Великобритания на этот раз воздержались от прямого военного вмешательства, что дало России возможность продемонстрировать высокое качество проведенной в стране вестернизации. Только давление ведущих европейских держав остановило русских, которые практически дошли до Стамбула. Мирный договор, по которому Османская империя теряла весь Балканский полуостров, также был пересмотрен. Тем не менее в 1878 году империя все же лишилась всех своих балканских провинций, за исключением небольшой полоски земли, которая шла от Албании через Македонию к проливам. Многие мусульмане переселились на эти земли с северных территорий, присоединившись к своим и без того многочисленным единоверцам. Таким образом, отныне мусульмане составляли большинство во всех провинциях империи, и наименее развитой из них, но наиболее тюркской Анатолии суждено было сыграть решающую роль в исторической судьбе Османской империи. Абдул-Хамид использовал военное поражение в качестве предлога для отмены конституции. Его последующая панисламская политика воспринималась населением намного более спокойнее из-за утраты большинства христианских провинций.

Военное поражение, однако, не решало стоящих перед империей проблем. Во время Крымской войны страна задолжала крупные суммы европейским банкам, при Абдул-Азизе долг вырос еще больше, и теперь Абдул-Хамиду пришлось согласиться на полный контроль европейцев над финансовой системой страны, чтобы обеспечить выплату задолженности (альтернативой была европейская военная оккупация). Правительства ведущих европейских держав, в свою очередь, обеспечивали поддержку его деспотического режима. Когда даже на небольшой полоске балканской территории, которая еще оставалась у Османской империи, начались восстания христианского населения (поводом для восстания послужила угроза оккупации этих территорий соседними христианскими странами) и турки не смогли обеспечить общественный порядок, европейские державы установили полный контроль даже над местными органами власти.

Тем временем процесс модернизации продолжался во всех областях жизни, кроме конституционных свобод, несмотря на неэффективную политику правительства, игнорировавшего интересы все сильнее вестернизирующегося городского населения и стремившегося сохранить старые привилегии. «Новый деспотизм» Абдул-Хамида зависел не только от технологий, бесперебойную работу которых могли обеспечить лишь люди с европейским образованием, но и от более серьезных институциональных перемен. Разрушались старые автономные социальные институты, основанные на локальной солидарности, такие как гильдии и местные школы при мечетях, им на смену пришли намного более анонимные, безличные социальные институты, например, новая армия (в ней служили офицеры практически из всех регионов страны) и новые общенациональные школы, в которых уже не было места старым семейным связям и которые намного лучше контролировались со стороны ориентированного на карьеру и относительно безличного правительства.

Даже «новый халифат» Абдул-Хамида и его панисламская идеология зависели от современных средств коммуникации. Железная дорога в Хиджаз стала продолжением Багдадской железной дороги, которую в коммерческих целях строили немцы, продлевая европейскую систему железных дорог (которая уже доходила до Стамбула) через Анатолию в Багдад. Абдул-Хамид прекрасно сознавал, что его империя находится в полной зависимости от европейских держав, поэтому он искал себе опору среди таких людей, которые, с одной стороны, находились в «зоне влияния» европейской культуры, а с другой стороны, являлись убежденными сторонниками идеологии «панисламизма». Он пригласил блестящего политика-реформатора из Туниса и вызвал в Стамбул (где держал под мягким контролем) наиболее знаменитого интеллектуального реформатора ислама того времени Джамаляддина Афгани, который сочетал идеи панисламизма, категорическое неприятие фанатизма улема и стремление распространять в исламском мире европейское научное знание. При Абдул-Хамиде в стране резко возросло количество современных школ, организованных по европейскому образцу. Несмотря на определенное реакционерство в литературе, она процветала, прежде всего за счет переводов западных художественных книг. Наконец, несмотря на тотальную цензуру, либеральные идеи широко распространились среди образованных турок настолько, что в конце своего правления Абуд-Хамид перестал доверять высокопоставленным турецким чиновникам, предпочитая им выходцев из арабской и албанской элиты, которые были менее затронуты подобными веяниями.

 

Османизм и тюркизм: революция младотурок

Специфическая модернизация Абдул-Хамида не могла длиться вечно. Тайное общество офицеров планировало восстановить конституцию, и, хотя шпионы сообщили султану об этом, он не мог предпринять какие-либо решительные меры против них без того, чтобы вызвать огромное недовольство в армии, а этого он себе позволить никак не мог. В 1908 г. после восстания в Салониках он восстановил конституцию. Все городское население Османской империи с радостью встретило эту новость, мусульмане и христиане братались прямо на улицах. В созванном вслед за этим парламенте власть перешла к партии «Единения и прогресса», которую сформировали победившие офицеры. Теперь просвещенным «молодым туркам», как они себя называли, предстояло принять серьезные решения, касающиеся дальнейшей судьбы Турции.

Цонаро Ф. Османская кавалерия

Все идеи реформ, которые долгое время беспощадно подавлялись Абдул-Хамидом, вышли из подполья, но вместе с тем обнажились и все противоречия между надеждами и фрустрирующей их реальностью. Конституция, разработанная по западному образцу, могла успешно функционировать лишь в рамках западной социальной модели. Поэтому сразу же возник вполне естественный вопрос: какую именно нацию представляет эта конституция? Эта проблема приобретала особое значение для османских христиан. Османы были сильно озабочены тем, что у все более «вестернизированного» христианского населения нарастают сепаратистские настроения. Эти люди считали себя европейцами в полном смысле этого слова, и с этой точки зрения они ощущали свое превосходство над своими отсталыми правителями. Кроме того, они были торговцами (защищенными «капитуляциями»), а еще чаще — ремесленниками, являясь своего рода экономическими артериями империи, а следовательно, с ними нельзя было не считаться. Кооперации с ними (и уважения со стороны европейских держав, чьей поддержкой эти люди могли воспользоваться в случае восстания) можно было добиться, только реформировав общество в целом и армию в частности. Еще в период Танзимата была сформирована теория многоконфессиональной османской национальной принадлежности, которая защищала бы интересы как христиан, так и мусульман. На Балканском полуострове эта теория оказалась нежизнеспособной, но среди христианских меньшинств Македонии и Армении она по-прежнему оставалась популярной. К концу XIX столетия ситуация еще больше осложнилась, ведь непреодолимые противоречия разделяли не только христиан и мусульман. Среди народов, исповедующих ислам, также не было единства: противоречия между албанцами, тюрками и арабами только нарастали.

Османские войска в Иерусалиме. Фото нач. XX в.

После свержения Абдул-Хамида перед османскими тюрками особенно остро возникла проблема общего отношения к современному Западу. Кто же такие турки? Являются ли они мусульманами, европейцами, или могут являться и теми, и другими одновременно? Христиане Османской империи уже решили для себя этот вопрос: они считали себя прежде всего европейцами, а потом уже христианами. Как христиане, эти люди должны были бы считать западных европейцев еретиками, однако, будучи прежде всего европейцами, они жили с ними в одном сообществе. Для османских турок адаптация к современности означала пойти по тому же пути, который уже прошли их христиане и русские, и стать европейцами, стать западными людьми. Чтобы модернизироваться, нужно было пройти «вестернизацию» и войти в Европу. И это означало подчинить свои религиозные различия, в их случае — православие, общим законам европейской жизни. Для турок это означало перейти от исламской цивилизации прошлого к современной европейской цивилизации: они должны были сменить свое старое культурное наследие на новое.

Многие традиционно настроенные турки, осознав неизбежность европеизации, пришли в растерянность. Новая цивилизация в Викторианскую эпоху не всегда могла похвастаться красотой и высокоморальным духовным поведением. Поначалу ситуация представлялась не столь драматичной, как ее видели многие реформистски настроенные турки, ведь стать европейцем не означало отказаться от ислама так же, как грекам не потребовалось отказываться от православия. Что же касается всего остального, многие турки надеялись, что изменения будут минимальны. Теперь же стало ясно, что этим надеждам не суждено сбыться.

После того как от панисламизма отказались, оставались две возможности. Нация могла быть османской, разделенной по языковому и религиозному принципу, примером чему служило династическое государство Австро-Венгрия, в которой многие народы жили под властью одного монарха. Либо нация могла быть турецкой, что толковали как «туранской», поскольку османские тюрки надеялись на воссоединение с тюркоговорящими народами Российской империи (позднее исчезнувшей в пламени революции) от Крыма до китайской границы (и за ней), в результате на свет появится новое могучее государство, объединенное общей национальной идеей. Официально младотурки пытались сохранить Османскую империю. Но они толковали понятия «османский» прежде всего как «тюркский», что вызывало растущую озабоченность не только греков, армян и македонцев, но также албанцев и арабов, которые отмечали, что в парламенте наблюдается явное преобладание выходцев из тюркоязычных провинций.

Политика младотурок не стала более стабильной, чем у Адбул-Хамида. Их цели очевидно требовали сильной централизованной государственной власти и гомогенности османской нации под властью турок, которые бы заставили всех остальных принять турецкий язык и культуру как культурную основу империи. Такая политическая доктрина вызывала протесты, которых ранее не было, и эти протесты стали подавлять цензурой и грубой силой.

В период правления Абдул-Хамида христианские крестьяне часто подвергались жестокому обращению. Начиная с 1905 г. курды регулярно устраивали резню своих врагов армян, которые слишком серьезно восприняли новые свободы, дарованные им конституцией. Но к мусульманам, особенно к представителям высшего слоя, самым жестким наказанием, которое применялось при Абдул-Хамиде, был арест и ссылка. Младотурки стремились гарантировать безопасность всем без исключения подданным Османской империи и были шокированы резней армянского населения (которая повторилась в результате восстания против их политики модернизации), но сами применяли к своим политическим оппонентам достаточно суровые меры, вплоть до смертной казни. Эта тенденция еще больше усилилась после 1911 г., когда Турция вступила в бесконечную войну, пытаясь отстоять те территории, которые у нее еще оставались.

Действительно низложение Абдул-Хамида спровоцировало нападение внешних врагов, которые не хотели упустить удобный шанс, поэтому младотурки не смогли показать, на что они были бы способны в мирное время. Австро-Венгрия оккупировала ту часть Балканского полуострова, которая находилась под ее управлением, а в 1911 г. Италия напала на остатки османских владений на Средиземноморском побережье западнее Египта. Турки были вынуждены быстро отступить, лишь отдельные группы мусульман, принадлежащих к тарикату Сенусийя, укрылись в пустыне и начали партизанскую войну. Наконец все балканские государства объединили усилия, поставив перед собой цель полностью изгнать турок с полуострова. К 1913 г. у Османской империи осталась лишь небольшая полоска земли за Стамбулом (албанцы воспользовались этой благоприятной возможностью и провозгласили независимость). Затем в 1914 г. младотурки позволили немцам, которые превратились в их главного экономического партнера, втянуть свою страну в войну с Россией, а следовательно, с Великобританией и Францией. Для реформ уже не оставалось ни времени, ни финансовых ресурсов.

Но даже в такой непростой ситуации находилось место и время для размышлений о дальнейшей судьбе страны. Знаменитый политический писатель Зия Гёкальп считал саму идею османской нации несостоятельной. Он находился под сильным влиянием французской социологии и на ее основе разработал свою собственную интерпретацию ситуации в Турции. Человечество состоит из отдельных наций, вне которых человек существовать не может. Каждая нация имеет свою собственную народную культуру: свои общие воспоминания и обычаи, свои стремления и порывы, выраженные в народных сказках и песнях. Они неразрывно связаны с языком, а следовательно, люди, говорящие на одном языке (как правило, они проживают на строго определенной территории), могут сформировать нацию. Каждая такая нация связана с другими нациями в цивилизацию на уровне техники и разнообразных искусств, на уровне придворной литературы, политических форм, правовых институциональных структур. Но такие цивилизации вторичны по отношению к нациям, которые могут принимать их, а затем менять одну на другую. Тюркская нация много веков назад приняла персидско-арабскую или исламскую цивилизацию, в то время самую прогрессивную в мире, теперь же она может изменить свой выбор и предпочесть европейскую цивилизацию; это никоим образом не повлияет на сущность ее национального характера. Нация может полностью выразить себя лишь в рамках наиболее передовой и прогрессивной цивилизации, и, если турки изберут для себя западную цивилизацию, это будет означать, что они действительно стали единой нацией со своей собственной национальной культурой.

Молодой Ататюрк на войне в Ливии. Фото 1912 г.

Зия Гёкальп много размышлял о проблемах религии и, как другие либералы, был убежден, что правильно интерпретированный ислам не принадлежит исключительно персидско-арабской культурной традиции, и тюрки могут взять его в новую цивилизацию как еще одну веру наряду с католицизмом и протестантизмом в Европе. На волне возрождения литературы в конце XIX в. он пытался выразить поэтическим языком тот национальный дух, который является самой сущностью турецкой нации, причем сделать это в такой форме, которая была бы доступна простому человеку.

Зия Гёкальп. Фото нач. XX в.

Таким образом, в противовес османизму и панисламизму Зия Гёкальп сформулировал и сделал достоянием общественного мнения идею исключительно турецкого «вестернизированного» национализма, которая апеллировала не ко всем тюркским народам, а только к тем, кто проживал в Анатолии и Фракии и был связан тесными историческими и культурными узами. Однако его идеи отличались излишней академичностью. Среди тех мусульман, к которым был обращен его призыв, гораздо большей популярностью пользовались идеи панисламизма, насколько вообще они могли принять какую-либо программу современного национального сознания. Правящие классы считали единственной практически выполнимой программой османизм. В отличие от греков и армян, представители турецкого правящего класса воспринимали себя не как самостоятельную нацию, но как некую привилегированную социальную группу среди мусульманской общности Османской империи. Образованные тюрки не идентифицировали себя с турецкими пастухами и крестьянами, даже если это были их соотечественники. (Само слово «турок», превратившееся затем в название нации, звучало для них как оскорбление.) Таким образом, проповедуемая Гёкальпом идея турецкого национализма, принятая правящим классом Турции после окончания Первой мировой войны, в то время казалась не более чем утопической мечтой.

 

Формирование нации западных тюрок

Во время Первой мировой войны Россия была занята боями на германском и австро-венгерском фронтах, и, поскольку Болгария примкнула к Австро-Венгрии и Османской империи, казалось, что повторение событий 1878 г., когда противник грозил Стамбулу с суши, невозможно. За исключением северной границы, самым серьезным противником турок оказалась Великобритания, чей военно-морской флот базировался в Египте. Младотурки надеялись освободить Египет, пройдя через Синайский полуостров, пока англичане были заняты на западе, однако, несмотря на немецкую помощь, для такой военной операции им не хватило ресурсов. Зато британский флот смог высадить в Дарданеллах морской десант, который собирался захватить Стамбул. Защитой береговых укреплений руководил офицер Мустафа Кемаль (будущий Ататюрк), который оборонялся при поддержке немецкого флота. Мустафа Кемаль стал национальным героем, он заставил англичан отступить. Завистливый лидер младотурок Энвер-паша принял решение послать его на второстепенный северо-восточный фронт, где он вел боевые действия против русских. (В 1917 г., когда в России грянула революция, именно на северо-восточном фронте туркам удалось вернуть себе те территории, которые были некогда захвачены русскими.) В течение всей войны империи удавалось избегать существенных территориальных потерь, но в 1918 г. британские войска пересекли Синайский полуостров и при поддержке восставших арабов отбросили турецкую армию на север Сирии. Положение становилось угрожающим, и во главе терпящей поражение армии встал Кемаль. Он смог сохранить армию, которая после подписания мирного договора оставалась вполне боеспособной. К концу войны османские турки получили новый общий исторический опыт, который могли разделить солдаты из анатолийских крестьян, и у них появился общий национальный герой.

Тем не менее к концу 1918 г., когда османы прекратили боевые действия, их столица была оккупирована французскими и британскими войсками, а территорию империи поделили между собой французы, британцы, греки, армяне, курды, итальянцы и восставшие арабы. Только часть северной Анатолии и Стамбул, на который не смогла предъявить претензий революционная Россия, остались во власти султана. Аидеры младотурок покинули страну (Энвер-паша, например, эмигрировал в тюркские регионы России и предпринял там безуспешную попытку создать пантуранское государство).

Греки воспользовались создавшейся ситуацией и восстановили свою власть на всем побережье Эгейского моря и прилегающих к нему областях, которые издревле принадлежали не только грекам, но и многочисленным греческим племенам, включая Македонию и Фракию на севере, а также западное побережье Анатолии. Когда греческая армия высадилась в Измире, чтобы оккупировать Западное побережье Анатолии, местное греческое население подняло восстание и начало резать турок. Многие знатные турки бежали под защиту британцев и американцев, бедняки, которым нечего было терять, начали партизанскую войну. В этот критический момент Мустафа Кемаль бросил вызов султану и в сердце Анатолии принял на себя командование теми турками, которые еще сопротивлялись объединенным силам союзников. Кемаль созвал Великое национальное собрание, которое заменило парламент в Стамбуле. Национальное собрание выражало интересы правящих слоев общества. Кемалю с его твердостью и решительностью без труда удалось взять под контроль этот политический институт.

Ататюрк и Иненю. Фото 1922 г.

Султан объявил Кемаля мятежником и (несмотря на греческую угрозу) направил против него все войска, которые у него еще оставались (они состояли из тех мусульман, которые продолжали хранить верность султану как своему халифу). Тем временем армяне с помощью союзников попытались создать свое собственное независимое государство на территории бывшей Российской империи. Французы оккупировали север и северо-восток Сирии. Курды безуспешно пытались создать собственную республику. Арабы вышли из состава империи, и Кемаль поддержал это решение. Итальянцы еще не успели высадить свои войска на той территории, которая отошла к ним (на юго-западе), и Кемаль еще не начал наступление на британцев, находившихся в Ираке, Палестине и в столице. В любом случае Кемалю пришлось вести войну сразу на четыре фронта. «Армию халифата», несмотря на первоначальные успехи, смел патриотический подъем в сельских районах страны. Армяне (которые стали жертвой геноцида во время войны 1914 года) были вытеснены к границам бывшей Российской империи, где и создали свою миниатюрную республику. Французы, столкнувшись с ожесточенным сопротивлением арабов, полагали, что самое большее, на что они могут претендовать, — это северная часть Сирии. Но самым опасным противником оставались греки, сражаться с которыми могла лишь сильная, хорошо вооруженная армия. Вооружение и амуниция изготавливались из любых подручных материалов, крестьянки переносили оружие через горы на руках, и даже аристократы в Стамбуле выражали свою солидарность с общенациональным движением: они сквозь пальцы смотрели на многочисленные кражи с продовольственных складов, принадлежащих союзникам. Наконец, военачальник Кемаля Иненю перешел в наступление. К концу 1922 г. греческая армия была оттеснена к Измиру (турки, в свою очередь, начали массовые кровавые расправы над греками), а затем сброшена в море. Турецкие войска победоносно вступили в столицу, британцы ушли, и султан уехал в изгнание. Кемаль объявил, что Восточная Фракия вновь принадлежит Турции, но не смог продвинуться далее границы 1913 г. Новый мирный договор не только очистил оставшиеся территории от иностранных войск, но и покончил с той системой привилегий для европейцев, которая складывалась в этом регионе на протяжении всего XIX столетия. Национальное собрание наградило Кемаля титулом «гази» — воина ислама. Кемаль, по крайней мере на время, принял этот титул, но настаивал, что победу удалось одержать при помощи не столько религиозного, сколько национального чувства. Когда Кемаль вернулся в Анкару после победы над греками, религиозные лидеры города попросили его пойти вместе с ними к гробнице местного святого. Это было само собой разумеющимся для прежних османских военачальников, более того, националисты нуждались в помощи религиозных авторитетов, учитывая обвинения султана в Стамбуле. Но он отказался, заявив, что победу одержали солдаты, а не их святой, от поклонения которому нет никакого прока.

Акбулут А. Турецкие войска входят в Измир

Частично из-за авторитета, полученного им во время войны 1914 года, но главным образом благодаря своей победе над греческими христианами, победоносный Кемаль так эффектно заменил проигравшего на всех фронтах султана, что стал безусловным вождем нации, которую сам создал. Во время войны турки научились чувствовать себя в первую очередь турками. Кемаль бескомпромиссно воплотил в жизнь турецкую национальную идею, разработанную Зия Гёкальпом. Его успех в значительной степени был обусловлен тем, что он сознательно отказался от всех притязаний на арабские территории и воевал только за те земли, где турецкое население составляло значительную часть, а в лучшем случае — большинство. Он апеллировал к чувствам общности судьбы западных тюрков, которые разделяли простые тюркоязычные люди, это был тот самый западный тюркский народ, о котором говорил Гёкальп. Кемалю удалось заключить мир с союзниками исходя из того, что турки являются западной нацией, хотя он пытался включить в свое государство как можно больше курдских территорий (в турецком окружении курдские семьи быстро усваивали турецкий язык). В принципе новые государственные границы были проведены на основе языковых различий, а религиозные отступали на второй план. В частности, турки и греки жили на всем побережье Эгейского моря и претендовали на эту спорную территорию; они разделили эти земли между собой и сформировали свои национальные государства. После подписания мирного договора началась массовая миграция населения: греки (т. е. христиане, принадлежавшие к греческой церкви и, как правило, но не всегда, говорившие по-гречески), проживающие на турецкой территории (за исключением Стамбула), начали переселяться на те земли, которые должны были отойти к Греции. Турки (т. е. мусульмане, как правило говорившие на турецком языке), проживающие на «греческой территории» (за исключением Восточной Фракии), начали переселяться на те земли, которые должны были отойти к Турции. Родной город Кемаля, Салоники, отошел к Греции, а Измир, в котором проживало преимущественно греческое население, стал чисто турецким городом.

 

Кемалистская республика: секуляризм и западничество

Создав независимое турецкое государство на ограниченной территории, Кемаль начал последовательно проводить интеграцию нации в западную цивилизацию. Великое национальное собрание было таким же продуктом борьбы, как и турецкое национальное самосознание; Кемаль подчеркивал тот факт, что при провозглашении суверенитета была объявлена республика и не возникло даже речи о том, чтобы поставить на престол очередного султана. Еще какое-то время за Турцией оставались панисламистские функции халифата, отделенные от уничтоженного султаната, но в 1924 г они были также упразднены. Ислам постепенно утрачивал свое государственное значение и переходил в плоскость личных религиозных убеждений. Все суфийские тарикаты были запрещены, а их собственность конфискована. Многие ханаки превратись в музеи, музеями стали и некоторые мечети (хотя большинство мечетей продолжали функционировать, в них по-прежнему собиралось большое число верующих), медресе были закрыты, прекратилось обучение улемов за государственный счет, контролируемая государством система вакфов была секуляризована. Более того, все законы, основанные на нормах шариата, были заменены европейскими кодексами, в частности за основу было взято швейцарское гражданское право, которое слегка модифицировали.

Конечно, ислам по-прежнему играл заметную роль в жизни турецкого народа. Даже такой антиклерикал, как Кемаль, вынужден был считаться с этим обстоятельством и сохранять лояльность к мусульманскому сообществу. Так, он не разрешил урожденной мусульманке выйти замуж за неверного. Особенно в первые годы существования турецкого государства быть турком означало прежде всего быть мусульманином и уж потом говорить на турецком языке (что наглядно проиллюстрировало переселение турок с территорий, отошедших к Греции): грекоязычные мусульмане считали себя турками (и писали по-гречески турецкими буквами), а туркоязычные христиане — греками (и писали по-турецки греческими буквами). Хотя язык являлся главнейшим критерием общества, народная религия была важна настолько, что при определении базовой культурной принадлежности, учитывая местные особенности, могла перевесить даже языковую принадлежность.

Мустафа Кемаль использовал все юридические и экономические рычаги, чтобы сделать турок европейской нацией. Его главным инструментом стала Республиканская народная партия, которую он основал, контролировал рост численности членов и которая была единственным способом попасть в Национальное собрание. Она стала не просто политическим институтом, но сообществом для пропаганды реформ. Для того чтобы делать это наиболее эффективно, по всей стране были открыты «народные дома» (хальк эвлери), которые являлись одновременно социальными центрами, библиотеками, школами для взрослых, в которых население знакомилось с достижениями европейской культуры.

Основные принципы партии, прописанные в конституции республики, можно было свести к шести ключевым словам. Республиканство — наличие выборного, конституционного правительства; национализм — этот принцип подразумевает, что правительство всячески способствует развитию определенной национальной культуры и лояльности; популизм — главной заботой правительства являются нужды и чаяния простых людей; этатизм — ответственность государства за экономическое процветание страны; лаицизм — представители всех религиозных конфессий пользуются равными правами; и наконец, революционность (или реформизм), предусматривающая постоянную замену старых традиций новыми и более прогрессивными.

Ататюрк демонстрирует новый латинский турецкий алфавит. Фото 1928 г.

Популизм подразумевал не только всеобщее избирательное право, но и равные экономические и политические права для женщин, а также всеобщее образование, которое должна была обеспечить (правда, не всегда успешно) создаваемая широкая сеть деревенских школ. Вся государственная политика отныне была направлена на улучшение положения крестьянства. Самой важной реформой стала отмена старого налога на зерно, который зачастую становился непосильной ношей для крестьян, хотя его размер уже был уменьшен в XIX веке. (Поскольку данный налог был частью шариатских норм, Кемалю пришлось проводить разъяснительную работу среди крестьянства, объясняя, что отмена этого налога не противоречит воле Господа; когда они поняли, что это никоим образом не затрагивает их религиозные убеждения, они стали считать Кемаля своим благодетелем, что помогло ему сгладить негативное впечатление от других реформ.) Отныне государство получало доходы только от государственной монополии и косвенных налогов, которые куда меньше обременяли беднейшие слои крестьянства. Однако партия не предпринимала серьезных мер против концентрации большей части сельскохозяйственных земель в руках небольшого числа крупных землевладельцев, поскольку в Анатолии они были главной ее опорой. Что же касается рабочего класса в городах, то его было мало и никаких привилегий от Кемаля он не получил.

Принцип этатизма был принят в качестве основополагающего принципа партии несколько позднее, чем все остальные, хотя он естественным образом вытекал из турецких реалий, поскольку контроль почти над всем капиталом в стране находился в руках немусульман. Младотурки успешно увеличивали количество предприятий, принадлежавших туркам, и, хотя Стамбул оставался городом, наполовину населенным иностранцами, кемалисты смогли еще больше увеличить число подобных фирм. Однако для этого потребовались большие инвестиции со стороны государства, и государство, таким образом, вынуждено было взять все инвестиции под свой контроль.

Попытки кемалистов сделать Турцию современной проявились в программах народного образования, включая школы для взрослых, в создании и применении новой правовой системы, в равных правах для представителей всех религий, в механизации сельского хозяйства, в создании промышленности. В их понимании современность основывалась на традициях, которые Кемаль характеризовал как нормы «всего цивилизованного мира», а под «цивилизованным миром» он подразумевал Запад. Турецкая нация должна была отказаться от персидско-арабского наследия и принять европейскую цивилизацию. Это было совершенно ясно изложено в первых двух пунктах партийной программы.

В 1925 г. сразу после того, как кемалисты подавили восстание курдов в восточных провинциях, которое проходило под знаменем ислама (при этом Кемаль воспользовался возможностью уничтожить часть тех турецких лидеров, которые сопротивлялись его политике), Кемаль провел свои наиболее кардинальные реформы, в том числе ликвидировал суфийские тарикаты. Однако наибольшее недовольство и протесты населения вызывал закон, согласно которому мужчины должны были носить шляпу с полями европейского образца. Мужчинам было запрещено носить фески и другие головные уборы без полей. По мусульманским обычаям во время молитвы мужчины не снимали свои головные уборы, а лоб молящегося обязательно должен был коснуться земли, поэтому отличительной особенностью исламских головных уборов являлось отсутствие полей — широкие поля закрывали лоб и мешали совершать молитву. Таким образом, вне закона сразу же оказались тюрбаны, шапочки и многие другие головные уборы, являвшиеся своего рода отличительным знаком многочисленных социальных групп Османской империи, главным образом улемов и членов различных тарикатов; феску в этот период, кроме правительственных чиновников, носили лишь отдельные представители городского населения.

Таким образом, этот закон выполнял сразу несколько функций. Он символизировал отказ от персидско-арабской культурной традиции и переход к западному культурному наследию (сама по себе шляпа с полями не была современным явлением и не всегда была удобна, но являлась самым ярким воплощением Запада). Помимо всего прочего, в продолжение реформы Махмуда европейские шляпы уничтожали ту сложную социальную иерархию, символом которой были старые головные уборы и которая была несовместима с социальной однородностью современного общества. Кроме того, это убирало внешние отличия тех религиозных сословий, с которыми Кемаль, убежденный сторонник секулярного государства, вел непримиримую борьбу. Кроме того, это произвело переворот в психологии людей. По-турецки «человек в шляпе» означало «европеец», а выражение «надеть шляпу» стало фразеологическим оборотом, который означал «стать европейцем», то есть «предать ислам и свое государство». Теперь же Кемаль заставил каждого турка предать все, что составляло основу Османской империи. Он насильно поставил людей перед дилеммой: протестовать, встать в оппозицию к новой власти, либо признать свое поражение и молча отойти в сторону. Многие пытались протестовать и потерпели поражение, остальные признали если не мудрость, то авторитет Кемаля и тем самым согласились со всем, что делало правительство для «вестернизации» страны.

Соответственно, когда в 1928 г. правительство провело даже более кардинальную реформу, она не встретила сопротивления. Был принят закон, согласно которому восточная графика, которой пользовались в турецком языке, была запрещена. Новый алфавит был действительно фонетически намного более удобен и более соответствовал строю турецкого языка, чем старая персидско-арабская графика. Турецкая орфография к тому времени стала очень сложной и запутанной, что мешало сделать образование всеобщим. В принципе персидско-арабский алфавит можно было адаптировать к требованиям современной промышленной цивилизации, стоило лишь немного изменить начертания букв, и он мало бы чем отличался от современных западных систем письма. По своей сложности английская орфография ничуть не уступала османской, и реформа правописания (наподобие тех, которые были проведены в некоторых западных странах) могла бы привести к тем же результатам, что и новый алфавит. Однако введение нового алфавита преследовало двоякую цель: во-первых, население психологически свыкалось с тем, что реформы окончательны и бесповоротны, во-вторых, молодое поколение сразу же оказалось «отрезанным» от культурного наследия прошлого, ведь все литературные произведения бывшей Османской империи были напечатаны арабским алфавитом.

Ататюрк посещает институт для женщин в Анкаре. Фото 1934 г.

В этот же период были проведены и некоторые другие изменения, касающиеся турецкого языка. В конце XIX века турецкие либеральные писатели пытались упростить придворный османский язык и писать не на персинизированном тюркском, а на живом народном разговорном языке. Теперь эта тенденция превратилась в систему. Языком новой Турецкой Республики стал не османский, но турецкий язык простого народа, который постепенно возвращал себе свой утраченный облик, освобождаясь от заимствований персидско-арабской культурной традиции. Изысканный персианизм, который во много раз превосходил европейский латинизм, уступил место живым разговорным формам. Турки сделали еще один решительный шаг и отказались от персидско-арабской технической терминологии, особенно там, где она не была понятна малограмотным людям, заменив ее турецкими аналогами по примеру немцев, которые полностью германизировали все термины. Они искали подходящие слова и выражения во всех современных и древних тюркских диалектах. Хотя реформу нельзя было назвать полностью удачной, она серьезно изменила словарный запас языка.

Таким образом, насколько это было возможно, даже технические термины цивилизации, которые являлись принадлежностью скорее интернационального сообщества, чем культуры какого-либо народа, отныне передавались средствами турецкого языка, что как минимум облегчало их понимание и запоминание простыми людьми. Согласно стандартам, созданным Гёкальпом, язык нового цивилизационного наследства естественным образом вытесняет язык старого, следовательно, нет ничего удивительного в том, что на смену персидскому и персинизированному арабскому приходят французский и франконизированный латинский. В конечном итоге реформа дала свои результаты: население убедилось, что смена алфавита — это не просто временная мера нового правительства, но закономерное следствие всего процесса «вестернизации». Молодое поколение турок не могло больше оставаться в рамках старой письменной традиции, даже если она использовала новый алфавит.

Ататюрк посещает народный дом. Фото 1937 г.

В период всемирной депрессии, начавшийся в 1929 году, Кемаль прилагал особые усилия для индустриализации страны, частично, чтобы сделать ее менее экономически зависимой от импорта, частично для того, чтобы создать в Турции те же социальные институты, что и в странах Запада, что означало (вне зависимости от того, понимали это или нет) появление тех же экономических классов с такими же интересами, взглядами и образом жизни, что и в Европе. Ему как минимум удалось создать современную промышленность, которая изменила весь образ жизни турок. В абсолютных величинах рост промышленного производства в период правления Кемаля был относительно невелик, но по относительным показателям темпов роста Турция занимала третье место в мире после России и Японии. Значительно сложнее обстояло дело с другими институтами европейской социальной модели: гарантией прав личности, свободой критики действий правительства, которые связаны с наличием признаваемой независимой, но разумной политической оппозиции. Кемаль неоднократно утверждал, что Республиканская народная партия не претендует на роль единственной политической партии в стране, однако как только в обществе возникало какое-нибудь оппозиционное движение, его сразу же подавляли. Дело в том, что стремление народа восстановить старые османские порядки было слишком сильно, и любая оппозиционная партия в этих условиях стала бы орудием в руках тех, кто стремился уничтожить саму республику.

Однако к моменту смерти Кемаля в 1938 г. его принципы «кемализма» были широко популярны среди большей части образованной молодежи, которой и предстояло развивать и укреплять в турецком обществе современные социальные институты. В период его правления Турция дала четкий и недвусмысленный ответ на вопрос, что значит стать современными. В турецком случае это означало пройти весь процесс модернизации и вестернизации, чтобы стать частью Запада как любая другая европейская нация, разделяя все преимущества и недостатки такого положения. Характерно, что молодые турки, полностью ощущая себя европейцами, одно время даже задавались вопросом: а может ли Британия, будучи островным государством, претендовать на место в общеевропейском сообществе? После Второй мировой войны турки с готовностью присоединились к только что созданным европейским организациям (в частности к НАТО), и мы полагаем, что они сделали это не только для того, чтобы получить определенные преимущества в экономической и военной сфере, но также и для того, чтобы окончательно утвердить свой статус европейской державы.

 

Выживание ислама

Религиозное сознание как таковое почти не принимало участия в процессах модернизации. В период правления Ататюрка официальная позиция государства заключалась в том, что религия должна быть вестернизирована, как и все другие сферы общественной жизни. Государство должно стать фундаментом общества, а религия — частным делом каждого гражданина. Эта цель была достигнула отделением ислама от государства. Реформаторы надеялись, что современные граждане будут относиться к исламу по-европейски: другими словами, религия займет в обществе некую отведенную ей социальную и эмоциональную нишу, как это сделали современное католичество, протестантизм и иудейский реформизм. Правительство Кемаля предпринимало определенные шаги в этом направлении. Государство по-прежнему назначало имамов и муэдзинов в мечети, однако требовало, чтобы призывы на молитву были не на арабском, а на турецком языке. Этот закон, с одной стороны, призван был подчеркнуть освобождение от «чужеродных» религиозных традиций и отдавал дань современному рационализму, а с другой — указывал на явный разрыв с шариатом, даже в религиозной сфере, в пользу большей понятности службы для широкой публики. Данное требование исполнялось как минимум в присутствии представителей государственной власти, но для очень малого числа мусульман турецкие слова стали полноценной заменой арабским. (Много позднее, когда запрет был отменен, на смену турецкому языку вновь пришел арабский). Некоторые реформаторы предлагали видоизменить внешние формы религиозной жизни, надеясь, что такие внешние изменения повлекут за собой и более глубинные изменения в сознании верующих. В частности, они предлагали поставить в мечетях скамьи, сидя на которых верующие могли бы слушать проповедь муллы и не совершать ритуальных поклонов. Однако все эти проекты никогда не рассматривались всерьез. Ислам пошел по своему собственному пути: он полностью дистанцировался от государства и его политики, он не принимал никакого участия в процессах «вестернизации» и не подвергся сколько-нибудь существенному влиянию западной культуры.

Ислам должен был пройти тест на то, что случится, когда все традиционное наследие будет вестернизировано. Вестернизированный класс проводил реформы и менял основы общественной жизни. Модернизированный сектор повседневной жизни был представлен современными школами. Публичные школы стали оплотом тотального модернизма, жесткого национализма и отводили исламу минимальную роль в турецком культурном наследии. Преподававшие там учителя, как правило, выходцы из низших слоев и сельской местности, стали главными пропагандистами новых стандартов. Именно они, а также современные врачи и частично чиновники, с их связями с большими городами и правительством, стали той силой, которую нельзя было игнорировать. Однако, как правило, они оказывались в социальной изоляции. Спустя десятилетия после реформ, особенно в небольших деревнях, учитель часто испытывал конкуренцию со стороны имама и вел борьбу за то, чтобы деревенские дети в соответствии с законом ходили в его школу и получали современное образование вместо того, чтобы учиться в коранической школе, усваивая традиционные антигосударственные взгляды.

Кемаль Ататюрк

В процессе модернизации ислам заметно изменился, однако совсем не так, как хотели бы реформаторы. Общественная деятельность суфийских тарикатов была запрещена, как и открытая идентификация с ними, молитвы в мечетях продолжали совершаться, как и раньше, под патронажем государства. Оно всячески поощряло те формы религиозной жизни, которые оставались в рамках умеренного шариата (который имел долгую традицию сосуществования с государством), тогда как более непредсказуемые и личные аспекты ислама подвергались гонениям; имам в мечети должен был больше походить на лютеранского пастора, чем на странствующего дервиша, который в век, когда даже католические нищенствующие монахи перестали бродить по дорогам, скандализировал современную Турцию. Но даже шариатский ислам не внушал доверия людям, которые хотели перестроить страну на светской основе западных правовых и социальных образцов. Реформаторы закрывали школы медресе, полагая, что, когда существующее поколение вымрет, исчезнет необходимость в шариатском обучении, поскольку следующему поколению его нормы будут чужды. Хорошему проповеднику необязательно разбираться во всех тонкостях фикха или древних спорах о каламе. Однако население уважало имамов не за их государственный статус и способность запугать грешников муками ада, а за обширные, фундаментальные знания в области исламской теологии, которые можно было получить только в результате длительной и трудной учебы в медресе. В итоге доктрина умеренного шариата постепенно начинала терять свои позиции, поскольку имамы старого поколения не находили себе достойных преемников. Тем временем жесткие меры, принятые против суфийских тарикатов, оказались недостаточно эффективны. Запрет на их деятельность носил формальный характер, поскольку никто не мог помешать пиру общаться со своими друзьями и их детьми, а это означало, что мистическая традиция полностью сохранилась. Среди тех, кто относился к религии серьезно, суфизм по-преж-нему оставался достаточно влиятельным течением.

Мавзолей Ататюрка в Анкаре, Турция. Современное фото

Большинство населения, по-видимому, полагало, что реформы Ататюрка не направлены против ислама как такового. Закрытие медресе напрямую коснулось лишь представителей привилегированного сословия, а эти люди в любом случае предпочитали современные школы. Запрещение суфийских тарикатов было направлено не против суфизма как философского учения, но главным образом против тех коррумпированных представителей орденов, которые на публике всячески демонстрировали свою набожность, руководствуясь при этом сугубо корыстными интересами. Даже глубоко набожные люди, как показывает опыт, проявляли известный скептицизм, когда речь заходила о «святых», применительно к какому-либо дервишу или пиру. Мусульмане, хотя и считали несправедливостью гонения на все без исключения тарикаты, однако не могли не признать, что государство имело все основания принимать самые решительные меры против своих оппонентов. Некоторые мусульмане рассматривали гонения на ордены как попытку очистить ислам, хотя очищение они понимали несколько иначе, чем это представлялось Ататюрку. Сам Ататюрк, выигравший священный джихад против неверных греков, продолжал носить титул гази. Поэтому религиозные люди хоть и воспринимали его реформы болезненно, все же не рассматривали их как непосредственную угрозу религии (исключение составило лишь введение шляп с полями, в которых мусульмане не могли совершать молитву) и заняли выжидательную позицию, надеясь на наступление лучших времен.

В такой атмосфере шариатский ислам стал неуклонно терять своих последователей, а суфизм, напротив, все больше набирал силу. Один из членов радикального тариката Бекташийя написал книгу, ставшую популярной, в которой утверждал, что идеалы революции — равноправие и свободомыслие — являются главными целями ордена, поэтому в настоящее время Бекташийя уже не нужно создавать свою самостоятельную организацию. Однако большинство членов данного тариката не были согласны с этим утверждением. Мевлевийя объединял представителей высших классов, которые не выступали против модернизации и не стремились следовать нормам шариата, поэтому у ордена не было повода для разногласий с государственной властью. Его главный религиозный центр, гробница Руми и его учеников в городе Конья, была превращена в музей, где посетители под наздором представителей власти могли осмотреть реликвии дервишей. Но члены ордена, несмотря на технический запрет властей, продолжали совершать свои обряды (в том числе и ритуальные танцы) в частном порядке и распространяли свое учение среди ограниченного числа молодежи (спустя годы после смерти Ататюрка служители музея захотели воспроизвести церемонию Мевлевийя для привлечения туристов, нашлось множество молодых людей-добровольцев, которые прекрасно исполнили этот сложнейший танец). Таким образом, музей в Конья по-прежнему оставался священным местом не только для местного населения и многочисленных паломников, но и для самих смотрителей музея — нашивки с эмблемой Республики вовсе не мешали им проявлять свои религиозные чувства. Что же касается тарикатов Кадирийя и Накшбандийя, более тесно связанных с закостенелыми традициями шариата и старыми исламскими традициями, государство относилось к ним гораздо менее толерантно, но они полностью сохранили свои традиции. Когда после Второй мировой войны была объявлена свобода вероисповедания, оказалось, что живое исламское учение сохранилось главным образом в форме суфизма. Старые тарикаты пользовались большой популярностью среди тех классов мусульманского общества, которые безоговорочно принимали реформы Ататюрка, быстро появились новые тарикаты, которые успешно развивались, хотя и оставались нелегальными.

Но пир не может стать единственной основой ислама и заменить публичный медресе. Когда в стране вымерли все прошедшие обучение улемы, народный ислам лишился своей духовной опоры. Полностью стерлась грань между подлинно религиозными убеждениями и различного рода суевериями и предрассудками. Обычные люди вешали в автобусах и такси талисманы со священными изречениями на арабском, демонстрируя таким образом свое уважение к арабскому языку. Хотя с юридической точки зрения законным считался лишь тот брак, который зарегистрирован в официальных государственных учреждениях (заметим, что на востоке страны жители отдаленных горных районов в большинстве случаев игнорировали это требование властей), однако практически все считали настоящей свадьбой церемонию, проведенную имамом вне зависимости от того, насколько он разбирался в шариате. После Второй мировой войны даже самые преданные последователи Ататюр-ка поняли, что в стране необходимо возобновить официальное шариатское обучение, чтобы поставить религиозную жизнь под более рациональный контроль.

После окончания войны перед турецким обществом со всей остротой встал вопрос: а что же будет с исламом? Если в Магрибе тарикат оставался на консервативных и даже профранцузских позициях, то в Турции суфии возглавили религиозное движение, которое грозило отменить реформы Ататюрка. Это религиозное течение было слабее, чем некоторые, но все же являлось наиболее эмоционально обсуждаемой политическими партиями проблемой, хотя все стороны в теории поддерживали секуляризм Ататюрка. В любом случае секуляризм, предусматривавший полное отделение религии от государства, ни в коем случае не имел ничего общего с современной западной концепцией свободы вероисповедания, по которой все формы религиозных верований имели равные права. Как только в стране возобновилось официальное шариатское образование, стало понятно, что сторонники шариата могут ожидать той же степени толерантности со стороны правительства, которая была в Османской империи. Если тарикаты с уважением относились к шариату, то их запрет был вопросом исключительно государственной политики. Но некоторые шииты и сунниты требовали наложить запрет на шиитов, принадлежащих к батинизму (и не признававших нормы шариата), не потому, что эти люди представляли какую-то опасность для государства, а потому, что их доктрина не соответствовала шариату. В итоге наиболее обсуждаемым в обществе стал вопрос свободы вероисповедания, но с этой проблемой широкие слои общества не смогли познакомить ни государство Ататюрка, ни суфийские лидеры, хотя религиозная свобода является одним из обязательных элементов духовного роста, обуславливающего новую культуру модернизированных классов; духовные потребности, признанные большей частью модернизированного класса, являлись фундаментальными для основной части населения.

Переход от одного культурного наследия к другому не был настолько полным, как это может показаться. Например, даже в сознании убежденного националиста западное аграрное прошлое не могло затмить исламскую аграрную эпоху, которая была основой исторического величия Турции. Точно так же сложно было отказаться от ислама как личного религиозного опыта, поскольку на его основе была создана великая цивилизация. Все великие шедевры мусульманской духовности одновременно являлись шедеврами персидско-арабской литературной традиции. Часто случалось, что люди, которые более серьезно относились к духовной практике, оказывались сознательными противниками как минимум культурной политики кемализма. Многие кемалисты надеялись на подлинно турецкую «реформацию» ислама и на то, что это религиозное учение, освободившись от наиболее неприемлемых элементов старой традиции, станет не только современной, но и полностью западной религией. Подобные вопросы, связанные с религией, напрямую затрагивают самые сокровенные чувства людей, именно в человеческом сердце проходят проверку все религиозные и философские доктрины.

Временами решения Ататюрка могут показаться излишне осторожными. Многие кемалисты приходили в ужас, когда узнавали об очередной жестокой реакции народа на попытку вестернизации: так, в 1930 г. предводитель толпы застрелил и обезглавил офицера, пытавшегося остановить антиправительственную демонстрацию, а потом носил его отрубленную голову по улицам города. Но и сторонники Кемаля сами неоднократно проявляли нетерпимость во время войны, когда нацистская Германия оказалась на пике могущества: тогда был введен налог на капитал, вся тяжесть которого легла исключительно на предпринимателей-немусульман (но включая только тех иностранцев, которые были евреями и являлись подданными Германии или ее союзников). Не допускалось никаких отступлений от этого закона, никаких исключений для кого бы то ни было. Практически все подобные бизнесмены разорились, часто их арестовывали и отправляли на тяжелые работы, наказывая за то, что они были христианами или иудеями. Когда Германия начала проигрывать войну, все заключенные были освобождены.

 

В то время, когда в Западной Европе проходили Великие преобразования, арабы переживали наиболее глубокий культурный упадок по сравнению с другими значительными народами исламского мира. Более того, хотя власть в самых важных арабских странах, Сирии и Египте, перешла к людям, которые считали культуру османских турков на персидской основе своей, сами арабы не принимали активного участия в этом культурном процессе. Сформировалась тенденция, по которой чисто арабское образование ограничивалось исключительно религиозной культурой улемов или суфийских пиров. Во времена великих империй пороха творческая активность на арабских землях была довольно низка. Даже арабский язык, на котором ранее писали все серьезные научные работы, отныне использовался лишь в узких теологических целях. Над ним нависла угроза превратиться в мертвый язык, как это уже случилось в остальных мусульманских странах, где население уже давно не пользовалось им как главным носителем культуры. Любая письменная традиция с течением времени теряет свое былое значение, но в период позднего Средневековья большая часть научных и художественных произведений классического арабского периода (соответствовавшего эпохе высокого халифата) оказались недоступны и утрачены, как это случилось с классическим греческим наследием. Многие произведения гораздо легче можно было найти в Стамбуле, чем в Каире или Багдаде.

В то же время рост торговли на протяжении всего XVIII столетия был связан с христианами Средиземноморья, жившими в турецкой Османской империи, и эти христиане, как арабского, так и неарабского происхождения, развивали тесные связи с бурно развивавшейся западной культурой. Но арабы-мусульмане, в отличие от турок, не являлись для этих христиан правителями, скорее, наоборот: иностранцы (в том числе иудеи и арабы-христиане) занимали привилегированное положение. Таким образом, арабы-мусульмане оказались на задворках как исламского культурного процесса, так и процесса формирования современного общества. В то же время развитие или возрождение местной культуры в ответ на европейские вызовы сталкивались здесь с гораздо большими сложностями, чем в Турции и других мусульманских странах.

Несмотря на это, крупным центрам арабского Востока (за исключением Аравии и Магриба) удалось интегрироваться в международную европейскую систему гораздо сильнее, чем другим мусульманским регионам. В период правления Исмаила Каир превратился в современный европейский город, а восстание Ораби было проникнуто западным идеализмом. Тот Египет, о котором рассказывал Кромер, фактически являлся не просто колониальной экономикой, но вместе с Сирией стал авангардом модернизации. Отбросив свое прошлое и не черпая из него вдохновения, Египет стремился стать лидером модернизированного мусульманского сообщества. Но нигде больше настоятельная потребность отыскать исторические корни, на которых можно было построить современное национальное самосознание, не ощущалась так остро, как в Египте и Сирии.

 

Возрождение арабского мусульманского наследия: Мухаммад Абдо

У египтских арабов политическая власть европейцев вызывала гораздо больше негативных эмоций, чем у турок: они находились под прямой европейской оккупацией, унижаемые британским чувством превосходства, не всегда выраженного так деликатно, как это сделал лорд Кромер, и проявлявшегося ежедневно, по крайней мере у образованных классов. Кроме того, они ощущали угрозу оказаться в подчиненном положении даже среди других мусульман. В то же время египтяне, как и турки, с тревогой понимали необходимость принятия западной культуры. Одним из плодов британской заботы о свободе личности было то, что арабы в Египте могли намного более свободно обсуждать свои проблемы в печати, чем арабы под властью Абдул-Хамида. В конце XIX столетия в Египте, как и в Турции, резко увеличилось количество журналистов и прессы, но здесь они могли более свободно обсуждать проблемы мусульман в условиях модернизации.

В этих обстоятельствах предлагалось множество вариантов решения этих проблем, но наибольшей популярностью пользовались идеи возрождения в том или ином виде особого арабского наследия. Эта идея была популярна в Сирии, в частности в горах Ливана, где наряду с процветающим портом Бейрут проживало большое количество крестьян, исповедовавших христианство, и многие арабы-христиане получили образование в миссионерских школах. Эти люди были заинтересованы в сохранении арабского языка и изучении арабской истории.

Несмотря на то что это наследие было тесно связано с исламом, в указанный период оно полностью дистанцировалось от его турецкой разновидности. Арабский язык возрождался во всех без исключения мусульманских странах и вызывал большой интерес у западных ученых. Христиане, сохраняя экономическое лидерство среди арабов, с удовольствием принимали часть арабского наследия. В конце XIX века некоторые из них пытались, правда, без особого успеха, писать на арабском книги в строго западном стиле. Другие добились больших успехов, сознательно возрождая классический стиль эпохи Аббасидов, Насифа аль-Язиджи, который писал макамы в чистой манере, прямо подражая аль-Харири. Он стал образцом стиля для последующих литераторов. Таким образом, маленькая сирийская провинция Ливан стала центром арабского культурного возрождения.

За неимением достаточно подготовленных местных египетских арабов сирийские христиане, от всего сердца желавшие возродить арабскую литературу ради славы своего народа, заняли лидирующие позиции в арабской журналистике в Египте. Таким образом, чувство арабской самоидентичности получило строго литературную и классическую форму, выразившись в попытках возродить древнюю славу арабов, особенно классического периода Аббасидов, и противопоставив ее превалирующему турецко-персидскому окружению. Подобная ориентация встречала самую теплую поддержку у арабских мусульман Египта.

Однако среди мусульман тенденция к духовному возрождению включала не только литературное, но и религиозное величие арабского прошлого — раннюю историю ислама. Именно на арабском Востоке с особенной силой звучал призыв очистить и укрепить ислам как живое вероучение. Даже языковые формы мусульманского литературного возрождения в значительной мере были обусловлены желанием очистить ислам. В арабских странах уже существовали ваххабиты и некоторые другие политические движения, которые провозгласили своей главной целью очищение ислама от поздних наслоений. В такой обстановке короткий визит во время восстания Ораби в Египет персидского проповедника Афгани, выступавшего за возрождение исламского мира, вызвал бурную интеллектуальную и даже политическую реакцию. Самым влиятельным последователем Афгани в арабском мире был египетский ученый Мухаммад Абдо (1849–1905 гг.), который сотрудничал с ним в журнале «Аль-ур-ват аль-вуска». Афгани утверждал, что духовное возрождение каждой мусульманской нации есть неотъемлемая часть общего панисламского движения, в котором эти нации должны объединиться. Шейх Абдо, после того как получил прощение властей за участие в восстании Ораби и смог вернуться к своей деятельности в Египте, придерживался точно такой же политической доктрины, но целиком сосредоточился на египетских проблемах, подчеркивая необходимость народного просвещения и бережного пересмотра религиозной доктрины.

Прежде всего Мухаммад Абдо выступал против таклида (в том значении, которое это слово приобрело в XIX веке). По своему эффекту это было равноценно закрытию ворот иджтихада в шариате, которое произошло в позднем Средневековье. Под все возрастающим внешним напором на протяжении XVIII и XIX веков таклид (как духовное состояние, а не теологическая категория) превратился в сознательное отрицание любых чужеродных для мусульманской культуры элементов европейской цивилизации. Однако старый путь весьма сомнительно оправдывал себя исключительно святостью обычаев и традиций предков. Абдо категорически отверг такой подход. Некоторые египтяне, отвергнув таклид, пытались стать точной копией современных французов, но их отчаянные усилия вызывали лишь насмешку сторонних наблюдателей вроде Кромера. Сам Мухаммад Абдо с удовольствием посещал Европу, чтобы вернуть себе веру в человечество. Однако он категорически отвергал все западные нормы, которые не соответствовали его собственным жестким стандартам. Отвергая таклид и традицию, Абдо делал это в пользу не «вестернизации» ad libitum, но мусульманского иджтихада в самом широком смысле этого слова — свободы исследования в рамках первоначально установленных справедливых правил и нравственных норм ислама того, что является наилучшим здесь и сейчас. Абдо находился под сильным влиянием европейских философов и мыслителей, в особенности Конта, чей позитивизм возвысил научную объективность даже в анализе человеческой культуры и кто призывал создать новую религиозную систему, которая была бы основана на достижениях современной науки и отвечала бы всем потребностям человека. Но Абдо полагал, что именно ислам вполне может стать такой религиозной системой.

Мухаммад Абдо. Фото нач. XX в.

Его влияние во многом объяснялось личными моральными качествами: он яростно сражался со всякого рода предрассудками и коррупцией во имя честности и эффективности. Благодаря его усилиям в тех правительственных учреждениях, которыми он руководил, установилась атмосфера честности и личной ответственности. Он помог возродить традицию институциональной благотворительности, уничтоженной после того, как правительство секуляризировало вакфы, но на современной добровольной основе. Но даже подобные реформы Абдо стремился проводить не на британский, а на собственный мусульманский лад. Он вернул принципы иджтихада в мусульманское право, используя маслаха (соображение общего блага) как критерий для применения кияса, как это было разработано Ибн-Таймийя. Это был не просто отказ от адаптации европейских стандартов, но живое применение ислама; он настаивал на использовании этого принципа даже в судах, применяющих европейское право, утверждая право иджтихада и правомерности маслаха, несмотря на технические прецеденты. Таким образом, он даже европейскому праву придал дух ислама. Благодаря усилиям Абдо получившие европейское образование арабы вновь ощутили интерес к классическому ара-бомусульманскому наследию как законной альтернативной основе современного общества.

Он стремился раскрыть духовные ценности ислама мусульманам, получившим современное образование. Возможно, под влиянием своего персидского наставника Афгани Абдо рассматривал политику с позиций фальсафы, как это делал Ибн-Хальдун, но придавал исламу гораздо больше значения. Он разделял отношение Газали к Откровению и мусульманской общине, отвергая не только таклид, но и старый калам, опираясь на открытое свидетельство духовной чувствительности человека. Современную науку (уподобленную фальсафе) Абдо также трактовал в духе Газали, но он пошел гораздо дальше своего наставника: если газалиты утверждали, что человеческий разум может познать законы окружающего мира, то Абдо придерживался концепции мутазилитов, полагавших, что человеческий разум a priori способен отличать добро, то есть ту благодать, которая ниспослана ему Богом. Комментарии к Корану, написанные Абдо, представляют собой интерпретацию сакральных текстов в духе требований современной цивилизации. Он использовал старый метод би-ля кайф по которому некоторые антропоморфные или другие сомнительные термины можно просто принять как данность, не размышляя об их значении. Вслед за аль-Шафии Абдо считал, что в любом случае значение слов является функцией современной ему арабской культуры. Это позволило ему достаточно смело утверждать, что арабское слово «джинны» могло на самом деле означать «микробы», и он не видел необходимости вводить некие радикально новые принципы, такие как общий принцип историко-культурной относительности, который может поставить под вопрос всю совокупность художественных приемов текстов. Таким образом, он допускал, что в классический период арабской культуры было создано все необходимое для адаптации современной науки и техники. Наконец, став главным муфтием Египта, как последняя инстанция в толковании шариата он аккуратно исполнял свои обязанности в рамках исторической традиции, стремясь укрепить те моральные устои, которые отличали мусульманское право в период его формирования.

В вопросах веры возвращение к традициям классического периода арабского ислама означало для него возврат к тому же периоду литературной традиции. Как и сирийские христиане, он стремился оживить старые, позабытые книги и вернуть арабскому языку его роль носителя культуры. Одним из главных достижений Абдо стала реформа исламского университета аль-Азхар, где готовили главных улемов арабского Востока. Эти реформы включали (что, пожалуй, было наиболее важно) изучение светской классической арабской литературы, а также некоторых современных западных научных дисциплин. Аодо поощрял развитие высококачественной современной журналистики, но настаивал на использовании классического арабского языка, сам подавая пример доступной арабской прозы, которая учитывала все древние грамматические и лексические формы.

 

Египетский и арабский национализм

Мухаммад Абдо (как и более ранние египетские реформаторы до него) горячо любил Египет как таковой. Его любовь к классическому арабскому наследию была большей частью выражением любви к арабскому Египту, как, вероятно, и его возрастающий под влиянием Афгани интерес к Дар-аль-Исламу. Однако в сфере практического национального строительства данные интересы не могли гармонично сочетаться. Дилемма заключалась в том, что преданность Египту, арабизму и исламу вступали в противоречие друг с другом. Это наглядно проявилось уже в первые десятилетия XX в., когда мировая гегемония Европы, воспетая Кромером, впервые оказалась под сомнением.

В отличие от осторожного Мухаммада Абдо, который признавал временную пользу британских реформаторов, группа, собравшаяся вокруг Мустафы Камиля, считала необходимым продолжить дело Ораби, изгнать англичан и создать конституционное правительство, основанное на сотрудничестве мусульман и арабов-христиан. После поражения в 1905 г. России в войне с Японией (которую расценили как победу «Востока» над «Европой») во многих мусульманских странах начал набирать силу национализм. Затем в 1906 г. произошел инцидент, который обеспечил группе Мустафы Камиля широкую популярность в Египте. Несколько британских офицеров начали стрелять по голубям, в результате произошла стычка с крестьянами, которым принадлежали эти птицы, один крестьянин и офицер погибли. В ответ правительство повесило нескольких крестьян, а всех остальных подвергло жестокому наказанию. Египтяне были шокированы тем, что британцы ведут себя ничуть не лучше любого восточного деспота, и многие пришли к выводу, что способны самостоятельно провести реформы без надзора со стороны Великобритании. Дело кончилось тем, что была сформирована национальная партия. Одновременно кризис на международном рынке, включая и рынок хлопка, серьезно ударил по экономическому положению страны. К 1913 г. Совещательная палата Египта превратилась в место жарких политических споров, где политические партии обсуждали и принимали решения, востребованные обществом.

Саад Загхолул. Фото 1926 г.

В войне 1914 года Великобритания использовала Египет как бастион в борьбе с Османской империей. Египтяне больше сочувствовали мусульманской империи, частью которой они номинально являлись, чем христианской империи, которая имела над ними реальную власть. С другой стороны, многие арабы в османских провинциях после революции младотурок в 1908 г. стали беспокоиться за свое будущее. К тому времени литературное возрождение, которое начали сирийские христиане, уже встретило широкую поддержку среди образованных мусульман, особенно в Сирии, которые по примеру Египта подхватили идею арабского величия, связанного с эпохой Аббасидов. Поскольку образованные классы состояли главным образом из семей улемов, они сохраняли лояльность Османской империи. Они выступали за такую форму децентрализации империи, которая предусматривала бы равные права для арабского и турецкого языков как языков образования и управления; возможно, в виде арабо-турецкой федерации по примеру Австро-Венгрии. Но младотурки жестоко подавляли подобные дискуссии, что заставило активистов создавать тайные общества как в армии, так и вне ее, целью которых стала независимость арабского народа. Война предоставила им такую возможность: в 1916 г. они уговорили шерифа Мекки, главу арабского клана, который правил Святыми городами как представитель султана, но был от него независим, заключить союз с Великобританией, которая пообещала предоставить арабам независимость, и поднять арабское восстание против османов в Хиджазе.

Король Фейсал. Почтовая открытка 1920 г.

Война оказалась тяжелым испытанием для всех. В Египте концентрация на выращивании хлопка для британского рынка из-за перебоев с поставками продовольствия поставила страну на грань голода. В Сирии война также привела к голоду, отягощенному жестокими репрессиями младотурок против арабов. Восстание арабов в Хиджазе в 1917–1918 гг. серьезно повысило доверие сирийцев к британцам, что позволило им оккупировать Дамаск, где сын шерифа Фейсал, к огромной радости всех сирийцев, был провозглашен королем. Окончание войны с ее жертвами и разрушениями повсюду воспринималось как начало новой эры освобождения. В Западной Европе население с большим воодушевлением ожидало демократизации и свободы, сходные настроения стали распространяться и среди арабов. Однако британское правительство имело более консервативные планы. После распада системы Европейского концерта, когда европейские страны стали сражаться друг с другом, развалилась и система совместного европейского контроля, которая наиболее ярко проявилась в Османской империи. Но державы-победительницы не желали положить конец европейской гегемонии, они просто хотели изменить ее в свою пользу. Они договорились, что все важные территории, по крайней мере косвенно, будут находиться под контролем той или иной державы-победительницы, и разделили завоеванные области на сферы влияния. Государства арабов, если таковые появятся, должны были стать частью этой схемы.

Победители решили, что на арабском Востоке Великобритания сохранит за собой Египет и Нильский Судан. Египет с Суэцким каналом являлся главной транспортной артерией, которая связывала британцев с их владениями в Индии. К Франции отошла центральная и северная части Сирии, где они ранее создали растущую сеть католических миссий (особенно в Айване), которые в эпоху Османской империи находились под французским протекторатом. Британцы взяли себе Ирак, так как Персидский залив имел важное стратегическое значение для защиты Индии, кроме того, в этом регионе имелись большие запасы нефти. Британия и Франция поделили между собой Джазиру. Англичане уже контролировали города-государства на восточном и южном побережьях Аравийского полуострова и вели переговоры с шерифом Мекки относительно включения в сферу их влияния всей Аравии, за исключением Йеменского побережья Красного моря, где имели интересы итальянцы. Было заранее решено, что Южная Сирия (Палестина) переходит под международный контроль. Однако, после того как во время войны Россия рухнула под ударами революции, британцы пообещали передать Палестину сионистам (еврейскому национальному движению) для создания еврейского государства на библейской земле, куда могли бы переселиться евреи-иммигранты, желавшие покинуть христианскую Европу

Раскрытие этих планов по разделу территорий, которые хранились в строгом секрете, шокировало не только арабов, но и американцев, которые, вступая в войну на стороне Великобритании и Франции, предполагали, что их победа будет означать триумф демократии и установление долгожданного мира на основе права наций на самоопределение. Однако американцы были удовлетворены, когда на Парижской мирной конференции система Европейского концерта была заменена на Лигу Наций, в которую все независимые неевропейские государства могли вступить на равных с европейскими державами условиях; и когда сферы влияния в завоеванных странах были объявлены временной мерой покровительства под мандатом Лиги Наций, которое Великобритания и Франция будут осуществлять с целью предоставления ранее угнетенным народам независимости. (Многие американцы полагали, что существует множество наций, которые пока не готовы самостоятельно управлять своими государствами, но после периода патронажа со стороны более развитых стран они смогут стать полноправными членами западной международной системы.) Американцы были уверены, что такое положение вещей — временное явление в международной жизни.

Большинство арабов надеялись на поддержку американцев. Король Сирии Фейсал приехал в Париж, чтобы обратиться к мировому сообществу с требованием избавить страну от французской оккупации в соответствии с правом наций на самоопределение; население Сирии, особенно в Палестине, четко заявило представителям американской миссии, что не только не отдаст свою страну ни англичанам, ни французам, но и не позволит превратить какую-либо часть Сирии в еврейское государство, где арабское население окажется иностранцами. Однако британские и французские войска продолжали оккупировать земли Плодородного полумесяца, французы подавили активное сопротивление арабов в Дамаске, а англичане столкнулись с открытым восстанием в Ираке, которое смогли усмирить с большим трудом. В Египте Мустафа Камиль умер еще до начала войны, и созданная им партия распалась, но уже в ходе войны сторонники Мухаммада Абдо, который не стал возглавлять их партию, перешли на позиции национализма и после окончания войны также выступили с требованием предоставить Египту независимость. Официальное египетское правительство было бессильно, и Саад Загхолул, близкий ученик Мухаммада Абдо и самого Афгани, прославившийся как главный реформатор в правительстве, сформировал неофициальную делегацию Египта, которая представляла страну на Парижской конференции, названную Вафд («Делегация»). В 1919 г. британцы арестовали всех членов делегации, что вызвало волну протеста и забастовок по всем городам и деревням Египта, и англичане оказались отрезанными в Каире. В Египте началось открытое восстание. Чтобы восстановить в стране порядок, власти освободили делегатов и разрешили им отбыть в Париж, однако они ничего там не добились.

Затем последовал период мирного урегулирования, в ходе которого англичане и французы попытались установить в арабских странах некое подобие независимости или хотя бы частичного самоуправления. В 1921 г. британцы сделали изгнанного из Сирии Фейсала королем Ирака на условиях, что он сохраняет британский контроль над страной. Это не успокоило иракцев, и в 1932 г. после окончания мандата Ирак получил независимость и стал членом Лиги Наций, но за это пришлось заплатить договором, по которому Великобритания оставляла в стране свои гарнизоны и в расплывчатых формулировках сохраняла здесь свою высшую власть. В Египте перед лицом требований Вафда оставить Египет и Нильский Судан, который они считали египетским, англичане отказались отдать Судан египтянам и в 1922 г. попытались уладить этот вопрос, предоставив Египту ограниченный суверенитет в виде султаната династии Мухаммада-Али под британской оккупацией. Но египтяне продолжали поддерживать Вафд, который с большим перевесом побеждал на всех выборах, проводившихся на основе всеобщего избирательного права, хотя британское вмешательство и королевские интриги, как правило, не давали партии сформировать парламентское правительство. Только в 1936 г. был подписан аналогичный иракскому договор, по которому Великобритания оставляла войска в зоне Суэцкого канала, Судан переходил под совместное управление, а Египет вступал в Лигу Наций. Франция пыталась проводить сходную политику в своей части Сирии, разделив страну на несколько государств, которые воевали друг с другом, и столкнулась с несколькими кровавыми восстаниями. Французы отделили развитый Ливан (рассчитывая, что христианское большинство будет сохранять лояльность Франции) от остальной части Северной Сирии, и в 1936 г. также подписали соглашения с этими новыми государствами, которые вступили в силу только в 1939 году. Но тут началась Вторая мировая война. Только после ее окончания Великобритания заставила Францию предоставить независимость Великому Ливану и «усеченному» Сирийскому государству. Палестина, за исключением территории к востоку от Иордана (которая стала независимым эмиратом), несмотря на возражения арабов, оставалась под прямым британским правлением.

Король Фарук. Фото 1930 г.

На Аравийском полуострове Великобритания по-прежнему удерживала в своих руках контроль над расположенными на побережье городами-государствами, но разорвала отношения с шерифом Мекки, когда он отказался подписать мирный договор на ее условиях; другой британский протеже, Абдаль Азиз Ибн-Сауд, стремившийся возродить государство ваххабитов на землях Саудитов в Центральной Аравии, с их согласия занял святые города и создал новое Саудитское государство, которое занимало большую часть полуострова. Правление ваххабитов, несмотря на жестокие преследования шиитов в Восточной Аравии, в целом было намного умереннее, чем его предшественников в Хиджазе столетия назад, и потому очень скоро было признано как законное и уважаемое мусульманское правительство всеми суннитами. В Йемене шиитская секта зейдитов, неоднократно поднимавшая восстания против Османской империи, создала в горах собственное государство, во главе которого стоял имам.

Моральные последствия описанных выше конфликтов были двоякими. С одной стороны, Плодородный полумесяц был поделен европейцами на искусственные политические образования; арабские территории Османской империи, не считая Египта, были разбиты на несколько частей, границы между которыми были очерчены весьма произвольно, за исключением деления Сирии на четыре части, в большинстве случаев они имели под собой хотя бы естественную природную основу. С другой стороны, те нелегкие испытания, которые выпали на долю арабов, пробудили их национальное самосознание: мусульмане и христиане ощущали себя единой нацией и вместе ненавидели англичан и французов. В Ираке, и особенно в Египте, подъем арабского патриотизма был связан с созданием королевств (хотя это не распространялось на правившие там династии); но во многих странах, включая Ирак, и особенно в сирийских государствах, за исключением христиан в Айване, огромная масса арабоязычного населения не могла совместить свое национальное самосознание с возникшими государственными образованиями, особенно в результате англо-французского разделения Сирии. В любом случае после окончательного разрыва с Турцией и сплочения различных сект на почве ненависти к иностранному правлению широкие исламские настроения, распространенные среди мусульман, стали тормозом на пути к общей цели.

 

Трансформация сельского хозяйства

Политическая жизнь между войнами находилась в застойном, за исключением отдельных вспышек насилия, и патовом состоянии. Политическая власть была преимущественно в руках крупных землевладельцев. Несмотря на общее мнение, что все основополагающие решения принимают англичане и французы, невзирая на мнения арабов, различия между политическими партиями сводились главным образом не к программам, а к лидерам. В атмосфере фрустрации среди большей части политиков расцвела коррупция. Так произошло в Египте с партией Вафд после смерти Загхолула. В 1928 г. его преемник на посту лидера Вафд оказался замешанным в скандале из-за связей с двором, и, поскольку до подписания договора 1936 года главной опорой партии были крестьяне, на следующих выборах она потеряла большое число голосов. Но коррупция процветала и в рядах политических конкурентов. В Ираке все большей популярностью пользовался Нури Саид, руководитель восстания против турок, друг Великобритании и апостол реформ «сверху», который отличался личной неподкупностью, что позволило ему пережить многих более могущественных политических оппонентов. Его личное влияние, которое он мог оказывать в течение всей Второй мировой войны и вплоть до 1958 года, помогло несколько ограничить коррупцию, но он опирался главным образом на привилегированные сословия, и это обстоятельство делало его весьма непопулярным в среде крайних националистов. Люди горячо интересовались политикой, но деятельность самих политиков не приносила сколько-нибудь ощутимых результатов.

Многие арабские реформаторы понимали, что современная экономика является важнейшей составляющей государства европейского образца и (как младотурки и Ататюрк) стремились развивать в своих странах современную промышленность. В межвоенный период в Сирии, и особенно в Египте, значительно увеличилось количество подобных предприятий; особенно бурно развивалась текстильная промышленность и переработка сырья. В Египте новую промышленность и новые египетские банки развивали главным образом последователи Мухаммада Абдо, сознательно помогая национальному возрождению. Новые предприятия увеличивали долю промышленности в национальном продукте, частично компенсируя развал ремесленного производства в XIX веке. Однако количество семей, напрямую вовлеченных в этот процесс, было очень мало, рост численности промышленных рабочих шел медленнее, чем общий рост населения. Это население стекалось в города, где занималось неквалифицированным трудом, уличной торговлей либо (после мирового финансового кризиса в 1930 г.) вовсе оказалось безработным и жило случайными заработками либо за счет родственников.

Таким образом, сельское население, обрабатывавшее землю, и сельские торговцы составляли основную массу населения страны, даже те, кто уходил в город в поисках работы, сохраняли свои корни, не теряли связь с родной деревней и возвращались туда по праздникам или в старости. Эта тенденция сильнее ощущалась в Египте, где различия между городом и деревней проступали особенно ярко. В отличие от космополитичного, левантийского характера египетских городов, наполовину греческих, наполовину итальянских и турецких, сельское население оставалось относительно гомогенным, и даже когда деревенские жители переселялись в город, они не чувствовали там себя дома. Эффективность модернизации Египта зависела от модернизации деревни, поскольку только сельские жители могли превратить египтян в современную нацию. Реформаторам пришлось обратить внимание на деревню и попытаться понять, каково ее место в современном обществе.

Еще до начала XIX в. жизнь египетских крестьян претерпела изменения. Новые культуры, например маис, новые радости, такие как кофе, и прежде всего новые религиозные образцы, не только ислам как таковой, но в первую очередь суфийские тарикаты с их популярными зирками и рост народного уважения к знатокам шариата, получившим образование в медресе аль-Азхар, коренным образом психически и морально переменили сельскую жизнь. Но в начале XIX столетия изменения затронули основу отношения крестьян к земле. Произвол и насилие Мухаммада-Али запомнились больше, чем осуществленные им фундаментальные перемены — коммерциализация сельского хозяйства и развитие ирригационных систем. Однако именно он начал процесс индивидуализации крестьянского труда и распада деревенской автономии, которая выразилась в установлении прямых отношений между деревней и финансовыми органами, несмотря на проявившуюся уже в его время тенденцию возродить систему икта, что позволило во время правления Саида юридически закрепить право частной собственности на землю. В период правления Исмаила основной сельскохозяйственной культурой стал хлопок, и цена на него в Европе в значительной степени определяла благосостояние Египта. Переход от разливов на систему постоянной ирригации был серьезным прогрессом. В конце концов свободной земли не осталось: старая проблема нехватки рабочих рук исчезла с ростом численности населения, которое заняло все пригодные территории. Под «вестернизированным» правлением эти перемены привели к введению частной собственности, а это означало, что все вопросы, связанные с землевладением, отныне решались в ходе индивидуального юридического процесса в гражданском суде, а не как внутреннее дело каждой деревни. Начиная с 1858 года в этих судах стали рассматривать землю как объект собственности. Таким образом, была окончательно уничтожена коллективная ответственность деревни (за исключением барщины, на которую теперь могли отправить только англичане), и каждый крестьянин отныне нес ответственность за свой участок земли и свои налоги напрямую перед правительством. В таких обстоятельствах уже по времена Исмаила начал расти класс крупных собственников, живших в городах и получивших землю не от правительства (как это было раньше), а приобретших ее у других собственников, и, что даже более важно, новый класс промежуточных собственников, состоявший из зажиточных крестьянских семей, которые отличались от остальных крестьян не только степенью своего материального благосостояния; из их среды правительство назначало умда — сельских старост, их дети, как правило, уезжали в город и становились государственными служащими. Однако в городах влияние современной цивилизации ощущалось гораздо сильнее, и традиционный культурный разрыв между городом и деревней стал еще более ощутимым.

В период правления Исмаила в обществе стали нарастать социальные противоречия. Ранее из-за дефицита рабочей силы власти старались привязать крестьян к земле, теперь же численность населения резко возросла, и в стране стала ощущаться нехватка земли, которая стала самым драгоценным достоянием крестьянина. Благодаря массовому строительству ирригационных сооружений во времена Саида эта проблема временно смягчилась, поскольку в конце столетия орошение увеличило урожайность земель в два-три раза. Но возможности ирригации были не безграничны, и когда население вновь выросло, она не могла увеличить урожайность еще в два раза. Кроме того, постоянное орошение изменило распределение плодородного нильского ила и не давала земле достаточно времени на восстановление, в результате знаменитые своим плодородием пашни Египта постепенно теряли свои ценные свойства. Чтобы сохранить плодородие почвы, крестьяне удобряли ее навозом, но ничего не могли сделать с паразитическими заболеваниями, которыми страдали прежде всего мужчины, постоянно работавшие, стоя в воде. Относительное процветание деревни, ставшее результатом новой аграрной политики и постоянно отмечавшееся во время британского правления, пошло на спад.

В XX столетии нагрузка на сельскохозяйственные угодья многократно возросла; древняя проблема бедности вновь встала с чрезвычайной остротой. Одновременно те же силы, которые вызвали дисбаланс в деревне, начали ликвидировать ее отставание от города, но в иной форме. Даже возросшая нагрузка на землю стала еще одним побудительным мотивом. Чтобы содержать семью, необходимо было иметь в среднем не менее двух акров земли. Когда земля стала сосредотачиваться в руках крупных землевладельцев, большая часть крестьян стали безземельными батраками в их хозяйствах, иногда создавая временные поселения, на которые не распространялись социальные гарантии и связи деревни, или время от времени нанимаясь к мелким хозяевам. Многие имели настолько маленький участок земли, что не могли с него прокормиться. Даже вне зависимости от концентрации земли, в межвоенный период население увеличилось настолько, что земля уже не могла прокормить всех. Многие крестьяне оказались «лишним ртом» в своей семье, вынуждены были уехать в города и занялись неквалифицированным трудом. Но они сохраняли контакты с деревней и иногда возвращались домой.

Внедрением в деревне новых технических образцов, которые вели к распаду ее гомогенности и изоляции от города, иногда занимались разбогатевшие бедняки, вернувшиеся из городов, но, как правило, этим занимались богатые крестьяне из прослойки умда. Уже перед началом Первой мировой войны система круглогодичной ирригации разрушила старые общинные образцы водопользования. Каждая семья старалась установить на оросительных каналах, которые не бывали переполнены, свои собственные помпы. У богатых семей была возможность поставить их в самых удобных с точки зрения ирригации местах. В межвоенный период на рынке появились новые, более совершенные помпы, которые стоили дороже, и пропасть между богатыми и бедными стала еще шире. В то же время кооперация с целью помола зерна, для которого на равных соседских началах объединялись несколько семей и семейных групп, позволила создать относительно механизированные частные пекарни, которые выпускали дешевую продукцию и способствовали формированию класса сельскохозяйственных предпринимателей.

 

Начало распада сельской общины

В результате подобных изменений те формы общественных отношений, которые были характерны для сельской общины, постепенно уступали место образцам, заимствованным из города, в которых главное место занимала нуклеарная семья, а свойственная деревенской жизни солидарность не имела решающего значения. Еще в XIX веке в меню крестьянина появились новые виды овощей. Широкое распространение получили картофель и помидоры, увеличилось потребление риса, зерновых культур, мяса, в то же время многие традиционные рецепты деревенской кухни оказались практически забытыми. Сельские жители стали одеваться гораздо элегантнее, хотя покрой одежды не претерпел существенных изменений. С пятидесятых годов мужчины начали чаще носить нижнее белье, платья женщин стали плотнее прилегать к телу, практически все стали носить обувь (как защиту от инфекционных заболеваний). Состоятельные крестьяне строили себе хорошие дома, часто такие дома имели второй этаж. Мебель стала играть очень важную роль и при формировании приданого девушек приобрела даже большее значение, чем ювелирные украшения.

Большинство сельских жителей сохраняли верность исламу и связанным с ним деревенским предрассудкам, но их религиозные предпочтения изменились. Интерес к суфийским тарикатам упал. Местные святые по-прежнему оставались объектом ревностного поклонения, но функционирующие братства, совершавшие зикры, почти исчезли. Подобные изменения отражали не только рост популярности религиозных братств на пуританской основе, но и общее настроение выпускников аль-Азхара, которые для деревенских жителей оставались непререкаемым интеллектуальным авторитетом. На протяжении XIX века они целенаправленно боролись с тарикатами, подчеркивая шариатскую сторону ислама. Сначала в городах, а потом и в деревнях стали исчезать все обряды, отступающие от норм шариата, например ритуальные оплакивания умерших. Это означало отход от коллективных выражений чувств, а когда эмоции вытесняют из религии, они находят себе выход в политике. Со времен националистического движения Мустафы Камиля крестьяне понимали, что политические действия городских лидеров могут быть направлены на удовлетворение их крестьянских нужд. В 1919 г. крестьяне принимали активное участие в противостоянии англичанам, в 20-е годы поддержка партии Вафд была повсеместной, а после того, как в 1936 г. она дискредитировала себя в их глазах, свой шанс получили менее крупные политические партии. Таким образом, национальные политические партии, частично связанные с местными межклановыми противоречиями, поглощали бурные страсти фрустрированных крестьян, даже если против этого выступали улемы.

Возможно, самым серьезным последствием все возрастающей коммерциализации сельской жизни стало исчезновение всего, что давало крестьянину персональное чувство сопричасности к большой общине. Рост численности населения приводил не к строительству новых деревень, а к чрезмерному расширению старых (появились селения, в которых на прежних сельхозугодиях проживали 15 тыс. и более человек). Более того, изменилась и планировка улиц: на смену узеньким улочкам и маленьким тупичкам пришли прямые, широкие улицы, и у каждой семьи появилось свое личное пространство. В то же время в сельской местности практически не осталось пустующих земель. Традиционные сельские обряды, для проведения которых требовалось открытое пространство, отныне проводились не за пределами деревни, а на ее улицах. Тесно сплоченные группы соседних семей начали распадаться: построенные на городской лад широкие улицы разрубили эти связи, и старые влиятельные семьи (как правило, разорившиеся в 20-е годы) больше не обладали прежним влиянием и властью. Раньше мужчины, входившие в эти семейные группы, часто собирались на совместные трапезы, теперь они предпочитали есть дома в кругу собственной нуклеарной семьи, любуясь своей новой мебелью. Для более амбициозных аль-Азхар со своими связями со старыми деревенскими кланами давал возможность карьеры во многих светских областях, причем профессиональные достижения отныне рассматривались не как семейный, но как личный успех. Даже сельский поэт, который пел (причем часто очень хорошо) на всех значимых событиях, включая свадьбы, похороны или военное сражение, был заменен безличным, универсальным и часто политизированным радио.

В межвоенный период резко увеличилось потребление очень крепко заваренного чая по сравнению с менее сильным кофе. Эксперты утверждают, что неумеренное потребление чая самыми бедными слоями не только подрывало семейный бюджет, но и имело серьезные последствия для здоровья; появились нравоучительные истории о тех бедняках, которые из-за пагубного пристрастия лишились своего клочка земли. В то же время намного более опасный гашиш, который долгое время употреблял только весьма ограниченный круг горожан, теперь, несмотря на все попытки правительства, получил самое широкое распространение в деревне, без него не обходилось ни одно застолье зажиточных мужчин.

Перед началом Второй мировой войны интеллигенция начала искать те методы, при помощи которых можно было бы коренным образом преобразовать весь жизненный уклад деревни. В XIX веке реформаторы ввели в стране французскую правовую систему, в частности и гарантии прав личности, однако они не распространялись на крестьян, которые часто становились жертвами несправедливости. Реальные улучшения должны были изменить деревенскую жизнь. На столе крестьянина появились новые блюда (картофель, помидоры, зерновые культуры), но основы его жизни практически не изменились. Улучшения должны были стать более фундаментальными. Требовалось нечто большее, чем начальные школы, в которых крестьяне изучали алфавит, чтобы вскоре забыть его за ненадобностью. Нужна была комплексная программа, сочетавшая школьную программу с нуждами крестьян, создание больниц и профилактические мероприятия, такие как обеспечение чистой водой, обучение новым методам земледелия, создание центра для обучения взрослых и совместные действия по изменению взглядов скептически настроенных и пассивных крестьян. Деревня сопротивлялась любым переменам, поскольку веками привыкла обоснованно видеть в государстве своего главного врага, который хочет увеличить производительность труда только для того, чтобы забрать все себе. Чтобы подобная комплексная программа была эффективной, необходимо было привлечь к ней молодежь, получившую достаточное городское образование, чтобы понять все потребности, и обладавшую энтузиазмом, способным победить предрассудки. Люди с подобными качествами были достаточно редки: очень часто посылаемые правительством в деревню судьи, врачи и учителя сталкивались с молчаливым сопротивлением крестьянства и, избавившись от идеализма, начинали исполнять свои обязанности, как можно меньше утруждаясь и извлекая как можно больший доход. Результатом стала общая фрустрация среди тех, на кого были возложены надежды по улучшению жизни крестьян.

 

Реформы и национальная культура

Чтобы решить эту нелегкую задачу, требовалась подлинная одержимость, которую можно было встретить в среде христианских миссионеров и коммунистических пропагандистов: требовалось чувство миссии, основанной на четкой идее о том, как должна выглядеть нация, некий вид идеологии, которая бы выработала определенное отношение, позитивное или негативное, к культурному наследию прошлого и его идеалам. Подобная культурная ориентация была равно необходима и тем молодым людям, которые приезжали работать в деревню, и самим крестьянам, чья местная основа миропонимания была подорвана. В сложившейся исторической ситуации на первый план должна была выйти некая националистическая идея, которая бы обеспечила национализму культурную составляющую.

Ататюрк предложил туркам самое простое и очевидное решение проблемы. Турки считали, что для эффективнй интеграции в современный мир нужно целиком и полностью принять образцы людей, его создавших, и воплотить их наилучшим образом. Народ должен был вестернизироваться так, чтобы стать частью Запада. Но было не совсем понятно, является ли это решение полностью адекватным для самой Турции. Население Турции было бедно, но, в отличие от Египта, не возникало проблемы перенаселенности, к тому же население было значительно более однородным по своему составу. В более напряженной ситуации в Египте трудности полной вестернизации проявились намного быстрее. Тем не менее даже сельские жители прекрасно осознавали невозможность культурного строительства на старой основе. Крестьяне расстались с прежними обычаями и ничуть об этом не жалели.

Во времена Мухаммада Абдо интеллигенция разделилась на два лагеря. Увенчанные тюрбанами традиционные улемы, типичным образчиком которых стали шейхи аль-Азхара, олицетворяли культурную традицию прошлого. Те, кто носил феску, которою Махмуд II превратил в символ «вестернизированной» элиты — журналисты и выпускники современных школ, — являли собой образец «вестернизации». Как правило, последователи Мухаммада Абдо относились преимущественно ко второму лагерю, но они видели свою задачу не столько в «вестернизации», сколько в строительстве современного общества на основе традиционных ценностей: они желали реформировать арабомусульманское общество на основе идеалов эпохи Аббасидов. Но даже среди них не было единства.

Часть последователей Мухаммада Абдо возглавила общественное движение, которое очень быстро завоевало популярность во всех арабских странах, и даже в Малайзии (мы имеем в виду салафизм). В движении салафитов принимали участие те улемы, которые хотели очистить шариатский ислам от традиций суфизма и других местных предрассудков. Для пропаганды своего учения они пользовались всеми достижениями современной цивилизации; в частности, они активно использовали прессу, у них были свои первичные организации, которые выполняли всю необходимую техническую работу. Многие салафиты полагали, что единственной по-настоящему эффективной формой социального устройства является единое исламское государство, при этом арабов они рассматривали как наследников самого пророка Мухаммада, своего рода элиту всего мусульманского сообщества. Арабский язык, полагали салафиты, должен стать официальным языком панарабистского национализма на мусульманской основе. Однако они отрицали любые радикальные действия. Салафиты были близки движению ваххабитов в Аравии, в его более мягкой форме XX века, призывавших возродить чистые нормы шариата при помощи современных технологий, но с минимальным проникновением современных идей в человеческие взаимоотношения. Под влиянием потребностей межконфессионального арабизма и социальной напряженности в Египте в межвоенный период подобные идеи теряли свою популярность.

Религиозная процессия в Каире. Фото нач. XX в.

С другой стороны, многие последователи Мухаммада Абдо были настолько поглощены идеей социальных реформ в современном западном понимании этого слова и европеизации, что свели до минимума значение древней арабской культуры, и даже ислама. Касим Амин возглавил политическое движение за равноправие женщин из высшего сословия, утверждая, что женщины могут играть в обществе такую же важную роль, как и мужчины.

Когда его первые достаточно мягкие критические высказывания были восприняты как неслыханная ересь, он написал намного более радикальную книгу, в которой утверждал, что уровень культурного развития той или иной нации напрямую зависит от того, насколько высок уровень культурного развития ее женщин, которые учат детей и делают человечными мужчин. Он зашел настолько далеко, что заявил о превосходстве современной западной культуры над арабской культурой классического периода, хотя бы в этом отношении. Книга подверглась ожесточенным нападкам со стороны оппонентов. Тем не менее в межвоенный период феминизм обретал все большую популярность в Западной Европе, и некоторые египтянки, в том числе принимавшие участие в европейских конференциях феминисток, вернувшись домой, стали появляться в обществе с открытым лицом. Некоторые женщины из высших слоев общества стали приобретать профессии, которые ранее считались «мужскими», и принимали активное участие в общественной жизни.

В сельской местности, где женщины и так ходили с открытым лицом, идеи феминизма не получили столь широкого распространения. В данной исторической ситуации главный вопрос заключался в следующем: какие именно культурные традиции станут основой общественной жизни Египта, причем Египта аграрного? Решающее слово при этом все же оставалось за крупными городами. В условиях политического застоя все общественные дискуссии проходили главным образом в литературных произведениях. В литературе, как и в обществе в целом, происходило противостояние старого и нового: старые художественные формы уже не отвечали потребностям современной цивилизации, а новые еще не успели сформироваться, так как ни писатели, ни читатели не готовы были принять их. Если реформа и возрождение старого наследия рассматривались как приемлемое видение будущего, необходимо было договориться об общей культурной среде. Если возрождение арабской общности должно было избавить их сознание от деления на секты и по конфессиональному признаку, возрождение литературной традиции в самом широком смысле этого слова имело для всего арабского мира гораздо более важное значение, чем даже возрождение ислама как религиозного учения: посредством литературы арабы-христиане и арабы-иудеи участвовали в процессе национального возрождения наряду с мусульманами. Следует, однако, заметить, что классическая арабская литература едва ли могла стать фундаментом культурной жизни нового общества — непреодолимые противоречия возникали уже на уровне языка, не говоря уже о таких глубинных уровнях, как жанр и литературная форма.

 

Модернизация фусха

Даже в странах Западной Европы в XIX веке, когда участие широких масс в высокой урбанистической культуре стало требованием нового индустриального образа жизни, язык стал подвергаться сознательному упрощению и очищаться от иностранных заимствований (например, латинизмов в английском языке). Каждой нации, живущей независимой государственной жизнью, требовался стандартный литературный язык, который был бы максимально приближен к простому разговорному языку. Литературный язык аграрной эпохи отличался невероятно сложными, изысканными формами; чтобы овладеть этим языком даже привилегированному меньшинству требовались долгие годы. Теперь же литература должна была использовать простой разговорный язык народа. Не только крупные национальные языки, которые давно использовались для общих целей, вытеснили латынь из системы образования, некоторые писатели-патриоты пытались возвести в ранг литературного языка даже некоторые местные диалекты.

На Западе языки прошли длительный путь развития, и их реформа не вызывала каких-либо серьезных проблем. Но в большинстве незападных стран стандартные литературные языки, существовавшие в 1800-е годы, кристаллизировались в течение столетий и имели мало общего с живыми разговорными языками, даже если относились к диалектам, на которых разговаривали те, кто использовал их в литературных целях. Более того, в них полностью отсутствовал целый пласт лексики, описывающей реалии современной жизни, не было в этих языках и тех художественных форм, которые могли бы отразить ее явления. В Турции полностью отказались от старых стандартных форм языка, и одной из задач модернизации стала выработка соответствующего литературного стиля, отвечающего всем требованиям современной массовой культуры.

Для арабов, чьи разговорные диалекты уходили корнями в древнеарабский и были достаточно близки, чтобы они могли понимать друг друга лучше, чем остальных, задача формирования литературного стиля оказалась гораздо труднее, чем для любой другой мусульманской нации. Фактически арабы оказались почти в такой же ситуации, как и целый ряд других мусульманских народов, которые вообще не имели своего письменного литературного языка. Например, в Сомали единственным письменным литературным языком был арабский, который не имел ничего общего с разговорным языком. Для арабов, в отличие от турок и персов, единственным литературным языком являлся арабский язык улемов. Литературный арабский язык отличался от разговорных диалектов намного сильнее, чем литературный персидский или литературный османский от разговорных языков этих народов. В основу стандартного литературного арабского языка как языка образованных людей (мудари или фусха) легли диалекты, на которых арабы разговаривали в VI веке. С этого времени все разговорные арабские диалекты (аммийя) очень сильно изменились, и эти изменения были сравнимы с различиями между итальянским или испанским языками позднего Средневековья и поздней, так называемой вульгарной, латынью. Например, существительное, которое в фусхе (как и в латинском) склонялось, в разговорных диалектах (как и в романских языках) стало несклоняемым, соответственно, многие синтаксические связи стали выражаться при помощи грамматики, в частности особое значение приобрел фиксированный порядок слов и некоторые другие грамматические приемы. Что касается лексики, то этот пласт языка претерпел еще более значительные изменения — менялось произношение, на смену старым словам приходили новые. Иногда разница возникала на письме из-за несовершенного характера арабской системы письма, в которой слова kilma и Ralimatun пишутся одинаково. Даже самый неискушенный слушатель сразу же ощутил бы разницу между народным аммийя и классическим фусха. Уже в эпоху позднего Средневековья аммийя звучал, например, в народных сказках, однако у разговорного арабского языка, к сожалению, не нашлось своего Данте, который смог бы придать ему соответствующую литературную форму

В XIX столетии в Египте была предпринята попытка разработать письменную форму разговорного арабского языка, чтобы заменить им фусху и дать возможность простым людям читать, не получая образование улема. Эта попытка отличалась от параллельных попыток языковой реформы турецкого, поскольку необходимо было не просто очистить язык от архаизмов и литературных излишеств, но и разработать новые языковые структуры. Фактически предстояло не столько реформировать старый язык, сколько облечь в письменную форму новый. При разработке новой литературной среды необходимо было выбрать какой-то один базовый диалект (в данном случае — каирский) и придать ему соответствующую форму, разработать весь комплекс тех стилистических приемов, которые придают языку необходимую гибкость и являются неотъемлемой принадлежностью художественной литературы. Здесь, конечно, возникал вопрос, стоит ли прилагать такие усилия, чтобы сделать аммийя полноценным литературным языком, когда уже есть фусха. Почему бы арабам просто не выучить его?

Фактически попытки создать литературный аммийя шли одновременно с возрождением литературного стиля классического периода, а это означало возрождение активного использования фусхи. Ливанские христиане объединились с теми мусульманами, кто ратовал за очищение ислама в деле возрождении фусхи, так как считали возрождение классического наследия важнее удовлетворения сиюминутных практических нужд народа. Они пытались придать этому языку современную форму, в частности семантика вокабуляра была приведена в соответствие с нормами современных европейских языков (английского и французского), были изобретены новые слова, описывающие те явления и предметы, которых не знал язык древних арабов. Поэты и писатели доказали, что такой адаптированный фусха можно использовать для создания современных художественных произведений, а журналисты для своих целей создали его упрощенную версию. Такой журналистский фусха использовал аналитические грамматические формы аммийя, отказавшись при этом от его других отличительных особенностей. В результате он не обладал особой гибкостью, но его было относительно легко выучить, и написанные на нем статьи можно было без труда перевести на современный французский язык. Таким образом, возрожденный фусха с успехом выполнял в обществе ту роль, которая изначально предназначалась литературному аммийя, поэтому реформаторы отказались от дальнейших экспериментов с разговорными диалектами.

Кроме того что фусха был тесно связан с классическим арабским наследием, существовало еще несколько практических причин его применения. Те писатели, которые получили классическое образование, предпочитали пользоваться именно классическим арабским языком, но самое главное достоинство этого языка заключалось в его универсальности. Диалекты арабского сильно отличались друг от друга, и фактически аммийя разделил арабов на несколько небольших наций. Это изначальное разделение было несовместимо с возрождением общеарабского сознания. Если бы это произошло, под угрозой оказалась бы сама идея национального возрождения, и арабы не могли не считаться с этим. Конечно, национальное единство можно было бы создать и на основе аммийя. Арабские диалекты отличались друг от друга так же, как различаются диалекты итальянского или испанского языка, и в их основе лежит общая основа фусхи. Стандартизированный каирский диалект без особого труда понимали в Дамаске и Багдаде, точно так же, как флорентийский диалект понимают неаполитанцы, что вполне достаточно для создания общего литературного языка. Однако здесь возникало одно весьма существенное препятствие: представители многочисленных этнических групп едва ли согласились бы принять какой-либо чужой диалект, и в этом отношении фусха был географически универсален среди всех тех, кто считал себя арабами.

В конечном итоге культурные связи обеспечили окончательную победу фусхи. Как и в Греции, где консерваторы настаивали на использовании классического греческого вместо разговорных диалектов, фусха ассоциировался с культурной славой и религиозной святостью, которыми нельзя было пожертвовать. Если бы обучение в школах велось на аммийя, вся классическая арабская литература стала бы для молодежи антикварной редкостью, исключительной прерогативой ученых-филологов. Но самое главное — фусха по определению являлся языком Корана. Классический арабский настолько прочно ассоциировался с исламом, что многие христиане отказывались изучать арабский язык в школах под тем предлогом, что Коран не является для них священной книгой. Арабы-мусульмане с гордостью ощущали себя избранной нацией — в отличие от всех других мусульман они разговаривали на священном языке (хотя и несколько искаженном) и поэтому были наиболее компетентны в интерпретации сакральных текстов. Соответственно, модернизация фусхи более соответствовала стремлениям арабов, чем развитие аммийя.

Однако многие писатели не могли свободно писать на фусхе, и к середине XX столетия некоторые молодые левые писатели подняли своего рода восстание против классического арабского. Помимо всего прочего классический арабский оказался непригоден как для документооборота, так и для повседневного общения. Если в аммийя не было соответствующего литературного стиля, то в фусхе отсутствовали стилистические средства, необходимые для повседневного общения. Фактически один стал разговорным языком, а второй — исключительно литературным.

 

Арабское наследие и современная литература

Все эти причины способствовали тому, что арабы сделали свой выбор в пользу фусхи как литературного языка, а это означало, что фундаментом современной арабской культуры стало классическое наследие, вместо «вестернизации» с нуля, как это было у турок. Фусха в частности и классическое наследие в целом были близки всем арабам и обладали большим потенциалом. Они помогали опереться на религиозные и культурные традиции перед опасностью культурной экспансии западной цивилизации. Они были широко распространены среди населения крупных и потенциально богатых стран, солидарность которых способствовала взаимному укреплению. Фактически объединить множество этнических групп, считавших себя арабами, было возможно только по языковому принципу, признав все существующие разговорные арабские диалекты разновидностью фусхи, который в сознании большинства людей тесно ассоциировался с понятием «арабский»: во-первых, идея этнического происхождения от бедуинов, во-вторых, использование языка Корана — эти признаки стали основными для самоидентификации арабов.

В то же время следует отметить, что и фусха, и классическое арабское наследие в целом в современных условиях зачастую оказывались несостоятельными. Связывая себя со средневековым классическим арабским и пытаясь использовать литературный язык, на котором теперь никто не говорит, человек оказывался связанным стандартами, которые не позволяли ему свободно действовать в реальной жизни. Прежде всего возникал вопрос, насколько такие культурные нормы, как фусха, смогут придать все более беспокойным массам позитивный импульс, требуемый для национального строительства?

Писатель Таха Хусейн, чьи мемуары являются наиболее выдающимся произведением прозы межвоенного периода (впоследствии он стал министром просвещения Египта), в 1938 г. написал очерк, где подробно анализировал египетскую систему образования, в которой культурная политика Мухаммада Абдо получила более современное воплощение. Образование — это та сфера, в которой культурная составляющая проявляет себя особенно ярко. Образование формирует индивидуальную самоидентификацию, которая выходит за рамки родной деревни, а также рамки дискурса, которым он хотел бы поделиться со своими товарищами в своих попытках общего понимания и действия. Поскольку данная цель предполагает более демократические и гибкие методы, Хусейн разработал свою собственную теорию. Он полагал, что Египет на протяжении всей своей истории являлся неотъемлемой частью Европы, то есть европейского культурного пространства, в противовес индийскому культурному пространству. По его мнению, османское господство помешало Египту своевременно интегрироваться в современную европейскую цивилизацию.

Таха Хусейн. Фото сер. XX в.

Такая идеологическая позиция позволяла провести жесткую «вестернизацию» по образцу Ататюрка. Разница, однако, заключалась в том, что такое понятие, как «культура», у Тахи Хусейна имело совершенно другое значение. Если Гёкальп проводил четкое различие между культурой и цивилизацией, то Хусейн считал классическую арабскую цивилизацию неотъемлемой частью западной цивилизации, а арабскую культуру он рассматривал как одну из кульминационных точек развития западной культуры, и это обстоятельство, по его мнению, лишь увеличивало ценность классического наследия арабской цивилизации. Хусейн полагал, что школы должны уделять особое внимание изучению классического арабского языка и классической литературы, а также религиозному воспитанию. Что касается коптов, то для этой категории населения Хусейн предусматривал христианское воспитание, однако главное внимание при этом все же уделялось исламу. Он полагал, что только религия делает существование человека осмысленным, поэтому последние годы жизни он посвятил написанию истории раннего ислама на прекрасном фусхе. Его сочинение представляло собой не сухой академический труд, а яркое, образное описание жизни первого поколения мусульман. Он считал, что на этой основе можно будет построить новый Египет.

В литературе, как ни в какой другой сфере (за исключением, пожалуй, религии), задача возрождения классической культурной традиции была особенно важна и трудна. В некотором отношении литература выполняла в обществе ту же роль, что и религия: она открывала новые горизонты в духовно-нравственной сфере. Современная западная литература отражала реалии инновационого массового общества с присущим ему духом индивидуализма. Внешнее воздействие современности способствовало развитию таких популярных литературных жанров, как эссе, короткий рассказ и роман, которые предполагают не только наличие печатной индустрии с ее огромным эфемерным рынком, но и различную по своему составу анонимную аудиторию. Данные средства были сконструированы так, чтобы максимально соответствовать своей аудитории: так, в них использовался доступный язык, который позволял просто и ясно доносить суть послания до читателей. Любая аудитория, в том числе и мусульманская, нуждалась в том, чтобы способность понимать используемый письменный язык соответствовала скорости современной жизни. Конечно, формы, используемые при создании крупных художественных произведений, таких как романы, были гораздо глубже по своему содержанию и затрагивали глубинные духовные основы современности. Прежде всего они отражали новое чувство человеческой индивидуальности, которое можно было прекрасно выразить при помощи возрожденного традиционного литературного жанра трагедии. Фактически именно современная западная литература сыграла фундаментальную роль в строительстве самосознания современного человека и его моральных устоев. Осмелимся высказать предположение, что работы Фрейда, например, не нашли бы понимания в обществе, если бы не усилия современных писателей, которые проделали всю необходимую подготовительную работу, исследуя в своих произведениях все самые мельчайшие нюансы человеческой психики. В большинстве незападных стран художественная литература стремилась привлечь внимание к некоторым серьезным моральным проблемам современности, например социальному положению женщин, но было очень трудно привить моралистическую функцию современной западной литературы не готовой к этому мусульманской аудитории.

Тенденция возрождения классической традиции особенно ярко проявилась в поэзии. Старые художественные формы обретали новое звучание, старые темы рассматривались с точки зрения новой, европейской художественной концепции. Поэт Шауки написал драматическую поэму, сюжетом которой стала древняя легенда о Меджнуне и его возлюбленной Лейли, которая символически (и романтически) подчеркивала высочайшие моральные качества древних арабов; так использование фусхи и старые идеи обретали новую жизнь. Что касается деревенской поэзии, написанной на разговорном арабском (которую сочиняли выпускники аль-Аз-хара), то она продолжала развиваться своим собственным путем.

Жанр драмы в самом широком смысле этого слова приобрел огромную популярность у весьма широких, в том числе и неграмотных слоев населения и, поскольку наиболее полно соответствовал условиям современности, покинул башню из слоновой кости чистого искусства и вышел на улицы. В странах арабского мира любые драматические произведения неизбежно становились той призмой, в которой отражались проблемы языка, а также некоторые другие литературные проблемы.

Уже в период позднего Средневековья самым популярным развлечением людей на улицах стали сатирические кукольные пьесы и драматические представления по сюжетам старинных героических легенд. Сперва на улицах египетских городов, а затем и повсеместно, к началу XIX века на смену им пришли труппы уличных актеров, очевидно подражавших итальянскому театру, которые были левантийцами, но играли на разговорном арабском (так же как театры теней и народные сказители). Темы представлений были такие же, как у театров теней и народных сказителей: они разыгрывали истории «Тысячи и одной ночи», сатирические пьесы, фарсы и бурлески. Во избежание скандала женские роли исполняли мужчины, актерская игра сопровождалась пением. Артисты пользовались большой популярностью у богачей и бедняков и вызывали отторжение только у получившей современное образование элиты. Таким образом, в новых условиях старая культурная традиция сохранилась, лишь слегка видоизменив свою форму

В конце XIX столетия актеры расширили свой репертуар: на сцене стали появляться адаптированные пьесы французских и итальянских авторов, особенно фарсы и мелодрамы. После Первой мировой войны при некотором участии правительства в Египте, как и повсюду, начался процесс дифференциации театральных трупп. Некоторые театры по-прежнему ставили в основном музыкальные фарсы и бурлески, их зрительскую аудиторию составляли сельские жители и представители низшего сословия. Другие театры пошли по пути европеизации: несмотря на запрет улемов, женские роли в этих театрах исполняли женщины, на сцене появились пьесы европейских авторов в хорошем, качественном переводе на классический арабский язык. Но как в драме, так и в других жанрах проще всего было адаптировать европейские произведения юмористического или морализаторского толка, мелодрамы или исторические пьесы — словом те, что не сильно отличались от макама или героических легенд, которые пели народные сказители. Жанр серьезного романа или пьесы, затрагивающий весь комплекс проблем, связанных с развитием человеческой личности, развивался очень медленно.

Упрощенный фусха сирийских журналистов оказался вполне пригоден для литераторов, писавших для образованной аудитории. Язык художественных произведений стал все больше усложняться, поэтому серьезные драматурги переходили с разговорного арабского на фусху. Однако литературный арабский прекрасно подходил для исторических пьес, но оказался совершенно непригоден для передачи внутренних эмоциональных состояний личности, которые в реальной жизни выражались исключительно на разговорном языке. Эта лингвистическая проблема стала еще одной причиной для писателей избегать подобных тем, к которым аудитория была пока не готова. Таким образом, в арабской литературе возникла сложная дилемма: те жанры, которые были свойственны классической арабской литературе, уже вышли из моды, а современная литература пока еще не могла заполнить образовавшийся вакуум.

С другой стороны, область драматических представлений как таковых, в которой ранее с таким успехом выступали артисты, с появлением кинематографа и радио значительно расширила свою аудиторию. Здесь, за исключением специальных программ для образованной прослойки общества, использовался аммийя. Однако тема серьезных духовных исканий не получила тут сколько-нибудь серьезного развития. В кинематографе самыми популярными жанрами оставались музыкальный фарс и музыкальная мелодрама в традициях «Тысячи и одной ночи». Таким образом, фусха оставался для арабов языком серьезной культуры, в то время как аммийя олицетворял собой массовую культуру

В современной культурной жизни арабов возникла угроза раскола между двумя типами культурных форм: более развитая часть культуры не оказывала влияния на культуру массовую, точно так же, как грамматические правила фусхи не имели никакого отношения к повседневному разговорному языку. В условиях современности разрыв между культурой образованных слоев, обращавшихся к наследию прошлого, и массовой культурой еще больше усилился. Когда в арабском обществе возникла тенденция возрождения культурного наследия, этот разрыв между классической и массовой культурой стал еще более очевиден. Отказавшись пойти по пути турок, новая культура которых была основана на народных корнях, арабы оказались перед дилеммой. Даже для наиболее образованных кругов общества в начале XX века большая часть корпуса доступной им литературы представляла собой переиздания или переводы. Переиздания классических произведений арабской литературы олицетворяли собой классическую культурную традицию, а переводы произведений европейских авторов воплощали собой культурную традицию нового общества. Однако ни те, ни другие не показывали жизнь арабов такой, какой она стала теперь, и не давали арабам представления о тех исторических перспективах, которые открываются перед нацией. Это становилось очевиднее после просмотра очередного исторического фильма или прочтения нового умозрительного романа. Как и в случае с языком, попытки создания нового культурного носителя из ничего требуют жертв, которые могут лишить это новое его очевидных преимуществ, однако попытки создать новое напрямую из старого несут в себе угрозу сделать это новое скучным и ограничить его потенциал. Чтобы разрешить данную дилемму, требовался глубоко продуманный творческий подход.

Большинство светских последователей Мухаммада Абдо, такие как Таха Хусейн, выступая за возрождение культурных традиций прошлого, имели в виду прежде всего культурные традиции Египта. Долина Нила должна была стать островком современной цивилизации, а египтянам уготована была роль носителей новой культурной традиции. Однако классическое культурное наследие являлось общим достоянием всех арабов, и естественной областью подобного возрождения должен был стать весь Плодородный полумесяц вместе с Багдадом, столицей Аббасидов. Многие арабы придерживались именно такой точки зрения. Но в то время египтяне ощущали себя полностью самодостаточной в культурном отношении нацией, и даже бедуины-арабы воспринимались ими как представители чужеродной культуры. В межвоенный период Египет, и особенно Каир, стал центром культурной жизни всего арабского мира. Аль-Азхар уже давно являлся центром теологической мысли всего арабского Востока, но в XX веке Каир, помимо всего прочего, стал еще и центром киноиндустрии всего арабского мира, не говоря уже о его влиянии в журналистике, и даже радио. Если Каир игнорировал происходящее в провинциях, то все другие страны арабского Востока с ревностью воспринимали его статус культурной столицы всего арабского мира. Арабы, проживающие на территориях Плодородного полумесяца и Аравийского полуострова, стремились разработать свою собственную модель общественной, экономической и политической жизни, которая могла бы служить эталоном для всех без исключения арабов. Тут сотрудничество с Египтом было необходимо. Египтяне должны были так или иначе ответить на эти требования и найти компромисс. В конце концов жизнь сама нашла ответ на их вопрос в политической плоскости — в непосредственной географической близости от Египта прямо за Суэцким каналом возникло государство сионистов.

 

Испытание сионизмом

Экономическое положение крестьянства менялось очень медленно. Борьба за независимость от великих европейских держав должна была стать сражением с собственной отсталостью, что и являлось главной целью происходившего. Тем не менее пусть частично, но к началу Второй мировой войны арабам удалось решить часть подобных проблем и начать процесс культурного возрождения, что вызывало у них чувство законной гордости. Образованные арабы эффективно ассимилировали не только литературные, но и социальные, городские и финансовые образцы европейской цивилизации, развивали науки и изящные искусства, в которые устремились творческие силы народов всех мусульманских стран. Большинство образованных арабов не доверяли своим правительствам, которые часто были коррумпированны и в любом случае ограничены иностранным влиянием или внутренним контролем привилегированных классов; некоторое доверие в Иордании, Ираке и Египте сохранялось лишь к армии и ВВС, которые в межвоенный период прошли полное перевооружение. В то же время в Палестине, в самом сердце арабского мира, происходили процессы, представляющие непосредственную угрозу идее национального единения арабов.

Еврейский национализм начал набирать силу параллельно с арабским как результат общих процессов XIX столетия. В этот период у жителей Восточной Европы активно формировалось национальное самосознание, многочисленные народности этого региона начали осознавать себя самостоятельными нациями, они стремились обрести независимость от доминировавших над ними империй и стать равноправными членами современного европейского сообщества. Однако евреи-ашкенази Северо-Восточной Европы, отделенные от основной массы народов региона иной верой и даже языком (идишем, диалектом немецкого), были исключены из этого процесса. Новый национализм крестьян и землевладельцев в Польше и России внезапно развернулся против группы городского среднего класса, являвшейся социальным (но полностью лишенным власти) эквивалентом левантийцам в Османской империи. На территории Восточной Европы евреи-ашкенази нигде не составляли большинства населения, что позволило бы им создать тут собственное государство. В то же время евреи, проживающие на территории Западной Европы, обнаружили, что хотя современный образ жизни, с его упором на индивидуума и государство, смягчил религиозную и национальную рознь, христиане по-прежнему враждебно относились к еврейскому населению. Когда в Европе стали набирать силу национально-освободительные движения, эта давняя вражда получила дополнительный импульс. Конечно, здесь не было погромов, как в Восточной Европе, но их положение оставалось весьма неустойчивым. Поэтому, когда ашкенази решили, что единственным выходом из сложившейся ситуации будет иммиграция из Восточной Европы в Палестину, это решение поддержала значительная часть западноевропейских евреев. Такое решение полностью соответствовало стандартам западноевропейского политического мышления.

Европейцы были глубоко убеждены в собственном превосходстве и закономерности того, что развитие современной цивилизации позволило им установить свое господство над всей планетой, поэтому считали весь остальной мир своей вотчиной, в которой они могут безраздельно распоряжаться, руководствуясь при этом лишь своими собственными представлениями о благородстве и справедливости. Рассматривая все другие народы как культурно отсталые и способные на развитие только под западным патронажем, с позиций XIX века они не замечали, что современное развитие уже начало оказывать свое негативное влияние и на их собственную культуру. В некоторых регионах, например в Северной Америке, страдающим от нехватки земли европейцам встречались лишь примитивные культуры охотников и земледельцев. Европейцам не составило никакого труда уничтожить эти народы и захватить их земли во имя превосходства цивилизации. В более цивилизованных регионах планеты (например, в мусульманских странах) сделать это было далеко не так просто.

В Алжире, например, французы еще с 1830 года пытались основать французские сельскохозяйственные поселения, однако при этом они не решились выселять с этих территорий мусульманское население. Численность населения в мусульманских странах (как, впрочем, и во всех других странах мира) возрастала необычайно быстрыми темпами, поэтому французы пытались основать свои поселения лишь на той территории, которую они считали своей неотъемлемой собственностью, например на землях, конфискованных у землевладельцев-«мятежников», или на заброшенных, пустующих землях. Иногда французы ошибочно переводили в разряд пустующих те земли, которые не использовались для выращивания сельскохозяйственных культур, хотя такие земли являлись неотъемлемой частью местной системы землепользования. Зачастую крестьянам приходилось расплачиваться за упрямство землевладельца. Французам такая «культурная экспансия» казалась вполне оправданной, однако на самом деле все было далеко не так просто. Фактически в мусульманское общество вторгалась совершенно иная, чужеродная для него культура, причем представители этой культуры — европейцы — обладали всей необходимой экономической и политической властью, они могли менять методы ведения сельского хозяйства, совершенно не считаясь при этом с интересами и потребностями местного населения. Французы полагали, что они «способствуют экономическому развитию» Алжира, ведь современные методы ведения сельского хозяйства, современные методы управления и бухгалтерского учета приносили несомненную пользу не только самим французам, но и мусульманам, а следовательно, французские поселенцы несли прогресс и процветание всему мусульманскому обществу. Никто не осмелился бы упрекнуть французов в том, что львиная доля прибыли остается в их собственных руках, ведь именно французы являлись создателями новых, прогрессивных технологий, а значит, имели полное право воспользоваться их преимуществами. По мнению французов, если бы не влияние европейцев, мусульмане так и не смогли бы пробудиться от своего «вечного сна», их уделом оставались бы крайняя нищета и бесконечные унижения. Французы предложили мусульманам разделить с ними все привилегии, но только если они согласятся принять все обязанности, которые были связаны с принятием французского гражданства, что означало отказаться от правового статуса мусульманина в соответствии с шариатом. Для французов это казалось разумной жертвой, отказаться от которой могло только слепое суеверие. Однако даже мусульмане, которые получили образование во французских школах, очень редко становились французами, хотя полностью принимали французскую культуру, и до начала Второй мировой войны даже не надеялись когда-либо стать независимыми от Франции. Таким образом, европейцы в Алжире (их нередко называли «белыми поселенцами») по-прежнему оставались богатым привилегированным сословием, мало что знавшим о местном населении, среди которого росло недовольство.

В XIX веке идея создания европейских поселений на «пустующих» или неразвитых землях для поднятия их на современный уровень развития воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Идеалисты из среды евреев-ашкенази посчитали естественным совместить эту идею с вековым желанием еврейского народа вернуться на Святую землю и возродить там духовные основы еврейской нации. Вместо того чтобы ожидать Мессию, они решили просто вернуться при помощи европейского капитала и новых экономических ресурсов, которые предоставил европейцам современный путь развития. По европейским стандартам вся территория Сирии считалась «пустующей» и недоразвитой землей, где было много свободного места для европейских поселенцев. Если евреи так и не смогли обрести родину в Европе, то это только потому, что их единственной настоящей Родиной оставалась Палестина. Значит, евреям нужно вернуться на Сион.

Вскоре сионизм подхватил это как идею и руководство к действию. В конце XIX века некоторые евреи иммигрировали и начали использовать давно мертвый еврейский язык в повседневном общении, воспитывая детей так, что они не знали иного родного языка, кроме еврейского, и иной родины, кроме Палестины. К ним скептически относилось не только арабоязычное местное население, но разговаривавшие на идиш евреи, которые полагали, что еврейский является священным языком, поэтому его не следует использовать в повседневном общении. Также они сомневались, что инициатива духовного совершенства нации может исходить от человека. Тем не менее эта идея оказалась достаточно сильной, чтобы создать еврейскоязычные общины под османским покровительством. Евреи скупали у крупных землевладельцев пустующие, заброшенные земли, которые давно уже не использовались для сельскохозяйственных целей, и снова вводили эти земли в сельскохозяйственный оборот, причем применяли при этом самые передовые, прогрессивные методы землепользования.

Таким образом, еврейская национальная община стала основой для превращения Палестины в еврейскую область под британским мандатом. Хотя в 20-х годах поток иммигрантов из Европы был невелик, сионисты получили официальное признание, а еврейский стал одним из официальных языков Палестины. Но одновременно шло формирование и арабского национального самосознания, которое стимулировалось борьбой с французами и англичанами. Когда вероятность того, что европейские поселенцы останутся на юге Сирии, в самом сердце арабских земель, даже если англичане уйдут, обрела реальный черты, арабское национальное движение стало рассматривать сионизм как угрозу. Поселения европейских евреев рассматривались как поддержка британского правления на территории Сирии и будущий бастион, из которого Европа в ближайшей перспективе будет контролировать зону Суэцкого канала, а в отдаленной — отделит Египет от остальных территорий Плодородного полумесяца и будет постоянно угрожать арабам военным вторжением.

Поначалу местные арабы верили, что англичане будут соблюдать правила честной игры и надеялись, что когда они поймут, что эти земли вовсе не являются «пустующими», то ограничат поток иммигрантов-евреев до такой степени, что угроза иноземного правления в арабской Палестине исчезнет. Однако в 30-х годах в мире начался финансовый кризис, который и обусловил вспышку антисемитских настроений в Европе. Если ранее еврейские погромы спорадически возникали только в Восточной Европе, то начиная с 1933 года нацистское правительство Германии стало проводить политику сознательного систематического истребления евреев. Еврейская иммиграция из Германии и других стран Европы после начала Второй мировой войны приняла массовый характер. Арабы, проживающие на территории Палестины, обрушили весь свой гнев на англичан, в конечном итоге британское правительство пообещало разгневанным арабам, что поток иммигрантов в этом регионе будет ограничен. Но к концу войны давление из Европы только нарастало: евреи, пережившие массовый геноцид со стороны немцев (а также поляков, французов и многих других), мечтали поскорее уехать из христианской Европы, которой больше не доверяли. Независимые страны, имевшие огромные незаселенные территории, такие как Соединенные Штаты, закрыли перед ними двери, поскольку также не были лишены предубеждений против евреев. Только в Палестине они находили готовое их принять общество, которое уже вступило в конфликт с британской администрацией и для их защиты не останавливалось ни перед контрабандой, ни даже перед террористическими актами. Они приплывали в Палестину, воодушевленные идеями сионизма и желающие любой ценой создать здесь независимое национальное еврейское государство. Христиане просто не оставили евреям иного выбора.

В этот период все политические силы арабского Востока были очень озабочены как судьбой палестинских арабов, так и перспективой создания в Сирии чужеродного государства. На маленькой полоске земли мандатной Палестины было явно недостаточно места для огромного числа иммигрантов, учитывая, что там уже проживало около 2 миллионов человек, кто-то должен был уйти. Уже в конце 30-х годов в Палестине фермеры-арабы, вытесняемые иммигрантами-сионистами, начали страдать от нехватки земли; британское правительство с большим трудом пыталось уравновесить ситуацию, в результате местные арабы стали самыми высокообразованными за пределами Айвана. С дальнейшим развитием иммиграции арабы могли в лучшем случае оказаться чужими в собственном доме, в худшем, учитывая их бедность и отсутствие технических навыков, которые имелись у иммигрантов, превратиться в нищих либо покинуть родину, освободив место пришельцам. Среди арабов (как мусульман, так и христиан) антисемитские настроения были далеко не редкостью. Мусульмане воспринимали создание на своих землях еврейского государства как последнюю степень деградации в глазах христианского Запада. Иерусалим являлся священным городом как для христиан и мусульман, так и для евреев. Арабы Палестины приготовились к сражению и призвали независимые арабские государства помочь им изгнать захватчиков. Иракцы, сирийцы (из всех трех государств) и даже египтяне и жители Саудовской Аравии с готовностью откликнулись на этот призыв.

Арабы гордились своими современными армиями и не сомневались, что одержат победу. Еще в конце войны, в 1945 году, правительства арабских стран сформировали Лигу для координации их усилий в решении общих политических проблем, главной из которых стала Палестина. Эта проблема угрожала интересам мусульман и христиан, арабов Плодородного полумесяца и Египта. Именно в этот момент в Египте националисты осознали себя не только как египтяне или панисламисты, но и как представители арабского мира, объединенного на светской основе. Таким образом, предстояло проверить, как верность их общему арабскому наследию выдержит тест на прочность.

К 1948 году позиции европейских держав в мусульманском мире ослабли, и у англичан не было ни малейшего желания сохранять свое правление в Палестине, где уже шли бои между арабами и сионистами. Они переложили ответственность за Палестину на Организацию Объединенных Наций (преемницу Лиги Наций и системы Европейского концерта), которая объявила о разделе этой территории между сионистами и арабами после того, как англичане уйдут. Для сионистов такое решение ООН означало победу, ведь у них появлялось пусть небольшое по размерам, но свое собственное государство. Что касается арабов, то они восприняли это решение международного сообщества как поражение, ведь Сирия, несмотря на все протесты арабского населения, в конечном итоге все же оказывалась разделенной. Как только Великобритания вывела свои войска, не смирившиеся с поражением арабские армии сразу же перешли в наступление. Несмотря на первые успехи, особенно в воздушных боях, оказалось, что у арабов нет единого мнения по поводу будущего Палестины. В результате взаимных обвинений в измене и коррумпированности неэффективных правительств арабские войска были разбиты. Сионисты получили в свое распоряжение не только те земли, которые были переданы им международным сообществом, но и некоторые другие территории. Помимо всего прочего режим военного времени явился удобным предлогом, чтобы избавиться от арабского населения — сотни тысяч арабов вынуждены были покинуть родину и переселиться в соседние арабские государства. Таким образом, государство Израиль получило официальный статус, и это событие стало очередным унижением для всех без исключения арабов: само существование еврейского государства в самом сердце арабского мира свидетельствовало о несостоятельности всей арабской цивилизации перед лицом европейского сообщества.

 

Перед лицом подавляющей мощи агрессивных западных наций османские турки, понимая, что эта мощь неразрывно связана с культурой западного общества, сделали для себя единственно правильный вывод: национальное спасение в современных условиях связано с отказом от ослаблявшего их социального наследия исламской культуры и адаптации более сильного наследия культуры Запада. Выход был только один — «вестернизация»; Турция должна была стать европейским государством в подлинном смысле этого слова, полноправным членом европейского сообщества. Географическое положение страны в Восточной Европе, ее тесные связи с восточноевропейскими христианами — все это помогло туркам сделать подобный вывод, который был совершенно естественен и полностью себя оправдал. Доминантной линией реформ в Османской империи и Турецкой Республике было осознание того, что модернизацию можно провести только через «вестернизацию», европеизацию; многие состоятельные турки давно уже жили по законам европейского общества, и это существенно облегчало задачу правительства. Большинство мусульман разделяло подобный вывод, но только турки не просто адаптировали западный путь развития, они выработали определенную концепцию, которая определяла отношение нации к культурному наследию прошлого. Некоторые культурные традиции следовало возрождать и строить на их основе новое общество, от других, напротив, следовало решительно отказаться. Так турки и поступили.

Среди выступавших за реформы арабов за редким исключением было распространено мнение, что возрождение древнего культурного наследия является ключом к модернизации. Они отвергали слишком радикальные перемены. Вместо того, чтобы заимствовать чуждое культурное наследие, они жаждали возродить свое собственное, очистить его от всего наносного, устаревшего и продемонстрировать западным державам свою вновь обретенную силу на основе древних корней. Они хотели провести модернизацию на базе возрождения и новой интерпретации исламского прошлого. На практике разница в подходах не означала серьезной разницы в результатах, но путь, который выбирал правящий класс, особенно в межвоенный период, существенно влиял на многие сферы деятельности.

В межвоенный период в Западноиранском государстве шел интенсивный процесс «вестернизации», особенно в публичных сферах общества. Здесь также делали упор на древнее наследие, но самым драматическим компонентом западноиранской модернизации были революционные настроения общества. Каджарское государство было, пожалуй, единственным мусульманским государством, в котором дух великой народной революции, прочно утвердившийся в Европе после 1879 года, проявил себя с необычайной силой. Часть иранских и кавказских территорий оказалась вовлеченной в русскую революцию 1917 года. Таким образом, модернизация всего этого региона была прочно связана с мечтами о революции.

Бахаулла среди сподвижников. Фото XIX в.

Революция означала прежде всего уничтожение всех социальных привилегий узкого сословия аристократов, включая и королевскую семью (которая была тесно связана с европейскими державами), и предоставление более широких прав модернизированному городскому среднему классу. Но сама надежда на революцию, однажды зародившись в обществе, должна была обязательно подойти к своему логическому завершению, никакие компромиссы отныне были невозможны. В XX веке это означало строительство нового общества «с чистого листа»: некоторые идеологи предлагали отказаться как норм от шариата, так и от адаптации западных норм даже в их улучшенной форме, а вместо этого строить совершенно новое общество, которое будет лучше как древнего исламского, так и современного западного. Народ мечтал свергнуть с престола не просто отдельных лидеров, но весь привилегированный класс как носителя традиций высокой культуры, как местных, так и заимствованных. Обретя необходимую свободу, народ мог бы начать строительство нового общества на совершенно новых началах. Подобно туркам-республиканцам, иранцы стремились отказаться от старого исламского наследия, но заимствуя не западное как таковое, а только чистый дух современности, на котором можно было построить собственное общество, не восточное и не западное, но превосходящее их обоих. Но подобная мечта очень медленно завладевала общественным сознанием.

 

Социальный протест бабитов

Иран и соседние с ним территории Ирака и Кавказа, лежавшие в самом сердце исламской культурной зоны, попали под европейское влияние сравнительно поздно. Во времена Сефевидов европейцы вели с ними достаточно оживленную торговлю (здесь даже находились католические миссии), но в XVII веке их важность начала падать из-за местных внутриполитических проблем. К концу столетия интересы европейцев были представлены в основном косвенно, воздействием из центральных областей Османской империи, Индии и Поволжья. В это же время местная культурная традиция на родине персидской литературы при полной лояльности нормам шариата развивалась независимо от областей, охваченных прямым влиянием Запада.

В результате в XIX веке в Ираке и Иране сформировалась совершенно самобытная религиозная философия, аналогов которой не было ни в одной другой стране мусульманского мира. Еще в начале XIX столетия улемы достигли серьезных успехов в законоведении, и персы с восторгом встретили появление нового философа Муллы Хади (1797/8–1878 годы), принадлежащего к школе Муллы Садры. И только после 1830 года, пережив сильное давление со стороны поборников шариата, мыслители превратились в эпогонов.

В связи с этим следует упомянуть одного из выдающихся философов XVIII века, также находившегося под влиянием Садры, — Шейха Ахсаи. Он разработал философское учение, в основе которого лежал шариатизм, но существенно отличающееся от учения современных ему ваххабитов или сануситов; оно было не только глубоко алидским, но также отличалось серьезной философской глубиной, проповедуя возможность улучшения человечества в долговременной перспективе. Философия Ахсаи так же, как ваххабитов и сануситов, была реформистской и противостояла тарикатскому суфизму. Она была проникнута идеями хилиазма и вслед за ними приобрела особое значение под влиянием западных преобразований. В атмосфере пока еще не сильно затронутой влиянием Запада, которое потенциально расценивали как угрозу исламскому обществу, создающему новые, неиспробованные условия жизни, в 1830-х годах многие шиитские последователи Ахсаи сильнее, чем прежде, ждали проявления Баба, провозвестника появления Скрытого Имама, который должен был подготовить общество к его пришествию. Молодой теолог и философ Али-Мохаммад Ширази (1819–1850 годы) пользовался большим авторитетом у шиитов, особенно у представителей городского среднего класса. Начиная с 1844 года как Баб он проповедовал новый либеральный шариат, который должен прийти на смену традиционному исламу шиитов, и пришествие пророка, который принесет в этот мир идеалы добра и справедливости.

Бабиты, как называли себя его последователи, с нетерпением ожидали наступления эпохи всеобщей справедливости. Они неустанно проповедовали свое учение и очень скоро вступили в открытый конфликт сначала с шиитскими улемами, а затем и с правительством Каджаров. Али Мохаммад был арестован, но даже в тюрьме он оставался для своих учеников духовным лидером и учителем. Бабиты вступили в открытое противостояние с правительством, и в стране вспыхнуло настоящее восстание. Али Мохаммад был казнен, и в 1852 году восстание бабитов было жестоко подавлено.

После смерти Али Мохаммада большинство его последователей признали своим лидером другого молодого философа, Бахауллу (1817–1892 годы). В 1863 году он объявил себя новым пророком, и те бабиты, которые признали его своим учителем, стали называть себя бахаидами (оставшиеся стали известны как азалиты). Бахаиды так же, как и бабиты, опирались преимущественно на городской средний класс — купцов и ремесленников. Учение бахаидов предоставляло женщине гораздо большую свободу, чем традиционный ислам (в 1848 году женщина-бабитка публично открыла лицо). Но они отвергали идею немедленной революции в Иране, выступая за постепенное мирное переустройство общества. Философия Бахауллы уже носила отпечаток космополитизма. Когда Каджары выслали Бахауллу из страны, правительство Османской империи арестовало его как потенциально опасного деятеля, но затем позволило поселиться в сирийской Акре, куда он привлекал своих последователей, хотя главным оплотом новой веры по-прежнему оставался Иран. После смерти Бахауллы роль духовного лидера бахаидов перешла, как это было принято у шиитов, к его сыну. Преемнику Бахауллы удалось обрести многочисленных сторонников среди европейцев (и особенно в США), которых особенно привлекал либерализм нового религиозного учения (в частности, бахаиды призывали отказаться от кровопролития, любое убийство, будь то убийство человека или животного, они считали смертным грехом). После смерти сына Бахауллы роль духовного лидера бахаидов перешла к его внуку, который получил образование в Оксфорде. Именно в этот период учение бахаидов обрело широкую известность и стало религией, распространенной по всему миру, со всеми присущими ей институтами миссионерской деятельности и политического влияния.

Религиозная философия Шейха Ахсаи продолжала служить отправной точкой для бахаистов, чьи требования универсальной морали и либерального социального устройства отражали суфийское учение о неподдающейся описанию духовной жизни, которое совместилось у них с алидским взглядом на духовную организацию как социальную форму. В конце XIX века в среде бахаитов стало все сильнее ощущаться влияние европейского либерализма. Фактически учение бахаитов стало для жителей западного Ирана своего рода «моральным кодексом» промышленной цивилизации. Бахаиды вместе с западными миссионерами (и индийскими зороастрийцами) воспитали в своих миссионерских школах новое поколение молодых либералов, которые не разделяли их религиозные взгляды.

 

Джамаляддин аль-Афгани и компромисс с европейцами

В упомянутый период, когда направленный на развитие образования бахаизм отодвинул на второй план мятежных бабитов, необходимость сотрудничества с Западом осознали Каджары. В 1848 году новый шах Насреддин (1848–1896 годы) попытался повысить эффективность работы правительства и начал реформировать всю политическую систему Ирана. В 1852 году в стране было основано государственное высшее образовательное учреждение по западному образцу; начиная с 1840 года стали множиться разнообразные школы, финансируемые различными европейскими организациями, а в 1858 году количество посылаемых на обучение в Европу иранских студентов превысило показатель эпохи Наполеона. Уже до 1823 года в стране получило широкое распространение книгопечатание, а после 1851 года стали издавать первые примитивные газеты. Однако в целом процесс «вестернизации» городской жизни в Тегеране шел медленнее, чем в Стамбуле или Каире. Сам шах неоднократно посещал Европу, его путевые заметки написаны тем простым литературным языком, который образованные мусульмане, воспитанные на французской литературе, переняли у французских писателей.

Парикмахер поправляет усы шаху Насреддину. Фото Севрюгина A., кон. XIX в.

Старые исламские традиции были сильны не только в государстве Каджаров, где, в отличие от многих других мусульманских стран, древние традиции исламской культуры по-прежнему являлись фундаментом общества. Те персы и азербайджанцы, которые не попали под прямое правление Российской империи, даже в конце XIX века оставались намного менее затронуты новыми международными силами, чем население Османской империи или Индии. Формы землевладения практически не изменились со времен империи Сефевидов, а гильдии, которые не пострадали от международной торговли, вплоть до конца столетия оставались самым сильным институтом в городах. Попытки модернизации правительства в том виде, в котором они проводились, не привели к установлению деспотизма, и хотя старое молчаливое согласие было нарушено, основная часть населения не испытывала на себе прямого вмешательства в их жизнь центрального правительства. По-видимому, в результате развития среди состоятельных слоев концепции централизованной власти стало принято признавать (на неформальной основе) авторитет единого муджтахида, даже если он не являлся Бабом или имамом. Его фетвы объединяли всех шиитов, и состоятельные мусульмане всего королевства приглашали его чаще, чем своих местных муджтахидов, чтобы передать через него свои пожертвования имаму (хумс). Эта тенденция помогла сохранить независимость муджтахидов в новых условиях, особенно когда признанный всеми главный муджтахид поселился в Ираке, вне зоны досягаемости шаха. Симптоматично, что мусульмане, которые проживали на территории Российской империи, в качестве западного языка выбирали для изучения русский; в Каджарском государстве таким языком был французский, а не русский или английский, хотя Россия и Англия обладали большим политическим и экономическим влиянием в этом регионе. Таким образом, «вестернизация» не выходила за пределы теоретических интересов узкого круга элиты, которая выбирала для изучения не тот иностранный язык, который был наиболее востребован реальными потребностями своей страны, а тот, который был более престижен на Западе. Аристократия выбирала для себя тот иностранный язык, который пользовался наибольшей популярностью в Европе, заботясь в первую очередь о своем социальном престиже и совершенно игнорируя такие узкопрактические интересы, как политика и торговля.

Однако интерес шаха к Западу не был чисто академическим и отнюдь не сводился к дорогостоящим развлекательным турне. Чтобы оплачивать эти туры, кроме всего прочего, шах предложил европейским бизнесменам крупные концессии в самых разных отраслях: в строительстве железных дорог, нефтедобыче, государственной лотерее, где он должен был получать часть доходов. Он считал подобные предприятия достаточно безопасными, поскольку, хотя они влияли на экономику Ирана намного более серьезно, чем международная торговля, никак не ограничивали независимость страны. Шах осознавал силу Российской империи. Вместо того чтобы тратить огромные средства на реформирование своей армии, он нанял для защиты трона специальную казачью бригаду, прошедшую обучение в России, с российскими офицерами и находившуюся под контролем российского Кавказского военного округа. Но одновременно шах развивал отношения и с Великобританией, надеясь, что таким образом ни одна из этих мощных империй не сможет подчинить своему влиянию его страну. В 1889 г. шах пригласил в Тегеран Джама-ляддина аль-Афгани, блестящего проповедника, который призывал мусульман всего мира объединиться перед лицом западной цивилизации. Ранее мы уже упоминали о нем как об учителе молодого Мухаммада Абдо в Египте. Англичане опасались его политического влияния, как и Россия, в которой он позднее жил. Шах полагал, что ему удастся заманить этого фанатика веры в свою золотую клетку, однако его расчеты не оправдались.

Аль-Афгани, перс по происхождению, родился в городе Хамадан Каджарского государства и получил образование в ан-Наджафе (центр философской и теологической мысли шиитов близ Куфы). Свои первые шаги на политическом поприще он сделал в Афганистане. В 1868 г., после того как он оказался на стороне проигравших, его выслали из этой страны, и он примкнул к мусульманскому реформистскому движению в Индии, где выступил против стремления части мусульманского населения принять доминирование Запада и найти для себя удобную нишу в новом обществе. Проповедуя эти идеи, аль-Афгани посетил Египет, Индию, Иран, Россию, Османскую империю, призывая мусульман объединиться и возродить былое величие исламской цивилизации. Аль-Афгани призывал мусульман вспомнить простые, аскетические традиции раннего ислама и освободить себя при помощи последних достижений современной науки и техники. Политическая концепция аль-Афгани не содержала в себе ничего принципиально нового, однако этот политический лидер обладал безошибочной интуицией: он всегда точно знал, какие настроения преобладают в обществе в данный конкретный момент, и умел использовать эти настроения в своих собственных целях. Таким образом, аль-Афгани являлся убежденным (причем подчас эта убежденность граничила с фанатизмом) сторонником реформ во всех сферах общественной жизни: политической, религиозной и социальной. В основе его политической и философской концепции лежали традиции фальсафы, которая считала религию самостоятельной политической силой. Будучи свободным от любых политических сомнений, свойственных слишком индивидуалистичным поборникам шариата, готовый к любому сорту интеллектуального риска, аль-Афгани призывал мусульман создавать новую исламскую цивилизацию, экономическим фундаментом которой являлся бы технический прогресс, а политическим фундаментом — традиционная солидарность всех правоверных мусульман. Он отвергал суфийскую традицию за ее пассивность, а традиционных улемов — за их обскурантизм, за что был прозван «мусульманским Лютером». Восхищаясь достижениями западных держав в технической и культурной сфере, он проклинал их (по крайней мере на уровне неискушенной публики, для которой писал) за безбожный материализм. Только ислам, утверждал аль-Афгани, является неиссякаемым источником духовной силы. Он учил, что каждый мусульманин должен укрепиться духом, сплотиться и организовать единое панисламское движение политической солидарности против Запада. Хотя он заимствовал панисламские идеи у османов и даже был готов признать лидером этого сообщества османского султана, его понимание панисламской солидарности в корне отличалось от того, чего желал Абдул-Хамид.

Джамаляддин аль-Афгани. Фото XIX в.

Своих первых успехов на политическом поприще аль-Афгани достиг в 1870-х гг. в Египте. После подавления восстания Ораби он стал работать в наиболее влиятельном арабском журнале в иммиграции в Париже — «Аль-урват аль-вуска» (там же работал и Мухаммад Абдо). Журнал имел ярко выраженную антибританскую направленность, поэтому британцы всячески стремились ограничить его распространение на территории Индии и Египта, и в эти страны его доставляли контрабандой. Но наибольшей популярностью аль-Афгани пользовался в Каджарском государстве. В этой стране мусульмане были крайне обеспокоены возраставшим деспотизмом шаха и усиливавшимся западным вмешательством. Многие молодые шиитские интеллектуалы с энтузиазмом восприняли идею того, что на Западе назвали «демократией», определяемой как «власть права», в отличие от власти деспота. Они полагали, что сама идея демократии как нельзя лучше соответствует принципам ислама и законам шариата, представленным независимыми муджтахидами. Таким образом, многие молодые интеллектуалы стали ярыми сторонниками аль-Афгани и его идеи «исламской демократии». Очень скоро аль-Афгани порвал с шахом, который не желал проводить реформы под его руководством.

Персидский нищий. Фото Севрюгина А, кон. XIX в.

Аль-Афгани прекрасно видел политические перспективы и понимал, что Каджарское государство рано или поздно станет объектом западного вмешательства: иностранные концессии вели к усилению иностранного доминирования, давая одним европейцам привилегии, которые другие европейцы используют для интервенции. Соответственно, когда в 1890 году шах предложил концессию на табачную монополию британской компании, которая могла полностью контролировать всю торговлю табаком, включая импорт и экспорт, повсеместно выращивающие эту культуру персы начали протестовать. Аль-Афгани поспешил воспользоваться ситуацией, объявив, что шах не заботится о мусульманах, думая только о деньгах иностранцев. Производители табака попали в полную зависимость от компании-монополиста, мелкие торговцы разорялись, а покупатели теперь получали свои сигары из рук неверных, которые, с точки зрения ортодоксальных шиитов, считались нечистыми.

Афгани нашел убежище в мавзолее Шаха Абдула Азима под Тегераном, где продолжал свои обличительные проповеди, которые находили горячий отклик в среде мусульман. Его популярность росла не только среди интеллектуалов, но и в среде базари — торговцев, которые интуитивно ощущали нависшую над ними угрозу. Кроме того, его поддержала намного более влиятельная группа. В отличие от земель Османской империи, где аль-Афгани не смог заручиться поддержкой улемов, которые сохраняли лояльность своим правителям и не стремились к социальным реформам, здесь на его сторону перешло значительное число шиитских улемов, ревниво относившихся к независимым действиям правящей династии. Проводимая шахом политика «вестернизации» вызывала крайне негативную реакцию в среде улемов, которые опасались массового вторжения неверных в страну ислама. Когда в 1891 г. аль-Афгани был выслан в Ирак, он обратился к главному муджтахиду, который в этот период также находился там, с просьбой выступить против закона о табачной монополии. Муджтахид откликнулся на эту просьбу: он запретил всем правоверным курить табак, и этот запрет сохранялся вплоть до 1892 г., когда монополия была отменена. Все подданные Каджарского государства подчинились воле муджтахида: табак исчез даже из королевского дворца, где муджтахид пользовался гораздо большим авторитетом среди придворных, чем сам шах. Мусульмане были столь непреклонны, что даже обещание шаха аннулировать концессионный договор не заставило их отказаться от добровольно наложенного запрета. Только после того, как концессионный договор утратил свою юридическую силу, муджтахид снял свой запрет, и персы снова начали курить табак.

Так аль-Афгани объединил вокруг себя людей самых разных социальных сословий — теологов-улемов, торговцев базари и «вестернизированных» интеллектуалов. Первые результаты такого альянса оказались достаточно противоречивыми. Чтобы не подорвать свой авторитет на европейском рынке, шах вынужден был выплатить компенсацию табачной компании. Для этого ему пришлось взять ссуду в британском банке под залог южных таможен, что намного меньше тревожило общественное мнение, но на деле могло оказаться намного более опасным, учитывая печальный опыт египтян во время правления хедива Исмаила. Проводимая шахом политика вызывала тревогу у сторонников аль-Афгани, улемы и интеллектуалы были недовольны тем, что шах увеличивает государственный долг. Аль-Аф-гани получил приглашение приехать в Стамбул, но чувствовал себя нежеланным гостем Абдул-Ха-мида и оказался в полной изоляции. Ближний ученик аль-Афгани после поездки к своему учителю в Стамбул и консультации с ним в 1896 г. вернулся домой и убил шаха. После первого шока базари объявили этот акт тираноубийством, и были поддержаны улемами. Каджарское правительство потребовало экстрадиции всех сторонников аль-Афгани, проживающих на территории Османской империи (в числе которых оказались и азалиды, к учению которых он сам относился крайне негативно, считая, что оно подрывает ислам). После высылки на родину все они были казнены. Самому аль-Афгани удалось уцелеть, однако год спустя он скончался при загадочных обстоятельствах — иранцы полагали, что его убили по приказу султана Абдул-Хамида.

Аль-Афгани всегда умел корректировать свою политическую доктрину в зависимости от конкретной исторической ситуации. Эту способность он унаследовал от традиционной мусульманской философии, которая утверждала, что массы не могут действовать рационально на основе каких-либо постоянных идеалов. Но Ибн-Рушд и Ибн-Хальдун, создатели подобного подхода, не были революционерами. Аль-Афгани прекрасно понимал, что времена изменились, и призывал к более радикальным политическим действиям. Однако он не смог создать философский базис для своей новой политики. Поддерживая политическую программу Абдул-Хамида (точнее, ее философскую концепцию), он в то же время апеллировал к его политическим оппонентам, но султан был более опытным игроком в этой политической игре и легко переиграл аль-Афгани. Та дилемма, с которой столкнулся аль-Афгани, являлась проблемой многих иранских интеллектуалов, которые смотрели на реформы с точки зрения элиты, как это всегда делали файлясуфы, но при этом рассчитывали, что элиту поддержат улемы и простые люди. Такой подход подразумевал самое бережное отношение к традициям древней исламской культуры, не только в обществе в широком смысле этого слова, но и в самой радикальной его части. Со временем это позволяло добиться впечатляющих результатов. Но в конце концов это привело к неспособности иранцев, особенно жителей западноиранского государства, где и культивировался этот подход, достичь нужного уровня модернизации, в итоге это вылилось в требования радикальной революции. Однако в то время положительный эффект еще действовал.

Дервиш. Фото Севрюгина A., кон. XIX в.

Новый шах Мозафереддин был слабовольным человеком, и очень скоро сторонники аль-Афгани начали требовать от нового правителя, чтобы он отказался от политики своего отца. Это не понравилось Мозафереддину, который также хотел путешествовать по Европе, и на это ему нужны были деньги. Он провел несколько символических реформ, но вскоре вновь обратился за помощью к иностранцам: бельгийцы, симпатизировавшие российской торговле, получили в свое распоряжение таможню страны. В 1900 г. шах начал переговоры о российском займе под залог северных таможен. В последующие годы (пока Великобритания вела войну в Южной Африке) российское влияние в Иране неуклонно возрастало, и это обстоятельство вызывало крайне негативную реакцию у городских торговцев, которые иногда выражали свой протест открыто, и улемов, постоянно предупреждавших шаха, что если он будет нарушать нормы шариата, то потеряет право на высшую власть. Но в 1904 г. Россия начала войну с Японией, и эта война оказалась для русских тяжелым испытанием. В 1905 г. русская армия потерпела поражение, и население России восстало против самодержавия, а к концу года влиятельные политические деятели Тегерана также подняли восстание против своего каджарского сюзерена.

Уличная сценка в Тегеране. Фото Севрюгина А., кон. XIX в.

Модернизационные предприятия прошлого шаха доказали, что старый порядок еще достаточно силен для того, чтобы оказать сопротивление новой несправедливости, но уже слаб для того, чтобы уберечься от последствий широкого народного движения. В то же время сторонники модернизации строили далеко идущие теоретически планы либерализации и готовы были приступить к их реализации, однако для этого в стране отсутствовали соответствующие современные институты, даже на уровне экономической зависимости.

 

Революции 1905–1917 гг

Япония, как и любая другая страна, была объектом давления Запада, и когда она разгромила великую европейскую державу, у мира появилась надежда на то, что европейцев можно победить. В последующие несколько лет этот факт воодушевлял османских турок и арабов на борьбу с объединенными западными правительствами, революцию младотурков и подъем национализма во главе с Мустафой Камилем в Египте и вселял надежду на возможность самоуправления в Индии. На персов и азербайджанцев эти настроения повлияли сильнее других, что привело к немедленному революционному взрыву. Их вдохновляли события в России, но непосредственной причиной стали действия правительства, направленные против торговцев, которые традиционно оставались в стороне от притязаний деспотизма. В конце 1905 года часть улемов и их сторонников укрылись в мавзолее Шаха Абдула Азима под Тегераном, сев в бест, где шах не осмелился бы их преследовать. Они получили безоговорочную поддержку всех социальных слоев, и шах пообещал выполнить их требования: отправить в отставку премьер-министра и созвать меджлис — парламент, который обладал бы правом отменять незаконные решения правительства.

Но когда они покинули убежище, шах отказался выполнять свое обещание. Улемы продолжили агитацию и вскоре были высланы из столицы и сосланы в Кум. В июле 1906 г. произошел еще один серьезный конфликт. Сначала 5 тыс. мусульман, а затем еще 13 тыс. сели в бест у британского посольства (более надеждого убежища от шаха, чем любой мавзолей, поскольку англичане официально признали за ними право на убежище и взяли под свое покровительство в соответствии с нормами международного права). Гильдии, которые еще пользовались в Иране влиянием, по сравнению с другими мусульманскими странами, взяли на себя не только обеспечение общественного порядка, но также соблюдение чистоты и справедливое распределение доставляемых горожанами продуктов питания. За событиями в Тегеране внимательно наблюдали крупные провинциальные города, где зажиточные классы были недовольны правлением династии Каджаров, некоторые члены которой занимали губернаторские посты и отличались особой алчностью (в отличие от более ранних времен, когда европейские власти не гарантировали мирной процедуры передачи высшей власти). В Тебризе, в Азербайджане, Реште на побережье Каспия, в Исфахане и Ширазе люди, симпатизировавшие событиям в столице, садились в бест, как правило, они находили убежище в британских консульствах, поскольку англичане зарекомендовали себя как покровители угнетаемых, кроме того, таким способом они надеялись противостоять растущему влиянию России. Теперь протестующие требовали не просто отставки министров, но немедленного созыва конституционного и национального собрания, которое ограничило бы финансовую и административную власть шаха, а также создания законодательства и постоянных судов, которые забрали бы судебную власть у шаха и его губернаторов.

Акции беста переросли в общенациональную забастовку, все городские базары были закрыты. Как правило, в бест садились торговцы и члены гильдий (а также улемы в Куме), поэтому правительство пригрозило бастующим отдать их торговые лавки и магазины на разграбление солдатам. Тогда протестующие создали специальный комитет, который должен был выработать единую стратегию действий. Те члены комитета, которые получили европейское образование и были знакомы с идеями конституционной демократии, призывали своих коллег держаться до конца и не уступать до тех пор, пока в стране не будет принята конституция. Как и в России, парламент должен был провести первоочередные реформы, за которыми последуют все остальные. Улемы выпустили специальную декларацию, в которой напоминали шаху, что он является всего лишь доверенным лицом Сокрытого Имама — единственного настоящего правителя страны. Сторонники модернизации составили конституцию, и перепуганный шах вынужден был ее принять. Этот документ был составлен на основе бельгийской конституции (которая в Европе считалась образцовой). Одним из главных ее положений был созыв национального собрания (меджлиса), выборы в него проводились коллегией выборщиков, в которую входили представители всех без исключения социальных слоев общества. Выборы в меджлис начались немедленно, и делегаты из Тегерана, составив его ядро, тотчас же приступили к работе, не дожидаясь прибытия своих коллег из провинций, где шахские губернаторы всячески старались отложить выборы.

Вскоре в Тегеран прибыли делегаты из Азербайджана и Тебриза, и меджлис обрел статус законодательного органа. В Азербайджане тенденции либерализации и модернизации проявляли себя с особенной силой. Тебриз был резиденцией наследника престола, корыстного и деспотичного губернатора; но здесь азербайджанцы поддерживали самые тесные связи со своими сородичами, проживающими на территории России. Там, в Баку, было обнаружено месторождение нефти, город был проникнут духом космополитизма (который, однако, не проникал во внутренние районы). Мусульмане-азербайджанцы под властью царизма развивались по современному пути развития вслед за поволжскими татарами. Они читали газеты и журналы, издававшиеся на территории Османской империи, и многие из них симпатизировали младотуркам. Также они принимали активное участие в революции 1905 г., хотя были менее радикальны, чем христиане. Когда революция потерпела поражение и в России начались репрессии против революционеров, многие общественные деятели Азербайджана эмигрировали в Иран и стали участниками борьбы против Каджаров.

Мухаммад Али-шах. Фото нач. XX в.

Первой задачей созданного в 1907 г. меджлиса стало избавление от необходимости иностранных займов и ограничение расходов шаха строго фиксированной суммой (как в Европе). Большая часть налогов теперь поступала непосредственно в государственную казну, был учрежден Национальный банк, который должен был предоставлять внутренние займы для стабилизации финансовой ситуации в стране. Рядовые обыватели, люди весьма скромного достатка, отдавали свои последние сбережения Национальному банку, однако в конечном итоге сама идея оказалась несостоятельной — капитала оказалось явно недостаточно, чтобы противостоять оппозиции иностранных банков, прочно утвердившихся на местном рынке. Однако ограничить расходы шаха не представляло труда. Но новый шах, которого этот закон приводил в ярость, надеялся отменить его при первом же удобном случае.

Заседание меджлиса в Тегеране. Фото 1906 г.

В начале 1907 года на престол взошел сын Мозафереддина Мухаммад Али-шах, печально известный губернатор Тебриза. Мухаммад Али подписал конституцию, однако он не придавал этому документу сколько-нибудь серьезного значения. На протяжении 1907 года во всех крупных городах страны вспыхивали восстания против инспорированных шахом локальных актов агрессии и поборов на нужды шахской армии. Наиболее демократичные элементы меджлиса во главе с 25-летним молодым улемом Саидом Хасаном Тадж-заде потребовали более кардинальных реформ. В стране были учреждены муниципалитеты по российскому образцу. Демократы утверждали, что все граждане должны пользоваться равными юридическими правами. Когда улемы, сформировавшие более умеренное крыло меджлиса, выступили против, демократы ответили, что ислам по природе своей является демократическим вероучением. По всей стране начали создаваться демократические политические клубы, которые поддерживали наиболее либеральное крыло меджлиса и даже издавали собственные газеты. Сторонники шаха, в свою очередь, стали создавать свои, роялистские клубы, членами таких клубов являлись и некоторые улемы.

В конце августа 1907 года новый премьер-министр шаха почти уговорил меджлис согласиться с условиями кредита, предложенными российской стороной после того, как законодатели собирались взять кредит у немецких банкиров. Во время переговоров премьер-министр был убит. Это событие повергло в шок многих роялистов и значительно ослабило позиции сторонников конституции. В тот же день британцы подписали соглашение с Россией, согласно которому вся северная часть Каджарского государства (включая Тегеран и Тебриз) признавалась зоной особых российских интересов. Это соглашение являлось частью более масштабной сделки Великобритании и России, которые готовили союз против Германии. Но, с точки зрения иранцев, англичане отказались от поддержки Каджарского государства под давлением России, лишив его возможности обратиться за помощью к другому европейскому государству (хотя формально независимость страны сохранялась). Тем временем в городах политические клубы открывали вечерние школы и другие просветительские учреждения, а меджлис разработал детальную программу финансовой реформы, которая, не нанося ущерба финансовым интересам простых граждан, должна была существенно повысить платежеспособность государства и укрепить обороноспособность страны.

В декабре шах предпринял попытку государственного переворота в Тегеране, но политические клубы с оружием в руках смогли отстоять меджлис. Однако меджлис не мог предпринять никаких решительных действий против шаха, поскольку это дало бы повод для российского военного вторжения, законность которого была бы признана Великобританией. К июню 1908 года шах разработал новый план. Российско-британский договор предусматривал оказание военной помощи в случае возникновения массовых беспорядков в стране. Воспользовавшись этим обстоятельством, Персидская казачья бригада шаха напала на меджлис. Тегеранцы были готовы оказать сопротивление, но их лидеры решили начать переговоры с шахом. Узнав об этом решении, один из депутатов меджлиса застрелился, заявив, что не сможет посмотреть в глаза своей жене, если вернется домой, не оказав сопротивления. Российские офицеры арестовали всех наиболее влиятельных сторонников конституции, в городе было введено военное положение. Однако, хотя у меджлиса не было постоянной национальной армии, ее не было и у шаха, чье нереформированное правительство просто не способно было ее создать. Это проявлялось в сохранении политического влияния гильдий и относительной слабости деспотизма, по сравнению с Османской империей и Египтом. Казачья бригада могла удержать Тегеран, но на всей остальной территории страны в распоряжении шаха находились лишь немногочисленные отряды племенного ополчения, которые привыкли грабить и разрушать, но были неспособны контролировать ситуацию. Тебриз героически сражался в течение нескольких месяцев, когда наконец он был оккупирован российскими войсками, восстали другие крупные города, и в стране началась полномасштабная гражданская война.

Тем временем политические эмигранты пытались склонить общественное мнение Европы к поддержке революции. В период военных действий революционеры старались оградить от любых неприятностей иностранных граждан, надеясь на добрые намерения европейцев, и особенно англичан, которые не станут вводить свои войска на территорию Ирана без достаточных на то оснований. Даже в России многие влиятельные политики выступали против полномасштабного военного вторжения, и это обстоятельство в конечном итоге оказалось решающим, хотя российские войска по официальной версии вводились на территорию Ирана для защиты находящихся там иностранных граждан. Наконец, в 1909 г. племена южных территорий и конституционалисты из Решта объединились против роялистов, захватили Тегеран и свергли шаха (который бежал в Россию).

Убиты были многие выдающиеся роялисты, в том числе один видный муджтахид, который, в отличие от остальных муджтахидов, агитировал против конституции. Но большая часть старого правящего класса сохранила свое влияние, поскольку охотно сотрудничала с меджлисом. Отчасти это делалось из-за уважения мнения Запада (и России), а отчасти — ввиду резкого недостатка новых подготовленных кадров; точно таким же образом армия Абдул-Хамида и его чиновники поддержали младотурков и помогли им. Новый шах был полностью зависим от меджлиса, но двор по-прежнему оставался относительно независимой политической силой, которая контролировала все административные решения органов государственной власти. Большинство меджлиса не доверяло новым политическим деятелям, которые пришли к власти на волне революции, однако депутаты никогда не решились бы сместить со своих постов представителей древних родов. В этой ситуации депутаты выбирали наиболее либерально настроенных аристократов и пытались изменить их в лучшую сторону. Создается впечатление, что меджлис понимал европейскую доктрину разделения власти следующим образом: законодательный орган делит власть с двором и сформированным им правительством, но не подменяет их.

Однако система государственного управления претерпела изменения. Чиновники, назначенные на свои должности в соответствии с конституцией, пытались провести модернизацию, создавая новую административную систему и разрушая старый уклад локальной ответственности землевладельцев, который ранее был распространен повсеместно. Иногда эти реформы терпели неудачу, но тирании губернаторов был положен конец. Пытаясь укрепить центральную власть, реформаторы пригласили в страну шведских инструкторов для обучения местной жандармерии (особенно на юге страны), которая сохраняла лояльность демократам. Задачу реформирования финансовой системы страны взяли на себя американцы, им были предоставлены чрезвычайно широкие полномочия, включая и такие, как создание своей собственной налоговой полиции.

Персидская казачья бригада. Фото нач. XX в.

Вмешательство американцев переполнило чашу терпения русских. К 1911 году российский царизм обуздал революционное движение в своей собственной стране и готов было проделать то же самое в Персии. Сначала он профинансировал военное вторжение бывшего шаха, но тот потерпел поражение. Затем Россия выпустила ультиматум, в котором требовала удалить из страны американцев. Американцы вызывали отторжение у европейской диаспоры, поскольку их манера поведения больше соответствовала иранским правительственным чиновникам, чем европейским дипломатам. Они не соблюдали правил общеевропейской солидарности и оскорбляли дворцовую знать, отказываясь признать их привилегированное положение, на которое не распространялись реформы. Когда срок действия ультиматума истек, Россия начала полномасштабное военное вторжение. Европейцы хранили нейтралитет, и правительство было готово пожертвовать американскими финансовыми экспертами, но на их сторону стали меджлис и народ. Парламент остался непреклонен (женщины — активистки патриотического движения вошли в здание парламента и с таким жаром потрясали оружием против конституционалистов, что не могли оставить равнодушными присутствовавших мужчин). Таким образом, для окончательной победы необходимо было разогнать парламент и передать всю полноту власти кабинету министров, который правил бы на русских штыках.

Во время Первой мировой войны воюющие европейские державы превратили Каджарское государство в проходной двор. Германия и османы рассчитывали поднять восстание в Индии под лозунгами панисламского движения по главе с османским халифом, и для этого им была необходима поддержка Афганистана. Великобритания и Россия рассматривали Иран как бастион против подобных попыток, а также как удобную базу для операций против Османской империи. Они дружески разделили между собой страну на две части, северную (русскую) и южную (британскую). Однако большинство радикальных демократов-конституционалистов (теперь их стали называть «националистами») бежали в Стамбул к младотуркам, туда же направились многие революционеры из российского Азербайджана. Очень скоро страна вновь погрузилась в пучину гражданской войны, которая несла с собой хаос и разрушение. Националисты создали в Керманшахе свое собственное правительство при поддержке Турции и Османской империи, взяв под контроль южные территории страны. Это правительство пользовалось поддержкой местных племен и жандармерии под командой шведских офицеров, помогавшим им в борьбе с поддерживаемым Великобританией и Россией «умеренным» правительством в Тегеране и роялистами. Но вскоре Турция оказалась оккупирована, Германия находилась слишком далеко, племена не желали подчиняться какой-либо власти, а жандармерия ощущала острую нехватку финансовых ресурсов. К 1917 году Британия и Россия взяли эту территорию под свой контроль. Когда в России началась революция, новое (умеренно социалистическое) правительство сочло необходимым отказаться от всех своих обязательств на Кавказе и в Иране. Влияние России в регионе значительно ослабло, и националисты смогли сформировать свое правительство в Тегеране и даже на юге, где англичане оказались осажденными в своих лагерях. Но после зимнего голода в 1918 г. британцам удалось взять под свой контроль всю территорию страны, включая и северные регионы, которые ранее входили в зону влияния России. Так они вплотную подошли к бывшим границам Российской империи и смогли сами вмешаться в ход российской революции.

 

Джадидизм и русская революция

Когда война закончилась, в Великобритании общественность выдвинула требование ликвидировать английское присутствие на Кавказе и в Иране. В течение 1919 г. британцы пытались утвердить в Иране благоприятный для себя политический режим. В частности, они заключили соглашение с правительством Тегерана, согласно которому у власти в стране оставались «умеренные» конституционалисты, противники националистов, что позволяло Великобритании сохранять эффективный протекторат без необходимости держать в стране войска.

Но все эти попытки провалились, проникнутое революционным духом население не желало никакого европейского протектората, а революция в России вдохновила его на дальнейшую борьбу с британскими притязаниями. Тем временем татары, крупнейшая мусульманская народность Российской империи, выбрали для себя путь, который был полностью противоположен тому, что отстаивали сторонники персидской независимости. Персидские политики и их революция действовали на фоне политической и экономической зависимости от России и других западных держав. Татары же действовали как часть общей российской политической жизни, и это обстоятельство имело решающее значение для всех мусульман, проживающих на территории империи.

Россия всегда занимала некое двойственное положение среди других европейских стран, она всеми силами стремилась не отстать от Европы, но в российском обществе особенно остро ощущался разрыв между тем, какое оно должно было быть, и тем, каким оно было на самом деле. Молодым людям перспектива революции казалась крайне заманчивой. В обществе наблюдался весь спектр идеализированных представлений: одни упорно цеплялись за относительно консервативную веру в особую миссию славян — носителей православного христианства как наследия, на котором можно построить более духовное будущее, чем предлагает типичный западный либерализм XIX века европейского образца. Эта концепция в корне отличалась от того, чего желали сторонники радикальной вестернизации и революционеры. Но после подавления царизмом революции 1905 г. русские больше не возлагали каких-либо надежд на царский режим, и революция представлялась им единственно возможным выходом из создавшейся ситуации.

В конце XIX столетия молодые российские интеллектуалы воспринимали революционные идеи с намного большим энтузиазмом, чем их собратья в Западной Европе. Восточная Европа, находясь в Европе, но не став до конца ее полноправной частью, при переходе к техникализированной современности столкнулась с серьезной дилеммой. Российская аристократия, используя современные технологии в своей армии и государственном управлении, крепко держалась за свои привилегии, особенно крупные землевладельцы дворяне. Образованная молодежь в полной мере разделяла все интеллектуальные и социальные формы западной жизни, но в условиях недостаточно современной экономики и политических институтов ее энергия не находила себе достаточного применения. В то же время она крайне сочувственно относилась к крестьянству, уровень жизни которого оставался одним из самых низких в Европе. Более того, идеи модернизации не возникли здесь в результате эволюции в течение столетий, а появились как уже готовая новая мощная система, которая мгновенно опрокинула все прежние представления и концепции. Необходимость кардинальным образом изменить существующий общественный порядок, чтобы в полной мере использовать все возможности современных идей, прочно утвердилась в умах образованной молодежи.

К концу XIX в. революционность стала главной политической реальностью, которая представляла собой реальную угрозу царскому правительству. После революции 1905 г. ее основные политические силы сформировались окончательно. Наиболее умеренное крыло конституционных демократов стало на позиции западноевропейского буржуазного либерализма. Более социально ориентированные революционеры требовали покончить с экономическими привилегиями правящих классов, от чего бы серьезно выиграли крестьяне. Некоторые даже исповедовали радикальный анархизм, призывая заменить государство добровольным сотрудничеством всех членов общества.

Поволжские татары. Фото XIX в.

Поволжские младотатары (и в меньше мере крымские тюрки) также подверглись влиянию доминирующих в обществе революционных настроений. Уже в конце XIX в. сторонники вестернизации и революционеры, исполненные идеями свободы, равенства, братства и необходимости радикальных социальных реформ, обретали все большую популярность в среде молодых мусульман, которые открыли для себя целый новый мир за пределами узкой догматики традиционных улемов. По понятным причинам идеи возрождения славянского православия и особой миссии славянских народов не встречали у них особого отклика, однако мусульмане разработали на этой основе свою собственную социальную концепцию, по которой необходимо было возродить особый тюркский ислам, поскольку тюрки являлись избранным народом, на который была возложена миссия духовного возрождения исламской культуры. Как религиозный ревизионизм, так и тюркизм были окрашены чувством протеста против доминирования русского социального и экономического порядка, от которого должны были прежде всего освободиться мусульмане. Поволжские татары достигли больших успехов в сфере научно-технического прогресса, но психологически было настроены против Европы и соотносили себя с другими, намного менее развитыми мусульманскими народами империи, и даже с османскими турками за ее пределами.

В начале XIX в. поволжские татары строили свою культуру по образцу традиционной для всех исламских народов социальной модели, успешно применявшейся в таких городах, как Бухара и Самарканд. В частности, татары требовали, чтобы все мусульманские женщины закрывали лицо, и преследовали тех, кто увлекался западными идеями, хотя в торговой и даже промышленной сфере татарское общество в полной мере следовало всем тенденциям современной западной цивилизации. Такая культурная политика обеспечивала татарам выход на крупнейшие европейские рынки, но в то же время гарантировала сохранение религиозных и культурных традиций, свойственных исламской культуре. Мусульмане, в отличие от русских христиан, не в состоянии были воспринять литературную и философскую традицию Запада и находились под большим давлением своей мусульманской идентичности, которая требовала сохранения исламской культурной солидарности. Такая политика, однако, имела неоднозначные социальные последствия. Сторонники европеизации составляли очень незначительный социальный слой татарского общества, в отличие от торговцев и крестьян, которых правительство заставляло переселяться на менее плодородные земли, а более плодородные земли отдавало христианским переселенцам, более богатым и просвещенным (хоть часто и менее грамотным), чем татары. Те крестьяне, которые отправлялись в город в поисках работы, занимались в основном неквалифицированным трудом, не получали образования и держались особобленно от христианских рабочих. В конце XIX в. даже татарские купцы были подвергнуты дискриминации по сравнению с купцами-христианами, когда правительство запретило им вкладывать деньги в Туркестан, который долгое время был их экономической вотчиной. Особенно после 1880 г. все более набирающая скорость модернизация интеллектуально более прозападных русских промышленников поставила татар в невыгодное положение даже в их родном Поволжье. Отсутствие техникализированного мышления не позволяло им модернизировать свои предприятия, что делало их неконкурентоспособными.

Телесные наказания в Тегеране. Фото Севрюгина А., кон. XIX в.

В последней четверти XIX столетия в среде городских поволжских татар все большую популярность обретали идеи модернизации, которые на рубеже веков стали доминирующими. В связи с этим особое значение приобретали методы образования. Реформаторы разработали новый метод изучения Корана — джадид, сторонники которого, противопоставив себя старым методам обучения, стали называться джадидистами. Новаторство джадидистов касалось не только методов изучения Корана, эти люди проповедовали переход на новые современные методы во всех областях жизни — джадидизм. Они отказались от туркестанских образцов и перешли на формы, полностью заимствованные у русских, за исключением мусульманских культовых ограничений и использования тюркского языка. В среде джадидистов развернулась дискуссия о том, какой язык использовать в прессе и литературе: стандартный тюркский или его разговорный диалект. Под влиялием русской модели, более привлекательной, чем османская, предпочтение было отдано разговорному языку. В среде джадидистов возникали и новые политические доктрины, уже в 1885 г. они обсуждали революционные идеи.

Поволжские татары были рассеяны на просторах империи среди превосходящего их по численности русского населения: крестьяне искали места, где могли свободно исповедовать свою веру, бизнесмены и рабочие жили там, где была работа. Но эти люди не могли просто затеряться на российской политической сцене, и у них начала формироваться прослойка национальных лидеров. Даже забыв о солидарности с другими исламскими народами, они все равно чувствововали себя членами единой группы, противостоящей доминированию русских. Татары разделяли общую судьбу мусульманских народов империи и чувствовали себя их лидерами. Джадидизм приняли все без исключения модернизированные элементы татарского общества, но у других народов его сторонники составляли ничтожное меньшинство. Очень скоро стало ясно, что интересы других мусульманских народов, сформировавших зависимые общества колониального типа, коренным образом отличаются от интересов татар, которые, несмотря на все трудности, оказались по европейскую сторону экономического разделения мира.

В Туркестане и казахских степях к северу от него эта тенденция проявилась особенно явственно. Экономическая трансформация Туркестана была завершена: под русской оккупацией такие элементы техникализированного общества, как, например, железные дороги, появлялись намного быстрее, чем в других независимых иранских государствах, хотя на этих железных дорогах работали русские. Особенно в долине Сырдарьи, Ферганской долине, а также в долине Амударьи, в границах автономных ханств и за их пределами, и даже на отрогах горного плато Туркменистана, по которому проходила линия железной дороги. На всей этой обширной территории главной сельскохозяйственной культурой стал хлопок. К концу XIX в. Туркестан опередил остальные области России по объему импортной и экспортной торговли. Столь же радикальные перемены происходили и в Казахстане: российские переселенцы превратили страну скотоводческой экономики в высокоразвитую сельскохозяйственную территорию. Если в Туркестане появление относительно небольшой привилегированной касты российских поселенцев, обладавших более современными техническими методами ведения хозяйства, вызывало недовольство у местного населения, то в Казахстане (и в Киргизских горах) с их приходом среди скотоводов начался массовый голод, поскольку их оттесняли на самые бедные пастбища, где невозможно было прокормить скот. Когда они попытались восстать, альтернативой голоду стало массовое уничтожение или иммиграция. Таким образом, главной проблемой для этого региона стало присутствие российских поселенцев, обладавших передовыми техническими средствами. Небольшие татарские колонии, как и русские, создавались вне мусульманских поселений и находились под защитой российского правительства. В некоторых регионах Российской империи татарские крестьяне выступали в роли более технически продвинутых переселенцев, которые вытесняли другие мусульманские народы с сельскохозяйственных угодий.

Несмотря на интеллектуальный подъем в Казани, на протяжении всего XIX в. Бухара оставалась образовательным центром суннитов, в этот город стекались студенты из Индии, Китая, Поволжья. Здесь обучали шариатские улемы, считавшие русских неверными, но понимавшие необходимость политического сотрудничества с ними. Улемы оставили практически без внимания те новые общественные тенденции, которые набирали силу в среде волжских татар. Бухара сохранила свою автономию, и авторитет улемов здесь был чрезвычайно высок. Лишь после 1905 г. вместе с пониманием того, какие политические возможности может дать революция, интеллектуалы Туркестана стали более широко смотреть на мир и присоединились к татарским джадидистам в их поисках более эффективной системы образования. Но подобные поиски мусульманских интеллектуалов находили понимание только в поселениях татарских колонистов и оставались чужды местному населению.

После 1905 г. образованные татарские джадидисты встали на сторону конституционных демократов, требуя политической либерализации Российской империи. К общей программе татары добавили только требования культурной автономии для всех мусульманских народов, проживавших на территории Российской империи, лидерство среди которых принадлежало татарским купцам. Поначалу в среде джадидистов наблюдалось полное единство политических взглядов, однако через некоторое время стали отчетливо проявляться национальные различия. С одной стороны, джадидисты других мусульманских народов, проживавших компактно, стремились обрести автономию или даже национальную независимость, при этом идея культурной автономии всех мусульман, проживающих на территории Российской империи, отступала для них на второй план. Это кардинальное различие углублялось наличием других политических партий, что в конечном итоге привело к разрыву с конституционными демократами.

Офицеры армии Азербайджанской Демократической республики, 1918 г.

Уже в начале XX в. марксистское социалистическое движение, вдохновленное марксистским рабочим движением в Западной Европе, по своей популярности ничуть не уступало всем старым революционным движениям, гораздо более радикальным. Марксисты учили, что в техникализированном обществе на смену классовым отношениям, свойственным всем аргарным дотехническим обществам, придут общие отношения всех личностей как работников с современными машинами (контроль над которыми является материальным источником всей современной социальной власти); и что эти машины и все средства производства в обществе будут под контролем не узкой группы привилегированных лиц, обученных финансовым манипуляциям, но всего сообщества трудящихся, принимающих участие в процессе промышленного производства. С постепенным исчезновением всех старых общественных классов, являвшихся носителями высокой культуры прошлого, возникнет новая культура будущего, не классовая, но общечеловеческая.

Быстрорастущее число наемных рабочих из числа бывших крестьян в новой техникализированной промышленности не имело даже тех минимальных социальных гарантий, которые могла предоставить деревня, и тех городских социальных институтов, которые могли бы стать между ним и работодателями. Профсоюзы подвергались жестоким гонениям, а без них у наемных рабочих практически не оставалось выбора — они не могли вернуться в деревню и вынуждены были принимать все условия работодателя. Контраст между их прошлым и нынешним положением оказался еще более жестким, чем в ранние годы Промышленной революции в Великобритании. Промышленные рабочие были оторваны от своего социального круга, в самое короткое время они лишились всех социальных связей. Этот разрыв с прошлым особенно хорошо вписывался в теоретические построения образованных революционеров, принявших новые западные идеи. Очень скоро быстрорастущее число марксистов обеспечило талантливое и прекрасно теоретически обеспеченное руководство рабочим классом. Марксизм обретал все больше сторонников в среде образованной молодежи, ведь марксисты утверждали, что именно класс промышленных рабочих является фундаментом современного общества. Промышленные рабочие не владели собственностью, им нечего было терять, перспектива социальной революции не могла испугать их, а следовательно, именно промышленные рабочие призваны были создать новое справедливое общество, в котором все без исключения граждане будут иметь равные права.

 

Триумф коммунизма

В Азербайджане джадидисты первыми поставили под сомнение как татарское лидерство, так и политику конституционных демократов. Уже в декабре 1904 г. марксистская партия возглавила всеобщую забастовку с требованием улучшить условия труда на разработке нефтяных месторождений в Баку, в которой наряду с русскими и армянскими рабочими участвовали и азербайджанцы. Поначалу марксизм не пользовался большой популярностью у азербайджанцев, однако после революции 1905 года у населения проснулся горячий интерес к политике, и местные азербайджанские партии начали приобретать марксистскую ориентацию. В Баку азербайджанская марксистская партия приобрела многочисленных сторонников в среде рабочих-азербайджанцев. Программа партии включала в себя требование национализировать фабрики и нефтяные скважины. Среди азербайджанцев, проживающих на территории Российской империи, самой влиятельной политической партией оставалась Мусават — партия «Равенство», основанная бывшими членами марксистской партии, добавившими к умеренной социалистической программе требование создания федерации всех мусульманских государств и испытывавшими симпатии к османским младотуркам.

В 1917 г. мусульмане Российской империи объединились, чтобы защищать свои общие требования в новой революционной эпохе, которая началась после свержения царя. Но татары выступили против принципа локальной территориальной автономии, выдвинутого другими мусульманскими народами, настаивая исключительно на культурной мусульманской автономии в рамках огромной буржуазной республики, в которой мусульмане и христиане-русские существовали бы в едином политическом пространстве. В результате татары лишились своего лидирующего положения в мусульманском сообществе, а единственные претенденты на это место — азербайджанцы — не обладали достаточным влиянием. В быстрораспадающейся империи каждый мусульманский народ должен был искать свой собственный путь. Однако лидерство татар по-прежнему признавали джадидисты и все те, кто видел свое будущее в рамках российской политической системы, причем не обязательно в партии конституционных демократов. Это обстоятельство в конечном итоге оказалось решающим — все мусульманские народы бывшей империи остались в составе новой (и не буржуазной) Российской республики.

К 1917 г. марксисты оказались разделенными на две политические партии. Партия «умеренных» утверждала, что социализм следует строить постепенно, когда рабочий класс будет готов принять ответственность на себя. Придя к власти, эта партия выступила за продолжение войны с Германией во имя общероссийских интересов. Когда конституционные демократы исчезли с политической сцены, волжские татары заключили альянс с умеренными социалистами. Другая марксистская партия, называвшая себя «коммунистической», категорически отвергла любые компромиссы и очень скоро приобрела множество сторонников в среде солдат, наемных рабочих и крестьян, выступающих за немедленный кардинальный социальный переворот. Коммунисты призывали любой ценой остановить войну и отобрать землю у помещиков. В октябре семнадцатого года коммунистическая партия пришла к власти, фундаментом новой власти стали местные советы; эти политические институты создавались на заводах и фабриках, в деревнях и воинских частях. Советы стали самым влиятельным политическим институтом страны — все без исключения представители государственной власти, будь то офицеры, помещики или управляющие, отныне подчинялись советам. В полном соответствии с духом своей политической доктрины коммунисты пообещали предоставить всем народам, проживающим на территории Российской империи, право на самоопределение вплоть до отделения от новой республики, созданной русскими советами.

В начале 1918 г. различные мусульманские националисты воспользовались своим правом, и их джадидисты вместе с улемами попытались создать свои собственные автономии или независимые государства. Однако на землях, которые мусульмане традиционно считали своими, проживало большое количество русскоязычного населения. Русские работали на фабриках, железных дорогах, нефтяных скважинах. Губернаторы, промышленники и чиновники (за исключением остатков русской царской армии, которая оказалась под командованием ярых контрреволюционеров и оказывала сопротивление) были бессильны помешать этому, но новые русские советы не желали создавать в стране независимые мусульманские образования. К началу 1918 г. советы под началом коммунистов захватили власть практически везде, где значительную часть населения составляли русские. По всей стране средства производства, составляющие основу экономической и политической власти, находились в руках русских, а следовательно, русские обладали преимуществом даже в тех регионах страны, где большинство населения составляли мусульмане. Даже улемы зачастую гораздо больше доверяли русским и их политическому режиму, чем духовно чуждым им джадидистам, единственным мусульманам, способным управлять современными средствами производства. Вскоре все мусульманские республики оказались под властью советов.

Первое время казалось, что Азербайджан избежит этой участи. Как и другие южные регионы Кавказа, он находился под контролем остатков царской армии, державшей фронт против турок. Однако в марте 1918 г. в Баку произошел коммунистический переворот, ознаменовавшийся массовыми кровавыми погромами; русские и армянские рабочие громили азербайджанцев. Затем коммунисты Баку соединились с наиболее радикальными националистами в Гиляни, иранской провинции на Каспийском море, и, как только были выведены последние российские войска, объявили своей целью построение социализма в Персии. Однако, когда российская армия покинула бывший русский Азербайджан, партия Мусават провозгласила создание Азербайджанской Демократической Республики и в конце лета при помощи османской армии утвердила свою власть даже в Баку. Тем временем британские войска достаточно продвинулись на север Персии, чтобы подавить националистическое движение в Гиляни, а затем направились к Баку, разгромив по пути османов. После вывода британских войск из этого региона в 1919 г. власть снова перешла к мусаватскому правительству, которое оказалось неспособным ее сохранить. В партии Мусават назревал раскол между основавшими ее социалистами-джа-дидистами и крупными землевладельцами, которые были необходимы правительству для управления в аграрных районах, где им подчинялись мусульманские крестьяне. Партия Мусават не могла рассчитывать на поддержку сторонников Ататюрка, которые сначала были слишком заняты проблемами внутри страны, а затем заключили союз с русскими коммунистами. Улемы, в большинстве своем шииты, крайне отрицательно относились к секуляристским и националистическим настроениям мусаватских джадидистов, которые уже привели к гибели суннийское Османское государство. Когда русские и армянские рабочие (в большинстве своем это были высококвалифицированные работники) решительно встали на сторону советов, правительство Азербайджана вынуждено было начать переговоры с коммунистическим правительством России, которые в 1920 г. к облегчению многих закончились созданием в Азербайджане советской республики, вошедшей на правах члена федерации в РСФСР.

Из Баку коммунисты оказывали помощь своим идеологическим союзникам в Гиляни и Реште, однако на этих землях практически не было русских поселений и современных технических сооружений, а следовательно, отсутствовал и социальный класс наемных рабочих. В этом регионе невозможно было утвердить власть местных советов, как это произошло к северу от бывшей границы Российской империи. Как только британские войска начали покидать территорию Ирана, демократическое правительство Тегерана начало переговоры с коммунистами. Но местные улемы, разделявшие революционные настроения, были очень далеки от идеи принять доминирование России, поэтому не было речи о том, чтобы здесь установилась власть коммунистов.

В этот период российские коммунисты пытались создать идеальную социальную модель, в основе которой лежала идея национальной независимости всех народов, проживающих не только на территории бывшей Российской, но и всех европейских империй. Всемирная революция, к которой, как они надеялись, вскоре примкнет рабочий класс Западной Европы, должна была охватить и зависимые от европейцев территории. Но им пришлось признать, что в этих странах революционное движение приняло несколько иную форму и развивалось гораздо медленнее, поскольку техникализм, создающий социальную и экономическую основу социализма, здесь также был менее развит. Соответственно, по указанию Москвы в мусульманских регионах местные коммунистические партии были открыты для джадидистов вне зависимости от того, принадлежали ли они к классу рабочих и крестьян. Им с их тюркским национализмом даже позволили доминировать в этих партиях. В Туркестане под лозунгом коммунизма началось возрождение национализма, чьи сторонники провозгласили свою приверженность идее социализма (направленного главным образом против русскоязычных землевладельцев), но прежде всего они были заинтересованы в социальной модернизации и тюркской независимости, что привлекло на их сторону более развитые и образованные слои торговцев. Желая придать новый импульс коммунистическому движению, коммунисты созвали в Баку съезд народов Востока, на который пригласили делегатов тех стран, которые страдали от империалистической политики ведущих европейских держав. На съезд прибыли делегации новых мусульманских коммунистических партий, созданных на территории бывшей Российской империи, а также делегации многих радикальных националистических движений зависимых от европейцев территорий. Все делегаты были охвачены революционными настроениями.

На этой волне коммунисты предложили правительству Персии заключить договор, который аннулировал все территориальные претензии царского правительства. Коммунистическая Россия готова была отказаться от всех своих притязаний на северные территории Персии, ведь коммунисты рассчитывали, что новая свободная Персия станет своего рода «буфером», который защитит южные границы России от посягательств европейского империализма (в конце войны эти расчеты полностью оправдались). В 1921 году иранский меджлис ратифицировал соглашение с Россией и отказался от протектората Великобритании, после чего англичанам оставалось только покинуть страну. В этой ситуации командующий созданной русскими в ходе войны иранской армией Реза при поддержке некоторых демократических реформаторов (и с молчаливого согласия британцев) взял под свой контроль Тегеран. В последующие десятилетия, сохраняя независимость от иностранных сил, Реза удалось воплотить в жизнь некоторые идеалы персидской революции.

 

Коммунистическое решение

В этот период в Каджарском государстве появилось пока небольшое, но все же значительное число сторонников коммунистического режима, которые считали необходимым передать коллективный контроль над экономикой советам, которые будут состоять из наемных рабочих и крестьян по российскому образцу. Среди мусульманского населения бывшей Российской империи также было немало сторонников коммунистической доктрины.

Однако если для мусульман к северу от царской границы революция вошла в их жизнь как нечто само собой разумеющееся, то для тех, кто проживал к югу от нее, революция являлась скорее некоей абстрактной схемой, чем реальным историческим опытом, ведь, несмотря на все социальные реформы, классовая структура иранского общества не претерпела сколько-нибудь существенных изменений, и им только предстояло произойти. Их надежды на революцию опирались на коммунистический режим за границей и очевидно превышали то, что мог предложить им Реза. То, что одним казалось грозным предупреждением, другие, и их число росло, воспринимали как решение всех проблем модернизации в техникализированном мире: казалось, что их мечта наконец-то обретала реальность.

Маркс не оставил после себя четкого плана, каким именно должно было стать общество наемных рабочих, когда они наконец возьмут власть в свои руки и уничтожат все классы эксплуататоров. Предполагалось, что в обществе будущего не будет классового деления, так как средства производства будут принадлежать всем наемным работникам. Также считалось, что в основе всех социальных конфликтов лежат экономические интересы, при этом культурные и религиозные различия рассматривались как нечто несущественное, второстепенное. Таким образом, в новом обществе не будет почвы для социальных конфликтов. Маркс выдвинул постулат об обществе, в котором «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», однако этот общий тезис никак не конкретизировался. Сам процесс обобществления средств производства порождал новый тип общественных отношений, и революция призвана была довести этот процесс до его логического завершения. Утверждалось, что техникализированное общество является последней, завершающей фазой развития общества, и на основе этого тезиса марксисты делали далеко идущие выводы. В техникализированном обществе действительно существовала ярко выраженная тенденция рассматривать личность лишь в аспекте ее «экономической составляющей» (причем не только в классической марксистской теории), то есть той роли, которую играет эта личность в системе экономических отношений. Таким образом, именно профессиональная деятельность становится тем главным, ключевым фактором, который определяет социальный статус личности в обществе, а все другие факторы имеют лишь второстепенное значение.

В экономике влияние техникализации ощущалось особенно явственно. Мелкие предприятия, маленькие семейные магазинчики или фермы технически были менее эффективным, чем крупные предприятия. В основе всей техникализированной цивилизации лежал принцип специализации производства, и в полной мере соответствовать этому основополагающему принципу могли лишь крупные промышленные предприятия. В капиталистическом обществе, и наиболее это наблюдалось в США, имелась ярко выраженная экономическая тенденция поглощения мелких предприятий более крупными (не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве). Коммунистическое общество всячески стимулировало эту тенденцию посредством государственного контроля как средства ускоренной модернизации и обеспечения гомогенности рабочего класса. Жизненный уклад крестьян, основанный на индивидуализме и многовековых обычаях и традициях, должен был быть разрушен современными техническими и экономическими формами, а земля — передана в распоряжение города.

В полном соответствии с духом своего учения марксисты полагали, что все этнические и национальные различия являются пережитком прошлого, и в новом обществе социальный статус каждого индивидуума должен определяться лишь его профессиональными навыками и тем местом, которое данный индивидуум занимает в общей системе экономических отношений. Таким образом, термин «свободное развитие каждого» на деле означал всеобщее социальное равенство. При таком подходе национальная культура, как и семейные традиции, уже не воспринимались как отличительная особенность данной конкретной личности. Придя к власти, коммунисты сначала поддержали требование предоставить всем народам, проживающим на территории бывшей Российской империи, право на самоопределение, при этом они преследовали двоякую цель. С одной стороны, они стремились искоренить то присущее всем русским чувство национальной исключительности, которое зачастую преобладало даже в среде рабочего класса. С другой стороны, всем национальным меньшинствам, проживающим на территории Российской империи, необходимо было предоставить право на национальное самоопределение, это был самый простой и действенный способ избежать социальных конфликтов на национальной почве. Но в долгосрочной перспективе у рабочего класса не должно было остаться никаких национальных интересов, так как все его интересы лежат исключительно в сфере экономических отношений Технической эпохи.

Британские войска на подступах к Баку. Фото 1918 г.

После относительно короткого периода протеста внутри коммунистической партии (на основе того, что подлинное освобождение масс включает освобождение от Запада и даже от привилегированного положения западного и русского рабочего класса) поволжские татары практически полностью растворились в среде русскоязычного населения, сохранив, однако, свой национальный язык и литературную традицию. В тех республиках, где мусульмане составляли большинство населения, ситуация было гораздо сложнее. На этих территориях главным социальным различием по-прежнему оставалось различие между европейцами и мусульманами, все существующие классовые различия были в значительной степени обусловлены этим ключевым национальным фактором.

Достаточно рано лидерство коммунистической партии в советах приняло форму жесткого контроля, поскольку якобы только эта партия являлась подлинным выразителем интересов рабочего класса. Происходил процесс централизации политической власти и идеологической доктрины внутри самой партии. Вскоре после съезда народов Востока в Баку, начиная с 1921 г., в коммунистических партиях мусульманских республик стала насаждаться «подлинно марксистская» идеология, которая сопровождалась восстановлением доминирующего положения русских, пусть в несколько модифицированной форме. Последовавшие за этим восстания мусульман были жестоко подавлены. В некоторых регионах вспыхнула настоящая партизанская война, продолжавшаяся почти целое десятилетие, в частности в Туркестане ожесточенное сопротивление коммунистическому режиму оказывали басмачи под предводительством лидера младотурок Энвера-паши. В трудные 20-е годы улемы по-прежнему предпочитали русское правительство Москвы местным джадидистам. Некоторое время (за исключением передачи владений землевладельцев крестьянам) социальные реформы коммунистов затрагивали главным образом русское (и татарское) население.

Красная армия в Баку. Фото 1920 г.

Тем не менее по привычной жизни мусульман было нанесено несколько чувствительных ударов. Продолжающаяся модернизация городской жизни позволила мусульманам насладиться плодами европеизации. Правительство предоставило женщинам равные с мужчинами права и стало бороться с неграмотностью, а ислам, как и христианство, подвергся жестоким нападкам как средство эксплуатации. Однако (после того, как первые попытки снять паранджу встретили ожесточенное сопротивление) даже такой явный анахронизм, как закрытие женщинами лица на публике, символ унижения феминисток и тщеславия высших классов, не был официально полностью запрещен. Хотя улемы утратили свое былое влияние (и их уровень значительно упал после закрытия всех медресе), это не оказало серьезного влияния на основную массу населения, которая могла свободно исповедовать свою веру, не подвергаясь преследованиям. С другой стороны, джадидисты активно поддержали официальную политику по развитию культуры на некоторых тюркских (и иранских) языках. Новая литература развивалась исключительно на основе современного разговорного языка (старый чагатайский и османский турецкий были отброшены), который с 1928 г. был переведен на латинский алфавит. Начертания букв намеренно отличались от используемых в новом турецком языке, чтобы полностью оградиться от культурного и политического влияния Турции. Кроме того, великие деятели исламского прошлого получили статус национальных героев, и, как минимум в академических кругах, началось возрождение интереса к тюркскому и персидскому наследству.

Только после подавления крупных восстаний мусульманское население республик наконец было вовлечено в происходившие в стране процессы. Начиная с 1928 года правительство пыталось ввести в деревне городские стандарты жизни методом коллективизации сельского хозяйства, объединяя мелкие крестьянские хозяйства в крупные, где применялся уже не ручной, а машинный труд. В Туркестане с началом коллективизации вновь обострились две главные социальные проблемы, которые были характерны в эпоху царизма. В ходе коллективизации правительство пыталось заставить скотоводческие племена отказаться от кочевого образа жизни, и они вновь были поставлены перед выбором либо иммигрировать, либо умереть от голода. Соответственно, на их землях возникали современные поселения европейского типа. Местные мусульмане, лидеры которых были разобщены или уничтожены в ходе революции, оказались еще более беззащитны, чем во времена царского режима. В 30-х годах вслед за коллективизацией начался процесс индустриализации, но рост производительности в результате техникализации повысил мощь государства, однако никак не сказался на уровне жизни простых людей.

В этот период под давлением стремительного технического развития стало ясно, что революция не смогла уничтожить национальное самосознание и классовое расслоение в республиках. Как и раньше, большинство мусульман (за исключением тех, кто являлся местным аналогом эволю — полностью ассимилированных мусульман во Французском Алжире) жили в отдельных кварталах городов и занимались менее квалифицированной и низкооплачиваемой работой. Однако жестокость периода ускоренной индустриализации затронула мусульман в той же мере, что и русских, которые сполна испытали на себе все тяготы «ускоренной индустриализации». В тридцатые годы в ходе чистки партии были уничтожены многие выдающиеся лидеры мусульманского национального движения, и в национальных республиках установилась система «двойного подчинения»: номинально главой республики являлся мусульманин, но все ключевые политические решения принимал его русский заместитель, назначенный Москвой. В иерархии государственных структур мусульмане занимали самую низшую ступень: чиновники-мусульмане занимались в основном работой с населением, в то время как все более ответственные государственные посты принадлежали русским. В конце тридцатых годов центр начал насильственную русификацию: начиная с 1938 г. алфавиты тюркских языков постепенно были переведены с латиницы (открывавшей доступ к западной литературе) на кириллицу. В послевоенный период эта тенденция вылилась в доктрину превосходства русского языка и культуры на территории Советского Союза, в рамках которой отношение к древнему исламскому наследию стало негативным.

Тем не менее модернизация и индустриализация в конце концов сказались на уровне жизни населения. В домах мусульманских крестьян появилось электричество и швейные машины. Уровень жизни населения в мусульманских республиках не сильно отставал от российских. По европейским меркам эти стандарты оставались достаточно низкими, вместе с тем были значительно выше, чем поколение назад и чем в Иране. Результаты этого экономического процветания распрелялись довольно равномерно. Несмотря на большую разницу в заработной плате между управленцами и рабочими, все те, кто присваивал себе продукты труда рабочих и крестьян (землевладельцы, ростовщики, буржуазия), исчезли. Канули в прошлое и старые социальные предрассудки: по уровню образования сельские жители не уступали горожанам. В послевоенный период многие молодые крестьянки вступали в коммунистическую партию и даже становились главами сельских советов. И в этих советах, например в городах, они могли совмещать коммунистическую доктрину со старыми традициями ношения паранджи.

Те амбициозные мусульмане, которые стремились стать полноправными гражданами русского (коммунистического) государства, располагали для этого всеми необходимыми возможностями — в тридцатых годах вся молодежь в стране была грамотной (и все потенциальные антикоммунистические лидеры был изолированы от общества).

Считалось, что для нормальной жизни необходимо не использование старого наследия прошлого, но раскрытие личного таланта или мастерства в контексте целей техникализированного общества, которые заключались не в развитии культурных традиций, а в выполнении конкретных задач и соответствии требованиям настоящего и будущего. Те, кто был достаточно талантлив и принимал правила игры, имел достаточно широкий выбор, свободу карьерного роста, которая могла поднять его на вершины компетентности, ослепительные по сравнению с жесткими ограничениями дореволюционного периода.

Учащиеся мужской школы. Иран, фото 1926 г.

Несмотря на всю риторику о важности национальных культур и ценности некоторых видов дореволюционной литературы, в действительности культурное наследие исламского, как и средневекового европейского прошлого, являлось не более чем музейным экспонатом. Литературный жанр философского диалога (как исламский, так и западный) был предан забвению, ведь сторонники коммунистической доктрины полагали, что авторы таких диалогов выполняют социальный заказ своих хозяев, крупных землевладельцев. На смену старой литературной традиции пришел диалектический материализм; это учение как нельзя лучше отражало позитивизм и динамику Технической эпохи. Культурные традиции прошлого были полностью утрачены; единственным методом художественного исследования действительности отныне стал социалистический реализм. Богатое культурное наследие ведущих мировых религий (ислам в этом отношении не был исключением) в одночасье было перечеркнуто — реликвии прошлого стали музейными экспонатами. Уважения заслуживало только позитивистское, научное знание, что с течением времени только усугублялось в ходе ускоряющейся модернизации Технической эпохи. В такой исторической ситуации традиции и обычаи того или иного народа (например, народные танцы или такой народный промысел, как плетение корзин) сохранялись лишь в данной конкретной местности и не могли обрести статус общенациональных. Фактически народные традиции стали не более чем развлечением для туристов. Следует отметить, что хранителями традиционной исламской культуры в мусульманских республиках стали пожилые женщины: когда начинались сельскохозяйственные работы, они читали заклинания, чтобы отпугнуть джиннов, а на свадьбах призывали местных святых благословить молодых. Молодые мусульмане практически не посещали мечети, вся исламская теология стала для них не более чем повседневным ритуалом, лишенным какого бы то ни было духовного содержания.

Но с потерей живой силы культурного наследия исчезла основа для инакомыслия и различия во вкусах и целях: с сужением возможностей для серьезных групповых различий была потеряна общая социальная база для споров и компромиссов, в рамках которых индивидуум мог отстоять свободу развития собственного мнения. Теперь правильным ответом на любой спорный вопрос легко становилось указание из центра. Модернизаторы настолько жестко контролировали общественное мнение, что стало невозможно получить доступ к элементарной информации, а статистика превратилась в политический инструмент, для поддержания которого были резко сокращены возможности свободно передвигаться и делиться своими наблюдениями. (Это часто позволяло сохранять в тайне массовые респрессии.) Казалось бы, такая ситуация в техникализированном обществе аномальна и временна, но тенденция конформизма превратила рабочих в подобие «послушных ребят», которыми так гордилась Северная Америка. В то же время перед гражданами страны открывались практически неограниченные возможности для самореализации, они получили возможность применять свои таланты и способности в самых разных областях человеческого знания, творить, созидать, искать свое место в жизни

 

Реза-шах и интеллектуалы

К югу от бывшей царской границы, где военачальник Реза захватил власть в Каджарском государстве, революция не принесла ощутимых перемен в классовой структуре общества. У местных революционеров не было даже своей собственной идеологии, реформаторы выступали под лозунгами национальной независимости и технического прогресса, но не имели четко разработанной социальной программы. Новый правитель страны Реза основой своей политической власти считал армию. В первые годы своего правления он выступал преимущественно не как политик, но как главнокомандующий армией, стремился создать боеспособную армию, которая могла бы защитить страну от иностранного вторжения, что обеспечило ему популярность. Он без колебаний порвал со своими бывшими сторонниками-идеалистами, которые помогли ему прийти к власти в 1921 г., и его главной опорой стал класс крупных землевладельцев (в меджлисе было уже немало представителей этого социального слоя). Вскоре армия окрепла и стала настоящей опорой трона — любое оппозиционное движение отныне жестоко подавлялось. Реза оккупировал ту часть Месопотамии, которая традиционно принадлежала государству Каджаров. Местные арабы обратились за помощью к Великобритании, но она уже заключила с новым правительством соглашение о разработке нефтяных месторождений. К 1924 году его положение было уже достаточно прочным, и Реза впервые заговорил о республике — наглядным примером в этом отношении служила

Турецкая республика, созданная Ататюрком. Однако он отказался от этой идеи, поскольку у большинства населения слово «республика» вызывала негативные ассоциации: республиканцы Турции крайне враждебно относились к исламу. В итоге в 1925 г. Реза низложил последнего Каджара и провозгласил себя основателем новой династии, Пехлеви. Социальная структура иранского общества не подверглась сколько-нибудь существенным изменениям, политика нового шаха имела лишь одно-единственное преимущество: отныне Иран был свободен от долговых обязательств перед ведущими европейскими державами и мог строить свое будущее без оглядки на кредиторов.

Тем не менее завершение персидской революции с приходом к власти Реза-шаха вписывалось в общие шаблоны модернизации. Социальные реформы в Персии походили на модель, которую предложил Турции Ататюрк, сформировав свои взгляды под влиянием русской революции, приведшей к власти коммунистов. Заимствования распространялись даже на общие культурные формы. Так, Реза-шах вслед за коммунистами отказался от исламского наследия, но не стал заимствовать западное, стремясь создать в стране новую культуру. Но если новая культурная традиция в коммунистической России действительно сформировала некую независимость духа, то при Реза-шахе дело не пошло дальше чисто внешних атрибутов. Фундаментом новой культуры могло бы стать богатое культурное наследие иранского народа, однако этой идее не суждено было реализоваться — о культурном наследии прошлого отныне напоминали лишь фасады зданий правительственных учреждений. В период правления шаха Реза позиции улемов, этих представителей ортодоксального ислама, значительно ослабли, пошатнулись не только их экономическое положение (прежде всего удалением их из последнего бастиона — системы образования), но и моральный авторитет (путем частичной замены традиционных шиитских праздников новой системой государственных национальных праздников в солярном календаре). Однако на практике источником вдохновения для институтов, которые ограничивали роль ислама, был современный Запад. Отличия от прозападнической политики Ататюрка не носили позитивного характера: Реза-шах интенсивно развивал официальную антизападную ксенофобию, заявляя, что заинтересован только в заимствовании технических новинок. Дело дошло до того, что он заменил традиционный календарь не на григорианский западный, а на собственный солярный национальный календарь.

Как и Советский Союз, правительство Персии развернуло кампании по борьбе с неграмотностью и (с гораздо меньшим успехом) по пропаганде феминизма. Реза-шах зашел так далеко, что официально запретил мусульманским женщинам закрывать лицо, чего не стали делать даже в СССР. У иранских женщин появилась возможность овладеть многими профессиями, в том числе медицинской сестры, что было широко распространено на Западе, однако они не могли, например, возглавлять сельскую администрацию (как в СССР). Реза стремился создать в стране современную промышленность, государство вкладывало большие финансовые средства в строительство фабрик и железных дорог. Заметим, однако, что новые фабрики зачастую оказывались в полной экономической изоляции и несли значительные убытки, несмотря на акцизную политику правительства. Наряду с созданием сильной, боеспособной армии, которая стала настоящей опорой трона, главным достижением нового правителя стало подчинение многочисленных скотоводческих племен, все еще сохранявших свою независимость. Реза пытался заставить скотоводов-кочевников стать оседлыми и применял по отношению к ним самые жесткие и решительные меры; по своей жестокости и беспощадности эта политика может сравниться лишь с аналогичной политикой коммунистического правительства Москвы. Как и у коммунистов, в стране господствовала официальная идеология, любое инакомыслие жестоко подавлялось, персидский язык насаждался в качестве государственного даже среди неиранских этнических групп Каджарского государства, особенно у азербайджанцев, которые были заинтересованы в развитии тюркской культуры. В этом отношении политика персинизации напоминала политику русификации.

Реза-шах выступает на открытии мавзолея Фирдоуси в Туси. Фото 1934 г.

К концу 30-х годов благодаря всем этим жестким и неадекватным мерам государству Реза-шаха удавалось поддерживать строгий порядок в своих границах. Персию украшали современные города, широкие бульвары которых освещались электричеством. Иранцы впервые ощутили себя единой нацией, они стали носить европейскую одежду (даже в деревнях, куда могла добраться безжалостная жандармерия Реза-шаха), в домах появилось радио, газеты и журналы рассказывали людям о событиях в мире. Но самое важное заключалось в том, что в стране появился новый растущий социальный слой молодых интеллектуалов, получивших европейское образование, у которых реалии современного техникализированного общества Запада стали неотъемлемой частью мировоззрения. В деревнях, однако, ситуация складывалась несколько иначе. Иранские крестьяне не подвергались насильственной коллективизации, однако их уделом по-прежнему оставались нищета и бесправие, вся экономическая власть находилась в руках землевладельцев и ростовщиков. У зажиточных крестьян не было ни малейшего желания вкладывать свои сбережения в строительство фабрик и заводов. За исключением поэзии (общей отдушины для оппозиции даже в иммиграции) под гнетом цензуры Реза-шаха состоятельные иранцы не проявляли особого интереса к литературе и искусству, их круг чтения составляли преимущественно переводные французские романы. Проблема культурного наследия так и не стала предметом широкого обсуждения в обществе — лишь очень немногие иранцы по-настоящему интересовались вопросами культуры. Но в период правления Реза-шаха иранцы ощутили себя нацией в подлинном смысле этого слова, режим нового шаха заручился поддержкой всех социальных слоев общества, исключение в этом отношении составляли лишь скотоводы-кочевники и новая городская интеллигенция, растущий интерес которой к коммунизму жестоко подавлялся.

Вторая мировая война развеяла все социальные иллюзии. Когда в 1941 году Германия напала на Советский Союз и советское правительство мобилизовало все свои ресурсы, некоторые мусульманские народы стали жертвами массовых депортаций из западных регионов страны в удаленные области, где они не представляли бы потенциальной угрозы. Но здесь они оказались в очень затруднительном положении, не способные отладить свою жизнь как индивидуально, так и в масштабах целых народов. Одновременно поток европейских переселенцев хлынул в степные районы, и очень скоро мусульманские народы стали национальными меньшинствами на своей собственной земле. В этот период Западный Иран приобрел для Советского Союза особое значение как канал связи с его западными союзниками, особенно для поставок материалов и техники из Великобритании (и США). Англичане и русские потребовали от иранского правительства предоставить им право свободного транзита, но шах Реза (для которого вопросы независимости Ирана имели решающее значение) отказался выполнить это требование. Иранская армия не в силах была оказать существенное сопротивление, и страна была оккупирована иностранными державами: северные территории — советскими войсками, а южные — британскими. Осознав всю бесполезность дальнейшей борьбы, шах Реза отрекся от престола.

 

Для мусульман Индии переход к современному обществу оказался нелегким испытанием, ни один другой мусульманский народ не испытывал таких проблем при выборе культурного и духовного наследия. Как мы уже видели, некоторые виды национализма зачастую оказывались той структурной моделью, в рамках которой решались повседневные проблемы социальной жизни, которая была реорганизована таким образом, что недостатки перехода к современности во много раз перекрывали ее преимущества. Но какой вид национализма мог подойти индийским мусульманам, не имевшим собственной территории? В среде мусульман существовало несколько разновидностей национализма, однако ни одна из этих социальных теорий так и не стала доминирующей. Но этот опыт оказался очень полезен остальному исламскому миру. В теории ислам должен был сформировать однородное мировое сообщество. Но будучи доминирующей силой в мире, в Индии мусульмане всегда были в меньшинстве. Таким образом, проблема мусульман Индии в конечном итоге была проблемой всех мусульман, которые не смогли сформировать исламское мировое сообщество.

 

Мусульмане Индии в период британской оккупации

К 1818 году Великобритания подчинила своему влиянию большую часть Индии, напрямую управляя Бенгалией и долиной Ганга, где позиции ислама были чрезвычайно сильны. Спустя несколько десятилетий англичане захватили также земли бассейна реки Инда, где проживало исключительно мусульманское население. В некоторых случаях приход британского правления воспринимался как смена одного правления неверных (например, в Пенджабе правили сикхи) на другое, возможно менее оскорбительное. Поначалу британцы стремились использовать административные устои Тимуридской империи, включая персидский язык, и тот факт, что ведущие административные должности в государстве заняли христиане, никак не отражался на повседневном укладе жизни. Но когда англичане решили заменить

персидский язык английским, стало очевидно, что британское правление, которое для индуистов стало только сменой хозяина, для мусульман означало лишение статуса правящего класса и, что еще более важно, подрыв основы всего жизненного уклада, который был неразрывно связан с богатством и властью. При таких условиях члены привилегированного мусульманского класса, выходцы из семей, которые воспринимали свой социальный статус правящей элиты как нечто само собой разумеющееся, относились к происходящим переменам как к оскорблению и не видели большого смысла изучать английский язык, чтобы продолжать свои карьеры в рамках мелких чиновников Ост-Индской Британской компании. Поэтому неудивительно, что все ведущие административные должности как в экономической сфере, так и в сфере государственного управления заняли преимущественно индусы (даже в Бенгалии, половину населения которой составляли мусульмане). Мусульмане оказались в крайне невыгодном положении, ведь они вынуждены были подчиняться индусам, которые еще совсем недавно находились под их властью. Состоятельные мусульмане всячески уклонялись от сотрудничества с новой властью; будучи крупными землевладельцами, они получали вполне достаточный доход и не нуждались в дополнительном заработке.

К 1857 году многие индуисты разделяли мечты мусульман о восстановлении династии Тимуридов и индусскомусульманского сотрудничества на исламской основе. Индусы и мусульмане, принадлежащие к низшим городским слоям, оставались более-менее лояльны по отношению к правящим сословиям из коренного населения страны и были весьма скептически настроены к представителям британской культуры, будь то англичане или индусы. Например, когда в армии распространились слухи, что британские офицеры смазывают коровьим (священное животное для индуистов) и свиным (что совершенно неприемлемо для мусульман) жиром патронники, которые индийские солдаты открывали зубами, это стало поводом для мятежа. К мятежным солдатам многочисленных подразделений компании присоединились многие местные правители, и в стране вспыхнуло настоящее восстание против британского правления, в котором участвовали как мусульмане, так и индусы. Престарелый тимуридский император, живший в Дели и не обладавший никакой реальной властью, позволил восставшим использовать свое имя в качестве символа, и в стране началась война, целью которой стало восстановление условий, существовавших на этих землях почти столетие назад.

Княжества не координировали свои усилия. Современный строй британцев оказался достаточно эффективен и обладал достаточными ресурсами, несмотря на внезапное нападение, оторванность от дома и недостаток резервов; значительное количество индусов сохранило лояльность к новому порядку, понимая, что он обладает достаточной военной силой. В этой кровопролитной войне, где обе стороны сражались с героическим отчаянием, зачастую проявляя неслыханную жестокость, англичане одержали убедительную победу. Они возложили всю вину за кровопролитие на мусульман (вне зависимости от того, сохраняли ли те лояльность) как на своих естественных конкурентов в Индии, и с того времени целью британской политики стало полное вытеснение мусульманских семей из общественной жизни.

Именно в этот период наиболее дальновидные мусульмане полностью осознали, что возврат к прошлому невозможен. Лидер мусульманского движения северной Индии Сайид Ахмад-хан (позднее возведенный англичанами в дворянство как сэр Сайид) выдвинул программу возрождения мусульманской культуры на основе полного сотрудничества с британцами. Лично для него подобную программу оправдывала интерпретация ислама на основе принятия либеральных ценностей XIX века, которые наиболее полно были представлены в британской культуре: мировоззрении, согласно которому главным источником истины является естественно-научное знание, а смысл человеческой жизни заключается в том, чтобы познать эту научную истину и таким образом реализовать заложенный в каждом человеке потенциал добра. Сторонники этой теории под термином «процветание» понимали прежде всего материальное благополучие и духовную свободу. Ахмад-хан учил, что подлинный ислам заключен только в духе Корана, а не в позднейших его интерпретациях. В полном соответствии с духом Корана он призывал уважать законы природы и присущую каждому человеку способность различать добро и зло и созидательную силу, которая (как и в некоторых формах суфизма) дана Богом для того, чтобы человек мог реализовать свои лучшие качества. На англизированном арабском он назвал свою доктрину — нечарийя (натурализм) и предлагал реформировать на ее основе ислам.

Британский либерализм исповедовал концепцию политического невмешательства, при этом следует отметить, что либералы превыше всего ценили такие качества, как экономия, бережливость, трезвый экономический расчет. Такие абстрактные понятия, как «права и свободы личности», «религиозные ценности», отступали для них на второй план. Неудивительно, что в эпоху промышленной цивилизации доктрина либерализма получила самое широкое распространение в среде промышленников и предпринимателей. Либералы готовы были принять в свою среду тех представителей низших сословий, которые обладали «высокими моральными устоями», однако они крайне нетерпимо относились к любым социальным ограничениям в сфере бизнеса. Либерализм являлся прочным фундаментом всей общественной и профессиональной деятельности предпринимателя, и в этом не было ничего удивительного, ведь эта социальная концепция утверждала, что все без исключения предприниматели трудятся на благо будущих поколений. Такая концепция противоречила как христианству, так и исламу, однако противоречия с исламом казались гораздо более ощутимыми. Причина отчасти заключалась в том, что за прошедшие столетия доктрина ортодоксального ислама, в отличие от христианства, не подвергалась сколько-нибудь существенным изменениям. Помимо всего прочего предприниматели Индии находились в значительно более сложной экономической ситуации: экономика в этой стране развивалась значительно медленнее, чем в Великобритании. Улемам не составило особого труда опровергнуть теорию Ахмад-хана, и его новая теология не получила широкого распространения.

Но на практике многие выдвинутые Ахмад-ханом идеи как нельзя лучше подходили к современным ему индийским реалиям. Он призывал не жить как англичане, но занять достойную нишу в созданном ими обществе. Чтобы добиться этого, вовсе не обязательно было заимствовать британский либерализм, но только адаптировать те из его ценностей, которые могут заменить ушедшие в прошлое ценности империи Великих Моголов. И в этом мусульманам вполне могли помочь некоторые части теории Ахмад-хана, который, наряду с общей теологией, уделял особое внимание тем аспектам ислама, которые связаны были с практической, повседневной жизнью человека, и эта сторона его учения особенно привлекала состоятельных мусульман. Опираясь на их поддержку, Ахмад-хан основал в Алигархе мусульманский университет, где преподавали как современные науки на английском языке, так и исламскую теологию в более-менее традиционной ее форме. В результате выпускники университета могли работать в оританских фирмах и правительственных учреждениях, оставаясь при этом правоверными мусульманами. Они принимали его политическое руководство, целью которого было заключить альянс между правящими классами британского и мусульманского общества. Основой такого альянса могла бы стать лояльность к политическому режиму британцев, другими словами, мусульманам следовало признать, что этот политический режим способствовал экономическому и культурному процветанию Индии. Таким образом, сторонники ислама могли сохранить свою культурную и экономическую независимость, что отвечало интересам многих состоятельных мусульман.

Некоторые из учеников Ахмад-хана разработали другое, гораздо менее радикальное обоснование такой политики, интерпретируя ислам как изначально «либеральное» учение, однако идеальной социальной моделью им представлялся лишь ислам классического Аббасидского халифата с его культурной открытостью и жаждой знаний. Взяв на вооружение концепцию некоторых западных исламистов, они объявили, что ислам явился той движущей силой, благодаря которой в странах Западной Европы стали развиваться наука и технический прогресс; в эпоху суфизма ислам утратил присущее ему прогрессивное начало, и современные мусульмане должны заново обрести эти утраченные духовные ценности, а для этого им необходимо учиться у Запада. Таким образом, проблема культурного наследия ислама оставалась по-прежнему актуальной, в рамках этой концепции молодые мусульмане ощущали себя не просто индийцами, но в первую очередь мусульманами.

 

Буржуазный ислам и урду

Ислам по-прежнему играл заметную роль в жизненном укладе сельских жителей, однако он не принял форму отдельной культуры, которая четко отделила бы мусульманскую деревню от индуистской. Целые деревни и даже многие крупные регионы страны (например, Синд и Восточная Бенгалия) населены были исключительно мусульманами, индуисты на этих территориях были представлены лишь немногочисленными представителями правящих сословий — крупными землевладельцами и ростовщиками. В тех деревнях, где население было смешанным, мусульмане создали свою систему каст, наподобие индийской. Таким образом, в деревнях социальные различия между мусульманами и индусами были в значительной степени обусловлены традициями данной конкретной местности, однако практически всегда эти различия имели под собой экономическую почву. В одних регионах землевладельцы были мусульманами, а крестьяне — индуистами, а в других — наоборот. Таким образом, конфликты между мусульманами и индуистами, иногда достаточно острые, не выходили за рамки локальных и были проявлением классовых противоречий, которые оставались в рамках общего культурного контекста.

Сэр Сайид в окружении учеников. Фото XIX в.

В среде городского населения традиции ислама играли гораздо более значительную роль. Мусульманские и индуистские торговцы жили бок о бок, у них были общие социальные взгляды, однако религиозные различия влияли и на другие культурные особенности. У них были разные праздники, они читали и слушали разные книги, воспевали разных исторических героев, носили разную одежду (заметим, у каждой касты был свой костюм), и даже традиции у них несколько отличались: мусульмане отдавали предпочтение мясным блюдам, а индусы — вегетарианской пище. В данной ситуации поводом для конфликта могли быть экономические интересы отдельных групп, но главной его причиной оставалось разделение одного и того же экономического класса на две группы по культурному признаку. Индуисты и мусульмане не заключали (как правило) смешанных браков, и их дети, несмотря на то что могли дружить друг с другом, принадлежали к отдельным социальным классам. Эти отдельные классы не имели между собой тех клановых связей, которые возникают в результате браков или общего чувства сопричастности, которое существует даже между незнакомыми людьми, принадлежащими к одной и той же социальной страте. Однако разница в экономических интересах не порождала классовых конфликтов, поскольку и мусульмане, и индусы в городах принадлежали к одному и тому же классу торговцев.

В городах развитие специфической исламской культуры сопровождалось подъемом лояльности мусульманского общества на основе общих интересов. Оно настороженно относилось к радикальным социальным теориям, разрушающим саму ткань существующих культурных связей. Большинство населения выступало за сохранение тех социальных порядков, которые уже доказали свою жизнеспособность.

Эта тенденция еще больше усилилась в конце XIX века, когда возникла угроза начала открытого конфликта между мусульманами и индуистами. В деревнях классовые конфликты естественным образом приобретали религиозную и коммуналистскую окраску. Напряженность в городах, не всегда связанная с готовыми разделять и властвовать англичанами, усиливалась под действием сил, воздействовавших в ходе модернизации на каждую из групп. Когда индуисты попытались возродить свое культурное наследие, стремясь обрести самоидентификацию перед лицом мусульман, они обратились к древней санскритской культуре, существовавшей до прихода мусульман. Они стремились очистить свою культуру от чужеродных элементов, связанных с исламской культурной традицией. Например, в верховьях Ганга существовали две письменные разновидности общего языка: с персидской графикой (известный как язык урду) и санскритской графикой (известный как язык хинди). Многие индусы сознательно переходили с урду, изобилующего персидскими словами и связанного с исламом, на хинди, в котором персидские слова заменялись эквивалентами из санскрита, что связывало его с древней культурой индусов. Когда индусы основали общественное движение, главная цель которого заключалась в том, чтобы заменить урду на хинди, мусульмане (не без помощи индусов, которым было чуждо коммуналистское мышление), в свою очередь, основали свое общественное движение, главная цель которого заключалась в том, чтобы защищать и пропагандировать язык урду. В среде простонародья все эти «лингвистические» противоречия зачастую принимали форму открытого противостояния: индусы, например, могли устроить шумную манифестацию у здания мечети во время традиционного мусульманского салята, а мусульмане, в свою очередь, начинали прилюдно забивать коров для еды. К середине XIX столетия во многих регионах Индии межэтническое противостояние стало приобретать все более ожесточенный характер, этнические конфликты все чаще выливались в открытые вооруженные столкновения.

С давних времен у языка урду было как минимум две функции. Он был основным разговорным языком горожан в Дели, Лакхнау и Лахоре, центрах мусульманской традиции; во многих других областях он был разговорным языком на базарах и кое-где (например, в Бенгалии) часто был родным для тех, кто идентифицировал себя с индомусульманской традицией Моголов. Арабский, как и следовало ожидать, оставался языком мусульманского теологического образования. В XIX веке персидский все еще активно использовался и мусульманами, и индуистами как незаменимое космополитическое средство общения, но урду стал носителем особого могольского исторического самосознания, объединявшего индийских мусульман. В верховьях Ганга и в некоторой степени во многих крупных городах урду был разговорным языком, который использовали в повседневной жизни. А поскольку на этом языке существовала современная литература, как проза, так и поэзия, то он вслед за английским мог претендовать на то, чтобы выражать все дилеммы и моральные проблемы повседневной жизни.

В сердце современного сознания индийские мусульмане сохранили многие формы старой индийской культуры. Нигде так строго не соблюдали пурда — требования сегрегации и сокрытия лица женщин в публичных местах, как в Индии, где быть мусульманином зачастую означало принадлежать к аристократии, положение которой обязывало блюсти традиции. Индуисты точно так же следовали традициям. Здесь женщины отказывались раскрывать лицо намного дольше, чем в крупных городах Османской империи; если мужчины работали в офисах, носили европейскую одежду и разговаривали на английском, то женщин старались как можно крепче удерживать в рамках старых тимуридских традиций. Этому способствовала и литература. Прозаики пытались раскрывать в своих произведениях темы, свойственные западной литературе XIX века, но поэты, писавшие на урду, не выходили за рамки персидской традиции (хотя и не без некоторых изменений). Вплоть до середины XX века, в отличие от турок и арабов, среди индомусульманских юношей пользовались популярностью публичные поэтические конкурсы, на которых поэты читали стихотворения, написанные в строгих рамках жанровых канонов. Слушатели оценивали их творчество и определяли победителя, наградой которому становились успех и всеобщее признание. В эпоху промышленной цивилизации такие поэтические состязания стали поистине всенародным увлечением, ведь с появлением радио и железных дорог молодые поэты получили возможность общаться с самой широкой аудиторией. Эти конкурсы обладали такой мощной жизненной силой, что смогли адаптироваться к веку железных дорог, радио и стремительных перемен и в итоге сами стали неотъемлемой частью современной жизни.

 

Эпоха Ганди

С окончанием Первой мировой войны во всем мире пробудились новые надежды на исполнения обещаний изобилия и равенства, связанных с Промышленной и либеральной революциями. Европейцы, лично пережившие все ужасы военных разрушений, были твердо уверены, что старый общественный порядок, который привел к войне, безвозвратно канул в прошлое и главными принципами всей общественной жизни отныне станут идеалы мира и процветания. Каждая из воюющих сторон стремилась возложить на своего противника всю вину за те неслыханные жестокости, с которыми сопряжены были военные действия, и не желала признавать свою ответственность. Но большинство винило во всем безответственность правящих классов. По всей Европе прокатилась волна революций народных реформ: старые привилегии были отменены, на смену им пришли новые свободы и уважение прав человека. Марксистские восстания были частью общей надежды на начало новой эпохи, которая также выражалась в распространении пермиссивистских детских школ, часто довольно пацифистских и проповедовавших вегетарианство, в быстром распространении проектов экономической кооперации, в активных действиях правительств по эмансипации прав и возможностей, которыми ранее обладали только привилегированные классы, на все слои населения, а также в смелых экспериментах в области живописи и литературы, которые опровергали вековые устои.

В Европе на смену концерту монархий пришло множество республик, объединенных Лигой Наций. Либерализм XIX столетия сменился лозунгами демократии и уважения достоинства простого человека. На фоне всеобщего воодушевления от реализации всех надежд XIX века только наиболее глубокие интеллектуалы задумывались о том, какую пропасть злобы и страсти к разрушению обнажила прошедшая война.

Западная Европа естественным образом стала центром как всех радужных надежд, так и тревожных пророческих предчувствий. Другие части мира в соответствии со степенью своей модернизации отражали эти настроения, как правило предпочитая оптимизм пессимизму. В ходе войны англичане широко использовали поддержку со стороны Индии. Индийское солдаты отправились воевать далеко за море, а в самой Индии появились новые отрасли военной промышленности. Большинству индийских лидеров, особенно индуистам, казалось совершенно неадекватным то скромное место, которое они занимали в огромной системе управления Британской Индией; уступая требованиям либералов, правительство Великобритании пообещало после окончания войны предоставить Индии самоуправление. Значительная часть городского населения Индии, которая была полностью ассимилирована с современной жизнью и разделяла националистические настроения, с нетерпением и радостью ждала этого дня.

Ганди во время Соляного похода в 1930 г.

Но очень скоро после окончания войны соображения непрактичности предоставления независимости такой важной части своей империи убедили англичан, которые в пылу войны раздавали обещания, придержать свои либеральные идеи. Вновь было заявлено, что в Индии нет не только единой нации, до даже группы однородных наций, а есть множество самых различных народов. Поэтому самоуправление в лучшем случае будет означать правление доминирующего класса одного или нескольких местных народов над всеми остальными, если только не возникнет анархия, на смену которой придет другое иностранное, скорее всего русское, управление. И чтобы сохранить порядок, англичане чувствовали себя обязанными удерживать свои позиции в Индии любой ценой. Они отказались проводить серьезные реформы, а массовые выступления были жестоко подавлены напуганными чиновниками. Вскоре британское правительство наглядно продемонстрировало свое намерение сохранить империю без каких-либо серьезных изменений. Индийское общество, верившее в честность и порядочность англичан, было возмущено, но совершенно беспомощно.

Именно в этот период роль политического лидера взял на себя эксцентричный индуистский юрист и журналист Мохандас Ганди, который оттеснил индийских промышленников и «белые воротнички» от политики. Ганди изучал юриспруденцию в Великобритании и достиг значительных успехов на этом поприще. Но вскоре его увлекли те радикальные гуманистические идеи, которые в то время преобладали в британской литературе: например, идеи Торо, Рескина и Толстого, которые желали построить свободное от насилия кооперативное сообщество творческих личностей. Его воодушевляли идеи демократии и социализма, но не их практическое воплощение; в итоге он выбрал передовой религиозный универсализм, пацифизм и вегетарианство. Он с большим уважением относился к человеческим достижениям современного Запада, особенно к тем из них, что выражались в правовой защите достоинства личности и ее возможностей, хотя также ценил и достижения в области материального благополучия простых людей, гигиены и образования. Но при этом он внимательно прислушивался к критикам современного общества, которые обращали внимание на негуманность чрезмерной автоматизации труда, в частности на поточных конвейерных линиях, на пустоту жизни многих состоятельных людей, оторванных от земли и нужд простых людей, зарабатывающих себе на хлеб; фальшь и порочность коммерциализации, на политическую демагогию и шовинизм, которые нашли свое выражение в Первой мировой войне. Вдохновленный самыми купными идеалистами новой христианской традиции, он заново переоценил некоторые сильные стороны, скрытые в индуизме. Ганди признал, что простой политической демократии или даже промышленного социализма будет недостаточно, хотя они имеют свои сильные стороны, если установлены на основе свободного согласия. Он считал, что Индия должна стать современной, но не путем простого следования за Западом даже там, где это возможно. Индия должна найти свой собственный путь, лучше, чем на Западе, и тогда за ней сможет последовать остальной мир.

Ганди выступил против западного расизма и несправедливости в Южной Африке, где он возглавил индийскую общину (как индуистскую, так и мусульманскую) в успешной борьбе против политики дискриминации перед началом Первой мировой войны. Здесь он разработал собственный подход к проблемам современности в частности и человеческой жизни вообще. Его основу составляла мораль личной жизни, Ганди основал колонию идеалистов, члены которой жили в братстве и согласии. В этой колонии жили христиане, мусульмане и индуисты, европейцы и индусы. Но личные моральные принципы не могут расходиться с общественной жизнью: если обычаи страны стали ухудшаться, личное достоинство требует вступить в борьбу со злом и победить его. Поэтому члены его колонии готовились стать на пусть сатьягхара («упорство в истине»). Ганди учил, что абсолютная истина является самый мощной доброй силой в человеческой жизни: прежде всего есть истина голых фактов; есть и более сильная, нравственная истина, которая дается каждому человеку от рождения, но в силу слабости он может от нее отступить. Используя свою колонию как ядро, Ганди создал настоящую армию сторонников сатьягхара из поденных рабочих южноафриканских угольных копей и даже их жен. При помощи ненасильственных демонстраций своего человеческого достоинства, забастовок и отказов исполнять несправедливые законы, принимая без сопротивления все наказания со стороны властей, они одержали победу, добились отмены дискриминационных законов, и прежде всего доказали свое мужество и правоту.

Вернувшись в Индию, Ганди мечтал создать такую националистическую концепцию, которая должна была укрепить местные взаимоотношения, а не уничтожать их, расширить кругозор людей, укрепить их экономическую базу и поставить перед ними новые цели. Он был уверен, что следует экономически укреплять и морально возрождать деревню, а не коммерциализировать индийский город. Типичным примером его подхода стало предложение премировать за изобретение таких машин, которые совмещали бы в себе высокую эффективность работы с простотой управления и ремонта, чтобы с ними смогла легко обращаться и обслуживать их небольшая группа людей, таких как жители одной деревни. По его мнению, современные изобретения должны были совмещать экономическую и человеческую эффективность. В полном соответствии со своими высшими целями Ганди не стремился захватить власть, чтобы провести реформы «сверху». Он верил, что люди должны достигать благосостояния за счет собственных усилий, добиваться реформ, лично демонстрируя свою истинную человеческую ценность, в противном случае они не смогут использовать их плоды для достижения высших духовных целей.

Ганди начал свою общественную деятельность в Индии (где он уже был достаточно популярен из-за событий в Южной Африке) с требования немедленного предоставления независимости от Великобритании. Но он подошел к этой проблеме не с позиции стратегии интересов и привилегий, а с позиции личной ответственности каждого индуса за то, чтобы система, унижающая его личное достоинство, была уничтожена. Он уважал британское правление, но надеялся, что индусы в любом случае смогут править своей страной лучше, чем иностранцы. Он считал, что индусы должны добиться уважения в своей собственной стране. Это должно стать делом всего населения, а не только образованной элиты, которая считала самоуважение своей главной целью; в национальное движение необходимо было привлечь самые широкие массы, даже неграмотных. В период кризиса националистических надежд его духовное лидерство было признано безоговорочно.

 

От движения в поддержку халифата до самостоятельных реформ в деревне

Первоначально Ганди стремился создать националистическое движение, которое объединило бы все религиозные конфессии. Однако мусульманское общество, находившееся под влиянием концепции Ахмад-хана о лояльности англичанам, осталось в стороне от общеиндийского движения за самоуправление, которое в любом случае уже не было бы правлением мусульман. Однако общенациональное движение подразумевало привлечение мусульман, четверти населения Индии, к совместным действиям с индуистами, сикхами, парсами и христианами. Ганди решил добиться популярности среди мусульман при помощи принципа сварадж («свое правление»). Со времен аль-Афгани мусульмане были сосредоточены на растущем чувстве их единства как мирового сообщества с центром в независимой Османской империи; в результате пропаганды Абдул-Хамида они признали османского султана халифом и рассматривали его как гаранта правового и морального статуса ислама во всем мире, за исключением стран, где правили неверные. Мусульмане Индии очень болезненно воспринимали тот факт, что британское правительство находилось в состоянии войны с Османской империей (большая часть индийской армии, посланной против турок, состояла из мусульман, которые воспринимали происходившее как свой личный позор). После окончания войны они также надеялись на гарантированный турками мир, поскольку халиф продолжал контролировать важнейшие мусульманские земли, в частности святые города в Хиджазе. Ганди, не разделявший религиозную доктрину ислама, с глубоким уважением относился к религиозным чувствам мусульман. Братья Мухаммад Али и Шаукат Али создали активное политическое движение, поддержанное улемами, которое по своей популярности превзошло Мусульманскую Лигу — орган, объединявший представителей привилегированных слоев мусульманского общества, сохранявших лояльность англичанам. Мусульмане воспринимали поражение Турции как оскорбление своего личного достоинства, лозунги национальной солидарности находили отклик даже в сердцах тех сельских жителей, которые никогда не слышали о Турции.

Члены Мусульманской Лиги. Фото 1938 г.

В 1920 году Индийский Национальный Конгресс предъявил британцам следующие требования: во-первых, Великобритания должна предоставить самоуправление Индии, а во-вторых, заключить почетный мир с Османской империей. Используя свой южноафриканский опыт, Ганди и его соратники организовали всеиндийскую акцию гражданского неповиновения британским властям до тех пор, пока они не выполнят предъявленные им требования. Кампания за предоставление самоуправления включала в себя такие меры, как отказ платить налоги, бойкот импортных британских товаров в пользу индийских (главным образом ввиду концепции Ганди о подъеме экономики индийской деревни) и отказ подчиняться приказам, направленным на подавление этого общественного движения. Организовать такую же широкомасштабную общественную кампанию в поддержку халифата было невозможно, но большинство малоимущих мусульман, которые в результате войны стали еще беднее, присоединились к общей кампании Национального Конгресса за предоставление независимости.

В кампании приняло участие почти все население, за исключением самых богатых семей. Такие общественные деятели, как Мухаммад Али и Ганди, нашли подход не только к горожанам, но и к сельским жителям, смогли обеспечить дисциплину и настолько воодущевили людей, что те стойко переносили побои и шли в тюрьму, не оказывая сопротивления. Многие крестьяне-мусульмане на северо-западе страны пришли к выводу, что, поскольку они не могут больше сотрудничать с властью неверных, делом чести будет покинуть страну (как на протяжении столетий учили мусульманские правоведы) и переселиться туда, где они смогут жить в соответствии с нормами ислама. Ближайшей такой страной оказался Афганистан. Естественно, афганское правительство выгоняло их назад, и они гибли тысячами. Другие мусульманские крестьяне (мопла) на юго-западном Малабарском побережье, чей уровень жизни был чрезвычайно низок, решили создать здесь настоящий мусульманский халифат и прогнать землевладельцев-индуистов. Восстание мопла было жестоко подавлено британской армией. Вплоть до 1922 года участники движения за независимость придерживались доктрины ненасилия, надеясь на успех. Но затем с согласия Национального Конгресса индусы стали прибегать к насилию. Эти инциденты носили локальный характер, но Ганди рассматривал их как доказательство того, что индийская нация пока еще не готова управлять собой самостоятельно и справедливо. Необходимы были долгие годы обучения и подготовки. Не дожидаясь, пока насилие захватит всю страну и вызовет соответствующую реакцию британской армии, Ганди распустил движение.

Движение в защиту халифата, которое с самого начала поставило перед собой нереальные цели, завершилось одновременно с прекращением кампании за независимость. После того как турки сами низложили своего султана, индийским мусульманам там больше нечего было защищать. Однако дома для них начиналась новая фундаментальная фаза работы. Ганди и его последователи стремились показать индусам, в чем заключается подлинная свобода, объясняя, как изменится их жизнь, если она будет зависеть не от англичан, а от них самих.

Среди всего прочего индусам предстояло навсегда покончить с таким уродливым явлением кастовой системы, как «неприкасаемые». Представители некоторых профессий (например, кожевники, чистильщики) считались «неприкасаемыми», эти люди находились в социальной изоляции и подвергались дискриминации со стороны своих соотечественников. «Неприкасаемые» проявляли по-истине героическое терпение: взяв на вооружение философскую концепцию «упорства в истине», они пытались убедить индусов из высших каст в несправедливости их поведения и в конце концов изменить свое положение. Но интересы Ганди были намного шире. Он, одевшись как простой крестьянин, без устали путешествовал из одной деревни в другую, проповедуя новый образ жизни. Он заслужил глубокое доверие индийских крестьян, которые считали его святым. Теперь он обучал их такому понятию, как чистота: он немедленно жаловался, если в деревне ему встречались горы неубранного мусора (а так было почти везде). Ганди призывал использовать свободное время для производства собственной одежды, помогал им возродить технические процессы, которые пришли в упадок в результате поставок западных товаров, и выращивать овощи для пополнения рациона питания. В последующие десятилетия гандисты разработали множество подобных программ, в которых основное внимание уделялось базовому образованию по системе Дьюи, адаптированных к условиям индийской деревни. Оказалось, что традиционные методы преподавания грамоты бесполезны — без применения полученных знаний через год человек снова становился неграмотным. Гандисты предлагали учить молодых крестьян самообеспечению, обучать их выращивать себе еду, прясть, ткать и шить себе одежду, даже самим строить себе школу. Научившись всему этому, они смогут жить полностью автономно, используя свои собственные ресурсы, и, вернувшись домой в деревню, обучат этому старшее поколение.

Программа гандистов реализовывалась медленно, прерываясь новыми кампаниями за предоставление политической независимости и постоянно пробуя новые пути решений запутанных проблем индийской жизни. Мусульманские последователи Ганди принимали в этом самое живое участие. Мусульманский улем Абул Калам Азад стал одним из самых видных интеллектуальных лидеров движения. Он неоднократно избирался председателем Индийского Национального Конгресса и специально для мусульман сформулировал теорию независимости и сотрудничества с индуистами на благо строительства свободной и справедливой Индии. Он полагал, что главный постулат Корана — это принцип всеобщей справедливости, и миссия мусульман заключается не в том, чтобы обязательно править, но в том, чтобы в любой социальной ситуации действовать как сила, обеспечивающая справедливость и уважение человеческого достоинства. Таким образом, мусульмане должны были стать авангардом движения, которое обещало принести свободу и справедливость для себя и всех своих собратьев-индусов. После распада движения за сохранение халифата Муххамад Али стал лидером практического склада. Недалеко от Дели он основал новое учебное заведение, порвавшее с консервативными традициями унивеситета в Алигархе — Джамийя Милийа (Националистический колледж), где начали готовить мусульманских лидеров в соответствии с программой гандистов.

Наиболее полное практическое воплощение гандизма в Индии было достигнуто афганскими племенами, проживавшими на северо-западной границе Индийской империи под правлением Абдула Гаффар-хана. Знаменитые своей воинственностью и набегами, эти племена (большей частью деревенские жители) приняли практически универсальную программу социальных самостоятельных реформ. Абдул Гаффар-хан прекратил вражду, смог наладить дисциплину в созданных им отрядах «Слуг Божьих» («Худай Хидматгаран») и создал сеть школ. Когда началась кампания за независимость, «Слуги Божьи» приняли в ней самое активное участие. В течение всего этого времени они следовали политики ненасилия: идеи Ганди были интерпретированы в духе коранического призыва прощать врагов, а не мстить им. В эти отряды вступали и проживавшие в данном районе индусы, даже если они не были мусульманами. Отсутствие строгой классовой дифференциации и своекорыстных интересов среди пуштунов (в отличие от остальной Индии) помогло сделать это движение общедоступным, поскольку здесь не было тех главных проблем, с которыми сталкивались гандисты в других районах страны. Спустя несколько десятилетий появились конкретные результаты реформ, которые выразились в росте благосостояния, социальной дисциплине и готовности к самоуправлению.

 

Коммунализм

Конечно, далеко не все мусульмане были готовы принять национализм универсального типа. Некоторые идеалисты, правда, уже не аристократические сторонники восстановления власти Моголов, а настроенные пробритански деятели, все еще надеялись установить в Индии мусульманское правление. Будучи согласным с англичанами в том, что широким индийским массам необходимо руководство более развитого народа, Аллама Машрики верил, что таким народом могут стать реформированные мусульмане. Он организовал большое число представителей мелкой буржуазии в отряды «Хаксар», которые проходили военную подготовку и использовались как неотложная социальная служба. Как современный Махди он учил, что только его последователи являются настоящими мусульманами, основывая свое понимание ислама не на общепринятой традиции (которую он считал прогнившей), не на учении улемов (которых презирал), но на социально-политический миссии Корана и идеалах раннего халифата. Учение Машрики было проникнуто духом пуританства; как и гандисты, он призывал к эффективности и дисциплине. Он соглашался принимать в свое движение немусульман, если они являлись монотеистами, но главной целью военизированного движения «Хаксар» (слепо следовавшего его приказам) было восстановление исламской власти в Индии после того, как ее когда-нибудь покинут англичане. И когда отряды «Хаксар» стали вмешиваться в беспорядки как третья сила, британцы посчитали необходимым начать с ним борьбу.

Ганди и Гаффар-хан. Фото 30-х гг. XX в.

Таким образом, в Индии существовали три концепции национализма: первая предусматривала создание единого государства индуистов и мусульман, вторая строилась на сотрудничестве с другими конфессиями на основе коранических требований всеобщей справедливости, третья — на борьбе с другими конфессиями за верховенство ислама как единственной основы будущего государства. Первый вариант пользовался наибольшей популярностью у широких масс, поддерживавших Индийский Национальный Конгресс, но не всегда разделявших требования Ганди и гандистов. Вторая концепция поначалу не получила широкого распространения, однако количество ее сторонников начало расти в ходе возобновления кампании за предоставление независимости в 30-е годы и достигло максимума сразу после окончания войны. Второй провал попытки движения Ганди добиться независимости страны разочаровал многих. Индия серьезно пострадала в годы Великой Депрессии, и большие надежды сменились глубоким разочарованием. Ганди заботило в первую очередь моральное очищение индийского общества, одним из средств которого была борьба за политическую независимость. Он подчеркивал необходимость ненасилия, самодостаточности деревни, уничтожения кастовых барьеров, но для многих, особенно когда термин «очищение» понимали в индуистском смысле этого слова, данные цели казались слишком далекими. Городские мусульмане начали все больше склоняться к третьей концепции национализма, который был ориентирован на Индию в целом как на территорию. Они ощущали себя в первую очередь мусульманами и стремились получить благодаря этому особый социальный статус и привилегии в общей социальной иерархии индийского общества, вне зависимости от того, останется ли Индия под властью Британии или станет независимым государством. Они мыслили больше категориями конфессиональной общности, проживавшей на определенной территории, чем категориями территориальной нации, и такой подход получил название «коммунализм».

Коммунализм принимал самые разнообразные формы. В это время было создано несколько отдельных мусульманских организаций, которые работали бок о бок с Индийским Национальным Конгрессом. Партия «Ахрар» («Свободный человек»), в которую вошел средний класс Пенджаба, выступала за независимую, демократическую, социалистическую Индию и на этой платформе сотрудничала с Индийским Национальным Конгрессом (но не шла на компромисс по принципиальным вопросам), оставаясь при этом мусульманским объединением, соблюдающим все предписания Корана. Однако большинство подобных мусульманских групп ограничивало свою деятельность исключительно интересами мусульман. Они призывали единоверцев думать о себе прежде всего как о мусульманах, а не об индусах, пенджабцах и бенгальцах или даже о рабочих и торговцах, у которых есть общие интересы с рабочими и торговцами другой конфессиональной принадлежности. Мусульманская лига стала наиболее последовательным выразителем идей коммунализма. Эта общественная организация представляла интересы состоятельных мусульман, для которых главным было не предоставление политической независимости Индии, а сохранение своих социальных привилегий при любом исходе событий.

Сторонники коммунализма не предусматривали распространения своих идей на все мусульманское сообщество в мировом масштабе и ограничивались только пределами Индии. Их основой было общее наследие Индо-Тимуридской империи. Наиболее радикальные лидеры идеализировали эпоху Тимуридов и считали урду основным носителем ее культуры (хотя большинство индийских мусульман не говорило на этом языке), поскольку он представлял ее наиболее законченные формы. Однако вместо того, чтобы попытаться восстановить исламское правление как при Тимуридах, коммуналисты стремились выделить индийских мусульман как отдельную нацию. Они полагали, что на территории Индии проживают две нации: нация индусов (включая сикхов, парсов и христиан) и нация мусульман, у каждой из этих наций имеется своя собственная культурная традиция и социальная структура. Исходя из этого, они требовали создать две параллельные политические структуры.

Такая социальная концепция противоречила одному из главных принципов национализма — уничтожению всех различий и привилегий на данной территории для того, чтобы создать на более широкой и безличной основе новые современные институты. В ситуации, когда мусульмане образовали меньшинство (которое уже не было правящим), это вылилось в требования создания общества на исламской основе. (Идеи коммунализма пользовались особой популярностью в долине Ганга, где мусульмане составляли меньшинство населения, но были расположены главные центры культуры урду. В тех регионах, где мусульманское население преобладало, они не были столь популярны.) Как таковая, эта идея имела огромный потенциал, поскольку все больше мусульман осознавали свою принадлежность к единому сообществу. Она позволяла сохранить историческое мировоззрение мусульман в эпоху территориального национализма, не сливаясь в общее националистическое движение, которое неизбежно имело индуистский характер.

Для Мусульманской Лиги идеи коммунализма являлись тем инструментом, с помощью которого она пыталась замедлить опасные перемены. Мусульманская Лига прежде всего требовала проводить выборы по коммунальному принципу: мусульмане и индуисты должны были голосовать отдельно за отдельные списки кандидатов, а все вместе за общие. Главная цель такой политики заключалась в том, чтобы привязать мусульманских кандидатов к мусульманам и отделить их от индуистов, с интересами которых они вынуждены были считаться при голосовании по единому списку. Деление избирателей по конфессиональному признаку отвечало интересам лишь сторонников коммунализма, которые боялись предстоящих социальных реформ и стремились сохранить свои привилегии. С одной стороны, это была индуистская партия Хинду Маха Сабха (самое сильное коммуналистское движение индуистов), и, с другой стороны, ее политический оппонент — Мусульманская Лига. Индийский Национальный Конгресс, исповедующий доктрину единого индомусульманского государства, не мог принять идею раздельного голосования, ведь это означало бы поставить под вопрос судьбу всего индийского общества, в том числе и самого Конгресса как политического института. Вплоть до конца 30-х годов Мусульманская Лига представляла интересы меньшинства мусульманского общества, равно как Хинду Маха Сабха выражала интересы меньшинства индуистов.

 

Менты Икбала

Мухаммад Икбал (1876–1938 годы) родился в Лахоре, в состоятельной мусульманской семье. Он воспитывался в традициях ортодоксального ислама, важное место в его жизни занимала философия и поэзия суфизма. Еще в ранней юности его стихотворения, написанные на урду, приобрели широкую известность. Он получил английское образование в соответствии с принципами Ахмад-хана. В 1905 году Икбал переехал в Англию и получил там ученую степень доктора философии. В 1908 году он опубликовал серьезное исследование идей мусульманских, преимущественно суфийских, философов, взгляды которых были для него очень важны. В частности, он рассматривал учение Бахауллы, ученика Баба, как систему, созданную на основе взглядов Муллы Садры. Философская концепция Бахауллы во многом совпадала с его собственными идеями, поэтому в своей книге он уделил этому философу особое внимание. Однако его собственная философская концепция формировалась в большей степени под влиянием европейских идей позднего романтизма и постромантизма, его привлекали Бергсон, Ницше, Уайтхед и английские идеалисты. С помощью их современной терминологии он описывал концепции средневековых исламских философов.

Вернувшись в Индию, Икбал некоторое время работал как адвокат и преподавал философию. Однако вскоре настолько устал от адвокатской практики и преподавания, что отказался от своей должности из-за царившего в индийском исламе лицемерия, малодушия, некомпетентности и вернулся к занятиям поэзией. Одновременно он сформулировал собственную философскую концепцию, которая частично поэтическими методами объясняла причины деградации его народа.

Икбала интересовала в первую очередь философия морали. Какая жизнь является добродетельной? Чтобы ответить на этот вопрос, ему пришлось обратиться к онтологии. Будучи представителем современной промышленной цивилизации, Икбал придавал огромное значение эволюции. С течением времени жизнь приобретала непредсказуемые новые черты, которые ранее отсутствовали. В то же время вслед за современными мыслителями он признавал бесценное значение бесконечного разнообразия отдельных личностей. Соответственно, жизнь нельзя свести к закрытой системе, зафиксированной в ее естественных категориях, как это делали мыслители Средневековья. Подлинное место человека в космосе невозможно полностью проанализировать при помощи какой-либо временной шкалы или системы ценностей. Так, Икбал не желал принимать позицию релятивизма: говоря, что космос — это просто набор событий, которые можно трактовать так, как угодно наблюдателю, он признавал возможность манипуляции этими событиями с целью получить то, что нужно. (Следовательно, нет никакой внешней системы оценки наших желаний, есть только наши цели, сформированные под влиянием образования и личных интересов.) Он был уверен, что одни цели намного значительнее, чем другие, и что упадок мусульманского общества в Индии вреден не потому, что неудобен или эстетически неприятен, а потому, что нарушает основные законы космоса.

Икбал полагал, что решение этой проблемы можно найти практически в неограниченном духовном потенциале каждой личности, который сам по себе является уникальным свойством индивидуальности. Весь космос является уникальной индивидуальностью, воплощенной в Абсолюте, который в исламе известен как Бог. Предназначением каждой смертной личности, каждого человеческого существа является стремление стать как можно более подобным Богу: все более и более уникальной индивидуальностью, а следовательно, все более и более творческой. Время и эволюция не являются механической последовательностью смены старого новым, но представляют собой результат раскрытия творческих способностей личности; время является способом выражения трансцендентной индивидуальности, поэтому контраст нового указывает не столько на бессмысленность старого, сколько на реализацию космического потенциала. История и даже исторический прогресс как поле индивидуального творчества (и как ключевая часть эволюции космоса) должны быть не только объектом моральных оценок, но и средством проверки нравственных ценностей.

Икбал. Фото нач. XX в.

Ислам как наиболее историческая из всех религий, казалось, удовлетворил потребность в историческом фундаменте моральной жизни. Однако ислам, который мог сделать это, должен был быть исламом социального порядка и политических действий, исламом шариата и великих гази. В таком исламе, по его мнению, действия были динамичными и ответственными, а творческое начало всегда следовало за высшим авторитетом космоса. Но он резко протестовал против неисламских по своей сути пассивности и самоуничижения, которые видел в «персидском» суфизме (в полном соответствии с принятым в XIX веке отрицании суфийской религии и персидской культуры как упаднических). Однако сам он в понимании ислама шел путем, который вполне признавался суфизмом. Его больше интересовали внутренние аспекты мухаммаданского Откровения, чем его внешняя сторона; более того, он призывал выдающиеся личности воплотить этот дух в своей жизни на благо всего общества. И когда он искал параллели своим взглядам в исламской традиции, то, как правило, находил их в произведениях суфийских авторов.

Ислам, по мнению Икбала, выполняет сразу две социальные функции. С одной стороны, он обеспечивает стабильность социальной жизни при помощи норм шариата и огромной системы форм народной жизни, которые гарантированно не подлежат изменению не только одним человеком, но и группой людей. Эта стабильность обеспечивает долгосрочные стандарты, по которым любой человек может оценить себя и надежный контекст, в котором он может действовать. В то же время ислам включает в себя и принцип развития. Стабильные нормы шариата никогда не были статичными, он располагал инструментами, которые позволяли ему реагировать на новые потребности индивидуумов, а обществу развиваться. Икбал настаивал на том, что ворота иджтихада должны оставаться открытыми, поскольку Коран одобряет индивидуальные поиски и эксперименты. Он пытался показать, что в исламе заключен дух и метод эмпирического отношения и индуктивного исследования, которые он считал ключом к сознательному систематическому прогрессу.

Икбал верил, что ислам занимает центральное место в мировой истории. В доисламские времена человеческое общество и взгляды прогрессировали медленно и бессистемно; но от эпохи примитивных племенных культов и магии к эпохе таких исторических религий, как индуизм и христианство, человеческий разум развивался под воздействием особого и не совсем рационального процесса откровения — деятельности гениальных пророков, которые знали больше, чем понимали люди, и провозглашали истины более высокие, чем они могли принять. Даже величайшее достижение интеллектуального развития того времени, классическая древнегреческая философия, отразила ограниченность тогдашнего мышления, не вполне свободного от примитивных оков. Древнегреческая мысль, как он считал, оставалась по существу дедуктивной, привязанной к абстракциям, которые, по сути, являлись просто высоко рационализированными мифами; она не была полностью свободна, не до конца осознавала собственную силу, чтобы в полном осознании таковой начать эмпирическое познание действительности.

Откровение Мухаммада стало последним и самым полным откровением, потому что принесло человечеству все необходимые принципы, сделав последующие откровения просто ненужными. Своим абсолютным монотеизмом и живительным прагматизмом оно освободило человечество от мифов и направило его к незамутненному предрассудками эмпирическому исследованию мира. На примитивном уровне человеческого развития подобное освобождение могли дать только пророки, но теперь этого больше не требуется, поскольку главной движущей силой человеческой мысли стала эмпирическая наука, основанная на методах индукции. Икбал пытался показать наличие этих интеллектуальных достижений, указывая на простоту указаний Корана и различные труды по эмпирическим наукам и неаристотелевой метафизике средневековых мусульманских ученых. Разделяя мнение западных ученых, что именно мусульмане познакомили христианский мир с таким понятием, как экспериментальное исследование, Икбал связывал бурный расцвет эпохи Возрождения и современной западной науки с применением исламских принципов. Однако Запад заимствовал этот освобождающий принцип, основанный на изменении и эволюции, не сбалансировав его с другим, не менее важным исламским принципом непрерывности. В результате Запад развивается быстро, но нестабильно, забыв про моральные устои, что в конечном итоге и приведет его к гибели.

Между тем ислам во всем следовал Откровению Мухаммада: он постепенно начал адаптировать освобождающий принцип развития (который так далеко завел Запад), но сохранял непрерывность сообщества, основанного на социальной восприимчивости самого Мухаммада, которая не давала свободе превратиться в злоупотребление. На Западе индивидуализм превратился в идола и развивался без учета его зависимости от Абсолютной Индивидуальности — Бога, а потому был фальшив. В исламе же, если мусульмане возродят свое наследство, разовьется истинный индивидуализм, свободный от злоупотреблений. Даже сейчас на мусульманах лежит важнейшая миссия нести свидетельство бескомпромиссного единства Бога со всеми его проявлениями как в свободе человеческого мышления, так и в моральных указаниях индивидуумам. Оковы материализма погубят Европу, и тогда ислам будет готов возглавить человечество и повести его по более трезвому и надежному пути к окончательной индустриализации.

Такая историческая миссия предполагала, как и в суфизме, особую созидательную роль духовной элиты. Эти совершенные индивидуальности были главной движущей силой развития и свободы в исламе, именно они обеспечивают ход истории, и человечество проявляет все разнообразие индивидуальности, которое ему предоставил Бог. Подобные люди были на пути к состоянию, которое Ницше называл «сверхчеловеком», а Икбал описал в классических суфийских терминах как совершенного человека, венец творения и его главный смысл. И как это было в суфизме, если такой человек увидит за пределами существующих норм шариата новые, более совершенные социальные формы, он должен будет ради социальной солидарности сохранять шариат в его нынешнем виде, поскольку от масс нельзя требовать, чтобы они осознали истину на том же уровне, что и он. В конце концов все человечество будет ближе и ближе подходить к состоянию идеальной индивидуальной неповторимости, то есть к Богу, но пока исполнение целей Божьего творения возложено на тех, кто наиболее приблизился к этому. Вслед за суфиями Икбал считал Мухаммада, в его универсальности и рациональности, прототипом такого совершенного человека.

Икбал воплотил свою философскую концепцию в многочисленных литературных произведениях, как поэтических, так и прозаических, и она обрела популярность в среде мусульманской интеллигенции. В юридическом анализе гибкости шариата он придает иджма роль метода сознательного и намеренного продвижения новых условий и взглядов, полностью совместимую с его оригинальным использованием в шафиитской системе. Хотя таким образом он доказал наличие принципа развития, но не смог показать, как нужно поддерживать принцип непрерывности после отказа от шафиитского анализа. Его интерпретация учений средневековых мусульманских мыслителей часто служила задаче показать, как неправильно и однобоко идет эволюция современного Запада.

Икбал был уверен, что ислам противопоставляет себя как индуизму, который содержит только принцип непрерывности, так и современному Западу, который из-за критической слабости христианства, отвергнувшего закон, использует только принцип развития. Однако он не смог привести серьезных доказательств того, что в других средневековых системах, например в индуизме, действительно отсутствовал принцип развития, или что ислам способен лучше, чем христианство, адаптироваться к современным условиям, не утратив принцип непрерывности, и писал об этом как о само собой разумеющемся факте. Однако система Икбала представила более серьезную защиту ислама, чем те упреки в сторону ислама и способы защиты христианства, которые мусульмане привыкли встречать в книгах западных авторов; действительно, его искажение истории было не более вопиющим, чем попытки любого популярного западного автора писать историю исключительно с точки зрения христианства.

Естественным следствием совмещения Икбалом воинственности с осторожностью, его веры в высокое предназначение ислама с трепетным, но явно неадекватным отношением к существующим исламским институтам было оправдание мусульманского коммунализма. Можно с уверенностью сказать, что Икбал не верил в то, что мусульмане должны ограничивать свои социальные или политические взгляды какой-либо территорией. Он рассматривал исламское сообщество как мировую структуру, и его равно волновало положение мусульман в Палестине и в Дели. В этом отношении очень показательно, что все свои наиболее важные поэтические произведения, содержавшие послания к мусульманам, он писал на международном персидском языке, а не на местном индийском урду. Он выступал против любого чрезмерно территориального национализма, поскольку это могло вызвать раскол в исламском мире (хотя он с некоторой симпатией относился к национальным движениям в районах, где мусульмане составляли большинство, если они выступали за необходимые социальные реформы). Однако на практике акцент на социальной и культурной независимости мусульман вне рамок какой-либо территориальной нации служил делу мусульманского культурного консерватизма, боровшегося с широкими взглядами индийского национализма. Он выступал за независимую органическую эволюцию ислама и сотрудничал с Мусульманской Лигой.

Ганди был сторонником активный действий, он признавал, что общество деградировало, но верил в благородство людей и руководствовался этим принципом. Он читал сравнительно мало, хотя и очень избирательно. Ганди стремился к созерцательной жизни и проповедовал ее, сожалея, что у него нет времени на серьезные занятия йогой. Икбал, напротив, будучи поэтом, вел созерцательный образ жизни. Он считал свое поколение слишком погрязшим в деградации и направил весь свой поэтический талант на проповедь благородной жизни, которую должно будет вести следующее за ним поколение. Однако он больше стремился к спасению того, что уже существовало, чем к созиданию чего-то нового прямо сейчас. Созидательная деятельность Ганди отличалась практичностью, он всегда старался делать все в нужное время и в нужном месте. Он никогда не углублялся в философские глубины, и его исторические представления отличались наивностью (что позднее он частично осознал сам). Икбал обладал намного более глубоким чувством хода истории и ценности непрерывной традиции, поэтому он более реалистично осознавал политические требования культурных институтов своего поколения. Когда интерес к Ганди среди мусульман пошел на спад, а интерес к коммунализму и историческому исламу увеличился, Икбал стал источником вдохновения для молодых образованных мусульман.

 

Пакистан

Вторая мировая война значительно ускорила развитие событий. Лишения и голод превысили даже ужасные масштабы Первой мировой. Очень скоро не осталось ни малейших сомнений в том, что при любом исходе войны Индия станет независимым государством и эта политическая независимость откроет новую страницу в истории страны. Все без исключения политические силы с нетерпением ожидали этого дня, надеясь, что именно они станут определять, как будут выглядеть институты нового общества. Лишь Ганди и гандисты в первую очередь думали не о том, как взять власть в свои руки, а о моральном уровне общества, которому предстоит жить при этой власти. Такая позиция казалась менее терпеливым политикам неправильной, и Ганди быстро утратил свое лидерство. Коммуналисты, возможно, несознательно поддержали некоторые маневры британского правительства (которое все надеялось сохранить свой контроль над Индией), создав опасное напряжение в обществе. Массы мусульман все глубже и глубже разделялись на меньшинство сторонников Индийского Национального Конгресса и подавляющее большинство, особенно в долине Ганга, прямо или косвенно поддерживающее все более резкие коммуналистские требования Мусульманской Лиги.

Политическим лидером Мусульманской Лиги в этот период был Мухаммад Али Джинна, умный и расчетливый политик, завоевавший сердца молодых образованных мусульман, которые называли его Каид-э-Азам («Великий учитель»). В конце 30-х годов Джинну удалось превратить Мусульманскую Лигу в широкомасштабное общественное движение. С началом войны, в которой он поддержал британцев, только усилилось его политическое влияние. В итоге он довел доктрину «двух наций» до логического, в чем-то гротескного завершения. Во время переговоров по вопросам предоставления самоуправления или независимости он заявил, что англичане должны вести переговоры не с группами, представляющими интересы всех, но с каждой нацией отдельно в лице одной, наиболее сильной организации, представляющей ее интересы. Он считал, что Индийский Национальный Конгресс представляет интересы индуистов, а Мусульманская Лига — интересы мусульманской Индии. Британцы согласились с этой концепцией и отказались вести переговоры с другими мусульманскими движениями, поскольку боялись потерять расположение Джинны. Таким образом, многочисленные мусульманские организации были полностью лишены права голоса, у них не оставалось иного выбора, кроме как присоединиться к Мусульманской Лиге. Индийский Национальный Конгресс вынужден был вести переговоры исключительно от имени индусов (и по умолчанию от имени мусульман, не разделявших коммуналистские взгляды), а Мусульманская Лига провозгласила себя представителем всех мусульман.

В течение некоторого времени многие политики думали, что, когда Индия обретет политическую независимость, те провинции, в которых проживало преимущественно мусульманское население, также станут независимыми государствами или по крайней мере получат статус автономии, чтобы освободиться от давления индуистского большинства. Примерно в 1937 году эта идея оформилась в понятие «Пакистан» — будущее независимое мусульманское государство в бассейне Инда. В 1940 году идея создания Пакистана была одобрена Мусульманской Лигой.

Некоторые мусульмане восприняли идею создания Пакистана как своего рода сделку с индусскими националистами, ведь эта идея разрушала коммуналистские надежды мусульман остальной Индии (которые являлись главной социальной базой Мусульманской Лиги), хотя и воплощала сходные ожидания мусульманских провинций (в которых Лига особой поддержкой не пользовалась). Тем не менее эта идея стремительно распространилась среди мусульман, которые поддерживали ее столь же эмоционально, как ранее движение в защиту Османского халифата. Утвердить статус ислама как государственной религии хотя бы на одной территории — ради этой идеи мусульмане Индии готовы были пожертвовать своими социальными амбициями и отказаться от статуса привилегированного сословия на тех территориях, которые останутся за пределами Пакистана. Улемы решительно выступили против этой идеи, но их мнение проигнорировали практически все классы общества. В сознании крестьянства идея создания независимого мусульманского государства была неразрывно связана с идеей возрождения ислама: если хоть где-то будет восстановлено подлинно исламское государство, то рано или поздно это произойдет во всем мире. Улемы с самого начала выступали на стороне землевладельцев против социальных реформ, и, естественно, их позиция нисколько не изменилась. В среде образованной городской молодежи преобладали более светские настроения. Они верили, что после того, как культура урду получит политическую автономию хотя бы в части страны, она сможет возродиться по всей Индии. Здесь нашли свое отражение хилиастические идеи, затронувшие данные слои городского населения. Их ислам, разбавленный западным либерализмом, был больше основой для коммуналистских идей, чем вселенское, космическое учение. Тем не менее он оставался для них религией предков, поэтому они воспринимали возрождение политической власти на основе моголомусульманской культуры как свою святую задачу

Улавливая данные мистические настроения народа, Джинна сосредоточил свои усилия на создании Пакистана, сделав это требование основным и необсуждаемым, не настаивая на реализации принципов коммунализма во всей остальной Индии. Он намеренно избегал конкретики и спустя несколько лет потребовал, чтобы в состав Пакистана вошла не только северо-западная, но и северо-восточная часть Индии. Теперь речь шла о территориях, где мусульмане не составляли большинства, и было понятно, что если немусульмане будут иметь равное с мусульманами право голоса, исламские коммуналисты не смогут прийти к власти. Выдвигая нереальные требования и используя расплывчатые формулировки, Джинна и его сторонники стремились затянуть переговоры и отсрочить подписание соглашения, к которому были готовы англичане, и тем самым оттянуть предоставление независимости. Однако остановить этот процесс уже было невозможно. Затянувшаяся дискуссия по вопросам голосования на основе принципов коммунализма и многочисленные лишения военных лет резко обострили отношения между мусульманами и индуистами, которые балансировали на грани открытого насилия. Мусульмане мечтали о создании Пакистана, и если бы это требование было отклонено, в стране началась бы гражданская война. Независимо от их первоначальных намерений ситуация зашла так далеко, что англичанам, вне зависимости от того, желали они этого или нет, пришлось разделить Индию и покинуть ее.

Британское правительство приняло компромиссное решение: в состав Пакистана вошли не шесть больших провинций, а только те административные округа, в которых мусульмане составляли большинство населения. Таким образом, в новом исламском государстве мусульмане составляли 70 %, абсолютное большинство, хотя это и составляло всего три пятых мусульманского населения Индии. В августе 1947 года были окончательно определены границы, поделившие примерно пополам Бенгалию и Пенджаб, и вся политическая власть перешла в руки новых правительств Индии и Пакистана. В результате, ко всеобщему удивлению, сдерживаемая ярость, недоверие и накопленные страхи с обеих сторон вылились в самые большие этнические погромы в истории.

Мухаммад Али Джинна. Фото 40-х гг. XX в.

Насилие и жестокость царили повсеместно, но только в Пенджабе они привели к кардинальному изменению этнического состава территории. Здесь проживали мусульмане, индусы и сикхи. В западной части, которая отошла к Пакистану, большинство населения составляли мусульмане, в восточных районах — в основном сикхи и индусы, в центральной части, поделенной между Индией и Пакистаном, процентное соотношение мусульман и индусов было приблизительно одинаковым. Когда было объявлено о разделении и создании двух государств, вся Индия, и особенно Пенджаб, наполнились слухами. Мусульмане понимали, что для кастового сознания индуистов на волне национального возрождения они являются нечестивыми пришельцами. Мусульманская Лига сознательно разжигала эти настроения и внушала мусульманам, что независимость станет предлогом для установления индуистской тирании. Даже когда было объявлено о создании Пакистана, многие опасались, что после ухода англичан намного более крупная Индия попытается вернуть себе утраченные провинции. Индуисты и сикхи толковали поведение мусульман как попытки подавить все немусульманские элементы в Пакистане и использовать его как базу для захвата всей Северной Индии и восстановления там мусульманского правления (большинство служащих в индийской армии составляли мусульмане). Обе стороны не знали, как далеко может зайти вражда, и готовились к самому худшему.

Казалось, самые худшие ожидания оправдались. Старые обиды и новые подозрения вызвали массовые беспорядки еще до фактического разделения территорий. Когда уже в процессе передачи установилось безвластие и линии связи были нарушены, весь Пенджаб захлестнула волна слухов о вырезанных деревнях и массовых погромах в городах. По обе стороны от новой границы возмездие меньшинству было незамедлительным. Насилие, подогреваемое страхом вторжения противной стороны, нарастало, и людям казалось, что истребление меньшинства помешает ему стать пятой колонной захватчиков. Члены меньшинств устремились к спасительной границе, но их настигали и убивали. Прибывающие в Дели и Лахор поезда были заполнены трупами: обезумевшие люди нападали на составы и вырезали всех пассажиров до пересечения границы. На вокзале в Дели тех, кто пытался бежать в Пакистан, превратили в груду трупов. Когда одного сикха, занесшего меч над старой мусульманкой, спросили, зачем он это делает, он ответил: «Я не знаю, но я должен», — и раскроил ее череп.

Однако многие индуисты, рискуя своей жизнью, спасали мусульманские семьи и даже целые деревни, особенно в долине Ганга; аналогичные героические поступки имели место и в Пакистане. Лидеры Индийского Национального Конгресса разъезжали по всему Дели, пытаясь остановить убийства. Ганди заявил, что Индия должна признать свою вину, не дожидаясь ответной реакции Пакистана. Это помогло предотвратить назревавшую войну между двумя новыми государствами, и на большей части территории Индии воцарился мир. (Позднее Ганди был убит группой индусов-экстремистов, которые отомстили ему за вмешательство на стороне мусульман.)

В Бенгалии также было огромное количество беженцев, но Пенджаб изменился до неузнаваемости. За считаные дни сотни тысяч людей погибли, миллионы стали беженцами. Крупные города Западного Пакистана и Северной Индии, и так достаточно бедные, наполнились бездомными и сломленными беженцами. В Западном Пенджабе, как и во всем Западном Пакистане, практически не осталось индуистов и сикхов (после того, как Белуджистан покинули остатки индийского населения, главным образом торговцы, в полностью мусульманских областях Синд и Белуджистан), а в восточном Пенджабе — мусульман. Незапланированное переселение народов завершилось. Таким образом, спустя несколько лет после концентрационных лагерей и атомных бомбардировок Второй мировой войны, подтвердивших все самые худшие опасения индусов в отношении природы материалистического современного Запада, индуисты и мусульмане современной Индии сами повторили подобные ужасы.

Когда идея Пакистана воплотилась в жизнь, создавшим его мусульманам пришлось пересмотреть свои прежние концепции. Мусульманская Лига должна была найти способ превратить в единый живой организм полученные куски провинций, одни из беднейших территорий Индии, чьи естественные экономические связи после разделения были разорваны. Но, что еще более важно, ей пришлось столкнуться с тем, что огромный эмоциональный подъем мусульман был не просто политическим маневром, но истинной религиозной страстью, которую нельзя было успокоить обычными политическими методами. Оставшимся в Индии сорока миллионам мусульман пришлось учиться среди индийского национализма и в гораздо менее выгодном положении, чем они были раньше, теперь они являлись намного более слабым меньшинством, на которое смотрели как на потециального агента враждебной и беспощадной иностранной державы. Насколько раньше они были увлечены исламским коммунализмом, настолько глубоко им предстояло погрузиться во вновь открытый для себя духовный смысл ислама либо закрыться в раковине безнадежного разочарования, как и поступили многие образованные мусульмане.

 

С ослаблением европейской мировой гегемонии после Первой мировой войны многие мусульманские народы стали пытаться принять на себя обязательства независимо определять свою судьбу В течение XX века эти обязательства возрастали, и мусульмане столкнулись с теми же проблемами, что и весь остальной мир эпохи Новейшего времени. Условия, на которых незападные страны получили независимость и приняли на себя международные обязательства, были обусловлены противоречивыми процессами обретения ими независимого статуса. Это произошло достаточно внезапно, поскольку еще в конце XIX века мало кто мог себе представить, что великие европейские державы, находившиеся на пике своего могущества, ослабеют и эти страны смогут стать независимыми. Новые независимые страны не были равноправными членами техникализированного общества, они появились в результате мировой нестабильности и теперь должны были войти в это общество, чтобы сохранить свою независимость. Подобные усилия привели к отчаянному давлению техникализации со всеми ее недостатками на человека, но они также раскрыли неожиданные возможности для роста национального достоинства и духовной самостоятельности.

 

А. Коллапс европейского мирового порядка

 

Колониализм в первой половине столетия (1905–1949 гг.)

В 1904 году, когда соперничавшие правительства Великобритании и Франции смогли прийти к соглашению, ведущие европейские державы завершили раздел мусульманских стран южнее Сахары между несколькими империалистическими хозяевами (хотя на полное покорение некоторых мусульманских владений этого региона ушло несколько десятилетий). Но в том же году началась русско-японская война, в которой одна из ведущих европейских держав потерпела поражение от «азиатов», и в 1905 году все народы, находившиеся по другую сторону пропасти в развитии, осознали, что Запад не является непобедимым.

В течение прошлого тысячелетия внутренние социальные институты Японии развивались параллельно соответствующим институтам Северо-Западной Европы. Возможно, еще более важную роль сыграло сочетание событий XVII и XVIII веков, в результате которых Япония, желая защитить собственные торговые классы от конкуренции с Западом, проводила политику самоизоляции, закрыв доступ иностранцам на свою территорию. Таким образом, они не могли оказывать влияние на внутреннее развитие страны, которая избежала разрушительного воздействия Великих западных преобразований, не затронувших ее экономические и социальные институты. Япония практически не подверглась разрушительному влиянию современной промышленной цивилизации. Когда она вновь открылась для контактов с миром, то с полным пониманием происходящего использовала все свои сохраненные в целости ресурсы, чтобы заимствовать ключевые аспекты техникализма, не попав в систему экономической зависимости от Запада; после ряда лет напряженного независимого развития при тщательном выборе направлений деятельности Япония довольно скоро была в состоянии соответствовать всем западным нормам. Однако японский опыт невозможно было использовать менее удачливым народам, которые уже попали в зависимость от Запада. Учитывая западную тенденцию приписывать Востоку отсталость и расовую неполноценность, успех японцев имел как психологическое, так и символическое значение. Во всем мире молодое поколение интеллигенции, получившее современное образование, осознавая, что у них национальное самосознание развито глубже, чем у предыдущего поколения, а также обладая прекрасным знанием Запада и его методов, видело свою националистическую миссию в повторении японской победы.

Мы уже видели, как революционные движения, которые возникли в этот период в Османской империи, Египте, Иране и Индии, к началу Первой мировой войны потерпели поражение. Пример Японии оставался совершенно уникальным. Казалось, что прямое европейское правление постепенно распространится по всему земному шару. К 1896 году Великобритания распространила свою власть на некоторые внутренние районы Малайского полуострова, а в 1910 и 1914 гг. полностью подчинила себе ту его часть, которая не принадлежала Сиаму. В 1907 г. голландцам наконец удалось полностью подчинить себе султанат Ачех. Французы присоединили к своей империи не только последний суданский султанат (Вадаи, 1911 г.), но и большую часть Марокко.

Типичная судьба Марокко наглядно демонстрировала, что ожидает немногочисленные, остававшиеся независимыми государства. К концу столетия марокканская династия, последняя сохранившая независимость в Магрибе после захвата Алжира и Туниса французами, не смогла удержать власть под давлением европейцев: султан оказался бессилен перед борьбой интересов европейских держав и местными племенными восстаниями. Отсутствие наследника не позволило ему получить поддержку Европы, необходимую для сохранения династии. Тогда французы предложили султану помощь в реогранизации правительства, что помогло бы ему сохранить трон. Германия, которая была заинтересована в захвате этих территорий, также попробовала вмешаться в развитие событий, однако на международной конференции полномочия Франции были официально признаны ведущими европейскими державами, и султан принял французских советников. В 1912 г. Франция оккупировала Марокко (за исключением северных территорий, доставшихся Испании). В последующие десятилетия французы проводили политику просвещенного колониализма от имени султана, создавали крупные сельскохозяйственные фермы, которыми владели европейцы, строили современные города (и принимали все необходимые меры, чтобы сохранить в неприкосновенности архитектурный облик древнего города Феса, который был превращен в музей под открытым небом), а также положили конец племенным восстаниям.

Но Первая мировая война изменила положение Европы и дала модернизированным мусульманам более серьезные основания для надежды повторить победу Японии. Длительный кризис европейских держав вылился в войну между собой, в которую (как мы отмечали ранее) оказались в разной степени вовлечены их заморские зависимые территории. В результате военного поражения Германия покинула Европейский концерт, в России произошла революция, и после окончания войны Великобритания и Франция перестроили европейскую гегемонию в своих интересах настолько глубоко, насколько смогли, однако их ресурсы были весьма ограничены, а население, проникнутое идеализмом 20-х годов, крайне негативно относилось к колониальным войнам. Таким образом, они были не в состоянии обеспечить довоенное европейское доминирование в мире.

В центральных землях ислама мусульмане располагали довольно длительным опытом вовлечения в техникализированный мир, и многие из них уже имели достаточно современный вид, однако большинство избежало прямого европейского правления. От Турции и Египта до Афганистана мусульмане жили под властью правительств, независимость которых частично или полностью признавалась европейцами. Однако некоторым мусульманским странам в этом отношении повезло гораздо меньше. В частности, в регионе Амударьи — Сырдарьи во имя коммунистической революции, а в Магрибе во имя буржуазного права и порядка сохранялось прямое европейское правление: все попытки обрести независимость в этих странах окончились неудачей, так как консервативные слои мусульманского общества их не поддержали. В Индонезии новые модернизационные силы только делали первые робкие шаги в борьбе с голландцами, которые уничтожили старое движение сопротивления. В Африке южнее Сахары процесс колонизации на довоенной основе только набирал обороты. Однако новый статус стран центрального региона ислама произвел впечатление на всех мусульман: если «колонии» в Лиге Наций представляли европейские державы, то «независимые» мусульманские государства имели здесь своих собственных представителей, которые обладали всеми необходимыми полномочиями и как равные обсуждали проблемы международного права вместе со своими западными коллегами.

Турецкие войска на позициях в Палестине. Фото 1915 г.

К 1922 году в большинстве стран центральных областей ислама модернизационные националистические силы достигли определенных успехов. Во многих странах появились как минимум признанные органы самоуправления, обычно с некоторыми элементами ответственных представительских институтов. В последующие десятилетия в Турции и Западноиранском государстве старые социальные формы почти полностью исчезли, даже в Афганистане (но не в Саудовской Аравии) были предприняты сходные попытки реформ, хотя они и не выдержали испытание временем. В других, относительно модернизированных странах последующие два десятилетия были ознаменованы бесполезными усилиями, направленными на то, чтобы сбросить ярмо Запада и местных коллаборационистов, а в политическом плане было топтание на одном месте. И все-таки жизнь в городах центральных областей ислама, даже не таких независимых и реформированных, как Турция, все больше и больше реорганизовывалась по западному образцу: появлялись автобусы и пишущие машинки, зубная паста и аэропланы; женщины с открытыми лицами, спешащие на работу, и бизнесмены в серых европейских костюмах постепенно стали обычным явлением городской жизни, что, однако, никак не повлияло на уровень жизни простых людей, продолжавших прозябать в нищете. В большинстве этих стран появились даже заводы и профсоюзы. Ключевые элементы Западных преобразований просто утвердились в центральных областях ислама.

В определенной степени процесс модернизации мусульман начался и в других странах. Однако здесь даже в большей мере, чем в центральных областях ислама, этот процесс принял форму прямой ассимиляции в европейскую культуру. Идеи модернизации и мирового правления независимых центральных мусульманских государств пока еще не стали основной альтернативой Западу. Независимость или частичная независимость нескольких государств центральных областей ислама только немного ослабляла процесс ассимиляции растущего числа модернизированной мусульманской элиты культурной системой империалистической власти, которая контролировала их страны.

Ага-хан. Фото 1-й пол. XX в.

В более независимых странах язык европейской культуры зависел главным образом от региона. В Восточном Средиземноморье итальянский как лингва франка постепенно уступил место французскому языку, это было вызвано как ростом французской торговли, так и влиянием его общеевропейского престижа на мусульманские образованные классы. В южных морях международным стал английский язык. Даже если в независимой стране в органах управления использовали местный язык, западная культура проникала туда хотя бы в виде переводов. Но в большинстве других областей местная элита учила язык правящего иностранного государства частично, чтобы занять место в системе управления, частично исходя из коммерческих интересов. Такие люди знали Запад намного ближе, чем те, чья карьера зависела от знания исламских языков, однако они получали представление о современной западной жизни только через один язык. Очень редко даже ученые знали два западных языка, поэтому их представления о Западе были ограниченными. Так, появился большой слой мусульман, которые были близки французской культуре и проживали в Северной Сирии, Магрибе, Западной и Центральной частях Судана. Еще один слой, воспитанный на английской культуре, проживал в Палестине, Ираке, Индии, Малайе, Восточной Африке, Нильском Судане, Нигерии и других странах. Третий, русский слой мусульман, жил в центральных и южных районах Советского Союза, еще несколько намного меньших групп мусульман переняло голландскую (Малайский архипелаг) или итальянскую культуру (Триполи, Сомали и т. д.). Этот шаблон спорадически нарушали только школы миссионеров из Америки или неимпериалистических европейских стран, которые предлагали независимое образование и не зависели от официальных структур.

Мусульмане, перенявшие французскую культуру, даже если они проживали на большом расстоянии друг от друга, понимали друг друга намного проще, чем мусульман, воспитанных на английской культуре, живших на соседних территориях. Дело здесь было не столько в общем языке, сколько в общих взглядах на жизнь и общество. Первые читали французских писателей и философов, вторые — английских. Для первых Париж был центром вселенной, даже если они ненавидели французское правительство и восхищались мусульманским прошлым; для них само понятие «правительство» было просто связано с централизованной французской бюрократией. Для вторых Оксфорд и Кембридж были единственными источниками истинного благородства, даже если они ненавидели британский снобизм и восхищались своим исламским прошлым; для них понятие «джентльмен» было связано с образом местного джентльмена-судьи. Мусульмане, перенявшие русскую культуру, что бы они ни думали о местных русских поселенцах и имперских указаниях из Москвы, очень быстро не только становились марксистами, но начинали восхищаться Пушкиным, Горьким и эффективностью вездесущей российской бюрократии.

Колониальные ориентации вносили различия не только в понимание модернизаторами смысла жизни, но в их чувство степени отставания в уровне развития своего общества от Запада. Каждая империя правила на своей территории. Франция измеряла свои достижения, равняясь на Римскую империю как универсальную цивилизаторскую силу, которая перевела варваров на латинский язык, дала им латинские институты и ассимилировала их в свою высокую культуру. Поэтому французы были социально восприимчивы к ассимилированным ими мусульманам, но, как правило, презирали местные традиции и институты, предпочитая устанавливать свое прямое правление. Англичане рассматривали Римскую империю как универсального арбитра между народами, каждый из которых мог идти своим собственным путем, соблюдая законы и порядки, установленные более развитыми людьми. Поэтому англичане чувствовали свою социальную ответственность перед ассимилированными ими мусульманами, которые в любом случае не были достаточно развитыми людьми, и более уважительно относились к местным традициям и институтам, предпочитая по мере возможности править косвенно, используя для этого уже существующие местные органы власти. В итоге мусульманам, как ожидающим от Запада благ, так и обиженным на него, было сложно упрекнуть их как в открытом расизме, так и в посягательствах на свою исламскую идентичность.

Новая «вестернизированная» роль мусульман как полноправных членов мирового сообщества, в котором Запад уже не обладал монополией на техникализм, получила символическое признание, когда индийский мусульманин Ага-хан (лидер исмаилитов-низаритов), представитель Британской Индии в Лиге Наций, был избран на пост председателя этого органа. Однако его избрание символизировало и то, что зависимые общества были допущены в мировое сообщество строго на условиях Запада. Он был полностью ассимилирован в английскую культуру и был убежденным сторонником сохранения статус-кво.

На 30-е годы пришелся следующий этап распада европейской гегемонии, который был вызван Великой Депрессией, ударившей по ней даже сильнее, чем Первая мировая война. Она подорвала финансовые ресурсы правительств западных стран, которым стало слишком дорого сохранять контроль над своими обширными империями. Более того, она подорвала и престиж Запада — западное экономическое превосходство, на котором держалось все остальное, рассыпалось в прах. Тем не менее все эти затруднения не смогли серьезно ослабить политическую власть Запада, поскольку депрессия так же сильно ударила и по экономикам зависимого типа. Но именно этот последний факт в конечном счете и стал самым опасным для европейской гегемонии. Для всего мира (за исключением, конечно, Советского Союза) депрессия означала частичный коллапс механизмов международного рынка капитала, который и был экономической основой гегемонии; это значило разорение или серьезное падение уровня жизни представителей среднего класса зависимых обществ, связанных с мировым рынком, что влекло за собой обнищание низших классов, городских рабочих и крестьянства, которые также были интегрированы в рынок. Рынок капитала как таковой достаточно скоро пришел в норму, но экономической дезорганизации общего мирового рынка, казалось, не будет конца. За пределами Советского Союза, где в принципе невозможно было открытое обсуждение проблем. Те слои среднего класса, которые отличались консерватизмом и принимали западное статус-кво, начали терять доверие; одновременно появилась основа для более активного участия в политической жизни низших классов общества, которые как никто более страдали от последствий кризиса. Однако, чтобы их политическое сознание сформировалось окончательно, потребовалась Вторая мировая война.

Новая война не затронула напрямую мусульманские страны центрального региона ислама сильнее, чем Первая мировая, но стала причиной намного более серьезных лишений и даже переселений некоторых народов; также она втянула ранее относительно изолированные области в гущу всемирной идеологической распри. В любом случае в течение определенного промежутка времени она определяла жизнь всех мусульманских народов. Как мы видели, даже мусульмане Советского Союза были мобилизованы для потребностей фронта и вместе с русскими и украинцами работали на новых заводах, а все проявления каких-либо политических протестов жестко подавлялись. Турция осталась нейтральной, но давление нейтралитета стало доминирующим фактом ее внутренней жизни. Независимость гордого своими успехами в модернизации Западноиранского государства была попрана, и страна была оккупирована своими старыми врагами. Арабский Восток стал беспомощным свидетелем борьбы англичан и немцев, причем сохранить власть смогли только пробританские правительства. В конце концов, как мы видели, эти правительства не могли остановить поток еврейских беженцев из Европы, которые в 1948 году, несмотря на совместные усилия арабов, создали здесь сионистское государство.

Часто война сама по себе приближала обретение независимости, но это давалось дорогой ценой. В Индии именно военные невзгоды вдохновили мусульман требовать отделения и создания собственного исламского государства. Они добились независимости в 1947 году, заплатив за это кровавыми погромами, миллионами беженцев и распадом общества. Далее Магриб стал ареной американского вторжения и конкуренции между теми французами, которые были готовы предоставить равные права и даже, возможно, самоуправление как плату за совместную борьбу с нацистами, и теми, кто предпочитал гарантированный статус-кво, пусть даже если гарантировать его будут немцы. В Индонезии японцы, чья оккупация стала позором для голландцев, представлявших в этом регионе Запад, попытались убедить местных мусульман, что «восточные собратья» помогут им догнать западные страны, если они согласятся жить под их правлением. Они создали идеологические организации современного техникалистского типа, которые пропагандировали среди широких масс населения, а также среди улемов идею о том, что желанные перемены вот-вот наступят. В итоге они в самом деле способствовали приходу к власти независимого правительства Индонезии, во главе которого стояли мусульманские модернизаторы. Этому правительству пришлось вступить в борьбу с голландцами, которые вернулись вместе с приходом победоносных американских войск, и ценой огромных жертв добиться подлинной независимости в 1949 году.

Британский пулеметчик на позициях в Иерусалиме

Но во многих областях (хотя и не всех) самым серьезным последствием войны стало наводнение городов (численность населения в которых удвоилась и утроилась) огромными массами нищих, оторванных от своих корней новых жителей. Некоторые страны стали еще более зависимыми от промышленных товаров, и когда война нарушила старые коммерческие каналы, это стало хорошим стимулом для роста местного промышленного производства. Но война также и обострила кумулятивный эффект депрессии, в результате города до и после войны наводнились крестьянами, неспособными больше прокормиться на своей земле. После войны к этим крестьянам присоединились и другие мигранты: палестинские беженцы, беженцы из Индии; но даже там, где таковых не было (например, в Магрибе), крестьянские переселенцы меняли облик городов, а также отношения со своими родственниками в деревне. У них отсутствовали средства для выживания в городах, поскольку новые отрасли промышленности не могли обеспечить их работой. В результате они либо нищенствовали, либо жили за счет родственников, перебиваясь случайными заработками напободие мелкой уличной торговли, когда молодой человек пытался продать несколько маек или другой дешевый промышленный ширпотреб по минимально возможной цене. После того как старые районы, где проживала нищета, оказались переполнены, трущобы стали расползаться, превращаясь в пригороды, застроенные временными жилищами из канистр, банок или листов фанеры без каких-ли-бо санитарных удобств. Правительство пыталось поддержать стандарты здравоохранения, требуя, чтобы эти новые дома либо были приведены в соответствие с санитарными требованиями, либо снесены. Но поскольку снести все, что успели построить, было невозможно, власти пошли на компромисс, разрешив оставить те дома, строительство которых было закончено. Тогда семьи бедняков совместными усилиями за одну ночь заканчивали стены и крыли крышу, чтобы наутро предъявить чиновникам «законченный» дом и поставить их перед фактом.

Эта новая нищета часто неправильно трактовалась как еще одно проявление «вековой» бедности

Востока. Такое положение никак не вязалось с новым уровнем ожиданий невиданных улучшений, связанных с вестернизацией жизни, представлением о благах, которые мусульмане получали главным образом из западных фильмов. Действительно, основная масса населения в аграрных обществах (а не только на Востоке) по сравнению с уровнем техникализированного общества жила в полной нищете, и эти люди, получив возможность сравнивать, требовали улучшений. Однако в действительности массы становились намного беднее, чем были ранее, и вскоре этот процесс стал важнейшим политическим фактором. Одной из причин этого стал резкий рост населения в результате общего улучшения уровня жизни, в результате чего земля больше не могла его прокормить. Но не менее важным было и то, что можно назвать «функциональной» бедностью.

Это означает, что в данном городе или у данной нации бедность является функцией общего уровня потребления. Например, телефоны есть в большинстве домов и без них трудно обойтись не потому, что они тешат тщеславие и потакают желанию быть не хуже других, но потому что ранее распространенная, менее дорогая альтернатива перестает быть доступной. Поэтому те, у кого нет телефона, лишены системы связи через соседей, которой ранее все пользовались вместо него. В обществе без личных автомобилей рабочие не испытывают в них потребность не потому, что их просто нет, а потому, что место работы расположено так, что до него удобно добираться на общественном транспорте. Таким образом, человек не испытывает тех неудобств, с которыми бы столкнулся американский рабочий без автомобиля, лишенный подобной возможности. Нечто похожее происходит и на международной арене. «Революция ожиданий» лишь отчасти результат нового понимания того, что может предложить современная жизнь. Более важным является то, что, если локальный баланс был нарушен, в течение долгого времени будет невозможно достигнуть более-менее приемлемого уровня жизни. Когда грузовики и автобусы становятся дешевле (и более конкурентоспособны), чем верблюды и ослы, последние как правило исчезают. Но вместе с верблюдами и ослами исчезает целый ряд связанных с ними возможностей и средств: побочные продукты, навоз, возможность перемещения на близкие расстояния по бездорожью и т. д. Вся экономика трансформируется таким же образом, и наличие определенной суммы денег и иностранной валюты становится решающим даже на самых низких уровнях общества. Бедность наступает, когда, например, отсутствует возможность покупать импортные товары. Бедные конкурируют на мировом рынке не за предметы роскоши, а за самое необходимое. С ростом численности населения страны бедные слои часто больше не в состоянии жить на тот «прожиточный минимум» с теми же минимальными удовольствиями, которые они имели ранее: им нужны новые товары не потому, что их пропагандируют фильмы, а потому, что исчезают заменявшие их старые.

В среде этих новых дезорганизованных низших классов (там, где они обрели определенную важность) экономические требования быстро превратилась в политические. Ранние модернизаторы часто жаловались на инертность широких масс населения, обвиняя их в невежестве и закостенелости. Но теперь ситуация изменилась: беднейшие классы познакомились с такими аспектами техникализированной жизни, как автобусы, кинофильмы, современные больницы, и требовали улучшения своей жизни. Они могли по-прежнему быть осторожными, но их уже нельзя было назвать равнодушными.

Если в мусульманских странах Вторая мировая подготовила социальный взрыв, то европейские государства она резко ослабила. Германия и Италия потерпели сокрушительное поражение, но разгромленная в начале войны немцами Франция не смогла быстро восстановить свое положение, и даже англичане были вынуждены признать, что, в отличие от русских и американцев, не способны нести бремя расходов на все более дорогостоящие методы ведения войны, к которым привели процессы техникализации. Великобритания согласилась предоставить Индии независимость. Когда после войны независимость также получили Пакистан, Индонезия, Сирия и Ливан, Ирак и Египет, этот статус серьезно отличался от того, которым многие из этих стран обладали после 1918 года. Европейской мировой гегемонии как таковой пришел конец.

Однако слабость старых колониальных западных держав была компенсирована усилиями новых — США и Советского Союза. В течение достаточно недолгого промежутка времени эти два государства (несмотря на огромные потери СССР в ходе войны) поделили между собой весь остальной мир. Между ними существовали кардинальные различия: одно представляло мировой рынок капитала, на котором традиционно правил Запад, второе было лидером восстания против его господства. И в этом контексте решающая роль досталась мусульманам. Не считая Китая, который в 1949 году примкнул к коммунистическому блоку, основная часть менее техникализированных стран Старого Света являлись исламскими. Американцы хотели объединить независимые мусульманские государства в прозападный блок, целью которого было предотвратить дальнейшую экспансию советской власти, тогда как русские сделали все, чтобы поднять мусульманские народы на восстание против правительств, которые смирились с зависимой ролью на мировом капиталистическом рынке.

Поскольку обе державы владели атомным оружием, самым разрушительным оружием за всю историю человечества, то очень скоро в политическом соперничестве двух сверхдержав сложилась патовая ситуация: ни одна из сторон не могла прибегнуть к атомному оружию, ведь возмездие за столь опрометчивый поступок было бы немедленным и неотвратимым. Однако обе соперничающие державы активно пытались укрепить свое политическое влияние в менее техникализированной части мира, в частности в странах исламского мира. Эти страны считались принадлежащими к одной общей части мира, в которую объединялись не на основании религиозной или культурной принадлежности или даже не потому, что они не являлись западными или являются нейтральными, главным критерием был уровень их техникализации. Исходя из низкого, недостаточного уровня техникализации их называли «слаборазвитыми» или, более оптимистично, «развивающимися». Считалось, что поскольку форма, в которой этот процесс будет завершен в каждой отдельной стране, была пока неясна, они являются «недоформированными», но когда процесс их развития завершится, они смогут занять равное место среди одного или второго лагеря западных стран. От этого выбора зависело, какая системы придет на место старой западной гегемонии. Ни капиталисты, ни коммунисты не верили, что мусульманские народы смогут сами определять свою судьбу вне зависимости от условий, жестко навязанных им наследниками западного господства.

 

Конец колониализма (1949–1962 гг.)

Независимость незападных стран была в большей степени обусловлена внутренним кризисом ведущих европейских держав, чем усилиями зависимого населения. Тем не менее эти люди оказались втянуты в продолжительный конфликт с западными странами даже после обретения независимости. Этот конфликт, в свою очередь, придал ускорение и направление модернизации их стран.

Однако конфликт вовсе не означал, что они должны были способствовать установлению коммунистической мировой гегемонии взамен западной капиталистической. В борьбе между мировым капиталистическим рынком и коммунистическим блоком во главе с Советским Союзом большинство модернизированных мусульман вне самого СССР неохотно принимали одну из сторон. Они культурно идентифицировали себя с ценностями восточного общества, в традициях которого были воспитаны, и склонялись к тем ценностям, которые были связаны с капиталистической демократией: свободе слова, совести и независимым социальным инициативам, являвшимся институциональной предпосылкой других свобод. А это исключало принятие жестко централизованной коммунистической модели модернизации. Многие модернизаторы не могли принять требование всеобщего равенства, которое вытекало из коммунистического способа решения проблемы, поскольку пришлось бы уничтожить наиболее образованные классы общества, которые одновременно являлись представителями старого класса эксплуататоров, а без этого они просто саботировали бы подобную модель. Тем не менее большинство мусульман не желали выступать и на стороне капиталистического Запада против коммунистического блока.

Мусульманские народы обладали своего рода невосприимчивостью к экспортируемым извне коммунистическим идеям (что не было нормальным с точки зрения принципов коммунистической революции), поэтому у них не было никаких причин искать спасения от них у западных держав. Более того, они по-прежнему гораздо больше не доверяли западноевропейским державам, чем Советскому Союзу, который после окончания революции проявлял миролюбие к своим южным соседям. Турция стала единственным исключением, поскольку турки с давних пор опасались претензий русских на Черноморские проливы. В конце войны Советский Союз пытался запугать Турцию, чтобы обеспечить себе контроль над ними, и турок спасло только вмешательство Великобритании и США. Перед выводом своих войск из Ирана Советский Союз поддержал азербайджанских (и даже курдских) сепаратистов, но затем согласился вернуться к старым границам в обмен на нефтяные концессии, которые (из-за жесткой позиции меджлиса) так никогда и не были ему предоставлены. Афганское правительство не сталкивалось с подобными угрозами, хотя после того, как успехи советской экономики стали очевидны, ограничило прямые контакты своих подданных с советскими мусульманами.

Даже после того, как к 1949 году большинство стран старой Ойкумены обрело подлинную политическую независимость, они остались тесно связаны экономическими отношениями с ведущими европейскими державами. Советский Союз отказался от прямого военного участия в европейской мировой гегемонии (за исключением территорий, входивших до 1914 года в состав Российской империи), но что еще более важно, он также отказался и от экономического участия в ней. Россия закрыла свои границы для иностранного частного капитала, а следовательно, российский частный капитал также исчез с мирового рынка, если СССР и вел международную торговлю, то осуществлял ее на уровне правительства и все торговые операции подвергались жесточайшему контролю. В странах Запада, однако, частный капитал по-прежнему являлся фундаментом всей экономической жизни. В менее техникализированных странах с менее жестким контролем экономики свободная конкуренция западных товаров и присутствие западного рынка капитала порождали те же самые проблемы, с которыми эти народы сталкивались в XIX столетии. Даже когда националистические правительства пытались ввести элементы контроля, их зависимые развивающиеся экономики по-прежнему оставались в полной зависимости от рынка капитала западных держав. Более того, правительства западных стран с неизбежностью начинали прямо или косвенно лоббировать свои экономические интересы, пресекая наиболее очевидные попытки развивающихся стран изменить зависимый характер своих экономик.

Слишком часто западные государства напрямую вмешивались во внутренние дела развивающихся стран, чтобы удержать у власти те правительства, которые были готовы сохранять статус-кво. Для западноевропейцев ключевым политическим фактором являлась «стабильность», поскольку любые непредсказуемые изменения в правительстве крайне негативно отражались на безопасности и доходности инвестиций. Они полагали, что развивающимся странам необходимо в первую очередь позаботиться о «развитии», которое требует крупных инвестиций, а такие инвестиции могли поступить только от западных держав. Если эти инвестиции не будут приносить прибыль из-за «нестабильности», инвесторы немедленно направят свои капиталы в другие, более доходные секторы международного финансового рынка, и эти страны не смогут полноценно развивать свою экономику. Таким образом, европейцы прекрасно понимали, что стабильное правительство в равной мере необходимо как западным державам, так и самим развивающимся странам — правительство, которое будет преследовать четкие интересы и противостоять любому давлению с целью совершить необдуманные ходы, способные на короткое время облегчить невыносимое бремя массовой бедности, но в долгосрочной перспективе только ухудшающие ситуацию. Ведущие европейские державы, обладающие всей полнотой экономической и политической власти, могли влиять на экономику развивающихся стран, не прибегая к использованию своих армий, расквартированных на многочисленных военных базах в исламском мире. Европейцы использовали те методы, которые с точки зрения международного права считались совершенно законными, однако народы развивающихся стран рассматривали это экономическое давление как грубое вмешательство в их внутренние дела.

Таким образом, независимые мусульманские страны хотя и освободились от прямого западного правления, но по-прежнему подвергались мощному политическому и экономическому давлению со стороны ведущих европейских держав, за исключением России. Наиболее привилегированные классы, которым зависимая экономика приносила доход, готовы были примириться со сложившейся ситуацией (в таких странах, как Саудовская Аравия, где остальные общественные классы были недостаточно развиты, это не вызывало массового негодования), сторонники модернизации достаточно жестко требовали сделать экономику стран независимой от Запада. Поскольку термин «империализм» ассоциировался исключительно с экспансией заморских некоммунистических западных держав, экспансионистская политика других государств в этом регионе не считалась империалистической.

Конфликт с некоммунистическим Западом усилился, когда на политическую арену менее техникализированных стран массово вышли низшие классы. Эти люди не доверяли местной аристократии, ведь правящая аристократия была тесно связана с западными державами. Обретший новое сознание низший класс получил поддержку в среде образованных модернизаторов, которых сегодня все чаще называют «социалистами».

Если после окончания Первой мировой войны девизом прогресса стала «демократия», то после Второй мировой в Западной Европе ей на смену пришел «социализм». В самой Великобритании к власти пришла партия социалистов. Социалисты уделяли особое внимание бедственному экономическому положению населения, они не без основания полагали, что любые демократические институты не будут эффективно функционировать в том обществе, где богатство и бедность разделяет непреодолимая пропасть. В менее техникализированных странах невозможно создать современную, высокоразвитую экономику, которая требует массового участия всех членов общества, проживающих там в крайней нищете. Законы свободной конкуренции не оставляли экономикам развивающихся стран никаких шансов преодолеть отставание от ведущих европейских держав. В мире свободной конкуренции всегда будет сохраняться разительная пропасть между богатством и бедностью. Этого можно избежать, только введя планирование и контроль инвестиций, что позволит избавиться от доминирования мирового капитализма — другими словами, должна установиться социалистическая форма правления, которая при помощи массовой индустриализации сделает страну самодостаточной и предоставит беднякам работу.

Таким образом, западный идеализм (в его социалистической форме) в сочетании с желанием самых ревностных модернизаторов осуществить свои планы пришел к следующему выводу: формальной независимости недостаточно, поскольку она по-прежнему означает подчинение Западу, она должна быть подкреплена экономической независимостью, которая означает рост уровня жизни широких масс, и сделать это можно только путем социалистической индустриализации. Большинство из этих модернизаторов не желало становиться коммунистами, они просто хотели выйти из-под контроля некоммунистического Запада. Опираясь на поддержку широких народных масс, реформаторы категорически отвергли идею сотрудничества с западным блоком, во главе которого стояли американцы. Мусульманские лидеры не принимали саму идею политических блоков, разработанную американцами.

Развернувшаяся в развивающихся странах антизападная кампания угрожала разрушить те экономические связи, которые приобрели особое значение в период Второй мировой войны — мы имеем в виду экспорт нефти из мусульманских стран в страны западного блока. Нефтяная промышленность имела три основных отличия от производства любого другого сырья. Во-первых, нефть являлась товаром «стратегического значения», это сырье играло ключевую роль в экономике западных стран. Во время Второй мировой войны и в послевоенный период потребление нефти многократно увеличилось. Мусульманские страны, расположенные в средней части аридной зоны, особенно в Персидском заливе и на побережье Каспийского моря, стали крупнейшими экспортерами нефти во всем Старом Свете. Нефтяные месторождения Баку к северу от советской границы поставляли нефть на советский рынок. Однако нефтяные месторождения Ирана, Ирака и стран Аравийского полуострова, конкурируя только с месторождениями в США, снабжали нефтью всю Западную Европу, эти мусульманские страны были очень близки к тому, чтобы занять монопольное положение на международном рынке. Во-вторых, продажа сырой нефти приносила огромную прибыль, поэтому нефть становилась главным источником дохода для тех правительств, которые владели исключительным правом на разработку находящихся на их территории нефтяных месторождений. В период войны и в послевоенный период между нефтяными компаниями происходила жесткая конкурентная борьба, и правительства развивающихся стран получали немалую прибыль. В Саудовской Аравии во время войны и в послевоенный период экспорт нефти набирал обороты; этот вид экспорта принес стране ровно половину всей прибыли, полученной от американских компаний, причем такое соотношение сохранялось и в дальнейшем. Таким образом, нефть стала объектом «особого внимания» как ведущих западных держав, так и самих развивающихся стран. Нефтедобыча по самой своей природе являлась высокотехнологичным производством — рабочие, занятые в этой отрасли, не могли обойтись без специального технического образования. Добыча и очистка нефти производились непосредственно на территории той страны, где располагались нефтяные месторождения, и это обстоятельство имело огромное значение для всех стран «третьего мира» — именно нефть могла превратить развивающиеся страны в современные индустриальные державы. Таким образом, нефтедобывающая промышленность могла стимулировать развитие всей экономики.

Мосаддык под домашним арестом. Фото 1965 г.

Очень скоро ни у кого не осталось ни малейших сомнений, что доходы, полученные от продажи нефти (оставшиеся после исполнения каждодневных бюджетных нужд), развивающимся странам следует инвестировать именно в развитие промышленности, чтобы поднимать общий уровень развития экономики. Обнаружился и еще один немаловажный аспект этой проблемы. Задача правительства заключается не только в том, чтобы продавать концессии, полагали реформаторы. Всю нефтедобывающую промышленность необходимо реорганизовать таким образом, чтобы сохранить национальное богатство страны, ее природные ресурсы, которые беспощадно эксплуатировались зарубежными нефтяными компаниями. Правительству необходимо найти своих собственных национальных инвесторов, которые сделают нефтедобывающую промышленность инструментом развития всей национальной экономики. Согласно нормам международного права, любое независимое государство могло отчуждать объекты собственности иностранного государства, находящиеся на его территории, при условии выплаты соответствующей компенсации, размеры которой определял суд (последнее положение было позднее подтверждено Международным судом). Если нефтяное месторождение находилось на территории независимого государства, это государство имело полное право национализировать нефтяные скважины и перевести их в разряд государственной собственности. С точки зрения права такое решение являлось бы абсолютно законным. Нефть имела огромное значение для ведущих европейских держав, и реформаторы были абсолютно уверены, что западные страны будут покупать ее по ценам, установленным страной-производителем.

В Иране эти теоретические построения впервые стали обретать практическое воплощение. Великобритания и Россия заставили Реза-шаха отречься от престола и удалиться в изгнание, после чего посадили на трон его сына Мухаммада Реза, но правительство оставалось под контролем меджлиса, который сформировал антигерманский кабинет. Когда британские и российские войска покинули территорию Ирана, вся полнота политической власти в стране перешла к меджлису. Меджлис состоял преимущественно из состоятельных предпринимателей и крупных землевладельцев — этим людям не составило особого труда получить необходимое количество голосов зависимых от них крестьян, и они не испытывали ни малейшего желания проводить те кардинальные социальные реформы, которых так жаждали реформаторы-модернизаторы. Вопрос национализации нефтяных скважин не вызывал, однако, ни малейших разногласий, обе стороны быстро пришли к единому мнению.

В 1951 году меджлис принял постановление о национализации нескольких нефтяных месторождений, разработкой которых занималась британская нефтяная компания. Это решение разрушило планы молодого шаха, который надеялся получить финансовую помощь от западных держав. Оппозицию возглавил доктор Мухаммад Мосаддык (именно этот политический лидер добился аннулирования концессионных договоров с Советским Союзом). Реформаторы полагали, что британцы не отважатся на прямое военное вмешательство — такой вооруженный конфликт значительно осложнил бы отношения Великобритании с другими развивающимися странами, а она не могла не считаться с этим обстоятельством. Помимо всего прочего, в любой вооруженный конфликт в этом регионе обязательно вмешался бы Советский Союз. Европейцы не могли допустить такого развития событий, ведь экспансия коммунистической державы существенно ограничивала сферу действия рыночных отношений.

Англичане не решились на прямое военное вмешательство, но они и не признали национализацию нефтяных скважин. Иранское правительство не имело достаточного опыта в управлении нефтедобывающей промышленностью, и англичане полагали, что отсутствие британских инженеров развалит эту отрасль, а также приведет к опасным инцидентам, что навредит интересам самого Ирана. Для защиты своих экономических интересов британцы использовали ненасильственные методы, которые полностью соответствовали нормам международного права. Британцы объявили бойкот всей иранской нефтедобывающей промышленности. Британской нефтяной компании удалось убедить практически все западные страны в том, что решение о национализации является нарушением концессионного договора, а следовательно, вся добываемая в этом регионе нефть принадлежит не иранскому правительству, а британской компании. Потребители отказались покупать эту нефть, ведь им пришлось бы платить за нее двойную цену — иранскому правительству и британской нефтяной компании. Танкеры, принадлежащие нефтяным компаниям, отказывались ее перевозить, но даже если бы нефть удалось вывезти, ее все равно невозможно было бы очистить, так как британские инженеры отказались работать на тех условиях, которые предложило им иранское правительство. В результате доходы от продажи нефти (а эти доходы составляли существенную часть государственного бюджета Ирана) резко сократились. Таким образом, Иран подвергался жестокому экономическому давлению, в то время как западные державы практически не испытывали никаких экономических трудностей. В соседних мусульманских странах, в Иракском королевстве и странах Аравийского полуострова, объемы добычи нефти существенно возросли, и западный рынок не испытывал дефицита из-за отсутствия иранской нефти. Западным державам оставалось лишь ждать, когда иранское правительство признает свое поражение и примет все условия британской нефтяной компании.

Иранцы были полны решимости стоять до конца, несмотря на все экономические трудности, которые ударили главным образом по представителям низших классов, многие из которых лишились работы. Общественное мнение было решительно настроено против США как лидера всего западного блока, однако к самим американцам относились очень хорошо даже необразованные слои населения в маленьких городах, поскольку они не были англичанами, которых все ненавидели. Реформы Мосаддыка как минимум в части национализации поддержали как коммунисты, которые со времен советской оккупации севера страны обрели серьезный политический вес, так и радикальные шариатские поборники ислама, которые объединились на почве неприятия светской политики Реза-шаха. В других мусульманских странах Мосаддык также пользовался огромной популярностью, в Египте его встречали радостными криками. Однако правительства стран — экспортеров нефти не поддержали Иран, поскольку его убытки оборачивались для них дополнительной прибылью. Модернизаторы ощущали поддержку широких народных масс и были твердо намерены стоять до конца, невзирая на отсутствие поддержки других мусульманских правительств. Они готовы были пожертвовать «нефтяными» деньгами ради независимости Ирана.

Но привилегированные сословия, широко представленные в меджлисе, отказались поддерживать Мосаддыка. В 1953 году он начал действовать по прямому мандату народного доверия, выступая против шаха без поддержки меджлиса на фоне растущего влияния коммунистов. Несмотря на массовые демонстрации в его поддержку на улицах Тегерана, позиции Мосаддыка слабели, в конце концов армия сместила и арестовала его по приказу шаха. Вмешательство армии позволило шаху и меджлису прийти к компромиссу с интересами Запада, не возвращая в старой форме британскую компанию, которая инициировала бойкот иранской нефти. Добыча нефти возобновилась, и доходы от продажи этого стратегически важного сырья вновь стали поступать в государственную казну. Примерно в это же время шах вступил в прозападный военный блок (вместе с Ираком, Турцией и Пакистаном). Такое решение гарантировало шаху поддержку Великобритании, особенно в случае возникновения военного конфликта с Россией. Помимо всего прочего шах получил значительную финансовую помощь от США — эти средства были направлены на модернизацию армии и развитие экономики. Попытка Мосаддыка использовать добычу нефти, чтобы ускорить экономическое развитие страны и догнать страны западного мира, провалилась.

Но большинство мусульманских стран не рассматривало это поражение как окончательное. В период расцвета политической карьеры Мосаддыка как премьер-министра модернизаторы в Египте предприняли еще одну попытку осуществить свои далекоидущие планы. Египтяне так же, как и другие арабские народы, тяжело переживали поражение в Палестине. Они возлагали всю ответственность за поражение на правительства арабских стран, которые находились в полной зависимости от ведущих европейских держав и ревностно защищали интересы правящих классов, землевладельцев и других союзных Западу сил; неизбежным следствием такой политики, ориентированной на интересы узкого круга аристократии, явилась коррупция. Из уст в уста передавались печальные истории о бесследно исчезнувших суммах, которые изначально предназначались арабам Палестины. Молодые офицеры египетской армии особенно остро воспринимали происходящее. Они получили техникалистическое образование, были готовы к реформам и не принадлежали к привилегированным сословиям, интересам которых эти реформы угрожали. Высшие чины египетской армии, как и любой другой, обязаны были хранить верность правительству и королю, однако молодые офицеры не испытывали ни малейшего желания быть «защитниками престола». В 1952 году население Каира, большей частью бедняки и безработные, открыто показало свой гнев: в городе вспыхнул мятеж, был полностью сожжен роскошный отель, где обычно останавливались европейцы, их убивали прямо на улицах. Группа молодых офицеров решила воспользоваться ситуацией и организовать в стране военный переворот. Спустя несколько месяцев после мятежа заговорщики арестовали высшее военное командование в Каире. Они провозгласили республику и стали готовиться к противостоянию с Великобританией.

Эти люди пришли к власти на волне революции, поэтому они постоянно сравнивали египетскую революцию с французской и русской: она проходила в гораздо более мягкой форме, восставшим удалось избежать кровопролития (по их мнению, египтяне являлись гораздо более гуманной нацией), но привела к таким же результатам. В отличие от Мосаддыка, который управлял вместе с меджлисом, в котором были представлены в основном правящие классы, в Египте офицеры не стали сотрудничать ни с парламентом, ни с представленными в нем политическими партиями, которые мало чем отличались от иранских, и приняли жесткие меры, чтобы привилегированные классы не могли им помешать. После небольшого переходного периода лидирующие позиции занял один из идейных вдохновителей переворота Гамаль Абдель Насер, хотя формально политическая власть в стране принадлежала комитету офицеров. Поначалу Насера (как и Мосаддыка) поддержали и коммунисты, и радикально настроенные шариатские поборники ислама, однако очень скоро этот политический лидер отмежевался от обеих политических сил (особенно от второй) и ограничил их доступ к власти. Забрав землю у крупных землевладельцев и распределив ее между беднейшими крестьянами, поддерживая наиболее экстренные реформы и, самое главное, не допуская коррупции, а также используя националистическую антизападную риторику, он получил поддержку части сельских жителей, большинства образованного класса, приветствовавшего модернизацию, и низших городских слоев.

Тем временем Великобритания внимательно наблюдала за развитием ситуации. После окончания войны она вывела свои войска почти со всей территории Египта, сосредоточив их в зоне Суэцкого канала, контроль над которым был стратегически важен для международного рынка. Теперь, чтобы исключить возможность военной интервенции, Насер развернул политическую кампанию за вывод британских войск из зоны Суэцкого канала. После долгих препирательств он убедил Великобританию, что если она хочет развивать дружественные отношения с Египтом, то должна вывести свои войска с территории этой страны, и англичане перенесли свою военную базу на Кипр.

Тем временем Насер решил начать строительство на юге страны, в Асуане, новой большой плотины, которая должна была ускорить экономическое развитие Египта. Новая плотина позволяла более эффективно сохранять воду и, следовательно, обеспечить орошение больших площадей, отвоеванных у пустыни; хотя этого все равно не хватило бы на стремительно растущее население страны. Намного более важным было то, что она стала бы вырабатывать большое количество электрической энергии, столь необходимой новым промышленным предприятиям. Кроме того, столь масштабный строительный проект требовал большого количества рабочих рук, а это означало, что многие безработные Каира наконец получили работу. Американское правительство предложило Египту кредит на самых выгодных условиях, надеясь помочь установить «стабильность» в стране. Население Египта возлагало большие надежды на этот строительный проект. Однако Насер (как и все правители Арабского Востока ненавидевший Израиль) не смог получить военную помощь от стран западного блока, поскольку от него потребовали вступить в военный блок. Он отказался и заключил договор о поставках вооружения со странами коммунистического блока, пустив на его оплату большую часть урожая египетского хлопка. Американцы были шокированы столь откровенным желанием сотрудничать с коммунистами и использовать свою экономику для их нужд, и в 1956 году отказались финансировать строительство плотины. Каирские газеты расценили этот шаг как «нападение американцев» на Египет.

В Египте не было нефтяных месторождений, но он располагал не менее важным для западной экономики ресурсом — Суэцким каналом, через который производилась транспортировка нефти в страны Западной Европы. Каналом владела европейская промышленная компания на основе концессионного договора. Когда британская армия покинула территорию страны, территория канала перешла под контроль правительства Египта. В полном соответствии с нормами международного права, как ранее и Мосаддык, Насер принял решение о национализации Суэцкого канала. Во всех странах Арабского Востока это решение было встречено с нескрываемым энтузиазмом, арабы восхищались его мужеством и внимательно следили за развитием событий. Как и в Иране, европейская компания попыталась нарушить работу канала, отозвав своих специалистов, но египтянам удалось привлечь необходимое количество квалифицированных кадров, кроме того, они располагали собственными обученными работниками, поскольку рынок рабочей силы в Египте был значительно шире, чем в Иране, и канал продолжил работать. Тогда компания попыталась брать с судов плату за проход по каналу за пределами Египта или пустить их вокруг мыса Доброй Надежды, однако такое решение оказалось экономически невыгодным — заменить Суэцкий канал было невозможно. Казалось, Насер одержал победу.

К концу 1956 года в британском правительстве, которое уже не состояло из социалистов, терпимо относившихся к предоставлению колониям независимости, царила полная растерянность: было совершенно очевидно, что национализация Суэцкого канала, этой крупнейшей артерии международной торговли, будет иметь весьма серьезные последствия для всего международного рынка, который окажется в зависимости от милости новых националистических движений. Эти опасения разделяла Франция, которая также получала долю прибыли от Суэцкого канала и была раздражена тем, что Египет открыто поддержал мусульманское восстание в Алжире. Два государства решили, что международные право и порядок можно поддержать, только если Запад продемонстрирует свою военную мощь. Со своих баз на островах Средиземного моря (и надеясь на сухопутное вторжение Израиля) Британия и Франция напали на Египет, стремясь захватить Суэцкий канал и свергнуть режим Насера. Однако, в отличие от Мосаддыка, Насер пользовался гораздо более сильной поддержкой всего общества и даже некоторых арабских государств. Израильтяне сметали все на своем пути, но англичане и французы столкнулись с более организованным сопротивлением, чем они ожидали. Американцы, встав на позиции морализма, и русские, не желая победы капиталистического Запада, активно вмешались в войну дипломатическими методами, причем СССР пригрозил применить военную силу. Организация Объединенных Наций потребовала прекратить огонь, французы и британцы не смогли отказаться. Они с позором вывели свои войска, а Насер праздновал победу.

Насер объявляет о национализации Суэцкого канала. Фото 1956 г.

Весь мир, включая западный блок, хорошо усвоил урок Суэца: несмотря на то что западные страны все еще обладают подавляющим военным превосходством (и военными базами по всему миру), в условиях наличия ядерного оружия они больше не могут применять дипломатию канонерок (и боевых самолетов) для принуждения местных правительств к исполнению своей воли. Это стало следствием конца европейской мировой гегемонии. Дальнейшие последствия выразились в том, что Запад не смог сохранить прямой контроль над своими заморскими территориями, не только над более развитыми странами, получившими независимость в 1949 г., но и над намного менее развитыми областями. Уже в 1956 г. французы были вынуждены предоставить независимость Марокко и Тунису (а англичане — Нильскому Судану). В 1958 г. Франция начала реализовывать программу предоставления автономии своим колониям, в результате которой в 1960 г. получили независимость практически все ее африканские мусульманские владения южнее Сахары. Точно так же развивались события в Южных морях, где независимость обрели все колонии, в том числе и Малайя в 1957 г. В 1960 г. независимость получило Сомали, в 1961 г. — Занзибар, хотя некоторые княжества на южном и восточном берегах Аравии оставались под британским протекторатом в течение еще нескольких лет.

Французский спецназ в Алжире. Фото 60-х гг. XX в.

Алжир был последней заморской мусульманской страной, которая все еще сохраняла зависимость от западного блока. Как мы уже отмечали, здесь проживало много французских переселенцев, и хотя арабов и берберов тут было в девять раз больше, французы считали Алжир не колонией, а составной частью Франции, причем юридически так оно и было. Даже Тунис и Марокко, технически являвшиеся только протекторатами, получили независимость в результате восстаний, французы в принципе не рассматривали возможность сходного развития событий в Алжире. В результате алжирским мусульманам, столкнувшимся с такой непримиримостью французов, пришлось отстаивать свое право на независимое существование в ходе длительной и дорогостоящей партизанской войны 1954–1961 гг. После этого страну покинули миллионы французских поселенцев, от которых в значительной степени зависело экономическое процветание Алжира, именно их позиция не позволяла Парижу мирно урегулировать эту проблему. В 1962 г., получив долгожданную независимость, алжирское национальное правительство столкнулось с серьезными экономическими трудностями.

 

Независимость и взаимозависимость

Хотя новые государства, население которых стремилось создать новый порядок, основанный на независимости от Запада, стали независимыми, они не смогли разрешить дилемму отставания менее техникализированных обществ от более техникализированных. Эти государства не могли быть полностью независимы, в противном случае им пришлось бы жестко обрубить все международные торговые связи, но, оказавшись в полной изоляции, они были бы вынуждены отказаться от технического развития. Им пришлось искать пути взаимодействия с внешним миром, которые бы не наносили ущерба и не подрывали их независимость. Сделать это можно было в рамках межгосударственной ассоциации, которая бы эффективно заменила европейскую гегемонию. Решение этой проблемы искали на нескольких уровнях. В целом это стало предварительным ответом на дилемму жесткого соперничества между западным и коммунистическим блоками, который выразил отношение большинства мусульманских народов к этому противостоянию.

Проблему осложнял и тот факт, что новые независимые государства в большинстве своем представляли собой искусственные территориальные образования. Как мы помним, в XIX столетии европейцы проводили границы новых государств произвольно, они совершенно не считались со сложившейся в том или ином регионе этнической и географической ситуацией. Очень часто представители одной этнической группы оказывались по разные стороны границы: например, курды оказались разделенными на три части — между Ираном, Турцией и Ираком; пуштуны были разделены между Афганистаном и Пакистаном, малайцы по обе стороны Малаккского пролива — между Индонезией и Малайзией. В таких ситуациях неизбежно возникали межгосударственные конфликты, существенно ослаблявшие эти новые государства. Очень часто возникали и совершенно противоположные ситуации: представители разных этнических групп становились гражданами одного и того же государства. В частности, после разделения Судана возникло несколько независимых государств, на территории которых проживали как мусульмане, так и язычники. Из-за того, что проникновение англичан с моря во внутренние области континента было остановлено французами, в состав Нигерии вошла северная (Суданская) часть, где жили консервативно настроенные мусульмане, и южная (ранее эти земли принадлежали государству, расположенному в тропических лесах Гвинеи), где проживали язычники и христиане, которые достаточно далеко ушли по пути модернизации и не желали подчиняться «отсталым» северянам. В свое время англичане заняли традиционный арабский маршрут работорговли в бассейне Нила, и теперь здесь было создано новое государство Судан, в северных регионах которого жили относительно модернизированные мусульмане, а в южных — язычники и христиане, типичные представители негроидного региона южнее Сахары, многие из них были неграмотны и считались мусульманами «отсталыми», но не желали им подчиняться, помня о том, что северяне традиционно занимались работорговлей. В таких случаях новые государства раздирали внутренние противоречия.

Очень часто границы нового государства определял тот бывший империалистический язык, на котором разговаривала местная образованная элита, т. е. английский или французский, и, соответственно, культурный шаблон, который они переняли. В таких случаях смягчить внутренние конфликты могло только усиление культурной зависимости, символом которой являлся тот или другой западный язык, что, в свою очередь, вело к политической зависимости. Однако общий пересмотр границ новых государств был крайне опасен. Только в Индии, где Британская империя оставила в наследство положительный опыт совместного проживания разных народностей с достаточно большим уровнем культурной однородности, удалось относительно легко провести новые этнические границы, но даже там это расценивалось как крайне опасное для экономики и индийского единства мероприятие. В других, более мелких новых государствах, подобные неэкономичные пересмотры границ воспринимались намного больнее, и возникающие в результате этнические споры было невозможно уладить мирным путем из-за отсутствия свойственных Индии древних традиций лояльности. Данные соображения утвердили новые правительства в решимости оставить все как есть и расширять границы только в том случае, если это означало расширение их юрисдикции. Но шаткость внутреннего положения таких стран, как и напряженные отношения с соседями, заставляли эти правительства искать новые приемлемые формы межгосударственных отношений. В других, не столь крупных государствах, вопрос о пересмотре границ не поднимался по чисто экономическим причинам. Заметим, что в Индии, в отличие от других стран, существовал довольно многочисленный социальный слой так называемых «обывателей», сохранявших лояльность к существующему режиму. Этот социальный слой помогал погасить возникающие этнические конфликты. Учитывая все эти обстоятельства, государственные чиновники новых «независимых» государств приняли решение довольствоваться той территорией, которая оказалась в их юрисдикции, и отказаться от любых территориальных претензий. Заметим, однако, что сам статус «независимого государства» подразумевал необходимость выработать некую модель межгосударственных отношений, приемлемую как для самого государства, так и для его ближайших соседей.

Наиболее удобным и приемлемым в этом отношении было добровольное соглашение о сотрудничестве с западными державами на новой основе: менее техникализированное и, следовательно, более зависимое государство получит необходимую помощь, чтобы как можно быстрее поднять степень техникализации и экономического развития до уровня «настоящей» независимости. Страны, ранее входившие в Британскую колониальную империю и перенявшие английскую культуру, с радостью объединились в Содружество наций, в рамках которого пользовались определенными привилегиями, в частности низкими торговыми пошлинами, и получали от бывшей метрополии техническую помощь. Подобные договоренности еще более естественно воспринимались жителями бывших французских колоний. Французский президент де Голль прекрасно понимал, что «колониям» необходимо предоставить независимость, и предпринимал определенные шаги в этом направлении, однако действовал неторопливо и осторожно. Он убедил элиту новых независимых государств присоединиться сперва к более формальной политической организации Французский союз, которая очень быстро трансформировалась в более неформальное Французское сообщество. Эта ситуация во многом напоминала ту ситуацию, в которой оказалась перенявшая русскую культуру мусульманская элита в Советском Союзе. Единственное различие заключалось лишь в том, что советские мусульманские республики были гораздо теснее связаны с российским центром, чем страны Содружества или члены Французского союза, несмотря на либерализацию, начавшуюся после смерти Сталина в 1953 году.

Подобные договоренности предполагали оказание технической и любой другой помощи более техникализированными странами менее техникализированным. После окончания Второй мировой войны подобные ожидания стали стандартом отношений. Оказывая подобную помощь за счет своих налогоплательщиков, западные страны в конечном итоге действовали в своих же интересах, делая мир более безопасным для своих граждан. С началом всемирных процессов техникализации, и особенно в XX веке, люди больше не могли себе позволить изолированно жить в пределах своего государства: так или иначе на них сильно влияло общее международное положение. С распадом европейской гегемонии для западных держав, особенно для тех, кто участвовал в мировом капиталистическом рынке, равно как и для ранее зависимых государств, было крайне важным найти формы приемлемого существования на всей земле.

Насер подписывает пакт о создании Объединенной Арабской Республики

Бывшие имперские державы понимали, что их колониальные чиновники в течение долгого времени тратили солидные суммы на то, чтобы создать в колониях пригодные условия для бизнесменов и других граждан — причем не только на военные расходы, но и на финансирование школ и других необходимых проектов, которые невозможно было содержать за счет местной колониальной экономики. После обретения этими странами независимости Запад посчитал целесообразным продолжать тратить средства на эти цели до тех пор, пока новые государства не смогут справиться с этими задачами самостоятельно. Считалось, что поддержание должного уровня государственного сектора и увеличение уровня потребления местного населения путем развития экономики обеспечит «стабильность» новых государств. Соединенные Штаты, не имевшие больших колоний, также были сторонниками данного подхода. Во время Второй мировой войны США оказывали помощь своим европейским союзникам, истощенным в борьбе с нацизмом, а в послевоенный период помогли восстановить разрушенную Западную Европу. Казалось логичным, что Соединенные Штаты окажут аналогичную военную и экономическую помощь менее техникализированным государствам, которые станут их добрыми и жизнеспособными соседями.

В то же время, поскольку модель технической помощи стала преемницей модели просвещенного империализма, из которой она развилась, это означало продолжение частных миссионерских усилий: уже в межвоенный период западные миссионеры оставили попытки прямого обращения в свою веру и сосредоточились на таких проектах, как больницы и школы, что обеспечило приток к ним идеалистически настроенной молодежи, которая добровольно ехала в далекие районы земли, чтобы своими руками помочь местному населению усвоить все необходимые навыки для жизни в более развитом обществе. В конце концов подобные начинания были поддержаны местными правительствами.

Когда европейские страны оправились от последствий войны, многие частные организации, религиозные, благотворительные и даже промышленные, как в Европе, так и в США направили свои усилия на то, чтобы «развить» менее техникализированные народы, оказывая им техническую помощь. Большинство европейских правительств, даже те, кто не имел своих колоний, делали то же самое (например, Швеция помогала Тунису). Техническая помощь стала своего рода делом престижа государства, которое таким образом закладывало психологические и технические основы для будущего сотрудничества. Когда из какой-либо западной страны поступало техническое оборудование, это становилось поводом заказывать его снова, что создавало основы для взаимной торговли. В итоге каждая экономически развитая страна разработала собственную программу помощи, причем в этом участвовали не только западный блок, но почти все коммунистические страны, а также Япония, Израиль и даже Индия. Главную выгоду из данных программ извлекали прежде всего мусульманские страны.

Опираясь на самую мощную в мире промышленность, которая превосходила все остальные страны вместе взятые, Соединенные Штаты оказывали военную и экономическую помощь в огромных масштабах. Как правило, это делалось для того, чтобы привлечь менее техникализированную страну на сторону западного блока раньше, чем ей успеют оказать помощь члены коммунистического блока. Наряду с американской, наибольшие объемы помощи поступали через ассоциации новых государств во главе с бывшими европейскими империалистическими державами. Это приносило ряд дополнительных выгод. В отличие от прямой зависимости от американской помощи, такой вариант сотрудничества протекал в рамках «взаимозависимости»: «колониальные» продукты имели гарантированный европейский рынок, даже если в будущем новому государству помогут диверсифицировать свою промышленность. Однако подобные объединения имели и свои недостатки. Было очень трудно жестко следовать долговременным целям создания независимой экономики, когда краткосрочные решения принимались с учетом уже существующего контекста насущных интересов, выросших из прежнего состояния зависимости. Данные насущные интересы были обусловлены доминированием не только европейских стран, но и их местных союзников и вели к укреплению зависимого положения, несмотря на усилия стремившегося к модернизации правительства. И у европейцев было достаточно рычагов влияния, чтобы предотвратить какие-либо радикальные изменения.

В такой ситуации трудно было рассчитывать на социальную революцию и какое-либо кардинальное изменение расстановки сил в новом государстве. Но без подобных изменений невозможно было добиться равного с Западом положения. В итоге политику скрытого доминирования, проявляющуюся в существовании подобных объединений и даже в оказании технической помощи, стали называть «неоимпериализмом», которого сторонники модернизации боялись не меньше, чем старого классического империализма.

Международные организации, например Организация Объединенных Наций, пришедшая на смену Лиги Наций, предлагали менее опасную альтернативу союза с Западом. Новые независимые государства, сохранившие тесные связи с западными державами, рассматривали ООН как своего рода противовес, который может защитить их интересы. С самого начала Организация Объединенных Наций выступала как наследник Европейского концерта держав и Лиги Наций и являлась западным институтом. Каждое государство имело один голос, и большинство его членов были государствами Запада: самое маленькое европейское и латиноамериканское государство имело такой же голос, как огромные Индия и Китай. Но постепенно с ростом численности небольших независимых государств на Арабском Востоке, в Юго-Воточной Азии и Африке южнее Сахары ситуация стала меняться, поскольку теперь все они при общем голосовании обладали такими же голосами, как и западные страны. Тогда страны западного блока создали для своих нужд специальные европейские организации. ООН превратилась в орган, который регулировал отношения между Западом и остальным миром на более-менее равноправной и честной основе. ООН и ее специальные организации, такие как ЮНЕСКО, создавали каналы для многосторонней политической инициативы и даже оказания технической помощи, не отягощенной политическими или культурными связями, однако они были структурно ограничены требованием единогласного решения и не смогли действовать независимо.

Турция нашла более прямой путь ассоциации с Западом, не связывая себя ни с какой определенной европейской страной. В соответствии со своей политикой «вестернизации» она стремилась к вступлению в специальные западноевропейские организации, объединившие старые западные государства с целью противостоять все возрастающему давлению США и СССР. В то же время она воспользовалась американской помощью, заняв антисоветскую позицию. Но такой курс для большинства государств был невозможен ни психологически и ни географически. Большая часть слабо техникализированных незападных государств была рада возможности союза со странами, находящимися по одну с ними сторону пропасти в развитии, чтобы вместе торговаться с западным блоком. Насер в Египте, Неру в Индии и Сукарно в Индонезии объединили мусульман и немусульман на конференции в индонезийском Бандунге. В 1955 году Бандунгская конференция вызвала большой энтузиазм и привела к созданию в рамках ООН и без нее единого фронта народов Азии и Африки. Иногда это объединение называют движением неприсоединения, подразумевая, что оно выступает как против западного, так и против коммунистических блоков и включает в себя некоторые нейтральные европейские страны. Изначально это движение создавалось как объединение стран, вынужденных бороться за свою независимость от Запада, но затем в него вошли коммунистические страны, такие как Китай и даже СССР (в результате чего в это азиатско-африканское объединение географически вошла часть Европы). Однако в любом случае попытки подобного объединения на антизападной основе не привели к сколько-нибудь значимым результатам, поскольку слабо техникализированные государства не могли ничем помочь друг другу, за исключением обсуждения возможных моделей торговли.

Существовал еще один способ усиления слабо техникализированных государств. Как правило, из-за фрагментации еще при колониальной администрации это были небольшие по размеру и численности населения страны. Но объединившись в региональные федерации, они могли стать намного сильнее. Подобные федерации помогли бы преодолеть последствия возможной изоляции: так, если бы все мусульманские нефтедобывающие государства во времена Мосаддыка входили в одну федерацию, они могли бы эффективно противостоять западному бойкоту; кроме того, такая форма объединения помогла бы решить проблему спорных границ, разделяющих культурные группы. Несколько подобных региональных федераций попытались создать в странах Африки южнее Сахары, но реализовать их на практике оказалось слишком сложно. В какой-то момент преимущественно мусульманские государства Индонезия и Малайзия хотели объединиться с христианскими Филиппинами в федерацию всего Малайского архипелага.

Наиболее серьезная попытка создать региональную федерацию была предпринята на Арабском Востоке. Пантюркизм как течение практически исчез на подвластных СССР тюркских территориях, у паниранизма также не было никаких шансов, но панарабизм оставался живым политическим течением, которое переживало расцвет после национализации Насером Суэцкого канала. Арабы все сильнее чувствовали себя одной нацией с одной судьбой и были недовольны тем, что империалисты разделили их на несколько государств. Объединившись, они могли бы стать крупным и стратегически важным образованием, сообща распределять доходы от нефтедобычи и, возможно, наконец-то уничтожить Израиль, присутствие которого в Палестине стало самым ярким эмоциональным стимулом арабского единства.

Израиль по-прежнему представляет собой угрозу как база европейских поселенцев в сердце Арабского Востока. Он становится особо опасен при любых возможных конфликтах с Западом, что было наглядно продемонстрировано в 1956 г., когда Израиль принял участие в англо-французском вторжении в Египет. Более того, и он может воспользоваться поддержкой Запада, чтобы расширить свои границы. Арабы понимали, что ввиду их слабости подобное расширение может быть проведено только за их счет. Израильские патриоты желали восстановить свое государство в его древних границах, как было задумано изначально. Даже если арабы получили бы твердые гарантии, что такого расширения границ не будет, само присутствие экономически сильного Израиля, пользующегося мощной поддержкой западного капитала, грозило сделать все соседние арабские страны неконкурентоспособными. Таким образом, конкретные экономические интересы сочетались со жгучей ненавистью арабов к Израилю, из-за которого они несли психологические, а часто и личные потери. Предложить минимальное сотрудничество с Израилем для любого арабского политика означало бы политическое самоубийство. Но, оставаясь разделенными, у арабов не было никаких шансов победить Израиль.

Большинство восточных арабов желало объединения главным образом для того, что уничтожить Израиль, однако на этом пути существовали бесчисленные трудности. Наряду с нежеланием каждого государственного аппарата делиться своей властью существовал еще один очень важный фактор: страны, обладавшие нефтью, хотели сохранить доходы от ее продажи и пустить их на собственное развитие, а не делиться ими с другими; кроме того, Израиль географически перекрывал сухопутные связи самого большой арабского государства Египет с арабскими странами Плодородного полумесяца. Даже сильное чувство арабизма не мешало культурному соперничеству Египта, Сирии и Ирака, а также тенденции многих арабов-мусульман идентифицировать арабизм с наследием; ливанские христиане противостояли объединению. Однако главным препятствием казалось присутствие англичан, которые за кулисами пытались управлять некоторыми арабскими государствами во имя «стабильности», поощряя местные интересы, противостоящие идее союза, что особенно ярко проявлялось в Ираке и Иордании (в отличие от Саудовской Аравии, которая активно развивала отношения с США). После революции в Египте 1952 года британское влияние на эту страну было упразднено, но оно все еще было сильно в Ираке.

Престиж Насера и Египта был настолько высок, что после победы в 1956 году он взял на себя инициативу скорейшего объединения арабских государств. В Сирийской Республике после ухода французов политическая жизнь отличалась нестабильностью. Местная социалистическая партия БААС, используя рост популярности арабского единства, перед лицом опасности коммунистического переворота в 1958 году обратилась к Насеру с предложением создать на основе Египта и Сирии Объединенную Арабскую Республику. Он твердой рукой подавил коммунистическое движение в Сирии так же, как ранее подавил египетский парламент, выражавший интересы привилегированного класса, и призвал другие арабские государства присоединиться к новому союзу. Этого оказалось достаточно, чтобы сплотить молодых иракских офицеров, уставших от вмешательства Великобритании и коррупции правительства, они по образцу Египта свергли своего короля. Революция принесла в Ирак очищение: строительство нового королевского дворца было остановлено, проститутки исчезли с улиц, и каждый верил, что теперь начнется новая жизнь.

Однако новое иракское правительство не спешило перейти под твердую руку Насера и попыталось продолжить политику своих предшественников, используя нефтяные доходы на развитие собственной страны. Таким образом, хотя англичане наконец-то ушли, арабы оставались разобщенными. В 1961 году сирийцы под руководством все той же партии БААС разорвали слишком тесные связи с Египтом и вышли из состава Объединенной Арабской Республики. Как следствие, разделенные арабские государства продолжали терять свой авторитет у населения. Политические и экономические планы оставались амбивалентными даже на уровне культурной самоидентификации (между языком и религией), а теперь Арабский Восток разрывался между идеями арабского единства и наличием множества арабских государств с произвольно нарезанными границами. Без четкого определения своего места в огромном мире эти отдельные государства не могли в полной мере пользоваться своей независимостью.

 

Б. Программа национальной реконструкции

 

Как бы ни складывались отношения различных мусульманских государств с внешним миром, после окончания Второй мировой войны необходимость социальных преобразований их внутренней жизни стала намного более острой, чем в межвоенный период. В той или иной форме техникализация стремительно набирала обороты по всему миру. В результате главной политической проблемой постепенно стали нарушения в социальной, экономической, интеллектуальной и даже духовной жизни. Обретения государственной независимости оказалось недостаточно, даже если она принесла с собой эффективный контроль над международными экономическими связями. Необходимо было найти способы сгладить взрывные последствия техникализации ключевых секторов национальной жизни. Очень часто несколько оказавшихся у власти лиц делали огромные состояния, используя сложившиеся новые условия, тогда как растущая новая бедность делала подобные «успехи» намного более опасными для их обладателей, чем традиционное богатство в прошлом.

Более того, сама по себе независимость не гарантирует стабильности до тех пор, пока не найдены способы сгладить последствия внезапного и резкого изменения местного социально-экономического порядка. Постоянно ускоряющийся темп технических изменений, который подразумевает техникализм, влечет за собой стремительное увеличение пропасти между низкоинвестиционными и высокоинвестиционными странами: пока одни совершенно безнадежно пытаются догнать, вторые все дальше и дальше уходят вперед, и разрыв в производительности постоянно нарастает. Один из аспектов этого процесса после обретения независимости проявился намного острее, чем в прежние времена: «условия торговли» между странами — производителями сырья и странами — производителями готовой продукции для первых стали намного хуже; следовательно, они стабильно теряли средства и не могли вкладывать их в инвестиции. Хотя теоретически это вовсе не обязательно, но динамика увеличения разрыва в уровнях еще больше нарастает. В общем «отсталость» и «империализм» являются двумя сторонами одной медали, и без специальных мер «развивающиеся» страны не могут избавиться от «империалистического» доминирования.

Страны с низким уровнем инвестиций обладали одним потенциальным преимуществом. Ранее они вложили относительно небольшие средства в оборудование, которое теперь считалось устаревшим, поэтому могли направить все инвестиции на закупку самого современного. Некоторые считали это главным преимуществом развивающихся стран: начиная новые исследования в области науки и техники, они имели шанс обогнать некоторые старые страны, обремененные устаревшими институтами и оборудованием. К сожалению, это могло произойти только при очень благоприятном стечении обстоятельств, когда большой объем одновременных инвестиций компенсирует возникающие недостатки. И такие обстоятельства вряд ли могут быть воспроизведены в большинстве исламских стран.

На поверхностном уровне требовался четкий и ясный общий курс развития, включающий понятную социальную перспективу. Чтобы справиться с негативными факторами Технической эпохи, главным образом, с массовым ростом новой бедности, необходимо было ускоренное экономическое развитие в наиболее позитивном техникалистском смысле этого слова. А это означало, что каждое государство должно взять на себя контроль над своей экономической и социальной жизнью, не оставляя ее на милость международного рынка. Более того, в то же время сам мировой порядок, насколько это возможно, должен был развиваться так, чтобы все имевшиеся ресурсы использовались безопасно и плодотворно.

Развитие стабильного миропорядка неизбежно задерживается (в лучшем случае) усилиями главных мировых блоков и даже отдельных государств, каждое из которых надеется после завершения всеобщего урегулирования оказаться в наиболее выгодном положении. Но между тем каждое независимое государство может по крайней мере попытаться урегулировать свои внутренние дела так, чтобы обеспечить максимальное самостоятельное планирование. В связи с этим популярные в XX веке понятия: национализм, индустриализм, демократия, социализм — приобретают особенную актуальность. Под «национализмом» понимался не просто патриотизм, но желание полной автономии нации и свободного правления ее правительства, освобожденного от какого-либо иностранного влияния. «Индустриализм» толковался не просто как форма экономического производства, но и как средство обеспечения нации наиболее существенными атрибутами независимого современного общества. «Демократия» — не только признание права на свободу, личную неприкосновенность и право голоса, но участие всех классов общества в современной техникалистской жизни, включая (в любой форме) и участие в политических процессах. «Социализм» толковался не в своем классическом виде как коллективная собственность на средства производства, которая на практике уже стала коллективной, хотя и под частным правлением, но скорее как более широкое признание социальной ответственности за национальную экономику вне зависимости от того, в каких конкретно учреждениях это выражалось. После окончания Второй мировой войны на пути обретения национального самоопределения в мусульманских странах наибольшую популярность получили две программы действий. Первая выросла из надежды на то, что особое исламское религиозное и правовое наследие окажется не только адекватным современным требованиям, но и обеспечит ту моральную устойчивость, которая отсутствовала на современном Западе. Эта программа делала основной акцент на реформировании шариата, поэтому мы можем назвать ее «неошариатской». Программа второго типа предусматривала заимствование современных западных социальных форм как основу для нового общества, где ислам должен был играть такую же роль, как христианство или иудаизм на Западе, но предусматривала поиск особых форм развития, которые позволили бы избежать самых очевидных западных ошибок. Подобные программы имеют ряд общих элементов, которые позволяют их определить в терминах «управляемой демократии» или «националистического социализма». Некоторые мусульманские народы пытались решить свои проблемы путем прямого вхождения в западное общество — либо в западный (как Турция), либо в коммунистический блок (мусульмане Советского Союза). Но во всех остальных случаях, когда мусульмане встают на путь самостоятельного развития, они выбирают одну из описанных выше двух программ. Хотя эти программы в большей мере эффективно представляют будущие надежды и планы, чем реальные достижения настоящего, в некоторых странах они играют ключевую роль, и само их наличие является одним из наиболее плодотворных фактов их политической жизни.

 

Исламское возрождение: неошариат как политическая программа

По сути дела неошариатские программы исходили из допущения, что техникалистское преобразование могло произойти в старом исламском обществе раньше, чем это случилось на Западе. Но они рассматривали такую возможность исходя не из ресурсов и ориентации исламской культуры в целом, но с точки зрения исламской религии в частности, при условии интерпретации ее под особым углом. В этом заключался современный шариатский подход к исламу.

Сочетание целого ряда обстоятельств обеспечило сильный уклон ислама XX века в сторону проблем определенного сорта, которыми ранее занимались сторонники шариата. Мы уже отмечали, что в XIX столетии наиболее активные мусульмане отрицали недавнее прошлое ислама как отклонение, которое привело к ослаблению позиций исламского мира в целом, отказываясь от персинизированной традции в пользу идеализированного раннего арабизма и от суфизма в пользу более политически и социально сознательной традиции сторонников шариата. В XX веке эта тенденция усилилась. В областях, находящихся под западным правлением, европейские власти во имя «закона и порядка» навязали замену шариатским правом местного традиционного права. Это было сделано отчасти из желания управлять в соответствии с лучшими местными нормами, отчасти в надежде ввести на данной территории общие правовые стандарты, что помогло бы создать эффективную администрацию и легко выявлять и контролировать коррупцию. Однако новая система отличалась от старого традиционного шариата. Его действие было очень четко ограничено семейным правом и смежными вопросами, но даже здесь его дух изменился. На управляемых англичанами территориях он толковался как прецедентное право (в подражание общему праву), соответственно признавался судебный прецедент со всеми вытекающими из этого процедурными механизмами, что серьезно изменило его дух и силу. Французы на подконтрольных им землях не просто изменили юридическое процедуры, но и решили перейти от универсального признака к национальному: например, в Магрибе, французы верили, что ислам является национальной религией арабов (и писали книги, доказывающие этот тезис), из чего следовало, что берберы должны отказаться от нее как от «иностранной» (и взамен стать французами). Поэтому, поскольку шариат распространен у арабов, у берберов было систематизировано их традиционное обычное право, юрисдикцию которого противопоставили шариату даже в тех космополитических обстоятельствах, когда он, как правило, применялся. Тем не менее в результате это усилило интерес к шариату как к наиболее очевидному проявлению ислама. После того как молодое поколение почти утратило связь с древним исламским наследием, именно шариат и связанные с ним правовые и социальные перспективы становились тем средством, при помощи которого оно могло четко идентифицироваться как мусульмане и противопоставить себя Западу.

Данный новый и в чем-то случайный акцент на шариате соответствовал постоянному социальному давлению, которое ощущали на себе мусульмане. Модернизаторов прежде всего заботила политика. Если нечто специфически мусульманское должно было стать движущей силой социального сопротивления и трансформации, то этим «нечто» должен был стать политически и социально ориентированный ислам. Данную ориентацию обеспечивали прошариатские мыслители, которые в своих требованиях следования закону традиционно затрагивали вопросы истории и социального порядка как такового. Действительно, большинство хадиситских улемов были наиболее последовательными критиками статус-кво как реформаторы, например, ханбалиты, или даже как мятежники. Более того, данная сторона ислама казалась наиболее соответствующей современному социальному порядку, поскольку прошариатские улемы являлись выразителями торгового космополитизма, индивидуализма и прагматизма в отличие от аристократических норм средневекового аграрного общества. А в отличие от них суфии, делавшие акцент на внутренних аспектах веры, были озабочены прежде всего межличностными отношениями и служили потребностям, которые возникли в рамках реальных социальных институтов аграрной эпохи, поэтому теперь, как правило, стали политическими консерваторами.

В частности, политическая ориентация прошариатских мыслителей очень часто соответствовала нуждам новых этнических групп и новых классов, которые боролись с привилегированными прослойками, сотрудничавшими с Западом. В Индонезии их силы были направлены против старого аристократического порядка и относительно недавно образовавшегося яванского преимущества в архипелаге.

Как и везде, в XIX столетии в Индонезии начал расти протест против доминирования суфизма и интерес к применению шариатского права, это было вызвано активизацией контактов с южными арабскими купцами и более частыми паломничествами в Мекку (ставшими возможными благодаря появлению пароходов), где новые идеи получили мировую аудиторию, и даже общением с прошариатскими реформаторами из Каира. Как французы в случае с берберами, голландцы надеялись, что новая и потенциально революционная волна в исламе останется в рамках арабизма, который был чужд индонезийцам, поскольку ислам идентифицировался с шариатом, голландцы были не в восторге от замены им местного традиционного права (ада). Но на деле административная и даже правовая деятельность голландцев способствовала усилению шариата. Суфийские тарикаты потеряли силу и авторитет.

Но, как всегда, переход к новому шариатскому мышлению осложнялся другими конфликтами.

Под правлением голландцев яванцы из старых «рисовых» султанатов (которые очень активно участвовали в производстве сырья для нужд мирового рынка) серьезно увеличили свое влияние и быстро превращались в доминирующую силу в голландской части архипелага. Большая часть яванского общества во внутренних областях острова оставалась лояльной к своей аграрной аристократии и не желала каких-либо перемен. Их литературным языком был яванский, который являлся носителем богатой культуры доисламского прошлого. В противовес внутренним областям население городов на побережье (а также яванцы с других островов) с большей готовностью воспринимали неошариатские тенденции; возможно, это занимавшееся торговлей население никогда и не питало таких симпатий к суфизму, какие были характерны для внутренних районов Явы. Их литературным языком, как правило, был малайский, более тесно связанный с исламским наследием, чем с суфизмом. Таким образом, малайский язык и культурные особенности, связанные с прибрежными районами, стали рассматриваться как более шариатские и исламские, чем образ мышления внутренних районов Явы и особенно ее аристократии. Исходя из этого, боевой танец, который был популярен на побережье, трактовался как истинно мусульманский, а популярный во внутренних районах Явы кукольный театр теней, в котором старые санскритские герои и их легенды были переосмыслены в суфийском ключе, объявили языческим пережитком. В то же время во внутренних областях острова прошариатски настроенные элементы во имя ислама начали борьбу против культурного засилия просуфийской старой аристократии, хотя здесь чаще, чем в другом месте, новые элементы сначала организовывались с новыми тарикатами. Даже вдали от внутренних районов Явы, например на Суматре, конфликт между неошариатским мышлением и старыми местными традициями часто становился отражением местных этнических и даже классовых конфликтов. На нескольких уровнях и в разных контекстах шариатское право стало символом динамичного нового, противостоящего омертвевшему старому.

Однако нуждам современных мусульман не смогли послужить ни простое возрождение старого шариатского права, ни связанная с ним общая ориентация. Переосмысление ислама, а вместе с ним и шариата стало главной проблемой исламской мысли. В XX веке мусульмане все чаще рассматривали ислам как «систему». Вместо того чтобы трактовать его как личную веру и верность исторической общности, его считали готовым образцом идеальной жизни, неким шаблоном, который общество (даже больше, чем отдельные его члены) должно было безоговорочно принять. «Система» ислама частично была основана на разработках шариатских ученых, живших позднее периода высокого халифата, когда шариатская политическая система служила руководством для местных правителей, пришедших на смену халифам. Но если даже в этот период нормы шариата рассматривались как набор отдельных указаний для людей, оказавшихся на ответственных постах, то суть ислама по-прежнему состояла прежде всего в их личной вере, исходя из которой они исполняли эти указания или нет. Теперь же ислам трактовался как метод общественного переустройства, способный создать систему, которая сможет конкурировать как с капитализмом, так и с коммунизмом.

Этот контраст был обусловлен отчасти современными тенденциями социального и интеллектуального анализа, в котором практически любой вид деятельности рассматривался как формирование автономной системы. В некоторой степени на него повлияли и традиции фальсафы, в которых религиозное учение считалось прежде политическим явлением. На протяжении веков мусульманские философы подчеркивали дисциплинарную функцию салята как средства укрепления социального порядка. Такие деятели, как аль-Афгани, старались рассматривать все явления с политической точки зрения. Теперь данный подход среди мусульман стал основой лояльности исламу, которая не ограничивала личной независимости, столь ценимой файлясуфами. В крайних случаях салят можно было рассматривать почти исключительно как средство социальной дисциплины, в котором духовная составляющая была вторична, однако его следовало принять не из рационального исторического суждения, а как трансцендентный долг верующего. Казалось, что многие мусульмане выражают свою покорность Богу не через прямое личное обращение к нему, но сохраняя верность исламу как идеальной системе и историческому явлению, в котором принятие Бога было только одним из множества элементов. Наблюдатели сообщали, что в некоторых мусульманских странах гораздо опаснее неуважительно высказаться об исламе или Пророке, чем пренебрежительно отозваться о Боге.

Стало практически общим местом, что ислам как идеальный общественный строй предполагает подлинную демократию, потому что он установил равенство среди своих последователей и обязывал правителя советоваться в государственных делах. Таким образом, он практически являлся «подлинным» социализмом, так как закят, налог на капитал, реализовывал принцип социальной ответственности богатых. Эти общие понятия были разработаны и подробно обоснованы в многочисленных работах по всему исламскому миру. Авторы подтверждали свои выводы цитатами из Корана и хадисов, трактуя на новый лад традиционные правовые нормы фикха. Однако они почти полностью игнорировали старые традиции толкования Корана, в которых цитируемые ими фрагменты были тщательно проанализированы с использованием документированных ссылок на языковые нормы того времени и свидетельства, дошедшие от поколения Пророка, и с учетом альтернативных интерпретаций. Они также отказались от старой традициии критического анализа иснада хадисов: апеллируя к современному западному скептическому отношению к ценности иснада как исторического источника, они отвергали любые сообщения, которые не совпадали с их концепциями. Что касается фикха, то модернизаторы вскоре смогли даже у суннитов вносить в него изменения, открыв ворота иджтихада, причем не чувствовали себя обязанными соблюдать при этом правила, которых в таких ситуациях придерживались шафиисты. Очень часто подобные работы были апологетиками, способными оправдать именем ислама все что угодно.

В рамках этой общей волны модернизации ислама после окончания Второй мировой войны неошариат оформился как более организованное движение. Это случилось почти одновременно в различных мусульманских странах, где он пришел в качестве альтернативы как светскому национализму, так и различным международным связям, таким как Организация Объединенных Наций, в рамках которой этот национализм нашел существенную поддержку. Неошариатское движение теоретически могло объединить все отдельные государства исламского мира на новой основе: каждый мусульманский народ был бы внутренне связан с другим правовыми нормами шариата; но это означало уничтожение основ национального единства, которые отделяли одну нацию от другой, следовательно, все мусульманские народы должны были объединиться на этой основе в единое исламское целое. (Для этих мусульман истинной основой международного сотрудничества слабо техникализированных бедных стран становились не отсутствие крупных инвестиций и не общая ненависть к западному блоку, но позитивные идеалы панисламизма.) Но еще более важной была внутренняя шариатская программа, в рамках которой национализм можно было бы перестроить на исламской основе.

Если бы техникалистическое преобразование произошло не на Западе, а где-нибудь в исламском мире, можно примерно предположить, по какому направлению пошло бы дальнейшее развитие. Ввиду партикуляристского корпоративизма, свойственного Западу, современный техникализм предполагает наличие сильных территориальных государств. На основе контрактуализма шариата универсально расширявшийся техникализм, возможно, развился бы в более прямые международные формы. Договорной капитализм, возможно, создал бы новые и более гибкие международные принципы своей деятельности, которые превзошли бы юрисдикции всех местных органов власти и создали бы децентрализованный комплекс признанных очагов мировой власти. Возможно, подобная картина подошла бы техникализированному миру больше, чем реально существовавшее положение вещей, сформировавшееся на Западе; может быть, она смогла бы даже решить проблему отставания в уровне развития. Но совершенно очевидно, что мусульмане не смогли сделать этого, и европейский тип развития стал неизбежным этапом. Исходя из этого, неошариату пришлось разрабатывать свою модель в рамках, которые установил Запад. В частности, это означало признание государства как правового института, что стало беспрецедентным решением в истории шариата. Шариат должен был перестать быть набором отдельных указаний для правителя, который хотел править как мусульманин, а превратиться в «конституцию» самого государства, которое несет ответственность в качестве юридического лица не только за исполнение старых норм, но и за разработку новых по мере необходимости.

Наиболее полно концепция неошариата была разработана движением Джамаат-и-Ислами в Индии и Пакистане, которое возглавлял Абуль Ала Маудуди. Маудуди начал разрабатывать свою политическую доктрину еще до начала Второй мировой войны, он категорически отвергал идею создания Пакистана, главным образом потому, что власть в нем будет принадлежать светским модернизаторам, а также из-за того, что часть индийских мусульман останется за его пределами. Но когда Пакистан был создан, туда переместился и центр движения, и сам Маудуди, который развернул кампанию по превращению его в подлинно исламское государство (что не соответствовало целям его основателей); эта кампания получила широкую поддержку в среде улемов. Также она стала очень популярной среди студентов светских колледжей как в Индии, так и в Пакистане. Маудуди и его сторонники разработали теоретическую концепцию, при помощи которой можно было решить проблему перестройки современных институтов в соответствии с требованиями шариата. Они не просто придавали западным нормам законность, освещая их шариатом, но пытались найти новые формы. Так они стремились показать, как современная финансовая система, основанная на банках и процентной ставке, может быть адекватно и более справедливо перестроена на основе сотрудничества банков без уплаты процентов, и, следовательно, при этом отсутствовала бы возможность наживаться на чужом труде. Также, исходя из моральных соображений, они не могли принять систему прецедентного права, которая под именем шариата действовала в Индии и предусматривала состязание сторон в суде, когда адвокаты использовали только факты, выгодные своему клиенту и не были заинтересованы в установлении истины. Они считали, что правовая форма, при которой соревнующихся адвокатов заменяет нейтральный муфтий, чьей профессиональной задачей является помочь судье осуществить правосудие, может стать вполне пригодной для современного права системой.

Их программа казалась сторонним наблюдателям достаточно наивной; она почти не оказала влияния на специалистов, связанных с созданием эффективно работающих современных институтов Пакистана. К сожалению, противоположная сторона их активности дала намного более конкретные результаты. Если ислам должен был стать основой государства, то совершенно логично, что он толковался как сообщество мусульман, обладавших правом голоса в мусульманских советах. Они обратили свое внимание на мусульманские секты, в частности на Ахмадийя (основанную в XIX веке Мирзой Гулям Ахмадом, объявившим себя Махди и проповедовавшим ненасилие), которой удалось создать эффективную социальную организацию с экономическими кооперативами и другими образцовыми структурами и которая подчинялась только собственному руководству, надеявшемуся рано или поздно обратить в свою веру всех мусульман. Ахмадийя являлась общиной в общине, олицетворяя собой ту угрозу раскола, которого так опасалось Джамаат-и-Ислами. Ее претензии на особое божественное руководство и пророческие черты, которые члены секты приписывали своему основателю, были расценены улемами как еретические, и Джамаат-и-Ислами начала ожесточенные нападки на эту секту, которые вскоре переросли в мятеж. Светские власти обвинили неошариатское движение в возрождении коммунализма и попытках расколоть общество, т. е. в том, в чем оно само обвиняло сектантов. В обществе, выстроенном по принципам техникализма, незаконное насилие больше, чем где бы то ни было. Подобный коммунализм был полностью дискредитирован, и влияние Джамаат-и-Ислами быстро сошло на нет.

На Арабском Востоке наиболее важным неошариатским движением было движение «Братья Мусульмане» (Аль-Ихван аль-Муслимун), основанное Хасаном аль-Банна в Египте. Он надеялся превратить арабское чувство единства в движущую силу для объединения мусульман всего мира под верховенством арабов, в котором к арабским неисламским меньшинствам, например к египетским христианам, будут относиться терпимо, но не предоставят им равных прав. На практике он не стал разрабатывать сложную политическую программу, а сразу перешел к конкретным социальным акциям — созданию школ и других социальных служб в египетских городах. После революции 1952 года Насер вынужден был работать с «Братьями Мусульманами», поскольку они пользовались более широкой поддержкой в обществе, чем даже коммунисты. Однако они оказались опасными союзниками, поскольку в своей борьбе не останавливались даже перед убийством. В итоге и здесь неошариатское движение отличилось политическим насилием, чем себя полностью дискредитировало. «Братья Мусульмане» подверглись гонениям в Египте, но продолжили действовать хотя бы на уровне пропаганды своих теорий в других арабских странах.

Хасан аль-Банна

В Индонезии после окончания Второй мировой войны проблема обретения независимости, поиски новыми националистами способов и средств выражения обществом полного самоопределения, как и везде, выразились не только в общих положениях «исламского социализма», но и неошариатском движении (Дарул-Ислам), которое стремилось создать правительство в соответствии с нормами шариата. Оно устроило целую серию разрушительных мятежей, но (как и сами неошариатские идеи) пользовалось поддержкой только в прибрежных районах Явы и на островах. Из-за этого шансов победить на Яве, где открыто антиисламское коммунистическое движения было популярно, как ни в одной мусульманской стране, у них не было.

Неошариатские движения, где бы они ни возникали, проявлялись как наиболее драматические вмешательства исламской концепции в техникализированное общество. Однако суфизм, хотя и потерявший значительную часть организационных и материальных ресурсов, пользовался определенной популярностью даже среди образованных классов. У многих молодых образованных мусульман по-прежнему был свой пир, которой консультировал их в частном порядке по личным моральным вопросам, хотя публично интерес к суфизму не проявлялся. Поскольку он был лишен каких-ли-бо серьезных институциональных функций в новых формах социальной организации, снизилось и его влияние на личную жизнь мусульман. В XIX веке суфизм перешел к обороне, превратившись в консервативную силу, поэтому в XX веке он не играл серьезной политической роли, за исключением особых случаев, когда реформированный тарикат становился политическим рупором этнической группы. Тем не менее он продолжал оказывать глубокое воздействие на личное видение ислама в форме, совместимой с техникалистскими условиями, в которых жил человек. В итоге в XX веке суфизм переживал определенное оживление, иногда порождая довольно заметные новые формы.

В Индонезии, особенно среди традиционных аристократических классов, идеи возрождения суфизма обрели популярность и поддержку. Но это был не просто суфизм прошлого столетия, это был намного более личностный и интеллектуальный суфизм, испытавший сильное европейское влияние. Получив европейское образование, яванские мусульмане осознали, что старые санскритские герои годны не только для кукольного театра теней, но могут найти себе место в яванском суфизме как представители огромного мистического опыта и философии Индии. Многие яванские интеллектуалы рассматривали широко популяризированные западной наукой санскритские традиции как новую основу для суфизма; возник целый ряд новых мистических движений, откровенно санскритской направленности. В Магрибе новое суфийское движение, систематически интеллектуальное, универсальное в своих требованиях и явно готовое прийти на компромисс с современной наукой, особенно с психологией и философией, обрело популярность среди французов и выходцев из других европейских стран. Разработанная в Индии наиболее современная и популяризованная версия суфизма, распространяемая на английском языке, также обрела западных последователей.

Все эти движения являлись консервативными по своей сути: ориентация на внутренний мир состоятельных слоев общества, которые были их основными последователями, автоматически делала их в политическом плане сторонниками сохранения статус-кво. Активная социальная составляющая суфийских тарикатов была почти утрачена. И все же они в латентной форме сохранили потенциально серьезную политическую составляющую. Они стояли на позициях универсализма и открытости для новых космологических и исторических теорий, которые подтверждали возможность исламского наследия сыграть новую позитивную роль в решении проблем, связанных с модернизацией и долее насущными текущими дилеммами общества.

В шиитской части Ирана, несмотря на отход от ислама интеллигенции, наследники старых традиций свободомыслия спустя десятилетия после падения Реза-шаха стали рассматривать исламское возрождение как свою наиболее насущную задачу. В политической жизни наиболее значимым выражением этого возрождения было возрождение прошариатских настроений, связанных с муджтахидом Кашани, который считал необходимым выстроить независимое Иранское государство на основе неошариатских принципов. Кашани покровительствовал группировке, которая выступала против любых попыток достижения компромисса с Западом, называла себя «Жертвующими собой за ислам» (Федаины ислама) и в 1946 году убила Ахмада Касрави, возглавившего светские националистические атаки на ислам во время правления Реза-шаха.

Но, возможно, более важным в духовном отношении стал заметный рост суфийских тарикатов. Уже в начале XIX столетия преследования суфиев со стороны шариатских улемов, характерные для эпохи Сефевидов, ослабли, казни стали редки и вскоре совсем прекратились. Реза-шах запретил публичную деятельность странствующих дервишей-каландаров, которые своими манерами и одеждой оскорбляли современный вкус; но не трогал дервишей, живших в своих ханаках (этот факт привел к реформе каландаров, которые осели в ханаках). После войны несколько наиболее крупных суфийских орденов увеличили как число своих последователей, так и уровень своего благосостояния. Некоторые из них претерпели организационные изменения: центральная власть, которая раньше находилась в руках высшего пира (в Иране его называли кутб), была передана советам из десяти человек. Одновременно расцвели движения, которые принимали суфийский образ мыслей, но не вступали в тарикаты, например шайхизм. В этом позднем окружении суфийские взгляды получили особый импульс, когда избранные суфийские спекуляции эпохи Сефевидов были творчески переработаны с позиций западного экзистенциализма французским философом и исламоведом Анри Корбэном. Его работы получили большую популярность, так как помогали обрести чувство духовной и интеллектуальной независимости, возникшей в результате создания современной спекулятивной традиции на подлинно исламской основе.

 

Светская революция: «управляемая демократия» как средний путь

Большинство наиболее развитых молодых интеллектуалов отвергли неошариатскую программу как непрактичную и чреватую коммунализмом. Также они не приняли и радикальное решение Ганди, которое казалось им слишком смелым или чрезмерно жертвенным. Они склонялись к тому, чтобы попытаться соответствовать или даже улучшить то, что было достигнуто на Западе, принимая современное западное общество или их советских противников.

Как мы уже отмечали, попытка напрямую интегрироваться в западный блок расценивалась большинством как унизительная, но довольно практичная. Пример западных тюрок с их «вестернизированной» республикой был вдохновляющим, но не до конца убедительным. В 1950 году они вышли из-под опеки кемалистской партии и провели первые по-настоящему свободные выборы, в ходе которых все более активный класс бизнесменов и по-прежнему скептически настроенные крестьяне вместе проголосовали за партию, которая, как и раньше, выступала за модернизацию и ориентацию на Запад, но была приверженцем менее строгого государственного контроля и не чрезмерно антиклерикальна. Со временем новая партия поддалась искушению начать преследования оппозиции и спровоцировала военный переворот, который обеспечил новые свободные выборьг; но в целом парламентские институты западного типа пусть и появились не в результате революции, но все же оказались способными защищать наиболее очевидные интересы большинства классов общества. Крестьяне получили право возродить как многие исламские религиозные практики, так и экономическую поддержку, сделавшую более доступными тракторы, сельскохозяйственное обрудование. Тем не менее проблемы городских трущоб и сельской бедности в Турции решены не были.

В других странах многие из тех, кто восхищался советскими методами, стали коммунистами и надеялись объединить свои силы с другими коммунистическими партиями по всему миру, чтобы добиться немедленных серьезных результатов любой ценой. Однако коммунистическая программа (как мы уже отмечали) подразумевает не только ограничение личной свободы, но и разрыв с национальным культурным наследием и гордостью за свою страну: это означало не только определенную степень подчинения уже существующим коммунистическим государствам, но и диктат партийной дисциплины, которая, в соответствии с марксистской догматикой, должна была заменить все существующие культурные модели даже в относительно нейтральных сферах (таких, как искусство или литература), включая, конечно, и любые проявления исламского характера. Многие мусульмане, которые не были готовы принять неошариатскую программу, тем более не согласились бы на полный разрыв со своим исламским прошлым; более того, они уважали лидирующее западное общество, разделяли его культурные ценности. Поэтому большинство тех, кто стремился следовать западным образцам, предпочитало принять условия западного блока стран, несмотря на все существующие с ним расхождения.

Все же большинство признавало, что модель развития нельзя просто имитировать. Среди тех, кто склонялся к западной модели, и даже среди тех, кому нравилась советская модель, теплились надежды, что наиболее просвещенная часть населения под сильным руководством смогла бы взять власть в свои руки и быстро провести все требуемые изменения, не прибегая к ресурсам коммунистического блока и не заимствуя его жесткую регламентацию, но и не проходя через все длинные стадии эволюции Запада. «Демократия» являлась главным лозунгом и в западном, и в коммунистическом обществах, подразумевая в идеале наделение всех граждан на равной основе правами и обязанностями техникализированного общества. Но если демократия означала ожидание народной инициативы, которая бы пересилила старые корыстные интересы, то ждать этого пришлось бы слишком долго, а последствия этой инициативы могли быть самыми разрушительными. Почти повсеместно конституционные демократии (т. е. выборы большинством голосов кандадитов, представленных партиями) как в Западноиранском государстве, так и в Египте до революции стали просто средством для сохранения существовавшего порядка распределения власти, когда те, кто обладал достаточными экономическими ресурсами, контролировали общественное мнение через средства массовой информации и управляли голосованием, поскольку их единственной целью было сохранение собственного положения, а следовательно, они блокировали любые серьезные перемены. Лозунг «управляемой демократии», выдвинутый в одной из мусульманских стран, выражал надежды всех тех, кто хотел сохранить многие положительные качества «демократического» общества, но в то же время под сильным и честным руководством смести те социальные силы, которые стояли на пути прогресса.

Если абстрагироваться от требования четко опознаваемой модели, пригодной для любых случаев, то примером первых успешных усилий на пути к установлению «управляемой» демократии можно признать Египет Насера. Данная модель, под именем «египетского социализма», была сосредоточена на решении нескольких крупных и неотложных практических проблем, которые как основные аспекты техникализма характеризовали определяющие сектора общества и в форме новой бедности усиливали его кризис. Существовали три важнейшие проблемы. Контроль над сельскохозяйственными землями крупных частных землевладельцев, которые отправляли на продажу в город всю продукцию, превышавшую необходимый минимум выживания крестьян, стал невыносим: от этого страдали не только возмущенные крестьяне, невозможность продуктивных инвестиций (богатым они были не нужны, а крестьяне не получали от них никакой выгоды) не позволяла использовать техникализированные методы в секторе экономики, от которого зависело пропитание всей страны. «Земельная реформа» стала главным символом социального прогресса. Но почти такое же огромное значение имела и эффективная индустриализация. Наличие определенного числа современных заводов может серьезно нарушить старый социальный баланс, но это совсем не означает, что проведена индустриализация экономики в целом. Для этого нужно внутренне сбалансировать промышленность так, чтобы одни отрасли поддерживали другие и взаимодействовали с ними, а это требовало национального планирования, вместо неконтролируемой частной инициативы; но часто даже такие национальные программы и выделяемые под них государственные инвестиции (в случае если правительство контролируется старой элитой) направляются на сохранение старого общественного баланса.

Третья проблема, наряду с земельной реформой и индустриализацией, вытекала из первых двух. В обществе, где любые позитивные начинания серьезного политика блокировались государственными учреждениями, которые по идее должны были помогать ему, люди становились циниками и воспринимали коррупцию государства как норму. Там, где под прямым европейским правлением сохранялись высокие стандарты честности, после обретения независимости злоупотребления расцвели пышным цветом. Коррупция использовала формы, которые были обычным делом в аграрную эпоху, главным образом это были взяточничество и кумовство, но подобное явление не было простым продолжением старых моделей. Оно существовало не столько как продолжение древней традиции, сколько как результат личной беспринципности. Но что еще более важно, теперь оно играло совершенно другую роль. То, что называли коррупцией, когда-то существовало совершенно открыто и достаточно часто помогало обеспечить свободу действий, которую сковывал слишком строгий бюрократический контроль. В нынешних обстоятельствах она использовалась для того, чтобы задавить любые усилия здоровых элементов общества, даже на местном уровне. Сегодня коррупция усиливала трудности и создавала новые проблемы, она позволяла незаконным путем добиться того, что было запрещено законом; и чем сильнее она становилась, тем тяжелее было предпринять меры (например, повысить государственным чиновникам жалованье, чтобы у них не было необходимости брать взятки), чтобы с ней бороться. Коррупция стала тем камнем преткновения, о который спотыкались самые лучшие планы земельной реформы и индустриализации.

Наиболее фрустрированы этими проблемами были не самые бедные, которые с трудом могли понять, о чем идет речь, а наиболее заинтересованные в техникализации классы общества. Среди них были профессионалы и технические специалисты, которые, в отличие от предпринимателей, помещиков или даже крестьян, сильно страдали от сложившегося положения: для них технический прогресс был единственной альтернативой безнадежному разочарованию. Среди них были и студенты, которые в процессе обучения познакомились с возможностями техникализированного общества и хотели подняться выше уровня своих родителей и чей единственный шанс сделать это заключался в кардинальных общественных переменах. Среди них были, наконец, и офицеры, как правило младшего и среднего офицерского состава (генералы были хорошо интегрированы в общество, являясь частью его правящего слоя). А армейские офицеры составляли самую крупную прослойку технически подготовленных специалистов в обществе. Когда (как это случилось в войне с Израилем) коррупция не позволяла действовать эффективно, они оказывались наиболее незащищенной группой общества и жестоко страдали от последствий.

Шах Мохаммед Реза Пехлеви. Фото 60-х гг. XX в.

Когда военный переворот осуществляло высшее командование армии, он чаще всего служил интересам той или иной конкурирующей группы в рамках статус-кво или для защиты статус-кво от изменений «снизу» (как, например, когда вмешательство армии положило конец националистическим экспериментам Мосаддыка и восстановило власть шаха). Но когда, как в Египте в 1952 году, переворот возглавляли офицеры низшего и среднего звена, а высшее командование оставалось в стороне, то он, как правило, осуществлялся с целью реализации модели «управляемой демократии». Такой военный переворот может привести к власти новые техникализированные классы, отстранив старые, точно так же (но намного более гуманно), как и коммунистическая революция в городах или в сельской местности. Однако, чтобы он смог привести в власти новый класс с минимальными потерями для общества, необходимо отсутствие серьезного сопротивления. В Египте старая земельная аристократия (которая в любом случае представляла чуждую тюркскую традицию) после революции достаточно быстро утратила свое влияние; пришедшие к власти офицеры не доверяли представителям старого режима и предпочитали иметь дело с людьми более скромного происхождения, с которыми они могли бы говорить на равных. Однако аристократы не были ни истреблены, ни даже полностью разорены. Постепенно они потеряли свои земли, а их бизнес-преимущества были ограничены; они потеряли доступ к государственным постам; но, оказавшись в таком положении, в основном предпочли тихо прозябать в своих клубах.

После переворота первой задачей революционного правительства стала борьба с коррупцией. Эту борьбу поддержала волна «революционной морали». В то время все были воодушевлены новыми надеждами и верили, что отныне все будет по-дру-гому, поэтому станет стыдно быть нечестным (либо люди будут бояться поступать не честно, поскольку сразу же попадутся). Если правительство успешно, оно может поддерживать такие настроения. Однако оно усиливается назначением новых людей, которые будут следить за новым порядком и позаботятся о том, чтобы чиновникам платили регулярно и у них не возникло бы повода брать взятки, а те, кто все же будет их брать, понесут жесткое наказание. Затем правительство должно начать земельную реформу. Это означает конфискацию с выплатой довольно маленькой компенсации крупных имений аристократов, которые теперь не могут сопротивляться. Но это также означает обеспечение контроля за землей, чтобы крестьяне по невежеству не отдали ее за долги в руки нового класса богатых. Кроме того, необходимо обеспечить рост производительности труда, поскольку, если землю просто разделить на небольшие участки между всеми крестьянами, работавшими на ней ранее как арендаторы, их хозяйства будут нерентабельными и, следовательно, намного менее производительными, чем крупные поместья. Самое известное решение этой проблемы заключается в использовании крестьянами деревни таких видов кооперации, которая обеспечит их используемыми совместно техническими средствами (например, тракторами и даже удобрениями), а совместная продажа продукции обеспечит необходимыми финансовыми средствами. Все это требует компетентного управления из центра, поскольку крестьяне не доверяли друг другу настолько сильно, чтобы самим честно объединиться в кооператив, но могли (из привычки ожидать только худшего) передать руководство кооперативом местным ростовщикам или бывшим хозяевам земли, которые использовали бы его в своих собственных интересах. На первый взгляд, в Египте было сложно изыскать требуемые фонды. Но революционные офицеры заполучили их, бесконечно оттягивая выплаты компенсации бывшим землевладельцам. Имели место серьезные ошибки, и бюрократия изо всех сил пыталась заблокировать реформу, но постепенно лицо страны изменилось. И потребление пшеницы на душу населения возросло.

Наконец, правительство должно следить за развитием промышленности. Это означает не только планирование новых инвестиций без учета местных или частных интересов, но и контроль за имеющимся в стране капиталом. Подобная задача требует «управляемой» экономики. Это, в свою очередь, требует конфискации вложений не только иностранных, но и местных бизнесменов иностранного происхождения, таких как греческая и итальянская мелкая буржуазия египетских городов, меры против которых были популярны среди арабского населения. Такие этнически обусловленные меры могут дать много сиюминутных политических преимуществ и, возможно, увеличить свободу для долгосрочного экономического маневра. Однако непосредственные экономические результаты подобной меры сомнительны. И их неотложные гуманитарные последствия были отвратительны.

Но революционное правительство также должно создать политические институты, с помощью которых сможет реализовывать свою новую «демократию». На Западе «демократия» как политическая система ожидаемо становится ареной парламентских учреждений, где представители самых важных групп могут договариваться друг с другом. И если все классы будут более или менее полно представлены в той или иной группе, то такая система может стать весьма эффективной. Но сам термин «демократия» можно толковать множеством способов. Идеальная коммунистическая версия демократии (которая предполагает, что все граждане имеют или должны иметь одинаковые интересы) предусматривает единственный директивно определяющий политику институт (партию), где собраны не представители нескольких групп, имеющих разные интересы, но собрание лиц, отобранных за их широкий кругозор и дисциплинированность и обсуждающих общественные интересы в целом. Участие народа в этом процессе может быть расширено за счет плебисцита, когда люди голосуют не за конкретных кандидатов, но за общую программу партии, высказывая свое удовлетворение или в теории возможное недовольство ею.

В странах с низким уровнем инвестиций давление серьезных проблем ощущалось сильнее, поэтому наиболее образованные классы проще достигали консенсуса, и казалось целесообразным предположить, что все граждане имеют общие интересы, направленные на укрепление независимости нации и ее техническое развитие. Таким образом, даже если коммунизм как таковой был неприемлем, марксизм все равно остается популярной доктриной, и коммунистическая концепция демократии кажется более привлекательной, чем западная. Соответственно, правительства нескольких стран, озабоченные необходимостью перейти к «управляемой демократии», пытались создать национальные «партии», тщательно защищенные от проникновения в них старых корыстных интересов, чтобы они служили голосом нации в решении этих важных проблем. Это было нелегко сделать «сверху» после военного переворота, особенно когда было понятно, что решать в любом случае будут солдаты. (Ататюрку удалось создать динамичную национальную партию, но в то время программные ожидания и участие масс были намного меньше.) Насеру повторить этот опыт не удалось.

В дополнение к созданию национального форума, определяющего политику страны, было необходимо вовлечь в реформы менее образованные классы, поскольку их сознательное сотрудничество требовалось в каждом техникализированном институте. Частично сделать это можно было в рамках национальной партии, что и попробовали проделать в Египте, где сразу после революции жаркие политические дискуссии о будущем реформ развернулись даже в деревнях. Как правило, устойчивый рост (начавшийся еще задолго до революции) государственного техникализированного вмешательства в деревню ускорял вовлечение в эти процессы крестьян. Распространение сельскохозяйственных кооперативов, даже если сначала их навязывали сверху, приносило крестьянам ту социальную модель, которую они желали. Новое правительство сконцентрировало усилия на обеспечении в деревне современных социальных и медицинских услуг. Оно не просто улучшало качество уже имевшихся в деревне социальных удобств, но и предоставило крестьянам доступ к большему выбору возможностей стационарного лечения, образования, отдыха, что сильно расширило сельские горизонты. Но участие самой деревни в новой форме правления осталось поверхностным, и она сохранила свою политическую инертность.

Критически важной проблемой для любого проекта реформ в странах с низким уровнем инвестиций было планирование семьи, которое стало социально необходимым, поскольку быстрый рост населения уничтожил бы все экономические успехи раньше, чем они успели бы проявиться. Для этого существовало множество методов, но не так просто было убедить людей ими пользоваться. Отдельные пары сами по себе не были заинтересованы в ограничении роста населения страны. Более того, большинство, привыкшее к условиям аграрного общества, рассматривало многочисленное потомство как благо, поскольку его можно было использовать экономически. Действительно, опыт многих поколения учил, что чем больше родится детей, тем больше потом будет рабочих рук для поддержки родителей, и моральные нормы всячески поощряли рождение детей как для личной выгоды, так и из-за социальных соображений высокой детской смертности. Люди не сразу могут понять, что опыт их предков устарел, как и нормы процветания старого аграрного общества, и что теперь хорошее образование для каждого ребенка будет экономически намного выгоднее, чем увеличение количества детей в семье, поэтому моральные нормы должны измениться в соответствии с современными нуждами. Парам, поставленным перед необходимостью принимать определенные меры, все же требовалось время, чтобы привыкнуть к этой идее. Программа планирования семьи могла быть успешно реализована только тогда, когда население действительно проникнется настроениями техникализированного общества и сможет рассчитывать свое будущее, исходя не только из соображений семейной солидарности, но и из перспектив развития технической компетенции ее членов. И для того, чтобы это программа дала в египетской деревне хоть какие-нибудь, пусть даже самые скромные, результаты, требовалось очень много времени.

Шаблон социальных реформ, который мы назвали «управляемой демократией», не имел в своем основании некой четко оформленной идеологии. Скорее он зависел от конкретной ситуации в каждой отдельно взятой стране. А общие черты в разных странах зависели от общей ситуации того времени. Конечно, мы можем объединить этим определением различные режимы, которые не захотели перенимать ни западную парламентскую, ни коммунистическую модель, но попытались путем военного переворота при поддержке техникализированных классов и участии политизированных масс уничтожить коррупцию, устранить не только западное влияние, но и местные привилегированные классы, особенно те, которые казались чужеродными, и на основе централизованного планирования провести кооперативную земельную реформу и сбалансированную индустриализацию. Лидеры одних государств советовались с лидерами других, имевшими аналогичные цели, но даже при наличии определенных общих шаблонов реформы в разных странах были очень различны и отличались как по степени интенсивности, так и по степени успеха. В качестве примера мы можем взять египетский вариант, в котором нашли выражение общий дух и желания, более-менее также проявившиеся в Индонезии, Пакистане и Алжире.

Индонезийская экономика не понесла ощутимых потерь в результате войны и была способна обеспечить продовольствием население страны — угроза голода отсутствовала даже на густонаселенной Яве, по крайней мере среди сельского населения. Тем не менее даже там возникла потребность быстрой трансформации. Мы уже отмечали, что как неошариатское, так и коммунистическое движения здесь были довольно сильны. Опираясь на поддержку военных, Сукарно утвердился как безусловный лидер и начал реализовывать программу, призванную ускорить темпы национального развития. Она была достаточно радикальной, и Сукарно назвал ее «индонезийским социализмом». Однако реализовать ее полностью не удалось.

Выбор Сукарно пал на проблему, которая, несомненно, требовала первоочередного внимания, учитывая, что она уже стала камнем преткновения в других местах тоже: речь шла о развитии чувства принадлежности к национальному государству, которое должно было лечь в основу реформ. Яванская аристократия и радикальные шариатские улемы с островов, ориентированное на свои деревни крестьянство и космополитичные торговцы должны были поверить, что они являются одним народом. В итоге, стремясь создать это чувство, он обострил экономические и социальные проблемы. В соответствии с его планом развития необходимо было очистить малайзийское мусульманское общество от засилия чуждых элементов, чтобы его экономика стала независимой. Но делать это следовало на основе консенсуса, который позволил бы сохранить внутренний мир между всеми слоями коренного населения. Сукарно попытался объединить все местные группы, заинтересованные в развитии Индонезии, свести вместе поборников шариата, коммунистов и армейских технократов. Это единство должно было отдать себя на волю получившего мандат народного доверия гения Сукарно, вдохновленного нейтральным исламом. Все они должны были хранить ему верность во имя общих национальных целей. Но эта формула более подходила для освобождения от чужеродных элементов, чем для успешного экономического развития. Сукарно изгнал из страны большинство местных голландцев и даже смешанные голландско-индонезийские семьи. Затем он серьезно подорвал позиции мелких китайских торговцев, которых не любили местные крестьяне.

В результате индонезийский народ должен был опираться только на свои собственные резервы. Вне зависимости от того, какие социальные преимущества были связаны с этим решением, в конечном итоге оно серьезно ограничивало общее экономическое развитие, лишив страну необходимых кадровых и финансовых ресурсов. Для того чтобы компенсировать вызванные такой политикой экономические трудности, требовалось внутреннее сплочение всего населения Индонезии. Но это делало невозможным проведение жесткой финансовой политики, а следовательно, проведение эффективной индустриализации или реформы сельского хозяйства. Также пришлось отложить проведение земельной реформы — закон об этой реформе не был исполнен, чтобы не нарушать национальное единство. (Но в результате это толкнуло недовольных яванских крестьян в объятия коммунистов, выступавших за проведение рефомы вопреки желаниям Сукарно.) А без реальных социальных реформ или твердой финансовой политики неконтролируемая инфляция вызвала рост коррупции государственного аппарата. В этих условиях Сукарно был больше не в состоянии навязывать свою концепцию внутреннего единства.

Более того, следствием такой воинственной националистической политики стал вооруженный конфликт с оставляемой британскими «неоимпериалистами» Малайзией, в рамках которого индонезийцы отказывались признавать границы, произвольно проведенные европейцами. (Действительно, индонезийцы смогли расширить свои достижения за пределы, под угрозой применения насилия присоединив к себе голландскую половину соседнего острова Новая Гвинея, несмотря на то что местное папуасское население радикально отличается от индонезийцев, которых оно боялось гораздо больше, чем относительно безобидных голландцев.) Такие серьезные военные усилия потребовали всех ресурсов страны, в том числе и поступающих с иностранной помощью, в результате речь уже шла не только о реформах, но и об общем экономическом развитии. Тем не менее Индонезия смогла стать настоящим хозяином в своем собственном доме.

В Пакистане гораздо менее радикальная программа (в отличие от Египта и Индонезии ее не называли «социалистической») привела к более четким и понятным результатам. Структура правительства, формируемого парламентскими партиями, была унаследована от Британской Индии и получила достаточно возможностей доказать свою эффективность. Однако Пакистан столкнулся с серьезными проблемами, связанными с самим фактом создания этого государства, которые дополнили старые общеиндийские проблемы нищеты и раздоров. Иногда даже казалось, что сама идея создания государства по религиозному принципу была непоправимой ошибкой.

Отчасти из-за того, что политические партии были созданы на религиозной основе, они не смогли действовать так же успешно, как в Индии. Пакистан как никакое другое государство появился на свет усилием воли очень небольшой группы людей, которые на волне страшного кризиса использовали противоречивые иллюзии масс. Потребность в создании исламского Пакистана возникла только в результате перипетий Второй мировой войны, и при другом развитии событий подобный вопрос просто бы не возник. Однако люди, усилиями которых Пакистан был создан и которые могли бы стать его моральными столпами (в частности, Джинна), умерли почти сразу после его возникновения. Их партия Мусульманская Лига была построена на кризисе лояльности, и когда ее главная цель была достигнута, дисциплина резко ослабла. В отсутствие лидера, который мог бы навести порядок, большинство ее представителей погрязли в коррупции. Они быстро потеряли уважение народа и лишились власти. В итоге в стране не осталось единой национальный партии, на смену которой пришли разрозненные местные партии, которые не были способны ни удовлетворять неотложные национальные потребности, ни решать более общие проблемы, связанные с обстоятельствами создания Пакистана. И только в пуштунских районах ученик Ганди Адбул Гаффар-хан (которого новое пакистанское правительство посадило под домашний арест) смог построить такую систему кооперации, в которой не было места коррупции. Насильственное создание государства в сочетании с его произвольным составом усугубляли положение дел. Проблема беженцев, которых после раздела Индии в Пакистане собралось огромное количество, обострялась конфликтами с коренным населением. Образованные иммигранты из долины Ганга (стремившиеся занять лидирующее положение, которое здесь ранее занимали бежавшие из пакистанского Пенджаба и Бенгалии индуисты) часто сталкивались с недоверием пенджабцев; но вместе с ними они сформировали мощный блок, который занял все руководящие посты, вызвал недовольство остальной нации. Символично, что этот блок пытался навязать урду (язык долины Ганга и частично Пенджаба) как мусульманский язык, несмотря на то что сикхи и бенгальцы стремились отстоять свою культурную идентичность при помощи своих родных языков. Казалось, что нация стоит на грани раскола.

Церемония вступления Сукарно в должность президента Индонезии. Фото 1968 г.

Единственной творческой основой для решения этих проблем мог стать общий национальный дух, но у национальностей Пакистана общими были только их исламская вера и индийское прошлое. Последний пункт носил негативную окраску, но эмоционально был достаточно силен, поэтому пакистанское правительство сочло политически необходимым поддерживать враждебное отношение к Индии, которая для них воплощала индуизм. Как и в Индонезии, потребность национальной самоидентификации определила агрессивный характер внешней политики. Кашмир преимущественно с мусульманским населением после раздела остался в Индии, и его в основном мусульманское правительство считало (на тот момент), что светское правительство Индии будет больше способствовать социальному прогрессу региона; пакистанцы настаивали, что он должен войти в состав Пакистана, они провоцировали местные беспорядки и вторжения племен по границам, но неожиданно оказались в патовой ситуации, поскольку Индия оказалась сильнее, чем они ожидали. Ислам как альтернативная основа пакистанского национального духа был вотчиной неошариатского движения Джамаат-и-Ислами, лидер которого Маудуди спровоцировал коммуналистские мятежи. Неспособность Пакистана обрести внутренний мир (несмотря на выселение чуждых элементов в виде индуистов и сикхов) наиболее ярко выразилась в том, что в течение девяти лет после обретения независимости страна не могла принять национальную конституцию.

Айюб Хан. Фото 1951 г.

Серьезность проблем и усталось народа от беспомощности многопартийной системы (унаследованной от британского парламентаризма) помогли Пакистану найти (хотя бы на время) относительно надежное решение. В 1956 году (после того как конституция наконец-то была принята, но все основные проблемы остались нерешенными) армия взяла власть в свои руки и разогнала политические партии. Руководитель переворота Айюб Хан пытался построить новую и прочную демократию на основе участия масс (и народных плебисцитов). Ислам как таковой не играл серьезной роли в решении основных проблем общества, как и в Индонезии. Айюб Хан находился под влиянием других идеалов. Он учился на примерах Насера в Египте и Тито в Югославии; последний показал, что коммунистическое движение все же может оставаться национальным. Айюб Хан не стал национализировать промышленность, но он принял план экономического развития, в соответствии с которым государство финансировало создание новых промышленных отраслей. Будучи пуштуном с Афганского нагорья, где действовал Абдул Гаффар-хан, он с уважением относился к некоторым аспектам учения Ганди, подчеркивая важность создания «базовой демократии», ответственного самоуправления на местном уровне, которое затем, когда народ политически созреет, станет основой для регионального и национального самоуправления. Он эффективно провел земельную реформу, обеспечив приток сельскохозяйственного капитала в город. Наиболее важным было то, что Айюб Хан как представитель британской культурной ориентации, сосредоточив власть в своих руках, сохранил в стране относительную свободу слова и даже избирательную систему. В духе британской культуры он уважал национальное культурное наследие: в надежде найти для ислама более положительную роль в государстве, чем неошариатское движение, он основал институт, занимавшийся изучением исламского наследия, применяя современный научный подход и пытаясь переосмыслить его использование в новых условиях. Под его толерантным руководством проблемы Пакистана медленно отступали, пакистанцы смогли справиться с коррупцией и начать двигаться вперед в сфере образования и развития промышленности.

В Пакистане не только в теории, но и на практике старые привилегированные классы (мусульман) не были сильно затронуты мягкими политическими реформами Айюб Хана. В отличие от него Алжир (получив наконец независимость) оказался в теории и на практике охвачен радикальной революцией. Французские поселенцы составляли основную часть привилегированного класса, и когда их непримиримая позиция не оставила другого выхода, кроме как бегства во Францию, большинство экономических объектов страны оказались в распоряжении обычных мусульман. Многие крупные фермы поселенцев, на которых трудились многочисленные мусульманские рабочие, после их бегства стихийно превратились в производственные кооперативы. Длительная вооруженная борьба устранила чуждые элементы и уничтожила власть привилегированных классов, сотрудничавших с Западом; задача нового правительства (опиравшегося на армию) заключалась в наведении порядка среди опасных веяний грядущих экономических неурядиц. В то время как в Египте необходимо было научить запуганных вековым гнетом крестьян, как устроить кооператив, не передавая управление им старому владельцу земли или ростовщику, в Алжире требовалось обучить самостоятельно добившихся освобождения крестьян, как соотнести работу их местных предприятий с национальными экономическими планами, чтобы их труд был наиболее эффективен. Однако, как и в Египте, Индонезии или Пакистане, необходимо было создать централизованный орган управления, отражавший интересы техникализированных классов, которые выражали их через народные плебисциты (а лучше всего сформировать «сверху» массовую партию), которая будет заниматься национальным планированием и направлять развитие менее техникализированных классов населения, причем предполагалось, что армия отойдет в сторону и не будет участвовать в политической жизни.

Несмотря на относительную мягкость большинства революций «управляемой демократии», созданные ими социальные модели страдали теми же проблемами, что и коммунистические режимы. Борьба с тяжелой рукой государственной бюрократии красной нитью проходила через все идеи реформаторов как в правительстве, так и вне его; поскольку никто, кроме этой бюрократии, не мог осуществлять централизованное планирование, тихий саботаж чиновниками ответственных решений был такой же катастрофой, как и их готовность брать взятки за то, чтобы тормозить независимую инициативу Еще более коварная опасность скрывалась в социальной регламентации. Там, где все усилия должны быть направлены на решение неотложных национальных проблем, мало кого заботило инакомыслие, и его можно было легко подавить. В насеровском Египте подверглись репрессиям бахаиды, отличавшиеся высоким моральным духом и творческой инициативой; предлогом послужило то, что их всемирная штаб-квартира оказалась на территории Израиля, но истинная причина крылась в коммуналистских предрассудках мусульман, которые не могли вынести, что потомки мусульман выбрали иную веру, и именно эти настояния использовало правительство, чтобы уничтожить одну из немногих в Египте групп, обладавших средствами для неправительственных и небюрократических программ и экспериментов.

Те страны, где старые аграрные правящие классы сумели сохранить свои позиции в первое десятилетие после 1945 г., когда техникализированные модернизаторы свергли множество старых режимов, были вынуждены сделать хотя бы минимальные шаги на пути к «управляемой демократии». В Западноиранском государстве после того, как шаху при помощи армии удалось подавить воинствующий национализма Мосаддыка, он укрепил свою личную власть и сам бросил вызов классу землевладельцев и представляющему их интересы парламенту. Он смог обойти меджлис, обращаясь к народу напрямую через плебисциты. Его целью были реформы «сверху», которые смогут искоренить коррупцию, реформировать землевладение и провести эффективную индустриализацию без серьезных ущемлений старых социальных привилегий. Например, земельная собственность экспроприировалась у крупных землевладельцев в пользу крестьянских кооперативов, но они должны были получить за нее компенсацию и могли переместить свои капиталы в промышленность, сохраняя аристократические традиции, но используя их более надлежащим образом в национальных интересах. Расчет делался на то, что привлечение к индустриализации на основе национального планирования многочисленных частных фирм поможет избежать опасности чрезмерной бюрократизации. Но шах не смог завоевать доверие активных техникализированных классов. Порождаемая цинизмом коррупция процветала и сыграла свою роковую роль в провале программы реформ. В Иране, как ни в какой другой стране, остро стояла эндемичная проблема регионов с низким уровнем инвестиций, когда молодые люди, получив образование за рубежом, отказывались возвращаться домой. (Свои главные надежды шах возлагал на очень молодых людей, привлекая их к работе по программе реформ, например для участия в кампании по борьбе с неграмотностью в деревне.)

Другие монархические режимы пытались провести менее амбициозные реформы «сверху». Даже династия Саудитов в Аравии поняла, что, если она хочет выжить, необходимы реформы. Как и шах Ирана, Саудиты пытались избавиться от коррупции и запустили множество мелких частных экономических программ при поддержке Американской нефтяной компании, на доходы которой существовало правительство. Но и здесь растущее международное сообщество правительств, стремившихся к независимости от Запада, не признало такие реформы «сверху», и они не получили широкой поддержки образованной молодежи.

В большинстве стран не удалось провести реформы ни с позиций неошариатского движения, ни внутри старого господствующего класса исламской культуры. Несмотря на частичные неудачи программ «управляемой демократии», эти формы казались более востребованными, несмотря на их отказ предоставить исламу сколько-нибудь серьезную роль в новом обществе.

 

Исламский космополитизм как мировая сила

Исламское общество, пережившее XVIII век, оказалось расколотым. Мусульманские народы независимо друг от друга стали членами мирового сообщества. В лучшем случае остатки высокой исламской традиции превратились в маргинальные элементы практической культуры более активных классов: они существовали как колорит народных нравов или как привилегированный компонент новой высокой культуры, которая по своему характеру является современной техникалистской и сформировалась под влиянием Запада. В некоторых странах, причем не только в коммунистических, классы, являвшиеся основными носителями высокой исламской культуры, исключены из политической и социальной власти. Но ислам как религиозная традиция жив практически повсюду. Это делает его наследие потенциально влиятельным фактором. Сущностное содержание многих аспектов культуры невозможно отделить от религии; они остаются потенциально доступны для всех мусульман, будучи встроенными в языки великих религиозных текстов, которые они должны читать, и при определенных обстоятельствах могут вновь стать очень влиятельными. И именно в религиозной жизни,

включая все ее проявления в жизни человека, ислам может стать серьезной силой в самом ближайшем будущем. Условия конца XIX и XX веков способствовали увеличению дальности и глубины проникновения ислама по всему миру. Некоторые из этих условий были случайными и применимыми почти в равной степени к любой другой религиозной или культурной группе.

Резкий рост населения в Старом Свете и доступность отдаленных регионов для коммерческой эксплуатации благодаря появлению пароходов, железных дорог, автомобилей и самолетов вызвали крупные миграции мусульман, равно как европейцев, индусов и китайцев. Из голландской Индонезии они мигрировали в голландские владения по всему миру, из британской Индии — в другие части Британской империи. Таким образом, их количество значительно возросло в Восточной Африке, на некоторых островах южной части Тихого океана, в странах Карибского бассейна. Из Магриба сотни тысяч арабских и берберских рабочих мигрировали в города Франции и Бельгии, причем многие остались там навсегда. В небольших количествах они поселились в городах Западной Африки, Северной и Южной Америки.

Более важным, чем распространение ислама путем миграции мусульман, было обращение новых верующих. Этот процесс шел ускоренными темпами в тех мусульманских странах, где еще оставались анклавы язычников. К концу XIX века правители Афганистана при помощи современного оружия смогли, наконец, покорить язычников Кафиристана в горах Припамирья и заставили их принять ислам. В Сибири, несмотря на серьезное сопротивления царского правительства, некоторые племена также перешли в ислам. В Малайзии многие этнические группы внутренних областей островов под влиянием своих соседей становились мусульманами, несмотря на все усилия голландских христианских миссионеров. Более того, в странах Африки южнее Сахары отдельные язычники и целые племена широким потоком принимали ислам. После того как в конце XIX века работорговля была уничтожена, вместе с ней исчезла и враждебность к мусульманским работорговцам, а открытие регулярного торгового сообщения увеличило контакты с исламским миром. Хотя христиане вложили большие средства в миссионерскую работу, а мусульмане тратили на это очень мало, успех последних в обращении населения Африки был не меньшим, если не большим, чем у первых. Христианские миссионеры пытались объяснить это тем, что ислам предъявляет гораздо меньше требований к моральному облику, а также допускает полигамию, распространенную у богатых африканских язычников, либо тем, что простота этого учения облегчает его принятие неискушенными умами: проще говоря, они заявляли, что ислам стоит на более низком уровне, чем христианство, и поэтому близок «примитивному» человеку. Однако никаких реальных доказательств этого тезиса они привести не могли. Более того, простота и абстрактность мусульманской доктрины Бога совсем не проста для восприятия людей, привыкших к личному участию в культах и к мифам языческих племен. Христианские таинства в этом отношении стоят гораздо ближе к язычеству.

Однако главная разница между двумя верованиями заключалась не в их внутренних отличиях, а в разнице ожиданий тех, кто принимал новую религию. В Библии моногамия не является более жестким требованием к простым верующим, чем в Коране (в некоторые христианских конфессиях разрешено многоженство, причем сделано это видными западными богословами). Крепкие напитки были более популярны, чем полигамия; и хотя некоторые христианские конфессии запрещают пить спиртное, как известно, Библия относится к этому намного более толерантно, чем полностью отвергающий алкоголь ислам. И даже если христианский миссионер требует от новообращенного отказаться от многоженства и спиртного, а ислам заставляет его следовать намного более строгим нормам шариата, моральные требования последнего к верующему будут мягче. На самом деле степень принятия тех или иных норм каждой из новых религий, разрушающих племенные модели поведения, зависела от конкретного региона Африки, т. е. отчасти от условий, на которых ислам или христианство проповедовались на местном уровне. Тем не менее следует признать, что во многих регионах христианство проповедовалось в более жесткой форме, чем ислам.

Этот факт отражает более глубокое различие между двумя религиозными традициями в современном мире. Привлекательность как ислама, так и христианства для язычников в значительной степени определяется привлекательностью космополитической ориентации — предпочтением жить в едином большом мире вместо того, чтобы сохранять патриархальный уклад, который не имеет юридической силы или значения за пределами границ племени. Во многих странах члены племени, сохраняя верность язычеству дома, объявляют себя мусульманами, покидая пределы деревни и получая таким образом статус во внешнем мире, где их местные боги не имеют никакой силы. Но такие путешествия и связанные с ними контакты занимают все больше места в жизни людей, и их потребность в какой-либо универсальной ориентации с каждым днем становится все более актуальной. И здесь есть шанс как у ислама, так и у христианства, поскольку обе религии универсальны. Но наполнение их универсальности различается. Христианские миссионеры предлагают доступ к лучшим достижениям современной науки: больницам, государственным школам, обучению за рубежом. Но свои предложения они делают на определенных условиях. Являясь представителями чуждого правящего класса (что уже говорит против них), они требуют перенять его общие культурные образцы ассимиляции. (Как правило, в представлении миссионера именно эти культурные формы и являются высшими нравственными нормами христианства.) И даже в этом случае обращенная в новую веру группа должна пройти долгий путь ученичества под каждодневным руководством и даже опекой зарубежных представителей этой религии, причем право окончательного решения останется за руководящим органом в Европе или Америке. Таким образом, христианство олицетворяло все силы и все слабости западного мирового доминирования на самом его интимном уровне. В качестве представителя Запада миссионер мог позволить себе легко пойти на компромисс в отношении тех культурных позиций, которые были неотъемлемой частью западного мироустройства, в противном случае его просто отозвали бы домой. И данный шаблон поведения было нелегко поменять даже после того, как колонии стали независимыми. Ислам предлагал такой же универсализм на совсем других условиях. После христианства это была самая доступная географически и активная в поиске новообращенных религия. Тем не менее она не представляла ничего, кроме самой себя, и распространялась на личном энтузиазме самих верующих, которые действовали сообразно местным условиям. Более того, как только новообращенный признавал единого Бога и его Пророка Мухаммада, он становился полноправным членом мировой мусульманской общины — этот факт часто символически закреплялся паломничеством членов новообращенных групп в Мекку, откуда они возвращались признанными и независимыми авторитетами в вере. Вполне возможно, что ислам несет более очевидные интеллектуальные и моральные черты космополитической цивилизации, чем комплекс христианских догм и ритуалов: он дает удовлетворение от чистого умственного и духовного разрыва с прошлым. Без сомнения, еще более важно то, что распространение ислама в новые области углублялось его влиянием в тех районах, где он уже был господствующей религией. Даже среди образованных городских классов за пределами Советского Союза параллельно с ослаблением традиционных социальных шаблонов, отождествляемых с исламом, в середине XX века началось укрепление исламской веры и даже возрождение мусульманских ритуалов и вторичных признаков ислама, таких как ношение бороды. В сельских местностях, особенно там, где ислам приняли только в последние несколько столетий и шариат не пользовался особой популярностью, усилилось движение на соответствие веры интернациональными мусульманскими стандартами. Это движение отчасти было связано с действиями против суфизма и ростом популярности шариата. Но оно также отражало рост чувства важности всеобщих, интернациональных аспектов ислама среди тех, кто раньше не придавал этому значения. Космополитизм ислама приобрел огромное значение. В конечном счете именно это стало положительным и мощным ответом ислама на вызовы современности.