При зарождении ислама мусульманам было обещано, что они станут «лучшей из общин, созданной на благо людей». Импульс, исходящий из принятия данного положения Корана обращенными мужчинами и женщинами, оказался необычайно плодотворным. Отчасти Коран обладал силой сам по себе, отчасти соответствовал социальной и духовной ситуации, сложившейся в то время в регионе между Нилом и Амударьей, который играл главную роль в расширении аграрной Ойкумены. Сообщество, принявшее Коран, положило его в основу культурного диалога и к XVI столетию создало наиболее широко распространенную и влиятельную цивилизацию в мире. Но в XVII веке, и особенно в XVIII, сила и процветание исламского общества были подорваны происходившими на Западе преобразованиями, которые лишили регион от Нила до Амударьи его особого положения в Старом Свете и подорвали социальную и экономическую структуру мусульманского мира. К XX веку, хотя ислам и сохранил свои позиции в большинстве регионов, где он ранее преобладал, эти мусульманские области уже не являлись единым обществом с живой культурной традицией, но по отдельности входили в мировое сообщество, институты которого в значительной степени зависели от Запада. Более того, в этом новом мировом сообществе сельское хозяйство больше не являлось основой экономики, и все культурное наследие аграрной эпохи, в том числе не только исламское, но и западное, потеряло свою ценность.

Может ли иметь какое-то значение мусульманское наследие в целом и исламское религиозное наследие в частности для современного человека? Ответ на этот вопрос неясен даже для тех, кто сохранил верность исламу минимум как религии. Еще менее ясно, какое значение это наследие может иметь для людей в целом, как было обещано в Коране, для членов современного мирового сообщества как такового, неотъемлемой частью которого являются мусульмане, поскольку их судьбу нельзя отделить от судьбы остального человечества. Останется ли исламская традиционная культура лишь достоянием исторических исследований и музеев? Вольется ли ислам (преодолев сопротивления части ортодоксальных верующих) в некую единую экуменическую религию или, возможно, вообще исчезнет под напором техникалистского просвещения? Или он останется частным делом тех современных людей, которые оказались мусульманами, но утратили свои позиции настолько (если только не будет вспышек коммуналистского фанатизма), что для других превратились не более чем в объект любопытства? Или все же сможет доказать, что благодаря присущим ему жизненным силам способен иметь потенциальное значение для всего современного техникализированного человечества вне зависимости от того, принимает ли оно ислам или нет? Мы интуитивно со священным трепетом относимся ко всему величественному, которое кажется нам вечным, но будет невосстановимо, если мы утратим его. Все горы похожи друг на друга, но если в ходе строительства инженеры решат разрушить одну из них, нам это покажется надругательством над природой. Убийство одной птицы — это бессмысленный вандализм, но уничтожение целого биологического вида, в результате чего таких птиц никогда больше не будет на земле, — святотатство. Даже если мы знаем, что человек должен умереть, то само намерение сократить его жизнь, возможно, хуже, чем направленное на это действие; это не более извращенно, чем тот факт, что мы переживаем по поводу гибели на войне великих произведений искусства, например Парфенона, намного больше, чем по поводу гибели людей, которые находились в Парфеноне в момент взрыва, но так или иначе могли бы прожить на какое-то количество лет дольше. Человеческая культура так же, как и природа, обладает некой святостью. Зрелище падения великих цивилизаций, как бы ни были жестоки их правители и фанатичны их учителя, вызывает в нас страх и жалость. Может статься, что исламское наследие в той или иной форме сохранится больше из романтических соображений, чем из подлинного человеческого уважения к его носителям в прошлом и настоящем. Но в действительности, конечно же, цивилизация, как социум с определенным комплексом культурных традиций, не может «пасть» в том смысле, в котором может быть разрушен храм или умереть человек. Цивилизация Сасанидов умирала медленной смертью от рук мусульман, которые одновременно преобразовали, оживили и использовали в дальнейшем ее основы. Однако мы может сказать, что во времена Саладина цивилизация высокого халифата пришла в упадок, несмотря на то что языковая и религиозная принадлежность не изменялась. Цивилизация исламского Средневековья исчерпала себя и исчезла в течение XVI–XVII вв. Таким образом, мы имеет дело с тем наследием, на основе которого существуют живые традиции в нашем поколении. Какова будет его актуальность в последующее время? Это не только академический или узкоконфессиональный вопрос мусульман, но неотъемлемая часть более широкой проблемы — что вообще значит все наше культурное наследие для всех нас вместе взятых.

Наиболее значимым элементом исламского наследия в настоящее время является религия и религиозное сознание. Сегодня, как и в первом поколении мусульман, религия вновь стала основой культурного наследия общины; к этому привели последние столетия эволюции исламского общества. Для одних это проявляется в неошариатском коммуналистском возрождении, для других — в драгоценных духовных достижениях, когда человек, ведя на людях обычную жизнь, у себя дома тайно превращается в суфия. Какую бы форму она ни принимала, в любом случае эта религия является живой и активной традицией. Мы должны как минимум считаться с тем, что ислам оказывает влияние на сознание современного человека.

Монотеистические учения, разработанные в аграрном социальном контексте путем пророческого социального откровения, глубокого личного опыта или хилиастической воинственности, боролись с несправедливостью и предлагали возможность жить в правде и установить справедливость. Соответственно, современное сознание сталкивается с дилеммами и возможностями Технической эпохи. Это мировые проблемы не только потому, что проявляются по всей планете, но и потому, что условия их решения в одном месте зависят от условий в других местах и влияют на них.

Неделимость современных мировых проблем является отчасти следствием политической эволюции нашего столетия. К середине XX века различные мусульманские народы, как и западные, столкнулись с кардинальными долгосрочными последствиями сущности аспектов Великих преобразований техникалистического общества и всеми возможностями и опасностями, которые открылись в результате этого процесса. В то же время независимость мусульман все более ограничивалась теми же факторами, что независимость и других техникализированных обществ: их только что обретенная самостоятельность была ограничена совместной ответственностью всех людей за решение общечеловеческих проблем. Их представители в Лиге Наций и еще в большей степени в ее приемнике — ООН (в ее специализированных организациях) должны были совместно с представителями немусульманских народов работать над разрешением наиболее насущных международных проблем. Помимо участия в официальных международных организациях они (мусульмане) имели по крайней мере моральные обязательства принимать участие в решении еще более широкого круга проблем, стоящих перед человечеством. Для борьбы с этими проблемами не создавали чрезвычайных органов, но их общечеловеческое значение, как правило, было глубже, чем неотложные текущие задачи. Но неделимость мировых проблем проистекает не только из современной политической эволюции, она встроена в суть техникализма. Это станет понятнее, если мы рассмотрим данные проблемы с точки зрения мусульман, и тем более сравним формы, которые они принимают по обе стороны пропасти в уровне развития, который в большей мере и определяет эту точку зрения. Это поможет нам лучше понять, что должно случиться с исламом, чтобы он справился с вызовами современности, и ответить на более серьезный вопрос: как может ислам и мусульманское сознание помочь решить проблемы Технической эпохи не только на местном, но и на глобальном уровне?

 

Моральное единство современного человечества

Можно утверждать, что кризис современной Европы, который позволил мусульманским странам обрести независимость, был по меньшей мере следствием исторической динамики полного цикла развития техникализации и беспрецедентной социальной власти европейцев. У класса коммерсантов, которые на ранних стадиях Великих преобразований стали доминирующей социальной силой, не было тех искушений, перед которыми не могли устоять правители и военачальники аграрной эпохи, но были свои дилеммы, о которых мы писали выше. Увлеченные частной инициативой, переживая приличные волны инноваций, каждая из которых обесценивала ранее достигнутое, они были не в состоянии обеспечить и поддерживать уровень социальной ответственности, необходимый для контроля техникализированного общественного строя. Коммерсанты могли манипулировать в своих интересах политикой новых великих держав за рубежом, и бизнес-сообщество не могло сохранить свое единство и удержать в разумных пределах международную конкуренцию, что и вылилось во всемирную катастрофу войны 1914 года, которой никто не ожидал. Хуже того, в рамках универсальной свободной мировой торговли было невозможно скоординировать «экономические циклы» инвестиций с возможностями рынка (из-за чего мобилизованные капиталом массы пролетариев оказывались безработными), это, в свою очередь, вылилось в Великую депрессию 30-х годов.

Еще более радикально моральный кризис общества проявился во Второй мировой войне. В условиях техникализма не только правящая элита, но и большая часть низших классов общества идентифицировали себя с национальным государством, которое настолько заполнило их жизнь, что они полностью утратили какие-либо моральные обязательства и стандарты, кроме тех, что были направлены на рост национальной гордости и благосостояния. В 1930-е годы в побежденной, но все еще потенциально сильной Германии это привело к власти полностью аморальный авторитарный националистический режим нацистов, которые желали повернуть историю вспять и компенсировать поражение 1918 года любыми имевшимися у них в распоряжении средствами, не останавливаясь перед развязыванием войны и террором устрашения (Schrecklichkeit); в ходе развязанной ими войны они также действовали во имя национальной гордости, без оглядки на традиционные человеческие моральные нормы, проводя систематический геноцид членов презираемых ими меньшинств (в частности, евреев и цыган). К концу войны моральная безответственность достигла апогея. На международной арене американцы всегда славились высокой степенью моральной чувствительности. Однако, чтобы навязать Японии свои условия безоговорочной капитуляции, даже американцы, которые были шокированы жестокостью нацистской Германии, не постыдились продемонстрировать свое ядерное оружие массового поражения, причем не на открытой местности, а в крупных городах, дважды в течение нескольких дней: устрашение на новом механизированном и безличном уровне обходилось без сентиментальных ограничений, свойственных даже монголам Чингисхана

Перед лицом этих ужасов мало кто из западных народов смог сохранить свое лицо. Слишком много французов согласилось с тем, что нацисты убивают евреев. А в Советском Союзе, где старые привилегированные классы были уничтожены, а бизнесмены находились под прямым социальным контролем, техникализированный строй, как и в нацистской Германии, игнорировал все гуманные моральные нормы и Сталин поддерживал свое правление террором. На этом фоне многие мусульмане могли поздравить себя с тем, что не разделили моральное падение «материалистического» Запада. Однако ни один мусульманин не имел пока достаточно власти, чтобы пройти проверку на моральность, аналогичную той, через которую прошли западные страны. Более того, мусульмане не остались совсем в стороне от творимого на Западе, чему есть весьма зловещий пример. В межвоенный период в большинстве независимых мусульманских стран к немцам относились как к лучшим друзьям, поскольку они выступали против имперских держав, и эти особые отношения сохранились и после появления нацизма, который, казалось, предлагал более эффективные методы управления. Поэтому мусульманам было легко сделать следующий шаг: в Турции, на Арабском Востоке, в Иране, и даже в мусульманских республиках Советского Союза и в Индии, многие мусульмане, среди которых были и очень влиятельные, сочувствовали и оказывали реальную поддержку нацистской Германии и ее аморальной политике, отвергая «демократические» идеалы, считая их воплощением британского, французского и русского строя. Некоторые утверждали, что нацистский тип тоталитарного националистического государства отвечает мусульманским потребностям как в эффективном национализме, так и в решении всех дилемм современного общества. В некоторых случаях восхищение нацистами было связано с фанатичным антисемитизмом. Хотя, особенно в Советском Союзе, большинство мусульман не поддержали нацистов, был момент, когда они, казалось, могли заручиться общей поддержкой мусульман, если бы их войска смогли дойти до мусульманских территорий. На практике мусульмане поддерживали только некоторые аспекты нацизма, а не весь спектр нацистской доктрины и практики, в том числе и расизм. Многие мусульмане, которые отрицательно относились к западным империалистическим державам, не стали поддерживать нацизм только потому, что он также выступал против них. Фактически решение выступить за или против нацизма стало самым главным выбором для социально активных мусульман. Кроме того, в независимом мировом сообществе роль общественного мнения постепенно возрастала. После окончания Второй мировой войны население слабо техникализированных стран стало такой же частью этого всемирного общественного мнения, как и жители западных государств.

Поскольку Организация Объединенных Наций не стала средством реализации политики западных стран, она превратилась в самый важный форум для усиливающегося всемирного общественного мнения, которое не ограничивалось только политикой, а высказывалось по самому широкому кругу вопросов. Чтобы как-то очертить это широкое поле человеческих проблем, было создано еще несколько организаций, наиболее важной из которых стала ЮНЕСКО, где все культурные и политические разногласия человечества смогли объединиться общим культурным кругозором и даже общей социальной этикой. На этом уровне (не только в ЮНЕСКО, но и во многих других международных организациях) споры между такими моделями, как коммунизм, фашизм или либеральный капитализм, были более значительными, чем разногласия между христианством, исламом или индуизмом; и соглашения об общих целях между представителями коммунистического и капиталистического блоков были заметнее, чем взаимопонимание, которого время от времени достигали представители различных конфессий. Одновременно с завоеванием политической независимости мусульмане погрузились во все международные моральные проблемы, связанные с техникализированным мировым порядком. Даже на узкопрактическом уровне они больше не могли рассматривать моральные проблемы техникализированного Запада как чуждые; теперь они полностью разделяли его проблемы и соблазны.

Новые политические обязательства мусульман совпали с растущим оптимизмом относительно скорого решения фундаментальных проблем современности. Обсуждая идеалы Ганди, мы отмечали, как идеалистические настроения первых десятилетий XX века вдохнули в людей надежду на то, что вот-вот начнется новая, свободная и честная жизнь. В 1920-х годах «демократия» стала всеобщим стандартом, и самым радикальным сторонникам сохранения привилегий пришлось пойти на попятную; система правления претерпела изменения, и правительства стали выражать волю и нужды народа; наиболее передовые круги быстро двигались по пути эмансипации и самовыражения, они рассматривали «викторианский» XIX век в лучшем случае как первый этап на пути к прогрессу. В некоторой степени эти настроения разделяли многие мусульманские интеллектуалы, причем не только те, кто был увлечен идеями Ганди. Но с приходом Великой депрессии 30-х годов и началом Второй мировой войны со всеми ее чудовищными преступлениями оптимизм 1920-х годов улетучился. Даже когда после окончания войны многие мусульманские народы получили независимость, катастрофические события войны в Палестине и раздел Индии вынудили мусульман так же, как и жителей Запада, засомневаться в возможности прогресса, по крайней мере без разрушительных потрясений. У ислама, как и у всего остального современного мира, были поводы для отчаяния.

Постепенно в общество стала возвращаться уверенность в ближайшем будущем. К середине 1960-х годов перспективы казались уже менее мрачными. Под осторожным покровительством старых и новых правительств надежды 1920-х годов снова обрели популярность во всем мире, даже внутри наиболее жестких конфессий и партий. Сегодня мы можем наблюдать повсеместное торжество идеализма, и мусульмане вносят свою толику в общую атмосферу осторожного оптимизма.

 

Современные проблемы и отставание в развитии

В каждой мусульманской стране современные проблемы принимают свою местную форму. Действительно, в некоторой степени уже в XVIII веке исламская цивилизация была своего рода микрокосмом в современном мире. Различия в культурной эволюции, проявившиеся уже в ту эпоху, очень далеко развели различные мусульманские народы. Поволжские татары социально и культурно влились в индустриализированную жизнь России, сохранив немного больше, чем разницу в языке и исторической памяти. На другой стороне стоят мусульманские Нигер, Судан и Чад, относительно невовлеченные в процесс техникализации, население которых не желает устанавливать контакты с внешним миром и строить техникализированное общество. К раздражению своих немусульманских южных соседей они остаются оплотом аграрных социальных и политических ожиданий, а также норм шариата. Остальные мусульманские страны занимают промежуточное положение между этими двумя полюсами в зависимости от их конкретного опыта в XIX веке и модернизаторских усилий в XX, различаясь как в отношении к исламскому культурному наследию, так и к той западной культуре, нормы которой усвоили их лидеры. Тем не менее вполне возможно определить в самых общих чертах наиболее серьезные и острые проблемы, с которыми приходится сталкиваться каждому из этих обществ. Тем самым мы сможем убедиться в том, что это основополагающие проблемы, с которыми сталкиваются не только мусульманские, но и все современные общества.

Одной их главных черт эпохи Нового времени было развитие крупномасштабной технической специализации и последующие взаимозависимости между различными частями мира на массовом уровне. Именно эта черта и лежит в основе всех основных проблем, соблазнов и возможностей, с которыми сталкивается любой человек в современном мире. Мы можем несколько произвольно разбить все эти проблемы на пять видов: две из них порождены непосредственно самой природой техникализации.

Происходит разрушение культурных традиций, что в лучшем случае означает, даже на Западе, что люди утрачивают свои корни и структура общества распыляется. В незападных странах этот процесс осложняется несоответствием требований современной среды и основ семейной жизни, укоренившихся в совершенно чуждой новым реалиям культуре.

Рост эксплуатации природных ресурсов, что в лучшем случае означает скученность проживания и утрату ценимых ранее природных ландшафтов; для незападных стран это означает бедность и даже массовый голод.

Эти проблемы в культурных и природных сферах порождают целый ряд потребностей, которые уже сами продуцируют дальнейшие проблемы.

Появляется потребность в социальном планировании, в лучшем случае для того, чтобы поддержать экономической рост и избежать хаоса; для незападных стран — чтобы избежать массовой новой бедности и обеспечить минимально пригодные для проживания людей условия. Однако всеобъемлющее социальное планирование, особенно когда оно вводится чрезвычайными мерами, дает возможность произвольно манипулировать людьми в беспрецедентных масштабах.

Появляется необходимость в массовой грамотности, но это в лучшем случае приводит к противоречию в системе образования, когда, с одной стороны, необходимо сделать обучение максимально доступным для всех, однако с другой — развивать творческое начало, которое также востребовано в техникализированном обществе. В незападных странах творческий элемент в системе образования кажется невозможным из-за каждодневного давления, которое, в свою очередь, может устранить только творческое начало.

Наконец, самая глубокая из всех этих проблем, поскольку их нельзя решить, не разрешив окончательно эту, радикальный пересмотр моральных норм и необходимость адекватного человеческого взгляда на происходящее, которое поможет людям найти новые ориентиры в жизни. Даже в западных странах старое культурное наследие не может обеспечить такой взгляд; в незападных странах исламское культурное наследие, кажется, не просто утратило свое значение, но и активно перекрывает все возможности творческого морального роста.

Все это множество проблем серьезно повлияло на то, что может потребоваться от средневекового, в частности от исламского, культурного наследия, если оно желает и дальше играть значительную роль в жизни людей. В частности, все они несут моральные последствия, с которыми сталкивается сознание каждого человека. Наиболее остро почти во всех современных обществах стоит проблема разрыва связей человека с непрерывными социальными шаблонами, другими словами, происходит разрушение культурных традиций. Все жизненные шаблоны и образцы начинают внезапно меняться, чтобы прийти в соответствие с нормами технического совершенства; следовательно, социальные шаблоны, которые ранее изменялись со сменой поколения, теперь меняются на протяжении жизни одного человека. Мало того что одно поколение больше не может передать следующему адекватные правила поведения в повседневных ситуациях, оно само должно постоянно пересматривать собственные нормы и правила. Культурные традиции развиваются в таком быстром темпе, что их носители едва успевают договориться друг с другом о грядущих кардинальных изменениях. Такой диалог и изменения провоцируют новые технические методы, но выработанные договоренности устаревают задолго до того, как новые тенденции, изобретения, техника и открытия будут проверены на предмет наличия случайных побочных эффектов, влияющих на общее культурное развитие. Как правило, люди вынуждены планировать свою жизнь вслепую, поскольку они все меньше и меньше могут полагаться на предков или даже на свой личный опыт, которые часто не могут им подсказать, чего ожидать в ближайшем будущем. Они должны всегда быть готовы к резким и неожиданным переменам, действовать по обстоятельствам, следовать существующим моделям поведения толпы или подчиняться требованиям экономического планирования. Именно в тот момент, когда индивидуальному сознанию необходимо принимать далеко идущие решения, оно не может воспользоваться привычными указаниями опыта прошлого.

На Западе это разрушение традиций переносится относительно легко. По крайней мере, новые черты техникализированной жизни были разработаны в рамках старых традиций региона. Там была прямая преемственность от повозки, в которую запрягали быков, к карете, запряженной лошадьми, затем к дилижансу, железной дороге, автомобилю и, наконец, к самолету. Каждый раз переход от одного этапа к другому был постепенным, и традиция не была нарушена. Аналогичным был непрерывавшийся философский диалог от схоластов к Декарту и Юму, затем к Канту и Гегелю, а затем к Гуссерлю и экзистенциалистам. По большому счету люди продолжали читать старые книги и использовать их терминологию пусть и в новых, трансформированных контекстах. Таким образом, очень многие элементы старого культурного наследия оказались интегрированы в современную техникализированную жизнь. По крайней мере, специалисты, каждый в своей отрасли, работают в собственных особых традициях, диалог между частями которых является прямым и непрерывным. В других странах специалисты слишком часто пытались поддерживать традиции, которые они в полной мере не разделяли, и в итоге исключали себя из потока современных данных и отказывались от творческого участия в текущем диалоге.

Но даже на Западе, когда развитие специализации дошло до такого уровня, что гений универсализма больше не мог справиться со всем, начались массовые жалобы на разобщение, на невежественные группы, члены которых не были способны видеть целостную картину общества, утратили свои корни и стали очень далеки от народа.

В исламском мире разрушение традиций принесло гораздо больше проблем. Там, где с воловьей упряжки пересели прямо на автомобиль, а то и в самолет, разрыв в традициях оказался слишком велик. Надо отметить, что человеческая культура обладает удивительной устойчивостью. Так, в Иране автобусы быстро стали частью местной культурной среды со всеми своими особенностями. Когда автобус ломается между запланированными остановками, пассажиры спокойно выходят и идут по дороге, с удовольствием пользуясь возможностью прогуляться и отдохнуть от духоты и тесноты. Водитель исправного автобуса всегда остановится, чтобы помочь своим коллегам с ремонтом; никто не удивится, если он возьмет дополнительную плату за проезд, если во время незапланированной остановки все пассажиры посетили местные святыни. Тем не менее изменение отношений между деревней и урбанистическими центрами в результате появления автобусного сообщения вовсе не означает, что вместе с этим будут адаптированы все другие соответствующие западные социальные модели. Здесь во много раз меньше тех ежедневных ресурсов, которые в большинстве стран Запада помогли своим бедным согражданам адаптироваться к современным условиям: клубам, церквям, окрестностным населенным пунктам, политическим партиям, социальным работникам, бюро юридической помощи и т. п. Когда об экзистенциализме Сартра пишут в арабской газете, то его связь с Аристотелем подчеркивают намного сильнее, чем это делали бы во Франции; и никто не ожидает, что арабские философы будут в состоянии внести серьезный вклад в быстро развивающуюся философскую традицию, частью которой они теперь являются. Даже в тех областях, где влияние традиции ощущается не так сильно и связи с окружающей средой очень слабы, например в математике или в других точных науках, большинство мусульманских ученых слишком осторожны, чтобы быть на переднем крае исследований. Химик в Каире, который учится по учебникам, переведенным с французского или английского языков, уже отстает от западных коллег только потому, что переводы сделаны в лучшем случае с прошлогодних книг, в худшем — с выпущенных в прошлом десятилетии; и если он не занят решением срочных задач по созданию новых отраслей промышленности, то его исследования не могут опережать последние достижения Запада, они всегда будут ограничены рамками последнего изданного перевода западных книг. Так проблема разрыва с традициями, общая для всех современных обществ, по ту сторону пропасти между уровнями развития принимает другую, намного более острую форму.

Это же верно и для второй главной проблемы современности. Мы столкнулись с беспрецедентным отрывом людей не только от традиционных социальных моделей, но и от моделей отношения к природе: этот разрыв выражается в гигантском давлении на природные ресурсы. Это прямой результат неконтролируемой техникализации, когда объемы технической эксплуатации все время возрастают, в то время как физические ресурсы планеты — нет. Мы слишком быстро тратим невосполняемые ископаемые и другие ресурсы Земли, особенно на Западе. В некоторых хорошо обеспеченных водой, но промышленно развитых западных странах заканчиваются даже грунтовые воды. Но наиболее ограниченным и невосполнимым ресурсом является сама земля. Во многих странах численность населения уже превысила возможности земли, на которой они живут, прокормить их.

Это давление на землю осуществляется в двух формах. Совершенно очевидно, что земля используется для производства подавляющего большинства наших продуктов питания; пахотные угодья способны обеспечить едой определенное количество людей, и если люди размножаются быстрее, чем увеличивается площадь этих угодий, рано или поздно начнется кризис. Но это давление может быть ослаблено: люди могут отказаться от потребления мяса, производство которого чрезмерно эксплуатирует землю, и перейти на сою, способную обеспечить такое же количество белка, или использовать химические удобрения, или даже огромные ресурсы моря. Однако вторая форма давления на землю намного сложней и опасней. Человеку необходимо личное пространство для отдыха и частной жизни: если бы все люди смогли в полной мере использовать возможности техникализации, как сейчас это делают жители американских пригородов, нашим городам потребуется гораздо больше жизненного пространства, которое они уже сейчас отнимают у сельской местности. Но людям также необходимо место, где они могли бы побыть наедине с природой. Кроме того, другие живые существа, с которыми мы делим эту планету, также имеют право на пространство, не занятое человеком: на земле нужно место и для шимпанзе, и для зебр, и для газелей. Это давление второго сорта, уничтожение дикой природы (например, отравление техногенными отходами земли и атмосферы), наиболее актуально для западных стран. В других странах более серьезной и опасной проблемой является более элементарный вид давления: демографический взрыв означает резкий рост потребности в продуктах питания, который не способна удовлетворить местная пищевая промышленность из-за низкого уровня инвестиций; это ведет к неуправляемому росту массовой бедности и все более явной угрозе голода. Но по обе стороны пропасти в уровне развития основная проблема одна и та же, и обе ее формы имеют место, правда, в разных пропорциях. И там и там это давление уничтожает традиционное отношение человека к природе.

На Западе главным средством разрушения традиций и давлением на ресурсы стали рост и развитие техникализированной промышленности, социальная однородность, политическая и экономическая централизация национальных государств. Точно так же и в исламском мире подобным средством стали индустриализация и национализм. Однако единственным общим решением одних и тех же проблем, которые встают и перед Западом, и перед исламскими странами, является еще большая индустриальная техникализация и национальная централизация. Даже помимо присущих техникализации тенденций роста напряженность, возникающая между техникализированными формами, с одной стороны, и социальными и природными ресурсами — с другой, может быть снята только путем дальнейшей техникализации: так, проблема перенаселения может быть сглажена только путем развития медицины и индустриальной техники. Приходится сталкиваться уже не только с проблемой, но и с ее комплексными последствиями.

Мы можем развить эту дилемму дальше. Любая попытка решить первичные проблемы, порожденные техникализацией по обе стороны пропасти в уровне развития, порождает вторичные проблемы, которые оказывают на происходящее такое же по силе влияние. В политической сфере мы обнаруживаем все более острую необходимость социального планирования; вызванная техникализацией взаимозависимость требует координации и интегрированной организации всего общества в целом. Но в какой форме следует проводить это планирование? В Соединенных Штатах существует множество автономных и теоретически добровольных организаций, начиная от отдельных великих частных корпораций и заканчивая промышленными, учебными или торговыми ассоциациями и советами, деятельность которых в минимальной степени регулируется государством. Но такая модель имеет ряд проблем: иногда кажется, что ценой свободы является социальная безответственность, и американские политики, как правило, согласны с необходимостью контроля за социальным планированием. В любом случае просто заимствовать данную модель невозможно. Коммунистические страны демонстрируют кардинально отличный подход, основанный на полной централизации, однако это не избавляет от проблем с управлением социальным планированием, так как его чрезмерная централизация порождает массу экономических и социальные трудностей, поскольку в данном случае тенденция к произвольному манипулированию людьми намного сильнее, чем на Западе. Любое социальное планирование должно отвечать фундаментальному требованию справедливости, но даже самая лучшая модель несет угрозу личной свободе человека, которая и является высшим проявлением справедливости.

В странах с низким уровнем инвестиций потребность в социальном планировании так же высока, как и в развитых странах, и также влечет за собой определенные риски. Но опять же эта потребность принимает различные формы, которые порождают свои специфические опасные последствия. Здесь речь идет скорее не об анархии, с которой необходимо справиться на Западе, чтобы технический прогресс не завел общество в тупик, а о резком росте бедности как побочного продукта техникализма. Более того, речь идет об абсолютной бедности при явном дефиците продуктов питания, когда ограниченная площадь угодий не может прокормить растущее население; речь идет о функциональной бедности, когда люди не могут получить доступ к товарам и услугам, которые являются в обществе стандартными.

Как мы уже отмечали, даже там, где давление роста населения относительно невелико, появление новой бедности требует немедленного техникализированного развития, которое, в свою очередь, невозможно без высокой степени социального планирования. И социальное планирование в таких условиях, вне зависимости от того, будет ли выбрана неошариатская, коммунистическая модели или «управляемая демократия», порождает множество проблем, затрагивающих все сферы общества, в том числе и те сферы жизни, которые на Западе давно урегулированы. Это порождает еще один больной вопрос, не свойственный Западу: кто должен контролировать планирование? В таких условиях на милость того, кто сможет достаточно долго удержаться у власти, отдаются не только личные свободы, но и весь ход будущей социальной эволюции. Но в то же время потребность в планировании настолько остра, что перевешивает все иные соображения, которые в такой ситуации кажутся излишней роскошью.

Соответственно, потребность в социальном планировании в политической сфере проявляется в сфере социальной как потребность в быстрой ликвидации массовой безграмотности. Техникализированные процессы с их растущими требованиями к специалистам (которые как минимум должны быть грамотны, даже если они по умолчанию просто низкоквалифицированная рабочая сила на поточном конвейере) постоянно расширяют рынок труда, который сосредотачивается в городах, население которых поголовно грамотно. Постепенно «народные» (folk) уровни культуры аграрной эпохи исчезают, сливаясь вместе с тем, что ранее было культурой образованной элиты, в то, что может быть названо «массовой» (popular) культурой. Но этот процесс может привести к тому, что массовой культуре будет не хватать той гармонии и самореализации личности, которые обеспечивала старая народная культура, что полностью расходится с техникализмом, для которого необходима свобода творчества. В любом случае, когда массы лишаются своих корней, это ведет к распаду старых культурных традиций. Стремительный рост этих масс не позволяет заменять старые культурные традиции новыми на систематической основе, итогом чего становится хаос и дезорганизация. Однако сам акт принятия этих традиций часто помогает утвердить их. Трущобы в Чикаго или в импровизированном пригороде Алжира стремительно растут и оказывают сильное давление на своих обитателей, в результате наиболее одаренные из них зачастую отказываются даже от тех возможностей самосовершенствования, которые у них есть. Эти порочные связи настолько сильно держат маленького человека, что он не осмеливается разорвать их.

Данная ситуация подчеркивает проблему стабильного увеличения производительности или по ту стороны пропасти в уровне развития преодоления новой бедности и появления новых ожиданий. Проблемы, проявляющиеся в необходимости быстрого создания массовой культуры на основе всеобщей грамотности, наиболее остро видны в сфере формального образования и потребления продуктов массовой культуры, для которого необходимо это образование получить. Повсеместно растущие требования к образованию создают хорошо известные проблемы — как поддержать высокие интеллектуальные стандарты и одновременно соответствовать потребностям тех, кто к таким стандартам не готов. В частности, как избежать соблазна равняться на самый низкий уровень? Другими словами, как, проводя образовательную или культурную работу, не ориентироваться только на самых способных или самых трудных учеников, но обеспечить такой уровень преподавания, при котором каждый обучаемый поднимется над общим минимальным уровнем.

Как известно, даже на Западе трудно понять (если действительно пытаться обеспечить всеобщее образование высокого уровня), каким образом сделать образование одновременно «демократическим» и эффективным. Оно должно соответствовать постоянно меняющейся технической и даже культурной ситуации, в которой нет фиксированных правил; оно должно сделать обучаемых открытыми для мирового контекста и одновременно быть доступным для обычных людей; но в то же время в соответствии с требованиями техникализма оно должно сохранить высокие интеллектуальные и эстетические стандарты, если не предлагать фиксированный объем знаний, то по крайней мере создавать общую основу для серьезного интеллектуального общения и поддерживать местные культурные корни ученика; обеспечить готовность к грядущим переменам, быть космополитическим и национальным. Но Запад как минимум процветает экономически и сохраняет непрерывность традиции между старой народной и современной «массовой» культурами. Родители ученика в любом случае грамотны. Для стран, находящихся по другую сторону пропасти, данная проблема современности окрашена совсем в иные цвета. На Западе писатель или художник всегда сможет найти аудиторию и место, где выставить свои работы. Понижение массовой культурой общего уровня зрителей и читателей постоянно компенсируется существованием более ограниченной элитарной аудитории. Деятель искусства всегда сможет заработать себе на хлеб с маслом и будет иметь возможность заниматься творчеством. В Каире или Дели трудно издать книгу, если она адресована ограниченной аудитории. Это ведет к тому, что аудитория остается только одна — «массовая»; самый сложный роман будет опубликован по главам в многотиражной газете, музыкальные эксперименты будут использованы как звуковая дорожка в популярном фильме, причем все это будет сделано в пределах ограничений, налагаемых самым неискушенным зрителем. Преимущества всеобщей грамотности, в отличие от грамотности семейной или даже базарной, стали заметны только в Техническую эпоху. Она необходима не только для того, чтобы выражать свои мысли в письменном виде, но и для обеспечения технической гибкости на работе и в домашних условиях: на заводе грамотный может читать про себя, что значительно быстрее, чем читать вслух; и прежде всего ему проще сменить работу, пройти переподготовку и заняться более квалифицированным трудом — грамотность является ключом ко всему дальнейшему образованию. Потребность в грамотности — это функция спроса общей техникализации, и попытки ввести всеобщую грамотность, когда местный технический контекст не требует этого, бессмысленны. Простой крестьянин, проведя долгие годы в школе, после ее окончания возвращается к обычной жизни и без практики забывает все буквы в течение нескольких месяцев.

В остальной части образования вид обучения еще более привязан к условиям техникализации со всеми ее сильными и слабыми сторонами. Мы уже отмечали отупляющий эффект обучения в аграрную эпоху и связь этого эффекта с общими целями тогдашнего образования: для обеспечения социальной стабильности человек должен был находиться в строго определенных рамках. В техникализованном обществе давление на творческое начало намного ниже, в условиях меньшей изоляции и более широких жизненных рамок оно терпимей к риску, а повышение уровня инвестиций создает больше возможностей для эксперимента; потребность действовать гибко в ответ на новые вызовы способствует творчеству Но наблюдается и обратное давление, которое стремится приглушить желание творчества и имеет отупляющий эффект, которого в аграрном обществе можно было легко избежать.

Одну из проблем можно решить путем изменения самой концепции образования как способа получения знаний. Как мы знаем, когда быстрый рост общей массы знаний не дает возможности определить некий минимум, который должен знать каждый, если он хочет понять окружающий мир, учеников обучают не знаниям, а способам найти нужную информацию и определить степень ее достоверности. Но здесь существует вторая, более серьезная проблема. Уже в начале Великих преобразований ни один, даже самый великий, человек не мог охватить взором все поле своей деятельности целиком во всех его проявлениях. Как неоднократно было замечено, постоянно увеличивающийся поток информации ведет ко все более узкой специализации, которая требует либо раннего начала обучения, чтобы достичь вершин мастерства в относительно молодые годы, либо намного более интенсивной подготовки, если она началась позднее. В итоге неотделимая от Технической эпохи узкая специализация угрожает свойственным этому периоду открытости и творческому началу.

Такие дилеммы современного образования проявляются по обе стороны пропасти в уровне развития, но с мусульманской стороны они обостряются новой бедностью и подавляющей конкуренцией Запада. Когда на карту поставлено физическое и культурное выживание, очень сложно поощрять творческое начало в образовании. В областях, связанных со старой исламской культурой, традиционные подходы к образованию не только кажутся более легкими и успешными, но и позволяют предсказать результат. Даже в «современных» областях индивидуальная конкуренция на экзаменах и социальный заказ на быстрое производство специалистов совместно препятствуют открытости образования. Творческий подход к образованию там кажется бесполезным как при ускоренной подготовке инженера, так и при обучении грамоте крестьянина.

 

Новое мировоззрение и старое культурное наследие

Возможно, еще более далеко идущие последствия, чем потребность в социальном планировании или массовой культуре, основанной на всеобщей грамотности, будет иметь размывание моральных норм, связанное с современным техникализмом. Давление на природные ресурсы и разрушение старых культурных традиций вызывают не только напряженность в политической и социальной сферах, но и меняют внутренний мир человека. Эти изменения можно поделить на два вида. Негативные изменения, о которых все мы знаем, связаны с устойчивым размыванием старых норм и лояльности. В некоторых странах различия между поколениями, расширение сферы личной жизни уже в самом раннем возрасте подорвали даже чувство семейной солидарности. Все традиционные представления, особенно те, что касаются религии, постоянно подвергаются нападкам со стороны экспериментальной космополитической науки, СМИ и системы школьного образования. Старые представления о вселенной и нации, морали и приличиях имеют шанс сохраниться, если в них искренне верят, но они, как правило, сильно ослаблены и не имеют прежнего влияния. Но даже если семейную солидарность удается сохранить, а религиозные взгляды переосмыслить и адаптировать к новой реальности, для этого необходимо использовать новые позитивные моральные перспективы. В некоторых странах это требование может исходить от правящей партии, но в любом случае его подразумевает сама структура техникализированного общества. Новая моральная перспектива поглощает все больше и больше внимания человека и, конечно, его времени.

В идеале современный человек должен быть воплощением «демократических» добродетелей, о которых ранее никто даже и не слышал: он должен не только уметь жить по часам и быть точным, но и всегда готовым пройти переподготовку, если его прежние навыки устареют; он должен обладать психологией эгалитарного сотрудничества. Он должен уметь работать «в команде». Даже в браке мужчине следует отказаться от доминирующей роли (поскольку его жена может найти работу и может развестись с ним) и работать над тем, чтобы брак стал «успешным»; он должен как можно меньше вмешиваться в будущую карьеру своих детей, но воспитать их так, чтобы они были готовы к самому невероятному и неожиданному будущему, и при этом смириться с тем, что они, став взрослыми, неизбежно будут считать его старомодным и не имеющим авторитета. На работе он должен приспособиться к совместной деятельности, где его личные достижения подменяются некими абстрактными «коллективным лидерством» или «лояльностью компании». Педагог, врач и психиатр должны устранить все, что мешает ему жить именно так, он должен пошагово точно выполнять их инструкции от роддома до дома престарелых. Если этот идеал пока не удалось целиком воплотить на Западе, то некого его подобия по-своему достигли в таких разных странах, как Соединенные Штаты и Советский Союз. Многие элементы этой модели уже появляются и в исламском мире.

Но новые моральные перспективы несут нам новые проблемы, которые могут как возвысить человечество, так и привести к его упадку. Сама по себе техникализация требует от людей определенных моральных качеств — открытости для нового, трудолюбия, точности, определенного уровня общественной честности и надежности, а также творческой активности, изобретательности и интеллектуальной смелости. Она основана на общей восприимчивости самых различных человеческих качеств, особенно знания, на определенном уровне гуманности, уважении неприкосновенности личности и ее свобод и даже на эгалитарном общественном сознании. Однако этот перечень требуемого не включает в себя все лучшие моральные человеческие качества, более того, иногда кажется, что для поддержания и даже развития эффективной техникализации после того, как Техническая эпоха уже началась, эти качества востребованы в минимальных количествах. Величайшее моральное значение Великих преобразований не в том, что они требуют, а в том, какие возможности они предоставляют; освобождая человека от старых ограничений, они открывают ему путь к более полному раскрытию самых разнообразных возможностей во всех сферах жизни, а не только в тех, чья важность резко выросла в результате специализации. Но не все могут воспользоваться этими возможностями, причем этому мешает именно высокая степень техникалистской специализации, а также разрушение традиций. Достаточно легко представить себе техникализм в безумной погоне за бессмысленным комфортом, как это изобразил в своем романе «О дивный новый мир» Хаксли, где отдельный человек не может изменить сложные социальные модели, в которых его роль ограничена беспомощным комфортом, и ему суждено совместно еще с четырьмя миллиардами ему подобных до конца жизни смотреть в одинаковые телевизоры, круглый год показывающие одни и те же программы по всему миру.

Мы полагаем, что результаты будут зависеть от качества моральных норм, разделяемых людьми. Исходя из этого, проблему преступности несовершеннолетних и склонность молодежи к бунту в целом, что характерно для большинства западных стран, как капиталистических, так и коммунистических, можно решить двумя способами. Это можно сделать либо в духе «дивного нового мира» Хаксли при помощи педагогов, социальных работников, психиатров и градостроителей, которые смогут убедить молодежь идентифицировать себя с установленным порядком и научить ее получать удовольствие от соответствия ему, либо решить ее при помощи молодых людей, вдохновленных великой идеей, позволяющей им сделать в жизни что-то важное и задать творческий тон и новую моду для своих сверстников. Однако с великой идеей возникают проблемы. Структура техникализированного общества подчеркивает идентификацию с национальным социумом и поощряет мировоззрение, ограниченное узкой специальной подготовкой за счет либо широкой лояльности, либо нерациональных, неутилитарных взглядов, например религиозных, которые были свойственны старому культурному наследию. Тем не менее отдельные нации не способны в пределах своих ограниченных представлений предложить в век, когда человек полетел на Луну, подходящие молодежи идеи; с другой стороны, старое культурное наследие, например исламское, воспринимается как патриархальное. Сегодня великая идея должна быть всемирной и универсальной. Более того, не совсем ясно, как эта великая идея, в отличие от утилитарной практичности, сможет вписаться в постоянно меняющиеся социальные шаблоны технического опыта, который породил Техническую эпоху как таковую: наши поэты показывают, что на этом уровне жизнь становится просто абсурдной. Эта идея должна выйти за пределы просто техникалистских целей. Поиски подобной оригинальной и глубокой идеи являются одной из основных проблем современного мира.

Но в то время как западные люди с присущей им легкостью, располагая интеллектуальным и духовным досугом, смогут справиться с такой проблемой, у исламского мира едва ли будет на это время. В любом случае перспективы исламского наследия (как ресурса для достижения этой цели) намного более сомнительны, чем западного. Необходимость решать насущные проблемы настолько остра, что очень мало у кого есть время и возможность заниматься обдумыванием широких моральных вопросов или дальних перспектив. Люди упорно цепляются за ислам как за духовную опору, но не думают о том, что он действительно значит для них; поэтому он не может предложить какого-либо нового способа решения данной проблемы.

Основные проблемы техникализированной современности затрагивают все человечество, но в странах по ту сторону пропасти в уровне развития они принимают более тяжелую форму. И наиболее трудны и тяжелы они именно в сфере норм и идеалов, где исламское культурное наследие может иметь решающее значение. Наиболее насущные проблемы разрыва с культурной традицией слились с наиболее абстрактными проблемами идейного поиска. В основе разрыва в уровне развития лежит контраст общественных отношений и культурных традиций. Современность порвала со всеми культурными традициями прошлого. Но, как мы видели, на Западе этот разрыв был относительно мягким: он остался относительно традиционным, поскольку все основные аспекты современного общества путем непрерывного развития выросли из старых традиций. Незападные, и особенно мусульманские, страны на уровне исторического действия, то есть в сфере техникализированной жизни, где нужно принимать основополагающие решения, нетрадиционны: новый, современный уклад не имеет местных корней. Для них разрыв с традицией, в отличие от Запада, носил жесткий и резкий характер. Можно сказать, суть проблем современного мира заключается в том, что традиционный Запад, благодаря непрерывности традиции, резко контрастирует со всем остальным миром, который был вынужден отказаться от своих традиций, чтобы стать современным.

В силу этого различий между Западом и остальным миром в аспектах данных проблем современности намного больше, чем общих черт. В частности, мусульманские народы вынуждены были развиваться на основе своих недостатков, порожденных более ранними пробелами, тогда как западный мир увеличивал разрыв в развитии, пользуясь ранее достигнутыми экономическими преимуществами. Жители Запада на основе своего исторического опыта могут предусмотреть появление всех современных проблем и рассматривать их либо как вторичные трудности, которые со временем будут преодолены, либо даже как новые волнующие вызовы. Недостатки действующей западной социальной модели рассматриваются как необходимая плата за прогресс, но игра в любом случае стоит свеч, и для многих жителей Запада показалось бы глупостью пытаться избежать трудностей, возникших в результате западной гегемонии, на том основании, что они неразрывно связаны с современностью. Некоторые западные экономисты, уверенные в непреходящих достоинствах рыночных механизмов, считают, что странам с низким уровнем инвестиций нужно набраться терпения и надеяться, что в конце концов они достигнут уровня развития Запада. На практике это означает согласиться с зависимостью от рынка капитала западного блока на неопределенное будущее. Тем не менее другие народы понимают, что их ситуация кардинально отличается от Запада, хотя и не имеют научно-технической возможности доказать это. Они хватаются, как за соломинку, за любую теорию, которая может оправдать самые отчаянные усилия по преодолению этих проблем. Они надеются, что, обретя независимость, смогут достичь уровня развития Запада без тяжелых последствий, связанных с западной моделью. Каковы бы ни были теоретические недостатки таких построений, они справедливы в том, что пытаются найти модель развития, отличную от той, которую предлагает Запад. Однако на более фундаментальном уровне большая часть этих экстремальных теорий видится не только наивной, но и настолько же нереалистичной, как и действия западных рыночных механизмов. Слишком часто они не учитывают, в какой степени страны с низким и высоким уровнем инвестиций не просто являются частью одного исторического комплекса, но и неразрывно связаны одними и теми же проблемами современности, хотя и в разных формах. Поскольку ни одна из этих проблем не может быть полностью решена на местном уровне, с ними можно справиться только в глобальном масштабе. Именно поэтому нельзя сказать, что даже специфические проблемы исламского мира являются делом только мусульман. Одна из величайших проблем современности — это сам разрыв в уровне развития, который затрагивает всех. Само его существование является огромным стрессом для стран, находящихся по другую сторону этой пропасти, вне зависимости от того, управляются ли они Западом или нет. Но и для западных стран этот разрыв также является серьезной проблемой и одним из решающих факторов политической жизни ряда крупных государств. До того, как Алжир получил независимость, разрыв в развитии был внутренней проблемой Франции, и правительство, которое не желало с этим считаться, лишилось власти; в других странах, особенно в США, военные обязательства и внешняя политика в целом (которые по большому счету являются функцией этого разрыва), как правило, играют решающую роль не только при формировании национальных бюджетов, но и в психологической жизни нации — от всеобщей воинской повинности до популярных легенд антикоммунизма. Великие преобразования породили проблемы, общие для всего мира, и, вероятно, решить их можно будет только сообща, когда каждый народ наилучшим образом сделает все возможное, исходя из собственной ситуации.

Можно предположить, что в конечном итоге разрыв в уровнях развития будет ликвидирован не старыми методами прямой индустриализации стран с низким уровнем инвестиций, а в результате более сложного процесса, который уже коренным образом изменяет техникализированную экономику во всем мире. Уже в самом ближайшем будущем автоматизация и компьютеризация, атомная и солнечная энергия и использование в промышленности пластмасс значительно удешевят индустриализацию, благодаря чему страны смогут очень быстро достичь элементарного уровня техникализированного процветания. Мы можем пойти дальше: уменьшение человеко-часов, необходимых для обслуживания автоматизированного производства, сократит требуемое число рабочих, статус промышленности может быть понижен просто еще до одной отрасли экономики, как это уже случилось с сельским хозяйством. Вызванные этим изменения структуры общества приведут к тому, что промышленность и сельское хозяйство будут играть такую же роль в экономике крупных стран, как туризм или образование (которое будет длиться почти всю жизнь), или развлекательный бизнес и спорт, или даже религия. Хотя техникализация в более широком смысле будет иметь фундаментальное значение во всем мире, индустриализация как таковая в некоторых странах может оказаться переходным этапом. Сегодня кажется, что странам с низким уровнем инвестиций до этого еще очень далеко, усилия наиболее активных групп населения направлены на то, чтобы общество стремилось именно к этому. И новое мировоззрение должно ориентироваться на такое будущее во всех регионах планеты.

 

Наследие и современность

Икбал надеялся, что мусульмане смогут дождаться того момента, когда Запад уничтожит сам себя, а затем займут его место мирового лидера, исполняя миссию, возложенную на них Кораном. В 1945 году подобные взгляды полностью утратили всякую правдоподобность. Если Запад все же уничтожит себя физически или морально, он не будет погибать в одиночку. Но эти надежды неправдоподобны еще и потому, что в нынешних условиях при выборе будущих путей развития приходится одинаково пренебречь обеими старыми культурными традициями, как западной, так и исламской. В самом крайнем случае разницу между западным и незападным культурным наследием можно рассматривать как одну из различий стран по обе стороны пропасти в уровнях развития. Однако какую роль они на самом деле могут сыграть в мировоззрении, главной задачей которого является разрешение основных проблем современности?

С современной точки зрения культурная традиция является набором моделей, унаследованных от прошлого, не имеет отношения к рациональным расчетам и мешает осуществлять функционально полезные процедуры или (в более общем смысле) не дает заимствовать более эффективные методы. Традиции могут стать только музейными экспонатами, создавать местный колорит для привлечения туристов или служить эклектичным источником вдохновения для профессиональных дизайнеров. Официальная позиция заключается в том, что все традиции до наступления эпохи Нового времени связаны с определенными классами общества. Кроме того, все ценности техникализированного общества постоянно меняются от поколения к поколению, поэтому в рамках каждого поколения они полностью самодостаточны. Даже в университетах или художественных музеях достижения далекого прошлого представляют только антикварный интерес, постольку в реальности они могут привести к пагубному национализму или религиозному коммунализму. Если данная оценка верна, то надеяться на использование старого культурного наследия в формировании нового мировоззрения бесполезно.

Но если мы рассмотрим культурную традицию не просто как набор моделей поведения, а как живой диалог, основанный на общем отношении к частным творческим действиям, такие оценки становятся сомнительными. Мы не можем отказаться от традиции как таковой: все культурные действия проходят в рамках традиции, даже когда имеют место резкие выступления против конкретных творческих событий прошлого. Как мы уже показали, традиция не противник прогресса, но его носитель, и одна из проблем мусульман заключается в том, что на уровне исторических действий они слабо связаны с соответствующими традициями. Именно из надежды и мечты, основанных на традиции, выдающийся человек может создать новые возможности для творчества, которые сломают устоявшийся порядок вещей и заложат основу нового мировоззрения. Как минимум традиция сможет сыграть здесь важную моральную роль, даже если речь идет об относительно молодой традиции, зародившейся только в Новое время, например о марксизме.

Однако на самом глубинном уровне даже те традиции, что сформировались до начала эпохи Нового времени, сегодня оказывают большое влияние на лучшие умы современности и обладают большими ресурсами для создания нового мировоззрения. Нельзя исключать и то, что техникализированная культура как таковая с ее высокой степенью специализации окажется не в состоянии создать такое же универсальное мировоззрение, как это сделали более ранние традиции. Мы должны экспериментировать в искусстве и науке, философии и этике, образовании, праве и религии. Но также исходя из нашей человеческой природы, которая (как говорят) требует определения через необратимый индивидуальный выбор, мы нуждаемся в исторических обязательствах верности данной традиции и ее нормам, которые позволяют глубоко изучить ее последствия, а такие обязательства — передать накопленный опыт последующему поколению, благодаря чему мы оказываемся членами групп, простирающихся за пределы нашей жизни. Исторический, традиционный способ участия человека не может быть сведен к психологической или социальной закономерностям, по которым одно обязательство можно по своему желанию заменить на другое, эквивалентное первому. Однако техникализм чужд подобным обязательствам. Если наше моральное мировоззрение на самом деле выйдет за рамки целей техникализма, мы не сможем справиться с новыми вызовами без использования старых традиций. Так или иначе, на практике качество нашей жизни (по крайней мере за пределами марксистских традиций) связано с качеством нашего старого культурного наследия, а это означает: не столько с тем, что они оставили в прошлом, сколько с качеством текущего культурного диалога, в котором они участвуют в наше время.

Это в особенной степени относится к области нашего чувства ориентации в космосе, где творческое видение может заглядывать как угодно далеко; к традиционным областям религии. Духовная ориентация человека в жизни в целом не обязательно должна формироваться под явным влиянием религиозной традиции; но чаще всего так и происходит либо непосредственно, либо через посредников в виде национальной литературной традиции, при помощи которой даже атеисты могут ненамеренно принять участие в религиозном диалоге. Духовный стержень религиозной традиции может иметь решающее значение в формировании ожиданий и идеалов именно там, где под сомнение ставятся серьезные цели социальных действий и где недостаточно строго технических данных, полученных от узкого специалиста. Конечно, невозможно предсказать, будет ли в самом деле религия продолжать играть такую роль; но эта роль может придать религиозной традиции историческое значение в наше время. Конечно, как и в других видах традиций, взаимодействие между современными ее наследниками здесь намного важнее, чем события прошлого. И, подобно другим видам традиции, данная религиозная традиция уже не так автономна, как в аграрную эпоху. Все чаще, как и все другие аспекты культуры — литература, искусство, наука, философия, религиозная традиция формирует только отдельный уровень в общей мировой системе религиозной культуры, где границы между религиозными предпочтениями больше не имеют значения, и религиозные идеи, развивающиеся на одном уровне, могут быстро стать частью диалога на другом. На Западе, несмотря на эксклюзивность христианских и иудейских традиций пророческого монотеизма, обычные люди все чаще перенимают все главные религиозные традиции. На уровне науки в XIX веке наблюдалось значительное влияние санскритской традиции; в более позднее время стали ощущаться и другие традиции: сегодня писатели для выражения своих мыслей часто используют такие классические китайские термины, как Дао или Инь и Ян, хотя могут и не понимать до конца первоначального значения этих понятий. Возможно, уровень сектантских культов более важен, чем этот формальный литературный уровень: в крупных западных городах широко распространились новые религиозные организации, основанные на религиозных традициях других обществ, в частности Индии. Легкость, с которой эти организации находят своих последователей, отражает третий уровень, на котором преобладают чуждые ранее религиозные представления: в народных ожидания того, что может дать религия, христианское и иудейское учения не воспринимаются всерьез. Когда в середине XIX века женщина в состоянии транса начинала произносить какие-то фразы, считалось, что она одержима духами, т. е. это явление трактовалось в рамках западной культурной традиции веры в духов и привидений. Сходные явления в середине XX века уже рассматриваются американскими газетами в рамках совершенно чуждой Западу концепции реинкарнации душ, которая ныне является более живой религиозной традицией, чем вера в одержимость.

Среди народов незападной традиции эти процессы пока не зашли настолько далеко. Однако есть много признаков, что они имеют место и среди мусульман. Было доказано, что использование современными мусульманами слова «ислам» глубоко окрашено внешним подходом к их религии посторонних (в частности, Запада), которые относятся к ней не как к акту покорности Богу и даже не как к идеальной религиозной системе, а как к исторически наблюдаемому исламскому обществу. То есть мусульмане использовали очевидный факт противостояния альтернативной религиозной традиции, чтобы через него идентифицировать себя и свою веру по отношению к внешнему миру. Но внешний мир оказал влияние не только на форму, в которую они облекли свою веру, но и на содержание их ожиданий. Труды серьезных мусульманских писателей полны отражениями христианских концепций, не в последнюю очередь для полемики с ними, и даже ссылками на санскритское наследство. Современные суфии читают и ценят труды западных мистиков, в том числе и современных. Даже на уровне народный суеверий, по крайней мере у той растущей части населения, у которой нет глубокой веры в исламскую доктрину, можно найти следы чуждых понятий. Очень популярный египетский журнал считает возможным использовать в иллюстрациях для обозначения загробной жизни нимбы и облака, которые являются христианской символикой, но теперь понятны и мусульманам.

Когда религиозные традиции теряют свою независимость, пересмотру подвергаются и такие понятия, как уммы и шариат. На уровне основных духовных прозрений интерпретации общества и закона становятся более неадекватны реальному опыту, и это будет продолжаться до тех пор, пока не будет признан равный статус других духовных традиций в рамках единого мирового сообщества. Это должно произойти по крайней мере в двух плоскостях: сообщество как таковое должно пожертвовать чувством исключительности, сохраняя внутреннюю дисциплину, и его наследие должно принять участие в общем для всех конфессий диалоге современных культур, но без ущерба для его целостности.

Общество должно изменить основу для объединения, поскольку теперь религиозная община является лишь одним из нескольких, но не самым главным основанием для их общей культуры. Вероятно, для этого существует много возможностей, но я могу утверждать только одно: религиозные сообщества могут играть решающую роль посредников между индивидуумом и глобальными массами четырехмиллиардного населения планеты, в мире, где все эти люди будут смотреть одни и те же телевизионные программы и покупать одни и те же продукты. В такой огромной массе голос одного человека практически не слышен, в лучшем случае различные органы общества в форме голосования или рыночного отбора смогут выразить не более чем самый низкий уровень потребностей членов социума. При этом теперь судьба отдельного человека все сильнее зависит от хода развития общества в целом. В обществе техникалистической специализации человек теоретически может влиять на ход событий в целом через свою функциональную специализацию: через профсоюз, свою фирму или профессиональную ассоциацию он может продвигать решения, имеющие отношение к интересам или компетенции этой специальности. Однако через такие каналы трудно влиять на более серьезные, исторически значимые решения. Подобным каналом может стать посредническая группа, внутри которой люди разделяют общие основные ожидания и обладают общим творческим мировоззрением, — партия, религиозная секта и даже небольшая нация с сильными культурными традициями. Такая группа может быть настолько мала, что каждый человек, если он обладает достаточно убедительной точкой зрения, может играть определенную роль в формировании общих взглядов и политики; но при этом является достаточно большой, чтобы участвовать в определении общего курса развития человечества (например, крошечная община квакеров, чьи рабочие лагеря, кооперативные дома и образовательные программы оказали пусть скромный, но значимый вклад в ход истории). Исламские группы в этой роли могут также оказаться незаменимы.

Но чтобы такое промежуточное сообщество могло сыграть по-настоящему творческую роль в техникализированном мире, оно должно быть способно на взаимодействие с теми, кто не принимает его основы. Эта необходимость очевидна из-за роста напряженности между универсализмом и коммунализмом. Каждая община, будучи сформированной на своей традиции (как и любое другое эффективное сообщество), должна решать эту проблему путем открытого диалога, который позволяет сохранять традицию живой. Эта напряженность отличает все монотеистические общины; для мусульманского сознания она являлась серьезной проблемой почти с самого начала, когда Мухаммад понял, что человечеству нужно освободиться от уз общества и пройти к Богу Авраама, который был выше всего этого. Но последующие события показали, что, если его последователи хотят довести дело до конца, им самим необходима некая структура. Противоречия между универсализмом суфиев и лояльностью сторонников шариата привели к тому, что и Акбар, и Икбал пришли к выводу о необходимости дисциплины, исторически воплощенной в нормах шариата с их коммуналистскими требованиями.

Те мусульмане прошлого, кто принимал на себя эту ответственность и соглашался с универсальным взглядом на мир, как правило, приходили к эзотерическому мировоззрению, в результате чего эзотерика, не пересекаясь с коммунализмом, лишала его большей части влияния. Однако в XIX веке большинство мусульман отвергли обычный эзотерический подход к проблеме, поскольку считали, что он не способен защитить исламское наследие и для этого требуются более общие подходы. Эзотерика не соответствовала духу техникализированного мира, в котором каждая идея и каждая точка зрения подвергаются многократным публичным обсуждениям без всякого уважения к авторитетам. Для снятия напряженности между универсализмом и коммунализмом в исламском обществе требуется нечто намного более динамичное либо некая посредническая группа, поскольку иначе оно не сможет играть ту роль, на которую могло бы претендовать. Требовавшие пересмотра основой для коммунальной дисциплины станет более реальным, если одновременно культурное наследие общины начнет взаимодействовать с современными мировыми культурными течениями. Человек не может по-на-стоящему уважать себя, если он не уважает других, а этого нельзя добиться, не примирившись с другими людьми, и так было всегда. Это верно как для отдельных личностей, так и для целых групп. И это особенно верно для общего мирового сообщества, порожденного современной техникализацией, где основные проблемы, затрагивающие какую-либо часть человечества, влияют на него целиком и не могут быть решены каким-либо одним народом независимо от всех остальных. Мы больше не можем представлять своих конкурентов мошенниками или дураками. Мы должны научиться уважать традиции других, и тогда они начнут уважать наши.

Сегодня великий диалог между различными культурами уже начался и проходит этап становления. Нет смысла выжимать некие общие абстрактные понятия из разных культур прошлого, чтобы потом их могла заимствовать современная культурная традиция; такие абстракции, как правило, пусты, не нуждаются в поддержке традиции (в принципе все эти понятия в той или иной форме присущи всем великим культурам). Точно так же бессмысленно надеяться на некое синкретическое или эклектичное сокращение моделей традиционного наследия, чтобы использовать его потом как способ легитимизации новых схем мышления. Сохраняя внутренний диалог и отталкиваясь от собственных фундаментальных положений, каждая традиция может расширить диалог с представителями других традиций — наладить взаимный обмен мнениями на основе уважения пусть даже полностью противоположной точки зрения. Католики первыми сделали подобный жест, пригласив на II Ватиканский собор представителей других традиций, чтобы они могли со стороны наблюдать за их внутренним диалогом, а затем высказать им свои замечания. Если такой диалог будет настоящим, он станет эффективным способом сохранения жизнеспособности традиций в более широком человеческом контексте, но для этого общие вопросы, поднимаемые в подобном диалоге, должны обсуждаться откровенно, а сам он — сохранять связь с реальностью.

 

Ислам в современном мире

Как мы видели, поиск морального мировоззрения, которое займет место патриархальных связей, является ключом к разрешению основных современных мировых проблем, частично вызванных отсутствием такого видения. Новое мировоззрение не только снимет проблему разрушения культурных традиций, предоставив новую путеводную нить, но и установит новые нравственные нормы, которые помогут ослабить давление на природные ресурсы. Оно поможет обеспечить не только такое развитие массовой культуры, при котором не будет подавляться творчество, но и социальное планирование без произвольного манипулирования людьми. И, как мы уже видели, данное мировоззрение позволит великим религиозным традициям прошлого измениться так, что они смогут занять достойной место в эпохе техникализма. Нельзя сказать, что сами религии сегодня способны предложить обществу подобное мировоззрение: они слишком отягощены наследием прошлого. Но если они захотят доказать, что достойны существовать и в будущем, им придется сделать нечто подобное. В противном случае они окажутся неэффективны даже в качестве основы для посреднических групп, и ни о каком плодотворном творческом диалоге между ними не будет и речи. Мы не станем обсуждать здесь достоинства ислама как источника такого мировоззрения, но мы можем обсудить, каким образом система взглядов, которую он мог бы предложить, может быть доступна для современного человека. Сегодняшняя жизнеспособность религии в ее теперешнем виде ничего не доказывает. Она должна обеспечить требуемое обществом мировоззрение.

У жителей Запада намного больше времени на моральный и интеллектуальный досуг, чем в других частях планеты, которое они могут потратить на творческие эксперименты по поиску новых форм общественной дисциплины или интерпретации своего культурного наследия. Поэтому лидерство в этом направлении скорее всего будет у Запада. Однако это не означает, что Запад в одиночку создаст новое моральное мировоззрение. Мусульмане должны принять участие в этом процессе. В их культурном наследии скрыто много того, что поможет им понять и объяснить его значимость для современного человечества.

Исламская культура создавалась в космополитической среде, и ее традиционно всемирный подход должен помочь мусульманам принять современный космополитизм, для чего им (в отличие от многих более патриархальных религиозных традиций) не нужно искать способы подтверждения святости местных и переходных культурных форм. Более того, относительная сложность средневекового ислама позволяла ему рассматривать человека и общество целиком, не делая серьезных различий между сакральной и природной сферами, между душой человека и его телом, между религиозными и социальными нормами. В обществе, не связанном аграрной рутиной, поддерживать такое целостное видение сложнее, но оно само по себе даст твердую точку опоры в мире, где события меняются как в калейдоскопе и ни один аспект жизни не застрахован от переоценки и переосмысления. Мусульмане должны понять, что их мировоззрение позволит адекватно действовать в самых разнообразных обстоятельствах, и даже в той духовной сфере, которую отвергает современный опыт. Но наибольший потенциал ислама заключается в чувстве истории, которая с самого начала занимала огромное место в его диалоге. Если мусульмане серьезно отнесутся к тому, что их религиозная традиция сформировалась с течением времени и всегда имела историческое измерение, которое позволяло ей усваивать новые идеи, то осознанный творческий метод формирования их наследия позволит им обрести новый духовный опыт. Аль-Шафии развил эту тенденцию, которая латентно проявилась уже у самого Мухаммада, настаивая на совершенно конкретном понимании Корана в связи с исторической жизнью Пророка и его общины. Хотя он неумышленно делал это в ущерб исторической точности, а позднее в сознании мусульман закрепились ошибочные стереотипы исламского прошлого, они никогда не отрицали, что принцип исторической точности является основой всех религиозных знаний.

Модернизированные мусульмане до сих пор в целом еще не осознали этот исторический факт, как поколение прямо перед ними, хотя и презирают их интеллектуальные плоды. Это стало результатом интенсивного давления самоидентификации и чувства уверенности в себе, которые не позволяют современным мусульманам признать нечто, что умалило бы созданный в их воображении славный образ великого прошлого, который позволяет им думать, что современное европейское господство не вытекает (как привыкли думать европейцы) из различия в природе народов. На более глубоком уровне они не решаются признать, что исторически ислам, на котором сконцентрированы все их мысли, менее важен, чем непосредственная вера в Бога, с которым на практике они стремятся себя идентифицировать. Но если найдутся мусульмане, чья вера в Бога окажется достаточно сильной, чтобы они осмелились рискнуть всем, даже престижем и коммунальной солидарностью, ради правды, то они осознают исторические реалии и их действия будут полностью соответствовать исламской традиции. Еще более глубоко, чем современная апологетика, в сознании мусульман укоренились неверные исторические представления, которые были встроены в исламскую догматику еще в эпоху Омейядов. Шариатски настроенные мусульмане, как и большинство христиан до недавнего времени, были привязаны к буквализму, который самым парадоксальным образом не позволял соблюдать историческую точность; этот буквализм требовал от них точной системы доказательств своих выводов, не позволяя им действовать исходя из самого смысла их веры. В силу этого, несмотря на кропотливые усилия аль-Шафии, исламской традиции не удалось осознать все способы, которыми жизнь Мухаммада и Коран повлияли на духовные горизонты арабов, живших в его время. Соответственно, они не смогли понять, каким образом вся более ранняя ирано-семитская пророческая традиция повлияла на формирование ислама: речь идет и о толковании Корана самого по себе в зависимости от различных контекстов, происхождении шариата и даже о формировании того образа Мухаммада, который предстает в хадисах.

Аль-Шафии попытался объяснить, как именно понимались определенные слова Корана Мухаммадом и его поколением, исходя из лингвистического анализа и местных обычаев, но не смог разобраться в том, какие нравственные и духовных возможности открыло для арабов появление ислама. Однако это новое понимание должно быть позитивным. Некоторые мусульмане напрасно опасаются, что оно выделит из их учения только некие общие вечные истины, отбросив все остальное как появившееся в конкретных условиях давно ушедших эпох и потому ненужное. Требования и принципы в равной степени должны не только толковаться как человеческая реакция на Откровения, но и быть открытыми для новых озарений, возникающих если не из последующих откровений, то из растущего опыта человечества. И они также должны сохранять свою силу, подкрепленную текстом Корана. На практике конкретный пример или указание могут носить черты откровения и оказать на человека гораздо более сильное воздействие, чем общие заявления о принципах. Эти общие заявления следует понимать и толковать в свете конкретных предписаний, а не наоборот (даже если отдельные предписания не понимать слишком буквально).

Когда Коран требует отрубать вору руки, такое предписание кажется слишком жестоким как с точки зрения тяжести преступления, так и с точки зрения эмоций тех, кто возмущается им или жалеет его; оно затрагивает наши самые возвышенные и самые сентиментальные чувства. В эпоху «демократических добродетелей» современным мусульманам придется отказаться от этой практики. Это может быть оправдано с духовной точки зрения, поскольку так они находят лучший способ реагировать на Божественный вызов, чем это делало старое сообщество. Но даже с такой формулировкой это изменение будет проведено с должным трепетом: не будет и следа самодовольной уверенности в том, что мы, как современные люди, принадлежим к более передовой культуре; еще меньше это будет сделано из юридических (и исторически ложных) соображений, что действие этого «правила» приостановлено, поскольку социальные условия улучшаются и скоро у воров не останется поводов красть. Любое из этих рационалистических объяснений выхолащивает требование Корана. Современность (на примере Гитлера) наглядно показала нам, что, несмотря на весь наш лоск и цивилизацию, внутри нас по-прежнему бушуют дикие страсти и мы в конечном счете мало чем отличаемся даже, казалось бы, от более грубых прошлых поколений; учитывая это, мы должны быть в любой момент готовы вновь пересмотреть наше отношение к данному требованию Корана.

Так же как роль Корана в становлении поколения Мухаммада должна исследоваться в полной исторической перспективе, так и зависимость ислама от его ирано-семитского наследия должна рассматриваться честно и творчески, в частности его зависимость от иудейской традиции. Конфронтация с иудаизмом стала духовной трагедией как для христианства, так и для ислама, причем для последнего, по-видимому, в более тяжелой форме. И христианство, и ислам можно трактовать как развитие еврейской пророческой традиции. Упрощенно мы можем описать христианство как предприятие, вдохновленное обещанием пророков Божьего прощения, преобразующего жизнь при помощи искупительной творческой любви. (Насколько успешно это предприятие, уже другой вопрос.) Точно так же мы можем описать ислам как предприятие, вдохновленное требованием пророка бескомпромиссной справедливости, преобразующее мировой социальный порядок при помощи пророческого видения. Оба предприятия развились из древней еврейской традиции, были чрезвычайно важны, но каждое из них было неполно по сравнению с полным спектром озарений древнееврейских пророков.

Христиане имели счастье сохранить еврейскую Библию, хотя они не совсем правильно ее поняли (многие из них теперь это признают). Но что еще более важно, само присутствие евреев постоянно напоминало им о том, что есть еще люди, почитающие древнееврейских пророков, но понимающие их пророчества совершенно иначе. И, поскольку евреи читали эти пророчества в оригинале, игнорировать их было непросто. Для тех редких христиан, которые обладали широтой взглядов, они являлись носителями ценностей десяти заповедей. В период раннего ислама евреи (по крайней мере в виде новообращенных) оказали большое творческое воздействие на мусульман. Сторонний наблюдатель может посчитать недостатком тот факт, что мусульмане отвергли еврейскую Библию (включая глубоко человечный рассказ о борьбе Давида и пророков с их Богом) и не считали нужным учить еврейский язык. С этой точки зрения еще большее бедствие пришло вместе с сионизмом, когда (как многие полагают, ошибочно) так много евреев выбрали (или им был навязан) путь, который серьезно уменьшил их значимость в христианском мире и вызвал такое неприятие среди мусульман.

Наконец, мусульмане должны признать откровенную двойственность отношения некоторых форм духовности в более позднем, более зрелом исламе как к Корану, так и между собой, особенно между шариатом и суфизмом. На эти вопросы, поставленные еще Джунаидом, Газали и аль-Араби, предстоит ответить будущим мусульманским богословам. Им придется найти способ переосмысления мусульманами Корана как носителя норм внутренней духовной жизни, тогда как ранее он являлся руководством к социальным отношениям.

Если честно взглянуть на положительные и отрицательные стороны исторических реалий исламского наследия и их актуальность, проблемы, которые оно представляет, и духовные возможности, которые оно предоставляет, то ислам сможет доказать свою возможность приспособиться к современному кризису и пережить его. Примирение со своей реальной историей могло бы помочь мусульманам, и не только им, преодолеть разрыв с культурными традициями и заложить основы для творчества в условиях массовой культуры всеобщей грамотности. В целом, если это произойдет, ислам сможет стать фундаментом для так необходимого современного морального мировоззрения и творческого озарения человеческого сознания в техникализированном мире.

Можно предположить, что мусульмане смогут сыграть здесь ведущую роль, как сыграли ее мусульмане Индии. Хотя их оставалось в Индии больше, чем в любой части Пакистана, после раздела они оказались рассеянным по стране меньшинством, составляющим 10–11 % населения; меньшинством, чей традиционный городской и привилегированный статус был подорван эгалитарными принципами нового государства, обеспечивающими равные возможности для всех. Таким образом, мусульмане Индии в рамках национального государства оказались в положении, которое все их собратья по вере в реальности (хотя и менее заметно) занимают в мире в целом, где также составляют рассеянное меньшинство в мировом сообществе, которое они не могут контролировать. Многие индийские мусульмане были обижены и не желали принять то, что произошло. Так, в бывшем княжестве Хайдарабад в Деккане ничтожное меньшинство мусульман до вхождения в состав независимой Индии правило подавляющим большинством индуистов, и теперь эти мусульмане чувствуют себя ущемленными со стороны последних, которые доминируют в избираемых органах власти. Конечно, иногда чиновники действительно отдают предпочтение членам своей касты, от чего страдает меньшинство в лице мусульман. Однако чаще всего жалобы мусульман отражают их ментальность, которая после обретения Индией независимости была готова принять равенство только как равное представительство мусульманской и индуистской общин в правительстве, независимо от их соотношения к общему числу населения страны. Такой остаточный коммунализм мешает адекватно и творчески использовать новые возможности для изучения значимости ислама в многоконфессиональном обществе. С другой стороны, некоторые индийские мусульмане оказались настолько неконфликтны, что их ислам стал не более чем традиционным украшением гражданских чувств. Но в Индии есть мусульмане, которые со всей серьезностью отнеслись к новым вызовам и тем самым получили огромные возможности для развития.

Пока нельзя утверждать, что исламское наследие стало цениться так, как я описал выше. Но если это станет возможным, если ислам докажет свою способность создать плодотворное мировоззрение, подходящее для сознания современного человека, то его разделят не только мусульмане, но и все человечество, включая и тех, кто сегодня отвергает любые религиозные традиции. И это случится не только из-за того, что они должны найти способ сосуществования с мусульманами, но потому, что высшие духовные ценности разных человеческих сообществ должны пользоваться одинаковым взаимным уважением. Даже если, например, священная война джихад будет интерпретирована как добродушие и свет, это будет хуже для всех заинтересованных сторон. Это понятие намного ближе стоит к самой сути Корана, чем это может показаться, и оно в течение многих поколений находило отклик в душе мусульман. Ни один честный человек не согласится с такой интерпретацией, даже если сами мусульмане станут пренебрегать своим долгом изучать его значение.

Но даже если мусульмане в самом ближайшем будущем успешно проработают самые глубокие интерпретации своего наследия, ислам как идентифицируемая институциональная традиция не может существовать бесконечно. Вопрос в том, насколько для мусульман, как и для всех других носителей религиозных наследий, творческое видение будущего, вне зависимости от его приверженности трансцендентной истине, будет зависеть от сохранения и развития традиций их веры; а также от отказа выдавать желаемое за действительное. Вполне возможно, что в конечном счете ислам (как христианство уже сегодня) сможет творчески выразить свою высшую истину при помощи великой «светской» литературы, которая, таким образом, останется актуальной даже тогда, когда потомки ее теперешних носителей забудут, что их предки были мусульманами. Персидская поэзия будет жить даже тогда, когда никто не сможет вспомнить, что такое фикх или калам. И в конечном итоге персидская поэзия захватит умы всех людей, а не только тех, кто говорит на этом языке и проникнут персидским духом и, следовательно, исламом.