#img_5.jpeg

#img_6.jpeg

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Двадцатипятилетие Людвига Эйзельта совпало с вступлением гитлеровских войск в Австрию. Восторгам молодого пианиста не было конца, это явилось как бы наградой за его сотрудничество с СА, о чем никто ничего не знал. Тогда он убежденно верил в то, что его идеалам суждено сбыться. Правда, как человек чувствительный, он никак не мог избавиться от неприятного привкуса, который появился у него с 1934 года, после того как аферист Дольфус цинично и во всеуслышание провозгласил свой принцип легального захвата власти. Выстрелы, раздавшиеся на площади Балхаузплац, были восприняты им как начало путча, как проявление коварства и не соответствовали его мечте о присоединении Австрии к рейху.

Родители Эйзельта, почтенные бюргеры из Инсбрука, послали своего одаренного сына в музыкальную школу, после окончания которой он поступил в консерваторию. Они видели любимое чадо купающимся в лучах артистической славы, которая буквально ослепила их. Со слезами на глазах они взирали на своего талантливого сына, когда после очередного концерта он выходил на сцену, чтобы раскланяться с публикой. Венцом его артистической карьеры было турне по Европе в 1939 году, когда он выступал с концертами в Дрездене, Брюсселе, Париже и Лондоне. Концерты проходили с большим успехом, и пресса посвятила молодому пианисту не одну восторженную статью.

В первый же день войны Эйзельт решил добровольно пойти в армию, так сильно было у него желание надеть на себя военную форму. Он хотел выполнить свой долг, хотел с оружием в руках защищать от врагов фатерланд, который, как ему казалось, находится в опасности.

Импресарио и дирекция гастрольного бюро долго трясли ему руку, поздравляли, обещали содействие со своей стороны. Однако пианист Людвиг Эйзельт не поддался ни на какие уговоры, так как твердо решил быть в первых рядах вермахта.

Его тонкие длинные пальцы обхватили холодный приклад карабина, из которого он должен был стрелять в людей, говорящих на чужом языке. И он делал это, однако с каждым днем все больше и больше чувствовал угнетающую разницу между концертным залом и полем боя.

После захвата Франции полковое начальство направило Эйзельта на офицерские курсы. Людвиг с радостью согласился.

Доброволец Эйзельт был готов фанатично верить в каждое сказанное Гитлером слово и заставлял себя жить по принципу «фюрер приказал, мы следуем за ним!». Наряду с политическими он усвоил и ортодоксальные принципы германского военного руководства, но боялся применять их на практике, находясь на Восточном фронте.

После разгрома 6-й германской армии под Сталинградом Эйзельту присвоили звание обер-лейтенанта. Грохот пушек и танков начал заглушать в нем музыку Листа, Брамса и Бетховена. Часто Людвиг ловил себя на мысли, что политика Гитлера была бы хорошей, если бы он не развязал этой войны.

И вот настало 13 июня 1944 года, когда из штаба вермахта было получено чрезвычайное сообщение: «Сегодня в час двадцать начался обстрел Лондона новым оружием «Фау-1». Час возмездия настал». Все офицеры, с которыми Эйзельт встречался, с этого момента только и говорили о том, что с помощью нового чудо-оружия Англия будет сокрушена не только в моральном, но и в военном отношении.

«Фау-1», как понимал Эйзельт, — это своеобразный беспилотный самолет-снаряд или управляемая бомба, летящая со скоростью около шестисот километров в час. И вот теперь такие снаряды, перелетев через Английский канал, обрушатся на Оксфорд-стрит, на Вестминстерское аббатство, на здание парламента, на собор Святого Павла и Королевский концертный зал, где Людвиг однажды выступал с концертом, закончившимся бурными овациями. При этой мысли обер-лейтенант нахмурил лоб и постарался отогнать от себя невеселые думы. Он надеялся, что в недалеком будущем такими снарядами будут обстреливаться и англо-американские плацдармы на французском побережье, в связи с чем и наступит поворот в ходе войны.

Однако гитлеровское радио, так разрекламировавшее новое чудо-оружие, умалчивало о том, что большая часть этих самолетов-снарядов была уничтожена английскими истребителями-перехватчиками, что точность попадания в цель у «Фау-1» невелика и потому они не могут использоваться как тактическое оружие, а стартовые площадки, с которых производится их запуск, легко засекаются и могут быть подвергнуты бомбардировке.

Роль стороннего наблюдателя, следящего за ходом военных действий только по карте, стала для него невыносимой, так как лишала его возможности приблизить конец войны. Эйзельту снова захотелось сесть за свой инструмент.

Из штаба полка пришел секретный приказ, в котором указывалось на необходимость подготовиться к отражению противника. Наконец-то кончилось томительное ожидание и пустое любование бирюзовой гладью Средиземного моря. В скором будущем они увидят серую даль Английского канала или Атлантики, тогда от каждого солдата и офицера потребуется верность, самоотверженность, мужество, чтобы сбросить в море англо-американских плутократов.

«Неужели война может победоносно закончиться и без применения нового оружия?» — думал Эйзельт, гоня сомнения и углубляясь в чтение приказа.

Подполковник фон Венглин назначался командиром рекогносцировочной группы дивизии, куда вошли капитан Альтдерфер и лейтенант Тиль, которым было приказано быть готовыми к отправке на новое место. Затем в приказе перечислялись указания относительно транспорта, погрузки, обеспечения запасами продовольствия, боеприпасами и тому подобным.

«Всегда, когда много работы, на сцене появляется этот Альтдерфер. Но я убежден, что он и сейчас постарается не запачкать своих лайковых перчаток», — подумал начальник штаба полка.

Войдя в кабинет командира, Эйзельт положил на стол свежую почту, а сверху копию секретного приказа.

Прочитав приказ, Альтдерфер и бровью не повел, хотя прекрасно понял, что теперь, после пятимесячного праздного блаженства, вновь придется очутиться в военных условиях. При этой мысли лист приказа дрогнул в руке Альтдерфера, что не ускользнуло от взгляда Эйзельта, который всегда был уверен, что капитан беспрекословно выполнит любой приказ начальника и потребует того же от своих подчиненных. Эйзельт считал, что как командир Альтдерфер будет для всех примером. Сам он, со своей душой музыканта, не имел таких качеств, поэтому его вполне устраивала должность начальника штаба дивизиона. Он в основном был занят составлением планов, донесений, ведением различных телефонных переговоров, и это освобождало его от необходимости принимать решения, какие принимал командир. И в то же время Эйзельт болезненно переживал собственную раздвоенность.

Прибыв вместе с Тилем на побережье Кальвадоса в район будущего расположения дивизии, Альтдерфер невольно задумался: «Ну и хитрая лиса этот Круземарк! Послал двух человек, которыми интересуются в СД, через всю Францию, туда, где части вермахта ведут оборонительные бои и уже не подчиняются никаким административным органам. Круземарк сделал это по велению собственной совести, об этом его никто не просил. Нет, что ни говори, а у этого пройдохи есть чему поучиться даже опытному адвокату. Как бы там ни было, я теперь далеко от СД или гестапо».

«Выходит, я был абсолютно прав, — думал в свою очередь Эйзельт. — Видимо, дело настолько запутанное, что Альтдерфер даже не стал удивляться или по-театральному жаловаться. Странно только, что мы до сих пор не получили из полка приказа относительно дебоша, устроенного Тилем. Неужели Альтдерфер все сделал один и за моей спиной? В одной группе адвокат и пианист. И кого только не соединяет война!»

Капитан Альтдерфер взял в руки очередное письмо, которое до этого успел вскрыть Эйзельт, решив, что оно тоже служебное. Письмо было из госпиталя. В нем сообщалось, что брат капитана инженер Виланд Альтдерфер погиб при трагических обстоятельствах, хотя врачи сделали все возможное, чтобы спасти ему жизнь.

Альтдерферу было неприятно, что Эйзельт наблюдает за ним. Он подпер голову руками и задумался. Немногим более года назад Виланд выступал в суде, где слушалось дело об изнасиловании, и выступал против потерпевшей. Ею была супруга обер-лейтенанта Хельгерта. Несмотря ни на что, обвиняемый был оправдан. И он, Альтдерфер, как адвокат, нашел способ помочь Виланду. И все потому, что он ненавидел Хельгерта за то, что тот видел, как он пристрелил раненого русского солдата, а еще за то, что Хельгерт знал, как Круземарк наградил его Железным крестом первого класса, приписав ему подвиги, совершенные другими. Ну и, разумеется, не в последнюю очередь, чтобы оказать услугу родному брату. Вскоре после процесса Виланд участвовал в каких-то технических испытаниях, во время которых получил травму и ослеп. И вот поздней осенью брат совершенно неожиданно стал вдруг настаивать на пересмотре прошлого дела, заявив, что он не только сам давал ложные показания, но и принудил к этому одного из свидетелей. И все это Виланд сделал, даже не посоветовавшись с ним, адвокатом! Однако военный трибунал не дал хода этому заявлению, найдя причину неуважительной, отказался пересматривать дело, признав свидетеля Виланда Альтдерфера невменяемым.

Капитан закусил губу, вспомнив, сколько неприятностей принес ему брат. «И что за несчастный случай с ним произошел? Сначала ослеп, а теперь погиб. Придется как-то проявить свои родственные чувства: как-никак родной брат!»

— Напишите, пожалуйста, ответ на это письмо и сообщите, что моя адвокатская контора в Вене сделает все, что положено в таких случаях. Туда же пошлите копию письма.

— Слушаюсь, господин капитан.

Альтдерфер постукал ладонью о ладонь, словно стряхивая невидимую пыль, затем провел рукой по левому глазу и покачал головой.

«Какая выдержка у этого человека! — подумал про капитана обер-лейтенант. — Узнал о смерти родного брата, и хоть бы что! Или у него железные нервы, или он просто не способен чувствовать».

Грапентин никогда не думал, что с переводом в штаб артиллерийского полка он, по сути дела, окажется во фронтовой обстановке.

Сорок восемь часов назад был получен приказ по вермахту, в котором говорилось, что на рассвете после очередного воздушного налета противник предпринял высадку десанта во многих местах на острове Эльба.

14 июня английские войска, находившиеся возле города Кан, перешли в наступление, увенчавшееся успехом, после чего противнику удалось прочно закрепиться на местности. Именно на этом участке и должна была действовать дивизия Круземарка.

19 июня стало известно, что несколько часов назад американские войска, высадившиеся на полуострове Котантен, благополучно вышли на Атлантическое побережье. Таким образом, порт Шербур оказался отрезанным от всей Франции. Теперь боевые действия на полуострове развивались в северном и южном направлениях. Вот уже третий день квартирьерский отряд находился в пути. Тем временем подполковник фон Венглин наведался в штаб армии, чтобы узнать конкретную задачу. Прибывший ночью головной эшелон после обеда был поставлен под разгрузку.

Грапентин подумал, что ему теперь придется поехать прямо на передовую. Ползать там под бомбами. Командовать огнем артиллерии. Искать пути выполнения боевого приказа, импровизировать. Смотреть на кровь и на трупы. Все это казалось ему лишним и ненужным, поскольку касалось его собственной персоны. Запах духов, вывезенных из Парижа — одного из красивейших городов мира, нравился ему больше, чем запах солдатского пота и пороховых газов. Он обожал жизнь в шикарных отелях, а от одного воспоминания о поездке в Париж в конце мая его бросало в жар.

Начальник штаба полка размышлял над тем, сколько транспорта ему необходимо: платформы под орудия и машины, крытые вагоны для рядового состава и приборов, несколько купе для офицеров…

Вот уже несколько недель его беспокоила одна мысль. В день начала вторжения он зашел слишком далеко, начав разговор с Мойзелем о необходимости скорейшего окончания войны на Западе путем заключения сепаратного мира с Лондоном и Вашингтоном, чтобы бросить все силы на Восточный фронт для борьбы против большевиков. Поскольку Гитлер не одобрял идеи таких переговоров, его нужно было убрать — до такой мысли мог додуматься и холодно-расчетливый Мойзель, поскольку он был знаком с программой (не знать ее он не мог) тайной группы единомышленников.

Грапентин сжал губы. Быть может, Мойзель будет молчать об их разговоре. Он вспомнил, что во время встречи с Дернбергом его на какое-то мгновение охватило точно такое же чувство доверия. Он чувствовал к Дернбергу симпатию с первого дня их знакомства. В январе сорок четвертого года капитана Дернберга, сотрудника абвера, перевели на работу в Париж. У него были связи с нацистской партией и начальником военного округа в Гамбурге. Эти связи помогли ему довольно быстро получить майорское звание.

Дернберг, подобно коварному Люциферу, прекрасно выглядел в любом положении, в любой жизненной ситуации. Но, распоясавшись, он бывал и жесток. Особенно бесчинствовал он на допросах коммунистов и женщин. Грапентин вдруг вспомнил танцовщицу Дениз, за которой был не прочь поволочиться, но все же уступил ее Дернбергу. Почему? Из чувства дружбы? Или из желания угодить ему? Он и сам этого не знал. Дернберг спал с ней и в то же время был равнодушен к ней. В Париже таких красоток полно на каждом углу. Однако вскоре имя Дениз всплыло в связи с деятельностью коммунистического подполья. Дернберг начал постепенно собирать материал против Дениз, чтобы однажды связать ее по рукам и ногам.

И в этом Курте Дернберге Грапентин, делая кое-какие намеки, надеялся найти единомышленника с холодным умом, который в какой-то степени сможет усилить тайное сообщество. При этом разговоре подполковник Мойзель характеризовался как потенциальный покровитель идеи, выраженной так: «Ефрейтор первой мировой войны Адольф Гитлер больше не способен решать судьбу государства. Необходимо немедленно прекратить военные действия на Западе, сосредоточив все силы против красных».

Откровенность Грапентина привела к неожиданному результату: Дернберг слегка улыбнулся и сделал вид, будто никогда ничего подобного не слышал. И на следующий день и до последнего момента их сотрудничества ничего плохого для Грапентина не случилось. Дернберг же день ото дня становился все более фанатичным и жестоким. Грапентин был уверен в том, что тот пользуется большим авторитетом у своего начальства в имперском управлении безопасности. А что, если и его собственное «я» уже играет какую-то роль?

Капитан попытался отогнать от себя эти мысли, встал и налил коньяку из фляжки командира полка, который держал коньяк специально для гостей. Потом налил еще. Какой великолепный аромат!.. Мойзель выехал в Нарбонн, чтобы лично присутствовать при погрузке эшелона. Вернуться обещал только к обеду.

Зазвонил один из четырех телефонов. Грапентин поднял трубку.

— Алло, Хассо! Это ты, старина? Мне повезло, что я как раз напал на тебя, — послышался в трубке голос с венским акцентом.

— Курт, ты? Штурмбанфюрер!

— Ты моего звонка меньше всего ожидал, не так ли?

— Ты не поверишь, Курт, но я как раз думал о тебе…

— Ладно, не будем ворошить старого. У меня к тебе кое-что новое…

— Я понимаю, Курт, понимаю… — Капитан почему-то подумал, что Дернберг не помнил всего, что произошло за последние месяцы.

— Охотно встретился бы с тобой в Нарбонне. Вместе бы пообедали, если служба позволит.

Они договорились встретиться через день.

Положив трубку, Грапентин невольно подумал: «Что заставило меня сегодня так много думать о Дернберге? Предчувствие?» Их связывали дружба и множество секретов, о которых никто не должен был знать.

Капитан заметил, что, нервничая, грызет свои ногти.

Обер-ефрейтор Зеехазе уже сделал четыре ездки в Нарбонн и обратно, перевозя всевозможное барахло, которое Эйзельт считал необходимым. Зеехазе все это называл издевательством.

Сейчас он привез обер-лейтенанта Ноймана, который в отсутствие Альтдерфера выполнял обязанности командира дивизиона и лично наблюдал за погрузкой своей батареи в эшелон. Тот на чем свет стоит ругал своих солдат, кричал, что они разленились и ничего толком сделать не могут.

Обер-ефрейтор нашел укромное местечко и подогнал туда свою машину. Он подумал, что машин хватает и без этой, а ему не грех обдумать собственное положение. Вспомнил он и о том, что в мешке у него лежат две фляжки легкого вина, которое достал лейтенант Тиль и отдал ему на сохранение. В районе боевых действий это вино очень могло пригодиться. Жара стояла неимоверная. Зеехазе открутил пробку и без особого удовольствия, как несвежую зельтерскую воду, выпил теплого вина.

Пройдет всего несколько часов, и его машина, закрепленная на открытой платформе, помчится в сторону фронта. В душе Зеехазе был уверен, что они, немцы, потерпят поражение и здесь. «А что потом? — подумал он. — Когда-нибудь этот вопрос будет последним. — Зеехазе выбросил пустую фляжку из машины и сдвинул фуражку на лоб, чтобы солнце не слепило глаза. — После всего этого у «руля» уже не будут стоять люди, которые в марте тридцать третьего года казались достойными того, чтобы передать власть в их руки».

Он вдруг вспомнил давно прошедшее и живо представил себе лицо шарфюрера СА, который, держа в руке листок бумаги, читал:

— «Эрвин Зеехазе, Берлин, 65, Шульцендорферштрассе, 25, год рождения — 1912. Чернорабочий. В настоящее время шофер. (Да, да, красная свинья, все это будет записано в анкете на тот случай, если ты захочешь удрать отсюда и тебя придется разыскивать.) Рост — сто семьдесят один. Светло-голубые глаза. Вес — восемьдесят килограммов. (Ничего, у нас ты быстро похудеешь.) Цвет волос — соломенный. Окружность головы — шестьдесят сантиметров». — Шарфюрер так громко рассмеялся, что Зеехазе навсегда запомнил его смех.

Все это происходило в подвале отеля «Колумбия», что находится на северной стороне Потсдамерплац. Этот разговор состоялся еще до того, как во время одного из допросов ему проломили череп. Тогда Зеехазе спросили, кто он и откуда родом. Он сказал, с 1918 по 1928 год посещал евангелическую школу в Фридрихсхайне. Отец его, награжденный Железным крестом кайзера Вильгельма, пропал без вести в боях под Изонцо. Мать занималась шитьем на дому. С десяти лет пришлось зарабатывать на хлеб, помогая семье. Несмотря на разразившийся тогда кризис, ему посчастливилось устроиться подручным, и он ежемесячно приносил матери сотню марок. В тридцать втором году участвовал в демонстрациях против безработицы и дрался с полицейскими.

После этих слов допрос пришлось прекратить, пока он не пришел в себя. Опомнившись, Эрвин заставил себя подумать о том, что в эти недели тысячи ему подобных пережили то же самое, но остались непреклонными. Он решил молчать и ни словом не обмолвиться о нелегальной организации партии, небольшим сектором которой руководил.

Собственно говоря, это был вовсе и не допрос, а только небольшой «воспитательный урок». Зеехазе должен перестать «любезничать» с красными. Ему дали понять, что о его членстве в юношеской организации и КПГ, которая после поджога рейхстага была запрещена, могут и позабыть, если он начнет сотрудничать с СА.

«Они тоже маршируют под красными знаменами, — объяснили ему. — Только посреди знамени знак свастики, не так ли, Эрвин? — Ему как следует врезали кулаком. — О тебе, парень, мы знаем несколько больше!»

Обер-ефрейтор открутил пробку второй фляжки и сделал большой глоток. «Ну и свиньи же оказались в этом отеле «Колумбия»!» Он вспомнил о штаб-квартире гестапо, находившейся в Берлине на Принцальбрехтштрассе, 8, в массивном каменном здании с колоннами у входа, через который выходили далеко не все, кто входил туда.

Спустя несколько дней Зеехазе выписали из больницы, написав в справке, что он лежал с «производственной травмой». Он стал работать на скотобойне — сначала грузчиком, потом шофером грузовика.

Никто из товарищей по организации не заходил к нему, потому что знали: за ним установлена слежка. Сам он по той же самой причине не искал с ними встреч.

В начале октября, к огромному удивлению Зеехазе, к нему подошел знакомый товарищ из организации. Вместе с ним Эрвин как-то ночью расклеивал по улицам предвыборные плакаты. По мешку, который был надет на голову наподобие капюшона, и по пятнам крови на спине Зеехазе понял, что он работает грузчиком. Говорил он с Зеехазе только тогда, когда его напарник отходил от машины.

— Я уже несколько дней работаю здесь, — сказал товарищ, таща на спине часть коровьей туши. — Мне нужно с тобой поговорить.

Сердце Зеехазе радостно забилось. Пришлось ждать, пока напарник отойдет.

— Эрвин, тебе нужно заняться спортом, — сказал товарищ и передал ему билет на стадион. — Приходи через десять минут после начала матча.

Пока весь стадион с замиранием сердца следил за игрой знаменитых звезд футбола, приходя в неистовый восторг от каждого забитого гола, Зеехазе проинструктировали о сложившейся политической ситуации.

— В начале августа вынесен смертный приговор товарищам Вальтеру Мюллеру, Бруно Тешу, Августу Лютгенсу и Карлу Вольфу. Но они не последние. Коричневые бандиты построили в Германии сто концлагерей. Проведены массовые аресты… В лагерях содержатся десятки тысяч заключенных. Арестован товарищ Эрнст Тельман. Для партии это тяжелый удар. Однако, несмотря на то что партии приходится работать в глубоком подполье, она живет, действует, продолжает свою работу. Политбюро последовательно руководит борьбой против фашизма. ЦК поддерживает тесные связи с низовыми парторганизациями. Руководство окружных парторганизаций действует осторожно, учитывая новые условия работы, потерь там нет. В сложившихся условиях мы должны работать, как никогда.

— И ты веришь в то, что партия…

— Считаем, что тебе пора подключиться к работе. Мы переместим тебя на новый участок, ты готов?

Зеехазе согласился. Он стал развозить на своем грузовике пропагандистскую литературу, в свободное от работы время выполнял обязанности курьера. Год от года его партийная деятельность становилась более весомой, вливаясь в героическую борьбу партии.

В августе тридцать девятого года Зеехазе призвали в армию. Партия поручила ему вести разъяснительную работу среди солдат («Никто не сможет тебе теперь помочь, действуй самостоятельно. Увидимся в самый решающий момент»).

Вот уже шесть лет, как он стал отцом семейства. На следующий год маленькая Карин пойдет в школу. Уже пятое лето Зеехазе носит серую военную форму, у него за плечами две зимы на Восточном фронте, ранение в грудь.

После выписки из госпиталя ему дали краткосрочный отпуск. Бродя по улицам родного города, Эрвин прочитал имена многих своих товарищей в листовках с приговором военного трибунала. Одни приговорены к смертной казни, другие уже казнены. В их числе оказался и грузчик со скотобойни, Судя по этим приговорам, рабочие активно боролись с фашизмом, он же, Зеехазе, не сделал ничего, только ждал и готовился к будущему…

— Вот ты куда запропастился! Так замаскировался со своей машиной, что тебя и с собаками не сыщешь! — Такими словами вахтмайстер Рорбек прервал размышления Зеехазе и предложил ему закурить.

Эрвин посмотрел на сигарету и удивленно воскликнул:

— «Лассо»! Самые паршивые. Вот до чего дожили!

Рорбек пожал плечами:

— А ты разве лучшие куришь? Вставай, нам нужно немедленно ехать.

Обер-ефрейтор допил вино из фляжки и осторожно выехал из своего укрытия.

И вот блестящая лента шоссе уже вилась под колесами автомобиля. Рорбек молча смотрел в окно.

— Чего мы здесь позабыли, Ганс? — спросил Зеехазе, когда вдали показались домики городской окраины.

— Знаешь, наверное, у каждого человека есть мечта, которая никогда не сбывается…

— Расскажи, — попросил Зеехазе.

— Когда я был мальчишкой, я ходил на стадион. Стоило мне взять в руки секундомер, как меня охватывало сильное волнение. Двенадцать секунд, за которые можно пробежать стометровку, были для меня счастьем…

Зеехазе, слушая его, думал о том, что мечты многих ребят из рабочих районов Берлина тоже остались несбывшимися.

— В январе я видел в городе ручные часы с секундомером. С тех пор я не истратил ни одного франка, все копил деньги.

— А сколько стоят эти часы? — поинтересовался Зеехазе.

— Семь тысяч франков.

— И ты хочешь их купить?

— Зеехазе, ты догадлив… Две тысячи мне одолжил Тиль перед отъездом.

— К слову, радиотехник, мне кое-что пришло в голову: с пятого июня нашего командира нет на месте… Я лично отвез его в Нарбонн.

— Очень мило… — Рорбек кивнул. — Я его тоже давно не видел… Как-то ты сказал, что нам, букашкам, нечего соревноваться с теми, кто носит офицерские погоны. Я думал сначала, что есть исключения…

Проехали маленькую речку, которая оживляла пейзаж. Домики, залитые солнцем, были совсем близко. Рорбек объяснил Эрвину, куда тот должен ехать.

— Значит, хочешь заиметь такие часы?

— Хочу.

Зеехазе засмеялся, вспомнив вдруг, как несколько дней назад господа офицеры из 1-го дивизиона устроили вечеринку, да такую буйную, что капитан Остерхаген заснул прямо в бронетранспортере.

А Рорбек в этот момент вспомнил, как Тиль перед отъездом сказал ему: «Остерхаген способен бросить товарища в беде. Он просто болтун, не больше». Рорбек представил себе, как через несколько часов заветные часы будут у него на руке, поблескивая никелем, и от радости у него даже задрожали руки, что не ускользнуло от Зеехазе.

На обратном пути в Нарбонн радиотехник то и дело поглядывал на часы, которые красовались на его руке. Неожиданно он вытащил из кармана «вальтер» и, переложив его в правую руку, залюбовался пистолетом, вороненый ствол которого холодно поблескивал.

— Вот две самые дорогие вещи, которые у меня есть. Больше ничего.

Зеехазе бросил беглый взгляд в сторону и заметил:

— С помощью одной вещи у людей отнимают жизнь, а с помощью другой наблюдают за бесконечностью собственных мучений. Вот тебе и любимые вещи, а? Я, право, не знаю…

— У каждого человека свое представление о радости и счастье.

— Завтра вечером, радиотехник, штаб уезжает отсюда. Здесь остается одна девушка. Было бы лучше, если бы радостью для тебя была она.

— Ты думаешь?..

Обер-ефрейтор Зеехазе уже думал о своей жене и дочери и о том, как было бы хорошо, если бы они вдруг встретились.

— Я думаю, что тебе, по крайней мере, необходимо по-человечески попрощаться с ней, короче говоря, хотя бы сказать ей «До свидания!», — посоветовал он.

Подъезжая к штабу, они издалека услышали голос подполковника Мойзеля, который кого-то подгонял. Увидев машину Рорбека, он закричал:

— Откуда вы едете, Рорбек? — Правое колено подполковника равномерно подрагивало, словно у контуженного.

— Из замка Ля Вистул, везу артиллерийские приборы, господин подполковник.

Мойзель бросил недоверчивый взгляд в машину, где действительно стояли два ящика с приборами, которые Зеехазе погрузил еще рано утром.

— А я думал, вы ездили прощаться со своей подругой, — проворчал Мойзель, отвернулся от машины и начал распекать первого попавшегося на глаза солдата.

Радиотехник сидел неподвижно, как изваяние. Он и сам не знал, что именно мешало ему до сих пор разыскать Мартину: то ли стеснение, то ли недоверие, то ли горечь. Однако стоило ему услышать одно-единственное слово «подруга», как чувство неопределенности исчезло.

Зеехазе не сводил взгляда с Рорбека.

— Ну, я поехал. Если соберетесь к ней, скажите мне. Обер-лейтенанта Ноймана я вовремя доставлю, а на эту дрянную войну мы никогда не опоздаем.

После сдачи очередного дежурства на коммутаторе Мартина Баумерт направилась на южную окраину города. По асфальтовой ленте шоссе мчались в обоих направлениях военные машины. Еще час — и солнце скроется за синеющими вдали Пиренеями.

Один-единственный раз за свое пятимесячное пребывание здесь она поднялась туда, в горы. Это был тот счастливый день, который свел ее с Гансом Рорбеком и который вскоре после этого заслонили далеко не радостные события.

Узнать о переброске дивизии генерала Круземарка на побережье Нормандии было для Мартины делом отнюдь не трудным. Больше всего она боялась того, что каждый час к ней может приехать Альтдерфер, который несколько дней назад получил новую должность. А на его место командиром артдивизиона был назначен обер-лейтенант Нойман.

Ганса Рорбека Мартина не видела уже целых две недели. Стоило ей подумать об этом, как слезы сами набегали на глаза. А тут еще беспокойство за судьбу брата. Его последнее письмо было датировано 27 мая, а сегодня уже 19 июня. Правда, Альтдерфер утверждал, что злополучные секретные документы дивизионная почта уже переслала на место. А если он солгал. Кто подтвердит, что он говорил ей правду? Будь все в порядке, Вольф давно бы написал. А теперь его часть находится как раз на направлении главного удара противника. У Кана идут самые ожесточенные на всем побережье бои… Следовательно, ему просто некогда писать письма, нет никакой возможности, и только… Все заняты важными делами: не только те, кто находится на передовой, но и те, кто работает в тылах или даже на полевой почте.

А вдруг его убили или ранили?

Несмотря на жару, Мартине сразу же стало зябко. Она повернула обратно и быстро зашагала к городу. Однако отогнать тревожные мысли ей так и не удалось. Она невольно задумалась над тем, что туда, где смерть косит людей направо и налево, едет и человек, которого она так сильно полюбила. Быть может, в этот момент Ганс уже едет в эшелоне на север. За последние четырнадцать дней она ни разу не слышала его голоса даже по телефону. Многое разделяло их…

Вечер незаметно опускался на старинные узенькие улочки города. Светила луна. Мартина подошла к двери, а когда захотела открыть ее, вдруг заметила, как чья-то тень упала ей на руку. Она испуганно обернулась.

Перед ней стоял Ганс. Его светлые волосы при свете луны казались белыми.

— Мартина… — спокойно произнес он и протянул ей маленький цветок, который, видимо, сорвал где-то по дороге. Этот маленький цветок был для нее знаком молчаливой ласки.

За те немногие секунды, пока они стояли друг перед другом, они мысленно задали массу вопросов: «Мартина, почему ты больше не хочешь меня видеть? Почему ты танцевала и пила вино с этим проходимцем Альтдерфером? Почему ты позволила ему войти в твою комнату?» И тут же: «Почему ты мне не веришь, Ганс? Почему ты не догадался, что он заставил меня молчать опять же из-за тебя, ради тебя? Почему ты не можешь понять, что я готова на все ради брата, но не сделаю ничего такого, что хоть в какой-то степени может повредить тебе?»

Не говоря ни слова, Мартина открыла дверь. Ганс молча вошел за ней в комнату.

Почему они не решились задать эти вопросы вслух? Может, из страха потерять друг друга? Оба чувствовали, что принадлежат друг другу. И так должно быть всегда. Оба чувствовали, что все плохое и грязное, что бросила на их пути война, чтобы разъединить их, осталось перед дверью в эту комнату, а через ее порог они пронесли лишь страстное желание хотя бы недолгого счастья.

Вспомнилась майская ночь, с грозой на море и проливным дождем над замком. Они готовы были броситься друг другу в объятия, но невысказанные вопросы стояли между ними, затянувшееся молчание грозило перерасти во взаимное недоверие.

Мартина встала и подошла к столику, в ящике которого у нее лежал пистолет. Когда маленький, матово поблескивавший браунинг оказался у нее на ладони, она поймала на себе удивленный взгляд Ганса.

Рорбек сразу же понял, зачем Мартина хранила у себя этот браунинг, и в один миг тяжелый груз упал с его сердца.

— Мартина, — прошептал он, вложив в это слово всю свою благодарность и нежность. Он гладил ее руки. — Мартина!..

Они лежали рядом, на небе все так же светил месяц, но у них не было нужды задавать друг другу какие-то вопросы. Они любили друг друга и знали об этом. В эти минуты они были по-настоящему счастливы, но боль предстоящего расставания была для них хуже острого ножа.

В 1940 году Гитлер приказал построить для ставки бункер в местечке Марживаль близ Суассона. Из ставки, условно названной «Волчье логово-2», он намеревался руководить операцией «Морской лев», суть которой заключалась во вторжении гитлеровцев на Английский материк. Поскольку операция не состоялась, бункер фюрера не был оборудован окончательно. 17 июня 1944 года здесь, однако, состоялась встреча Рундштедта и Роммеля с Гитлером. Оба командующих высказали фюреру свои пожелания: оттянуть линию фронта за пределы досягаемости корабельной артиллерии противника; занять передний край обороны пехотными частями; создать крупный танковый резерв, способный решать задачи оперативного и стратегического значения. И в первую очередь они настоятельно уговаривали фюрера не предпринимать пока никаких новых наступательных операций.

После этой беседы, где Гитлер, дав волю собственной фантазии, разглагольствовал о новом чудо-оружии, которое решит исход войны, он поспешил обратно в Берхтесгаден, откуда спустя трое суток пришел приказ командующему группой армий «Б» начать новое наступление.

8 приказе высказывалась мысль, что если с поставленной задачей не справятся войска вермахта, то победы добьются части СС.

Из района Тарнополя во Францию будут переброшены 9-я и 10-я танковые дивизии СС, которые из-за разрушений железнодорожных линий в Лотарингии идут своим ходом. Они сбросят томми в море. Так сообщил командующему 7-й армией обергруппенфюрер СС Хойсер, командир 2-го танкового корпуса СС. Кроме того, на подходе находятся и другие части СС.

7 июня американцы начали действовать, подвозя через Ла-Манш части искусственного порта «Малбери», чтобы смонтировать его у Сен-Лорана, в то время как части волнолома английского порта были подведены к берегу и поставлены на якорь у Арроманша.

На рассвете 19 июня неожиданно разразился сильный шторм. Огромные волны выбрасывали суда на берег. Потери оказались огромными: потоплено триста судов; восемьсот судов, в основном перевозивших танки, были выброшены на берег. Американский искусственный порт оказался полностью разрушенным, английский искусственный порт у Арроманша пострадал значительно меньше, так как его частично защищали скалы Кальвадоса и временные волноломы, созданные из затопленных судов.

За трое суток шторма на море англичане и американцы понесли в обоих искусственных портах и на всем канале такие потери в судах, которые в пять раз превышали потери, понесенные ими в ходе ведения боевых действий.

Выгрузка живой силы и техники была прервана на целую неделю. Запасы боеприпасов упали до критической точки. Англичане и американцы были вынуждены временно прекратить наступательные действия. Над их десантными войсками на захваченных ранее плацдармах нависла серьезная угроза.

Однако гитлеровский генералитет ничего этого не знал, а немецкие солдаты просто получили небольшую передышку.

Между тем погруженная в эшелоны дивизия генерала Круземарка катила по железной дороге через Тулузу и Бордо в направлении города Анже-на-Луаре, до которого еще можно было доехать. Дальше железнодорожное полотно было сильно разрушено.

На крыше каждого вагона или платформы были установлены зенитные пулеметы и пушки, готовые открыть огонь в случае появления самолетов противника. По ночам над эшелонами вспыхивали разноцветные осветительные ракеты, запускаемые неизвестно кем, когда они проезжали по районам, контролируемым французскими патриотами. Других событий не было.

В то время как в Нарбонне происходила погрузка очередного эшелона, в Анже уже разгружались подразделения первого эшелона, которым предстояло пройти форсированным маршем двестипятидесятикилометровый участок пути, отделявший их от передовой. От Анже сильно разрушены были не только железные, но и шоссейные дороги, которые к тому же днем и ночью находились под обстрелом артиллерии противника, так что недостатка в донесениях о потерях не было.

В голове колонны двигался 1-й артиллерийский дивизион капитана Остерхагена. Идти приходилось только ночью, а днем укрываться в тени деревьев и кустарников. Следовавший за первым артдивизионом 2-й дивизион все чаще и чаще наталкивался на разбитые тягачи, воронки от бомб, могилы, на которых встречались знакомые имена. Моросил мелкий дождь. Эйзельт вместе с Рорбеком ехали, оторвавшись далеко от колонны. Машину вел Зеехазе, который, низко склонившись над баранкой, думал о том, что скоро настанет и его час.

— Сегодня по крайней мере самолеты противника оставили нас в покое, — заметил начштаба, посмотрев на затянутое черными тучами небо.

— Пожалуй, — неохотно ответил Рорбек. Он вспоминал Мартину, и его сильно угнетало, что он все дальше и дальше удаляется от нее.

— Двадцать третьего русские предприняли мощное наступление против группы армий «Центр», и притом на широком фронте — километров семьсот.

— Вчера ночью я слышал об этом по радио.

— Витебск, Орша… знакомые нам места. Не хотел бы я очутиться сейчас в тех краях, — сказал обер-лейтенант Эйзельт.

А радиотехник подумал: «Он хоть и тоже офицер, но его нельзя сравнить с Тилем. Тот не побоялся предложить мне перейти с ним на «ты». Той зимой в России. Мы были тогда передовыми артиллерийскими наблюдателями. Однажды в избе мы с ним натолкнулись на раненого русского летчика. Я до сих пор никак не могу забыть испуганных глаз русской крестьянки, хозяйки избы. Тиль кричал мне тогда: «Давай! Давай!» — и тащил меня из избы во двор. Это его «давай» наверняка относилось и к русскому летчику, словно он хотел сказать ему: «Мотай отсюда, прячься! Иван!» Возможно, это было больше, чем пощада, быть может, это была своеобразная демонстрация человеколюбия. Позже мы с ним никогда не говорили об этом случае».

Рорбеку казалось, что он снова видит перед собой растерянный взгляд Тиля, когда тот разыскал его в парке замка Ля Вистул, чтобы с возмущением передать ему о беспочвенных подозрениях по отношению к Мартине.

— Это приведет к потере всей Белоруссии, — сказал Эйзельт, продолжая прерванный разговор, — и к полному разгрому группы армий «Центр».

Рорбек был удивлен такой откровенностью начальника штаба.

— А ведь три года назад мы маршировали на восток, мечтая о захвате Урала.

— Грустно, не так ли, господин обер-лейтенант?

— Безумие. Мечты не имеют ничего общего с реальностью.

Неожиданно ночное небо осветили ракеты. По небу зашарили прожекторы. Машины мгновенно начали рассредоточиваться, съезжая с дороги в поисках какого-нибудь укрытия. Одна из машин попала в окоп и перевернулась. Многие шоферы, остановив свои тягачи, выскочили из машин и бросились в темноту. Гул самолетов становился угрожающим. С воем упали первые бомбы, разорвавшись недалеко от шоссе.

Эйзельт упал в окопчик. Ему было явно не по себе. Рядом с ним оказался Рорбек.

— Нам еще повезло, — проговорил лежавший позади них Зеехазе. — Бомбы рвутся впереди.

В этот момент южнее раздался сильный взрыв.

— Боеприпасы рвутся, — прокомментировал Зеехазе.

Рорбек и Эйзельт молчали.

— Ну, пошли, Рорбек. Вставайте. — Эйзельт встал, отряхнул землю с брюк. — Здорово светло было. — И он отдал распоряжение относительно дневки, послав связных на каждую батарею.

Когда колонна снова тронулась в путь, в ее голове двигался обер-лейтенант Рудольф.

— Дружище Эйзельт, — взмолился Рудольф. — Куда ты меня посылаешь? Посмотри, километрах в семи отсюда находится небольшая деревушка. Разреши мне там расположиться на дневку. Там люди хоть отдохнут, отоспятся.

Нойману и Эйзельту ничего не оставалось, как согласиться с предложением Рудольфа. Удивительно быстро наступал рассвет. С утреннего неба снова донесся гул пока еще невидимых самолетов. Рудольф усмехнулся и, не сходя с шоссе, стал пропускать вперед штабную батарею. Машины разъезжались по кустам.

— Неплохо денек начинается, нечего сказать, — пошутил Рорбек, а у самого по спине ползли мурашки.

Начштаба пробормотал что-то невнятное, а Зеехазе думал только о том, как бы ему не завалить машину в одну из воронок, которые попадались здесь на каждом шагу.

В небо свечой взмыл пикирующий бомбардировщик. Справа и слева от него вспыхивали разрывы, тянулись трассы крупнокалиберных пулеметов.

Нойман моментально дал сигнал воздушной тревоги, приказав Рудольфу рассредоточить машины по укрытиям.

Через минуту из-за вершины холма появился силуэт следующего бомбардировщика. Заговорили разом все пулеметы.

«Черт возьми! — выругался про себя Рорбек. — Еще один! А сколько их всего? Стоит только появиться на шоссе хоть небольшой колонне машин, двигающихся в сторону фронта, как они тут как тут. Может, мы и есть предпоследние резервы с предпоследними боеприпасами, которых не ожидает ничего хорошего».

Бомбардировщик вошел в пике.

— Останови машину!

Зеехазе нажал на педаль тормоза. Машина остановилась, все выскочили из нее.

Рорбек потащил Эйзельта в окоп, не сводя глаз с пикирующего бомбардировщика. «Вот она, смерть! Совсем рядом! И она нацелилась на меня! Только на меня! Как медленно тянутся секунды. Когда же стрелок нажмет на гашетки своего пулемета? Или он откроет огонь из обеих пушек? А под крыльями самолета висит по нескольку бомб…»

Пунктиры трассирующих пуль прошили мокрую от дождя землю, выбили дробь по железу и стали.

Убежище в данный момент не давало никакого спасения. Важно лежать на одном месте и не шевелиться! Рорбек заставил себя лежать, надеясь, что вражеский летчик не заметил его, не успел разглядеть. «Но где же Зеехазе? Его машина стоит прямо на шоссе… Надо вдавиться поглубже в землю!» Взрывная волна пригибает траву к земле. Бомбардировщик уже взмывает к небу, оставляя позади себя тонкий шлейф дыма. «Что же случилось? Что?!»

Эйзельт трясет головой и смотрит куда-то вправо. Крохотная складка земли обещает спасение, рождает надежду.

И снова над головой самолет противника. На этот раз «мустанг», этот не пикирует. Проклятый самолет! Он летит над самой землей, оставаясь практически недосягаемым ни для зениток, ни для пулеметов. Летит в сторону полураспавшейся колонны, поливая машины огнем из пулеметов и пушек. Через несколько секунд он исчезает. На месте, где только что стояла радиомашина Рудольфа, нет ничего. Там только воронка с рваными краями и большим темным пятном вокруг. Кто-то истошным голосом зовет санитара. Вот бегут два человека. Возможно, один из них шофер Рорбека? А может, это сам Рудольф? Крики становятся жуткими.

А где же третий самолет? Исчез. Ожидание в нормальных условиях сильно отличается от ожидания под угрозой смерти, когда на тебя пикирует бомбардировщик, поливая струей раскаленного свинца. Сколько Рорбек ни смотрит, он нигде не видит Рудольфа. Хорошо еще, что успела проскочить штабная батарея.

Но где же все-таки третий? Нервы напряжены до предела. Оба самолета уже не вернутся: они скрылись в северном направлении, израсходовав весь боезапас.

И вдруг со стороны холма снова раздается гул. Самолет появился раньше, чем его можно было ожидать. На крыльях отчетливо видны белые звезды. Вот он входит в пике, стремительно приближается к земле. Рвутся бомбы, поднимая в воздух фонтаны земли вместе с железным хламом. По машине бьет дробь… Выдох. Теперь можно приподнять голову.

Рорбек поднялся и пошел на поиски Рудольфа. Через несколько минут он вернулся к Эйзельту.

— Водитель Рудольфа умер на руках у санитаров. От обер-лейтенанта осталась одна фуражка с горсткой мозгов, и только.

— Вот и конец его мечтам о голой девушке, — грустно заметил начальник штаба.

Мотор машины завелся сразу же, как только Зеехазе нажал на стартер. Все скаты каким-то чудом оказались целы, хотя левая сторона кузова изрешечена.

Эйзельт осмотрел 4-ю батарею: двое убитых и несколько раненых.

Обер-лейтенант Нойман поехал в расположение своей 5-й батареи.

— Я сам проверю шестую! — крикнул Эйзельт, обеспокоенный тем, что батарея осталась без командира. Он подумал о том, как глупо было в такой решающий момент переводить Генгенбаха в другое место.

Снова пошел дождь.

— Зеехазе, жми на всю катушку до самого городка! Все время прямо! — приказал начальник штаба шоферу.

Чем дальше на север они ехали, тем неспокойнее становилась обстановка.

— Немного осталось, — подбадривал Эйзельт Зеехазе.

Деревушка оказалась небольшой и вся в развалинах. На улицах редкие прохожие. Шоссе вновь побежало по восточному берегу реки Орн. Внезапно на дороге, метрах в двухстах впереди, взметнулся вверх громадный фонтан земли и дыма.

Зеехазе резко затормозил. Машина послушно остановилась, затем нервно вздрогнула от взрывной волны.

«Бомба?! Но почему одна? Странно!» — удивился Рорбек.

В этот момент в воздухе раздался страшный режущий звук, а вслед за ним оглушительный грохот разрыва метрах в ста от машины. Тугая воздушная волна больно отозвалась в ушах.

— Корабельная артиллерия стреляет, — догадался Рорбек.

— Она может бить до сорока километров, — объяснил Эйзельт, стараясь говорить бодрым голосом.

— Натворят дел! Из таких пушек они могут попасть национал-социалистам по самому больному месту! — безобидным тоном заметил Зеехазе.

Эйзельт решил про себя, что при первой возможности он положит конец такому проявлению солдатского юмора, который легко может быть принят за пораженчество.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Дернберг подошел к лучшему отелю Нарбонна, в котором располагался штаб дивизии генерала Круземарка. Часовые, стоявшие у входа, молодцевато отдали ему честь. Штурмбанфюрер небрежно ответил им.

Поездка Дернберга прошла без происшествий. От самого Парижа останавливались один раз, чтобы заправиться. В штабе дивизии Дернберг немного помылся, привел себя в порядок и плотно позавтракал. Тогда стояла превосходная погода, ничто не напоминало о войне. Сам факт, что высокопоставленный покровитель Дернберга, сидевший в Гамбурге в штабе военного округа, направил его в СД, означал, что ему не придется мотаться по фронтам. Это особенно радовало штурмбанфюрера.

Сейчас Дернберг направлялся в гестапо. Шел и удивлялся тому, что он, собственно, и не собирался вовсе приезжать сюда, не собирался лично заниматься этим Баумертом; не думал он и о том, что его может заинтересовать, как выглядит девушка, к которой по ошибке попали совсекретные документы. Здесь же он сможет незаметно понаблюдать за поведением своего друга Грапентина. Но все вышло иначе и довольно неожиданно. Командование СД в Париже получило от своего агента в Нарбонне интересную информацию по делу об исчезновении совсекретных документов. Оберштурмбанфюрер Вестендорф, знакомясь с этим делом, натолкнулся на кое-какие факты, которые представляли интерес для фюрера и рейха, особенно сейчас, когда врагам удалось открыть второй фронт в Европе. О чем именно шла речь, в сообщении не говорилось. Дернбергу было предложено немедленно выехать в Нарбонн, где его подробно проинформируют в местном отделении СД.

Дернберг и Вестендорф поздоровались за руку, сели.

— Партайгеноссе Дернберг, чтобы не возникло никакого недоразумения, я буду предельно откровенен. Я полагаю, что данное дело требует принятия срочных мер.

— Я в этом нисколько не сомневался.

— Кое-какие соображения заставили нас подключить к этому делу вас.

— Благодарю за доверие. — Вводная часть показалась Дернбергу слишком длинной. Ему хотелось поскорее выяснить суть дела и взять его в свои руки. — Дело об исчезновении совсекретных документов…

— Интересное дело, — перебил его Вестендорф.

— Как и девица, которой до сих пор никто серьезно не занялся.

— Возможно, она интересует лишь некоторых офицеров отступающего в данный момент артиллерийского полка.

— Какое же тогда, черт возьми, мне до этого дело?

— Вы знакомы с командиром полка?

— Я не занимаюсь кадровыми вопросами! — Дернберг злился, не догадываясь, о чем пойдет дальше речь.

— Командир полка Мойзель должен был выполнить несколько наших поручений, — проронил оберштурмбанфюрер. — Во-первых, отдать под суд военного трибунала лейтенанта, который стрелял в офицера СД.

— Прошу прощения, вы, видимо, считаете, партайгеноссе Вестендорф, что для меня это является новостью? — не удержался от издевки Дернберг.

Однако Вестендорф держался спокойно, словно был надежно прикрыт невидимым щитом.

— Во-вторых, он должен был заставить командира артдивизиона возбудить дело против своего лейтенанта.

Дернберг недоуменно покачал головой.

— И в-третьих, Мойзель должен был заставить капитана Альтдерфера немедленно прекратить связь с девицей, которая имеет кое-какое отношение к пропаже совсекретных документов.

Дернберг сделал вид, будто его заинтересовала названная фамилия.

— Вы сказали Альтдерфер? — спросил он. — Редкая фамилия, а как зовут этого человека?

Вестендорф полистал лежавшее перед ним дело, не оценив заданного ему вопроса.

— Альтдерфер. Алоиз. Юрист. Проживал в Вене по Кертнерштрассе, двенадцать «а». Там у него частная адвокатская контора… В-четвертых, командир полка Мойзель получил указание, — продолжал Вестендорф, — проследить за действиями своего предшественника, ныне генерал-майора Круземарка, немедленно докладывать обо всем, что может быть расценено как заговор некоторых кругов против фюрера. — Он откашлялся. — Вы меня слушаете, партайгеноссе Дернберг?

Дернберг усмехнулся и, чтобы выиграть немного времени, потер переносицу, а сам подумал: «Этот Вестендорф относится к числу тех, кто до сих пор слепо верит в нашу конечную победу и потому нисколько не стремится обезопасить себя на всякий случай. Например, так, как это сделал я. Мой друг Хассо поддерживает сомнительные связи с людьми, которые преследуют цель радикально изменить состав тех, кто в настоящее время находится у кормила политической власти. В создавшейся ситуации нецелесообразно выдавать людей, которые стоят за спиной Грапентина. В один прекрасный день на политической арене появятся новые лица, вот тогда-то я и скажу Грапентину: «Ты давно знаешь, что я не только умом и сердцем был за вас, но еще повсюду прикрывал тебя. Так что и мне кусок пирога полагается: есть должность получше моей нынешней. Иначе я возмещу убытки за счет юнкера фон Грапентина». Подвести его под монастырь дело отнюдь не сложное. Однако какому-то Вестендорфу из меня ничего не вытянуть. — Улыбка расплылась по лицу Дернберга. — Этот гестаповец не знает о том, что я уже давно сам интересуюсь Круземарком, внимательно слежу за Грапентином и Тилем, наблюдаю за связью Альтдерфера с Круземарком, чтобы представлять себе всю картину. Следовательно, мне нужно деликатно, но твердо сбить его с этого пути, преподнеся несколько хороших вопросиков. После этого он, по-видимому, немного испугается».

Дернберг окинул оберштурмбанфюрера доброжелательным взглядом и сказал:

— Вы разрешите мне кое-что добавить?

Вестендорф кивнул, скорчив при этом кислую физиономию: его не интересовал ни этот сотрудник СД, ни это дело. Самым важным для него было обезопасить тыл. Собственно, он не верит этому Дернбергу с лицом сказочного принца, хотя тот и служит в управлении имперской безопасности. Вестендорфу доставлял удовольствие сам факт, что гестапо одерживало победу над СД, которое везде совало свой нос и хотело играть первую скрипку.

— Этот лейтенант является вашей частной добычей, с которой вы можете разделаться как вам заблагорассудится, — начал Дернберг.

Вестендорф скривился еще больше.

— Девицу Мартину вы можете приложить к материалам этого дела или положить в постель к одному из своих агентов. Мойзель, по всей вероятности, тоже ваш агент. Только вы, партайгеноссе Вестендорф, забыли об одном: вы забыли рассказать мне, что́ именно он сообщил вам.

Вестендорфу пришлось проглотить эту пилюлю.

— Мойзель или кто-нибудь другой послал Альтдерфера и Тиля с первым эшелоном дивизии на побережье Кальвадоса. В настоящий момент с ними поговорить не удастся. Сведений у меня нет. О Круземарке тоже никаких донесений не имеется.

— Хорош итог, ничего не скажешь. — Дернберг понял, что может встать и уйти и этот смешной Вестендорф не остановит его. — Займемся лучше вашим третьим пунктам, то есть людьми, которые окружают Мойзеля. К слову, известно ли вам, что Альтдерфер ранее был адъютантом у Круземарка?

Гестаповец злился на своих сотрудников за то, что те так плохо подготовили его к этой беседе.

Дернберг разошелся и без труда поверг ниц своего недавнего партнера.

— Альтдерфер — адвокат до мозга костей. Доказательств этому сколько угодно. Так почему бы ему в политической игре не вести себя так же, как и всегда.

Этот камешек предназначался в адрес СД. Вестендорф в сердцах выругался, продолжая протирать стекла, которые и без того были безупречно чисты.

— Я повторяю, — Дернберг сделал небольшую паузу, чтобы прикурить сигарету, — что Мойзель — ваш агент. А интересовались ли вы хоть раз его начальником штаба капитаном Хассо фон Грапентином? То есть последователем Альтдерфера? — Он как бы прощупывал почву, давая собеседнику возможность прийти в себя. — Благородство, богатство, честолюбие. — Дернберг кивнул, выражая этим озабоченность, в то время как Вестендорф сидел, опустив голову. — Что я вам могу еще сказать?

— Имеется естественное разделение компетенций, — официально заметил Вестендорф.

— Вы можете погубить девчонку. Вы можете сами возбудить дело против лейтенанта, которого вы найдете сейчас на побережье, если он еще не убит и не погребен в братской могиле. А через своего агента в Нормандии Мойзеля вы и впредь будете находиться в курсе событий. Все это вы можете, партайгеноссе Вестендорф. Это все.

— А СД?

— Мы же прольем кое-какой свет на связь Круземарка с Альтдерфером.

Вестендорф чувствовал, что у него из-под носа похищают самое дорогое.

— А Грапентин?

— По многим причинам он принадлежит нам.

— Что это за причины?

«Неужели ты думаешь, что я расскажу о них. Не стану же я говорить тебе, что он, с одной стороны, наш человек, а с другой — представляет собой своеобразное капиталовложение». Вслух, не без колкости, он произнес:

— Об этом следует еще подумать.

«Я тебя здорово недооценил, — подумал в свою очередь Вестендорф о Дернберге, — но мы с тобой еще встретимся». И сказал:

— Мы с вами, партайгеноссе Дернберг, придерживаемся общего мнения относительно того, что люди, о которых мы с вами только что говорили, потенциально подозрительны, не так ли?

— Несомненно, — примирительно согласился Дернберг. — Вы совершенно правильно поступили, подключив нас к этому делу. Я благодарю вас за это.

— Впредь мы будем поддерживать с вами связь через наше отделение в Париже, — сказал Вестендорф, закидывая удочку на будущее, обеспокоенный тем, что его непосредственный начальник Мюллер как-нибудь случайно может узнать об этом разговоре, который окончился с ущербом для гестапо. Мюллер постоянно находился в невыгодном положении по отношению к своему противнику из СД Шелленбергу и потому никому не прощал подобных упущений. Схватить, доказать вину и уничтожить — такова была его излюбленная система. На сей раз это не удалось.

— Я в этом не сомневаюсь, а сейчас позвольте откланяться. — Дернберг встал.

Спустившись в комнату дежурного, он позвонил Грапентину и сообщил ему, что обед, о котором они договорились, не состоится, так как ему немедленно нужно выехать в Париж.

— Ничего, Хассо, — продолжал он, — я обязательно найду возможность разыскать тебя в самое ближайшее время. Не обижайся на меня. Ну привет, старина! — И он так весело рассмеялся в трубку, что у начштаба потеплело на душе.

На обратном пути в Париж шофер выжимал из машины все возможное, а Дернберг сидел и размышлял? «Генерал, начальник военного округа в Гамбурге, который всегда был без ума от меня и которому я за его услуги посылал самые лучшие французские вина, помог мне войти в эсэсовскую элиту. А другой генерал, командир гренадерской дивизии, вместо звездочки на петлицах очень скоро преподнесет мне серебряные «Дубовые листья» к Германскому кресту, если я буду вынужден припереть его в угол».

Дернберг рассмеялся довольным смехом и поправил висевший у него на груди золотой Германский крест, решив про себя, что кого-кого, а уж гестаповцев-то он всегда переиграет, независимо от того, будут они из Нарбонна или из Парижа. После сегодняшнего разговора этот выскочка Вестендорф, можно сказать, полностью обезоружен, а Грапентин останется волшебным ключиком, с помощью которого для него откроется заветная дверь, человеком, у которого в руках находятся все нити, ведущие к единомышленникам.

Альтдерфер обрадовался тому, что вечером 25 июня на землю опустился туман, который не только надежно окутал ее своей пеленой, но и затянул ночное небо серой дымкой, сквозь которую стервятники противника ничего не могли разглядеть. Значит, ближайшие несколько часов можно не опасаться их налетов. Этой ночью на огневые позиции выходил 1-й артиллерийский дивизион. Чтобы ускорить выдвижение дивизиона на ОП, ему разрешили двигаться по шоссе, по которому то и дело проносились машины из тылов танковой дивизии.

Капитан Остерхаген держался так, будто с ним ничего не может случиться. Выйдя в район, прилегающий к аэродрому, он доложил командиру пехотного полка о своем прибытии.

Альтдерфер и Тиль снова направились на юго-запад. Стоило им отъехать километров на десять от Кана, как путь преградили взрывы снарядов.

— Видимо, томми перерезали шоссе и теперь проводят артподготовку, — заметил Тиль. — Если поторопимся, то, может, еще успеем проскочить.

Теперь снаряды рвались севернее, в районе холмов. Поля от дождя превратились в грязное месиво, однако танки и орудия каким-то чудом умудрялись передвигаться по ним. Неглубокие окопы и стрелковые ячейки размыло до основания.

Подполковник фон Венглин принял решение использовать туман для завершения марша и приказал Альтдерферу сразу же после полудня выдвинуть батареи на ОП, находившуюся северо-западнее Кана.

Альтдерфер, Тиль и канонир из штабной батареи двигались в голове колонны, думая, долго ли им удастся передвигаться таким путем при дневном свете.

— Кажется, наши танки все еще удерживают шоссе, — произнес командир, стоя в машине и глядя в бинокль на север.

— Накрыть их, однако, будет нелегко. — Тиль показал на разрывы снарядов, похожие на небольшие ватные облачка.

— Противник пытается обойти Кан с запада, — заметил Альтдерфер.

— А мы тем временем сами лезем в котел, — не без сарказма сказал лейтенант.

— Где рождаются дезертиры, не так ли?

Повсюду, куда ни посмотришь, были видны повозки и тачки, нагруженные домашним скарбом, которые везли кряхтевшие от натуги люди. Лошадей почти не было видно.

— Верное доказательство того, что фронт снова передвинулся немного к югу, — высказал предположение Тиль, глядя мимо Альтдерфера.

— Следовательно, бравые французы отходят под защиту германского вермахта, чтобы продолжать и дальше сотрудничать с нами.

— Возможно, — согласился лейтенант, невольно вспомнив разговор с Рейно и Дювалем, который состоялся всего три недели назад.

— Нам же придется отходить еще дальше на восток, вплоть до реки Орн, — с возросшей нервозностью ответил Альтдерфер.

— Прошу прощения, господин капитан, тогда нам придется трижды переправляться через реку, пока доберемся до Кана. Все мосты через Орн наверняка пристреляны англичанами.

— Хорошо. Тогда мы поедем вот по этой дороге, а потом — на север. Таким образом, мы одним ударом убьем сразу двух зайцев: не увидим ни одного англичанина и все же окажемся на другом берегу.

Оставив капонира на развилке дороги, офицеры поехали дальше.

— Я сейчас узнаю, а вы, Тиль, подождете здесь до подхода дивизиона. Ясно?

— Так точно, господин капитан.

Двое мужчин-беженцев с засученными рукавами старались вытащить из грязи небольшую повозку, впрягшись в широкие лямки. Две женщины, одна молодая, другая средних лет, наклонив голову, подталкивали повозку сзади.

Альтдерфер все еще изучал карту, не решаясь ехать дальше из-за сильного артиллерийского огня.

Тиль закурил сигарету и повернулся к беженцам, которые никак не могли одолеть подъем и выехать с поля на дорогу. Пошел дождь. Тиль поднял воротник плаща. Лейтенанту стало жаль беженцев, и он медленно пошел им навстречу, чтобы помочь. Молодой мужчина, увидев направлявшегося к ним офицера, зачем-то сунул правую руку в карман, хотя в этот момент как раз нужно было толкать повозку, впусти несколько секунд он вынул из кармана носовой платок, высморкался и снова сунул его в карман.

Тиль пожалел, что плохо знает по-французски, и доверчиво улыбнулся.

Пожилой мужчина был здоровяк, и Тиль невольно подумал о том, что если такой толкнет кого, то не сразу опомнишься. С усов его стекали дождевые капли. Молодому на вид было лет двадцать пять. Чувствовалось, что он сильно нервничает. На руке у него была татуировка: «Мое сердце принадлежит Жанин». «Интересно, где мы находимся? — подумал Тиль. — Женщины нисколько не удивились появлению немецкого лейтенанта. Головы повязаны платками, как у наших рыбачек. Видимо, и эти с побережья. Похоже, старшая — жена усатого мужчины».

— Благодарим вас, монсеньер, — поблагодарила она Тиля.

«А могла бы и отругать за все те неприятности, что мы им причинили и еще причиним».

Вторая женщина спряталась за лежавшую на повозке кровать.

Альтдерфер тем временем уже свернул карту, приняв какое-то решение.

«Уж он-то не упустит возможности полюбоваться, как я сейчас увязну по уши в грязи», — решил про себя Тиль.

— Мадам! Мосье! Взяли! — скомандовал Тиль.

Усатый рассмеялся. Молодой человек толкал повозку обеими руками. Тиль чувствовал, что он ему не симпатичен. «Проклятая повозка! Оглобля поползла влево. Нужно ее поддержать за другой борт… Молодая дама в крестьянской одежде, несмотря на свой наряд, выглядит очень грациозно. Большая часть ее лица закрыта платком».

— Ну, друзья, вперед! Осталось метра два! Взяли!

«Если бы этот идиот Альтдерфер еще помог! — подумал Тиль. — Но ничего, и без него обойдемся. Все кряхтят. Я тоже. Колеса скрипят. Вот оглобля повернулась вправо. Еще немного — и повозка уже на шоссе!»

Молодая дама сверлила Тиля взглядом, хотя ни одна черточка на ее лице не дрогнула. У нее холодные миндалевидные глаза, полные губы, из-под платка выбилась прядь каштановых волос…

«Но ведь это…»

— Дениз!

«Нет, не может быть!»

Усатый благодарит Тиля за помощь. Его жена улыбается, обнажив два ряда белоснежных зубов, словно на рекламном фото. Дениз небрежно кивает Тилю, словно простому водителю такси. Это она.

— Дениз! Неужели ты меня не узнаешь?!

Альтдерфер стоит, раскрыв рот, веснушки блестят на его мокром от дождя лице.

— Сожалею, но мы не знакомы, — по-французски отвечает женщина.

Усатый уже снова впрягся в лямку. Молодой человек бледен как мел. Видимо, от нервного напряжения. Он не спускает взгляда с Тиля.

Альтдерфер уселся в машину. Вид у него такой, будто он осуждает знакомство офицера с местным населением в прифронтовой полосе. Взревел мотор, и машина помчалась.

«Дениз!.. Она прошла мимо. Я мог бы дотронуться до ее руки, остановить ее. Она не узнала меня. Не захотела узнать. Разве так можно?»

Машина Альтдерфера скрылась вдали. Теперь можно попытаться поговорить без свидетелей.

Повозка отъехала от Тиля шагов на пятнадцать.

«Всего пятнадцать шагов отделяет меня от любимой женщины. Вот уже двадцать! Скрипят колеса повозки. Вот уже тридцать шагов разделяют нас, а я должен, как указатель, стоять здесь и ждать, пока подойдет дивизион. А он подойдет самое раннее через час. За этот час может все решиться. Сорок шагов. Вот она оглянулась. Мне кажется, она целую вечность смотрит на меня.

Здесь идет война. Здесь нельзя с букетом цветов прийти к дому любимой и ждать, когда она выйдет. Нельзя прийти на следующий день. Здесь каждый человек — крохотная песчинка в огромной пустыне. Грапентин знал, что Дениз исчезла. А я нашел ее, нашел для того, чтобы снова потерять. Вот нас уже разделяют сто шагов. Какое безумие выполнять какой-то дурацкий приказ, когда на карту поставлено наше счастье, счастье нас обоих — ее и мое!»

Через несколько минут тележка стала совсем маленькой, а люди, толкавшие ее, превратились в четыре сереньких пятнышка.

2-й дивизион артиллерийского полка, находившийся западнее Кана, попал в зону сильного огня английской дальнобойной артиллерии и был вынужден сменить огневые позиции, переместившись несколько севернее, оседлав с обеих сторон шоссе, ведущее в Байе. Каждый, кто был способен держать в руках лопату, старался поглубже зарыться в землю. А град артиллерийских снарядов английской и канадской полевой артиллерии не прекращался ни на минуту.

Союзники тем временем наращивали свой удар по мостам через реку Одон, перерезав дорогу, ведущую в Виллер-Бокаж. В последние дни июня кольцо вражеского окружения вокруг Кана обозначилось более четко.

Капитан Остерхаген, разъезжавший по ОП в современном автомобиле-амфибии, в буквальном смысле слова исчез с лица земли. Во время одной из поездок на ОП 1-й батареи в машину угодил гаубичный снаряд крупного калибра, не оставив никаких следов ни от капитана, ни от офицера-адъютанта, ни от водителя, ни от самого новенького автомобиля.

Подполковник Мойзель оборудовал КП своего полка на западной окраине города в подвальном помещении. Люди жили на нем подобно крысам. Телефонная связь с дивизионами выходила из строя через каждые пять минут. Связь по радио была далеко не безопасной и каждый день преподносила какие-нибудь сюрпризы.

30 июня, несмотря на неоднократно объявляемые тревоги, Мойзель находился отнюдь не в плохом настроении: во-первых, англичане прекратили наступление с целью форсирования речки Одон, во-вторых, в ходе одной контратаки они лишились небольшой деревушки и господствующей над ней высотой с отметкой 112. И наконец, они были остановлены в трех километрах от аэродрома Карпекье.

Источником неплохого настроения послужило и то, что остатки артиллерийского полка и артиллерии РГК, полуразгромленные в первый день вторжения противника, были подчинены ему, Мойзелю. Подполковник фон Венглин лично сообщил ему, что в его распоряжение поступают и восемь офицеров, чудом оставшиеся в живых, среди которых Мойзель найдет несколько своих старых знакомых.

И действительно, в ту же ночь на КП Мойзеля прибыли майор Пфайлер, Генгенбах, Клазен и еще пятеро незнакомых лейтенантов.

«А он седой как лунь», — подумал Мойзель о своем старом сослуживце еще по войне в России, когда пожимал руку Пфайлеру, представляя ему одновременно капитана Грапентина.

Более часа незаметно пролетело за беседой. О чем тут только не переговорили, не обращая никакого внимания на то, что противник непрерывно обстреливал позиции. «Он большой любитель выпить», — вспомнил подполковник Мойзель о майоре, однако все же назначил его командовать 1-м артдивизионом вместо убитого капитана Остерхагена. Своего бывшего адъютанта он, в интересах обоих, решил держать подальше от себя и потому направил Клазена к Альтдерферу, которому нужны были командиры двух батарей и адъютант.

Здороваясь с обер-лейтенантом Генгенбахом, Мойзель вспомнил, что этот парень еще в сороковом году был унтер-офицером его старой 6-й батареи. После французской кампании он был произведен в вахтмайстеры и послан на офицерские курсы. А когда началась война на Востоке, Генгенбах уже был в чине лейтенанта и очень неплохо себя зарекомендовал. Мойзель был бы рад оставить возле себя человека, на которого можно положиться. И в то же время этого Генгенбаха неизвестно по какой причине перевели по приказу генерала Круземарка в другую часть, а тут еще им почему-то заинтересовалась тайная полиция. Долго раздумывать Мойзель не мог и потому сказал:

— Вы, разумеется, примете свою старую шестую батарею, Генгенбах. И не будем больше вспоминать о вашем недавнем перемещении!

Обер-лейтенант поблагодарил Мойзеля за доверие, радуясь тому, что скоро увидит знакомые лица верных ему подчиненных.

— Из старого состава вашей батареи уцелели лишь двое, — продолжал Пфайлер, с трудом сдерживая охватившую его дрожь.

— А где я могу разыскать лейтенанта Тиля? — спросил Генгенбах.

При этом вопросе Грапентин смерил обер-лейтенанта внимательным взглядом, а затем ответил:

— Он вместе со своим командиром едет сейчас сюда, чтобы заключить вас в свои объятия.

Когда на НП прибыл Альтдерфер, он сразу же увидел майора и назвал его «господином Пфайлером», сожалея в душе, что не может разговаривать с ним так, как хотел бы, однако сказал, что «приветствует его от чистого сердца и рад воевать с ним снова в одном полку». Затем он подал руку Генгенбаху и сделал это с таким видом, будто они расстались только вчера. Вытерев несвежим носовым платком блестевшее от жары веснушчатое лицо, Альтдерфер лишь кивнул обер-лейтенанту Клазену и сразу же начал доверительно докладывать Мойзелю о результатах своей поездки, намеренно делая вид, что не обращает никакого внимания на Грапентина.

— Выйдем в тамбур, Хинрих, там и покурим, — предложил Генгенбах, взяв своего друга Тиля под руку и выводя его с КП. Они очутились в небольшом помещении, отделенном от КП. На ящиках из-под снарядов лежало несколько матрасов, тускло горел фонарь.

— Иди сюда, здесь можно спокойно поговорить.

— Трудно поверить в то, что наши пути с тобой так быстро пересеклись.

Генгенбах рассказал другу обо всем, что ему пришлось пережить в Уистреаме и Лионе. Рассказал о Мойзеле, которого события 6 июня буквально сломили, поведал о силе и мощи англичан и американцев.

— Меня иногда охватывает такое чувство, — продолжал он, — будто они специально ждали чего-то. Ждали какого-то важного момента, который все решит. А с тобой что было в это время?

— Что было? В Нарбонне я пристрелил одного разбушевавшегося эсэсовца, но каким-то чудом избежал военного трибунала, после чего был послан сюда, на передовую.

— А о Дениз ты что-нибудь слышал с тех пор?

Хинрих Тиль не спеша закурил. В душе у него творилось неимоверное, боролись два противоположных желания. Он тотчас же вспомнил последнюю встречу с девушкой, когда она стояла в двух шагах, но не признала его, словно не имела права сделать это. «Разве я могу говорить сейчас об этой встрече? — думал он. — А что, если все это мне только пригрезилось? Просто встретил молодую крестьянку, которая оказалась очень похожей на Дениз, и только? Правда, Генгенбах мой друг, ему можно рассказать обо всем».

— Да, я видел ее.

Генгенбах вытаращил глаза от удивления:

— Ты ее видел?

— Да. И недалеко отсюда, километрах в пятидесяти.

— Слушай, а ты не бредишь? Она же живет в Париже!

— Четыре недели назад она исчезла из Парижа.

Встревоженные подозрительным шумом, офицеры вскочили. Из-за перегородки показался капитан Альтдерфер, который неосторожно уронил на пол свой планшет.

— До этого мне хотелось поговорить с вами, Тиль, о некоей Дениз. Теперь я не вижу в этом никакой необходимости, так как вы только что сами разъяснили кое-какие подробности. Не ново для меня и то, Генгенбах, что вы и до этого поддерживали странные — я пока еще не говорю опасные — для нашего государства знакомства. А теперь вдобавок еще и это. Странно, очень странно. Честь имею, господа! — И Альтдерфер пошел на КП, чтобы поговорить с Пфайлером и дать ему необходимые указания.

Тиль покраснел как рак и в замешательстве проговорил:

— Грязная трусливая свинья…

— Не расстраивайся из-за него. Мы на фронте, где стреляют пулями, а не пыжами. Я кое-что знаю об Альтдерфере. Ну да не будем об этом больше говорить. — Генгенбах махнул рукой.

— Нам пора ехать, — нервно сказал Тиль.

Клазен и водитель Линдеман уже укладывали в машину оружие, предметы обмундирования и планшеты.

— Герхард, я должен тебе еще кое о чем сказать.

Генгенбах не спеша обернулся, спросил:

— Об Альтдерфере?

— Нет.

«Не знаю, — думал Тиль, — хватило бы у меня мужества заговорить с ним о Дениз раньше и все ему рассказать?»

Они отошли немного в сторону и остановились. Ночь была настолько темной, что они видели только контуры лица.

— Ты хочешь, Хинрих, рассказать мне что-то о своей старой поездке в Париж? — в голосе Генгенбаха не чувствовалось никакого волнения.

— Я хотел рассказать тебе об этом в самый первый день.

— В самый первый день ты передал мне привет от Дениз. А когда мы с тобой в последний раз встретились в Нарбонне, то говорили о чем угодно, только не о Дениз.

Со стороны аэродрома доносились сильные взрывы.

— С первого дня я мучился…

— …потому что не мог рассказать мне всего, что произошло тогда в Париже?

— А как ты об этом догадался?

— Ты так изменился после той поездки, боялся смотреть мне в глаза, даже тогда, когда мы спорили на охоте с французами.

— Герхард, поверь мне…

Генгенбах перебил друга:

— У меня было достаточно времени, чтобы обо всем как следует подумать… и не только о том, как мы сидели в Лионе, наполовину отрезанные от всего мира… — Казалось, это волновало его сейчас больше всего на свете.

— Я боялся за нашу дружбу…

— А за другое?

— Другое сильнее.

— А она? Как она, Притих?

Тиль помедлил с ответом, думая в этот момент о том, любит ли его Дениз. Потом он молча кивнул.

В этот момент шофер уже завел машину, мотор равномерно гудел.

— Пошли. И давай больше не будем об этом говорить. — Генгенбах взял друга за плечо, и они медленно направились к машине.

Генгенбаху было больно от только что услышанного. Тиль был поражен благородством друга.

Некоторое время ехали молча. Какой-то корабль периодически обстреливал дорогу, ведущую в Кан. Время от времени Линдеман останавливал машину и прислушивался. Когда в воздухе слышался вой летящего снаряда, а затем раздавался грохот разрыва, Тиль кричал шоферу:

— Вперед!

Водитель давал полный газ, искусно объезжая воронки. Двигаться пришлось чуть ли не шагом. Но вскоре совсем остановились.

Тиль вылез из машины и махнул рукой Генгенбаху и Клазену, чтобы те последовали его примеру.

— Здесь находятся части двенадцатой танковой дивизии СС и остатки разбитой двадцать первой дивизии, часть личного состава которой захоронена севернее Кана еще шестого июня, а оставшиеся в живых находятся на берегу Одона.

Трое офицеров пошли вперед, а Линдеман пытался провести машину, лавируя между танками.

Неожиданно среди ночи сквозь гудение танков, словно сирена, раздался пронзительный нечеловеческий крик. В этом крике было столько страдания и боли, что Генгенбах и Тиль бросились туда, откуда он доносился. Клазен остался позади. Улица в этом месте была полностью забита танками. В одно мгновение в ночной тьме вспыхнуло множество фонариков и прожекторов, которые осветили страшную картину. У одного из танков порвалась левая гусеница, и он врезался передом в кучу обломков кирпича перед домом, а пушка проткнула окно и оказалась в доме. Никто из жильцов при этом не пострадал, но правым боком танк придавил к стене дома человека. Это был унтер-офицер, и теперь он кричал во всю силу легких. На фигурке унтера скрестилось несколько лучей карманных фонариков. Механик-водитель танка нажимал на стартер, но мотор, как назло, заглох. А унтер-офицер все кричал и кричал, и никто не мог ему помочь.

Тиль ухватился за руку Генгенбаха.

— Что там такое?

Неожиданно крик оборвался.

— Ты его не знаешь. Он из батареи Хельгерта. Когда его командир перебежал к русским, он первым обозвал его предателем и изменником. А в Лионе он убежал от меня, как только начался обстрел.

Фонарики ощупывали лучами стену дома и уже мертвого унтера.

Спустя несколько дней пошли дожди. Все побережье Нормандии окуталось густым туманом. Грапентин, воспользовавшись погодой, разъезжал с позиций одного дивизиона на позиции другого, знакомясь с местностью и организуя систему огня. Свой первый «визит» он нанес дивизиону Альтдерфера. Отдав необходимые указания, он уже собирался распрощаться и уехать, но остановился, услышав:

— У меня есть еще кое-что к вам, Грапентин.

Начальник штаба полка прожег Альтдерфера испытующим взглядом.

— Как член партии и офицер, я считаю своим долгом сообщить вам об одной детали, предупредить вас, — продолжал Альтдерфер.

— Тактическое или стратегическое предупреждение? — не без усмешки спросил Грапентин.

— Отнюдь нет. Совсем по другим вопросам. Ваши кадры…

— Ах, кадры!

— Мне стало известно, что лейтенант Тиль пользуется не только вашим особым вниманием, но даже особым расположением.

— Что вы говорите, господин Альтдерфер?!

— Именно поэтому я считаю не только своим служебным долгом, но и личной потребностью… — И Альтдерфер начал рассказывать ему о встрече Тиля с французскими беженцами. — Он назвал девушку-беженку Дениз, так что не остается ни капли сомнения в том, что он хорошо знаком с ней.

— Погодите-ка, одну Дениз… — Грапентин остановился, недосказав фразы до конца, вспомнив Париж, бар, ночь в отеле, когда он и Дернберг, перепившись шампанским, танцевали с Дениз. — Ну и что же дальше?

— Эта Дениз сделала вид, что это не она. По-видимому, у нее были для этого особые причины. Но через несколько минут, когда повозка отъехала, нервы у нее сдали. Она постоянно оглядывалась на Тиля. Я все это прекрасно видел в бинокль.

— Довольно занятно, господин Альтдерфер. Следовательно, Тиль, несмотря на столь кратковременное пребывание в полосе боевых действий войск, уже успел познакомиться с этой молодой дамой, вы так считаете?

— Не совсем так, Грапентин. — И Альтдерфер рассказал о разговоре, который вели на КП Тиль и Генгенбах и который он подслушал якобы совершенно случайно. — Я глубоко убежден, — продолжал Альтдерфер, что Генгенбах тоже очень хорошо знаком с этой загадочной Дениз, тем более что он уже довольно давно находится в районе военных действий.

— В последний раз Генгенбах и Тиль встречались в Курсане или в замке Ля Вистул. Следовательно, они могли познакомиться с фрейлейн Дениз раньше.

— Возможно. Но тогда как вы объясните тот факт, что эта француженка беспрепятственно проделала более чем тысячачетырехсоткилометровый путь и оказалась в районе боевых действий наших войск?..

— Установление этого больше относится к сфере вашей деятельности… Господин Альтдерфер, а скажите, почему вы не доложили свои соображения на этот счет командиру полка?

— Я уверен, что вы с этим делом справитесь нисколько не хуже.

Оба переглянулись, смерив друг друга взглядом, полным ненависти.

Когда Грапентин прощался, Альтдерфер подчеркнуто небрежно ответил на его приветствие, даже не потрудившись вытащить при этом руку из кармана.

Начальник штаба полка отплатил ему тем, что, отдавая честь, лишь прикоснулся к козырьку фуражки двумя пальцами.

«Интересно, почему он мне рассказал эту историю?» — думал Грапентин, дожидаясь, пока шофер выведет из укрытия его машину. Этот вопрос беспокоил его гораздо больше, чем тот факт, что в районе боевых действий немецких войск, видимо, действует подпольная организация сторонников движения Сопротивления и неожиданно появляется подозрительная Дениз Дарнан.

Спустя несколько дней Грапентин ночью с КП полка позвонил по телефону Дернбергу и сообщил ему обо всем, что рассказал Альтдерфер.

Дернберг проявил живой интерес к этому сообщению, похвалил Грапентина за дальновидность и пообещал во всем разобраться.

Руководитель подпольной группы Поль Ледук включил радиопередатчик и передал в соответствующее место сведения о прибытии в район южнее Кана новых частей вермахта и СС. Далее он сообщил о вооружении частей, назвал калибры орудий, количество машин и тягачей, упомянул некоторые фамилии. Потом перешел на прием. Ему передали: «Особых заданий нет. Спасибо. Всего хорошего».

Вольф Баумерт с радостью заметил для себя, что теперь Поль уже не боится выходить при нем в эфир.

Прошло уже несколько дней с тех пор, когда перед повозкой, на которой под различной домашней рухлядью лежал радиопередатчик, появился вдруг лейтенант вермахта. Вольф засунул правую руку в карман; там у него лежал пистолет, который словно жег ему ладонь. После того как машина с капитаном уехала, на шоссе остался один этот немецкий лейтенант, который вдруг назвал Дениз по имени.

С того дня все пошло по-другому.

Баумерт вышел, чтобы спрятать радиопередатчик. Научиться работать на английском передатчике было нетрудно. Вольф передавал французский текст так же быстро, как и сам Ледук.

Они расположились в небольшом домике, который принадлежал товарищу по борьбе. В саду между клумбами сидела Дениз, погруженная в свои думы. Мысленно она видела перед собой родного человека в шинели с поднятым воротником. Слышала его голос. А через миг видение это исчезло. Ни лица, ни силуэта, ничего… Пятнадцать шагов… тридцать… сорок… «Потом я оглянулась и снова увидела его! Вот и сейчас я вижу его лицо. Изменилась я вся как-то, стала молчаливой, замкнулась в себе. Быть может, даже товарищи стали на меня смотреть с некоторым недоверием».

Слезы потекли у нее из глаз. Поль подошел к ней и долго смотрел. Наконец он сказал:

— До сих пор мы с тобой не касались этой темы. Ни Жозефин, ни ты сама, ни я. Возможно, каждый ждал, что этот разговор начнет другой.

Дениз молчала.

— Все-таки он офицер, оккупант. Некоторых из них ты знала и нам помогла узнать. Но в данном случае… — И он замолчал на полуслове.

К ним подошла Жозефин, взяла Дениз за руку и сказала:

— Дениз, никто тебя не принуждает. Возможно, личное не всегда будет разлучать нас с делом, которому мы поклялись служить. Ты его хорошо знаешь? Не заблуждаешься? — В голосе женщины сквозили доброта и понимание.

Дениз кивнула, стараясь справиться со слезами и взять себя в руки.

— Его знает кто-нибудь из наших товарищей? — спросил ее Поль.

Дениз покачала головой.

«И почему все так тяжело? — думала она. — Я столько раз прощалась с ним, и каждый раз с болью. Я люблю его».

— Он тебя, конечно, сразу же узнал, однако вел себя очень сдержанно. Чем ты это объяснишь?

Дениз молчала. В ее серых печальных глазах ни искорки жизни. Казалось, перед ними был совершенно чужой человек, с которым их ничто не связывало.

— Ты сама потом так оглядывалась на него, что это было трудно не заметить. Почему? — спросил ее Ледук.

Она молчала.

— Если до этого еще можно было сомневаться в нем, то теперь все ясно, — продолжал Поль. — Так, как поступил лейтенант, мог сделать только человек, который знает, что он должен принести жертву. Ему сейчас легко взять нас под контроль, проследить за нами.

В глазах Дениз отразился ужас.

— Круг замкнулся. Твое поведение поставило нас всех в опасное положение.

Дениз закрыла лицо руками. Каждое слово Ледука больно кололо ее. «И почему я не решаюсь сказать им о том, что люблю этого немецкого офицера, — думала она, — и в то же время остаюсь верна своему долгу? Но ведь они могут думать обо мне и по-другому: «Какая-то танцовщица из Парижа. Легкомысленная девчонка, которая сегодня ложится в постель с одним, завтра — с другим, в том числе и с немецким офицером. Там она привыкла так жить. И здесь, за то короткое время, пока она живет с нами, она тоже не переставала интересоваться мужчинами, вот хотя бы этим немцем». Быть может, они мне уже не доверяют? Кто поверит, что вот так на дороге можно случайно встретиться с другом? Жозефин не поверит, не поверит и Поль. А Вольф Баумерт? Бедный влюбленный юноша! Как мне жаль его, жаль, что пришлось сказать ему правду о том, что я его не люблю».

Дениз чувствовала двойственность своего положения, но все же молчала. Молчала не потому, что не могла довериться этим людям, а потому, что видела безвыходность своего положения. И потому, что ей хотелось когда-нибудь снова увидеть Хинриха Тиля…

«Что мне теперь с ней делать? — спрашивал себя Ледук. — Моя небольшая группа работала хорошо, без каких бы то ни было провалов. Этого требовало руководство и вся партия. Когда-нибудь настанет момент, когда союзники русских со своих плацдармов на побережье начнут наступление в глубь страны, чтобы освободить всю Францию. Вот этому мы, патриоты, и должны помочь. Если Дениз попытается все объяснить, я пойму ее. Уверен: она не способна на предательство. Однако сейчас доверие к ней несколько пошатнулось. Нужно будет дать ей немного времени подумать, но, если она и дальше будет молчать, придется с ней расстаться».

Ледук вышел на безлюдную улицу, где была назначена встреча с Баумертом.

— Радиопередатчик спрятал? — спросил Поль.

— Все в порядке, — кивнул Вольф. — А вы чем озабочены?

Ледук молчал.

— Наверное, Дениз?

Черные брови француза удивленно поползли вверх.

— Не будем играть в прятки, камарад. Я тоже видел, как Дениз смотрела вслед лейтенанту. С этого момента в ней вроде засомневались. Дениз еще так молода, и ее чувства не в состоянии убить даже эта страшная война. Я вам разве не рассказывал о своей сестре Мартине? Она служит телефонисткой в Нарбонне и не находит времени, чтобы черкнуть брату пару строк, но на танцы ходит. А разве она не имеет на это права? Тем более что еще неизвестно, как долго каждому из нас суждено жить… Дениз такая же порядочная, как и моя Мартина. Она полюбила этого лейтенанта. Это чувствуется, только… — Баумерт замолчал на миг, затем, стараясь не смотреть на Поля, продолжал: — Я спрашивал Дениз о нем. Она ответила, что познакомилась с ним в Париже и полюбила его.

— И обо всем этом она сказала тебе, а не мне? — удивленно спросил Ледук.

— Для этого у нее были причины, — сказал Баумерт. — Неужели вы не понимаете, что про этого лейтенанта она рассказала мне только потому, что я попытался с ней объясниться?

После обеда они снова тронулись в путь, таща свою повозку в направлении Аржантана.

У Баумерта к тому времени уже был паспорт, а говорил он по-французски на манер крестьян из Нормандии. Многочисленные проверки документов приучили его к вопросам гитлеровских жандармов, на которые он научился отвечать, не вызывая никаких подозрений.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Первым крупным укрепленным пунктом, который гитлеровские оккупанты потеряли в Западной Европе, был порт Шербур, который фактически пал 26 июня, хотя жалкие остатки немецких войск, прятавшиеся по развалинам и полуразрушенным убежищам, еще продолжали бессмысленную стрельбу. Более двадцати тысяч гитлеровцев сдалось в городе в плен.

Гитлер приказал отдать под суд военного трибунала виновных в сдаче Шербура. Командующий 7-й армией генерал Дольман, не справившись с собственными нервами, скончался в ванной комнате. Его пост занял генерал войск СС Гаусер.

2 июля произошли дальнейшие перестановки. Рундштедт получил от своего фюрера благодарственное послание и был сменен генерал-фельдмаршалом фон Клюге, которого называли «умным Гансом» и которому хотелось заслужить еще приставку «победоносный»; к его фельдмаршальскому окладу была положена специальная прибавка в сумме двухсот пятидесяти тысяч имперских марок. Командующий танковой группой генерал Гейр фон Швеппенбург был заменен генералом Эбербахом.

Однако город Кан к этому времени вопреки всем английским планам продолжал оставаться в руках гитлеровцев. 4 июля канадцы предприняли наступление на аэродром Карпекье. Сама деревушка была без боя захвачена, однако, подойдя к аэродрому, канадские части были остановлены и не могли продвинуться дальше без соответствующей авиационной поддержки. Монтгомери получил приказ щадить собственные войска, не обращая внимания ни на какие тактические преимущества. Командующий бомбардировочной авиацией союзников обещал со своей стороны поддержку наступающим, однако на деле предпочел держать свои самолеты на безопасном расстоянии. Вечером 7 июня бомбардировщики союзников сбросили на северной окраине Кана две тысячи пятьсот тонн бомб. Однако части 1-го корпуса начали наступление на город лишь утром следующего дня. Когда стемнело, английская дивизия вышла своим левым флангом к северной окраине Кана, однако развалины домов в долине реки Орн не позволили танкам прорваться к мостам через реку.

Передовые наблюдатели из дивизиона Альтдерфера между тем сменили свой НП, расположившись в свежих бомбовых воронках. Командно-наблюдательные пункты, располагавшиеся в городе, были превращены в горы мусора, а огневые позиции батареям пришлось занять на противоположном берегу реки Орн и вести оттуда огонь на предельную дистанцию через весь город.

Альтдерфер предусмотрительно перенес свой КП на правый берег реки. Чтобы как-то поднять моральный дух своих подчиненных, он решил снабдить их специальными пакетами с продуктами, недостатка в которых вследствие уничтожающих налетов авиации противника не было. Эти пакеты под прикрытием темноты обер-ефрейтор Зеехазе и штабсцальмайстер Зомерфельд должны были доставлять на ОП.

Сегодня у Зеехазе был особенный день — так он, по крайней мере, сказал лейтенанту Тилю. Утром, когда два десятка четырехмоторных бомбардировщиков противника начали сбрасывать бомбы на руины города, все разбежались по бомбоубежищам. Вот тогда-то на глаза Зеехазе и попались несколько «ситроенов» темно-голубого цвета, из которых, словно крысы, повыскакивали эсэсовцы и попрятались в ближайшем подвале. Зеехазе бросил взгляд на бомбардировщики, на бомбоубежище, на «ситроены» и невольно задумался о своем будущем.

Когда вокруг начали рваться бомбы, он вскочил в одну из машин, включил зажигание и уехал. Вот эсэсовцы позлятся, когда вылезут из бомбоубежища и увидят, что их машины нет! Ему доставляло особое удовольствие представлять их рожи.

Через час с небольшим машина была перекрашена в серый цвет, на ней был обыкновенный номер, как у других машин вермахта.

Не долго думая, Зеехазе поехал на войсковой продовольственный склад, находившийся несколько южнее города. Таких, как он, там собралось несколько человек, и все они придерживались единого мнения: этот склад нужно либо взорвать, чтобы он не попал в руки противника, либо, и это была блестящая идея, — не скупясь, раздать продукты солдатам, которые не отказались бы набить пустые животы.

Зеехазе изложил свою идею упитанному ефрейтору, работавшему на этом складе. Ефрейтор, который был сантиметров на десять выше Зеехазе, начал что-то говорить о трусости и пораженчестве, на что Зеехазе ответил красноречивым жестом, покрутив указательным пальцем правой руки возле виска. Ефрейтору этот намек пришелся явно не по вкусу, и он со всего маху заехал водителю кулаком по физиономии.

Зеехазе, не долго думая, влепил оплеуху обидчику, а ударом в подбородок окончательно закрепил свою победу над «противником», после чего самовольно начал грузить в машину продукты, не обращая никакого внимания на поверженного ефрейтора.

Вечером, нагрузив свой «трофейный» «ситроен» шнапсом, сигаретами и продпайками для фронтовиков, Зеехазе как ни в чем не бывало поджидал штабсцальмайстера. Альтдерфер распорядился, чтобы продукты в первую очередь завезли на ОП 6-й батареи, то есть к Генгенбаху. При этом капитан начал подробно рассказывать, как туда проехать.

— Господин капитан, — не выдержал Зеехазе, — где я хоть раз побывал, туда и с завязанными глазами доберусь. — И он назвал несколько ориентиров, услышав о которых, командир полностью успокоился, поняв, что шофер не заблудится.

Обер-ефрейтор был, разумеется, рад вновь увидеть своего бывшего командира, который ему всегда нравился. Штабсцальмайстер Зомерфельд, нахлобучив на голову новехонькую, без единой царапины каску, взгромоздился на заднее сиденье, и они поехали.

Зеехазе сделал большой крюк, объехав город с юго-запада, где находились временные переправы через Орн и несколько железнодорожных переездов.

Вскоре они выехали на прямую дорогу. В ночном небе то и дело рассыпались осветительные ракеты всех цветов радуги, но впереди все было тихо и спокойно. Обер-ефрейтор успокоил цальмайстера, когда тот спросил, правильно ли они едут.

Вот на горизонте показался силуэт маленькой деревушки, от которой рукой подать было и до ОП. На дороге им стали попадаться машины, танки и самоходки, которые, как и они, ехали в полной темноте, не зажигая фар. Возле заборов стояли небольшими группами солдаты, тихо разговаривали о чем-то и курили.

«Неужели они едут вперед для того, чтобы сменить нас?» — мелькнула у Зеехазе мысль. Он продолжал ехать, спеша выбраться на окраину деревушки. Вдруг обер-ефрейтор обратил внимание на то, что у всех солдат, которые попадались ему на глаза, на головах какие-то странные, слишком плоские каски… Боже мой, да ведь это англичане!

Развернуться в обратном направлении оказалось делом нелегким, так как почти всю дорогу занял танк «кромвель». Но Зеехазе все же развернулся и двинулся обратно, проехав как ни в чем не бывало мимо двух английских самоходок. Цальмайстер от испуга свалился с сиденья машины и не поднимался до тех пор, пока они благополучно не выехали из деревушки.

В конце концов Зеехазе все же нашел позицию батареи Генгенбаха. Она располагалась совсем неподалеку от окраины города.

Обер-лейтенант очень обрадовался тому, что его артиллеристы получат шнапс и сигареты. В обратный путь он отправился с Зеехазе, стоя на подножке машины; доехал до штаба дивизиона и лично доложил Альтдерферу свои тактические соображения.

Утром 9 июля канадцы продвинулись до западной окраины города, в то время как английские патрули в северной части — почти до самого центра. Чтобы хоть как-нибудь прийти в себя, Зомерфельд принял одну за другой пять таблеток успокоительного. И в это же самое утро Альтдерфер продел в петличку Зеехазе, или, как выразился капитан, «своего смелого шофера», ленточку Железного креста второго класса, не без патетики проговорив при этом, что «своими героическими действиями он спас жизнь цальмайстеру и сохранил для вермахта машину, чем способствовал укреплению славной германской армии».

Стоя навытяжку во время процедуры награждения, Зеехазе думал: «Если бы я остался в деревушке, занятой противником, то не получил бы этого дрянного ордена». Однако Зеехазе прекрасно понимал, почему он не перебежал ни к англичанам, ни к американцам. Стоит ли из огня бросаться в полымя? У Зеехазе было вполне ясное представление о том, как и где он может быть полезен, если представится удобный случай. Да, если подобное произошло бы с ним на Восточном фронте, он, ни на минуту не задумываясь, перешел бы на сторону русских.

Все мосты в городе были взорваны, а правый берег реки буквально усеян подразделениями противника. Этим самым Монтгомери создал предпосылку для последующего вклинения в оперативную глубину гитлеровской обороны и захвата населенного пункта Фалез. Однако, несмотря на все попытки англичан, им все еще никак не удавалось овладеть аэродромами, расположенными вокруг Кана. Затяжные проливные дожди намертво сковали войска противника, лишив их возможности передвигаться, что сильно беспокоило командование союзников.

На северной окраине деревушки Кормель, расположенной чуть южнее Кана, в подвале полуразрушенного дома был оборудован узел связи дивизиона. Поскольку все проводные линии были нарушены, связь с батареями поддерживалась только по радио.

Лейтенант Тиль, постояв несколько секунд в нерешительности в коридоре перед КП Альтдерфера, направился вдруг на узел связи.

— Ну, как там дела на других фронтах? — переведя дыхание, спросил он у Рорбека.

— Мы и на других фронтах не можем похвастаться успехами, — пробормотал тот.

— А ну-ка покажи, что за сводку ты получил для передачи Альтдерферу? — протянул руку Тиль.

Рорбек вытащил из кармана сложенный в несколько раз листок бумаги и молча подал его лейтенанту.

Тиль прочитал:

«1 VII. На Центральном участке Восточного фронта наши войска продолжают вести тяжелые оборонительные бои. В городе Слуцк идут уличные бои.

2 VII. Город сдан. Наши части оставили город Бобруйск и отошли на заранее подготовленные позиции.

3 VII. В районе населенного пункта Осиповичи и в среднем течении реки Березина наши дивизии ведут ожесточенные бои с противником, стремящимся прорваться к Минску. Ожесточенные бои ведутся вокруг города Полоцк.

4 VII. Советские танковые части ворвались в Минск и успешно продвигаются на запад.

5 VII. С целью выравнивания линии фронта наши войска оставили город Ковель. Идут ожесточенные бои за город Молодечно.

7 VII. В районе населенного пункта Барановичи нашими войсками остановлены наступающие части противника, поддержанные танками.

8 VII. В ходе оборонительных боев частям противника нанесен большой урон в живой силе и технике. Наши части также понесли значительные потери… Противник наращивает удар на Вильнюс.

9 VII. В районе западнее Барановичей и Молодечно идет перегруппировка наших сил».

— Ну и как? — спросил Рорбек.

— Никогда раньше в сводках вермахта не сообщалось о том, что мы день за днем отходим. А русские предприняли новое крупное наступление на широком фронте и проводят его в чрезвычайно быстром темпе.

— Как только это возможно…

— Двадцать третьего июня русские наступали на Витебск, а буквально на следующий день это наступление разрослось до таких размеров, что велось уже на фронте шириной сто шестьдесят километров. Двадцать шестого числа Витебск был взят русскими, а днем позже — Могилев. А двадцать восьмого июня русские войска прорвали вторую линию нашей обороны на Днепре на участке шириной сто двадцать километров. Двадцать девятого июня русские предприняли штурм Бобруйска и в последний день месяца вышли к Березине, а в сводке говорится, что «нашими войсками остановлены наступающие части противника»! — выпалил Тиль.

— Мы повсюду едва-едва держимся.

Тиль согласно кивнул и, отдав сводку Рорбеку, вышел из помещения.

Рорбек через крохотное оконце смотрел лейтенанту вслед, пока его фигура не растворилась в завесе дождя.

Постепенно мысли об этой ненужной войне вытеснились из его головы не менее тревожными мыслями о Мартине… Он взял листок бумаги, чтобы написать письмо.

«Любимая! — писал он. — Сегодня исполнилось полтора месяца с того дня, когда я увидел тебя в первый раз. Или, вернее сказать, с того самого дня, когда ты впервые поцеловала меня. Мы с тобой были слишком недолго, слишком много времени было потеряно напрасно, а вместе с ним потеряна и частица возможного счастья, которого нам никто ничем заменить не сможет. Обо всем этом я тебе уже писал раньше — и во время переезда и сидя в окопе, но почему-то до сих пор не получил от тебя ответа. Хотя это и неудивительно, если учесть сложившуюся здесь обстановку.

Твой Ганс».

Когда же мы с тобой последний раз виделись? Я уже не знаю. То ли прошло три недели, то ли целых три года… А иногда мне кажется, что все это было в другой жизни. Да, в ту нашу с тобой ночь мое прежнее существование осталось где-то позади. Стоило появиться тебе, любимая, и я стал совершенно иным. В моей прежней жизни, до встречи с тобой, я дорожил своим пистолетом, мечтал о часах с секундомером. Так было до тех пор, пока мой товарищ Зеехазе не открыл мне глаза. Тогда я приехал в Нарбонн, к тебе…

Я думал, что между мной и Хинрихом Тилем произойдет размолвка. Но он тогда правильно думал, он не хотел, чтобы ты принадлежала кому-нибудь другому, а я, ослепленный ревностью, ничего не видел и был к нему несправедлив.

Я мог бы долго писать о том, что имеет непосредственное отношение к нам обоим… И почему только подчас бывает так трудно сказать другому человеку: «Я люблю тебя!» Да, Мартина, я тебя люблю! Люблю очень сильно. И почему только я не сказал тебе этих слов, когда мы лежали на берегу моря, не сказал прежде, чем ты начала читать свое письмо? Однако я сказал об этом при нашей очередной встрече. И когда я очутился в вагоне, который увозил меня от тебя, я был рад, что сказал тебе эти слова. Когда-то мне еще удастся повторить их тебе?

Мартина, любимая, помни, что я тебя очень люблю.

Заклеив письмо, Рорбек вдруг подумал: неужели Тиль, Генгенбах и Эйзельт так же часто, как и он, думают о том, что им не удастся никогда вернуться домой? Чем дольше он находился на передовой, тем чаще приходила ему в голову эта мысль, удручавшая его. И как Рорбек ни старался представить себе Мартину рядом с собой, она все равно оставалась где-то далеко.

К 17 июля Роммель создал восточнее реки Орн оборонительную полосу довольно большой глубины, решив, что противник предпримет попытку прорыва именно на этом участке. На обратном пути из штаба танковой группы «Запад» машину, в которой ехал Роммель, обстреляли истребители. Шофер фельдмаршала был смертельно ранен. Машина потеряла управление и врезалась в дерево. Роммель получил сотрясение мозга. Генералу Клюге пришлось принять на себя командование группой армий «Б».

На рассвете началась операция «Гудвуд». Земля на участке между населенными пунктами Кан и Троан содрогнулась от бомбовых взрывов. За четыре часа, пока продолжалась бомбардировка, было сброшено 2700 бомб. С лица земли в этом районе было стерто буквально все: деревни, леса, люди.

Вслед за этим бомбардировке подверглась железнодорожная линия на участке Кан — Вимонт. Однако, несмотря на это, 11-я британская танковая дивизия была остановлена, потеряв на поле боя сто двадцать шесть танков, то есть половину боевых машин.

За ночь немецкие солдаты разобрали завалы на улицах Кана и заняли высотки возле населенного пункта Бургебю. Передовые артиллерийские наблюдатели 2-го артдивизиона тоже выдвинулись на высотки, а огневые позиции находились в районе Гарсель, Секевиль.

20 июля 1944 года на море разразился сильный шторм. Все побережье Нормандии оказалось затоплено водой. Равнина южнее Кана превратилась в настоящее болото. На этом, собственно, и закончилась операция «Гудвуд», в ходе которой была захвачена всего лишь узкая полоска земли в несколько километров. Из-за сильного шторма в результате этой операции удалось всего-навсего расширить плацдарм восточнее реки Орн до двадцати километров вместо запланированного выхода к Парижу.

А в это же самое время Советская Армия предприняла новое крупное наступление на широком фронте от Чудского озера до Галиции. Линия немецкой обороны была глубоко взломана на участке пятьсот километров, двести пятьдесят тысяч квадратных километров советской земли освобождено от гитлеровских оккупантов. С начала наступления, то есть с 23 июня, в полосе наступления погибло пятнадцать гитлеровских генералов, а двадцать шесть генералов были захвачены в плен. Советские танковые части вышли к окраинам Бреста и Гродно.

20 июля полковник Клаус фон Штауфенберг, находившийся в ставке фюрера, подложил ему под стол портфель с миной, которая взорвалась в 12 часов 50 минут.

«Дворцовый переворот», скрытый от народных масс, никаких результатов не дал, он лишь свидетельствовал о наличии серьезного кризиса среди правящих кругов. Верхушка, прежде всего военная, в самый последний момент решила перейти из лагеря ярых защитников нацизма в лагерь оппозиции, которая намеревалась покончить с Гитлером, с тем чтобы с помощью военной диктатуры сохранить германский империализм, но уже без фюрера. Внешняя политика должна была остаться по-прежнему агрессивной, нацеленной на продолжение войны против Советского Союза.

Правда, были среди заговорщиков и идеалисты, придерживавшиеся иных взглядов. Однако таких было совсем немного. Штауфенберг преследовал, например, следующие цели: установление контактов с коммунистическим движением Сопротивления, построение нового общественного порядка, во главе которого должен стоять рабочий класс; внешняя политика строилась на необходимости прекращения войны на всех фронтах и установления добрососедских отношений с Советским Союзом.

Фашистский террористический аппарат, созданный в первую очередь для борьбы с коммунистами, начал действовать против оппозиции в собственных рядах.

Ночью в Берлине была казнена небольшая группа заговорщиков, которые пострадали из-за своих собственных ошибок. Одни из заговорщиков были расстреляны специальной командой, другие, как, например, генерал Бек, покончили жизнь самоубийством. С целью перекрытия всех лазеек Гиммлер был назначен командующим армией резерва.

Группа офицеров-заговорщиков, находившихся во Франции, действовала в соответствии со взглядами большинства заговорщиков, а именно: стремилась ускорить открытие второго фронта, создать союзникам возможность беспрепятственно войти в Берлин и, обеспечив таким образом свои тылы, все силы бросить на борьбу против Советской Армии. Господа заговорщики, носившие на плечах золотые погоны, выбрали для себя паролем следующие слова; «Генеральский мир».

Переговоры о возможности заключения сепаратного мира с западными державами велись в Мадриде и Швейцарии со специальными уполномоченными шефа американской разведки в Европе Аллена Даллеса, который со своей стороны послал в Вашингтон закодированную телеграмму следующего содержания:

«В случае создания блока на западном фронте германские войска будут планомерно отходить. Одновременно с этим наиболее боеспособные дивизии будут переброшены на Восток».

В оккупированном гитлеровцами Париже засело две тысячи вооруженных до зубов сотрудников СС, СА и гестапо. Их штаб-квартира находилась на авеню Фош, которое вело к площади Звезды, к Триумфальной арке и могиле Неизвестного солдата. Их руководитель, генерал СС Оберг, располагался на Рю-де-Канн.

Глава путчистов во Франции генерал фон Штюльпнагель оборудовал свою служебную резиденцию в отеле «Мажестик» на Рю-де-Перуз, неподалеку от Триумфальной арки, а жил в отеле «Рафаэль» на авеню Клебер, которое соединяет площадь Звезды с площадью дю Трокадеро. Вечером 20 июля Штюльпнагель тщетно пытался склонить командующего немецкими войсками на западном фронте на сторону заговорщиков. Командующий поначалу был не против этого предложения, но только при условии, если диктатор действительно окажется умерщвлен. Однако Штюльпнагель уничтожил за собой все мосты прежде, чем приехал к Клюге в Ла Рош. Военный комендант Парижа генерал фон Бойнебург-Ленгсфельд незадолго до полуночи безо всякого кровопролития силами моторизованного полка занял штаб-квартиру войск СС. Всем сотрудникам штаба Оберга пришлось познакомиться с военной тюрьмой в Фресне. В числе арестованных оказался и штурмбанфюрер Курт Дернберг, от заносчивости которого не осталось и следа, стоило ему только очутиться в камере-одиночке.

Сам Оберг был арестован генерал-майором Бремером, который и препроводил его в первоклассный отель «Континенталь», расположенный на Рю де Кастильон. Рядовым эсэсовцам, а таких набралось две тысячи, представители командования вермахта во Франции ничего плохого не сделали, препроводив их всех в форт де л’Эст. И все это произошло без единого выстрела.

В первые часы 21 июля Штюльпнагель, так и не добившись результатов, вернулся из штаб-квартиры Клюге в отель «Рафаэль». После краха всех акций заговорщиков в Берлине ему ничего не оставалось, как отступить, и он начал с того, что приказал выпустить на свободу всех арестованных сотрудников СС, СА и гестапо.

Дернберг, когда ему предложили покинуть камеру, наотрез отказался, побаиваясь, как бы это не кончилось его убийством «при попытке к бегству», но всем арестованным были даны гарантии полной безопасности.

А несколько позднее в просторном холле отеля «Рафаэль» собрались все высокопоставленные особы: Штюльпнагель со своим штабом, Оберг со своими людьми и адмирал со своими. После недолгих переговоров остановились на том, что происшедшее надо рассматривать как своеобразную «учебную тренировку». В тот же день, 21 июля, в парижских газетах, выходивших на немецком языке, уже было помещено соответствующее коммюнике по этому поводу.

И сразу же вслед за этим в воздух взлетели пробки от шампанского, раздался звон бокалов, зазвучали многочисленные тосты за обновление Германии.

А в 9 часов утра раздался телефонный звонок: Штюльпнагеля срочно отзывали в Берлин. Неподалеку от Вердена на него было совершено покушение, но неудачно. Штюльпнагель был арестован и посажен в тюрьму. А несколько позднее в Берлин был отозван и Клюге. По дороге в столицу, недалеко от Меца, он принял яд.

Еще до обеда генерал Круземарк позвонил в Растенбург в ставку Гитлера, чтобы засвидетельствовать свою преданность фюреру в борьбе против англо-американских плутократов. Генерал заявил, что всегда будет там, куда его пошлет фюрер, и с еще большим рвением будет выполнять его волю и желания. А к моральным ничтожествам, какими являются заговорщики, он испытывает отвращение и глубоко убежден, что подобные явления нужно выжигать каленым железом.

С тайным удовлетворением Круземарк вспомнил, что свои «демократические» взгляды он высказывал всего один раз, да и то Альтдерферу, кроме которого никто ничего подобного от Круземарка не слышал и потому не может прибрать его к рукам. Начиная с этого дня генерал очень редко вставлял в глаз монокль, чтобы его, чего доброго, по ошибке не приняли за представителя «заговорщического фронта», членами которого были в основном потомственные дворяне.

Вскоре Гитлер выступил по радио с речью:

«…Я глубоко убежден, что ликвидация этой малочисленной клики предателей и заговорщиков будет способствовать созданию в тылу фатерланда атмосферы, в которой так нуждаются наши солдаты, сражающиеся на фронтах… — И заверил радиослушателей: — На этот раз мы с ними рассчитаемся так, как у нас принято…»

Гестапо обнаружило списки с фамилиями тех, кто должен был войти в состав руководителей германского рейха после сформирования нового правительства. В замке, где должна была происходить казнь заговорщиков, в потолок ввинтили крючья, какими обычно пользуются на бойнях: палач сразу же понял указание фюрера о том, что мятежники должны умереть, как скот…

Штурмбанфюрер Дернберг тоже намеревался посчитаться кое с кем за неудавшееся приближение к новым властителям, за страх, который он пережил, сидя во французской тюрьме, за личное оскорбление, нанесенное ему…

Чем больше он думал, тем яснее понимал, что в связи с покушением на фюрера должен вытащить на свет божий нечто сенсационное, до сих пор еще не известное образованному в Берлине так называемому «Спецштабу по делу о 20 июля», что пришлось бы ему по вкусу и из чего можно было бы извлечь для себя кое-какие выгоды. На твердый успех в этом Дернберг мог надеяться, только заручившись поддержкой Грапентина, который хорошо знает людей, стоящих значительно дороже, чем Мойзель, Круземарк или им подобные.

Обрадовавшись тому, что находится перед значительными событиями, Дернберг, однако, не забыл послать своему покровителю из Гамбурга очередную месячную «норму» хорошего французского вина. Вскоре Дернбергу стало известно, что события 20 июля довольно-таки запутали командующего Гамбургским военным округом.

В числе первых он получил указание, подписанное генерал-полковником Фроммом, арестовать местных руководителей СС, нацистской партии и полиции. Выполняя это указание, он обзвонил по телефону этих господ и попросил их прибыть к нему на «совещание» к 19 часам. Но за это время по радио передали выступление Геббельса, который заявил, что фюрер нисколько не пострадал при покушении. Командующий округом оказался в глупом положении. И тут он получил телеграмму из Берлина с Бендлерштрассе совершенно иного содержания:

«Все заверения о том, что фюрер жив, ложны. Необходимо немедленно выполнить все отданные ранее приказы. Фон Штауфенберг».

Однако приказы эти, исполнить которые предписывалось незамедлительно по получении закодированного сигнала «Валькирия», были довольно неприятными. Указания оперативного характера на случай чрезвычайного положения, например высадки на побережье десанта противника, до сих пор хранились в несгораемом сейфе, а сейчас он носил их в кармане френча. Он перечитал все эти указания. По получении пароля «Валькирия» генерал, как командующий округом, был обязан немедленно дать приказ войскам занять наиболее важные города, радиостанции, телефонные станции, электростанции. Затем он должен был ждать последующих приказов из Берлина. Но получить приказ об аресте гауляйтера и других высокопоставленных нацистских функционеров? Высокопоставленных офицеров СС и шефа полиции? А если это привлечет слишком большое внимание?

Новая телеграмма, на этот раз из штаб-квартиры фюрера, ориентировала его в прямо противоположном направлении:

«Фюрер жив и невредим. Все приказы с Бендлерштрассе не выполнять. Генерал Бургдорф».

Командующий военным округом снова любезно разговаривал с коллегами из СС, местного руководства партии и полиции, а спустя несколько минут они были распущены по домам.

В то время как на побережье канала между Гавром и Антверпеном по-прежнему находились восемнадцать дивизий в ожидании основной высадки вражеского десанта именно на этом участке, в то время как обе германские армии, находившиеся в Нормандии, только за период с 6 по 23 июля потеряли 116 863 человека убитыми, ранеными и пропавшими без вести, Дернберг раздумывал над тем, есть ли ему смысл немедленно ехать к Грапентину.

Он внимательно изучил положение на фронте и понял, что американские войска уже действуют в западной части полуострова Котантен, развивая наступление в южном направлении, в то время как войска Монтгомери на восточном фланге, по сути дела, топчутся на месте. Следовательно, поездка на передовую, в район юго-западнее Кана, в настоящий момент, по его мнению, не была связана с чрезмерным риском, зато обещала признание начальства в Париже и одновременно возможность извлечения определенных выгод, особенно если он вернется с ценным материалом, в котором в данное время столь большая нужда.

В ту же ночь Дернберг выехал из Парижа, приказав Штернхальтеру гнать машину как можно быстрее. Когда они достигли прифронтового района, он предложил водителю ехать поосторожнее.

А дождь все лил как из ведра вот уже четвертые сутки подряд.

Генерал Круземарк, желая избежать возможных неприятностей, еще в июне известил полковника Шнайдевинда из главного управления кадров о том, что у него стало побаливать сердце, да и давление далеко не в норме и что он, следовательно, в интересах здоровья не прочь получить должность где-нибудь в более спокойном месте, где расквартированы войска вермахта и где он сможет дольше служить фюреру. Его телефонный разговор 21 июля с заверением верности верховному главнокомандующему нашел отражение в личном деле генерала, которое вели в отделе у Шнайдевинда. Гестапо не было известно что-либо предосудительное в политических взглядах генерала, вот почему Шнайдевинд по телефону лично сообщил Круземарку, что в такой прекрасной стране, как Дания, имеется очень приятное местечко, заняв которое, генерал сможет подлечить свое пошатнувшееся здоровье.

Круземарк нашел это предложение превосходным и сразу же стал собираться к новому месту службы, объезжая части, с которыми решил попрощаться. Последним он посетил свой родной, как он все еще выражался, артиллерийский полк.

Во время приезда генерала в полк Мойзель находился на позициях передовых артиллерийских наблюдателей на высотках, чтобы подготовить данные для создания новых участков НЗО. Генерала встретил Грапентин, и ему, как заместителю командира полка, Круземарк официально сообщил, что получил из ставки строжайший приказ о перемещении и только привычка к железной дисциплине не позволяет ему, к сожалению, и дальше выполнять свои обязанности здесь, особенно сейчас, после того как кучка честолюбивых узурпаторов покушалась на жизнь и здоровье фюрера. Далее генерал попросил Грапентина передать господину подполковнику свои наилучшие пожелания и тому подобное.

Капитан Грапентин, бледный и изнервничавшийся за последние дни, пообещал выполнить все пожелания Круземарка. Генерал выразил желание попрощаться со своим верным соратником и боевым другом Альтдерфером. Нужно позвонить во 2-й артдивизион и предупредить Альтдерфера о его приезде, а они с Грапентином сейчас же выедут на огневые позиции дивизиона по какой-нибудь дороге, за которой не так пристально следит противник.

Альтдерфер ожидал генерала в глубоком подвале, в котором было зажжено столько фонарей, что такое освещение могло украсить алтарь любого собора. На столе стоял великолепный пурпурно-красный кальвадос, лежали сыр, ветчина, жареное мясо. Все эти яства, взятые из крестьянского дома, покинутого хозяевами, были выставлены на стол, чтобы скрасить проводы господина генерала.

В убежище кроме Альтдерфера находились Тиль, Генгенбах и недавно назначенный командиром 4-й батареи Клазен. Ждали, что вот-вот подъедет и Эйзельт. Едва генерал с Грапентином вошли, началась пьянка.

Круземарк вспомнил о старых добрых временах, когда они воевали на Восточном фронте. Взгляд его остановился сначала на Альтдерфере, затем на Генгенбахе, которые уже тогда служили у него в полку. Генерал упомянул о том, что и другие господа из присутствующих тоже исправно выполняли свои обязанности перед фатерландом, вспомнил о себе, но, разумеется, умолчал о том, как на несколько недель неизвестно куда и почему исчез с передовой Грапентин. Позже выяснилось, что эти несколько недель Грапентин провел в тылу; так, по крайней мере, было записано у него в личном деле.

Затем Круземарк начал описывать Данию, объясняя, что это за страна, чем богата, не забыв сказать о датских сырах и молочных коровах; разумеется, мельком упомянул и двуногих ее обитателей.

— Большинство людей, — продолжал захмелевший генерал, — купаются там в море голышом. Это на руку мужчинам, господа! — Шрам на его щеке побагровел, мешки под глазами набрякли. — Ваше здоровье, господа! — И генерал залпом осушил свой бокал.

Генералу вдруг захотелось музыки. Включили радиоприемник, нашли музыку. Это были венгерские танцы. Командир дивизии встал, держа бокал с вином на уровне груди, другую руку он поднял вверх, словно в ней были невидимые кастаньеты. Согнув ноги в коленях, он покачивал бедрами в так музыке. Выпив бокал вина, тут же дал наполнить его снова. Потом влез на стол и, громко крикнув по-венгерски «Эльен!», так как в этот момент из приемника полились звуки чардаша, пустился в пляс между стаканами и тарелками.

— Мы восточные рыцари! — выкрикнул Круземарк, покачивая плечами и кружась в танце.

И здесь взгляд генерала снова остановился на бароне Грапентине.

«Трус, — подумал генерал о бароне. — Нажил много денег, но не приобрел в России почти никакого опыта».

Альтдерфер и Нойман смеялись от души, поглядывая на танцующего генерала, и аплодировали ему. Многим пришла в голову мысль, что, пока они тут веселятся, их каждую минуту подстерегает смерть, которая так же мало считается с ними, как и генерал со своими офицерами.

Грапентин сидел неподвижно, словно каменный. Генерал, радовавшийся тому, что ему удалось бежать от катастрофы в Нормандии в Данию, был для него своеобразной прелюдией близкого конца. Прошлой ночью Грапентин разговаривал кое с кем по телефону и узнал, что все его друзья, входившие в непосредственное окружение Штюльпнагеля, отозваны из Парижа. Следовательно, жернова мельницы уже начали перемалывать сторонников заговора, всплывают все новые и новые имена тех, кто хотел устранить фюрера. Очередь может дойти и до него, Грапентина, если он уже давно не попал в ловушку.

Капитан встал и, отдав честь все еще продолжавшему танцевать генералу, вышел, никем не сопровождаемый, из подвала на воздух.

Круземарк ловко спрыгнул со стола, поправил на шее Рыцарский крест, словно подчеркивая этим, что с данной минуты он перестает быть простым гулякой и снова становится генералом.

— Я хотел с вами кое о чем поговорить, — сказал он, обращаясь к Альтдерферу, и, дождавшись, пока остальные выйдут из помещения, продолжал: — Само собой разумеется, мой дорогой Альтдерфер, я и вас вытащу из этой дыры, как только буду иметь под ногами твердую почву.

Командир дивизиона почтительно поблагодарил генерала Круземарка, вспомнив, что нечто подобное он уже слышал от него в декабре сорок третьего года, когда Альтдерфер сидел в вагоне третьего класса на сортировочной станции Кракова. «Само собой разумеется, Альтдерфер, — сказал ему тогда Круземарк, — я и вас вытащу отсюда. Думаю, что, оказывая друг другу помощь и содействие, мы с вами благополучно переживем остаток войны». Он тогда именно так и сказал Альтдерферу…

В конце концов Зеехазе отвез генерала в штаб дивизии, где тот должен был временно передать командование дивизией своему первому заместителю подполковнику фон Венглину и заняться укладыванием чемоданов. Круземарка беспокоило только одно: как можно скорее в Данию! Он нисколько не интересовался тем, кто после него примет командование дивизией.

Приехав на огневую позицию артиллерийского полка, Дернберг, к своему удивлению, увидел на КП подполковника Мойзеля, который, в свою очередь заметив штурмбанфюрера, покраснел как рак.

— Можно подумать, что вы приехали сюда по поручению господина Вестендорфа, — высказал Мойзель свое предположение.

— У нас с гестапо строгое разграничение обязанностей, — усмехнувшись, ответил Дернберг и добавил, что он, разумеется, знаком с партайгеноссе Вестендорфом, однако отнюдь не думает, что ему удастся встретиться с ним в ближайшее время, да еще на передовой.

У Мойзеля словно камень свалился с плеч. Подполковник сразу же предложил выпить за встречу, но Дернберг отказался, сославшись на нехватку времени. Ему не терпелось поскорее увидеть капитана фон Грапентина. Мойзель развернул карту и показал место, где должен был находиться капитан, а затем снова углубился в изучение плана огня.

Дернберг вышел из КП, злорадно думая: «Пока ты существуешь, ты находишься в моих руках, однако сначала у меня запоет мой друг Грапентин».

Дернберг дал знак шоферу, чтобы тот подогнал машину, и не заметил, как мимо, затаив дыхание, бесшумно проскользнул майор Пфайлер.

«Дернберг здесь! — испуганно пронеслось в голове Пфайлера. — Мой дивизион РГК полностью разгромлен, жалкие остатки людей разлетелись кто куда. И вот он снова разыскал меня! Нашел даже в этом артполку, куда я попал совершенно случайно. Теперь он мне припомнит орудия, которые в свое время я приказал взорвать под Смоленском! И дезертира Баумерта. И позицию, которую я самовольно оставил под Уистреамом…» В ушах у Пфайлера зашумело.

Увидев, что Дернберг сел в машину и уехал, Пфайлер пошел к Мойзелю, чтобы доложить ему обстановку.

Тем временем машина с Дернбергом мчалась по полевой дороге. Неподалеку от НП 2-го артдивизиона шофер загнал машину в густые заросли кустарника. Двести метров, которые оставались до НП, Дернберг прошел пешком. На передовой было тихо.

— Командир артдивизиона проводит совещание с командирами батарей, — как-то совсем не по-военному сообщил Дернбергу радиотехник Рорбек.

— А как пройти к капитану Грапентину?

— К капитану фон Грапентину? — уточнил Рорбек. — По этой тропинке как раз выйдете на ОП шестой батареи. Идите все время по ходу сообщения, а чтобы не заблудиться, держитесь красного телефонного провода: по нему и придете, куда вам нужно, — как можно услужливее объяснил Рорбек, подумав, какая нелегкая занесла этого охотника за людьми к ним в дивизион.

Дернберга охватила дрожь, какая обычно охватывает стрелка при приближении к дичи. Сегодня ему пришлось многое увидеть: и развалины Кана, и высотки, занятые артиллерийскими наблюдателями, и пожарища на месте деревень. Все это результаты английских бомбардировок. Штурмбанфюрер содрогнулся при одной только мысли, что где-то совсем рядом находится противник, хотя его сейчас и не видно.

На Грапентина Дернберг натолкнулся неожиданно: тот без шапки, портупеи и оружия сидел на пеньке, изучая карту.

— Курт! Вот это сюрприз! — удивился Грапентин и лениво кивнул головой.

— Хассо, тебя все время приходится разыскивать только на передовой. Разве мы с тобой в Нарбонне так договаривались?

— Противник производит перегруппировку сил, — заметил Грапентин и показал на видневшееся вдали густое облако пыли.

— Да ну? — испуганно удивился Дернберг. — Уж не хочешь ли ты сказать, что они сейчас начнут наступать?

— Сначала они подтянут новые танковые подразделения, чтобы в любую минуту быть в состоянии перейти в наступление.

— А с какой целью?

— С целью разгромить или отбросить наши скудные танковые силы, которые находятся на участке между Каном и полуостровом Котантен, и создать тем самым благоприятные условия для прорыва американцев.

— Для прорыва?

— А ты в этом сомневаешься? О Котантене в ближайшие часы вряд ли пойдет речь.

— А здесь что делается? — поинтересовался штурмбанфюрер.

— Здесь мы относительно сильны. Правда, нет сплошной системы окопов, зато все опорные пункты увязаны в единую систему огня. Здесь довольно много зенитных орудий, которые после сдачи Кана оказались ненужными и теперь успешно используются для стрельбы по наземным целям. Пойдем, сам посмотришь.

Пройдя метров четыреста, Грапентин залез в неглубокий окопчик.

— Слева от нас стоят два станковых пулемета, а правее, метрах в пятидесяти, ПНП шестой батареи. Прямо перед нами уже ничего нет, только противник.

Дернбергу стало не по себе, хотя впереди никого не было видно. Да англичане, даже если бы захотели, все равно не смогли бы так быстро добраться сюда. Выезжая из Парижа, Дернберг и не предполагал, что может оказаться на переднем крае, что, имея за спиной передовые пулеметы, будет так бездумно подставлять свой лоб противнику.

Со стороны ничейной земли доносился сладковатый запах разлагавшихся на солнце трупов. Откуда-то издалека долетал приглушенный гул сражения.

— Как поживает наш общий друг Тиль?

— Жив пока, — лаконично ответил капитан.

— А что ты скажешь относительно истории с Дениз?

— Это или галлюцинация Тиля, или слепой случай.

— А ты не допускаешь, Хассо, что она может здесь действовать?

Грапентин пожал плечами, сосредоточив внимание больше на местности, чем на вопросе Дернберга.

— А Альтдерфер?

— Ничтожный кретин!

— Как ты пережил события двадцатого июля?

— Носом в дерьме. Противник начал в тот день операцию «Гудвуд», как нам стало известно из захваченных документов. Затем начался невиданный шторм на море… Словом, кругом одна грязь…

— Ну а дальше что?

— А дальше, как выразился сам фюрер: «Мне повезло избавиться от ужаса, который представлял опасность не для меня, а для всего германского народа. И в этом я вижу руку провидения, которая указывает мне, что я и впредь должен и буду делать то, что делал до этого». Разве это не так?

— Я тоже так думаю.

— Я очень рад, Курт, говорить об этом с человеком, который думает точно так же, как и я.

Дернберг кивнул:

— Да. Со мной ты можешь быть вполне откровенным. Но мы и раньше ничего не скрывали друг от друга.

— Никогда меня не обуревали такие сомнения, как в тот момент, когда стало известно, что он не погиб от взрыва.

Штурмбанфюрер чувствовал, что такое признание нельзя понимать как-то иначе, чем оно было сказано.

— Я боюсь, что мы сидим не на месте, — глухо проговорил он.

— По крайней мере, я в этом полку.

— Ты полагаешь, в твоем окружении есть люди, которые думают так же, как и ты?

— В полку я таких людей не знаю.

— А Мойзель?

— Он молчит.

— А Круземарк? — не отступался Дернберг.

— Он позвонил в «Волчье логово» и заверил сидящих там в своей верности.

— А в Париже?

— И там все думали так же.

— Ты полагаешь?

— Ты ведь приехал из Парижа, тебе лучше знать, кто там как думал. Тысячи людей думали точно так же, как ты и я.

— Можешь назвать новые имена?

Грапентин смерил Дернберга долгим внимательным взглядом, посмотрел ему в лицо, затем перевел взгляд на погоны с четырьмя серебряными звездочками. У него было такое ощущение, будто он медленно выходит из какого-то оцепенения. «Даже если бы я знал новые имена, то тебе их ни за что не назвал бы…»

Бледное лицо Дернберга выглядело испуганно. Он чувствовал, что окончательное слово сказано. Пальцы у него дрожали, но он продолжал:

— Я понимаю, что сейчас речь идет о человеческих жизнях, и будет небесполезно… Может, лучше поговорим об этом вечером в твоем бункере…

— Я полагаю, ты приехал сюда, чтобы предупредить меня, Курт, хотя я уже предупрежден. Запомни: сегодня вечером меня в моем бункере уже не будет.

— Почему? Ты хочешь уехать отсюда?

— Напротив.

— А что же — решил перебраться на другой фронт?

— Это единственное, что мне осталось. Не думай только, что ты со своими связями можешь спасти меня.

Дернберга охватил прилив злости: «Выходит, этот благородный господин не хочет по доброй воле назвать мне нужные фамилии. Ну ладно, придет время — и эти фамилии сами слетят у тебя с языка…»

— Хассо, почему ты решил от всего отказаться только из-за того, что совершил одну ошибку? — спросил он, сладко улыбаясь, а сам подумал: «И зачем только я оставил Штернхальтера у машины? Вдвоем мы бы его тут оглушили и, не вызывая подозрений, забрали с собой».

— Отказаться? Не об этом речь. Это был последний шанс. Сейчас мы уже не сможем на требование западных союзников русских выступить со своим предложением, которое нанесло бы ущерб только красным.

— Если ты мне доверяешь, могу тебя заверить, что я в состоянии обезопасить тебя со всех сторон, — пообещал Дернберг.

Однако капитан никак не отреагировал на это обещание. Он думал над тем, как бы ему поосторожнее сформулировать свою мысль. «Тогда-то ты и расправишься со мной и с другими», — подумал капитан. Разломав пополам веточку, которая была у него в руках, он встал и сказал:

— Поступай и впредь, как и до этого… — На лице Грапентина застыло презрение.

Дернберг вынул из кобуры пистолет:

— Ты пойдешь со мной!

— Ошибаешься. — Грапентин усмехнулся.

— Тогда я тебя собственноручно прикончу на месте!

— Не затрудняй себя!

Не вынимая рук из карманов, капитан Грапентин шел, не оглядываясь, с каждым шагом приближаясь к позициям канадцев.

Штурмбанфюрер медлил, понимая, что труп капитана ему ни к чему, разве что утолит его злобу. Когда Грапентин отошел от него шагов на пятнадцать, Дернберг прицелился и выстрелил.

Однако капитан как ни в чем не бывало медленно шел дальше, словно демонстрируя, что привык и не к такой стрельбе.

Из полуразрушенного окопа показались две головы: ефрейтора и обер-лейтенанта, которых потревожил выстрел.

— Халло! Стреляйте в него, это перебежчик! Это изменник! — заорал Дернберг.

Оба посмотрели на человека без головного убора, идущего во весь рост по ничейной земле, потом на эсэсовского офицера и не спеша подошли ближе.

Штурмбанфюрер подбежал к ним и закричал:

— Стреляйте же наконец!

Ефрейтор снял с плеча карабин.

— А почему, собственно, нужно в него стрелять? — спросил обер-лейтенант. — Почему вы просто не позовете его назад?

— Грапентин! Вернись! — крикнул Дернберг. — Вернись, тебе говорят!

Грапентин остановился и обернулся. До него было не более двадцати шагов.

Тогда эсэсовец вырвал из рук ефрейтора Мюнхофа карабин и, вскинув его к плечу, выстрелил.

Капитан вздрогнул, словно его слегка ударили в грудь.

Штурмбанфюрер отвел затвор и, выбросив стреляную гильзу из ствола, послал в него новый патрон.

В этот момент обер-лейтенант Генгенбах толкнул эсэсовца под руку: выстрел пришелся в воздух. Мюнхоф выхватил у Дернберга карабин и быстро побежал к своей ячейке.

Грапентин, собрав последние силы, сделал несколько шагов. Вот он упал на колени, пополз на четвереньках и свалился на землю…

Англичане, видимо испугавшись возможной атаки на их позиции, внезапно открыли огонь. Узкая полоска ничейной земли вмиг превратилась в сущий ад.

— Обер-лейтенант Генгенбах, вы хотели помочь дезертиру перебежать на сторону противника и помешали мне выполнить свой служебный долг! — Выкрикнув эти слова, Дернберг бросился в укрытие, оставив Генгенбаха в недоумении относительно того, откуда этот незнакомый эсэсовский офицер знает его фамилию.

А на ничейной земле мучился капитан Хассо фон Грапентин. Пуля, задев позвоночник, вызвала паралич нижней части тела. Однако никто не мог подойти к капитану и подобрать его: мешал ураганный огонь противника.

Генгенбах отчетливо видел капитана в свой бинокль. Несколько раз он брал в руки карабин ефрейтора Мюнхофа, прицеливался в корчившегося от боли капитана, но снова клал карабин на бруствер окопа, хотя ему достаточно было только пошевелить пальцем, чтобы прекратить страдания несчастного.

«Что подумает обо мне этот молодой солдат? — мелькнула у него мысль. — Он и так едва жив от страха!»

Когда совсем стемнело, Генгенбах но-пластунски подполз к начальнику штаба полка, хотя огонь противника еще не прекратился.

Капитан смотрел на него своими большими светло-голубыми глазами. Он был мертв.

В убежище Альтдерфера, когда Дернберг вошел туда, находился лейтенант Тиль, пришедший получить новый приказ.

— Прошу прощения, капитан, мне необходимо поговорить с вами с глазу на глаз… — Штурмбанфюрер бросил беглый взгляд на Тиля и кивнул в его сторону так, будто не знал его и, уж конечно, никогда не пил с ним шампанское в Париже.

— Можете говорить спокойно, штурмбанфюрер, — сказал Альтдерфер, чувствуя, что от этой беседы с глазу на глаз ничего хорошего быть не может.

Дернберг пожал плечами:

— Немедленно сообщите подполковнику Мойзелю, что его начальник штаба убит при попытке перебежать на сторону противника. Он принимал участие в подготовке покушения на фюрера.

«Такое возможно, — подумал Альтдерфер. — Но, быть может, не так уж плохо, если Грапентин убран с моего пути». И спросил:

— А где он сейчас… находится?

— На ничейной земле, перед огневой позицией шестой батареи.

— Об этом кто-нибудь знает?

— Да, ваш обер-лейтенант Генгенбах. К слову, он пытался оказать помощь изменнику.

Альтдерфер сразу же сообразил, что будет уместно сейчас что-нибудь приписать Генгенбаху, поэтому сказал:

— За ним такое замечается уже не первый раз. На Восточном фронте у него из батареи к русским перебежал один артиллерист, который, как позже выяснилось, оказался коммунистом.

— Я был другом вашего брата Виланда, — сказал он.

«Этого еще не хватало!» — мелькнуло у Альтдерфера. Он спросил:

— А как ваша фамилия?

— Дернберг. Курт Дернберг.

Альтдерфер задумался, потом сказал!

— Да, партайгеноссе Дернберг! Я вспомнил, вспомнил… У нас с вами была общая заинтересованность в одном процессе. — Альтдерфер вспомнил, как год назад он излил всю свою ненависть на обер-лейтенанта Хельгерта. Теперь он удачно отделался от нелюбимого им Грапентина. А тут судьба вручает ему в руки оружие против Генгенбаха, само присутствие которого невольно напоминает ему о Хельгерте, как, например, вид Рорбека неприятно напоминает о Мартине, с которой он так опростоволосился. Вот подходящий случай избавиться от Генгенбаха, пока этого не сделали за него агенты СД.

«Грапентин говорил мне, что выступает за устранение фюрера, — думал в это время Тиль. — А сейчас Грапентина самого устранили его же коллеги по заговору, с которыми он был связан одной веревочкой. Грапентин заставил меня следить за Альтдерфером, видимо, по приказанию вот этого самого штурмбанфюрера, которого я до этого видел однажды в гражданском костюме, да еще беззаботно смеющимся. Значит, петля, накинутая на мою шею, постепенно затягивается. А Генгенбаху сейчас грозят крупные неприятности…»

У Тиля к Генгенбаху возникло какое-то чувство, которого он не испытывал к нему ни в Париже, ни в Курсане: теперь он был твердо убежден, что Герхард хороший товарищ. Не сказав ни слова, Тиль вышел из помещения, чтобы успеть предупредить Генгенбаха об опасности.

Когда стемнело, Дернберг разыскал Штернхальтера. Они сразу же выехали в Париж. Штурмбанфюрера мучила мысль, что он не добился того, чего хотел, значит, теперь нужно найти что-то новое. Одно было ясно: уж теперь-то, когда он, Дернберг, знает, что командир полка держит у себя начальником штаба заговорщика, Мойзель поймет его силу. Только при поддержке Мойзеля Грапентин мог остаться неразоблаченным до 20 июля. Придется Мойзелю доказывать, что он не имеет ничего общего с Грапентином. А Круземарк, этот старый пес, надеялся обезопасить себя в верхах. А тут еще этот Генгенбах! Не зря он вырвал у него, Дернберга, карабин из рук!

Вечером 30 июля 1944 года 4-я танковая дивизия, входившая в состав армии генерала Паттона, овладела небольшим городом Авранш на юго-западной оконечности полуострова Котантен и стала развивать наступление в глубь Бретани. В течение семидесяти часов Паттон пропустил на юг семь дивизий. Прорыв удался.

4 августа был взят Ренн. Гитлеровские войска не смогли оказать противнику организованного сопротивления. После этого американские части повернули в восточном направлении. 6 августа был взят Вир, а на следующий день — Ле-Ман и Анже-на-Луаре.

Начиная с 25 июля 2-й канадский корпус продвинулся до Бургебю. Однако все предпринятые ночью атаки успеха не имели.

В ночь на 8 августа канадская и английская дивизии начали движение в направлении на Фалез. Двигались тремя колоннами, а за ними шли четыре танковые бригады и моторизованная пехота. В полной темноте, на задымленной обороняющимися гитлеровцами местности, танки двигались на ощупь, предпринимая атаки друг на друга, стреляя и неся большие потери. Части сил удалось прорваться на пять километров южнее, вплоть до второй линии немецкой обороны. 2-й канадский корпус находился теперь всего в пятнадцати километрах от Фалеза, однако о настоящем прорыве немецкой обороны не могло быть и речи.

10 августа танки Паттона вышли к Алансону, где находились тылы 7-й немецкой армии.

Четыре дивизии сразу же повернули на север, а спустя три дня по обе стороны от Аржантана находилось по одной танковой дивизии. С падением Алансона группа армий «Б» потеряла важный узловой пункт связи.

2-й дивизион артиллерийского полка занял огневую позицию южнее Лесона, выдвинув вперед НП и КП. Когда 14 августа канадские войска вышли в район Фалеза, а на Пунтини был совершен крупный воздушный налет, майор Пфайлер потерял двух командиров батарей и всех наблюдателей на трех НП.

Сразу же после воздушного налета противник поставил плотную дымовую завесу, из которой через некоторое время появились громады танков. КП Пфайлера находился на небольшой высотке, с которой майор ничего не видел, как и его артиллеристы, находившиеся на ОП, зато хорошо слышал рев «кромвелей», которые под прикрытием дымовой завесы спустились в долину и переправлялись через речку, неся на своей броне десантников.

Возле Пфайлера на КП, кроме его шофера Бернрайтера, не было ни души. Связь с батареями была нарушена.

Под вечер канадские танки проутюжили ОП дивизиона. В 1-й батарее, куда Пфайлер не без труда добрался со своего КП, осталось всего лишь несколько панцерфаустов на земле. Вокруг лежали искореженные орудия, убитые и тяжелораненые.

Пфайлер поплелся на позицию 2-й батареи, до которой было не более шестисот метров. Здесь все орудия были целы, хотя кругом полным-полно бомбовых воронок. Ни одной живой души не было — все сбежали в тыл. Пушки стояли наготове. Казалось, на батарее ждали высокую инспекцию, которой стоит только крикнуть: «К орудиям!», как из укрытия выбегут артиллеристы и займут свои места, готовые открыть огонь.

В висках у Пфайлера стучало. Он направился на ОП 3-й батареи; обер-ефрейтор Бернрайтер плелся за ним, как ручной зверь. Шум в голове майора слился с грохотом танковых моторов и угрожающим лязгом гусениц. Со всех сторон неслись истошные крики раненых солдат. Никто не обратил никакого внимания на майора с седой головой, который сел на станину между снарядами и стреляными гильзами.

В эти минуты перед его мысленным взором прошли бои в Орле, Уистреаме, Понтиньи. Все это были места, где так или иначе решалась его судьба, где он безвозвратно терял орудия и людей своих дивизионов. И каждый из этих боев кончался для него полным разгромом. А тут еще исчез Баумерт, заподозренный в шпионаже. Пфайлер видел перед собой красивое, с выражением угрозы лицо эсэсовца Дернберга и знал, что это обязательно закончится для него плохо.

Майор достал из кобуры пистолет, который из-за проливных дождей завернул в кусок дерматина. Развернув пистолет, сунул дерматин обратно в кобуру. С трудом поднес пистолет к правому виску и вздрогнул, когда ствол прикоснулся к коже.

«Несчастный я, — подумал майор. — Бегство из Уистреама не только подорвало мой авторитет, но попросту перечеркнуло всю карьеру. Бой под Понтиньи окончательно испортил мою и без того подмоченную репутацию. Майору Пфайлеру нет никакой веры. И что только обо мне будут думать?»

Пфайлер нажал на спусковой крючок. Выстрел отбросил его на землю, но он еще не умер.

В этот момент из густого серого тумана появилась фигура Бернрайтера. Его острые, пронзительные глаза были широко открыты, но выражения испуга в них не было. Он посмотрел на лежащего на земле офицера.

— Промахнулся, добей меня! — попросил майор.

Бернрайтер взял пистолет, миг помедлил, а затем трижды выстрелил майору в голову. Воровато огляделся, но кругом не было ни души. Пистолет показался ему настолько тяжелым, что он выронил его.

Через миг густая пелена дымовой завесы поглотила его.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда Вольф Баумерт, находившийся в небольшом населенном пункте Ле-Бур-Сен-Леонар, смотрел на северо-восток, он с трудом различал на равнине извивающуюся реку Див. Севернее деревушки возвышалась высота с отметкой 192. Вершина высотки была голой, склоны обрывисты, а за ней расстилались луга, поросшие кое-где кустарником, небольшие пригорки и бурые пятна болот возле деревушки Шамбуа и Муасси. Из-за холмов, видневшихся на юго-западе, доносился беспрерывный грохот артиллерийской канонады.

За неделю до этого Поль Ледук вел передачи по своей рации из деревушки Куртей, что близ Пютанжа. Однако когда американские дивизии двинулись от Ле-Мана на Париж и в любой момент могли повернуть на север, Ледук, старавшийся разгадать замысел американцев, переместился в Аржантан.

А через день он получил указание из центра перебраться в Ле-Бур-Сен-Леонар. Погрузив свои пожитки на повозку, предварительно бережно уложив на дно бесценную рацию, они прикрепили к повозке белый флаг и под видом беженцев двинулись к указанному месту. Однако не успели они выехать из деревни, жители которой давно покинули ее, как на дороге показались три немецких бронетранспортера «пума». Разглядев на машинах опознавательный знак, Поль нахмурился: это были машины танковой дивизии, которой до этого здесь не было и в помине. Через минуту по дороге в западном направлении промчалось несколько мотоциклеток с точно такими же опознавательными знаками.

«Об этом нужно немедленно сообщить в центр», — подумал Поль и, сняв с повозки белый флаг, прислонил его к стене дома. Развязав веревки, которыми было увязано барахло, он попросил Баумерта отнести рацию в пустой дом, а Дениз остаться на улице и продолжать наблюдать за проезжавшими по дороге машинами.

Поль с Жозефин пошли к рации.

Баумерт закатил тележку в сарай. В этот момент на дороге послышался шум машины, затем шум смолк, видимо, машина остановилась, и через несколько минут мотор заработал снова.

Баумерт решил немного передохнуть в сарае, он закурил и устало закрыл глаза. Подумал о том, как много им еще нужно идти до места, указанного из центра. Вдруг Вольф услышал стук, как будто что-то упало. Он прислушался, подошел поближе к двери. Однако сумерки были такими густыми, что он ничего не увидел. Тогда Вольф осторожно прошмыгнул к передней стене дома. Белый флаг, который Поль прислонил к стене, валялся на земле: видимо, кто-то сбросил его.

Баумерт взвел курок пистолета и на цыпочках вошел в дом. Дверь была полуоткрыта. Из комнаты доносились звуки, как будто кто-то хлопал дверцами шкафов. Вольф осторожно заглянул в комнату, освещенную слабым светом свечи. Первое, что бросилось ему в глаза, был ствол карабина, направленный на Поля и Жозефин, которые стояли у стены, подняв руки вверх.

— Посмотри-ка, что мы здесь нашли! — раздался чей-то обрадованный голос из темного угла, где стояла рация. — Вот это находка!

«Их, наверное, привлек к дому вид белого флага, — мелькнула у Вольфа мысль. — Иначе они не остановились бы. Машину, видно, оставили немного поодаль, а сами, чтобы не привлекать внимания, тихонько подошли к дому. Похоже, их всего двое».

Вольф успел разглядеть первого немца, который держал в руках карабин. Это был фельдфебель. Второй возился в углу возле рации.

— Руки вверх! Не шевелиться — стрелять буду! — громко крикнул Вольф, переступив порог.

Немец с карабином выстрелил. Пуля ударилась в стену, отбив кусок штукатурки рядом с головой Жозефин. Гитлеровец быстро повернулся, но Вольф успел выстрелить из своего пистолета. Гитлеровец закричал и начал медленно оседать на пол. Вольф сделал еще два выстрела, на этот раз в угол. Поль, отпрянув от стены, ударом кулака свалил второго гитлеровца на пол. Им оказался унтер-офицер полевой жандармерии.

— Заберите у него пистолет и уходите отсюда! Я сам с ним разделаюсь.

Поль протянул Вольфу пистолет жандармского унтер-офицера. Забрав рацию, они вместе с Жозефин выбежали во двор, а через несколько минут уже катили свою тележку по улице.

Спустя некоторое время один из гитлеровцев зашевелился, ощупал голову, пытаясь понять, что с ним произошло.

— Не вставать! И ты садись к нему! — приказал Баумерт раненому немцу. — Если бы ты попал в женщину, я бы тебя прикончил без разговоров!

Левый рукав фельдфебеля потемнел от крови. Со стоном он подполз к стене.

— Где стоит ваша машина? — спросил Вольф.

— На окраине села, на повороте дороги.

— А что за машина?

— Мотоцикл с коляской.

— Есть там кто?

— Нет. Ключ от зажигания у меня, — фельдфебель испуганно покосился на ствол нацеленного на него пистолета.

— Сейчас вы повезете меня на своем мотоцикле. Но не пытайтесь шутить, пристрелю! Понятно?

Оба гитлеровца медленно поднялись с пола.

— Руки вверх! Вперед!

На улице было тихо и безлюдно. «Неужели Поль не нашел Дениз? — подумал Баумерт. — Если попадется военная машина, я пропал».

Возле мотоцикла никого не было. Вольф приказал раненому сесть в коляску.

— Езжай со скоростью двадцать километров в час! — приказал он другому гитлеровцу. — И туда, куда я скажу. Мой пистолет у твоей спины, так что не вздумай шутить! — Вольф уселся на заднее сиденье и приказал: — Поехали! — Он решил, что, если войск в этой местности нет, надо ехать в Буа-де-Бавэн. Повозки Поля гитлеровцы наверняка не видели.

Проехав километров десять и свернув в лес, Баумерт приказал гитлеровцам снять с себя френчи, портупеи и фуражки, бросить их в коляску. Оставив гитлеровцев и лесу, Вольф выехал на дорогу, надел на себя френч унтер-офицера и погнал мотоцикл в обратном направлении. Дважды навстречу ему попадались колонны военных грузовиков, но Баумерта никто не остановил.

На рассвете он наконец наткнулся на своих французских друзей. Поль и Жозефин молча обняли Вольфа. Дениз по-дружески пожала руку.

Наконец Поль смущенно пробормотал:

— Ты спас нам жизнь. Этого я никогда не забуду. Мерси, камарад!

В деревушку Ля Бург они вошли вместе с тыловыми частями и учреждениями, которые двигались все медленнее и медленнее, по мере того как фронт уходил все дальше за Орн.

Когда поздно вечером Баумерт лег отдыхать, он долго не мог уснуть. Перед глазами стоял намокший от крови рукав гитлеровца-фельдфебеля. Он, немец, стрелял в немца, чтобы спасти жизнь двум французским коммунистам. В душе не было ни тени раскаяния. Напротив, Вольф был рад, что наконец вступил на другой, правильный путь.

Все чаще ему в голову приходил вопрос: как он до сих пор мог находиться в такой политической темноте, как мог позволять командовать собой гитлеровским нацистам. Многочисленные разговоры с Полем просветили его, разогнали тьму. Поль рассказал ему о классовой борьбе и о непримиримости угнетенных и угнетателей. Он объяснил ему, в чем именно и как проявляется пролетарская солидарность. Рассказал о боях в республиканской Испании. Поль был убежден, что после войны социализм даст свои ростки во всем мире.

Мысли Вольфа были прерваны появлением Дениз. С тех пор как она доверилась ему и рассказала о своей любви к немецкому лейтенанту, которого он готов был пристрелить возле Амейе-сюр-Орн, Вольф заметно изменился. Он чувствовал свою ответственность за жизнь Дениз и однажды сказал об этом Полю. Романтическая любовь к Дениз у него постепенно переросла в дружбу, а это чувство так необходимо, когда люди борются за одно общее дело! Правда, он не мог сразу отделаться от чувства ревности, которое еще мучило его, но надеялся, что со временем и оно пройдет.

Дениз многим напоминала ему сестру Мартину. Стоило Вольфу подумать о сестре, как печаль забиралась в его душу. Он не мог найти утешения. А мать? Быть может, майор Пфайлер уже написал ей о его дезертирстве? А может, и нет. Ей тоже не весело. События на Восточном фронте развиваются так быстро, а части Советской Армии так стремительно продвигаются к границам рейха, что недолго осталось ждать и конца войны. «Если Гитлера свергнут, я вернусь к вам, мои родные, вернусь в разрушенную Германию и буду день и ночь убирать развалины, чтобы построить новую, лучшую жизнь».

— Эй, вставай, милый друг! — Это был Поль.

Баумерт потянулся и зевнул:

— Поль, я давно хотел вас спросить кое о чем.

— Да?

— Когда я сидел в тюрьме, Вейа передал мне адресок на всякий случай, написанный вашей рукой. Ведь вы же этим здорово рисковали?

— Вейа подслушал разговор, который Дернберг вел с тамошним шефом гестапо. Они говорили, что ты выдал военную тайну, а за это полагалась смертная казнь. Вот Вейа и решил тебе помочь. Возможно, он предполагал, что ты нам пригодишься.

— А разве Вейа не рисковал? А вдруг бы я оказался подлецом? Ведь я немец, значит, враг в его понимании.

— Ты его не видел, Вольф.

— А если бы гестапо, следя за мной, обратило внимание на ваше бистро?

— Гестапо считало это заведение вполне безобидным. У нас были неплохие связи. Помимо всего этого мы не были лишены мужества, а без определенной доли риска никак не обойтись.

— В этом я имел возможность сам убедиться, — усмехнулся Баумерт.

— Нужно спешить, долго это продолжаться не может, а затем мы увидим наших освободителей.

— Я не очень хорошо понимаю, что вы говорите.

— Ты артиллерист?

— Да.

— И помимо своей специальности хорошо владеешь автоматом, работаешь на рации, а?

— Я же все время на фронте был, не забыл еще.

Несколько позже Баумерт встретился с Морисом Сегеном. Это был стройный мужчина среднего роста, темноволосый, с энергичным ртом, на голове у него в любое время был берет. Возможно, он родился на юге Франции, а возможно, носил его в намять об интернациональной бригаде, где сражался вместе с Ледуком, защищая Мадрид. Носил он выгоревший спортивный пиджак и брюки неопределенного покроя.

Сеген, присланный из Парижа, руководил группой вооруженных патриотов, которая занималась не только сбором информации о гитлеровских войсках. Он вытащил сложенную в несколько раз карту, разложил ее и, показав на Фалез, провел карандашом жирную линию, которая прошла через Тюри-Аркур и Конде и, обогнув Вир и Мортен, коснулась Домфрана, описав дугу около Аржантана.

— На севере, вот здесь, расположилась первая канадская армия, западнее нее — вторая британская, а затем первая американская. Не позднее, чем завтра, мы сможем увидеть и третью американскую армию. — И он продолжил линию от Аржантана через Ля Бург до долины реки Див. — Таким образом, получается большой котел, в котором можно многое перемолоть.

Все смотрели на карандашную линию, внутри которой найдут смерть десятки тысяч вражеских солдат.

— Вы немец? — спросил Морис по-французски.

— Да, я немец.

— Мне о вас говорили много хорошего.

Баумерт, смутившись, бросил на Ледука укоризненный взгляд.

По лицу Сегена пробежала усмешка.

— Котел этот закроется в районе реки Див. Местность там такая, что союзникам без нашей помощи придется туго. Нужно помочь им. — И он бросил взгляд на Ледука.

— Это мы прекрасно понимаем.

— Вы артиллерист, не так ли?

Баумерт кивнул.

— У нас стреляют так же, как и у вас… Возьметесь?..

Баумерт задумался: ведь на этот раз речь шла не о вынужденном выстреле, которым он ранил фельдфебеля в руку. К этому нужно подойти серьезно.

— Думаю… что возьмусь! — произнес он, чуть помедлив.

Сеген кивнул.

Артиллерийская канонада стала громче.

— Я получил одно спецзадание, — продолжал Морис — Километрах в двух отсюда находится наша радиостанция. Прошу тебя, Поль, направь туда Жозефин и Дениз, а то там остался один пожилой товарищ, остальные на операции. А мы втроем разведаем местность. У гитлеровцев так много радиопередатчиков…

Вечером того же дня фронт придвинулся вплотную к городку. Американская артиллерия бойко обстреливала здания, которые уцелели от бомбардировки 6 июня.

Тем временем повозка въехала во двор, ее затащили в сарай. Морис познакомил всех с радистом Леоном Левалуа.

— Все рации, кроме одной, спрятать в укрытии и как следует замаскировать, так как эсэсовцы могут появиться в любой момент. Подвал у нас глубокий и крепкий. Пулеметы и автоматы пусть остаются там, где сейчас. Их разберем только в случае непосредственной опасности… Сейчас фашистам некогда обшаривать все закутки. Самое важное для нас, чтобы шифр ни в коем случае не попал в руки гитлеровцев! — Сказав это, Морис вместе с Ледуком и Баумертом растворились в темноте.

Леон тем временем рассказывал Жозефин и Дениз о том, что на фронте от Карелии до Карпат идет гигантская битва. С 23 июня советские войска с рубежа Могилев, Рогачев, Жлобин продвинулись на запад на несколько сот километров и вышли к берегам Вислы. От Витебска они прошли четыреста километров и подошли к Каунасу. Судьба всей войны решается в Советской России, которая и разгромит окончательно германский фашизм. Наша задача в силу своих возможностей помогать громить фашизм.

Дениз пошла за перегородку и прилегла отдохнуть. С первого дня вторжения союзников она еще никогда не была так близко к передовой, как сейчас. Отчетливо слышался треск пулеметов, громче стали взрывы. Ей хотелось спать, но заснуть она не могла, а когда наконец задремала, ей приснилось, что она видит Тиля. Вот дверь медленно открывается, на пороге появляется Хинрих. Воротник его шинели поднят, фуражка надвинута на самые глаза, но она узнала его по голосу: «Дениз, неужели ты все забыла?..»

Когда она проснулась, видение исчезло, и Дениз расплакалась, слезы потекли у нее по щекам. Все показалось таким далеким, хотя она видела его всего несколько недель назад. Остались только воспоминания, которые несли с собой крохотную, но все-таки надежду.

Дениз с благодарностью подумала о Жозефин и Поле, которые с пониманием и большим тактом отнеслись к ней, помогли ей вновь обрести спокойствие. В конце концов Дениз, ничего не утаивая, рассказала им о своей встрече с Тилем в Париже, заметив при этом, что чувствует свою вину и перед родителями, и перед ними, и перед товарищами. Но ведь когда-нибудь должна же кончиться эта война…

Через два дня Ледук и Баумерт снова наведались в крестьянский двор. Баумерт сразу же подсел к рации, чтобы послушать последние известия. Оказалось, что остатки танковой группы Эбербаха вели ожесточенные бои на рубеже Аржантан, Ля Бург, в то время как немецкие войска, расположенные несколько западнее, быстро отходили, оставив населенные пункты Домфран, Флёр и Конде. Вслед за этим диктор зачитал сводку по вермахту:

«За последние дни противник значительно активизировал бомбардировки наших оборонительных сооружений и узлов связи, находящихся на Средиземноморском побережье, а сегодня на рассвете он высадил десант в районе Тулона и Канна. Наши части ведут упорные бои с десантом противника».

«Бедная Мартина, она всего в нескольких километрах от района высадки! И нет никого, кто бы мог ей помочь, защитить». Баумерту стало как-то не по себе, когда он подумал о том, что сестра ходит по улице, где рвутся бомбы и шляются гитлеровские солдаты с похотливыми взглядами. Надеяться на доброту высокопоставленных офицеров штаба, которые могли бы отправить телефонистку в рейх, не приходилось.

Основной удар западные державы на Ривьере наносили в направлении населенного пункта Сен-Тропе. В тыл гитлеровских войск было выброшено несколько групп парашютного десанта, в задачу которых входила организация взаимодействия войск на захваченных плацдармах. Восемь французских и три американские дивизии противостояли 19-й немецкой армии, двигаясь на Тулон, Марсель, в направлении долины реки Рона, чтобы открыть войскам прямой путь к границам рейха. Командование вермахта опасалось высадки нового десанта в районе Лионского залива и потому предпринимало меры к изгнанию противника из Южной и Юго-Западной Франции.

Гитлеровцы почему-то не обращали никакого внимания на стоявший в стороне крестьянский дом, в котором засели французские патриоты. Возможно, они боялись, что артиллерия противника или его бомбардировщики постараются смести его с лица земли.

Ледук был доволен, что его товарищи оказались за пределами населенного пункта, который обстреливался все сильнее, по мере того как к нему подходили американцы. Он посмотрел на высоту с отметкой 192, на которую им так и не удалось подняться, несмотря на все попытки сделать это ночью: повсюду наблюдательные пункты и окопы, занятые гитлеровскими солдатами.

На рассвете 17 августа всю местность перед высотой затянула пелена густого дыма: горели подбитые танки, дома, горела даже трава. И повсюду, где проходили бои, стоял сладковатый трупный запах.

Утром Морису стали известны свежие новости. 2-й танковый корпус СС выводился из района Аржантана в более безопасное место. Все дороги в округе буквально забиты войсками: гитлеровское командование спасало свои привилегированные части. Лишь 116-я танковая дивизия способна еще оказать противнику сопротивление. Сплошной оборонительной линии нет.

— Я думал, что они давно ее подготовили, а они дурака проваляли, да и только. — В голосе Ледука чувствовалось презрение.

— А несколько восточнее находится французская дивизия. — Глаза Мориса блестели. — Спешите, мосье!

Они выбрались на открытое место, неся на себе два тяжелых чемодана со взрывчаткой. Опасаясь налетов американских и английских самолетов и боясь попасть на глаза гитлеровским солдатам, они под прикрытием кустарника спустились к берегу реки Див.

Радист Леон, наблюдавший за местностью в охотничий бинокль, начал нервничать. Ему хорошо было видно, как танки наступавшей 90-й американской дивизии достигли юго-восточной окраины Ля Бурга; несколько десятков танков, подбитых гитлеровцами, остались догорать на поле боя, а остальные уже скрылись в развалинах населенного пункта. На юго-западной окраине Ля Бурга движения частей не было заметно, так как это место простреливалось артиллерийским огнем.

— Гитлеровские части постепенно отходят. Еще несколько часов, и их здесь совсем не останется! — воскликнул Леон, обращаясь к Жозефин и Дениз. Его обуревала радость, что немцы бегут. — Перестрелять бы их всех! — пробормотал он. — Мы будем свободны! Наконец настал и наш час! Здесь я у себя дома! Тут я женился. Отсюда меня, молодого и здорового крестьянского парня, забрали в армию. Но вернулся я в эти края с линии Мажино уже инвалидом. Моя жена умерла в прошлом году в тюрьме Аржантана. Ее схватили гестаповцы. Но мои дети живы, живы оба. Они будут свободными! — Он направил свой бинокль на запад. — И там фашисты тоже отступают! Отступают в Буа-де-Гуфер.

Неожиданно из небольшой лощины севернее населенного пункта появились три эсэсовца. Шедший первым держал автомат, двое других были вооружены пистолетами. Все трое направлялись к их дому.

Леон побледнел.

— Все вниз, быстро! В подвал! Калеке они ничего не сделают.

Жозефин и Дениз проворно спустились в погреб, где хранились бочки с вином, и еще раз проверили, хорошо ли замаскировано оружие и рации.

Леон продолжал следить за эсэсовцами. На его губах бродила злая усмешка. Открыв дверцу шкафа, он вынул из него тяжелую куртку и бросил ее на деревянный ларь, затем вытащил из куртки английский автомат. Сняв автомат с предохранителя, он снова засунул его под подкладку куртки.

Дверь в кухню распахнулась, на пороге появился эсэсовец с автоматом. Он очень удивился, увидев в доме человека.

— Старик, есть что-нибудь выпить?! — спросил немец.

— Не понимаю по-немецки! — на ломаном немецком языке ответил Леон.

— Пить! Кальвадос, коньяк, шампанское!

— Нет, нет! — Леон повел глазами, встал, опираясь на палку, подошел к кухонному шкафу и показал пустые бутылки.

Шарфюрер быстрыми шагами вошел в кухню, опрокинул стол, отбросил ногой табуретку. Схватив инвалида за лацканы пиджака, он сильно ударил его в подбородок.

— Если найдем в подвале хоть одну бутылку вина, повесим! — И шарфюрер толкнул Леона к стене.

Не обращая никакого внимания на упавшего старика, гитлеровцы направились к люку, ведущему в погреб.

Леон повернулся и, выхватив автомат из-под куртки, дал длинную очередь. Двое гитлеровцев упали, причем тот, что был выше ростом, кулем свалился в подвальный люк. Леон повернулся, чтобы выстрелить в третьего гитлеровца, однако тот успел выскочить за дверь и спрятаться за стену дома.

Женщины, сидевшие в подвале, услышав стрельбу и увидев свалившегося в подвал гитлеровца, сильно перепугались. По ступенькам текла кровь.

Леон тем временем снова вошел в дом, волоком вытащил шарфюрера из кухни во двор, прикрыл труп охапкой соломы. Вытащить во двор и второго у Леона не было сил, и он присел отдохнуть.

Начало смеркаться, когда Леон увидел гитлеровцев. Их было человек десять — пятнадцать, а может, и больше. Все в эсэсовской форме. К дому они приближались осторожно, рассредоточившись. До них было с полкилометра.

Леон вскочил и быстро, насколько позволяла его искалеченная нога, поковылял к дому.

— Берите скорее оружие! Они идут! — крикнул Леон женщинам.

Жозефин бросилась к месту, где лежало прикрытое кусками торфа оружие. Судорожно разбросав торф, она добралась до немецкого пулемета и английских автоматов. Дениз схватила три автомата и, осторожно перешагнув через убитого, протянула оружие Леону.

Леон казался удивительно спокойным. Мысль его работала четко.

— Жозефин, становись к левому окну. Дениз, бери пулемет и иди в сарай. Будешь бить по ним с фланга, — распорядился он и пошел с Жозефин за снаряженными магазинами для автоматов.

Дениз, схватив ручной пулемет, поползла к сараю. Через минуту она вернулась и унесла в сарай две тяжелые пулеметные ленты.

Леон в бинокль наблюдал за фашистами. Насчитал восемнадцать человек. До них оставалось немногим более сотни метров. Гитлеровцы окружали дом со всех сторон.

— Жозефин, если ты боишься, ложись на пол и лежи, я сам буду стрелять из обоих окон…

Женщина покачала головой:

— Я не один год училась стрелять из автомата, так что не беспокойся за меня. Я не хочу краснеть перед Полем.

Со стороны Ля Бурга воздух прорезали трассирующие пули: красные — гитлеровские, зеленые — американские. Артиллерия обеих сторон вела огонь по населенному пункту.

Леон лег перед дверью и немного приоткрыл ее. Большинство гитлеровцев подходило к дому со стороны стены, за которую убежал тот, в кого хотел выстрелить Леон. Фашисты чувствовали себя настолько уверенно, что даже не стали ждать, пока стемнеет. Возможно, они опасались, что обитатели дома сбегут.

«Война непосредственно за линией фронта», — подумал Леон и тряхнул головой, отгоняя посторонние мысли.

В этот момент раздались очереди по дому: со звоном посыпались стекла, упала на пол сбитая пулями лампа, висевшая под потолком.

Леон заставил себя приподнять голову и разрядил автомат в группу гитлеровцев. Жозефин вскочила и, сделав в окно несколько очередей, упала на пол.

Француз сменил магазин автомата. До немцев оставалось метров двадцать. В эту минуту заговорил из сарая пулемет Дениз. Фашисты попадали на землю. Кто-то громко застонал.

Шум боя, доносившийся из города, стал нарастать. Стреляли из минометов, а американские танки, вышедшие на северную окраину города, вели оттуда огонь по высотке.

Леон невольно подумал о том, что завиток прекрасных черных волос мешает Жозефин, ей следовало бы отвести его чуть-чуть к левому виску… Морис распорядился, чтобы оружием воспользовались в самом крайнем случае, когда им будет грозить непосредственная опасность. А разве эти три эсэсовца не представляли собой опасности? Правда, в подвале было вино, но ведь там находились и женщины. А что, если…

Когда Дениз снова застрочила из пулемета, Леон приподнял голову и увидел, как гитлеровцы, используя малейшие укрытия, подползали к дому.

В этот момент заговорил и пулемет гитлеровцев. Пули ударили по кирпичной кладке дома, отбив крупные куски кирпича.

Леон проверил оба автомата. В голове назойливо стучало: «Все прошло и потеряло свой смысл. Всего в каких-нибудь двух километрах отсюда освобождение, по ведь это мое освобождение, не так ли? И здесь, перед этим домом, многим гитлеровцам придется распрощаться со своей жизнью…»

— Ну подождите, мерзавцы, я вам покажу! Я вас подпущу к самой двери, а тогда и открою огонь, чтобы наверняка… — пробормотал Леон с искаженным от ненависти лицом.

По дому забило с десяток автоматов. Дверь разлетелась в щепки. Леон лежал рядом с мертвой Жозефин. «Прости меня, Поль, — думал он. — Я был вынужден так распорядиться. Другие товарищи на моем месте, возможно, поступили бы лучше, умнее. Я не уберег твою жену…» Пулемет из сарая дал еще одну длинную очередь, но на этот раз Дениз уже не могла достать гитлеровцев, находившихся в мертвом пространстве.

Леон стрелял так, что гильзы обсыпали его словно дождем. Через секунду он поднялся и стрелял уже стоя, чтобы лучше видеть врагов. Он так увлекся стрельбой, что не заметил, как в окно влетела граната. Раздался взрыв, и Леон упал.

Гитлеровцы сосредоточили весь свой огонь на сарае, но пулемет там уже молчал.

Неожиданно послышался рев моторов и лязг гусениц. Перед домом остановились три американских танка, но через несколько секунд они двинулись на север. Стало тихо-тихо.

Занималось утро 18 августа.

— Ты меня не узнаешь? — Морис наклонился над Леоном.

Спустя несколько минут Леон, не открывая глаз, тихо сказал:

— Я не уверен, Морис, что опасность для нас была непосредственной…

— Как все это случилось, Леон?

Тяжело раненный, умирающий Леон рассказал о событиях прошедшего дня, закончив свою не совсем связную речь словами:

— Американцы уехали, даже не оказав помощи раненым…

— А где Дениз? Мы ее не нашли в доме…

Леон прерывисто дышал.

— Она там… в сарае… — На лице Леона застыло выражение, как будто он так и остался в сомнении относительно того, правильно поступил или нет.

Морис закрыл старику глаза.

Дениз они нашли в сарае у пулемета. У нее было два пулевых ранения в спину. Она потеряла много крови и была без сознания.

Вольф Баумерт сидел молча. «Неужели я до сих пор ее люблю? — невесело думал он. — Трудно ответить на этот вопрос. Да и можно ли среди моря крови и трупов чувствовать любовь и счастье? Ведь счастье одного человека зависит от счастья остальных. Эта девушка — настоящая патриотка. А патриотизм — это исторически осознанная любовь к родине или что-то в этом роде. Так мы, по крайней мере, когда-то учили. Несколько недель назад я мыслил узко, ограниченно. Я думал, что она, французская патриотка, да и вообще французы, против которых мы воюем, совершенно другие люди и что каждый из нас имеет право на свой собственный патриотизм, так сказать, патриотизм для себя. Сегодня мне уже ясно, что это далеко не так. Жозефин и Леон погибли не только за Францию, но и за Германию тоже. Дениз пролила свою кровь и за нас, немцев, и за меня в частности.

Жозефин лежала на широкой крестьянской кровати. Завиток ее прекрасных черных волос прилип к виску. Маленькая круглая точка от пули была едва заметна. Поль сидел у изголовья жены и неподвижным взглядом смотрел на ее красивое лицо, изуродовать которое не смогла даже смерть. Он все еще никак не мог поверить, что произошло непоправимое. Его жизнь с Жозефин была счастливой и безмятежной, а их любовь к родине настолько велика, что оба без колебания включились в борьбу с оккупантами. Теперь он никак не мог представить себе жизни без Жозефин, без ее улыбки, без ее ласки и совета. На лице Поля застыло выражение скорби и растерянности.

Долго-долго не отводил он взгляда от неподвижной Жозефин, которая так неожиданно ушла от него, и ушла навсегда. Подавленный горем, он все же понимал, что жертва, которую он принес, будет не напрасной, если он и его группа доведут борьбу до победного конца и отомстят врагам за Жозефин и за смерть многих других французских патриотов.

Поль обернулся. Баумерт встал.

— Я потрясен, камарад, — начал Вольф. — Гитлеровцы убили вашу жену, и я чувствую…

Густые темные брови Поля почти сошлись на переносице, на сложенных руках набухли вены. Покачав головой, он заговорил, с трудом подыскивая слова:

— Если бы все немцы были такими, как ты, то Жозефин была бы жива, со мной. С нами… — И он провел рукой по глазам. Наступила долгая пауза. — Немцы и французы, они только кажутся разными, совсем противоположными людьми. Немецким и французским рабочим вовсе нет никакой нужды стрелять друг в друга. В самой германской армии между офицерами, которые служат в генеральном штабе, и солдатами, которые с ружьем лежат в окопах, гораздо большая разница и большие противоречия. — Поль протянул Вольфу руку; — Ты с самого первого момента был честным. Спасибо тебе. Помоги мне перенести самое трудное… — Поль обернулся и посмотрел на лицо мертвой Жозефин. По его лицу текли слезы, и он не стеснялся их.

Баумерт вышел во двор.

Когда солнце село, Жозефин Ледук и Леона Левалуа похоронили на полуразрушенном кладбище Ле-Бур-Сен-Леонара.

Дениз все еще не приходила в сознание. Поль, Морис и Вольф осторожно перенесли ее в городской госпиталь. Врач, осмотрев Дениз, ничего не обещал.

После этого трое мужчин исчезли в темноте. Перед ними была безымянная высота с отметкой 192.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Перед крестьянским домом, в котором разместился штаб дивизиона Альтдерфера, раздалось несколько сильных взрывов, взметнувших к небу фонтаны земли. Такие дома, огороженные заборами из зеленого камня, не редкость в Нормандии. Воздух все еще был горяч и душен, хотя день и пошел уже на убыль. Со всех сторон доносились артиллерийские раскаты: англичане и канадцы старались во что бы то ни стало воспрепятствовать отходу противника, обстреливая окруженное пространство всей артиллерией.

Лейтенант Тиль снял с головы наушники и сказал:

— Радиотехник, сядьте ненадолго к радиостанции.

Столь официальное обращение вызвало у Рорбека усмешку. Он сел к аппарату, однако наушники не надел, а отодвинул в сторону. Вытащив из кармана френча сложенный в несколько раз лист бумаги, он развернул его и начал читать?

«Милая Мартина, я все время думаю о тебе…»

Светлые брови его сдвинулись, он быстро сунул письмо обратно в карман и, достав другое, начал читать так, как читают письмо, которое до этого было читано и перечитано. Он даже губами шевелил.

«Ганс, любимый, добрый день! Я желаю тебе всего самого хорошего, здоровья, радости, любви. Я ношу часть тебя под своим сердцем и все время вспоминаю о нашей недолгой встрече, о нашем счастье. Все твои письма и твою любовь я всегда ношу с собой. Благодарю тебя за все.

Твоя счастливая Мартина».

В одном из своих писем ты писал мне о Зеехазе и о Хинрихе Тиле. Я очень рада, что теперь между вами нет неприязни. О других ты ничего не писал, но я думаю, что все вы живы и здоровы. Все мои мысли постоянно заняты тобой. Это началось тогда, когда я впервые услышала твой голос по телефону, а когда ты замолкал, с нетерпением ждала, когда ты снова заговоришь. Постепенно я настолько привыкла к твоему голосу, что мне очень захотелось увидеть тебя… Жизнь сделала для меня самый большой подарок.

Жизнь у меня такая… Вот уже несколько месяцев я ничего не знаю о своем брате Вольфе. И мама тоже почему-то ничего не пишет. Как было бы хорошо сейчас почувствовать на своих плечах твои руки. Я тебе еще никогда не писала такого длинного письма, прости, но всегда что-нибудь мешало…

Здесь у нас на побережье Средиземного моря стоит ужасная жара. Мне кажется, атмосфера душная не только от жары, но и… Я сама не знаю, но у меня такое чувство, будто в воздухе разлито что-то горячее. Как плохо, что идет эта война. Особенно плохо это для тех, кто носит военную форму. Плохо, что война каждый час, каждую минуту уносит так много человеческих жизней. Но ты, дорогой, обещай мне вернуться живым, вернуться ко мне. Ты так мне нужен. Я так рада, что ты у меня есть. А ты? Как бы мне сейчас хотелось заглянуть в твои глаза. Я принадлежу только тебе.

Рорбек провел ладонью по глазам и задумался. Сбросив оцепенение, он осторожно сложил письмо, сунул его в карман и, тяжело вздохнув, посмотрел на карту, которая лежала перед ним. На ней явственно обозначился мешок, который начинался у Аржантана, далее от Ле-Бур-Сен-Леонара охватывал Шамбуа, заболоченную долину Див, Тру, затем кривая поворачивала на запад, охватив дорогу, которая вела в Фалез. С запада и юга мешок подпирали американские войска, с севера и востока — канадские и английские. На сравнительно небольшом участке местности находились десять дивизий вермахта и семь дивизий войск СС, а также остатки различных частей и подразделений. И все эти части и соединения пытались вырваться из мешка.

«И все хотят захватить как можно больше трофеев. Бои в Нормандии продолжаются семьдесят пять суток, а они хотят трофеев, хотя весь этот хлам никуда не годен, это же металлолом».

Он огляделся. Термометр показывал тридцать градусов жары, а в Сталинграде было тридцать градусов холода и страшные снежные бураны.

Зазвонил телефон. Звонили с НП 5-й батареи, где у стереотрубы сидел обер-лейтенант Нойман.

Ефрейтор-телефонист побледнел как полотно и как-то беспомощно зашевелил губами:

— Так точно, понял. Танки. Прорвались танки противника… Алло!

Альтдерфер сразу же зашевелился?

— Спросите же наконец, сколько танков прорвалось?

Ефрейтор задал вопрос, а потом механически повторил услышанное:

— По меньшей мере десятка два.

Альтдерфер взял телефонную трубку и прокричал в нее:

— Нойман, во что бы то ни стало удерживайте позиции! Смешно сдать их из-за каких-то нескольких танков. В каком направлении… Алло… Алло! — Он прокрутил ручку. — Берта-пять, вы меня слышите?! Алло, Нойман! — И он снова покрутил ручку индуктора. — Линия молчит. — Альтдерфер оглянулся.

Ефрейтор Кубица не спеша встал. За стенами дома рвались снаряды, поднимая в воздух фонтаны земли.

— Ну чего вы ждете?

Кубица взял контрольный аппарат, нахлобучил на голову каску и, прежде чем выйти, смерил капитана оценивающим взглядом с головы до ног.

«Я при таком огне не послал бы его искать повреждение», — подумал Тиль, глядя на ефрейтора, который, пропустив провод через руку, исчез в ближайшей воронке.

Альтдерфер протянул Рорбеку бланк с донесением. Рорбек настроил рацию на волну штаба полка и отстукал ключом? «На участке Берта-пять прорвались танки противника — до двадцати машин. В настоящее время связь с ней прервана». И, перестроившись на волну 4-й батареи, передал: «Подготовиться к смене огневых позиций. Передки подогнать к орудиям!» Затем он стал вызывать 6-ю батарею, командиром которой был Генгенбах.

В этот момент мощный взрыв потряс все вокруг. Со стен посыпалась штукатурка и осколки кирпича. Однако массивные балки перекрытия все же выдержали натиск и не обвалились.

Находившиеся на НП бросились по углам. У всех была одна и та же мысль: «Танки противника прорвались! Может, это только разведка перед крупным наступлением? Или противник хочет этими танками уничтожить нас? Между При и Шамбуа еще должен быть узкий выход из этого мешка. А мы сидим тут…»

Новый огневой налет был таким, что в саду закачались деревья.

Тиль не спускал глаз с командира, видел, как он вцепился в телефонную трубку. Он смотрел на него и думал о том, как ненавистна ему его веснушчатая физиономия, особенно после февраля. А как подло он себя вел по отношению к Мартине и Рорбеку! Да и сейчас он, видимо, подложит какую-нибудь свинью Генгенбаху.

Радиотехник сдвинул один наушник и тихо сказал, обращаясь к Тилю:

— Штаб полка не обстреливают, так что им на нас наплевать.

Альтдерфер, как ни прислушивался, все равно не разобрал, что сказал Рорбек.

— Все ждут приказа на отход! — Рорбек был бледен, и его лицо было похоже на лицо призрака.

Обер-лейтенант Эйзельт тоже был бледен. Его взгляд остановился на двери. Он подумал о том, что за толстой каменной стеной в саду он чувствовал бы себя в большей безопасности, чем в стенах этого дома. Его черные волосы были мокрыми от пота, в глазах застыло выражение ужаса.

«Место, где мы сейчас находимся, никому не известно, — думал Рорбек. — Для кого-то из нас оно станет могилой. Только напрасно родственники убитых будут искать его на школьных картах, когда получат официальное сообщение о гибели. Нужно поскорее выбраться отсюда, пока «кромвели» не раздавили нас своими гусеницами. Пройдет немного времени, и мешок окажется затянутым».

Зарядные передки взвода связи стояли за особняком, метрах в двухстах от сельской церкви, куда снаряды почти не падали.

— Лейтенант Тиль!

— Да, господин капитан…

— Идите к машинам и передайте, чтобы запускали моторы. Сейчас будем грузить радиоаппаратуру!

«Если удастся живым добраться до машин, — думал лейтенант, — значит, вообще можно выжить. — Застегнув портупею, он надел фуражку и взял в руки планшет. — Неужели впереди нас еще есть пехотные подразделения?»

Дом загорелся от попадания снаряда, запахло дымом. Тиль прыжком подскочил к двери и, дернув за ручку, выскочил во двор. Всей грудью вдохнул свежий воздух. Оглянулся и увидел, что вслед за ним бегут Эйзельт и Рорбек. Он побежал через огород. Дом горел, земля продолжала содрогаться от артиллерийских разрывов.

Мимо Тиля пробежали Эйзельт и Рорбек, направляясь к церкви.

У Тиля было такое ощущение, будто сердце у него перестало биться. Он словно видел себя в кадрах фильма, видел, как медленно привалился к каменному забору, затем упал на землю и начал ждать, мучительно ждать, когда же настанет последняя минута…

— Беги, Хинрих! — крикнул Эйзельт, высовываясь из полуоткрытого окошка церкви.

Услышав этот крик, Тиль с трудом поднялся и поплелся к церкви, не слыша истошного рева коровы, которую ранило осколком. «Интересно, что скажет Альтдерфер, когда узнает, что Эйзельт и Рорбек самовольно покинули КП, если, конечно, он об этом когда-нибудь узнает, — думал Тиль. — А может быть, командир сам послал их к машинам, чтобы поскорее подготовиться к смене огневых позиций?»

Тиль прошмыгнул внутрь церкви, в которой царил приятный полумрак. В одной из стен зияла рваная дыра от снаряда. На скамейках разложены молитвенники, как будто вот-вот сюда войдут прихожане и начнется служба.

Под сапогами хрустели осколки цветного стекла. По спине Тиля пополз неприятный холодок.

Эйзельт, словно побежденный боксер, которого спас от поражения гонг судьи, бессильно опустился на скамью органиста. Потом он небрежно тронул несколько регистров, словно каждый день только этим и занимался. Руки сами начали играть, выражая в звуках органа то, что у него было на душе.

Обер-лейтенант Людвиг Эйзельт словно искал защиты от сознания того, что его в ходе этой войны не раз обманывали, а сегодня он сам себя обманул. Сейчас он хотел заглушить звуками органной музыки звуки войны, хотел заглушить страх перед смертью. Он искал под сводами церкви приюта и утешения, но не находил — мешали снаряды и бомбы.

Эйзельт со страхом подумал о том, что за последние десять лет он ни разу не вспомнил о боге. Звуки органа разбудили в нем юношеские воспоминания. А чем стала для него церковь в годы войны? Топографическим значком, который можно найти на любой карте. Хорошо видимым ориентиром на местности, по которому можно превосходно пристреляться, с тем чтобы в нужный момент открыть огонь на поражение.

Дорога к месту, где стояли артиллерийские передки, находилась под сильным артиллерийским обстрелом, и никто не рисковал туда пробраться.

Эйзельт продолжал играть, сбиваясь порой на нечто похожее на марш. Глазами он искал Рорбека, который сидел на корточках за одной из колонн.

В уголках рта радиотехника затаилась горькая усмешка. «Чудо? — думал он. — Чудо будет, если мы выживем». И он сплюнул на каменные плиты пола.

Артиллерийская канонада не только не прекращалась, а становилась более угрожающей, пугая своим приближением.

— Жизнь нам всем задолжала, — глухо произнес Эйзельт.

— Лозунги Геббельса вряд ли сейчас помогут!

— Он только выразил надежду всех, — сказал начальник штаба. — А может, поможет он?..

— Кто это он? — спросил Рорбек.

Рядом с церковью раздалось несколько взрывов. Тиль подполз к колонне, возле которой сидел Рорбек, думавший над тем, как бы ему добраться до передков и подготовить их к движению.

Эйзельт сделал патетический жест рукой и сказал:

— Кто? Бог! Он существует и для тех, кто отвернулся от него. Бог любви, бог милосердия, должен же он существовать. Представляю, сколько людей сейчас обращают к господу богу свои мольбы, молят его: «О господи, ниспошли нам свою помощь. Ты всемогущ, ты вездесущ. Отврати нацеленные на нас англичанами снаряды, несущие смерть!»

Тиль вытер пот с лица и шеи. На миг он вспомнил Дениз, но звуки органа, извлекаемые проворными пальцами Эйзельта, отвлекли его мысли от девушки. Он видел перед собой перекошенное от страха лицо начальника штаба. Чудо… Возможно ли сейчас чудо, которое спасет их всех? Нет, такого чуда нет. Неделя за неделей они живут под артиллерийским огнем. День за днем они все время отступают, недосыпают. Каждую секунду Альтдерфер дергает их, нервирует. Эйзельт уже успел побывать на Восточном фронте. Он был под Сталинградом и уже не верит в мощь геринговских люфтваффе. Под Орлом он убедился в превосходстве командования Советской Армии над командованием вермахта. Им так и не удалось задержать наступление русских на Днепре. А крикливо разрекламированный Атлантический вал тоже рассыпался в пух и прах. И битва в Нормандии проиграна ими. На что же теперь уповать? На зовы о помощи? На чудо? А кто, собственно, поможет им вырваться из этого котла?

— Бог всегда стоял на стороне богатых и сытых! — со злостью выкрикнул Тиль, стараясь перекричать орган. — Я убедился в этом на собственном опыте.

Эйзельт уставился на лейтенанта неподвижным взглядом.

— Признаюсь, что раньше я верил в бога. Мой духовный отец мог бы подтвердить это. — Голос обер-лейтенанта Эйзельта прозвучал как-то отчужденно, неестественно.

Рорбек на четвереньках прополз позади скамьи органиста. А Эйзельт ногами в сапогах периодически надавливал на педали органа…

Вдруг мощный взрыв потряс здание. Крышу купола снесло прямым попаданием снаряда. Звуки органа смолкли.

— Вот сейчас твой духовный отец должен бы замолвить за тебя словечко перед богом, да и за нас за всех тоже. — Тиль пытался произнести эти слова хладнокровно, но в голосе его все же звучал страх.

— Хинрих, ты сейчас рассуждаешь как обыватель. Быть может, бог вообще уже никому ни в чем не может помочь…

— Ты же член СА, Людвиг, убежденный член партии. Бог и свастика, читал я где-то у Розенберга, нераздельны. Гитлер уже уповает на провидение!

— Фюрер заставит плутократов встать на колени. И почему бы ему не уповать на провидение? — Эйзельт начал искать опору, чтобы встать.

— А русские? — не унимался Рорбек. — Они уже в Восточной Пруссии. Они оказались там безо всякого провидения, просто потому, что сильнее нас.

Послышался страшный вой снаряда. Земля содрогнулась.

— Сильнее? Раз один человек захватил в свои руки власть, следовательно, он должен располагать властью, чтобы вызволить нас отсюда. — Эйзельт решительно тряхнул головой. Пальцы его снова забегали по регистрам. Послышалось нечто похожее на Баденвейлерский марш. Вдруг лицо его исказила гримаса, и он воскликнул: — Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! — Он вздрогнул всем телом, в уголках губ показалась пена. И вдруг разразился хохотом, тело его еще больше задрожало, а он все хохотал и хохотал: — Они нас предали и продали!..

«Эйзельта можно отправлять в сумасшедший дом», — подумал Тиль и побежал туда, где были укрыты передки. Сквозь дым проглядывало серо-желтое солнце. Местность вокруг церкви напоминала лунный ландшафт с многочисленными кратерами от разрывов бомб и снарядов. Надгробные памятники были выворочены взрывами. У гипсовых ангелов не хватало носов и ушей. Мраморные надгробия разбиты. Лейтенант шел словно пьяный, спотыкаясь на каждом шагу, ступая среди развалин, сбитых веток деревьев, обрывков телефонных проводов.

Через открытое поле катили машины с радиооборудованием, которое каким-то чудом уже погрузили. Машины взвода были еще замаскированы. Несколько легкораненых с отсутствующим видом ждали разрешения сесть в машину. Здесь собрались все, вплоть до Альтдерфера и радиста, не хватало только Кубицы.

В населенном пункте было тихо, снаряды рвались только вокруг церкви, которая то и дело окутывалась облачками пыли.

Эйзельт все еще импровизировал на органе, и постепенно становилось ясно, что он играл Баха.

Неожиданно сквозь сорванный купол внутрь церкви влетел крупный снаряд и разорвался. Ноги Эйзельта перестали давить на педали и бессильно свесились. А через секунду Эйзельт мешком сполз со скамьи. Рорбек испуганно наклонился над ним и почувствовал на руках что-то теплое и липкое.

Лицо Эйзельта посерело. Глаза закрылись. Губы беззвучно шевелились. Большой осколок раздробил ему правую руку выше локтя. Кровь из раны била фонтаном.

— Я буду играть дальше… — произнес Эйзельт так, что его с трудом можно было понять.

У Рорбека, как нарочно, не оказалось ремня, чтобы перетянуть руку жгутом, не было у него и индивидуального пакета.

— Я поищу бинт, а вы пока зажмите рану рукой повыше предплечья.

— Не стоит…

— Вы должны жить, дружище! Жить!

Голова Эйзельта беспомощно повисла набок.

Радиотехник бегом выбежал из церкви. На мгновение он остановился, словно хотел правильно сориентироваться на местности, растерянно огляделся. Увидел раненного осколком снаряда теленка и стал отвязывать у него с шеи поводок, который пригодился бы для наложения жгута.

— Рорбек, ко мне! — услышал радиотехник властный голос Альтдерфера, когда уже собирался броситься обратно в церковь.

Возле домика священника действительно стоял Альтдерфер, держа в правой руке автомат.

Рорбек подошел к нему, чтобы доложить о случившемся.

Однако капитан прервал его на полуслове:

— Имейте в виду, что я отдам вас под суд военного трибунала за трусость, проявленную на поле боя.

— Но там обер-лейтенант Эйзельт!

— Он, как и вы, самовольно покинул КП. — Рыжие волосы Альтдерфера блестели на солнце.

— Господин капитан, но ведь он тяжело ранен!

— Отправляйтесь к своим связистам!

— Но он же истекает кровью! — воскликнул Рорбек.

— Дивизион получил приказ не допустить затягивания мешка и обеспечить тем самым выход из него сотен тысяч солдат. От этого зависит их судьба и наша тоже. Каждую минуту английские танки могут быть здесь. И вы хотите сорвать выполнение этого приказа? — Глаза Альтдерфера превратились в узенькие щелочки.

— Но разрешите мне перенести обер-лейтенанта Эйзельта! — В голосе Рорбека была мольба.

— Эйзельт нам ничем уже не поможет. Он стал жертвой…

— Я вам обещаю, что вернусь обратно вместе с командиром штабной батареи.

— Делайте то, что я вам говорю!

— Его еще можно спасти! — почти выкрикнул Рорбек.

Альтдерфер угрожающе повел автоматом и приказал:

— Вперед!

Рорбек выронил из руки ремешок. Бледный как смерть он прошел мимо Тиля, который побежал было обратно к церкви, чтобы помочь Эйзельту. Теперь Тиль остановился в тени толстого платана.

«Опять мстит за Мартину, — подумал лейтенант. — Чтобы лишний раз унизить Рорбека, Альтдерфер не остановился даже перед тем, чтобы бросить на произвол судьбы своего начальника штаба, да еще раненого».

Альтдерфер прислушался, чтобы убедиться, что ни американских, ни канадских танков поблизости пока нет.

— По машинам! — скомандовал он.

Солдаты проворно залезли в машины. Пулеметчики обшаривали взглядами вечернее небо: не летят ли самолеты противника.

— Я не думаю, Ганс, что сейчас мы можем кому-то помочь. Посмотри-ка! — Тиль показал в сторону церкви, которая вся была объята огнем.

— Вперед, господа! — визгливо крикнул Альтдерфер. — Если повезет, надо обеспечить выход из мешка…

Альтдерфера нисколько не интересовало, вернулся ли Кубица, не тревожила его и судьба, быть может, еще живого обер-лейтенанта Ноймана и тем более мотоциклиста, которого он послал как регулировщика.

Машины тронулись в путь.

Гауптвахмайстер Тони Кемпен получил приказ догнать остатки штабной батареи и к рассвету вывести ее на опушку леса, что юго-западнее Три. Командир дивизиона вместе с Тилем и Рорбеком выехали на ферму, где находился штаб Мойзеля, для получения новой задачи. Связист, словно привязанный, сидел на заднем сиденье, покрытый пылью до такой степени, что его нельзя было узнать.

В дороге Тиль думал о том, когда же его привлекут к ответственности за умышленное убийство. А тут еще случай с Эйзельтом! Бросить офицера, истекающего кровью, на произвол судьбы, не оказав ему никакой помощи, — это преступление. Такой поступок стоит на грани умышленного убийства. А судьба Кубицы? Ведь ему был отдан заведомо невыполнимый приказ. Разве это не равнозначно тому, чтобы послать человека на верную смерть? А Нойман, которому было строго-настрого приказано во что бы то ни стало удержать НП, несмотря на прорыв танков противника, для того, чтобы сам Альтдерфер мог преспокойно улизнуть в тыл!

Альтдерфер, по обыкновению, сидел в машине, развалившись, как важный господин. Лицо напряженное, бесцветные губы вытянуты в узкую полосочку.

Рорбек ехал, уставившись неподвижным взглядом в темноту. Ему все еще казалось, что он видит перед собой истекавшего кровью Эйзельта: бледного, с остекленевшими глазами, но все еще живого.

Темнота, словно черное полотно, окутала поле боя, виднелись только горящие населенные пункты. Все дороги были забиты колоннами тыловых частей и служб. Тилю пришлось проявить высокое искусство вождения машины, чтобы не столкнуться с кем-нибудь. Благополучно миновав одну траншею, он обогнал бесконечно длинную колонну разбитых санитарных машин. То тут, то там валялись убитые.

— Неужели с воздуха нельзя опознать колонну санитарных машин? — тихо спросил, ни к кому не обращаясь, Тиль.

— Американцы и англичане устраивают по ночам такую иллюминацию, что видно, как днем, — проговорил Рорбек.

— Быть может, их ввели в заблуждение облака пыли и горящие дома? — высказал свое предположение Альтдерфер.

— Однако можете себе представить, что войска СС уже не раз перевозили боеприпасы на машинах с опознавательными знаками Красного Креста.

— Рорбек, не слишком ли много вы себе позволяете? Ведь это то же самое, о чем твердит вражеская пропаганда.

Вдруг машина остановилась: забуксовали в грязи задние колеса. Альтдерфер и Рорбек вышли из машины и подтолкнули ее. Вскоре выехали на полевую дорогу, которая вела в Бейё.

Тиль думал о том, что не сегодня-завтра будет освобожден от гитлеровцев Париж. 4 июня была освобождена другая европейская столица — Рим. И это только начало. Американские и английские стратеги, по-видимому, еще «не завязали» мешка. Русские не упустили бы такой возможности, их полководцы намного умнее западных. А Йодль и Кейтель, видимо, не решились сказать фюреру о том, что лучше всего было бы выйти из мешка, оставив без боя часть захваченной территории. Такие ошибки германское командование уже не раз допускало на Восточном фронте: под Сталинградом, в степях Кубани, в Крыму и на Курской дуге…

На горизонте показались строения, похожие на ферму, где раньше располагалась колонна машин с боеприпасами. От всей колонны осталось несколько десятков истрепанных машин, которые готовили для отвода в тыл.

Здесь уже были Клазен и Генгенбах, Ноймана же не оказалось. Через несколько минут появился сам Мойзель, который сразу же спустился в погреб, пригласив с собой одного Альтдерфера. А через некоторое время командир полка созвал к себе командиров всех батарей.

Тиль выплюнул окурок и спустился в соседний подвал. Стены подвала были мокрыми, пахло сидром. Тиль сел и от усталости закрыл глаза. Вспомнился Париж. «Хорошо бы сейчас побродить по Лувру, полюбоваться картинами итальянских мастеров раннего Возрождения…»

Первым с совещания от командира вышел Генгенбах. На его рабочей карте вчерне были уже нанесены позиции, которые ему было приказано занять.

— Утром двадцатого августа мы должны занять их. Это несколько южнее населенного пункта Три и западнее Сент-Ламбер-сюр-Дива, по соседству с Муасси. Ты удивлен, Хинрих, не так ли?

— Ты только забыл сказать, Герхард, что вам приказано, по сути дела, обеспечить узкий выход из мешка.

Обер-лейтенант махнул рукой:

— Если тебя интересует, могу сказать: противник еще семнадцатого взял Фалез, а на следующий день фельдмаршал Модель сменил фон Клюге.

— А откуда тебе это известно?

— Командир сказал.

— А сейчас?

— Сейчас канадцы с севера наступают в направлении Шамбуа. Американцы идут им навстречу с юга. — Все это Генгенбах сказал довольно тихо, увидев, что за столом, положив голову на руки, мирно спит Рорбек.

— Так в таком случае канадцы уже давно должны быть в Три, не так ли?

— Сутки назад.

— А Шамбуа?

Генгенбах пожал плечами.

— Еще вчера вечером все, кто может передвигаться, должны были быть там: янки, французы и поляки из первой танковой дивизии. Вдоль реки Див расположены только канадцы.

— Следовательно, мешок превратился в котел!

— Нет такого котла, из которого мы не могли бы пробиться.

Лейтенант усмехнулся:

— А твоя батарея, Герхард?

— Каким-то чудом у меня уцелело несколько орудий. Четвертая и пятая батареи объединены.

— По сравнению с другими и это кое-что, — заметил Тиль и, желая переменить тему разговора, спросил: — О Грапентине или о Дернберге что-нибудь говорили на совещании?

— Ни звука.

Между тем от командира вышел Клазен и, остановившись, сказал:

— Господа заверяют друг друга во взаимном уважении, не так ли?

— Мы глубоко уважаем только дерьмо, — парировал Генгенбах.

— Господин обер-лейтенант, вы, как мне кажется, потеряли веру в нашу окончательную победу. — Клазен явно подражал Мойзелю.

Генгенбах приложил руку к козырьку фуражки:

— Ваше дело командовать нами. Ладно, Хинрих, пошли! — Генгенбах кивнул, словно хотел сказать: «Эх, парень, парень! И наложим же мы в штаны!» И пошел по лестнице наверх.

Тиль перенес обстановку на свою карту.

«К черту философию! — думал он. — Меня мучит жажда, такая же, как в старые добрые времена, когда мы сидели у Средиземного моря, занимая транзитную территорию между Восточным фронтом и Атлантикой. Неплохо, когда в машине лежит несколько бутылок шнапса».

Рорбек все еще спал, опустив голову на руки и вытянув ноги.

Тиль вышел на воздух. Небо было расчерчено трассами множества снарядов. Было далеко за полночь, край неба на горизонте начал чуть заметно алеть.

«Нужно научиться забывать, — подумал Тиль, — забывать любовь, войну, Дениз… Здорово не повезло Гансу Рорбеку. Мысль о Мартине до сих пор мучает его не меньше, чем вчерашняя встреча с Эйзельтом, случай с юношей Кубицей или Нойманом. Но сможет ли Рорбек когда-нибудь забыть все это? Для меня лично самое гнусное, что мне до сих пор преподносила война… связано с Альтдерфером, капитаном Алоизом Альтдерфером».

Когда Тиль снова спустился в подвал, Рорбек проснулся и открыл глаза. Откупорили бутылку и водрузили ее на стол. Рорбек взял ее в руку и долго задумчивым взглядом рассматривал пеструю этикетку. Затем не спеша отпил прямо из горлышка, словно это был всего лишь лимонад. Отпил примерно на три пальца и передал бутылку Тилю.

— Если бы мой отец хоть раз попробовал такого коньяку… — задумчиво произнес Тиль. — Большую часть своей жизни он возился с железными болванками, но всегда надеялся на то, что его сын будет удачливее.

— Мне такие пожелания очень хорошо знакомы.

— Моя мать… руки у нее всегда были разъедены щелоком от частых стирок. Она обстирывала господ, лишь бы только я мог получить образование.

Рорбек отпил из бутылки большой глоток.

— А потом наступил тридцать третий год, — продолжал Тиль. — Окончил я учебу, а там вскоре нацепили мне на плечи погоны. Мои родители были счастливы. Когда же началась война, их, как и всех простых людей, охватил страх, в первую очередь страх за своих детей.

Лейтенант закурил, руки его слегка дрожали. Его охватило желание говорить и говорить.

— Каждый мой шаг по земле стоил мне многих сил, удручал меня, но меня заставляли идти все дальше и дальше. Сначала я маршировал на восток, потом в обратном направлении. На западном фронте я с берегов Средиземного моря угодил на берега Атлантики, а оттуда вот в этот котел. Как часто я тогда думал: «Нельзя участвовать в этом. Нужно отдать свои силы чему-то действительно полезному. На земле должны царить мир и справедливость». Я уже философствую, не так ли?

Рорбек махнул рукой.

— В нас нуждаются как в пушечном мясе, на нас смотрят как на последнее дерьмо. А как можно участвовать в нужном и полезном деле? Смешно. Я не раз пытался убедить себя в том, что следующий снаряд прекратит наконец страдания Эйзельта, от которых я не мог избавить его из-за какого-то Альтдерфера. Везде есть свои альтдерферы. Везде есть люди, которые обладают властью, и человек поминутно чувствует, что власть эта направлена против него. — Тиль отвернулся.

До них долетел голос капитана, который, видимо, повторял что-то важное.

— Эйзельт, Кубица, Нойман — это только первые жертвы альтдерферовского эгоизма, но будут и другие. — В голосе Рорбека звучала горечь. — Он все время пытался во что бы то ни стало остаться при Круземарке, при этом страдали другие. Разыгрывал из себя бравого фронтовика. Вчера ты сам имел возможность убедиться, что он за дерьмо. — Рорбек разошелся вовсю.

— Тс-с, враг подслушивает! Не говори так громко, Ганс.

Радиотехник подвинулся к лейтенанту вплотную.

— Альтдерфер и дальше будет паясничать, но это ничего не изменит. Возможно, он уже чувствует, что скоро его время кончится. Но что я знаю… — И он сделал рукой неопределенный жест.

Дверь внезапно распахнулась. Обер-лейтенант Клазен небрежно козырнул и, усмехнувшись, полез из погреба наверх. Вскоре послышался скрип ворот и шум отъезжающего мотоцикла с коляской.

Вахтмайстер Рорбек удрученным голосом спросил, обращаясь к другу:

— Неужели наш полковой командир знает лазейку, через которую удастся вырваться из этого мешка? Наверняка знает, иначе он не стал бы усердствовать, тем более после того, как он полностью выполнил отданный ему приказ. Другие на его месте руководствуются иным принципом: «Ты пока постреляй, а я пойдут за кофе!» Он же так никогда не поступал.

— Тиль!

— Да, господин капитан?

— Провода у нас достаточно?

— Если подразделение вовремя подойдет…

— Прикажите в четыре тридцать на северной окраине Сент Ламбера выставить регулировщика.

— Слушаюсь, господин капитан!

Через минуту Тиль послал на батарею связного, чтобы тот передал его приказание старшему на позиции.

— Пошли, господа! Мы не должны терять ни минуты времени. Нам нужно огнем наших пушек разогнуть клещи, в которых нас стискивают англичане и американцы! — крикнул Альтдерфер и побежал вверх по лестнице.

Тиль посмотрел на часы: начало четвертого. Через два часа начнет светать, а до рассвета нужно успеть перевести батареи на новые ОП, это километрах в десяти, а при таком хаосе на дорогах это что-нибудь да значит.

Лейтенант занялся погрузкой, как вдруг остановился. В голову пришла мысль: «А не продлевает ли каждый наш новый снаряд нашу собственную трагедию? Думать о конце войны — значит думать о капитуляции. И притом безоговорочной. И значит, все наши стремления были совершенно бессмысленны. Вместо полной и окончательной победы мы будем иметь грубый диктат. Нечто похуже Версальского договора». Подумав о последствиях такого конца, лейтенант совсем растерялся.

Захватив все самое необходимое, они направились к машине. «Ну, спасибо этому дому… Мы так к нему привыкли. Здесь можно было бы неплохо провести отпуск и отдохнуть».

Рорбек взял в руки наполовину выпитую бутылку с коньяком.

— Жалко, Ганс, неполная.

— Мне она больше не нужна.

Они сели в машину. Тиль завел ее, и они поехали.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Занималось утро 20 августа. О катастрофе нетрудно было догадаться, наблюдая за артиллерийскими разрывами, по которым можно было безошибочно определить границы котла.

Тилю удалось перегнать колонну зенитной батареи. На стволах орудий красовались многочисленные боевые кольца, свидетельствовавшие о сбитых самолетах или подбитых танках. Однако сейчас, когда батарея отходила в тыл, кольца эти воспринимались по-другому. Изможденные лошади с трудом тащили зарядные передки. За ними на дороге показались снова грузовики, орудия, остатки пехотных рот, минометы. Серый поток машин и людей лавиной откатывался назад.

— Что там такое горит слева? — спросил Рорбек, ткнув рукой в сторону.

— Один момент. По-видимому, это и есть Три. Там кольцо окружения наиболее плотное. Скоро мы должны подойти к дыре. Не дать противнику заткнуть ее — и есть наша задача, — сказал Тиль.

— Ты в это серьезно веришь? Думаешь, сначала удастся выскользнуть одним, а потом и нам? Да мы не что иное как пушечное мясо! — со злостью высказался радиотехник.

— Вон уже виднеются башенки на церквях Сент Ламбера.

Один Альтдерфер надел себе на голову каску.

«Бедная деревушка, — подумал Тиль. — Ты отдана на съедение войне. Послезавтра оккупанты забудут обо всем, что они тут натворили, не забудут ничего только жители. Многим ли из них удастся остаться в живых? Сколько французов уже погибло в этой войне — то от рук оккупантов, то под бомбами своих освободителей! Однако, несмотря ни на что, французы не смирились. До вторжения не проходило ни одной ночи без того, чтобы французские патриоты не пустили под откос наш эшелон с военными грузами. А сколько было перерезано линий связи! А теперь они взялись за оружие. Они многому научились у русских партизан… А что с Дениз?»

В памяти у него осталось ее лицо при последней встрече, когда лил проливной дождь. И теперь при одном воспоминании о Дениз сердце у Тиля защемило. Ему казалось, что он все еще слышит ее предупреждение: «Запомни, что Дернберг убийца!»

«Интересно, а есть ли в рядах борцов Сопротивления немцы? А почему бы им там и не быть? Что они за люди? Солдаты, которым по горло надоел, опротивел фашизм? Но достаточно ли этого? Быть может, и мне следовало бы…»

Над головой с завыванием пролетели тяжелые снаряды и разорвались где-то неподалеку. Тиль, сидевший за баранкой, сконцентрировал все свое внимание на дороге. Альтдерфер так согнулся, что превратился в клубок.

На дороге творилось что-то невообразимое. Машины ехали в беспорядке, тут же двигались конные повозки, пешие солдаты. Некоторые из них на ходу залезали в кузов машины, чтобы поскорее уехать отсюда, другие же, напротив, соскакивали с машин и бежали в открытое поле, надеясь, что так они скорее окажутся в безопасности. Колонна машин, повозок, солдат, животных застряла у первых домов деревушки, которая не могла пропустить столь мощный поток.

— Следующую группу нужно остановить перед деревней. Так будет лучше. — Голос Рорбека был безучастным, будто все это столпотворение его нисколько не касалось.

— Лучше всего будет, господин капитан, если мы остановим машины и попытаемся пешком добраться до ОП…

Альтдерфер не дал Тилю договорить:

— А как вы намерены вырваться из этого мешка?

— Но сначала нам приказано открыть огонь, чтобы держать горловину открытой. Позиции четвертой батареи должны быть где-то совсем рядом. — Голос лейтенанта был спокоен и деловит.

— Об этом разрешите мне побеспокоиться. Сначала нам необходимо разобраться в сложившейся обстановке. Открыть огонь мы еще успеем.

«Ну и быстро же улетучился твой героизм», — подумал Тиль, глядя на командира.

— Самолет-корректировщик, смотрите-ка! — И Рорбек показал на небо.

— На легковых машинах мы попытаемся проехать как можно дальше. За селом будет потише, и мы сможем увеличить скорость. Быть может, даже встретим какую-нибудь из наших батарей, — объявил свое решение Альтдерфер.

Тиль и Рорбек только пожали плечами, думая каждый о своем… Альтдерфер говорил им о какой-то исторической роли, которую они играют, о необходимости держать проход открытым, чтобы спасти сотни тысяч солдат. А Эйзельт, наверное, уже умер… Черта с два, все это ерунда: Альтдерфера беспокоит только собственная судьба и ничто более.

Из домов выходили легкораненые, все они были в грязном обмундировании, а выражение лиц у них было такое, как будто они ждали чуда, того самого чуда, на которое так уповал Эйзельт.

Несколько снарядов разорвалось в самой гуще домиков, покалечив много солдат и техники.

На северной окраине деревни вели сильный огонь из стрелкового оружия: пехотинцы прикрывали отход гитлеровских войск.

— Там, видимо, еще есть брешь, — пробормотал Рорбек.

— Канадцы наступают! — заметил Тиль.

— Почему именно канадцы? — испугался Альтдерфер.

— А потому, что они все время движутся восточнее Орна, — объяснил лейтенант.

Капитан рывком встал и приказал:

— Остановись! Машину в укрытие! — И, открыв дверцу, он выпрыгнул на изуродованную войной землю.

Радиотехник сунул в рот кусок сухой галеты и равнодушным взглядом осмотрел свои вещички.

Тиль дал газ, свернул в сторону и поехал вниз вдоль зеленой изгороди по цветочному ковру. Вскоре он остановился.

— Молодец, старина! Жаль, что Зеехазе на своем «ситроене» укатил к Генгенбаху.

Командир явно спешил, вслед за ним бежал Рорбек. Англичане снова начали обстрел деревушки. Когда снаряд просвистел над головой, Тиль инстинктивно прижался к передку, чтобы хоть как-то защитить себя от осколков. Лейтенант запыхался от быстрого бега и шумно дышал. В воздухе стояло целое облако пыли, пахло раскаленным металлом. Рорбек, словно призрак, стоял возле зарядного передка, разминая затекшие конечности. Ружейно-пулеметный огонь, раздававшийся с окраины деревушки, переместился несколько влево. Канадцы настойчиво рвались вперед, желая, видимо, отсечь здесь отступавшие гитлеровские войска.

«То, что происходит сейчас здесь, — думал Тиль, — не предусмотрено никаким уставом или наставлением: войска бегут, ползут, просачиваются — и все в тыл! Все охвачены страхом перед смертью и пленом».

Дорога, которая вела в Обри, находилась под сильным артиллерийским обстрелом противника, это повлияло на поток отступавших, и люди бросились по дороге на Муасси. Однако и там стреляли, но только уже не англичане, а американцы, и не из простых пушек, а из танковых, хотя результат оказался такой же: бежавшие гитлеровцы были вынуждены залечь. Одни так и остались лежать здесь навсегда, другие бросились искать какие-то укрытия, рассыпались по садам и огородам, третьи неслись сломя голову сами не зная куда. Массированный артиллерийский огонь противника отсек колонны гитлеровских войск от северных окраин Сент Ламбера, и они вынуждены были повернуть в открытое поле.

Альтдерфер бежал, даже не оглядываясь.

— Оставь его! — крикнул Тиль Рорбеку. — Пусть бежит!

Рорбек остановился.

— А ты, я вижу, притомился, Ганс. Который сейчас час?

— Начало седьмого.

— Ты что-нибудь заметил?

Радиотехник беспомощно покачал головой.

Добежав до какого-то замшелого памятника, Альтдерфер остановился и несколько раз энергично помахал поднятой рукой.

— Дает знак, чтобы мы поспешали, — объяснил Тиль.

— Ну что ж, продолжим наш бег по пересеченной местности.

— Наши танки! — выкрикнул Альтдерфер и показал в сторону кустов. Там действительно стояли замаскированные «пантеры». С холма вниз медленно спускались два бронеавтомобиля. Альтдерфер так весь и просиял.

— Бежим туда! Там, видимо, есть дыра, через которую можно вырваться из этого проклятого окружения!

Они побежали по небольшой тропинке под прикрытием кустарника. Вдруг примерно в сотне шагов они заметили гусеничный тягач, а наискосок от него несколько танков.

— Пойду поговорю с танкистами, — бросил Альтдерфер и побежал к танкам.

В люке одного танка показался офицер-эсэсовец. С ним-то и переговорил о чем-то Альтдерфер.

Вскоре он вернулся обратно и, еще не добежав до Тиля и Рорбека, громко закричал!

— Это двенадцатая танковая дивизия СС «Гитлерюгенд»! Она прорывается из окружения! Нам нужно опередить танкистов! Какая досада, что у нас сейчас нет машины!

— Драпаем, значит? — спросил Рорбек.

Альтдерфер посмотрел сквозь него, словно он был стеклянный.

— А наши батареи? Как раз сейчас им по приказу положено открыть огонь. — В голосе Тиля сквозила неприкрытая насмешка.

— Да перестаньте вы наконец поучать меня! Теперь каждый сам должен соображать. Нам во что бы то ни стало нужно сейчас пробиться, чтобы иметь возможность сражаться позже! — Альтдерфер не сводил глаз с танков. Жилки на его висках налились кровью.

— Следовательно, вы считаете, что продолжать сопротивление уже бессмысленно, не так ли? И что батареи уже не нуждаются в ваших приказах? — По тону, каким эти слова были сказаны, чувствовалось, что Тиль не мог, да и не собирался скрывать свое презрение к командиру.

— Их уже нет. Позади нас вообще ничего нет, да и не может ничего быть. Разве в таком аду может что-нибудь уцелеть? — Голос Альтдерфера звучал заискивающе.

«Странно, — думал Тиль, — что дроздам и другим небольшим пичугам не мешает этот ураган. Может, у них слишком плотное оперение, такое же, как шкура у нашего командира, которую ничем не пробьешь?» Вслух же он спросил:

— А что делают там, впереди, эти броневики?

— Они помогают вскрывать систему огня противника, чтобы танки видели важные цели, которые должны быть уничтожены в самом начале прорыва.

— Ага, значит, команда смертников. А у вас, как я вижу, широкий кругозор. — В голосе Рорбека сквозила открытая ненависть.

Альтдерфер спокойно проглотил и эту пилюлю, так как собственная шкура была ему дороже всего.

— Когда танки двинутся в путь, мы залезем к ним на броню. Кто-кто, а дивизия «Гитлерюгенд» наверняка прорвется. — Сказано это было так, как будто Альтдерфер хотел убедить самого себя.

Тиль посмотрел на стальные громады: «А может, они и в самом деле прорвутся? Неужели Рорбек решил остаться здесь? Встреча с янки его, кажется, тоже не очень соблазняет».

— Поедут они медленно, со скоростью километров сорок, не больше, так что жаль упускать такой случай.

Альтдерфер подошел к Рорбеку. На лице его застыло выражение страха и растерянности.

— Взберитесь на гребень и посмотрите, что там делается на другой стороне: если увидите танки противника, вернитесь и доложите! — приказал он ему.

Тиль прекрасно понимал, что выполнить этот приказ будет не так-то просто: местность открытая, холм хорошо простреливался справа и слева. Чтобы обезопасить себя и спасти собственную шкуру, Альтдерфер делает из Рорбека живую мишень. Ну и фрукт же этот капитан! А что же сам Ганс? Неужели у него нет головы и он бросится выполнять этот приказ?

Вдруг возле одной из бронемашин разорвался снаряд, осколки забарабанили по броне. Механик-водитель одной из «пантер» завел мотор. Его примеру последовали другие. Танки медленно начали выползать из своих укрытий. В этот момент одна из машин выстрелила из орудия. Снаряд пролетел в опасной близости.

Альтдерфер замахал руками и закричал:

— Сейчас или никогда! Вперед из котла! — Однако сам остался лежать, боясь подняться первым и ожидая, когда это сделает кто-нибудь другой.

Тиль перевел взгляд с Альтдерфера на Рорбека и подумал, что тот, наверное, сохранит благоразумие. И как раз в этот момент радиотехник вскочил на ноги.

— Ганс! — Тиль так громко выкрикнул это слово, что его не могли заглушить даже разрывы снарядов.

Рорбек вскинул вверх руки и, полуобернувшись, упал на землю.

Тиль вскочил, чтобы подбежать к другу, но был отброшен обратно взрывной волной.

Между тем гитлеровские танки двинулись вперед. Через несколько секунд головной танк был подбит прямым попаданием. Две самоходки выехали на открытое место и тем самым привлекли огонь на себя.

Улучив момент, Тиль подбежал к Рорбеку и осторожно перевернул его на спину.

— Ганс, дружище… — дрожащим голосом тихо позвал он.

— Все, конец, Хинрих… Мне не повезло… — Голос радиотехника был слаб, как у младенца, голова валилась назад, хотя в глазах еще теплилась жизнь.

— Не задерживайтесь, Тиль!.. — рявкнул Альтдерфер. — Бежим, нам нужно спешить! Пусть лежит. Его подберет кто-нибудь, ничего страшного. Я вам приказываю немедленно следовать за мной! У нас ответственное задание!

— Свинья! — выругался лейтенант.

Альтдерфер вскочил на ноги и побежал сломя голову за танками. Ему удалось вскочить на последний из них, ухватившись за железную скобу. Через минуту танк исчез, оставив за собой длинный шлейф пыли.

Тиль расстегнул Рорбеку френч и приложил ухо к груди, касаясь своими светлыми волосами тела раненого. Сердце билось слабо. Одна брючина была разодрана сверху донизу, вся нога кровоточила. Тиль достал бинт и перевязал друга, но кровотечение не останавливалось: бинт быстро пропитался кровью. Тогда Тиль оторвал подол своей рубахи, но и это ничего не дало. Он чувствовал, что уже ничем не может помочь другу.

По дороге громыхал тяжелый тягач. Тиль стал махать, чтобы машина остановилась, показывая на Рорбека. Двое солдат помогли ему уложить раненого между сиденьями. Тягач поехал дальше. Тиль вскочил на переднее крыло.

Все больше и больше грузовиков, счетверенных зенитных установок, самоходок, гаубиц и самых различных машин катилось по открытому полю. Все хотели вырваться из мешка. Окрестности осветились первыми лучами утреннего солнца. Артиллерия противника не прекращала огня ни на минуту. Кругом стояли подбитые и полуобгоревшие машины. А всего в какой-нибудь тысяче метров от этого поля, по ту сторону реки Див, стояло несколько танков. Они не были замаскированы, словно это было не поле боя, а всего лишь учебный полигон. Все они вели скорострельный огонь из пушек, о чем свидетельствовали вспышки огня, вылетавшие из дула пушек. Посреди поля, словно свечи, горели три немецких танка. Покинуть машину удалось лишь одному экипажу.

Вдруг над тягачом что-то просвистело. Лейтенант пригнулся к крылу, надеясь, что мотор защитит его хотя бы от осколков. Каска съехала у водителя на затылок, лицо почти касалось ветрового стекла, словно он хотел до деталей запомнить все происходившее перед его глазами.

«Безумно храбро он хочет вырваться из объятий смерти, — подумал о нем Тиль. — А ведь у него, наверное, есть семья, но это здесь никого не интересует. Если ему удастся вывезти тех, кто сидит у него в кузове, из этого ада, его угостят сигаретами и дружески похлопают по плечу. Если же врежется в воронку или будет подбит, тогда им конец, если не всем, то по крайней мере многим, а оставшиеся в живых…»

Обстрел несколько начал стихать. По полю ползло всего несколько машин.

«Лучше всего было бы сейчас слезть с этого тягача и идти одному: один-то я уж наверняка пробился бы, — подумал Тиль. — Но как быть с тяжело раненным Гансом? Я отвечаю за него. Занести в какой-нибудь дом? Но тогда он уже через час попадет в плен, если не умрет до того. А потом попадет в лагерь для военнопленных, выкарабкаться из которого удастся только после окончания этой проклятой войны, да и то далеко не сразу. Фюрер, разумеется, не имеет ни малейшего представления о том, что здесь с нами происходит; он сидит себе в своей штаб-квартире на Оберзальцберге, или же в «Волчьем логове», или же в самом глубоком бункере имперской канцелярии и командует. А рядом с ним неизменная овчарка Блонди и «умный» фельдмаршал Кейтель. И еще более «умный» генерал-полковник Йодль, усердно рождающий приказы, каждый из которых год от года становится все глупее и глупее. Все эти люди преследовали одну цель — как можно дольше затянуть войну, увеличить страдания народа, и не только немецкого. Им нет никакого дела до какого-то Хинриха Тиля и ему подобных».

Тягач переехал через воронку, с урчанием выползая на дорогу. До ближайших домиков оставалось не более двухсот метров. Неожиданно край обвалился, восьмитонный тягач развернуло. Тиль плотнее прижался к крылу, понимая, что такое укрытие ненадежно. И тут он, к своему ужасу, увидел, что из окопов, отрытых за линией первых окопов, виднеются головы английских, канадских и американских солдат, стрелявших разрывными пулями.

Водитель тягача дал полный газ, надеясь, что на большой скорости ему удастся выскочить из воронки. И вдруг левое переднее колесо угодило в какую-то выбоину. Тиль чувствовал, как он сползает с крыла. Он втянул голову в плечи. От удара из глаз посыпались искры.

Тягач развернулся и с ревом выполз из воронки. Через минуту он уже мчался на полной скорости к деревне. Скоро он скрылся среди домов…

Лейтенант медленно пришел в себя, с большим трудом открыл глаза. Голова страшно болела, саднило левое плечо. Он попытался сосредоточиться на мысли, что должен немедленно выбраться отсюда, пока противник не перешел в наступление. Прорываться вперед было безнадежно и бессмысленно. Оставалось одно — вернуться в Сент Ламбер. Быть может, это еще удастся.

Снова послышался ружейно-пулеметный огонь. Тиль подтянул колено правой ноги к груди, оперся прикладом автомата о землю и немного приподнялся. Над головой пролетали пули. Тогда он, словно заяц, бросился в обратном направлении и бежал до тех пор, пока домики села не остались далеко позади. Вскоре он уже был за холмом, который скрыл от него злополучную деревушку, запятую противником.

За ригой Тиль увидел пестро раскрашенный вездеход. «Чего он здесь стоит? А вон и обер-ефрейтор, видимо, водитель. Наверное, пытается завести мотор. Больше кругом ни души».

— Что с машиной? — поинтересовался Тиль, подойдя к обер-ефрейтору поближе.

— И сам не пойму, господин лейтенант. Остановилась вдруг, и все.

Тиль нажал на стартер, но он не сработал.

— Бензин есть?

— Все баки полные, как положено, господин лейтенант.

«Славный парень, скромный. Видимо, совсем недавно на фронте, — мелькнуло у Тиля. Да и я тоже хорош! Руки дрожат. Так почему же не заводится мотор? Нужно в первую очередь проверить электропроводку. Аккумуляторы в порядке. А что стало с Рорбеком?.. Так бы и завыл волком. Янки наверняка скоро отойдут обратно, так как танков у них я что-то не заметил. А одна пехота — несколько десятков парней из Иллинойса, Оттавы или Плимута без поддержки артиллерии, авиации и без танков в наступление не пойдут. Ага! Нашел! Провод от стартера отключился. Сейчас мотор заработает, как нужно».

— Господин лейтенант, не поведете ли вы немного машину?

«Какой вежливый, как будто обращается ко мне в доброе мирное время во дворе казармы».

— Как вы думаете, почему не заводилась машина? — И, не дожидаясь ответа, проговорил: — Может случиться, что канадцы тем временем уже захватили плацдарм.

— Какой плацдарм, разрешите спросить, господин лейтенант?

«Этот юнец, кажется, свалился с другой планеты, — подумал Тиль. — Или он большой пройдоха и водит меня за нос?»

— Вон там впереди Сент Ламбер. Там сейчас горячо.

Деревушка действительно еще продолжала гореть. Канадцев не было видно, так как они пока занимались тем, что контролировали мост через Див. Все живое двигалось в западном направлении.

«Ну вот я и попал в тупик», — подумал Тиль, а вслух сказал:

— Держи курс вон на те развалины! Видишь?

Повсюду пушки, машины, лошади, солдаты, стремящиеся вырваться из окружения.

— Нам нужно выехать на дорогу, ведущую в Муасси. Думаю, что оттуда нам удастся проехать дальше, — сказал Тиль, а про себя подумал о том, что, быть может, действительно удастся. Точно он утверждать не мог, но, как говорится, инстинкт — уже первая ступенька к истине. Черт его знает, что их может ожидать в Муасси!

Между машинами снова появилась волна отступающих солдат. Вековые деревья, росшие по обочине дороги, почти сплелись в вышине своими пышными кронами. В Муасси настоящее столпотворение, на дороге — пробка. Немецкие танки, прилепившись к домам, повернули свои орудия на юго-запад.

— Так много танков я не видел никогда в жизни. Может, это резерв группы армий «Б» или же самого командования «Запад»? — произнес Тиль.

— Может быть, их сюда направил сам фюрер, — заметил обер-ефрейтор.

— А-а, о чем только не болтают солдаты!

— Солдаты совсем недавно утверждали, что на берегах Па-де-Кале вот уже которую неделю стоит целая армия в полной боевой готовности в ожидании, что настоящее вторжение произойдет в самой узкой части пролива, и именно поэтому наше командование не собиралось снимать эту армию и перебрасывать ее на другой участок.

Тиль кивнул и сказал:

— В пятнадцатой армии, стоявшей западнее и восточнее Гавра, не так уж много дивизий, да и те были слишком поздно переброшены в Нормандию.

— Кто знает, как бы сегодня на нас из-за этих резервов еще кто-нибудь не устроил засады?

В душе Тиль должен был признаться, что за последние дни он сам не раз задавал себе этот вопрос и искал на него ответ.

Обер-ефрейтор склонился над баранкой, а потом произнес:

— Разрешите вам представиться, господин лейтенант, — Фриц Фаренкрог.

— Тиль… Посмотрите-ка, что делается вокруг!

Всюду стояли подбитые, изуродованные или же брошенные машины.

— Франция, кажется, меняет военных хозяев, — как бы вскользь заметил Фаренкрог.

Тиль с любопытством разглядывал опознавательные знаки различных частей. В голове промелькнула мысль о том, что он еще сможет разыскать тягач, на который погрузил раненого Рорбека. Наискосок стояло здание мэрии.

— Пойду послушаю, что там говорят. Может, здесь кто-то держит в руках нить Ариадны.

— Да здравствует школьное образование, господин лейтенант! Оно в жизни всегда может пригодиться, даже тогда, когда ты находишься в котле.

— Да что вы говорите! — Тиль с любопытством посмотрел на обер-ефрейтора, который улыбался во весь рот. На нем было новое обмундирование, на груди ни орденов, ни медалей.

— Нет, это не мои слова, а моего учителя. Во всяком случае, я жду господина лейтенанта.

Тиль вставил в автомат новый магазин, а когда оглянулся, то увидел, что странный шофер все еще улыбался.

Фриц Фаренкрог был родом из Лейпцига, где он работал печатником. Свою профессию Фриц любил и считал очень важной. Он хорошо знал свое дело, мог работать на ротационной машине, а еще лучше печатал различные иллюстрации. Однако по ночам ему часто приходилось простаивать не за машиной, а за примитивным ручным станком, на котором немецкие коммунисты печатали различные пропагандистские листовки и лозунги КПГ, которые утром уже были расклеены на стенах старой мэрии, в коридорах вокзала или же из рук в руки передавались студентами университета. Во всех этих листовках КПГ призывала к свержению гитлеровского режима.

Весной 1943 года, когда 6-я гитлеровская армия нашла свой бесславный конец под Сталинградом, когда всем стало ясно, что в ходе войны наступил коренной перелом, дальнейшее его пребывание на нелегальном положении стало невозможным, и его перевели в инженерную часть. Поскольку Фаренкрог получил до войны хорошее образование, его вскоре перевели в строительный батальон, расквартированный в окрестностях Парижа. Фриц был очень огорчен этим переводом с советско-германского фронта, где он при случае хотел перейти на сторону русских — своих братьев по классу.

В ноябре он узнал о создании Национального комитета «Свободная Германия». Фриц стал искать связи с кем-нибудь из этого комитета. Группы этого комитета находились и на западном фронте и действовали в тесном контакте с французскими патриотами, подвергаясь постоянным опасностям. Они занимались доставкой оружия, боеприпасов, проводили различные вооруженные акции. Фриц и здесь имел возможность применить свои профессиональные навыки: он печатал лозунги и листовки примерно такого содержания: «Германский солдат, перед тобой выбор: мир или гибель!» Фриц все чаще и чаще стал задумываться над тем, что же ждет Германию в будущем.

Тиль стал расспрашивать офицеров и солдат, но никто из них толком ничего не знал о создавшемся положении. Говорили, что в двух километрах юго-восточнее Шамбуа танки противника поставили твердый заслон. Лейтенант решил зайти в здание мэрии.

Майора с Рыцарским крестом на груди окружили офицеры в различных званиях. На вошедшего лейтенанта никто не обратил внимания. Майор объяснял обстановку, но нового в его словах ничего не было. Рядом с ним сидел радист, который все время пытался с кем-то связаться по рации. Наконец после многочисленных попыток ему это удалось.

«Как приятно, наверное, радисту в невообразимом хаосе эфира поймать наконец нужную радиостанцию», — подумал Тиль.

— Я «Селезень». Я «Селезень». Вызываю «Подвязку». Как меня слышите? Прием! — передал он в офир, переходя на прием.

— Я «Подвязка». Я «Подвязка». Вас слышу!

— Что у вас случилось?

— Находимся юго-восточнее населенного пункта Сент Ламбер. Правый берег пока еще противником не занят. Прием!

В приемнике что-то затрещало, засвистело.

— Вас понял, «Подвязка». Подождите минутку!

И радист выжидающе посмотрел на майора.

— Продолжать разведку, о результатах доложить через десять минут!

«Селезень» передал «Подвязке» указания майора.

Майор занялся картой.

— У нас, господа, имеется одна-единственная возможность! — Карандаш майора с Рыцарским крестом заскользил по дороге от населенного пункта Муасси на северо-запад. — Выступим в десять часов сорок минут, танкам обеспечить отход. Двигаться с увеличенными интервалами. Я жду сообщения от наших разведчиков.

«Это уже кое-что конкретное, — подумал Тиль. — Рыцарский крест на груди, прусская аккуратность, даже в окопах… Если противника нет юго-восточнее Сент Ламбера, необходимо немедленно ехать в том направлении, так как через полчаса ситуация может резко измениться».

Лейтенант вышел из здания на улицу, залитую солнцем. Заметив на окраине развевающийся флаг Красного Креста, Тиль быстро зашагал туда.

Медицинский пункт разместился в просторном крестьянском каменном доме. У двери дома стоял санитар-фельдфебель и в бинокль наблюдал за пустынной дорогой, которая вела на юго-восток.

— А где же ваши раненые? — поинтересовался Тиль.

— Часть в подвале, часть в доме, господин лейтенант, — ответил санитар, снова поднося бинокль к глазам.

Тиль вошел в дом и пошел между рядами раненых, которые лежали на соломе. Перевязаны они были кое-как, на скорую руку. Воздух спертый, раненые стонали. Рорбека среди них не оказалось.

Лейтенант осторожно спустился по крутой скользкой лестнице в подвал. И остановился, пораженный; весь подвал был забит солдатами, которые стояли, сидели, но не лежали, так как места было очень мало. Кого тут только не было: и пехотинцы, и саперы, и артиллеристы, и летчики, и парашютисты, и танкисты. Почти никто из них не был ранен. Одни были с оружием, другие — без него, все в подавленном настроении. Духота стояла страшная.

«Эти уже не могут больше, — подумал о них Тиль, — или же не хотят дальше воевать». Разницы между словами не «могут» и не «хотят» лейтенант не видел никакой.

И вдруг Тиль оцепенел.

Он увидел Рорбека, радиотехника Ганса Рорбека. Лицо у Ганса было желтое, взгляд направлен куда-то в потолок; накрыт он был плащ-палаткой.

Рядом с Гансом лежал раненый, у которого была забинтована вся голова: видны были только одни глаза. Соседом Ганса с другой стороны был капитан, который, видимо, испытывал сильные боли и чтобы как-то заглушить их, все время сжимал руки, то сцепляя, то расцепляя их.

«Может, его беспокоит судьба брошенного им на произвол судьбы подразделения? — подумал Тиль. — На всякий случай он показывает пример мужества и терпения своим солдатам, если они, конечно, останутся в живых».

Лейтенант присел на корточки возле раненого. Рорбек не сразу заметил его.

— Ганс! Старина! Какая радость, что я тебя разыскал! — Тиль хотел, чтобы его слова прозвучали радостно, а выговорил их как-то сухо и холодно.

Уголки рта у Ганса чуть вздрогнули, но улыбки у него все равно не получилось.

— Врач… — еле слышно прошептал он.

— Тебя уже осматривал врач?

Тилю показалось, что Ганс чуть заметно кивнул головой.

— Перевязали?

На сей раз Рорбек кивнул явственнее. И вдруг Тиля осенила одна идея.

— Ганс, у дома стоит машина с шофером. Через несколько минут наши танки пойдут на прорыв… Танкисты знают, где есть брешь. Хочешь… можешь?.. Шофер нас ждет!

Рорбек медленно повернул голову.

— У меня раздроблены оба бедра… — прошептал Ганс еле слышно.

«Осталось ждать еще две-три минуты, — думал лейтенант. — Сейчас они уже запускают моторы, но я останусь рядом с Гансом. Сейчас это самое важное… Ну хорошо, останусь, а чем я могу ему помочь? Этих раненых никто никуда не повезет — в лучшем случае американцы или канадцы, если у них будет на это время. Но и тогда нам все равно не придется быть вместе, так как Ганс не офицер, а раз не офицер, то в глазах командования, каким бы оно ни было, уже не человек. В этом отношении у господ из-за океана точно такие же взгляды и порядки, как и у пруссаков».

— Оставь эти иллюзии. Поздно. — Рорбек бросил взгляд на часы и горько улыбнулся, словно угадал, как долго он еще сможет наблюдать за бегом стрелок.

— Ничего не поздно! Тебе срочно нужна квалифицированная помощь! Вот что для тебя сейчас самое важное!

— Хинрих, побудь еще немного со мной. — Рорбек закрыл глаза, утомленный тем, что ему пришлось произнести несколько слов.

Фельдфебель-санитар спустился в подвал. Бинокль висел у него на груди.

— Фельдфебель, неужели у вас нет врача? — спросил Тиль у него.

— Убит сегодня утром, господин лейтенант!

— Ты можешь дать вахтмайстеру что-нибудь болеутоляющее? Морфий, например?

— Конечно, — ответил санитар, разыскивая в своей сумке ампулы.

Повязка на бедрах Ганса потемнела от крови. Когда санитар сделал ему укол, тот даже не пошевельнулся.

— Он сейчас быстро уснет. Дыхание у него неглубокое.

— Спасибо. Это мой друг.

Фельдфебель направился в противоположный угол.

Ганс Рорбек, который всегда был очень спокойным человеком, и сейчас на грязной соломенной подстилке лежал совершенно спокойно; ему было всего-навсего двадцать восемь лет, а по виду можно было дать все сорок: на лице залегли глубокие морщины.

Тиль начал вспоминать, когда он увидел Рорбека впервые. А было это в сорок первом году северо-западнее Киева, когда они вылезли на рассвете из бомбовой воронки, не имея ни малейшего представления о том, что их ждет.

На лице Ганса ничего не отражалось, оно было безжизненным.

Когда человек находится на грани между жизнью и смертью, он становится суеверным.

«Я и сам был в таком положении, — вспомнил Тиль. — Было это весной сорок второго года, когда я лежал в тифозном бараке где-то недалеко от Орла. На улице мороз. Смерть тогда буквально смотрела мне в глаза. Ни врачи, ни санитары не верили в мое выздоровление. Мою кровать, стоявшую у батареи, уже обещали другому больному. Все ждали, что я вот-вот умру. А я нутром чувствовал, что выживу. Вот и Ганс…»

Сквозь маленькие окошечки в подвал пробивались солнечные лучи.

Рорбек пошевелился. Один глаз чуть-чуть приоткрылся. Взгляд искал циферблат часов.

— Если ты быстро уйдешь, Хинрих… — пролепетал Ганс, а дальше вообще его невозможно было понять.

— Пусть они уходят, и танки и машины, меня это сейчас не интересует…

Тиль почувствовал, как лицо его свела судорога. Он думал: «Нужно заставить его взять себя в руки, нужно вдохнуть в него искру надежды». Вслух он произнес:

— Нельзя так распускаться. Подумай о Мартине! Она же верит в тебя, ждет! Что она подумает? Вот кончится все это, и мы втроем сядем за стол, выпьем, поговорим. А потом — нам с тобой нужно еще рассчитаться с Альтдерфером, не так ли?

«А нужно и можно ли его сейчас, в таком положении, утешать? Интересно ли умирающему знать, что там приказал Альтдерфер, который, возможно, давным-давно выбрался из окружения и никогда больше не попадется мне на глаза. Зачем Гансу знать, что сказал или сделал Альтдерфер? Зачем ему знать, как я об этом думаю или каким образом собираюсь отомстить ему? Его сейчас, видимо, интересует одно: останусь ли я возле него или уйду, а если уйду, то под каким предлогом. Именно поэтому я должен выстоять до конца, а все остальное сейчас ерунда!

Однако этот подвал Рорбек сможет покинуть только трупом, который на свет божий вынесут на носилках два егеря из похоронной команды, какие-нибудь Джим и Джо из Канзас Сити или Алабамы. Похоронят же его в братской могиле. И я ничем не могу ему помочь. Разве что сколотить крест на могилу, написать на нем: «Спи спокойно…» А почему бы не написать, что он умер «смертью героя»? Но за что — вот вопрос. За что же именно умер Ганс Рорбек?.. Хотя он пока жив. Но во имя чего, для какой цели он жил до самой смерти? И почему я сам хочу вырваться из котла? Я, лейтенант Тиль! Почему я не покончу со всем этим? Почему я еще живу? Когда кругом сотни тысяч таких же, как я, тоже… могли бы поступить так же… А ведь будучи на Восточном фронте, все они читали листовки, в которых русские призывали их к благоразумию. В тех листовках было написано: «Подумайте о ваших матерях и отцах, о ваших женах и детях! Подумайте о том, как остаться в живых! Только тогда вы сможете вернуться на родину к вашим родным!» Ниже писалось, что эта листовка является одновременно пропуском, который знаком каждому советскому солдату. Однако гитлеровские солдаты по многим причинам не хотели сдаваться в плен: из страха, из-за сознания собственной вины, из-за ложного чувства чести и тому подобное…»

Рорбек с трудом дотянулся до кармана своего френча и, вытащив из него свернутое в несколько раз письмо, протянул Тилю. На конверте крупными буквами было написано: «Мартине Баумерт».

Их взгляды встретились.

— Передай ей… — В голубых глазах Ганса застыла мольба.

Тиль сунул письмо в карман.

— Я передам его Мартине вместе с твоим приветом, Ганс. Я расскажу ей, как ты ее любишь… — Тиль замолчал, не в силах продолжать дальше.

Губы Рорбека снова тронула легкая улыбка. Он что-то искал взглядом.

— Мой пистолет…

Тиль увидел на ржавом гвозде пистолет Ганса, маленький «вальтер». В войну появился обычай дарить оружие погибшего или умирающего живому.

«Неужели он стрелял из него в кого-нибудь? Не могу себе представить!» — подумал Тиль.

— Спасибо, Ганс, — сказал он и снова подумал: «Нужно будет сохранить его на память. А можно ли оставлять пистолет на память? Все зависит от того, в кого из него целиться. Во врага? Вот если бы в Альтдерфера, который собственноручно послал Рорбека на верную смерть. Уж лучше бы ты мне объяснил, Ганс, чтобы не было никакого недоразумения между нами».

Глаза у Рорбека снова закрыты, рот же немного полуоткрыт. Быть может, он сейчас думает о том, что передать Мартине, что сказать ей. Ганс неподвижен. Вдруг рука его сползает с груди и опускается на солому. Неужели он снова заснул? Или потерял сознание? Нет, это не обморок, это уже смерть…

Подошел санитар-фельдфебель. Он пальцами приподнял веки Рорбека, нащупал пульс. Несколько мгновений он смотрел прямо перед собой, затем натянул палатку на лицо умершего и сокрушенно покачал головой, словно упрекал кого-то.

В мирное время на похороны военнослужащего выделялся почетный караул — солдаты в касках, с примкнутыми штыками, в сапогах, начищенных до блеска. Играл духовой оркестр. А здесь? Ничего этого нет в помине. Последний взгляд на умершего… Он совсем посерел. Лицо стало маленькое… Но нельзя же вот так взять и уйти от него. Ведь они же были друзьями. Их многое связывало, вместе они провели не один день, месяц, год… У них были общие мысли. И вдруг его больше нет…

Тиль почувствовал, как сердце больно сжалось у него в груди. С трудом он поднялся с соломенной подстилки.

Вдалеке раздавался грохот канонады. Где теперь границы котла? Как из него вырваться? Но можно ли бросать в беде своих товарищей? Ведь где-то поблизости находится штабная батарея. Там сейчас так нуждаются в нем, ведь он знает, где именно находится противник.

«Действительно ли я им нужен? Правда, возможность снова встретиться среди такого хаоса слишком мала. Да, собственно говоря, имею ли я право вести людей туда, где мне самому не удалось пройти? Да и хотят ли этого сами люди? Быть может, они хотят чего-то другого? Но чего именно?»

Лейтенант пошел медленнее, потом остановился, обернулся и снял с головы фуражку. Над крестьянским домом виднелся белый флаг Красного Креста. Флаг был неподвижен и висел, словно тряпка.

— Мой друг Ганс Рорбек умер, — прошептал Тиль и заплакал.

«Письмо. Я должен его прочесть».

Лейтенант сел на край воронки и вынул конверт. Он начал читать письмо, и буквы прыгали у него перед глазами.

«Милая Мартина, я все время думаю о тебе, где бы я ни был в этой зеленой Нормандии. Сегодня какой-то особенный день: небо свинцово-серое, шума боя почти не слышно. На ум приходят странные сравнения, но все они обязательно связаны с войной. Мы, немцы, способствовали развитию кое-каких видов оружия, и я сейчас много об этом думаю, значительно больше, чем некогда, сидя на уроках истории. Помню, в школе упоминание о смерти какого-нибудь древнего героя расстраивало и интересовало меня больше, чем вопрос, а почему, собственно, именно мы, а не кто-нибудь другой, устраивали крестовые походы к гробу господню. Делалось ли это с целью защиты христианства или, как говорили другие, ради сохранения сферы влияния?

Твой Ганс».

В нашем реальном училище в коридоре, как раз перед входом в учительскую, висели репродукции с известных картин на сюжеты из германской истории.

Был у нас один преподаватель, который вернулся из Испании. Мы им очень гордились. В сентябре тридцать девятого года я с ним случайно встретился. Он мне рассказывал: «В Испании мы опробовали наше оружие: самолеты, бомбы, пушки, военные суда».

В этой войне я не встречал ни одного человека, который бы бросился в атаку с пением песни «Знамена выше!». Правда, это еще ни о чем не говорит. И почему полковые священники, отпевая замерзших и погибших от голода солдат под Сталинградом, должны превращать их в героев? Я сам был и на берегах Дона, и на берегах Волги, а сейчас вот нахожусь в Нормандии. И повсюду, где бы я ни был, мне твердят одно и то же, что я защищаю Великую Германию, не объясняя, однако, почему и от кого. За последние пять лет мы многого добились. Однако вряд ли кто-нибудь будет нас за это уважать на земле…

Но настанет время, когда война кончится, и тогда можно будет, просыпаясь утром, надеяться на то, что предстоящий день принесет что-то хорошее, быть может, даже счастье. Я очень желаю тебе, дорогая Мартина, дожить до этого времени, хотя, как мне кажется, будет это не так скоро. Пишу тебе об этом потому, что люблю тебя и знаю, что ты меня тоже любишь.

На берегу Средиземного моря мы с тобой провели один день, который начался солнцем и смехом. Когда же мы с тобой расставались, у меня было такое ощущение, что наше счастье будет недолгим. Ночью мы были совсем-совсем одни… в тиши… И вот ты пишешь, что носишь часть меня в себе, под сердцем… У тебя родится сын или дочь — наш с тобой ребенок. Ты будешь гладить его по головке, будешь рассказывать ему об отце, который был так счастлив с тобой, моя Мартина, и который уже никогда не сможет прийти к вам. Я ничем не смогу тебе помочь и уже сейчас, лежа ночью с открытыми глазами, испытываю от этого боль. У тебя будет ребенок. Вся жизнь у тебя еще впереди, и было бы нехорошо, если бы ты жила одна. Пусть у нашего ребенка будет ласковый, хороший отец.

Будь здорова, моя дорогая Мартина, мы еще поговорим с тобой, и я еще скажу тебе, как сильно тебя люблю.

Тиль свернул письмо и сунул его в карман. Встав, он пошел по дороге в сторону Муасси, не отдавая себе отчета в том, где он находится и куда идет: в тот момент ему это было безразлично.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Получив ночью указания от подполковника Мойзеля, Генгенбах и Клазен вернулись на свой КП, расположенный на опушке леса южнее населенного пункта Монтабан, чтобы подтянуть батареи поближе. Ефрейтор Мюнхоф искусно вел свой «фольксваген». За несколько часов беспрестанного панического бегства все дороги и даже тропинки были до предела разбиты машинами. Мокрая от недавно прошедших дождей земля превратилась в настоящее месиво, в котором застряла не одна машина.

Мюнхоф остановил машину на опушке леса. Оба офицера быстро пошли по тропинке к месту, где Клазен разместил остатки уцелевших машин и орудий.

Картина была довольно-таки безрадостная: на поляне вразброс стояли полуразбитые искореженные грузовики, орудия, полевые кухни, зарядные передки и машины связи. Это и была 4-я батарея, которой командовал Клазен.

Они двигались среди этого хаоса. Никто не мог толком доложить или объяснить, что же, собственно говоря, уцелело. По-видимому, колонна попала под огневой налет артиллерии крупного калибра.

Генгенбах с удивлением для себя пришел к заключению, что его, как ни странно, нисколько не волнует вопрос о том, как он найдет свою собственную батарею, которая, видимо, выглядит нисколько не лучше.

— Почти все легковушки исчезли, — заметил Клазен. — Чувствуется, что здесь отнюдь не рассчитывали на мое возвращение.

Проехали с километр дальше, ожидая, что их остановит патруль, но никто их не останавливал.

— Неужели заблудились? — спросил Генгенбах.

— Нет, сейчас как раз выедем на дорогу.

Генгенбах включил фонарик и пошарил по кустам. Вскоре выяснилось, что 6-я батарея оказалась на том месте, где ей было приказано. Артиллеристы неплохо окопались. Передки и обоз размещались на правом берегу Орна возле Гудеара.

Зеехазе оказался на месте.

— Машина снова на ходу. Целых два дня я провозился с «ситроеном». По-моему, так можно ехать.

— А куда ехать-то?

— За нуждой или в штаб, — уклончиво ответил Зеехазе.

— Боюсь, что тебе придется его долго разыскивать, — ехидно заметил Генгенбах.

Клазен привел все машины в одно место, в чем немалая заслуга принадлежала Линдеману, который не позволил шоферам разъезжаться кто куда.

Начиналось утро, из-за горизонта медленно поднималось золотисто-кровавое солнце. На юге в живописной долине лежал Бельё. Городок горел более суток, и над ним нависло облако серо-голубого дыма. Прямо перед ними находилась голая равнина, а за ней Виледьё и горящий Турне. Все, кто двигался с запада, должны были пересечь эту равнину.

Часов в 10 утра от Вимутье в юго-западном направлении начал движение 2-й танковый корпус СС, получивший задачу разорвать кольцо окружения, имея в своем составе двадцать пять танков и три батальона пехоты. Однако ни тем, ни другим не было суждено добраться до берегов реки Див.

На окраине населенного пункта Сент Ламбер колонна натолкнулась на НЗО. Клазен расположил свои орудия на значительном удалении друг от друга в укрытиях.

Генгенбах на мотоцикле, управляемом Линдеманом, поехал посмотреть, что делается впереди. Чем ближе он подъезжал к деревне, тем труднее становилось ехать: дороги были забиты людьми и машинами. На северной окраине села разгорелся ожесточенный бой: гитлеровские танки и самоходки вот уже несколько часов подряд тщетно пытались отбросить канадцев назад. У противника было пятнадцать танков и тяжелых орудий, а стреляли они так, как будто их боезапас никогда не кончится.

Одна из дорог, ведущая к мосту через Див, оказалась свободной. Очень немногим посчастливилось напасть на эту дорогу и выйти к мосту под градом снарядов. По дороге галопом мчалась колонна с боеприпасами на конной тяге. Передки неслись мимо трупов, мимо развалин и околевших лошадей.

«Такую ужасную картину не часто приходилось видеть и ветеранам, — подумал Генгенбах. — Генерал-фельдмаршал Модель не зря получит бриллианты к Рыцарскому кресту с дубовыми листьями и мечами — ведь он без зазрения совести позволил противнику разбить в пух и прах подчиненные ему войска. А в очередной сводке ОКВ будет сообщено об его чрезвычайном мужестве. А мне нужно переместить батарею на новые ОП на западную окраину Сент Ламбера. В кого я должен стрелять, чтобы не дать возможности замкнуться кольцу окружения? Сейчас я нахожусь как раз на том самом месте, где меня должен ждать командир. Однако Альтдерфера здесь нет и в помине. Да разве такое дерьмо станет беспокоиться о тех, кем он обязан командовать? А где Тиль и Рорбек? Неужели с ними что-нибудь случилось? А что, если и они бросили меня в беде?»

Генгенбах повернул обратно на батарею и приказал:

— Орудия и тягачи оставить на местах. Телефоны и рации разбить. С собой взять только автоматы и карабины. Следовать за мной!

— Ты хочешь бросить гаубицы? — удивился Клазен.

— Жизнь солдат намного дороже, чем изношенные пушки, с которыми нам ни в коем случае не перебраться через мост!

— Ты же получил приказ выдвинуться на ОП и открыть огонь, — не унимался Клазен.

— Там не оказалось никого из тех, кто приказал мне делать это.

— Тебе придется нести за это ответственность.

— Я несу ее и сейчас.

— А где наш пункт сбора?

— В районе Гудеара.

— Ну что ж, это уже решение, хотя и рискованное.

— Я вижу, Клазен, ты немного поумнел. Мы останемся в живых, если выведем ребят из окружения.

— Надолго ли? До следующего раза только!

— И это говоришь ты, кадровый офицер!

— Тот, кто заинтересуется историей, не будет спрашивать, кадровый ты офицер или резервист!

— А ты действительно умный парень, Клазен!

Никто из солдат не хотел садиться в большие грузовики, которые были хорошей мишенью на поле. Несколько солдат залезли в легковые машины, другие еще собирались.

К Генгенбаху подошел Зеехазе, заговорил:

— Смотрите, что делается, господин обер-лейтенант! Я хотел увезти свой основной капитал — мой «ситроен» — из этого ада туда, где царит мир. Не хотите поехать со мной?

— Пусть сначала другие переберутся через поле, а потом уж и мы.

Мюнхоф вел «фольксваген». Рядом с ним, опустив голову, сидел Клазен. Линдеман, несмотря на тряску (машина ехала на большой скорости), пытался снарядить патронами еще два магазина. Когда машина приблизилась к окраине Сент Ламбера, противник открыл сильный огонь.

Генгенбах и Зеехазе пронеслись мимо. Потом машина остановилась. Генгенбах выскочил из нее, приказав шоферу загнать машину за сарай.

— Жди меня здесь! Я обязательно вернусь, что бы ни случилось, понял? — И Генгенбах повернулся к командиру взвода боепитания: — Бретшнайдер, перебирайтесь через мост. Сборный пункт в Гудеаре. — Затем он жестом подозвал к себе Клазена, Линдемана и Мюнхофа. — Ну, ребята, чтобы они прорвались, нам четверым придется немного пострелять.

Все четверо стали пробираться между домами. Канадцы перенесли артиллерийский огонь почти к самым своим позициям. Пришлось на время залечь. Затем они вскочили и помчались к мосту.

«Если ребятам удастся прорваться, пусть благодарят меня», — думал Генгенбах, ведя огонь из-за забора. Мюнхоф заряжал магазины автоматов. Рядом с ним лежал Клазен, думая, как бы ему не опростоволоситься и не попасть в такой переплет, в каком он однажды побывал на Восточном фронте.

Справа и слева от них падали на землю солдаты — это отходили последние. Канадцы усиливали натиск, приближаясь к реке. То тут, то там гитлеровские солдаты поднимали вверх руки и сдавались в плен.

Вокруг моста творилось нечто невообразимое. Генгенбах все чаще оборачивался назад, объятый беспокойством, но не прекращал стрелять по канадцам, которые подходили все ближе и ближе. Вот он еще раз оглянулся: как раз в этот момент через полуразрушенный мост переехал на мотоцикле с коляской Бретшнайдер. Вот он съехал с моста на противоположный берег и оказался вне зоны огня противника. Вслед за ним бежали артиллеристы, ехали мотоциклы и легковые машины и снова бежали солдаты. Однако так продолжалось недолго: противник огнем и танками отрезал отступавшие войска.

Возле виска Генгенбаха просвистела пуля. Он мигом бросился на землю. В голове билась радостная мысль: «Наши ребята уже выбрались из этого мешка! В нем остались только мы! Шесть часов брешь была открыта. Теперь ее уже не существует, а южную окраину деревни не удастся удержать более десяти минут».

Делая большие прыжки, обер-лейтенант Генгенбах побежал к сараю, за которым его должен был ждать Зеехазе со своим «ситроеном».

Однако за сараем не было ни машины, ни Зеехазе.

Генгенбах растерянно осмотрелся. Побежал к ближайшему дому, но и за ним никого не было. Обежав еще несколько домов, он понял, что Зеехазе бросил его.

В это время к Генгенбаху подкатил «фольксваген» с Линдеманом и Клазеном. Мюнхоф сидел за рулем. Подпрыгивая на ухабах, машина тронулась в открытое поле, в объезд Муасси, который исчез в черно-желтом дыму. Коридор восточнее Шамбуа был изуродован танками «шерман». Дорога, ведущая в Вимутье, то и дело подвергалась налетам английских и американских бомбардировщиков: кругом изуродованные машины, танки, орудия, убитые и раненые.

«Настоящее кладбище героев, — подумал Генгенбах, и уголки его рта горестно опустились вниз. — Теперь каждая санитарная рота возит с собой внушительный запас крестов для могил».

— Вот она, седьмая армия, а ведь прошло только семьдесят шесть суток с начала вторжения… — начал задумчиво Клазен.

— Шестая армия осталась под Сталинградом. История подчас изволит шутить: там тоже на семьдесят шестые сутки наши солдаты, сидевшие в руинах, подняли руки вверх. Но мы не извлекли из этого надлежащих выводов. — В голосе Генгенбаха звучала горечь. Вдруг он вздрогнул и повернулся к Клазену: — Мы… а ведь я не подорвал свои орудия.

— Ну и что? Думаешь, ты один так сделал?

— Мне это могут припомнить.

— Молчи и не смеши меня! Это не поможет нам попасть домой.

— Только что ты, Клазен, непременно хотел стрелять, а сейчас уже говоришь о том, как бы попасть домой…

— Всему свое время. Я большой тугодум.

— Прямо перед нами высотка. Было бы чудом, если ее еще не занял противник, — сказал Генгенбах.

— Высота с отметкой сто девяносто два, а позади нее находится населенный пункт Ле-Бур-Сент-Леонард. Позавчера, как говорил нам Мойзель, там находилась наша сто шестнадцатая танковая дивизия.

— Тогда попытаемся добраться туда.

— У меня такое ощущение, что мы последние из могикан, — проговорил Линдеман.

— Потому что ты боишься ехать под артиллерийским огнем, — заметил Мюнхоф, умело объезжая воронки и развалины. — Как раз хорошо, что здесь столько всевозможного хлама, а то штурмовики давно бы нас заметили и всыпали бы.

Высота с отметкой 192 заметно приближалась. Неожиданно вокруг машины начали рваться снаряды. Мюнхоф погнал машину к одиночному дому, который прилепился одной стороной к небольшому холму. Все, кроме Мюнхофа, выскочили из машины и через полуоткрытую дверь бросились в дом. В комнатах опрокинутая мебель, какие-то домашние вещи, обломки. Линдеман схватил с далеко не свежей постели подушку и, словно щитом, прикрыл ею голову. Клазен, последовав его примеру, схватил несколько подушек, лежавших на софе. Генгенбах и Мюнхоф тоже прикрыли голову подушками. Все прижались к стене, со стороны которой доносился свист летевших снарядов.

Простояв так несколько минут, Генгенбах смерил всех внимательным взглядом и отбросил свою подушку в угол.

— Мы с вами дошли до ручки: закрываемся подушками от беды! — Он покачал головой. — А тем, кто накликал на нас эту беду, мы не противимся. Каждый раз, когда нам приказывают выполнить тот или другой приказ, мы только твердим: «Так точно! Слушаюсь, господин подполковник Мойзель! Так точно! Слушаюсь, господин генерал Круземарк!» За ними следуют генерал-полковники и генерал-фельдмаршалы Дольман, Эбербах, Роммель, Рундштедт, Клюге и Модель! И они тоже кричали: «Так точно! Слушаюсь!» Так же обращали взгляд к господу и к тому единственному, которого послало нам провидение, который всегда все предвидит, но у которого никогда нет времени осмотреться. Понятия «солдатский долг» и «солдатская верность» воспринимались нами односторонне.

— Я согласен со всем, что ты сейчас сказал, — проговорил Клазен и с силой отфутболил подушки в сторону. — А наш Зеехазе? Где его верность? В последний момент у него сдали нервишки!

— Такой человек, как Зеехазе, не улизнет от страха, — твердо заявил Линдеман.

— Вы полагаете, что Зеехазе давно убедился в том, что нам, офицерам, нельзя доверять?

— Я твердо убежден, что Зеехазе остался верен нам.

— Потому что видел в нас единомышленников, так, что ли? — Клазен сказал это таким тоном, что было непонятно, одобряет он это или нет.

— Его не оказалось на указанном ему месте, — сказал Генгенбах и добавил: — Не лучше ли нам несколько удалиться от долины реки Див? Ее мы перейдем ночью.

Клазен рассмеялся и проговорил:

— Нас заставляют воевать до последнего патрона, до последнего солдата, а мы далеко не сразу понимаем, какая жалкая судьба нам уготована.

— Яснее ясного, — пробормотал Линдеман.

Мюнхоф завел «фольксваген» и посмотрел на командира своей батареи.

До деревни Обри ехали по наезженной дороге. В большом, вытянутом в длину парке заметили отступающих солдат. В замке, построенном в эпоху раннего Возрождения, было полным-полно раненых и беглецов.

Мюнхоф подогнал машину к полуразрушенному сараю.

— Посмотрите-ка туда! — воскликнул Клазен, показывая в сторону дороги, ведущей из Сент Леонарда в Шамбуа, по которой взад и вперед спокойно разъезжали танки и броневики противника, составлявшие внутреннее кольцо окружения.

— Превосходно, лучше некуда, — заметил Линдеман и сунул в рот сигарету.

— Дай-ка мне бинокль!

Мюнхоф протянул Генгенбаху бинокль.

— Если присмотреться получше, можно разглядеть даже опознавательные знаки. — Генгенбах медленно поворачивался направо. Из леса возле высоты с отметкой 192 к небу поднимался огромный столб серого дыма, появившегося в результате массированного артиллерийского обстрела.

В открытом поле перед старинным замком санитары выложили белые опознавательные полотнища и флаг Красного Креста, которые нельзя было не заметить с воздуха. В центральной части господского дома оборудовали полевой госпиталь.

— Вы втроем отдохните в замке, — распорядился Генгенбах, — а я разведаю местность между высоткой и Шамбуа: нельзя ли там проскочить. Сейчас ровно час. Самое позднее через три часа я буду здесь.

Вокруг флага Красного Креста рвались снаряды. Один из врачей подбежал к радиомашине, которая стояла под деревьями парка, и что-то сказал обер-фельдфебелю радисту. Через минуту радист открытым текстом начал передавать по радио следующее: «Внимание! Внимание! В старом замке размещен полевой госпиталь, в котором очень много тяжелораненых. Просим прекратить обстрел госпиталя! Просим прекратить обстрел госпиталя!» Этот текст он передал в эфир несколько раз.

Однако артиллерийский обстрел час от часу становился все сильнее и сильнее.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

— Разрешите заметить, господин лейтенант, несмотря на жуткие условия, это продолжалось не так долго! — Обер-ефрейтор Фаренкрог сидел за баранкой с таким видом, будто это было не на фронте под артиллерийским обстрелом, а где-нибудь на стоянке, где можно преспокойно посидеть часок на солнышке. После отхода танков он оказался единственным живым человеком во всем разбитом населенном пункте.

— Доннерветер, уже второй час! — воскликнул Тиль, взглянув на часы. «Интересно, почему этот чудак остался здесь? — подумал он. — Быть может, надеется, что с офицером ему будет легче перебраться через линию окружения?»

В эту же минуту Фаренкрог задал точно такой же вопрос себе и долго не мог на него ответить. Когда все танки и машины покинули населенный пункт и он словно вымер, пот ручьями потек по его лицу — то ли от напряжения, то ли от страха. Перед этим он получил приказ, суть которого заключалась в том, чтобы постоянно, любыми способами подрывать боеспособность гитлеровских войск, чтобы они как можно скорее прекратили бессмысленное сопротивление и напрасное кровопролитие. Поэтому Фаренкрог появлялся там, где мог рассчитывать на максимум эффективности своей подпольной работы. Попав в кольцо окружения, гитлеровские солдаты были близки к безумию и думали только о том, как им из него вырваться и остаться в живых. Фаренкрогу было приказано самому выбраться из котла и вести разъяснительную политическую работу в других соединениях. Случайную встречу с энергичным лейтенантом Тилем, с которым он быстро нашел общий язык, обер-ефрейтор рассматривал как возможность быстрее и незаметнее миновать заслоны полевой жандармерии, вместо того чтобы бродить в какой-то колонне отступающих войск, подвергаясь опасности.

— А я уже побаивался, что господин лейтенант решил пропустить несколько машин.

Тиль заговорил, сам не зная почему. Ему вдруг захотелось рассказать этому незнакомому солдату о смерти Рорбека, о Людвиге Эйзельте и о бесчеловечном Альтдерфере. Обер-ефрейтор не перебивал его и не задавал никаких вопросов.

«Сколько лет этому Фаренкрогу? — спрашивал себя Тиль. — Трудно сказать. Видимо, лет под тридцать. Лицо у него умное, бледное. Наверное, он занимался спортом: у него сильные руки. Глядя на его обмундирование, можно заключить, что он из штаба. Но почему его одного на машине пустили разъезжать по линии фронта? А как он настроен? Неужели он принадлежит к числу тех, кто во что бы то ни стало желает продолжать борьбу? Член партии, но какой? Насмешник? Но смеяться можно только над чем-то конкретным. Во всяком случае — он парень симпатичный. Именно поэтому я с ним так разговорился. Никто меня к этому не принуждал. Такие разговоры могут нам обоим принести много неприятностей. Война разбрасывает людей кого куда, не дает им времени разобраться в своих мыслях и понять их тождественность…»

— Поехали, держи правее!

Фаренкрог свернул в сторону, выехал на поросшую травой полевую дорогу, которая тянулась к югу и скоро вывела их на другую дорогу, по которой сплошным потоком двигались машины. Солдаты то и дело поглядывали на небо, опасаясь налетов авиации.

Фаренкрог пристроился в хвост какой-то колонны: каких только машин тут не было, вплоть до мотоциклов с колясками, приписанных к военно-морскому порту.

«Все ведут себя, словно рыбы, вытащенные из воды, — подумал Тиль. — Заделались ползучими гадами, которые бегут куда глаза глядят».

Постепенно местность становилась неровной, а потом и вовсе превратилась в лощину, ехать по которой было трудно. Никогда еще по этой полевой дороге не двигалось столько техники. Все стремилось к одной невидимой цели. Неожиданно откуда-то появились два танка и сразу же оттеснили весь поток на обочину. Оглушив всех ревом моторов и лязгом гусениц, танки обогнали колонну. Они задевали гусеницами окопы, уродуя оружие и солдат, оставляя за собой кровавый след. Вслед им кричали раненые, стонали умирающие.

«И почему только Дуайт Эйзенхауэр не прекратит эту резню, почему не потребует от гитлеровского командования капитуляции? — думал Тиль. — Солдатская радиостанция «Кале» сообщала, что после окружения большой части войск группы армий «Центр» под Минском генерал-лейтенант Винценц Мюллер отдал приказ подчиненным войскам прекратить сопротивление. Но он сделал это после того, как советское командование предъявило гитлеровцам ультиматум о капитуляции, предложив сложить оружие в двадцать четыре часа. Оно гарантировало безопасность всем пленным, хорошие условия и питание для раненых. Тогда это обращение спасло жизнь десяткам тысяч немецких солдат, а здесь десятки тысяч идут навстречу гибели».

Позади машины Фаренкрога раздался рев «тигра», вслед за ним вплотную шли бронетранспортер и три «пантеры». В открытом люке танка стоял танкист, на рукаве которого красовалась надпись: «Дас рейх».

— Вперед! Поддай газу! Они нам сейчас проложат путь! Не отставай от них! — крикнул Тиль шоферу.

— Слушаюсь! Они действительно проложат нам путь!

— За твою способность так быстро схватывать суть дела тебе следовало присвоить звание хотя бы капрала, — похвалил Тиль Фаренкрога.

— Благодарю вас за любезность, господин лейтенант. Больше ничего не скажете?

— Смотри лучше за машиной!

— Это верно, нужно смотреть за дорогой, а то, чего доброго, еще застрянем в грязи.

«Этот Фаренкрог всегда говорит намеками», — подумал Тиль.

Они ехали вплотную к последнему танку, из выхлопных труб которого вылетали горячие искры. Вскоре танки обогнали головные машины колонны. Впереди путь был свободен.

«Пантера», выпустив сноп искр, сбавила скорость и скоро остановилась. Бронетранспортер свернул вправо и укрылся за полуразрушенным строением, похожим на сарай.

— А ведь это наверняка эсэсовцы, — заметил Тиль.

— Пойти посмотреть, что там случилось, господин лейтенант?

— Дай мне карту, а сам сиди за баранкой.

На фоне холма можно было различить контуры вражеского танка, до которого было не более двух с половиной километров. Тиль взглянул на карту: это, по-видимому, и была высота с отметкой 192.

«Тигр» один за другим произвел три выстрела из пушки. На склоне высоты показалось облачко разрыва. Вслед за «тигром» стрельбу открыли и другие танки, однако и их снаряды в цель не попали. Через минуту взревели танковые моторы, и остальные громадины двинулись на высоту.

Когда группа танков и штабной автомобиль проехали мимо, Фаренкрог двинулся вслед за ними. Высота с отметкой 192 оказалась на самом деле намного шире, чем казалась издалека. Дорога огибала высоту справа. У самой подошвы высоты стоял эсэсовец-регулировщик, который направлял весь транспорт и танки налево, в поросшую молодым лесом лощину, где собрались солдаты самых различных родов войск. По-видимому, тут расположился разведывательный батальон войск СС со своими бронетранспортерами, противотанковыми пушками и тяжелыми четырехосными разведывательными бронеавтомобилями. Все машины были рассредоточены. Солдаты рыли укрытия.

Перед Сент Ламбером дорога была перерезана артиллерийским НЗО, через который никому не удалось пройти.

«Можно покурить, — подумал Тиль. — Сегодня это первая сигарета».

Фаренкрог лег на землю рядом с Тилем под разлапистой сосной, подумал: «Эсэсовцы проводят разведку, значит, ночью будут прорываться».

— О чем задумались, господин обер-ефрейтор? — спросил Тиль.

— В бронеавтомобиле я видел обергруппенфюрера Гаусера.

— Мое почтение. И что он вам сообщил?

Фаренкрог посмотрел на лейтенанта с улыбкой, которая отнюдь не свидетельствовала о его симпатиях к эсэсовцам.

— Перед нами по обе стороны высоты с отметкой сто девяносто два расположены части дивизии противника. Однако левый фланг у них, видимо, открыт. В настоящий момент мы не сможем продвинуться дальше, так как у них пристрелян каждый метр земли.

— Значит, генерал Гаусер попытается прорваться ночью. Войдем в его подчинение.

— Что вы сказали, господин лейтенант?

— Должен же кто-то возглавить весь этот сброд.

— И вести его туда, куда он не хочет?

— Каждому хочется вырваться из этого мешка, вооружившись лозунгов: «Домой, в рейх!»

— Каждому? Может, кое-кто думает иначе: «До этих пор, но не дальше, а?» — простодушно заметил обер-ефрейтор.

— Это нужно понимать так: некоторые по горло сыты войной, у них уже устали ноги, они не желают больше, но так ли?

— Можете себе представить, господин лейтенант, что очень многим до чертиков опротивела эта война. А вы как думаете?

— Смотрите, Фаренкрог, чтобы такие речи не услышал кто-нибудь. Человек, у которого нет на плечах головы, инвалид.

— Я разговаривал с вами, а не с кем-нибудь…

— Благодарю за доверие.

— А вы сами, господин лейтенант, разве не думали о том, что война нами проиграна?

Тиль чуть заметно кивнул.

— Вы считаете, что мы когда-нибудь опомнимся и оправимся от поражения, которое наши войска терпят на Восточном фронте? А сейчас и здесь, во Франции. И в Италии. Крах приближается к границам рейха.

— Ну а дальше? — тихо спросил Тиль.

— Практически наша страна уже давно превратилась в театр военных действий. Воздушные налеты и бомбардировки, предпринимаемые англичанами и американцами, наносят нам большой ущерб. Наших противников объединяет ненависть к нынешней Германии. Так разве можно позволить народу катиться дальше к пропасти? Он не только еще более ослабнет, но и возрастет его вина. Каждый из нас обязан бороться за новую, свободную Германию. Мы должны устранить с пути все, что направлено против нашего народа и против народов других стран. Нам нужен немедленный мир. Все военные преступники должны быть привлечены к ответственности.

— Вы говорите — бороться за новую, свободную Германию?

— Да, продолжение этой войны приведет нашу нацию к полному краху.

— Я, кажется, уже слышал однажды подобные высказывания. По радио.

— Да, если вы слушали Москву, господин лейтенант.

— Помню, в прошлом году я слышал сообщение об образовании Национального комитета «Свободная Германия».

— «Манифест» комитета к военнослужащим вермахта и всему немецкому народу часто передавали по радио.

— Я и раньше понял, какое задание вы здесь выполняете, но почему-то не решался спросить. — Тиль на миг задумался и продолжал: — Вы ведете опасную игру, Фаренкрог.

— Когда речь идет о судьбе родины, каждый из нас должен быть серьезным и мужественным.

Фаренкрог не мог не быть мужественным: каждый его разговор с солдатами, носивший характер политической агитации, о войне и необходимости скорее с ней покончить, был чреват для него опасными последствиями. Возросшая нервозность гитлеровских войск, расположенных в районе Парижа, страх перед неожиданной отправкой на побережье, когда каждому ясно, что вторжение англичан и американцев на материк увенчалось успехом, требовали от человека, занимавшегося политической пропагандой, внушительных аргументов, с помощью которых можно было не только объяснить исход войны, но и показать, как он отразится на судьбе каждого, кто носит военную форму вермахта.

В августе группа, в которой состоял и Фаренкрог, подготовила для солдат вермахта, находившихся в Париже или в его окрестностях, воззвания, которые призывали их немедленно сложить оружие и прекратить всякое сопротивление, как только боевые действия перекинутся в бассейн реки Сены.

Когда же в районе между Аржантаном и Фалезом гитлеровские войска попали в мешок, Фриц Фаренкрог и некоторые его товарищи по комитету получили задание немедленно выехать в Нормандию. Фрица снабдили великолепными документами, к которым никто не мог придраться, и «фольксвагеном», выкрашенным пестрой маскировочной краской, на котором уже не нужно было ехать в штаб африканского корпуса Роммеля. В машине у Фрица были спрятаны всевозможные бумаги, которые могли оказаться полезными. Он запомнил имена и адреса тех, кто должен был передавать его донесения дальше — в Париж. После падения Фалеза все связи оказались потерянными. Однако Фаренкрогу было известно место, куда он должен прибыть: город Руан.

Тиль, слушая его, молчал. «У этого парня железные нервы», — думал он.

— Всякий, кто из страха или слепого повиновения продолжает идти вместе с Гитлером, трус, способствующий тому, чтобы Германию постигла национальная катастрофа. Об этом в «Манифесте» тоже очень хорошо говорится.

— Я, как и каждый германский солдат, принимал присягу, — сказал Тиль, глядя на обер-ефрейтора изучающим взглядом. — Значит, идти на конфликт с собственной совестью?

— Может ли быть законной присяга, если она принесена преступной системе? Что важнее — такая присяга или национальный долг каждого гражданина, обязанного действовать в интересах государства?

— И вы полагаете, что ваш комитет даст солдатам и офицерам вермахта возможность разрешить этот конфликт? — Тиль был возбужден, чувствовалось, что он ждет, чтобы его убедили.

— Я лично в этом уверен! — с жаром ответил Фаренкрог. — В нашей истории уже был подобный пример.

— Какой именно?

— Возможно, учитель, который преподавал у вас в школе историю, забыл вам рассказать о том, что Эрнст Мориц Арнд обратился в свое время к солдатам со следующим призывом: «Если князья будут предпринимать действия, направленные против интересов отечества, или требовать этого от своих подданных, то последние считаются освобожденными от присяги, которую они приносили… В этом и будет заключаться их солдатский долг и честь».

— Этого я не знал, — задумчиво произнес лейтенант. — Но разве большинство наших солдат не убеждено в том, что они сражаются против врагов германского народа?

— Нашими врагами являются не те, кто находится по ту сторону окопов, не страны антигитлеровской коалиции, а те, кто находится в наших собственных рядах. В первую очередь это крупные концерны, такие, как Рейнметалл, ИГ Фарбен и другие. Затем крупные банкиры, как Шахт, Абс или барон фон Шредер. Нашими врагами являются военные заправилы…

— Я думаю, что эти ваши враги будут считать вас и вам подобных дезертирами, Фаренкрог.

— Настоящими друзьями нашего народа являются те немцы, которые борются против фашизма вместе с солдатами Советской Армии и французскими патриотами из движения Сопротивления. Тот же, кто будет называть нас дезертирами, покажет тем самым, что он все еще сторонник Гитлера.

— Следовательно, вы мне советуете вместе с моей батареей прекратить борьбу? Наверное, вы рекомендовали это и другим, не так ли?

— А нет ли у вас желания поехать со мной дальше, господин лейтенант?

Тиль задумался и после долгой паузы ответил:

— Мне нужно здесь кое-кого найти.

Фаренкрог внимательно изучал Тиля.

— Жаль. Этим вы только усугубляете собственное незавидное положение. Желаю вам успеха в поисках вашего товарища.

— Это не товарищ. Вы же сами только что сказали, что все военные преступники должны ответить за свои преступления, — тихо сказал Тиль.

— Тогда давайте на прощание хоть выпьем немного, а? Я с удовольствием выпью за наше общее освобождение, господин лейтенант! — Обер-ефрейтор отпил из фляжки небольшой глоток и галантно поклонился, словно это было где-нибудь в казино. «К сожалению, нам приходится расставаться, — подумал он. — Но уж со штабом Гаусера я наверняка выберусь из котла».

— При следующей встрече, если она состоится, мы расскажем друг другу историю наших семей. Всего хорошего! — ответил Тиль.

Сев в машину, Фаренкрог поехал по лощине. Тиль, оставшись один, приветливо помахал ему рукой.

«Хорошее вино, настоящий кальвадос, — подумал он. — Приятное тепло разливается по всему телу, глаза так и закрываются… Выходит, я пропал. Неужели все, что я делал до сих пор, не имело смысла? Я шел по неверному пути. Но что можно изменить теперь? Фаренкрогу все ясно и понятно: не выполнять приказов командования и таких людей, как Альтдерфер, так как все они являются преступниками. Неплохую лекцию вы мне прочитали, Фаренкрог!

Я уже переломил личный знак Рорбека и взял половинку себе. Остальное дело санитаров. Я упрекаю себя в том, что не спрятал его бумаги, не взял часы, которые следовало бы передать Мартине. Бедная девушка, что с ней будет, когда она прочтет его письмо?

Но как можно выйти из неприятного положения, когда сам не знаешь, ради чего ты это делаешь? Я многим недоволен, но восстать надо не просто ради чего-нибудь, а ради лучшего. Фаренкрог указал мне путь, и все стало яснее ясного».

Тиль бросился в заросли кустарника. Ветки больно хлестали его по рукам. Он бежал наугад, лишь бы не подставить свое тело убийственным осколкам, потом бросился на землю. Постепенно обстрел начал стихать. Тиль поднял голову. «Здравствуй, жизнь моя! Я жив, но мне страшно хочется лечь и уснуть, хочется спать долго-долго. Какой же тонкий психолог этот Фаренкрог! Как он знает свое дело! А что, если он ошибается? Но я уверен — он готов ко всему!»

Внимание Тиля привлекло какое-то движение среди деревьев. Два человека в гражданской одежде руками рыли какую-то яму. Тиль тихо подполз ближе, гражданские его не заметили.

«Если я сейчас поверну обратно, они меня обязательно увидят», — подумал лейтенант и, подтянув автомат к бедру, встал.

Гражданские оказались французами. Они удивленно уставились на него. Один из них, с маленькими черненькими усиками, был в комбинезоне, какие обычно носят охотники. Другой — в берете и выгоревшей, некогда табачного цвета спортивной куртке.

Тиль сразу же заметил, что на лицах обоих французов застыло решительное выражение. Ему показалось, что он когда-то видел этого француза с усиками. И вспомнил: да, этого человека он видел возле повозки, за которой шла Дениз.

Неожиданно Тиль заметил ногу в ботинке, торчавшую из земли. Рядом зияла воронка от снаряда. Человека, видимо, засыпало землей во время взрыва. Каждая секунда была дорога. Тиль отбросил автомат в сторону — он больше не нужен ему — и начал помогать откапывать человека.

Вот показалась вторая нога, бедра. Скорее! Скорее! Вот и спина в темно-голубом пуловере. Все это длилось не более одной минуты. Откопанный не шевелился. Француз в берете, достав из кармана зеркальце, приложил его к губам откопанного и вдруг вскочил на ноги, лицо его озарилось улыбкой. Тиль начал делать пострадавшему искусственное дыхание, потом приложил ухо к груди несчастного: сердце слабо билось. «Французы наверняка будут рады и благодарны. Благодарны? А за что? За то, что каждый из нас убивал их и разрушал их страну», — думал Тиль, не прекращая делать искусственное дыхание.

Оба француза молча смотрели на него. Через несколько минут пострадавший открыл глаза и увидел над собой немецкого лейтенанта, за спиной которого стояли его товарищи.

«Хорошо еще, что почва здесь песчаная, — думал Тиль. — А то бы нам его так быстро не откопать, ну а если бы каменистая, тогда бы ему вообще конец. Почему он таращит на меня испуганные глаза? Видимо, это шок. Или мое лицо не внушает ему доверия? А, мои погоны? За годы оккупации он таких видел немало».

Когда пострадавший, опираясь на локти, приподнялся, Тиль узнал и этого человека. Это был один из тех, кто тоже шел тогда за повозкой. Тиль еще спрашивал его о Дениз. Мир тесен! Это уже вторично. Вероятно, это последняя возможность напасть на след Дениз. Тиль был рад, что помог спасти этого человека. Он встал и отряхнул землю с брюк. Когда он выпрямился, то, к удивлению своему, увидел, что на него направлено дуло автомата. Это был английский автомат. Француз в берете держал палец на спусковом крючке.

Тиль растерялся, но все же спросил, что это значит.

Француз с усиками стоял возле воронки, на краю которой лежал автомат Тиля. Он тоже не проронил ни слова. В яме находилась портативная рация зеленого цвета с выдвинутой антенной. Между деревьями Тиль разглядел небольшое укрытие.

«Ну и влип я в историю, — подумал Тиль. — Они наверняка из группы Сопротивления. Уж они-то знают эти места как свои пять пальцев. Видно, они действуют как передовые наблюдатели. Ну и положеньице… Но ведь я им помог, и они… Посмотрю, что они будут делать, если я возьму свой автомат…»

— Пусть лежит! — прозвучал приказ по-немецки.

— О, вы говорите по-немецки? Это упрощает дело. Это мое личное оружие, оно записано в моей книжке.

Дуло английского автомата чуть отодвинулось.

— Какое благородство! Если бы я хотел, то перестрелял бы вас прежде, чем вы меня заметили.

— А вы и сейчас это можете сделать. Где гарантии?

Тиль решил несколько изменить тактику и спросил:

— Нет ли у вас чего-нибудь выпить?

Французы недоуменно переглянулись: такой просьбы они, видимо, не ожидали. Они о чем-то быстро заговорили на своем языке. Тилю показалось, что один из них произнес имя Дениз. Тот, что был в пуловере, неохотно направился к убежищу.

«Они запросто могут уложить меня, — думал Тиль, — и сделают это вежливо, дав перед смертью глотнуть шнапса».

— Если мы отдадим вам автомат и отпустим, то через десять минут здесь могут быть эсэсовцы!

«Наверное, французы корректируют огонь артиллерии, которая бьет по лощине, — догадался Тиль. — Согласно какой-то международной конвенции гражданскому населению запрещено принимать участие в боевых действиях. Это карается расстрелом. Но расстреляны здесь, видимо, будут не французские партизаны. Остается только сдаться им в плен. Но тогда я окажусь свидетелем их действий».

Француз тем временем вышел из убежища, неся в руках двухлитровую бутылку. Отпив из нее большой глоток, он передал бутылку лейтенанту, словно желая этим показать, что содержимое бутылки не отравлено.

Это был кальвадос, который имел не только приятный запах, но и приятно обжигал горло. Тиль сделал несколько глотков.

Вслед за лейтенантом к бутылке приложился француз в берете, опустив автомат на землю.

Чтобы вытереть вино с подбородка, Тиль полез за носовым платком в карман, и вдруг его рука нащупала пистолет — подарок Рорбека. Лейтенант почувствовал, как краска заливает его лицо. Не вынимая руки из кармана, он снял пистолет с предохранителя и, выхватив его из кармана, крикнул:

— Руки вверх!

Одним рывком он вырвал у другого француза автомат.

— Три шага назад! Быстро, мосье! — приказал он французам.

Тиль направил дуло автомата сначала на француза в спортивной куртке, потом на того, что был в комбинезоне, и вдруг повесил автомат на левое плечо. «Уж если они до сих пор вели себя мужественно, то и сейчас не растеряются. Стоит ли попусту проливать кровь? А эти французы сейчас способны на все».

Он медленно повернулся и, ткнув француза прикладом английского автомата, сказал:

— Возьми!

Тот даже глазам своим не поверил. Тиль поставил пистолет на предохранитель и сунул его в карман.

— Свой автомат я оставлю вам на память. Мне он больше не понадобится.

Француз взял оба автомата.

Тиль протянул три снаряженных магазина французу в голубом пуловере, который вынул свой пистолет из правого кармана брюк и засунул туда магазины.

— Я понимаю, конспирация есть конспирация, — сказал лейтенант.

Французы молчали. Услышав слово «конспирация», француз, державший в руках пистолет, сказал:

— Вы вели себя как порядочный человек, хотя мы не знаем, по каким причинам. Мы тоже поступим с вами как порядочные люди.

Тиль был явно разочарован. «Они даже нисколько не обрадовались, а восприняли все как проявление порядочности, и только. Для них самое главное выполнение задания».

— Можно мне еще немного вина? — попросил Тиль, вдруг почувствовав безмерную усталость.

Француз с усиками передал ему бутылку, и она снова пошла по кругу. Все улыбались, хотя каждый думал о том, что все могло кончиться иначе.

— А почему бы вам не остаться у нас? — вдруг спросил, обращаясь к Тилю, самый молодой из французов.

Тиль помедлил с ответом, переводя взгляд с одного француза на другого, а те не могли понять: неужели этот немецкий офицер до сих пор не почувствовал, что Германия находится на пороге катастрофы? Или он выполняет особое задание? На их лицах отразилось недоверие.

Молодой француз посмотрел лейтенанту в лицо.

Тиль глядел на него и думал о том, что этот француз, видимо, знает, где сейчас находится Дениз. А вообще эти французы, по-видимому, такие же простые люди, каким был его отец. А может, они коммунисты? На их улице в Берлине до тридцать третьего года жило несколько коммунистов, которые принимали активное участие во всех выступлениях рабочего класса. После прихода гитлеровцев к власти он уже никогда их не видел.

Француз в берете, наверное, хорошо разбирался в технике: он начал возиться возле рации — видно, хотел связаться со своим центром.

— Может, мы с вами еще увидимся? В Париже, например, когда все это кончится, а? Ну хотя бы в Лувре, у картин итальянских художников? — Тиль засмеялся.

Все жали ему руку, выражая этим свою благодарность.

«Эти парни, наверное, никак не избавятся от мысли, что я мог пустить их в расход, — думал Тиль. — Но ведь должны же люди доверять друг другу. Эти французы не одиноки. Их много. Кроме них есть еще те, с кем они связываются по рации. И еще много-много. И все они вооружены. У них есть даже своя собственная артиллерия, с помощью которой они могут закрыть выход из мешка. Вот об этом они, видимо, в первую очередь и думают».

— Оревуар, мосье! Оревуар!

— До свидания! — ответил им Тиль и пошел прочь, не оглядываясь, уверенный, что уж в спину-то они ему стрелять не будут.

Поль Ледук задумчиво смотрел вслед уходящему Тилю, покручивая ус. «А ведь это тот самый лейтенант, который влюблен в нашу Дениз, — думал он. — Совершенно случайно он встретил ее тогда на дороге. Случайно попался нам сейчас, но ничего не спросил о ней. Нет сомнения — он нас узнал. Узнал… и все же ничего не спросил. Но остаться с нами он не захотел. Исчез за деревьями, держа пистолет в кармане. Интересно, почему он оставил нам свой автомат? Надеется, что он ему больше не понадобится? Это в такое-то смутное, опасное время!»

Ледук не знал, что и думать. Они уже не раз оказывались в руках этого лейтенанта. И он, однако, не стал в них стрелять. Такое нелегко понять.

Сеген посмотрел на Вольфа Баумерта, который недоуменно пожал плечами: он тоже не мог разгадать этой загадки. Дениз об этой встрече не стоит говорить. А впрочем, наоборот: нужно будет сказать. Уж больно все странно как-то.

А ведь он немец. Такой же немец, как и тот, который убил Леона и Жозефин. Стоило Морису вспомнить об этом, как сердце его больно сжалось.

Между тем Вольфу удалось связаться по радио с центром. Он ни словом не обмолвился о случившемся, только передал данные, необходимые для открытия огня артиллерии.

Через несколько минут снаряды уже падали в лощине, куда пошел лейтенант.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Тиль запомнил на всю жизнь тот августовский день, когда ему наконец удалось живым вырваться из фалезского мешка.

Одним эти два слова ничего особенного не говорили, а для Тиля они значили много: в этом мешке в церкви остался, истекая кровью, Людвиг Эйзельт, там же погиб Ганс Рорбек, пропали без вести Кубица, Нойман. Там были уничтожены артиллерийские батареи их полка. А виновникам этой катастрофы удалось вырваться из мешка.

Фалезский мешок был для лейтенанта Тиля напоминанием о его случайных встречах с участниками движения Сопротивления: с французом в голубом пуловере, с другим, в берете, с молодым парнем с черненькими усиками.

В фалезском мешке Тиль познакомился с Фаренкрогом, который так мужественно борется за прекращение этой преступной войны. Именно он заставил Тиля задуматься над вопросами: кто смелый человек, а кто трус; как должен вести себя сознательный немец перед лицом надвигающейся катастрофы; кто способен сражаться за новую, свободную Германию?

День этот, казалось, никогда не кончится. Обергруппенфюрер СС Гаусер должен был ждать сигнала для начала прорыва из мешка. А французские патриоты тем временем корректировали огонь своей артиллерии, и об этом знал Тиль.

«Трое французских смельчаков, видимо, вот-вот сменят место своего НП, — подумал Тиль. — Вряд ли они останутся там, где я их видел. Мне, немцу, они не поверят. И почему я, собственно, ушел от них туда, откуда хочу вырваться? Неужели я хотел сделать это ради пустого геройства, чтобы показать свое хладнокровие, мужество, правильное понимание военной чести? Мне самому жаль упущенных возможностей спрятаться куда-нибудь в кусты.

Я даже не знаю, зачем иду туда, где сейчас будут рваться снаряды. Ведь меня никто нигде не ждет — ни в штабе, ни на батарее. Нигде и никто. Из ночного разговора, состоявшегося между Мойзелем и Альтдерфером, можно заключить, что все воинские части, находящиеся в окружении, подчинены Гаусеру. Выход из мешка забит отступающими войсками. Видимо, среди этой толчеи есть где-то и солдаты нашего полка. А может, и моей батареи?

Однако куда ни взглянешь, всюду незнакомые солдаты, которых судьба свела вместе. Многие из них ничего не знают о действительной обстановке. Боевой дух подорван…»

Тиль увидел человека, который стоял под высокой сосной и наблюдал за местностью, благо артиллерия противника сделала небольшую паузу. Он стал вспоминать, где же он этого человека видел: то ли на побережье Средиземного моря среди зарослей агав и пиний, то ли на безбрежных просторах русских степей, то ли во время короткого фронтового отпуска, а быть может, уже во время вторжения. Из-за ветвей, бросавших на наблюдателя густую тень, разглядеть его было трудно. Тиль подошел поближе.

Вытянутое лицо, офицерские погоны. Вот человек поднялся во весь рост, сдвинул каску на затылок и повернулся.

Альтдерфер! Это был он!

Тиль бросился бежать к капитану. Ветви деревьев больно хлестали его по лицу. До Альтдерфера оставалось несколько десятков метров. Кругом были эсэсовцы в касках и маскировочных плащ-палатках.

«И среди них Альтдерфер?! Не ошибся ли я? Или танковая дивизия «Гитлерюгенд» потеряла все свои танки и теперь превратилась в пехотную?» Желая удостовериться точно, Тиль подходил все ближе. Все свое внимание лейтенант сосредоточил на одной фигуре — на капитане Альтдерфере.

Вот уже видно его лицо с острым подбородком, в глазах выражение ненависти.

Тилю хотелось, чтобы сейчас исчезли и эсэсовцы, и деревья, и все-все, чтобы остался только он и ненавистный ему Альтдерфер.

И вдруг капитан лающим голосом выкрикнул:

— Почему вы здесь, а не в штабной батарее? Отправляйтесь немедленно туда!

Лейтенант остановился в десяти шагах от капитана. «Штабная батарея? А не ты ли сам бросил ее в беде?» Однако Тиль уже был неподвластен Альтдерферу. Он не замечал ни насмешливых, ни тревожных взглядов, которые на него бросали со всех сторон, он видел перед собой только Альтдерфера. А в голове билась мысль: «Должна восторжествовать справедливость. Речь идет не о мести, а о справедливости».

— Вы приказали мне бросить обер-лейтенанта Эйзельта, чтобы он умер!

Солдаты-эсэсовцы с серебряным орлом на правом рукаве образовали кружок, чувствуя, что здесь сейчас должно что-то произойти.

— Вы приказали мне бросить тяжело раненного вахтмайстера Рорбека, господин капитан Альтдерфер!

— Я отдам вас под суд военного трибунала! — старался перекричать лейтенанта Альтдерфер.

— Вы убийца! Всю жизнь вы дрожали только за собственную шкуру, господин капитан!

— Если вы сейчас же не заткнете свою глотку… — Рука Альтдерфера поползла к кобуре. По лицу струился обильный пот.

В этот момент над годовой просвистело несколько тяжелых снарядов. Солдаты, окружавшие споривших, бросились кто куда. Альтдерфер упал на землю, укрывшись за стволом толстого дерева.

Тиль до боли сжал рукоятку пистолета Рорбека. Послал патрон в ствол, опустил предохранитель.

— Капитан Альтдерфер, если вы сейчас же не встанете, я вас застрелю как бешеную собаку!

Капитан чуть-чуть приподнял голову в каске.

«Сон это или явь?» — успел подумать Тиль.

Вдруг капитан резво вскочил на ноги и выхватил револьвер из кобуры. Однако Тиль опередил его и первым нажал на спусковой крючок. Руку его отбросило отдачей. Альтдерфер выронил револьвер и медленно осел на землю.

И вмиг Тиля окружили сторонники Альтдерфера. Схватили его и повалили на землю. Били руками, ногами, чем попало. Потом чьи-то руки тряхнули его, поставили на ноги. Лейтенант оказался перед штандартенфюрером СС. Губы кровоточили, под глазом синел кровоподтек. Если бы у него снова оказался пистолет, который у него выбили из рук! Он теперь валялся на песке, но Тиль не мог схватить его.

Взгляд штандартенфюрера остановился на ордене капитана, в нем сквозило презрение.

— Если командир не в состоянии показать свою твердость перед подчиненными, он марает незапятнанный щит великогерманского героизма, — процедил эсэсовец сквозь зубы.

В глазах у Тиля помутнело. «Вот они, наши паладины, такие, как Альтдерфер, как этот штандартенфюрер. Такие есть повсюду. До сих пор я рассматривал войска СС как своеобразную элиту, хотя они и раньше не вызывали у меня никакой симпатии. Но сейчас мне стало совершенно ясно: вся гитлеровская система преступна насквозь, и она должна быть уничтожена».

— А вы, лейтенант, обнаглели настолько, что подняли руку на своего командира? Как вы решились?

Золотые дубовые листья на петлицах эсэсовца прыгали перед глазами Тиля. Он думал о том, что вот он и рассчитался с этим негодяем, убийцей. Но ведь дело не только в Альтдерфере, дело в том, что вся эта война — преступная…

— Застрелить своего командира! Вы совершили преступление против нашей армии. Я приговариваю вас к смерти! — произнес штандартенфюрер тоном председателя военного трибунала.

Вмиг соорудили импровизированную виселицу, набросив на сук сосны веревку. Солдаты искали, чем бы связать ему руки.

«Скорее бы, что ли, — думал Тиль, — пока страх не взял надо мной верх. Страх во мне все время растет и растет. Чего доброго, я еще закричу. Умирать так не хочется, я ведь совсем молод…»

Рядом раздался взрыв. За ним второй. Свистели осколки, разлетаясь во все стороны.

Все бросились в укрытие, попадали на землю. И лишь один Тиль стоял как столб. А почти перед самым его носом раскачивалась веревочная петля. Вот кончится артналет, и эсэсовцы затянут эту петлю у него на шее…

Лейтенант еще раз бросил взгляд на Альтдерфера, уткнувшегося щекой в песок. Веснушки на лице капитана стали совсем бледными. Но что это?! Сердце Тиля усиленно забилось, сомнений не было: Альтдерфер пошевелился, он медленно подтянул к себе правую ногу.

«А я-то думал, что дважды попал ему в самое сердце! Он шевелится… Мне нужно бежать, иначе конец… Я не хочу, чтобы меня повесили. Я хочу жить. Но ничейный исход меня не устраивает, я должен одержать победу над этим дерьмом…»

Тиль наклонился и, схватив пистолет Рорбека, бросился бежать. Он бежал сломя голову и скоро выбился из сил.

За спиной у него послышалась беспорядочная ружейная стрельба. Он продолжал бежать, делая бешеные скачки то вправо, то влево.

Дальше, еще дальше. Оглянувшись, Тиль увидел, что за ним бежали. Впереди — сам штандартенфюрер.

«Стрелять они не умеют, — мелькнуло в голове Тиля. — Но у меня нет сил бежать дальше. В глазах темно. И нигде никакого укрытия. — Лейтенант запнулся и упал. — Вставай же, — приказал он сам себе, — возьми себя в руки! Они догоняют. Надо защищаться! У тебя же есть еще пять патронов…»

Тиль вскочил на ноги и, повернувшись, стал целиться. Выстрел — «вальтер» подбросило вверх. Еще выстрел. Один из преследователей упал. Это был штандартенфюрер. Над ним сразу же наклонилось несколько человек.

Хинрих слышал, как откуда-то сбоку забил пулемет. Неужели его обошли? Осталось еще три патрона. Два патрона для преследователей, а один, последний, — для себя…

Артпауза длилась недолго. Через несколько минут вновь заговорила артиллерия противника. Над головой засвистели снаряды. Раздались взрывы, совсем-совсем близко. Эсэсовцы чуть отстали.

«Кто стрелял? Английские или американские артиллеристы, а может быть, французские? Не все ли равно? Как бы там ни было, но они спасли меня. Нужно бежать им навстречу, — подгонял себя Тиль. — Беги, парень, беги! Спасай свою жизнь! Умереть на ничейной земле счастье небольшое».

И вдруг он увидел впереди прямо перед собой француза в голубом пуловере. Знакомый француз! Его старые знакомые! Они ему поверили.

Тиль, приникший к земле, как только вновь загремела артиллерийская канонада, быстро перебирая ногами и руками, пополз навстречу французу, который находился в небольшой выбоине.

Тут Хинрих увидел и француза с усиками: он стрелял из автомата, а рядом с ним — третий его знакомый. Спрятавшись за дерево, лейтенант сделал три выстрела по эсэсовцам.

Французские патриоты стреляли до последнего патрона. Два противоположных мира стреляли здесь друг в друга. Тиля охватило чувство удовлетворенности: он с честью выполнил завещание Ганса Рорбека.

Французы стреляли из автоматов. Эсэсовцы отвечали все реже и реже. Скоро они совсем прекратили огонь и, забрав штандартенфюрера, повернули назад.

Как только стрельба прекратилась, Тиль в изнеможении упал на землю. Сердце бешено колотилось в груди, перед глазами плыли темные круги. Он с трудом понимал происходившее. Ясно было одно: он вырвался из мешка, вырвался из фалезского мешка, вырвался из паутины лжи и преступлений, которой был опутан до этого. Вопроса, почему он это сделал, как ни странно, сейчас уже не возникало. Лощина с эсэсовцами отодвинулась так же далеко, как и командир артдивизиона Альтдерфер, который не раз грубо попирал понятие человечности.

Постепенно круги перед глазами рассеялись, предметы приняли реальные очертания. Тиль уже различал шорох листвы на деревьях и рокот танков, грохот разрывов и гул самолетов.

Ледук по-дружески хлопал его по плечу, кто-то протягивал ему руку. Все молчали, но все было понятно и без слов.

Ледук, повесив через плечо рацию, пошел первым по едва заметной тропинке, которая по густому кустарнику вела вверх.

С горы открывался хороший обзор. Вдалеке виднелись зеленые просторы Нормандии. Картина разгрома гитлеровских войск была отсюда видна как на ладони. Несло трупным запахом. Над полем боя висела густая пелена, за которой солнце казалось тусклым, а тени становились какими-то расплывчатыми.

«Нужно подвести итог тому, что было, — подумал Тиль. — Железный крест первого класса, медали и значки — зачем они мне сейчас? К черту их!»

Ледук поторапливал товарищей. Нужно было как можно скорее сообщить в центр о том, что у подножия высоты с отметкой 192 находится обергруппенфюрер Гаусер. Об этом Полю рассказал Тиль.

Французы ускорили шаг. Вскоре их окликнул часовой в форме оливкового цвета и такой же каске.

— Руки вверх! — крикнул он по-английски.

Американские солдаты, увидев перед собой немецкого офицера, никак не могли понять, что бы это могло значить. Американцы начали о чем-то оживленно переговариваться. Со всех сторон на Тиля посыпались угрозы. Французам даже не дали рта раскрыть.

— Пароль?

— Ла-Манш, — в один голос произнесли французы.

Враждебные крики и угрозы постепенно стихли, однако на лицах американцев не исчезло выражение недоверия.

Из кустов вышел какой-то человек и подозвал французов к себе. По властному голосу военного можно было догадаться, что он здесь самый большой начальник.

— Командир нашего района, — шепнул Морис Сеген и быстро начал рапортовать ему.

Военный повернулся к Тилю и внимательно разглядывал его, думая о чем-то своем.

Высота с отметкой 192 пала вслед за населенным пунктом Сент Леонард. Повсюду стояли танки и машины генерала Паттона. Солдаты разбивали палатки. Тылы подтягивали свои службы.

Немногочисленные местные жители растерянно топтались перед своими разрушенными домами, разыскивая среди убитых своих родственников и знакомых. С любопытством смотрели они на заморских солдат. В глазах освобожденных, однако, не было радостного блеска: они на все смотрели серьезно, внимательно, словно хотели спросить, а что им принесет завтрашний день. Точно такими же глазами, какими они смотрели на американцев, смотрели они и на немецкого лейтенанта с разбитым лицом, в разорванном френче. В их взглядах было больше усталого любопытства, нежели открытой ненависти и желания мести.

Сеген, знавший эти места лучше других, повел свою маленькую группу дальше. Дело шло к вечеру, тени становились длиннее. По дороге Ледук о чем-то поговорил с Баумертом, тот кивнул и подошел к Тилю.

— Позавчера был освобожден Сент Леонард, — сказал он, а потом, показав рукой на Ледука, добавил: — Там эсэсовцы в самый последний момент убили жену Поля.

Лейтенант не знал, что сказать на это. Зачем только ему об этом говорят? Высказывать соболезнование тут вряд ли уместно.

— В той перестрелке был кое-кто тяжело ранен. Но вы не пугайтесь… — Баумерт замолчал, подбирая нужные слова.

Тиль живо представил себе, как эсэсовцы стреляют в жену Ледука… Этот молодой человек… И почему он не должен пугаться?.. Но ведь на дороге, которая вела в Амейе-сюр-Орн, за повозкой шагало четверо. За ней шла и Дениз. Уж не она ли тяжело ранена?..

Хинрих заглянул в глаза молодому человеку в синем пуловере, говорившему с ним на безукоризненном немецком языке, а сам подумал: «И откуда только он так хорошо знает немецкий?» А вслух спросил:

— Вы имеете в виду Дениз?

Баумерт ответил не сразу; он посмотрел на поле боя, на котором еще дымился подбитый танк. «Этот немец произнес имя Дениз. Значит, я не ошибся. Значит, это и есть тот самый офицер, который влюбился в Дениз и которая любит его».

Баумерт кивнул и тихо сказал:

— Поль считает, что вас нужно отвести к Дениз.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Баумерт видел, как менялся Тиль, как на его разбитом, кровоточащем лице при упоминании Дениз появилось выражение нежности и озабоченности.

Мысли о Дениз сменились у Баумерта мыслями о Мартине. А вдруг и с ней что-нибудь случилось? И она лежит где-нибудь раненая? Дивизии англичан и американцев успешно продвигаются по долине реки Рона на север. Он слышал, что 19-я немецкая армия частично уже отступает под их напором.

— К слову, я, как и вы, немец, — проговорил Баумерт, обгоняя Тиля шага на два.

В ворота здания, в котором располагался госпиталь, то и дело въезжали машины Красного Креста.

У ворот стояли двое часовых в белых касках, с болтавшимися у пояса огромными «кольтами». Оба американца жевали резинку и посмотрели на трех французов и немца с полным равнодушием. Рядом с часовыми стоял француз с сине-бело-красной повязкой на рукаве и автоматом в руках.

Морис заговорил с французом, а выслушав его, закачал головой.

— Три четверти госпиталя занято ранеными американцами. Французов, можно сказать, разогнали по домам. А ведь у большинства из них никакого дома нет и в помине… — сказал Морис после разговора с часовым.

— Ну и что теперь? — сердито спросил Ледук.

— Помещение, в котором лежит Дениз, к утру освобождают.

Некоторое время шли молча. Поднялись на первый этаж.

Тиль чувствовал, как учащенно бьется сердце. Он весь превратился в ожидание. «Я выбрался из мешка. Я жив, — твердил он про себя. — А здесь Дениз… Не верится, что увижу ее сейчас. Она тяжело ранена… До нее осталось всего несколько метров…»

Из служебного помещения в коридор вышел американский полковник в туго обтянутых брюках и огромных солнцезащитных очках. За ним тянулись офицеры, врачи.

— Что тебе здесь нужно? — спросил полковник, обращаясь к шедшему впереди Морису.

— Мы хотим навестить раненую участницу движения Сопротивления, которая лежит здесь. У нее в двух местах пробита спина.

Полковник по очереди осмотрел остальных и спросил, ткнув пальцем в сторону Тиля:

— Немец?

— Так точно, сэр.

— Из движения Сопротивления?

— Он примкнул к нам после того, как лично застрелил штандартенфюрера войск СС и ранил одного гитлеровского капитана.

— Жаль, у него будут неприятности. — Американец через плечо крикнул: — Часовой!

Часовые с «кольтами» бегом вбежали по лестнице.

— Увести! В лагерь!

Ледук и Сеген подошли к полковнику и почти в один голос сказали:

— Он наш союзник.

— Значит, тоже коммунист.

Полковник пошел дальше, бросив на ходу:

— Если вы пожелаете что-то заявить, обращайтесь к французскому правительству, которое вскоре будет сформировано, я думаю, в Париже, но без коммунистов, разумеется.

— Мы, французы, боролись за свободу, не обращая внимание на различное мировоззрение. И я лично убежден в том, что большинство американских и английских солдат и офицеров сражались против фашизма по убеждению.

Полковник засмеялся, а затем крикнул часовым:

— Займитесь этим немцем!

Часовые тут же схватили Тиля, вывернули ему руки назад и связали. Один из часовых обыскал Хинриха и, найдя пистолет, засунул его себе в карман.

«Всего лишь три метра отделяют меня от палаты, где лежит раненая Дениз. Может быть, радость встречи помогла бы ей поскорее выздороветь», — подумал Тиль.

А часовые уже толкали его к лестнице. Сопровождавшим американского полковника офицерам и врачам явно понравился этот спектакль, и они улыбались.

Сеген зло заговорил, но полковник уже не слушал его.

Спускаясь по лестнице, Тиль оглянулся и крикнул Полю:

— Я теперь знаю, каким путем мне идти. Вы меня научили. В конце этого пути я обрету настоящую свободу… Передайте Дениз привет от меня… И вам, камарад, мерси… За все, за все…

Часовые подталкивали Тиля вниз.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Вот уже несколько часов американские батареи обстреливали населенный пункт Шато д’Обри. Не один флаг Красного Креста был сбит со здания, в котором размещался госпиталь, но и после водружения нового флага обстрел не прекращался. В эфир открытым текстом беспрерывно летели слова: «В Шато размещен госпиталь, в котором находятся раненые. Просим прекратить огонь! Просим…»

Но противник не только не прекращал огня, но даже усилил его. Многие раненые погибли…

Делая огромные прыжки, Генгенбах миновал истерзанный кустарник. Добежав до тяжелой двери, которая вела в башню, остановился, чтобы перевести дыхание. Открыв дверь, с трудом стал протискиваться сквозь толпу недовольно ворчащих солдат и офицеров, которые бросали на него злые взгляды, готовые пойти на все, если кто-нибудь осмелится покушаться на их убежище.

Гранитных ступеней, которые вели в башню, не было видно: так густо облепили их солдаты. Обер-лейтенант оглянулся: он кого-то искал. Взгляд его остановился на Клазене, который сидел на ступеньке, безучастный ко всему. А двумя ступеньками выше сидел вахтмайстер Линдеман, прислонившись к стене. На коленях у него лежала карта, на которую он наносил границы котла. Ефрейтор Мюнхоф спал рядом, на его бледном лице застыло выражение отрешенности. На вид ему можно было дать лет семнадцать. Обер-лейтенант осторожно перешагивал через солдат, боясь наступить на кого-нибудь. «Почему я считаю Мюнхофа хорошим парнем? Не потому ли, что он всегда сначала обдумывал приказ, а потом выполнял его?» — подумал Генгенбах.

Увидев знакомого, Клазен несколько ожил, в глазах его появился блеск. Он пробормотал:

— Я уже думал…

— …что Генгенбах никогда не вернется, что он сбежал, так, да?

— У тебя всегда что-нибудь да случается. А я вот скоро загнусь, — пробормотал Клазен, махнув левой рукой, перевязанной грязной тряпкой, сквозь которую просочилась кровь.

— А ну-ка покажи.

— Да не стоит.

Линдеман протянул Генгенбаху карту и спросил:

— Посмотри-ка, в юго-восточном углу все правильно нанесено?

Генгенбах взял в руки изрядно потрепанную карту, провел пальцем от населенного пункта Обра через Муасси к Шамбуа и дальше на юг, к высоте с отметкой 192. Потом он ткнул пальцем между Шамбуа и Сент Леонардом и сказал:

— Здесь котел закрыт. Я с трудом перебрался через болото. Канадцы вдоль реки выставили сильный заслон. Нашим ничего не оставалось, как перебросить вторую танковую дивизию СС на северо-восток.

— А в чьих руках сейчас Шамбуа?

— Трудно сказать. Там, по-моему, всех хватает. А южнее, на холмах, войск полным-полно.

Клазен вопросительно взглянул на Генгенбаха.

— На высоте сто девяносто два расположены наши войска, в основном войска СС, и несколько высших штабов. Там они даже стреляют друг в друга.

Линдеман оторвался от карты и переспросил:

— Даже стреляют друг в друга?

Генгенбах, оглядев чужие, напряженные лица, тихо продолжал:

— Разумеется, нашлись такие, кто решил удрать, а эсэсовцы бросились за ними в погоню. Вот и завязалась стрельба. Штандартенфюрера уложили.

— Не повезло ему, — тихо заметил Линдеман.

— Следовательно, нам нужно немедленно пробиться к этой высоте. — Обер-лейтенант Клазен встал и, повесив через плечо автомат, пошел к двери. Послышалось ворчание тех, кого он задел по дороге.

Выйдя на улицу, они понеслись как угорелые, стараясь поскорее проскочить через зону, обстреливаемую артиллерией; бежали мимо убитых, мимо собственного автомобиля, который превратился в кучу металлолома. И лишь очутившись на другом конце парка, пошли немного медленнее. Потом легли в глубокой бомбовой воронке, чтобы хоть немного отдышаться.

— А у тебя нет желания дождаться здесь прихода янки? — В голосе Генгенбаха чувствовалась осторожность, он словно прощупывал Клазена.

— Они мне не симпатичны, в особенности после того, что они тут натворили.

Генгенбах заметил, что Линдеман и Мюнхоф сначала робко посмотрели на Клазена, потом на него.

— Мы не будем подвергать себя излишней опасности, если останемся здесь. — По тону Генгенбаха было непонятно, насколько настойчиво он будет отстаивать свое предложение.

— Мы — германские солдаты и должны повиноваться до последнего приказа! — с пафосом произнес Клазен.

— По-вашему, выходит, что мы воюем не по убеждению и необходимости, а из слепого послушания или по принуждению? — спросил Генгенбах.

Клазен молчал.

— Если вы мне разрешите заметить… — Вахтмайстер Линдеман спокойно посмотрел на обоих офицеров. — Возможно, сначала следовало бы ответить на вопрос относительно смысла борьбы?

Генгенбах смутился. «Смысл борьбы? Не могу же сказать им, что мне лично уже давно стало ясно: продолжать эту войну бессмысленно, и чем дальше, тем больше. Но я офицер, я принимал присягу. И если уж я ее когда-нибудь нарушу, то так, чтобы от этого не пострадали мои подчиненные, иначе меня назовут изменником, который подрывает основы вермахта и всего германского государства… Наклеят на меня ярлык какого-нибудь левого или красного: ведь каждый, кто выступает против продолжения войны, против Гитлера и его приспешников, объявляется красным…»

Генгенбах чувствовал, что все с нетерпением ждут его ответа, и медлил, чтобы выиграть время. «Интересно, сколько времени понадобилось Хельгерту, чтобы принять решение? Хотя у него совсем другая ситуация: он перешел на сторону красных. Интересно, с какой целью нам устроили этот фалезский мешок, когда англичане и американцы и без того успешно продвигались вперед? Не для того ли, чтобы мы сдавались им в плен?»

— Не хотите ли выпить? — спросил он, стараясь уйти от ответа на серьезные вопросы. — Бутылочку охлажденного муската или… — Генгенбах намеренно тянул время, — или бутылочку шато-икема?..

Мюнхоф, разыгрывая из себя кельнера в офицерском казино, насмешливо произнес, подделываясь под Генгенбаха:

— Прикажете дамам подать бенедиктин?

— Мне что-нибудь покрепче, — пошутил Клазен. — Мартель, Бисквит, Курвуазье или Наполеон. Я смотрю, у вас ничего хорошего нет?

— Подождем здесь, пока стемнеет, — предложил Генгенбах. Он неожиданно почувствовал себя увереннее.

— Сегодня утром я был у радиста и слышал сводку по вермахту. — Мюнхоф вопросительно посмотрел на офицеров.

— Можешь смело рассказывать свои сказки, — сказал командир батареи и лениво зевнул, показывая этим, что сводка нисколько не интересует его.

Мюнхоф вытащил из кармана грязный листок бумаги и продолжал:

— Наши дивизии, расположенные в Нормандии, ведя упорные бои с противником, который теснит нас на фланге, продолжают отходить из района Аржантана в восточном направлении.

— Надеюсь, теперь вы признаете свое заблуждение: у нас еще есть дивизии! А то, что происходит у нас на глазах, не больше, чем частные контратаки противника, которые наверняка уже отбиты. — Клазен тряхнул головой.

— На Восточном фронте русские войска повсюду перешли в наступление: на участке между реками Днестр и Серет, севернее Варшавы и западнее… В Северной Франции противник атакует наши войска танковыми силами, тесня нас к северу. В Италии противник тоже наступает на Адриатическом побережье.

— Достаточно, — прервал Линдеман. — Завтра, возможно, в сводке будет сообщено о наших с вами подвигах. Например, о прорыве одной боевой группы под командой обер-лейтенанта Генгенбаха или что-нибудь еще в этом роде.

Все молчали.

Медленно темнело. У подножия высоты с отметкой 192 снова начали рваться снаряды, наводя страх на тех, кто, еще не потеряв веры в силу войск СС, хотел примкнуть к ним и вместе с ними вырваться из мешка. И не только вырваться из него, но еще и попасть в Германию.

Стенки воронки то и дело осыпались. В голову приходили самые невероятные мысли. Когда выяснилось, что поблизости нет противника, Генгенбах предложил двигаться дальше. Он шел впереди, остальные — за ним.

Ночь была настолько темной, что идти приходилось буквально на ощупь.

— Подозрительно тихо, — заметил Мюнхоф. — Если бы здесь концентрировались войска, так тихо не было бы.

— Через несколько минут будем на месте, — утешил всех Генгенбах и зашагал быстрее.

Настроение у всех было неважное, минуты тянулись бесконечно долго.

— Стой! Ни шагу дальше! — раздался вдруг чей-то голос, одновременно послышался металлический звук: в ствол автомата досылали патрон.

— Не стрелять! Мы четверо артиллеристов, хотим попасть в долину, — поспешно объяснил Генгенбах.

— Из какой дивизии?

Клазен тихо хихикнул, подумав: «Здесь тоже говорят о дивизии», и назвал номер дивизии и артиллерийского полка.

Блеснул луч карманного фонарика.

— Осторожно, впереди как раз формируется колонна!

В конце низины стояло несколько бронетранспортеров, окруженных эсэсовцами, за бронетранспортерами — легковые машины. Судя по всему, обергруппенфюрер СС Гаусер успел побеспокоиться о том, чтобы его части вырвались из окружения.

Взревели моторы, и длинная колонна машин двинулась в ночную темноту. Спустя несколько минут в путь тронулся разведывательный батальон СС. Эсэсовцы с повязками на рукавах держали основную дорогу, покрытую гравием, под своим контролем. Минут через пять они сели в грузовики и тоже исчезли в темноте.

— Ну, друзья, как настроение? — бодро спросил Генгенбах. — Нам необходимо держаться вместе! Жаль, что нам никто не сказал, в каком направлении нужно двигаться.

Он подумал, что где-то все-таки должна быть брешь: например, между стыками двух соседних соединений противника. Моторы трех обособленно двигавшихся колонн все еще были хорошо слышны, но противник почему-то не открывал огня. Значит, брешь обязательно должна быть.

— Скорее, друзья, скорее! — подгонял Генгенбах трех своих спутников, сам не зная, зачем он это делает.

Между населенными пунктами Сент Леонард и Шамбуа в течение дня можно было наблюдать курсировавшие взад-вперед разведывательные машины. «Следовательно, эту дорогу нужно пересечь, пока здесь есть немецкие части…» Ночь была такой темной, что ориентироваться можно было только по звездам да повинуясь собственному инстинкту и опыту, приобретенному на Восточном фронте. Генгенбах шел, останавливался, прислушивался. Он чувствовал, что границы мешка уже позади. Сейчас они приближаются к самому опасному участку.

В этот момент тишину ночи разорвал орудийный залп батареи, которая находилась на огневой позиции метрах в трехстах от них. Все четверо мигом бросились на землю. Орудийные вспышки осветили лес. Но вот орудия смолкли, и ночь снова поглотила все.

— Мы попали на ОП артиллерии противника, — прошептал Генгенбах. — Значит, пехотное окружение мы миновали благополучно. Интересно, как они охраняют свои ОП?

— Они их вообще не охраняют, — тоже шепотом ответил обер-лейтенанту Клазен. — Они себя здесь так надежно чувствуют, что…

— Пожалуй, верно, — поддакнул Линдеман.

— Тогда вперед! — Генгенбах встал. — Во всяком случае, от стрельбы следует воздержаться, а то еще своих перестреляем.

Обер-ефрейтор Зеехазе медленно очнулся ото сна. Правая щека у него одеревенела. Левой руки, казалось, совсем не было, так она затекла. Зеехазе понял, что просто отлежал ее. Он с трудом вспомнил, как уснул, положив голову на баранку.

Пошевелившись, он задел ногой бутылку. Потянулся за ней и, поскольку наклейку нельзя было разглядеть, понял, что еще довольно темно.

Зеехазе вспомнил, что проснулся от стрельбы. Километрах в двух от него стреляла артиллерия. Где он находится, Зеехазе не имел ни малейшего представления.

Обер-ефрейтор медленно выбрался из машины и огляделся. Справа и слева от него рос кустарник. В предрассветных сумерках неподалеку виднелись контуры каких-то построек, колокольня церкви. Однако никаких звуков не было слышно. Пахло горелым.

«Да это же Сент Леонард! — понял он вдруг. — А вон там, внизу, блестит зеркало Дива».

Зеехазе вспомнил, что Генгенбах приказал ему ждать и не отлучаться от машины, которая стояла за каким-то сараем. Потом неизвестно откуда появились два капрала-минера. Они выросли перед ним словно из-под земли и потребовали вывезти их из котла, за что пообещали Зеехазе три бутылки коньяку и двести марок. Он поинтересовался качеством коньяка, тогда они дали ему бутылку для пробы, правда, коньяку в ней было на одну треть. Зеехазе понимал, что эта «алкогольная операция» сейчас явно не ко времени. Он все же поблагодарил минеров за коньяк и предложил им идти дальше без него. Когда они начали настаивать, он выставил их, дав каждому по оплеухе.

А чтобы капралы, чего доброго, не отплатили ему тем же, он отъехал от сарая на несколько сот метров, но так, чтобы видеть и сарай, и ту деревню, на которую все еще сыпались снаряды. Здесь он оказался в полной безопасности. Грохот артиллерийской канонады доносился и сюда, но не мешал Зеехазе, и он, пригревшись на солнышке, задремал. Он уже стал сомневаться в том, что видел сегодня обер-лейтенанта Генгенбаха…

Зеехазе осторожно миновал кустарник и, выехав за околицу, заглушил мотор и прислушался. Через несколько минут он увидел трех солдат в плоских касках, которые шли, совсем не маскируясь, курили и громко разговаривали. Из этого Зеехазе сделал вывод, что противник надежно закрепился здесь.

Зеехазе включил зажигание, но охлажденный мотор никак не заводился. Когда Эрвин выехал на полевую дорогу, он услышал татаканье автомата. Стреляли долго, пока он не отъехал от Сент Ламбера.

Не доезжая до Муасси, он чуть не натолкнулся на американский патруль, но, пока солдаты снимали винтовки, сумел укатить. Двигаясь по полю на юго-восток, Зеехазе видел то тут, то там небольшие группки немецких солдат. Высотки, расположенные за Шамбуа, были объяты пламенем. Доносились звуки танковой дуэли и грохот артиллерийской канонады.

Зеехазе сообразил: это части СС пытаются прорвать кольцо окружения, что равноценно самоубийству. А Зеехазе, как и при случае с Зомерфельдом, опять-таки находился на другой стороне.

И вновь у него появилось желание разобраться в собственных мыслях, что за последние годы с ним случалось довольно часто.

Зеехазе понимал, что Гитлер проиграл войну, что победа обязательно будет за Советским Союзом и его союзниками, которые не только навсегда сокрушат гитлеровский фашизм, но и помогут демократическим силам Германии взять власть в свои руки. Отсюда выходило, что лучше всего, минуя американский лагерь для военнопленных и не дожидаясь, пока война вступит в свою последнюю фазу, оказаться у себя дома. Ему очень хотелось быть дома именно тогда, когда немецкие рабочие начнут расчищать почву для построения новой жизни, хотелось быть среди своих товарищей.

Однако он все еще находился в этом проклятом мешке. К тому же неизвестно, удастся ли ему вырваться отсюда. Только с одним человеком можно было прорваться через любой фронт, и этим человеком был Генгенбах. Зеехазе был уверен, что обер-лейтенант решил распрощаться с войной. Выход был один: во что бы то ни стало разыскать Генгенбаха и вместе с ним бежать с фронта. Эрвин нажал на педаль газа.

«Уже рассвело, а противник словно и не видит меня, — подумал Зеехазе. — Неужели здесь все только тем и заняты, что охотятся за танками?»

Вскоре дорога, по которой он ехал, завела его в лес. Здесь немецких солдат оказалось больше, и Зеехазе из этого сделал вывод, что он на верном пути. Через несколько сот метров он увидел указатель, на котором было написано: «До N. 2 км». В лесу собралась масса немецких солдат из всевозможных частей, в том числе из войск СС. В основном все они были без оружия, в лучшем случае имели карабины и пистолеты. И только злые как черти эсэсовцы из разведбатальона СС имели противотанковые пушки и бронетранспортеры, которые стояли у перекрестка дорог, тщательно замаскированные, так как эсэсовцы явно не верили в возможность вырваться из окружения. Они настороженно смотрели на тех, кто, желая вырваться из котла, собирался в лесу, разыскивая свои подразделения.

Обер-ефрейтор Зеехазе разглядывал десятки указателей, надеясь найти своих. Были здесь и несколько французов, которым также не удалось выйти из окружения. Лица их выражали решимость и энергию, которые, как показалось Зеехазе, не предвещали ничего хорошего.

Альтдерфер не мог поверить, что после всего случившегося он остался жив.

Солнце щедро заливало своими лучами небольшой городок Ле Сан, и Альтдерферу на миг показалось, что он на вершине блаженства. Он боялся поверить в то, что у него ничего не болит. Чтобы время шло быстрее, он решил думать о приятном. Ну, например, почему бы не вспомнить светловолосую девушку по имени Мартина?

Он лежал в кровати на чистом белье, не переставая удивляться тому, что после котла такое еще возможно. Здесь никто не стрелял. Даже артиллерийская канонада, доносившаяся слева, не была угрожающей.

«А эта девушка, Мартина…» Мысленно он видел ее в форме телефонистки с кожаной сумкой через плечо. Это была единственная девушка, которую он мог полюбить. Возможно, что за те недолгие минуты, пока он был с ней, она просто не почувствовала этого и именно потому не позволила даже прикоснуться к себе. Никто не мог понять его, понять его любовь, его прошлое…

В небе послышался рокот самолета. И в тот же миг где-то рядом забили пулеметы. Похоже, стреляла счетверенная установка.

Раздался взрыв, затем два сухих выстрела. Все ото мгновенно оторвало Альтдерфера от воспоминаний. Капитану показалось, что он снова чувствует, как две пули ударяют в его грудь, снова видит нацеленный на него пистолет, видит лицо Тиля… Потом все кануло куда-то в небытие.

«Чем я мог помочь своему начштаба Эйзельту, истекавшему кровью в церкви? Разве я виноват в том, что радиотехника Рорбека разорвало снарядом? Как позорно быть застреленным своим же офицером! Хорошо еще, что сюда меня доставили как обычного раненого. Но я отомщу за все!»

Грудь жгло. Остались обе пули в теле или это сквозное ранение, Альтдерфер не знал.

Он помнил, что в ту ночь совсем не сомкнул глаз. Вокруг, казалось, не было ни одной живой души, только убитые. Он лежал на земле, и его, видимо, тоже приняли за убитого. Холод, страх и слабость подорвали его силы. Собрав их остатки, он пополз в сторону дороги, не зная, насколько его хватит, и вдруг услышал чьи-то голоса. Вскоре все смолкло, потом мелькнули огоньки карманных фонариков. Один из лучиков упал на его лицо, и чей-то голос произнес:

— А этот жив!

Это были эсэсовцы с повязками на рукаве: «Дас рейх».

— Возьмем его, — проговорил кто-то равнодушно.

Его подняли и понесли, потом повезли на бронетранспортере. Алоиз Альтдерфер потерял сознание…

Бесшумно открылась дверь. В палату вошел гауптштурмфюрер войск СС в маскхалате и сказал:

— Наш разведбатальон пока остается в городе. Мы вывесили на воротах табличку с вашим именем, так что вас подберет санитарная машина.

— Благодарю вас, — тихо произнес Альтдерфер, радуясь тому, что может говорить. — Пришлите за мной кого-нибудь.

— Непременно пришлем. У вас гангрена.

— А каково общее положение на фронте?

Офицер-эсэсовец махнул рукой:

— Несколько дней назад наши сдали Шартр, Дрё, Орлеан. Американцы вышли к Парижу с двух сторон. Позавчера бои шли возле Манта и Вернона. Вчера противник захватил Аржантан. Остатки наших войск оказались в котле. Сегодня на рассвете второй танковый корпус СС предпринял контрудар в направлении высоты, что севернее Шамбуа. Результаты пока еще не известны.

Альтдерфера охватил панический страх. Это чувство страха он уже испытал, когда впервые очутился на передовой. Но тогда было совсем другое дело, а сейчас, когда он лежит беспомощный… Руки капитана задрожали. Не могут же его здесь бросить, его должны забрать и увезти на родину, в Венский лес, в Баден или еще куда.

В комнату постучали, вошел группенфюрер и сказал:

— Внизу находятся два офицера из вашего полка.

Глаза Альтдерфера радостно заблестели. «Теперь я не пропаду! Спасут!»

Через несколько минут в комнату вошли покрытые грязью Генгенбах и Клазен.

— С нами вахтмайстер Линдеман и ефрейтор Мюнхоф, — доложил Генгенбах, однако не отдал чести и не щелкнул, как обычно, каблуками.

Альтдерфер почувствовал, как все в нем стынет и цепенеет.

«И нужно же было, чтобы передо мной оказался именно Генгенбах, которого я ненавижу, от которого никак не могу отделаться. Ведь этот человек кое-что знает обо мне. Генгенбах, который не растерялся ни на Восточном фронте, ни в Лион-сюр-Мере. Генгенбах, которому удалось благополучно избавиться от агентов СД и выйти живым из боя после атаки танков противника. Он и в этом котле не пропал, он, который вместе со своим другом Тилем как-то связан с французскими патриотами!»

И капитан снова вспомнил, как перед ним оказался Тиль с зажатым в руке пистолетом. Тот самый Тиль, которого, быть может, даже не удастся привлечь к ответственности. Тиля нет, а вот его друг жив-здоров и стоит перед ним.

В разгоряченной голове Альтдерфера творилось что-то невообразимое. Глазами капитан начал искать гауптштурмфюрера. Он вытащил руку из-под одеяла, и его указательный палец нацелился на обер-лейтенанта Генгенбаха.

— Вчера в долине этот человек стрелял в меня! Он застрелил одного вашего штандартенфюрера! — голос Альтдерфера сорвался на визг. — Он хотел убить меня! Арестуйте его! — И капитан, обессиленный, упал на подушки. Золотистые веснушки на его лице были похожи на крохотные капли крови.

Генгенбах побелел как полотно.

— У него жар. Он бредит, — тихо сказал он.

Офицер-эсэсовец подошел к Генгенбаху вплотную, спросил:

— Вы вчера были в долине?

— Да, был, но я не видел там капитана.

— Как вы это докажете?

Генгенбах посмотрел на застывшее лицо Клазена.

— Вы все время вместе находились?

Клазен покачал головой.

— Несколько часов я находился в разведке, — объяснил Генгенбах. — В долине я действительно видел убитого штандартенфюрера, но не имею к этому никакого отношения.

— Я вас арестую по подозрению в убийстве штандартенфюрера СС и за попытку убийства капитана Альтдерфера.

Клазен опустил голову.

Генгенбаха тут же разоружили. Автомат обер-лейтенанта отдали Мюнхофу. Группенфюрер ткнул Генгенбаха в спину пистолетом и куда-то повел.

20 августа командующий 1-й канадской армией отстранил командира 4-й дивизии от должности за нерешительность, проявленную в тот момент, когда нужно было немедленно усилить части, находившиеся в районе реки Див.

В штаб-квартире союзных войск не скупились на упреки в адрес фельдмаршала Монтгомери. Его обвиняли в том, что применяемая им затяжная тактика не позволила энергично затянуть мешок, в результате чего трети 7-й немецкой армии удалось выскочить из окружения, а четверо из пяти командиров корпусов и двенадцать из пятнадцати командиров дивизий своевременно оказались в безопасности. А в это же самое время части Советской Армии только за последние дни июля взяли в плен восемнадцать генералов.

За развитием событий на западном фронте генерал-майор Круземарк спокойно наблюдал из Дании, куда «повелением свыше» он был переведен. Генерал благодарил судьбу за то, что она своевременно увела его из Франции, где события развивались сейчас далеко не в пользу немецкого командования.

Его преемник по артиллерийскому полку подполковник Мойзель тоже выкарабкался из котла, правда, благодаря находчивости своего шофера, который перевез его на другой берег реки Див, за внешнее кольцо окружения. Оказавшись в Гудеаре, подполковник получил неплохую квартиру, а потом собрал остатки полка, которым тоже удалось вырваться из окружения.

На рассвете 21 августа Мойзель был арестован гестапо по подозрению в подготовке покушения на фюрера и подрыве военной мощи рейха и отправлен в Париж.

На рассвете того же дня обер-ефрейтор Зеехазе собственными глазами видел, как остатки 2-го танкового корпуса СС предприняли последнюю попытку прорыва в направлении севернее Шамбуа. Польская танковая часть, оборонявшая гребень высоты, в ходе боевых действий оказалась отрезанной и получала боеприпасы только с воздуха. Именно потому в этом месте образовалась небольшая брешь в цепи окружения, через которую Зеехазе на своем «ситроене» без труда выехал из котла и прикатил в Ле Сан.

Обер-ефрейтор отважился на этот поступок по многим причинам. Весь день он разъезжал по городку, разыскивая кого-нибудь из своей части. Он встретил и вскоре потерял кое-кого из знакомых из соседних частей. Все части, подразделения и группы, вырвавшиеся из окружения, шли на северо-восток. Все стремились в рейх, но на их пути вставала река Сена, которую нельзя было и сравнить со Шпрее.

Зеехазе случайно встретил унтер-офицера Зенгниля из штаба дивизии, который до армии работал в одной из бань Берлина массажистом, возвращая своими ловкими руками здоровье пациентам.

Зенгниль сказал, что остатки штабной батареи повернули в Эльбеф вблизи Руана. Туда Зеехазе и направил свою машину. Нужно было проехать километров девяносто. Зенгниль посоветовал ему ехать не кратчайшим путем, где они могли натолкнуться на янки, а в объезд, а сам направился к толстому нервному майору, квартирмейстеру дивизии, которая, как таковая, уже не существовала больше.

Зеехазе, сев в машину, сильно нервничал, так как все дороги контролировались самолетами противника, которые обстреливали из пулемета любую машину. Настроение было плохим еще и потому, что бензина в машине осталось мало. Правда, под вечер он, рискуя попасть в неприятное положение, стащил из командирской машины канистру с бензином, но и ее не хватит надолго.

Зеехазе решил подъехать к Гудеару со стороны солнца, так как летчики обычно не любят заходить на цель против солнца, которое слепит их. Машина ехала по дороге. В сотне метров впереди шли рядом трое: справа высокий, слева низкий, а тот, что посредине, несколько прихрамывая на одну ногу. «Неужели это обер-лейтенант Клазен? А ведь и верно! И рядом с ним Линдеман и Мюнхоф!» На душе у Зеехазе сразу потеплело: все-таки свои! Более того, возможно, даже единомышленники, с которыми можно уже на что-то отважиться. Зеехазе медленно приблизился. Да, он не ошибся. Он посигналил и увидел, как они недовольно оглянулись, а узнав его, прямо-таки остолбенели. Неожиданная встреча оказалась радостной.

— Где же ваш «фольксваген»? Вы кого-нибудь встречали из наших? А где обер-лейтенант Генгенбах?

Линдеман и Мюнхоф уставились на Клазена, на лице которого отразилось какое-то замешательство, и это не ускользнуло от взгляда Зеехазе.

— Обер-лейтенант Генгенбах сегодня арестован СС по подозрению в убийстве штандартенфюрера.

— Ну и ну!

— Говорят еще, что он тяжело ранил нашего командира, намереваясь убить его. Так, по крайней мере, утверждает один гауптштурмфюрер.

Клазен торопливо полез за платком и высморкался.

«Генгенбах убил эсэсовского офицера? А почему бы и нет, если на то были причины! И стрелял в Альтдерфера? Трудно представить. Ну в морду дать еще куда ни шло», — подумал Зеехазе.

— И где же он сейчас?

— В Ле Сане, в разведбатальоне «Дас рейх».

— Тогда, господин обер-лейтенант, вряд ли вам есть смысл ждать здесь, — обратился Зеехазе к Клазену.

— А что вы предлагаете, Зеехазе?

— Ну, например, съездить за капитаном…

Клазен недоверчиво посмотрел на Зеехазе:

— Это, разумеется, похвально, что вы хотите перевезти раненого командира в надежное место. Я полагаю, что СС оценит ваш поступок.

— Прошу вас дать мне ребят для помощи.

Линдеман сел на переднее сиденье, Мюнхоф с автоматом — на заднее.

— Господин обер-лейтенант, в двадцать три ноль-ноль будем вот на этом самом месте, — сказал он.

— Встретимся вон там, у поворота дороги.

— Слушаюсь!

Клазен пошел дальше, а Зеехазе, развернув машину, осторожно поехал обратно. Вскоре перед ним выросли силуэты домов. Навстречу ему попались бронетранспортеры СС, санитарная машина, два тягача со счетверенными зенитными установками.

— Эсэсовцы удирают. Надеюсь, мы еще не опоздали?

— К Альтдерферу?

— Какая чепуха! Мы едем, чтобы вызволить Генгенбаха.

— Ты хочешь…

— А ты как думал?

— Собственно, так же, — тихо проговорил Линдеман.

— То-то. А где он сидит? — спросил Зеехазе.

— Мы знаем этот дом.

— А если его там нет?

— Час назад штаб был еще там. Я с самого утра наблюдал сегодня за этой дорогой, — объяснил Мюнхоф.

— Еще не проезжали?

— Проедут. Мы сами видели, как Клазен и Генгенбах входили в штаб.

— Я предлагаю так: ты, Мюнхоф, останешься в машине, а вы, господин вахтмайстер, в случае необходимости прикроете меня огнем.

— У нас как раз автомат Генгенбаха.

— Ну и хорошо. С такой группой мы быстро провернем дело.

По дороге они обговорили все детали предстоящей «операции». Остановились в десяти метрах от дома, на стене которого виднелся опознавательный знак батальона.

Первым в дом вошел Линдеман. В коридоре на табурете сидел заспанный унтершарфюрер, освещенный отблесками сальной свечи.

— Мы ищем опорный пункт нашего батальона, — сказал Линдеман.

Унтершарфюрер злорадно рассмеялся, дохнув алкогольным перегаром.

— Опорный пункт? Здесь нет никого. Вашего командира минут двадцать назад увезли на санитарной машине.

— Но где-то здесь должны находиться еще два наших командира батарей. — Линдеман сунул унтершарфюреру пачку сигарет.

Эсэсовец зевнул.

— Два? Один сидит здесь. Так сказать, почетный арест.

— Почетный арест? — притворно удивился Линдеман. — Это какое-то недоразумение. Я должен передать ему приказ из штаба полка. Обер-ефрейтор, ко мне!

— Господин вахтмайстер! — Зеехазе вытянулся в струнку.

— Немедленно передайте обер-лейтенанту вот этот приказ. — И он протянул Зеехазе свернутый листок бумаги.

— На втором этаже сидит шарфюрер, он проведет тебя к гауптштурмфюреру, которому ты все и объяснишь, — проговорил эсэсовец.

— Слушаюсь, унтершарфюрер! — Зеехазе нарочито медленно стал подниматься по лестнице.

— Вам одним приходится вытаскивать войска из дерьма, — польстил Линдеман эсэсовцу.

Тот согласно кивнул:

— Сегодня ночью мы отойдем на несколько километров и построим новую линию обороны. Надежда на то, что удастся вырваться из котла, маловероятна.

— Вы так полагаете?

Эсэсовец понимающе кивнул и сказал:

— Но у Шамбуа стоит наш второй корпус. Уж он-то раскусит орешек, и все пойдет как по маслу.

Вдруг тишину разорвала автоматная очередь. Кто-то громко закричал. Эсэсовец, сидевший на табурете, вскочил. В тот же миг Линдеман ударил его в грудь прикладом. В глазах эсэсовца застыл ужас.

На лестнице послышался топот: кто-то бежал вниз.

Вахтмайстер, прислонившись спиной к стене, держал автомат наготове. В дверях появился Генгенбах. Он растерянно огляделся. И снова раздалась очередь.

Линдеман бросил обер-лейтенанту автомат:

— Держите! — И выбежал на лестничную клетку.

Зеехазе стрелял в ярко освещенную комнату.

— Спускайся! — крикнул ему Линдеман.

Обер-ефрейтор сбежал вниз, прыгая через несколько ступенек.

На этаже послышались чьи-то шаги. Вахтмайстер дал еще одну очередь.

— Машина стоит слева!

Генгенбах выбежал во двор. Линдеман скачками мчался по лестнице вниз.

— Ну-ка дай мне это! — Зеехазе вытащил из кармана эсэсовца пистолет.

Во дворе Генгенбах стрелял из автомата по окнам.

Через несколько минут городок остался далеко позади. А спустя четверть часа на обочине дороги появился Клазен. Он взялся за ручку дверцы и только тут заметил Генгенбаха.

— Герхард… глазам своим не верю!..

— Не веришь? Ну ладно, Клазен, — промолвил Генгенбах устало, — давай не будем больше об этом вспоминать.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

15 августа войска генерала Брэдли так близко подошли к Парижу, что стала видна Эйфелева башня. Гитлеровские войска лишились возможности снабжения оружием и боеприпасами. Основные магистрали Парижа опустели.

В первую ночь был взят Орлеан. Трое суток потребовалось на захват Шартра. Однако несмотря на это, Брэдли не имел точного представления о положении противника.

18 августа новый командующий группой «Запад» Модель лаконично заявил, что исчерпал все свои возможности. Начальник штаба ОКВ выпустил несколько приказов, в которых говорилось, что в руки противника не должен попасть ни один железнодорожный состав, ни одно оборонительное сооружение.

Приказ предписывал взорвать не только все железнодорожные линии, но и электростанции. Согласно другому приказу в тыл должны быть отведены учреждения и части, не относящиеся к боевым, в первую очередь гестапо, СД, военная администрация и гражданские организации, чьи боевые качества сводились к нулю. Когда началось освобождение южных районов Франции, армейская группа «Г» (называть ее группой армий уже давно было нельзя) должна была оторваться от противника и переместиться на южное крыло группы армий «Б».

Не имея об этом никакой информации, Брэдли распорядился начать 18 августа продвижение на восток. За ночь его 79-я пехотная дивизия продвинулась вперед и оказалась в пятидесяти километрах от Триумфальной арки и всего в шести километрах от берега Сены. А на следующий день разведывательный отряд натолкнулся на неудачно взорванную плотину, через которую на другой берег перешел один полк, создавший 20 августа первый боеспособный плацдарм.

Двое суток спустя в приказе по вермахту об этом говорилось буквально следующее:

«Части противника, переправившиеся у Манта на правый берег реки Сена, были контратакованы нашими войсками…»

Гитлер рассматривал Париж как важный стратегический пункт. Новая линия фронта должна была пройти от устья Сены по ее течению до Парижа и далее через Дижон к швейцарской границе. Однако для того чтобы этот план стал реальностью, гитлеровскому командованию нужно было произвести кое-какие перемещения войск.

Товарный состав, в котором телефонистки штаба, и в том числе Мартина, ехали из Южной Франции, недалеко от Трова подвергся бомбардировке. Вагоны полетели под откос. Мартина была тяжело ранена. На санитарной машине ее увезли в Мец, в военный госпиталь.

После бесплодной попытки вырваться из котла под Шамбуа 2-й танковый корпус СС получил приказ присоединиться к остаткам войск фельдмаршала Моделя. Получилось так, что из фалезского мешка были выведены самые боеспособные части и соединения, в то время как второстепенные части должны были обеспечивать их отход. Судьба фалезской драмы была решена.

Гауптшарфюрер бесшумно закрыл за собой дверь, оставив в полном недоумении подполковника Мойзеля, по виду которого нельзя было определить его звание и тем более догадаться о том, что это командир артиллерийского полка, потому что ни погон, ни орденов, ни оружия у него не было. Фуражку — и ту он потерял. На ногах его были черт знает какие башмаки, а ведь он находился во французской столице, где еще совсем недавно гитлеровские офицеры появлялись во всем блеске.

До полуночи оставалось несколько минут, но чиновник в гражданском костюме, важно сидевший за письменным столом в кресле, обитом коричневой кожей, отнюдь не выглядел уставшим. Не обращая никакого внимания на стоявшего перед ним Мойзеля, чиновник внимательно читал какие-то бумаги. Настольная лампа с абажуром освещала его безупречный пробор, а когда чиновник чуть-чуть поворачивал голову, отражалась в стеклах его пенсне.

Приемник был включен, из него лились звуки бравурного марша.

Оберштурмбанфюрер Вестендорф повернул ручку приемника. Голос диктора зазвучал громче:

«Ноль часов одна минута. Сегодня вторник, двадцать второе августа. Повторяем передачу последних известий.

Из ставки фюрера сообщают: в Нормандии, в районе севернее Аржантана, наши дивизии прорвали заслон противника и, продвигаясь в северо-восточном направлении, установили связь с танковой группой, двигающейся им навстречу. Наши части, обороняющиеся на участке между реками Див и Вир, отбили несколько сильных атак. На некоторых участках наши части проводят частные контратаки.

На участке между Ёр и Сеной противник рвется в северном направлении. При Паси-Вернон отбиты его передовые подразделения.

Восточнее и северо-восточнее Шартра попытки противника продвинуться вперед не увенчались успехом.

Севернее Тулона…»

Эсэсовец протянул руку и выключил радиоприемник.

— Ну, Мойзель, печально, что вы не принимаете участия в контратаках: вы так спешно покинули свою часть…

Мойзель молчал.

— Вы, видимо, помните наш старый разговор? Тогда я сказал вам, что мы готовим последний Дюнкерк для англо-американцев.

«Круг замкнулся», — подумал подполковник.

— Я вам объяснял, что мы боремся за безопасность, и в первую очередь в оккупированных областях, не так ли? — Он потянулся за какой-то бумажкой. — Лейтенанта Тиля вы так и не привлекли к ответственности? Мне помнится, мы тогда договорились по этому вопросу.

Мойзель промолчал. «Неужели он не понимает, что сейчас не время думать о привлечении к ответственности кого бы то ни было. Интересно, что они знают обо мне?»

— По выражению вашего лица, Мойзель, я вижу, что вы смущены. Генерал Круземарк сейчас живет в свое удовольствие, а ведь в свое время мы давали вам задание информировать нас о каждом его шаге. А вы, к сожалению, нам ничего не докладывали. Жаль, жаль. Вы не обратили внимание на то, что он вытащил Альтдерфера и Тиля из этой заварухи?

«Когда же я, собственно, узнал о новом назначении Круземарка? — задумался Мойзель. — Он приезжал прощаться, но не нашел меня. В тот же день был убит Грапентин. Доложить им? А что толку? Доложить только для того, чтобы показать свою приверженность к имперскому управлению государственной безопасности?»

— Давайте перейдем к сути дела, Мойзель. Ваш начальник штаба капитан Грапентин разоблачен как заклятый враг нашего фюрера. Он хотел перебежать к противнику, но был застрелен на ничейной земле. Это было сделано при свидетелях. И бежать Грапентину пытался помочь один из ваших подчиненных.

«Был застрелен за то, что хотел перебежать к англичанам? — Мысли Мойзеля путались. — Грапентин… свидетели… А ведь Альтдерфер позвонил тогда и доложил, что начальник штаба полка погиб на поле боя при трагических обстоятельствах…»

— Вы хотите, чтобы я назвал вам имена? А Генгенбах? Вы, видимо, помните, что они были связаны с французскими патриотами, а ваш Тиль…

«Грапентин — сторонник заговора двадцатого июля? Такая мысль не так уж и нелепа. Он был сторонником немедленного перемирия на Западе, с тем чтобы бросить все силы на борьбу против красной России. Альтдерфер, безусловно, знал кое-что конкретное, но умышленно говорил о чепухе. И все для того, чтобы подвести меня».

Подполковник пожал плечами.

— Посмотрим, что мы имеем на сегодняшний день. Что касается генерала Круземарка, то тут вы ввели нас в заблуждение, потому что пренебрегали обязанностью докладывать нам обо всем. Не так ли, Мойзель? Вы прекрасно знали о роли Грапентина в заговоре против фюрера, но покрывали его. Генгенбах вел себя как предатель. И когда вам было доложено об этом, вы продолжали свою политику, потому что сами принимали активное участие в заговоре. Мы найдем Генгенбаха, где бы он ни был, и тогда пусть полагается на милость божью, да и вы тоже! О Тиле мы с вами уже говорили.

Мойзель чувствовал, что отпираться не имеет смысла. Вестендорф все равно не поверит ни одному его слову. Но как грубо он обращается со старшим офицером! А Мойзель ничего не может сделать.

Уж если Вестендорф снова приехал сюда, то, разумеется, не просто так. Сидя в подвале, в одиночной камере, и слыша стрельбу, Мойзель сделал заключение, что бои идут уже на улицах Парижа. Вряд ли ему удастся выкарабкаться отсюда.

— Ну, Мойзель, все выглядит несколько иначе, чем вы предполагали, не так ли? Председатель военного трибунала выведет вас на чистую воду. — Вестендорф протер стекла очков замшевой перчаткой.

«Неужели вот ради таких типов я и провел на фронте целых пять лет? — подумал Мойзель. — Неужели вот из-за таких типов в Нормандии да и на других фронтах погибли сотни тысяч солдат? А ведь он — это лишь частичка существующей системы! Но чем другие представители этой системы лучше? Я всегда честно выполнял свой долг как командир и, прежде чем уничтожить цель, брал ее в перекрестье прицела. Но неужели моя старательность шла на пользу только врагу?»

— Я хотел бы спросить вас, Мойзель, как мне расценить ваше молчание: как согласие, или вы просто-напросто хотите выиграть время, чтобы утаить правду?

«А может, мне все это только кажется? Снится? И этот несносный Вестендорф, и сам я в этой грязной форме. Эти проклятые свиньи сорвали с меня погоны и ордена. А как было бы хорошо после этой кровавой бойни в Нормандии получить новую звездочку на погоны и место начальника гарнизона в каком-нибудь среднем по величине городке, где можно было бы заниматься верховой ездой, приемами, попойками и бог весть чем…»

— Чтобы у нас с вами не было недомолвок и недопонимания, я попрошу вас все, что вы хотите мне сказать, изложить письменно и скрепить свои показания личной подписью. Только не забудьте подчеркнуть, что это вы послали Грапентина на ничейную землю с целью попасть к англичанам.

«Показания? — подумал Мойзель, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. — Я же офицер! Я никогда не лгал. Плохо они знают меня!»

Мойзель выпрямился, но в том рванье, которое было на нем, его осанка не произвела на Вестендорфа никакого впечатления.

Вестендорф снял очки, внимательно посмотрел на бывшего командира полка и сказал:

— Знаете, Мойзель, ведь я с вами поступаю еще по-хорошему. За свои проступки вы заслужили петлю. Но я не зверь. Почему бы нам напоследок не распить с вами бутылочку вина? Признание из вас можно вытянуть и другим способом. Я видел человека, которому пришлось стоять на горячих углях босыми ногами. А под ногтями у человека, между прочим, тоже очень чувствительное место, особенно если… Многим это приходится не по вкусу. Есть такие специалисты, которые сделают с вашими руками такое, что… Я не хочу об этом говорить…

Подполковник почувствовал, как кровь отлила у него от лица. «Этот Вестендорф способен на многое… Неужели так вообще можно поступать с немецким офицером, как поступают со мной?..»

— Я вам только слегка напомнил о вещах, с которыми вы имеете возможность познакомиться вне стен этой комнаты. Все мы люди. И от нас ждут результатов нашей работы, подчас торопят…

Мойзелю показалось, что Вестендорфа преследует какая-то навязчивая идея. «Интересно, что он за человек? Как он ведет себя со своей женой, с друзьями. Да и есть ли у него друзья?»

— Я вижу, что вы в настоящий момент потеряли дар речи, Мойзель. Тогда мы с вами сейчас расстанемся и встретимся вновь во время подписания ваших показаний. О вашем отъезде в Германию пока не может быть и речи. А если вам придет в голову желание спросить меня о том, в чем лично для меня заключается счастье… — Оберштурмбанфюрер усмехнулся и продолжал: — Поймать человека, который действует в целой цепи себе подобных, дело не такое уж и трудное. Такого везде можно поймать… Заставить его говорить тоже отнюдь не трудно. Но превратить его в ничтожество, в тварь, которая пакостит даже себе, это, я вам скажу, Мойзель, прекраснее любви. Я, например, в таких случаях испытываю удовольствие, которое нельзя сравнить ни с чем. Людей можно терпеть только тогда, когда их презираешь!

На лбу Мойзеля обозначилась глубокая морщина. Ему снова почудилось, что он уловил звуки боя. Показалось, что он даже слышит разрывы ручных гранат. Однако подвал, в который его заточили, был настолько глубок, что никакие звуки не проникали в него.

— Видите ли, Мойзель, еще несколько дней назад фюрер распорядился, чтобы наши части СС и СД были передислоцированы дальше в восточные районы, однако я все еще нахожусь здесь. Нашей штаб-квартиры на Рю-де-Сос, которая там находилась в течение нескольких лет, более не существует. Сейчас мы расположились в этом маленьком захудалом особняке, в который залетают редкие птички. Я ждал здесь исключительно вас, и ждал для того, чтобы довести все до конца. Вы слушаете меня?

«Почему я раньше не замечал, насколько прогнила эта система», — устало подумал Мойзель.

Когда гауптшарфюрер схватил Мойзеля за руку, подполковнику вдруг пришла в голову мысль, что всего двое суток назад он вырвался из фалезского мешка, чтобы попасть в лапы самой смерти.

Более четырех лет парижане жили под игом фашистских оккупантов, перенося голод, постоянные преследования, измену и унижения. В тюрьме Фресен томилось более трех тысяч политических заключенных. Столица получала электроэнергию лишь на полчаса. Комендантский час, ночные облавы, флаг со свастикой на Эйфелевой башне. Четыре года в городе не слышали колокольного звона и пения «Марсельезы». Все чаще и настоятельнее перед каждым французом вставал вопрос, примкнуть ли к движению Сопротивления или к коллаборационистам, уйти в подполье или оказаться депортированным.

А в последнее время на улицах Парижа появились пулеметные гнезда, построенные рабочими из организации Тодта.

В номере нелегальной газеты «Юманите» от 15 августа 1944 года появилась статья секретаря ЦК Коммунистической партии Франции Жака Дюкло «Битва за Париж», которая заканчивалась следующим призывом:

«Парижанки и парижане, молодые и старые, все на борьбу с врагом, какими бы способами она ни велась! Пусть в нашей столице, в сердце Франции, разгорится огонь всеобщей забастовки, огонь народного восстания! Это поможет нам в короткий срок выиграть битву за Париж и приблизить час полного освобождения нашего отечества».

16 августа произошел первый взрыв, поднявший на ноги почти всю парижскую полицию. В ход пошло всевозможное оружие.

Остановился весь железнодорожный транспорт, парализованный забастовкой. 18 августа забастовали металлисты, текстильщики и почтовые служащие. Парижский комитет освобождения и Всеобщая конфедерация труда призвали население столицы к оружию. Был выброшен лозунг: «Беспощадный бой захватчикам!»

Положение осложнялось тем, что гитлеровское командование, оставляя Францию, запланировало взорвать сорок пять мостов через Сену.

В ночь на 19 августа три тысячи патриотов атаковали парижскую префектуру, захватили и превратили в неприступную крепость Иль-де-ля-Сите. По городу разъезжали автомашины с лозунгами Французской коммунистической партии, призывавшими парижан к оружию.

Восстание парижан проходило организованно. Оно было подготовлено начальником штаба Внутренних вооруженных сил (ФФИ) парижского района коммунистом полковником Анри Роль-Танги. В «лесных лагерях» в полной боевой готовности стояли хорошо вооруженные соединения, ожидавшие только сигнала к началу восстания. Этой же ночью части ФФИ с боем захватили мэрию, здание военного министерства, Дворец правосудия и еще много важных правительственных учреждений в самом центре Парижа. А на следующий день восставшие повсеместно атаковали оккупантов, захватили оружие, а к вечеру уже контролировали более половины районов города.

Соглашение о прекращении огня до 12.00 23 августа с самого начала было не более как фикцией, так как стрельба нигде не была прекращена. Начало конца гитлеровской оккупации Франции характеризовалось двойной игрой фашистов: когда фалезский мешок оказался в некоторой степени сужен, гитлеровский посол в Париже Абец потребовал военной помощи для охраны французского правительства Виши от собственных подданных при его эвакуации!

Двадцать две тысячи солдат, преимущественно из соединений СС, имея девяносто тяжелых зенитных орудий и сотню танков «тигр», стояли в городе и на берегах Сены.

В ночь на 21 августа, когда тела Жозефин Ледук и радиста Леона Левалуа погребли в нормандской земле, а лейтенант Тиль оказался в одном из американских лагерей, парижское радио, все еще находившееся в руках гитлеровского командования, передало следующее объявление военного коменданта:

«Безответственные элементы в Париже подняли оружие против оккупационных властей. Восстание будет немедленно подавлено!»

Однако на самих восставших парижан оно оказало совсем не то действие, на которое надеялись фашисты. Оно еще более воодушевило французских патриотов на борьбу против оккупантов. Вновь вышедшие газеты печатали на своих страницах воззвание, подписанное Роль-Танги, которое заканчивалось страстным призывом, родившимся еще во времена Великой французской революции: «На баррикады! На баррикады!»

На парижских улицах, как грибы после дождя, стали появляться баррикады. Начались уличные бои, перестрелки, рукопашные схватки. Патриоты штурмовали мэрию, здание полиции, занимали общественные учреждения. Все чаще и чаще на стенах домов появлялся трехцветный французский национальный флаг.

22 августа восстание в столице развернулось во всю силу. Эйзенхауэр отдал главнокомандующему ФФИ генералу Пьеру Кенигу подробный приказ, категорически запретив какие бы то ни было вооруженные выступления без его на то согласия. Кениг обратился к своим соотечественникам по радио с призывом, в котором были такие слова:

«Самая большая опасность для Парижа возникнет тогда, когда население поддастся на призыв к восстанию».

И хотя генерал прекрасно знал, что парижские рабочие идут на фашистские пулеметы и танки с одними пистолетами и карабинами, он все же запретил англичанам сбросить парижанам специальное вооружение, так как боялся, что «оружие попадет в руки коммунистов».

Гитлеровские танки со свастикой на борту обрушились на восставших, чье мужество и самоотверженность противостояли броне. Кровь лилась рекой.

Один из агентов, прибыв в штаб американского генерала Брэдли, сообщил об угрожающем положении восставших в Париже.

В это же самое время и гитлеровский генерал Модель оценивал положение во французской столице как угрожающее, так как танковые части и соединения не были приспособлены к длительным действиям в состоянии изоляции. Вскоре пришел ответ из штаб-квартиры фюрера. Командующий группой армий «Б» передал подчиненным ему войскам: Гитлер приказал уничтожить Париж.

Морис Сеген, Поль Ледук и Вольф Баумерт направлялись в свой центр, расположенный в столице. После прекращения боев в районе Сент Леонарда их отозвали в Париж, чтобы в решающий момент они были рядом. К тому же отсюда им было легче вызволить Тиля из лагеря. Двадцать часов они ехали в американском грузовике с боеприпасами, познакомившись предварительно с водителем-негром. Негр угостил их сигаретами и, блеснув белозубой улыбкой, показал рукой на восток, куда он держит путь. Уже одного взгляда на их трехцветные повязки на рукавах негру было достаточно, чтобы проникнуться к французам симпатией. Так они добрались до столицы.

Морис, как урожденный парижанин, шел впереди, за ним — Ледук и Баумерт. Их вызов в Париж был связан с приказом фюрера, гласившим:

«Оборона Парижа имеет огромное военное и политическое значение. Его потеря создаст брешь в общем фронте обороны побережья и лишит нас базы для борьбы против Англии…»

Потеря Парижа означала бы для гитлеровского командования потерю всей Франции.

Далее фюрер в своем приказе особо подчеркнул необходимость обороны Парижа на его подступах, упомянув при этом о средствах усиления, выделенных для этой цели командованию «Запад».

В случае волнений внутри города приказом узаконивался взрыв жилых домов и учреждений, публичная казнь зачинщиков, эвакуация населения, так как это, по мнению фюрера, лучше всего помешало бы разрастанию восстания.

Все мосты через Сену предполагалось подготовить к уничтожению. Париж должен попасть в руки врага только в развалинах.

Сеген, Ледук и Баумерт ускорили шаг. Скоро рассвет, и им нужно было торопиться: расположения гитлеровских частей, нервозных американцев и чрезмерно раздраженных голлистов были им незнакомы. В сорока километрах юго-западнее Парижа 7-я американская танковая дивизия захватила плацдарм на правом берегу Сены, но об этом мало кто знал. Мелкие населенные пункты, поля, леса — все было окутано тишиной. Кругом простиралась ничейная земля. А на фоне голубого неба постепенно вырастали каменные громады большого города.

Сеген прекрасно знал такие местечки, где можно было незаметно перебраться на другой берег Сены.

— Собственно говоря, можно войти в город со стороны моего острова, — пробормотал он товарищам.

— Твоего острова? — Баумерт вопросительно взглянул на друга.

— Юго-западный островок в районе Булони называется Иль Сеген. Вот он и гордится этим, — с добродушной усмешкой пояснил Поль.

— Будьте спокойны, друзья, я вас проведу через Монпарнас и Латинский квартал, как ни один самый опытный гид не проведет. — Сеген не сказал, как он это сделает, а Ледук и Баумерт не стали спрашивать.

В конце концов они благополучно добрались до здания, в котором размещалось управление парижской канализации и водопровода. По ступенькам спустились глубоко под землю. Миновали несколько железных дверей, подземных коридоров, переходов. И наконец оказались в лабиринте подземных коммуникаций на глубине двадцати шести метров под землей. Здесь находился новый командный пункт энергичного бретонца полковника Роль-Танги, коммуниста, который с самой первой минуты выступил на борьбу против гитлеровских оккупантов. Здесь он и его заместитель товарищ Пьер Фабиан разрабатывали решающие операции Парижского восстания. Отсюда не было и двух километров до отеля, в котором размещался их противник Кольтиц.

Вскоре все трое привыкли к скупому подвальному освещению.

Роль-Танги и Фабиан расцеловали в обе щеки Мориса, по-дружески поздоровались с Ледуком и Баумертом. Поговорив несколько минут, Роль-Танги извинился, сказав, что у него срочные дела, и поручил пришедших товарищей Фабиану. Дружески махнув рукой, он вновь углубился в работу.

Фабиан принес бутылку вина. Морис угостил каждого сигаретами. Ледук поинтересовался относительно освобождения Тиля из американского лагеря. Фабиан ответил, что на это потребуется несколько дней. Далее он рассказал, что группы патриотов повсеместно получили боевые задания и сейчас успешно выполняют их, предварительно нарушив гитлеровские линии связи. С гордостью он говорил о том, что двухсоттысячная армия патриотов, которая существовала до начала вторжения союзников во Францию, теперь насчитывает в своих рядах больше миллиона участвующих в активных боевых действиях.

Несмотря на усталость, Баумерт с большим вниманием слушал Фабиана.

— Террор гитлеровцев, — продолжал Фабиан, — к которому они прибегают, свидетельствует об их деморализации и одновременно беспомощности. Их стратегия грабежа и разбоя обречена на провал и осуждение самой историей. Время нас торопит, друзья, нам нужно быть впереди. А вы как полагаете, камарад Баумерт?

Вольф встал.

— Вместе с Полем вы направляетесь в распоряжение нашего товарища. Он поставит вам задачу. — Фабиан протянул руку Вольфу, затем Полю.

— А вы, товарищ Сеген, получите особое задание. Подробности чуть позже.

Проводив всех троих в соседнее помещение, Фабиан пошел к Роль-Танги.

Оберштурмбанфюрер Вестендорф бросил на себя критический взгляд в зеркало: вид у него был далеко не такой безукоризненный, как всегда. Складки на брюках едва угадывались, на ногах поношенные, правда удобные ботинки. Тонкий пуловер светло-серого цвета с круглым воротником. Особенно трудно было привыкнуть к новой прическе: выкрашенные в черный цвет волосы были гладко зачесаны и блестели, как у настоящего француза. Узкое лицо с невыразительными глазами. Очки без оправы делали Вестендорфа похожим на какого-нибудь учителя. Других очков у него не было, а без них он был беспомощен. В таком виде, как ему казалось, он смело мог появиться где угодно. В кармане у него лежал паспорт на имя Марселя Градина, к этому документу никто не мог придраться, в голове — хорошо продуманная легенда.

Сотрудники гестапо не могли примириться с мыслью о необходимости покинуть Париж, пока есть хоть малейшая надежда сохранить за собой власть.

Вестендорф еще раз обдумал обстановку. До двенадцати часов дня оставалось в силе соглашение, подписанное генералом Кольтицем и голлистами. А что будет потом? Трудно сказать. Факт оставался фактом: обещанная 47-я пехотная дивизия снова была отведена на отсечные позиции северо-западнее Парижа. Фельдмаршал Модель стремился во что бы то ни стало сконцентрировать все имеющиеся в его распоряжении танковые соединения 1-й армии восточнее Парижа. Фактом было и то, что в городе шли тяжелые уличные бои. По достоверным источникам, 26-я и 27-я танковые дивизии СС форсированным маршем направлялись в Париж, чтобы стабилизировать там положение немецких войск. А если все это не так?

Хорошо еще, что он, Вестендорф, заблаговременно оборудовал эту потайную квартиру. Соседи, возможно, принимают его за хорошо замаскированного партизана из маки. Здесь, неподалеку от центрального рынка, этого чрева Парижа, до сих пор он был вне всякого подозрения.

«Однако я недооценил противника, — думал Вестендорф. — Нужно было действовать более энергично, уничтожать врагов более беспощадно. Особенно в конце прошлого года, после того как ФФИ выступила организатором всех вооруженных политических сил».

Вестендорф был хорошо знаком с организацией французского движения Сопротивления. Кое-кто из его жертв, не устояв перед истязаниями, давал скупые показания, из обрывков которых вырисовывалась общая картина. И не было на свете силы, которая могла бы сдержать это движение Сопротивления. Оно стало мощным военным фактором, а через несколько дней грозило превратиться в еще более мощный политический фактор.

В Париже Вестендорф как полномочный представитель гестапо достиг значительных успехов. Полковник Штауфенберг, подложивший бомбу под стол фюрера, способствовал взлету карьеры Вестендорфа. Многие генералы и старшие офицеры после покушения на Гитлера прошли через его руки. Только вчера, например, было закрыто дело подполковника Мойзеля. В рейх его отправили в таком состоянии, что он уже не сможет дать никаких новых показаний, а до этого он подписал показания, которые, безусловно, заинтересуют господ из берлинского гестапо.

При этом Вестендорф не забыл, что этим Мойзелем, кажется, интересовались и из СД. Оберштурмбанфюрер усмехнулся, вспомнив свой последний разговор с Дернбергом, который перед встречей в Нарбонне слишком задирал нос. «А где теперь его «изюминки»? Круземарк выбыл из игры. Альтдерфер, по всей вероятности, сдох от голода в фалезском мешке. Грапентин…»

Убраться из Парижа можно было бы вполне легально, на этот счет даже имелся особый приказ, однако Адольф Гитлер ждал от своих приближенных большей верности. И если в один прекрасный день ситуация изменится в пользу немцев, фюрер скажет: «Вестендорф — вернейший из верных, преданнейший из преданных…» В этот день он станет кавалером Рыцарского креста, будет допущен в ближайший круг фюрера. «Вестендорф! Штандартенфюрер Вестендорф, вы по праву заслужили благодарность за свой героизм!» Фюрер будет стоять совсем рядом с ним, затем он положит свою руку на его плечо…

Оберштурмбанфюрер тщательно протер и без того чистые стекла очков.

СД уже распустило своих агентов. «Интересно, не улетучился ли этот зазнайка Дернберг?» — подумал Вестендорф. Номер телефона Дернберга он знал. Его так и подмывало позвонить, чтобы хоть в какой-то форме выразить свою победу над конкурентом.

Он позвонил, и, на его счастье, Дернберг снял трубку.

— Ну, мосье, Вес… — Дернберг намеренно проглотил конец фамилии. — Я поистине удивлен, что в такой ситуации вы еще здесь…

— Знаете, мой дорогой, именно в такое время от зерна отделяются отруби.

— Можно и так сказать, — с осторожностью согласился Дернберг.

— Я полагаю, вы останетесь здесь?

— Без всяких сомнений.

— У нас с вами есть один общий друг…

— Вот как? Кого вы имеете в виду? — И Дернберг быстро назвал несколько лиц.

— Один маленький Мойзель…

— А, вспомнил. Ну и что?..

— У нас с ним был долгий разговор.

— Здесь?

— Разумеется. Он мне много рассказал. — Вестендорф явно важничал.

— Доннерветер! Поздравляю!

У оберштурмбанфюрера приятный холодок пробежал по коже. Это была совсем маленькая победа, однако он хотел представить ее как нечто большее, чтобы извлечь из этого побольше пользы.

— Вам известно, что ваш высокий шеф в ближайшее время прибывает сюда?

— До сих пор мне об этом… — начал было Дернберг, но Вестендорф не без злорадства перебил его:

— Я знаю, знаю, что ваши каналы связи нарушены. А мои все еще в порядке.

— А как бы я мог узнать?..

— К сожалению, только завтра, не ранее двух часов дня.

— А где бы мы могли встретиться? — спросил Дернберг, проглотив горькую для себя пилюлю.

— Там, где мы встречались в последний раз.

— Согласен.

— Буду очень рад. — Вестендорф положил трубку, не переставая удивляться тому, что Дернберг все еще в Париже. «Он ни за что на свете не пожелал бы со мной встретиться, не скажи я ему о том, что его шеф прибывает сюда. Но кой черт дернул меня назначить эту встречу на завтра? Только для того, чтобы поиздеваться над ним?»

Вестендорф зарядил свой «вальтер» и положил в карман. Бросив последний взгляд в зеркало, он вышел на залитую солнцем улицу. Осторожно передвигался от одного дома к другому. Посмотрел на крыши домов, на закрытые жалюзи окон. Картина парализованного города доставила ему огромное удовольствие.

Спустя минуту из ворот дома напротив вынырнула чья-то фигура и от укрытия к укрытию незаметно двинулась за Вестендорфом.

Вестендорф решил передохнуть и, подойдя к подъезду какого-то дома, закурил, сдвинув сигарету в уголок рта. Стекла его очков поблескивали. Обернувшись назад, он огляделся, но ничего подозрительного не заметил.

Действуя по собственному усмотрению, де Голль вывел 2-ю французскую танковую дивизию из состава 3-й армии генерала Паттона, которая шла из района Аржантана, и бросил ее на Париж.

В свою очередь Эйзенхауэр снял 4-ю пехотную дивизию, находившуюся на отдыхе недалеко от Парижа, и спешно перебросил ее к берегам Сены.

После объявления войны гитлеровской Германии рядом государств Соединенные Штаты Америки присоединились в декабре 1941 года к антигитлеровской коалиции, создав вместе с Великобританией объединенный штаб. Участие представителей Советской Армии в этом органе они считали излишним. Главная концепция союзников выражалась в следующем: «Война между Советским Союзом и фашистской Германией нам очень на руку, так как она их обоих свяжет, а возможное поражение германского конкурента одновременно будет означать и ослабление Советского Союза». Следовательно, обе эти державы были заинтересованы в возможно долгой затяжке открытия второго фронта.

Это предательство западных держав по отношению к своим союзникам позволило Гитлеру вести борьбу на Восточном фронте, чувствуя, что тыл у него прикрыт. Однако Советская Армия в трудной борьбе один на один с гитлеровской Германией вышла победительницей из испытания на Волге и совершила решающий поворот в ходе войны, после чего различного рода инспираторы в Лондоне и Вашингтоне забеспокоились, спрашивая, а что же произойдет, если Советский Союз один сокрушит гитлеровскую Германию и будет один вершить послевоенную политику?

Великобритания, боровшаяся за дальнейшее существование собственной империи, боялась бремени больших военных расходов и пыталась, как могла, уйти от них. США стремились к расширению экспансии и завоеванию мирового господства, в котором были заинтересованы крупные американские монополии. Семейство Морганов страстно хотело заполучить в свои лапы все, что осталось после того, как из конкурентной борьбы выбыли Германия, Англия и Франция. Рокфеллер в первую очередь интересовался районом Средиземного моря, то есть африканской и среднеазиатской нефтью и вытеснением англичан из тамошних колоний. Третья группа монополистов стремилась спекулировать на американских позициях в районе Тихого океана и Азии, что обещало им новые рынки сбыта, которые дадут сверхприбыли. Рузвельт пытался уговорить представителей этих трех групп пойти на компромисс и объединиться.

В начале 1943 года представители западных держав собрались на конференции в Касабланке, не пригласив на нее представителей Советского Союза.

В мае того же года в Вашингтоне состоялось новое совещание, и опять без участия Советского Союза. Однако развитие событий на Восточном фронте требовало принятия конкретных мер. Черчилль, беспокоясь за английские интересы, высказался за высадку войск союзников в Сицилии.

В августе 1943 года в Квебеке состоялась новая конференция союзников, снова без участия Советского Союза. И это в то время, как Советская Армия громила гитлеровскую армию на Курской дуге, после чего фашисты откатились за Днепр. Это-то и принудило союзников пересмотреть свою прежнюю оценку и прийти к мысли о том, что русские после победы будут определять послевоенную политику в Европе, а поскольку Россию, как более сильного военного соперника, невозможно ликвидировать силой оружия, необходимо постепенно поставить русскую экономику в зависимость от монополий США.

В Квебеке Рузвельт голосовал за равноправное участие советского партнера при решении основных вопросов ведения войны и послевоенных проблем. Факт оставался фактом: несмотря на политику изоляционных маневров, проводимую западными союзниками, социализм уже тогда вовсю влиял на дальнейшее развитие мировых проблем.

Черчилль вновь пытался сколотить англо-американский блок, который был бы в состоянии противостоять в послевоенной Европе Советскому Союзу. 3 сентября он приказал Монтгомери высадить две дивизии на побережье Калабрии, а спустя неделю оставшиеся соединения 8-й армии были высажены в районе Таранто. Одновременно с этим четыре дивизии 5-й армии США высадились и закрепились у Салерно, несколько южнее Неаполя. Однако высадку войск союзников в Италии нельзя было рассматривать как открытие второго фронта.

В конце октября в Москве встретились министры иностранных дел трех великих держав, с тем чтобы подготовить Тегеранскую конференцию. Советский Союз преследовал одну-единственную цель: как можно скорее освободить народы от гнета гитлеровской оккупации. Участники встречи единодушно установили срок открытия второго фронта: весна 1944 года.

28 ноября в Тегеране впервые произошла встреча Рузвельта и Черчилля со Сталиным. Здесь решался целый ряд стратегических мероприятий, и в том числе вопрос об открытии второго фронта и проведении операции «Оверлорд». Лишь после дискуссий, затянувшихся на целых два года, англичане и американцы удосужились наконец назвать точные сроки высадки. Все более растущий политический и военный авторитет Советского Союза как самого сильного союзника антигитлеровской коалиции заставил Англию и Америку на время забыть о своих разногласиях и пойти на сокращение последней фазы войны. СССР заявил о своей готовности вступить в войну против Японии, как только будет покончено с войной в Европе, с тем чтобы народы всего мира могли жить в мире.

Рузвельт был вынужден признать, что СССР способен освободить все восточноевропейские государства от гитлеровской оккупации без помощи извне. Следовательно, для сохранения буржуазных порядков в Европе западным союзникам нужно было немедленно осуществить вторжение на Европейский материк. Рузвельт побаивался, как бы свободолюбивые народы не разгадали истинных причин затягивания открытия второго фронта. Наконец, он признался, что мировой империализм сможет существовать только в том случае, если не начнет войну против страны социализма.

«Мне будет очень приятно» — эти слова Вестендорфа все еще звучали в ушах Дернберга, который уже все подготовил к бегству из Парижа: Штернхальтер прикрепил на легковую машину армейский номер, баки были полностью заправлены бензином, приготовлен запас продовольствия, два автомата лежали на сиденье, а патронов было хоть отбавляй. Недостатка в деньгах Дернберг не испытывал. На всякий случай он прихватил и несколько паспортов. В шкафу висела форма майора войск ПВО, украшенная орденами. Дернберг колебался, надевать ее или нет, чтобы беспрепятственно миновать немецкие посты и патрульных, или ехать в гражданском платье, в котором в случае необходимости можно легко раствориться в столице. Каждое из этих двух одеяний имело свои преимущества. И вдруг это сообщение Вестендорфа о том, что едет шеф. Но какой именно? Их у Дернберга было много, включая самого Кальтенбруннера. Каждый из них без труда мог поверить в то, что Дернберг остался здесь по своему желанию или по заданию самого Гиммлера, чтобы лично разобраться в обстановке или собрать материал для специального доклада фюреру. Короче говоря, нужно было набраться терпения и ждать.

Дернберг в душе ругал себя за то, что вовремя не покинул Париж, а теперь, видимо, придется остаться еще дольше. «Значит, нужно переодеться в гражданское: удобный спортивный костюм, солнцезащитные очки и беззаботное выражение на лице — лучшей маскировки не придумаешь!»

— Ну, Штернхальтер, как наши дела? — спросил Дернберг у шофера. — Что берем: «хорьх» с армейским номером или «кабриолет» с французским номерным знаком?

— Если вы меня спрашиваете, отвечу: я бы предпочел второе.

— А почему?

— Наши нам и так ничего не сделают, а посторонних мы можем ошарашить огнем двух автоматов, если, конечно, понадобится! — И водитель улыбнулся.

— Нам обязательно нужно держаться вместе, Штернхальтер. Наших сейчас здесь очень мало.

— Не бойтесь, штурмбанфюрер. В любой ситуации я вас прикрою.

— И вы можете положиться на меня.

— Я в этом убежден, штурмбанфюрер.

Через небольшое оконце, выходившее на задний двор, проникал слабый свет. У Ледука и Баумерта оставалось еще целых полчаса. Кожаный портфель со взрывчаткой, запалами и ручными гранатами стоял возле двери. До площади Согласия, куда они должны пойти, было недалеко.

Француз молча выглянул во двор.

Баумерт быстро ходил взад и вперед по кухне.

— Вчерашний разговор с товарищами сильно взволновал меня. Я многое понял.

— Ну вот видишь. А помнишь, я тебе говорил вскоре после нашей первой встречи, — начал Поль, — что разгром нацизма значительно ослабит мировой империализм и еще больше укрепит социализм. Иногда у меня бывает такое впечатление, что лондонское и вашингтонское правительства рассматривают антигитлеровскую коалицию, возглавляемую Советским Союзом, лишь как временное соглашение. Они от своих антикоммунистических позиций, разумеется, никогда не откажутся. Роль-Танги и Фабиан говорили мне, что Рузвельт и Черчилль, как и их солдаты, прекрасно понимают, что войну можно закончить быстрее и тем самым спасти жизнь миллионам людей, если своевременно открыть второй фронт. Сейчас они уже не могут играть ту роль, которую играли год назад. В сорок третьем году западные союзники достигли предела в выпуске вооружения, особенно танков и орудий. А ход боевых действий уже не требовал такого огромного количества вооружения!

— Это довольно горькое признание.

— Горькое? А разве все восемьдесят суток вторжения не горьки? Возьмем, например, бомбардировки союзников. Скольким людям они стоили жизни! Действиями групп Сопротивления, если их вооружить, можно было бы достичь бо́льших результатов, значительно сократив число жертв, со стороны мирного населения. А зачем, спрашивается, так много наших городов стерты союзниками с лица земли? По необходимости? Вряд ли. Только потому, что господствующие круги в Лондоне и Вашингтоне ни при каких обстоятельствах не хотели возрождения Франции. — Поль свернул цигарку и сплюнул на пол с таким ожесточением, будто во рту были не табачные крошки, а нечто более горькое. — Ускорение темпов высадки десанта произошло только потому, что союзники считают, что наше движение угрожает позициям французской буржуазии.

— Вы можете многому научить, Поль, — сказал Баумерт.

— Партию не проведешь. Возьмем, например, де Голля. Он борется против фашизма и одновременно против коллаборационистов Петена, чем вызывает симпатии многих людей. Однако генерал был вынужден сотрудничать и с нами, коммунистами, чтобы остаться у власти. Но я не удивлюсь, если после освобождения Франции он начнет восстанавливать старую систему.

— Следовательно, вы усматриваете прямую связь между внутриполитическим положением страны и международным положением?

— В Тегеране победило демократическое народное движение, — проговорил Ледук. — В один прекрасный день подобное произойдет во Франции. Именно поэтому им и не нравится, что наша партия стоит во главе движения Сопротивления. Мы все время чувствуем, что нам вставляют палки в колеса. Во время освобождения страны нас отстраняют от борьбы, боясь, что наша победа будет иметь политические последствия.

— Но ведь борьба еще не закончилась… Я думаю, нам пора идти, — сказал Баумерт, взглянув на часы.

Ледук встал, и они вышли на залитую солнцем почти пустынную улицу. Где-то недалеко слышались выстрелы.

В подъезд многоэтажного дома шмыгнули двое мужчин. В этом не было ничего удивительного: в то время многие, боясь стать жертвой какой-нибудь шальной пули, перебегали от подворотни к подворотне. Баумерту, вдруг показалось, что один из мужчин знаком ему. По одежде француз, а по манерам… Баумерт дернул товарища за рукав и затащил в какой-то двор.

— В чем дело? — шепотом спросил Ледук.

— Одного из них я знаю.

— Которого?

— А вон того, правого, что стоит у подъезда.

Ледук посмотрел в ту сторону, куда ему указывал Баумерт.

— А ты не обознался? Ведь ты же первый раз в Париже!

— Это штурмбанфюрер Дернберг, он меня не раз допрашивал. Я вам о нем говорил.

Поль достал пистолет и, сняв с предохранителя, снова сунул в карман.

— А ты уверен в этом?

— Абсолютно уверен. Черные волосы, женственный рот…

— Пошли! В случае чего стреляем, но так, чтобы только ранить.

Баумерт снова дернул Поля за рукав, шепнул:

— Смотрите-ка!

В этот момент те двое вышли из подворотни и быстрыми шагами направились к пустынной площади.

— А вон еще какой-то тип! — Баумерт показал рукой на мужчину, который шел по другой стороне улицы, видимо выслеживая первых двух.

— Да, любопытная история. Пожалуй, он имеет к ним прямое отношение, — проговорил Ледук. — Подождем, пока он отойдет подальше.

Баумерт и Поль подошли к углу. Те двое уже исчезли. Их преследователь не спеша подошел к дому и встал в нишу, не спуская глаз с входной двери.

— Может, это их телохранитель? — пробормотал Баумерт.

— Тогда он смотрел бы за окружающими, а не за этими двумя.

— Вы, конечно, правы.

— Смотри в оба — как бы не нарваться на эсэсовцев!

Баумерт как ни в чем не бывало прошел мимо стоявшего в нише мужчины, который не обратил на него внимания. Выйдя к площади, Вольф оглянулся.

Ледук был метрах в двадцати от двери, за которой следил незнакомец, как вдруг дверь отворилась. Двое мужчин, прощаясь, пожали друг другу руку. Неожиданно человек, стоявший в нише, подбежал к прощавшимся и негромко воскликнул по-французски:

— Ну, гестаповская свинья, я тебе сейчас покажу!

Один из мужчин быстро сунул в карман руку. Раздался сухой щелчок выстрела. Короткий вскрик — и пистолет Вестендорфа упал на землю.

Второй мужчина быстро побежал в сторону площади.

Баумерт вытащил свой пистолет. Никаких сомнений не оставалось: это Дернберг!

— Стой! Стрелять буду!

Штурмбанфюрер рванулся в сторону. Баумерт, почти не целясь, выстрелил ему по ногам, но не попал. Выстрелил еще раз. Из машины, стоявшей неподалеку, шофер открыл огонь из автомата, но пули не задели Баумерта. Дернберг был уже почти у машины. Баумерт выстрелил еще раз, и шофер уткнулся лицом в баранку.

И вдруг патрон заклинило.

— Черт возьми! — выругался Баумерт и подумал: «Где же Поль? Почему он не подошел?» Вольф видел, как Дернберг рванул на себя дверцу машины, вскочил в нее и, заслонившись шофером, как щитом, дал газ.

Баумерт побежал через площадь обратно к дому, перед которым уже собралась толпа.

— Это оберштурмбанфюрер Вестендорф! У него на совести сотни замученных французов! — кричал его преследователь — француз. — Может, он вот этим «вальтером» их и расстреливал!

Француз полез в карман эсэсовца и, вытащив из него пачку денег, помахал ими в воздухе.

— Я только выполнял приказ! — начал оберштурмбанфюрер.

— Другим расскажешь! — крикнул один из стоявших в толпе.

— Меня заставляли! Мне приказывали!

Кто-то бросил в эсэсовца камнем и попал ему под левый глаз. Вестендорф закрыл голову руками, но его руки оторвали от головы и влепили несколько пощечин. Очки Вестендорфа упали на землю, их тут же раздавили каблуком. На эсэсовца посыпался град ударов.

Оберштурмбанфюрер упал на колени и закричал:

— Смилуйтесь! Не бейте меня, я дам вам миллион франков!

Кто-то пнул его ногой прямо в лицо.

— Люди, опомнитесь! Его нужно допросить! — закричал Ледук. — Я буду стрелять в каждого, кто до него дотронется!

— Он прав! — поддержал Поля тот, кто преследовал эсэсовца.

— Он же убивал французов…

— Зуб за зуб…

— Никакой ему пощады!

— Вперед, сыны отчизны! День славы настает…

Крики Вестендорфа потонули в возмущенном рокоте толпы.

И вдруг в небе послышался рев моторов. Все бросились врассыпную. Штурмовики летели на запад, откуда каждый час, каждую минуту можно было ждать чего угодно. На эсэсовца уже никто не обращал никакого внимания. Через минуту площадь опустела.

Лицо Вестендорфа превратилось в сплошное кровавое месиво.

— Мне было приказано во что бы то ни стало доставить его живым, — сказал Полю француз, преследовавший эсэсовцев, и, сокрушенно покачав головой и шаркая ногами, пошел прочь.

«Нам приказано взорвать опорный пункт немцев, — подумал Баумерт, — к которому мы и направляемся. Немцев, а следовало бы говорить нацистов, ведь я тоже немец. Но немец немцу рознь. Вот я только что застрелил гестаповца Штернхальтера. Выло бы жаль, если бы я промахнулся. Помню, как Дернберг вместе со Штернхальтером везли меня в часть по дороге из Кана в Уистреам. Но тогда я еще не видел Дениз. Дениз… Нужно будет теперь выручать Тиля. Нужно достать хорошие документы бывшему лейтенанту, которого упрятали в американский лагерь. И помочь ему должен я… Но какая досада, что Дернбергу удалось улизнуть!»

В этот момент через площадь проехали три пожарные машины. На каждой было установлено по два станковых пулемета. На рукавах сидевших в машинах людей были повязаны трехцветные национальные повязки. Где-то на западе приглушенно ухали пушки.

— Поль, до площади Согласия осталось немного…

— Да, пожалуй, не более двух километров. Нужно спешить, чтобы вовремя выполнить задание.

Вдруг Ледук остановился, прислушался.

— Восточнее нас слышится пулеметный огонь. — Поль повернулся лицом к северу и добавил: — А со стороны площади Звезды тоже доносится шум боя. И Неизвестный солдат, павший еще в годы первой мировой войны, сейчас тоже борется за наше освобождение. Я чувствую, что оккупантам вот-вот придет конец!

Проговорив это, Поль схватил своего немецкого друга за плечи и начал отплясывать какой-то непонятный танец. На площади, кроме них, не было ни души, и никто не видел их почти по-детски беззаботного веселья. Неожиданно Ледук вытянулся по стойке «смирно» и прочел кусок из «Интернационала». Затем сказал:

— Наконец-то мы свободны! Свободен Париж! И южные и западные районы Франции! Часть Лотарингии и районы, прилегающие к швейцарской границе, будут освобождены в самые ближайшие дни. — Глаза его радостно блестели.

Баумерт опустил голову, подумав, что у них на родине все еще господствует гитлеровский режим. Подумал о том, сколько сил еще потребуется для того, чтобы освободить от нацизма самих немцев.

— Да, вы вот-вот будете свободны, — задумчиво произнес он. — Свободны от фашистской оккупации. В нас, немцах, фашистские идеи сидят глубже; в первую очередь необходимо освободить от коричневой чумы сердца и умы людей.

Ледук положил руку на плечо Баумерта.

— Полная свобода будет только тогда, когда народ возьмет власть в свои руки. Вольф, ты немец, но мы с тобой воевали плечом к плечу, а это значит, что теперь мы всегда будем вместе.

Большая часть парижских районов оказалась захваченной восставшими патриотами.

Танки генерала Леклерка долгое время не могли взломать оборону гитлеровцев на отсечном рубеже Орлеан, Париж. Южнее Мелюна американским частям удалось форсировать Сену и продвинуться в восточном направлении, не встречая сопротивления противника. Для того чтобы остановить американцев, 26-я и 27-я танковые дивизии СС были переброшены от Парижа навстречу противнику.

Вечером 24 августа первые танки 2-й французской танковой дивизии вышли на окраины Парижа и остановились под кронами каштанов, не решаясь двигаться к центру.

Даже в ночь на 25 августа вся тяжесть уличных боев лежала на парижских рабочих. Настало солнечное утро нового дня. Парижане с нетерпением ждали полного освобождения своей столицы.

Почти все гитлеровские опорные пункты были блокированы частями ФФИ. В саду Тюильри под окнами отеля «Мерис» окопались гитлеровские штурмовые отряды с «тиграми» и «пантерами», та же самая картина наблюдалась и вокруг Люксембургского дворца, здания военной академии, министерства внутренних дел, Бурбонского дворца, казарм принца Евгения и на площади Республики. Для того чтобы выкурить гитлеровцев отсюда, нужны были танки и противотанковая артиллерия.

25 августа 1944 года американская пехота вышла к собору Нотр-Дам, а французские танки в это время шли по Елисейским полям. Американцы вошли в Париж с юга, французы — с запада. Ровно в полдень на шпиле Эйфелевой башни был водружен французский национальный флаг.

В здании полицейской префектуры генерал Леклерк и полковник Роль-Танги встретились с генералом фон Кольтицем. Все трое подписали акт о безоговорочной капитуляции, который начинался словами «Именем временного правительства Французской республики», а отнюдь не «Именем союзнического командования».

Вечером этого дня сопротивление оказывали только напившиеся эсэсовцы, которые засели в Люксембургском дворце — последнем гитлеровском оплоте. В тот день в плен было взято несколько тысяч солдат и офицеров.

Представители союзного командования и руководители движения Сопротивления встретились у Триумфальной арки. Шарль де Голль принял парад танковых войск и возложил венок на могилу Неизвестного солдата.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Обер-лейтенант Генгенбах осторожно пошевелился, разминая затекшие конечности. Все тело ломило от боли, болели кости, мышцы.

Мюнхоф вел «ситроен». Зеехазе сидел на крыле. Клазен, казалось, заснул: глаза его были закрыты, а по лицу бродило нечто похожее на улыбку.

Обер-лейтенант думал о том, кто мог так разделаться с Альтдерфером. Наверняка тот, кто точно знал, чего именно он хочет. Интересно, почему Альтдерфер так истерично обвинял его в убийстве? 20 августа он даже не был с ним вместе. То ли он просто озверел, что ли решил ему за что-то отомстить. Но за что?

За последнее время Генгенбах изменил свое отношение к Клазену, который уже не раз пытался оправдаться. Однако Генгенбах был потрясен тем, что Клазен так легко предал их дружбу.

Они ехали по дороге в Вимутье. Впереди, казалось, не было ни души. Шел дождь. Улицы городка были пусты. Самолетов противника не было видно, а в лесочках можно было обнаружить следы стоявших там танков. Километрах в десяти от Гудеара они обогнали Бретшнайдера с остатками обоза, цальмайстера Зомерфельда на трофейном «студебеккере», груженном продовольствием, и Тони Кемпена из штабной батареи. Выяснилось, что Зомерфельду приказано прибыть в Эльбеф. Сами они хотели попасть дальше на запад.

Вдруг мотор «ситроена» захлебнулся. Генгенбах страшно перепугался.

— Пойду посмотрю, где мы, — спокойно сказал Зеехазе.

На переднем сиденье рядом с шофером сидел задремавший Линдеман. Мюнхоф и Зеехазе, копаясь в моторе, вели негромкий разговор.

— Что случилось?

— Мотор бастует, господин обер-лейтенант.

— Нам только этого и не хватало.

Артиллерия противника постреливала, прочерчивая по свинцовому от дождя небу огненные трассы.

— Может, бросим эту колымагу? — предложил вдруг Линдеман. — А то будем копаться здесь, пока нас какой-нибудь томми за шиворот не схватит.

— Или долговязый канадец с рыжими усами.

— Электропроводка нарушена или аккумулятор сел. — Руки Мюнхофа проворно шарили по проводам.

— Попытаемся еще раз.

Линдеман нажал на стартер, но безрезультатно.

Генгенбах вылез из машины, чтобы хоть как-то стряхнуть с себя усталость. Прислушался. Позади слышался рокот приближающихся машин.

— Бегом в укрытие! — бросил обер-лейтенант и, схватив автомат, снял затвор с предохранителя. Взгляд его остановился на изгибе дороги.

Через несколько минут из-за поворота показался легкий тягач с зенитной пушкой на прицепе. На тягаче сидело отделение эсэсовцев в маскхалатах с автоматами в руках.

«Ну почему же я не открываю огня? Почему не стреляю в них? Ведь это же враги! — мелькнула у Генгенбаха мысль. — Ведь они хотят убить не только меня». А какой-то другой голос тихо нашептывал ему: «Но ведь эти ничего не сделали тебе, а? Это не они виноваты, а вся система! Анонимная месть — не выход из положения».

Он опустил автомат и вышел на дорогу, рядом шел Линдеман. За ними — товарищи по несчастью.

Тягач затормозил. На лицах эсэсовцев отразилось удивление: они не ожидали, что здесь еще могут быть немцы.

Прицепили «ситроен» к оси пушки и поехали дальше.

«А ведь мы с ними связаны, — подумал Генгенбах. — Связаны по рукам и ногам и едем сейчас навстречу катастрофе».

По дороге им попадались полностью разрушенные селения. Вскоре с неба послышался далекий рокот бомбардировщиков.

Тягач съехал с дороги на луг. Неожиданно раздался непривычный звук: лопнул буксирный канат. «Ситроен» остановился, а тягач с пушкой все катил и катил дальше, пока не исчез совсем.

Обер-ефрейтор Зеехазе вытащил из багажника свой рюкзак и, повесив автомат на шею, сказал:

— На машину надежды мало: пошли, пока не поздно.

Мюнхоф захлопнул крышку капота и, вытащив из планшета две ручные гранаты, ввинтил в них запалы.

— Эй, что ты надумал с ними делать?

— Целым им мой «ситроен» не достанется.

— Послушай-ка меня, парень. Никому твоя колымага не нужна, а если она кому и достанется, так какому-нибудь нормандцу.

— Ну и чудак же ты стал.

— Стал? Я им и был. В последующие годы нам придется платить большие репарации. К этому нужно постепенно привыкать уже сейчас.

Генгенбах шел первым.

— Слева должен быть какой-то населенный пункт.

— Мы пойдем прямо. Надеюсь, еще успеем проскочить, — заметил Линдеман.

— Проскочить?

— Боюсь, что мы попали в очередной котел.

— Я не думаю, чтобы нас успели обойти, — высказал свое мнение Клазен.

На северо-востоке мерцали артиллерийские вспышки. Земля слабо содрогалась.

В то время как оставшиеся части и соединения 1-й немецкой армии вышли в район Фонтенбло, достигнув тем самым границ парижского оборонительного района, и радовались, что им таки удалось вырваться из котла в Западной Франции, американские войска подошли к Монт-Гассикур-на-Сене, обозначив тем самым восточную границу нового района окружения.

20 августа англичане и канадцы еще пытались очистить фалезский мешок, а 2-я американская танковая дивизия по приказу генерала Брэдли двигалась из района Вернея в направлении Эльбефа, как раз вдоль фланга отходивших остатков 7-й немецкой армии. На северо-западе — море, на западе — наступающая 2-я английская армия, на юге и востоке — американцы, на севере — Сена; короче говоря, были все условия для нового окружения.

И тут налетели истребители и бомбардировщики, обстреливая немецкие войска из пулеметов и пушек. При форсировании Сены перед Руаном, главным городом департамента Приморская Сена, утонуло очень много гитлеровцев.

Форсирование Сены стоило немцам не меньше, чем прорыв из фалезского мешка. В общей сложности начиная с 6 июня помимо попавших в плен погибло ровно сорок тысяч человек, двадцать тысяч грузовых и легковых машин, сто тысяч лошадей, полторы тысячи орудий и несколько тысяч противотанковых пушек и зенитных орудий.

Одна инженерная рота, пользуясь благоприятной погодой, навела южнее Руана понтонный мост. Десятки офицеров, размахивая пистолетами, регулировали переправу, а сплошной поток войск все тек и тек. Но неожиданно появившиеся бомбардировщики противника разбомбили переправу.

А в это самое время войска Советской Армии освободили почти всю Румынию и всю Украину. Первые советские танки вышли на границу Восточной Пруссии.

Английский премьер Уинстон Черчилль позже записал в своем дневнике:

«В то время как немцы гибли тысячами… я приказал тщательно собирать все немецкое оружие, с тем чтобы его снова можно было раздать немецким солдатам, вместе с которыми мы будем сотрудничать, если русское наступление будет продолжаться и дальше».

Как видно, Черчилль понимал задачи, стоявшие перед антигитлеровской коалицией совсем не так, как их понимали русские.

Подполковнику фон Венглину сообщили из штаба армии, что ему присвоено воинское звание «полковник», а пока он временно должен исполнять обязанности командира дивизии — дивизии Круземарка. Венглин сразу же достал из своей шкатулки долгожданные золотые звездочки и прицепил себе на погоны. Звездочки ослепительно блестели, и он был очень доволен.

Новоиспеченный командир дивизии получил соединение, которое насчитывало ровно тринадцать тысяч солдат и офицеров. Шел восемьдесят первый день с начала вторжения противника во Францию.

Обсуждая создавшееся положение с руководящими офицерами СС, полковник высказал предположение относительно того, чтобы использовать своих людей как истребителей танков (благо фаустпатронов было достаточно), выдвинув их за боевые порядки «тигров» и самоходок. После полуночи Венглин лично выслал истребительно-противотанковые группы на наиболее танкоопасные направления. Он лично поставил задачу подпустить танки противника как можно ближе, а затем расстреливать их в упор и, если возможно, отсечь вражескую пехоту от танков и уничтожить.

Генгенбах со своими людьми получил приказ выдвинуться на позиции, которые прикрывали Руан с юга, где наступала 2-я американская танковая дивизия.

Где-то справа пушки извергали огонь и смерть. Мгновенно разгорелся бой, шум которого доносился из-за Руана.

— В этом городе кончила свою жизнь святая Жанна д’Арк, — проговорил Клазен, показывая на видневшийся вдали Руан. — Враг тогда был намного сильнее французов, и было бессмысленно жертвовать собой.

«Порой он размышляет вполне здраво, — подумал о Клазене Генгенбах, — но его выводы становятся все более эгоистичными и даже трусливыми. Поэтому в решающий момент на него никак нельзя положиться».

— Сейчас есть вещи более важные, чем сражающаяся святая дева. Рядом с нами находятся эсэсовские тузы. — Линдеман сплюнул.

Зеехазе, откусив кусок галеты, проговорил:

— Опять дивизия «Дас рейх». Неужели они здесь устроят скандал?

— После бури обычно наступает затишье, — сказал Клазен, словно утешая самого себя. — А может, ничего и не случится.

— Время у них будет, чтобы развлекать полицейскую команду, — задумчиво заметил Генгенбах.

— У душеприказчиков из дивизиона Альтдерфера, — хмуро уточнил Линдеман.

— Но ведь еще есть и свидетели, например гауптштурмфюрер, — тихо проговорил Мюнхоф.

— И часовой, у которого я отобрал оружие.

— Они и без Альтдерфера с нами справятся, так что отступать нам никак нельзя. — Эти слова Генгенбах постарался произнести так, чтобы они не прозвучали театрально.

— А последствия? — спросил Клазен.

— Все очень просто: пока здесь наведут порядок, мы уже будем далеко.

Линдеман лениво зевнул и сказал:

— С сегодняшнего дня фамилии Генгенбаха, Зеехазе и Линдемана должны исчезнуть из всех списков полка.

— Фамилии наши хоть где-то, но должны быть упомянуты: в списке убитых, раненых или пропавших без вести и так далее, — произнес Линдеман шутливо.

— Брось свои шуточки. Не фамилии наши должны исчезнуть, а мы сами, — строго сказал Генгенбах.

— Исчезнуть можно и в братской могиле, которых вдоль берегов Сены больше чем достаточно, или за колючей проволокой американского или английского лагеря для военнопленных.

Генгенбах и Линдеман переглянулись.

— У меня нет ни малейшего желания подставлять свою спину под пули. К янки тоже не хочу. Я очень ясно представляю себе, что будет через несколько дней, — сказал Зеехазе и вдруг закричал: — В укрытие!

Неподалеку взорвался дымовой снаряд. Густые клубы дыма окутали местность. Застрочили пулеметы.

Линдеман взял на изготовку панцерфауст.

— До сих пор нам было так хорошо одним, а теперь вот противник вмешивается в наши планы.

— Если кто будет лезть на меня, пущу ему снаряд прямо в лоб, — пригрозил Зеехазе, устраиваясь поудобнее.

Пятеро немцев замерли на своих местах, плотно прижавшись к земле.

Через несколько секунд из белой пелены густого дыма показалась какая-то темная громада. Это был танк. Пройдя метров двадцать, он остановился и угрожающе пошевелил пушкой. Рядом с ним вырисовывался темный силуэт другого танка, который двигался прямо на пятерку немцев.

Генгенбах смотрел на Зеехазе, который припал к прицелу своего панцерфауста, ловя в визир ближайший «шерман». Прошла минута. Другая. Еще одна. Справа и слева появились новые танки. Они делали короткие остановки, выстреливали по одному снаряду и снова трогались в путь, пока не исчезали в дыму где-то в стороне.

Минуты казались вечностью. Когда последний «шерман» скрылся, Зеехазе опустил панцерфауст и вытер со лба пот.

— Почему ты не стрелял? — набросились на него остальные.

Зеехазе закурил сигарету, глубоко затянулся.

— Он же меня не трогал. Американец тоже хочет вернуться домой живым.

— Теперь противник зашел нам в тыл, — заметил Генгенбах. — Идут без пехоты, а? Кто знает, где теперь начнется заварушка.

Когда стемнело, эсэсовское командование отвело все свои боевые группы к руинам Эльбефа.

Противотанково-истребительные группы выдвинулись вперед. Рядом с пятеркой Клазена пристроился капитан-связист. Генгенбах с Зеехазе и Линдеманом окопались в огороде, с задачей поддерживать постоянную связь с полковником Венглином.

Сам полковник в ночь на 25 августа обосновался в подвале, который называли КП. До этого здесь располагался майор-квартирмейстер.

Венглин приказал своему денщику снять с него китель и подать воды для умывания.

«Я офицер генерального штаба, — думал Венглин, — полковник, но дослужиться до этого мне было нелегко. Побывал и на Восточном фронте. Всегда, можно сказать, лицом к лицу с противником, не то что господа сверху, которые в силу этого все еще полагают, что война не проиграна. Над ними не стреляют. А здесь? Все иллюзии давно превратились в дым».

Тактика, к которой прибегнул полковник фон Венглин, была проста: выдвинутые вперед части не смогут выдержать артиллерийского огня противника. Тем хуже для них. Те же, кто случайно уцелеет, окажется жертвой «шерманов» и «паттонов», от которых нечего ждать пощады. Обе перспективы одинаково хороши. Эсэсовцы за ночь наверняка переправили свои самоходки на противоположный берег реки. А подразделения, оставленные для прикрытия отхода, расположились в развалинах зданий. Следовательно, самое позднее к вечеру американцы должны быть здесь, как бы перекатившись через них.

А они — это сам полковник фон Венглин, майор-квартирмейстер и новый денщик полковника Бернрайтер. Парень он хороший, мухи не обидит. Со вчерашнего дня они условились покончить с войной. Им не придется выходить из подвала с поднятыми вверх руками и уж тем более не нужно будет сдавать город каким-нибудь американским офицерам. Куда проще раствориться в общей массе носящих военную форму людей и, не обращая внимания на обстоятельства, ждать завтрашнего дня.

А если все же какой-то американский солдат не посчитается с этим и пустит из своего «кольта» полковнику пулю в затылок? От одной только мысли об этом полковника бросило в дрожь. «Нет, янки этого не сделают, ведь мы, немцы, очень скоро понадобимся им для борьбы с русскими», — попробовал он себя утешить. Это ему удалось. Фон Венглин, разумеется, не мог знать, что еще 27 июля на специальном заседании комитета английского правительства обсуждался вопрос о послевоенном устройстве Германии. Принимавший участие в этом совещании начальник имперского генерального штаба фельдмаршал лорд Алан Брук сделал в своей записной книжке запись, которая была обнародована несколько позднее:

«Будет ли Германия раздробленной или она превратится в нашего союзника по борьбе против русской угрозы? Я бы предпочел второе. Германия уже не является бастионом Европы, им является Россия. К сожалению, Россия не является полностью европейской державой, однако она располагает гигантскими ресурсами и через какие-нибудь пятнадцать лет, вполне возможно, превратится в главную угрозу Запада. Именно поэтому и необходимо поддержать Германию, постепенно возродить и ввести в европейский союз».

Над окопом показалась голова Зеехазе.

— Господин обер-лейтенант, нам нужно немедленно бежать. С юго-запада идут танки противника.

— А ведь там как раз находятся Клазен и Мюнхоф, — заметил Генгенбах.

— Думаю, что их там уже нет. Один из танков выстрелил из пушки.

— Сидеть, словно мыши, — это неинтеллигентно.

Линдеман и Зеехазе горько усмехнулись в ответ на шутку командира батареи.

— Посмотрим, что делается на дороге; только близко друг к другу не подходить, соблюдать дистанцию!

Генгенбах вылез из окопа, пошел по запущенному саду, перелез через изгородь и побежал по открытому полю. Зеехазе и Линдеман следовали за ним, держась на некотором расстоянии.

Несколько «шерманов» в походной колонне двигались по дороге.

«Кромвелей» что-то не видно, — подумал Линдеман, — здесь их, видимо, меньше, чем в излучине Сены перед Руаном».

Вскоре они натолкнулись на жалкие остатки своей противотанковой группы. Догадаться, что здесь произошло, было нетрудно: сюда прорвались танки противника.

— Вперед, ребята! — крикнул Генгенбах.

Линдеман первым добежал до изгиба дороги. Среди развороченного снарядом асфальта лежал обер-ефрейтор, грудь его в семи местах была пробита осколками. А неподалеку, наполовину высунувшись из окопа, с закрытыми глазами, повернувшись в сторону Руана, лежал вахтмайстер Бретшнайдер. А Генгенбах думал, что он давным-давно перебрался на другой берег Сены.

— Безумие! — воскликнул Генгенбах. — Соберите ко мне всех, кто еще остался в живых! Под мою ответственность. Клазен и Мюнхоф отведут их отсюда в тыл. Я иду к полковнику. Встретимся там… — И он побежал, не обращая внимания на обстрел.

— Мы остались совсем одни. Хотел бы я знать, где остальные войска?

— И как только ты это заметил, Эрвин? — ехидно спросил Линдеман, покачав головой.

От третьей группы их полка не осталось и следа.

Они пошли дальше. Обер-лейтенанта Клазена они нашли в воронке. Глаза его были закрыты. Рядом с ним, скорчившись, с искаженным лицом сидел Мюнхоф. Ни одна жилка не дрогнула на его лице, когда он узнал Линдемана и Зеехазе.

— Он мертв?

— Нет.

— Ранен?

— Тоже нет.

— Тогда контужен или пьян в стельку, — со злостью сказал Линдеман.

— Думаю, у него сердечный приступ или что-то в этом роде.

— Нам нужно торопиться.

Линдеман и Мюнхоф понесли обер-лейтенанта. Зеехазе шел за ними, поминутно осматриваясь. Ему не хотелось отказываться от своего плана из-за Клазена. Ноги, словно налитые свинцом, с трудом повиновались.

«Наверное, это от страха, — думал Зеехазе. — Страх вообще сковывает человека. Танки противника прорвались стороной, и нас теперь обошли. Если не удастся за самое короткое время переправиться через Сену, нам каюк».

В этот момент совсем рядом разорвался снаряд. Линдеман исчез в облаке разрыва.

По полевой дороге Генгенбах шел на КП полковника Венглина. По ту сторону Сены за горизонтом скрылась узкая полоска деревьев: это была дорога на Париж.

«Жила-была на свете девушка по фамилии Дениз Дарнан. И жил-был лейтенант Хинрих Тиль, — думал Генгенбах. — Интересно, почему я вдруг о них вспомнил? Живы ли они? Или погибли? У меня много знакомых, но эти двое мне ближе других. Уж не оттого ли, что я люблю их? А способны ли мы еще любить?.. В могилу с собой ничего не возьмешь: ни прошлой жизни, ни мечтаний — ничего. В голове одно-единственное желание — остаться в живых. А зачем? Чтобы увидеть новую жизнь, которая будет лучше прежней. Лучше для всех».

Перед КП командира дивизии стоял капрал, он так внимательно смотрел на северо-запад, где танки рвались к Руану, что даже не заметил появления обер-лейтенанта.

— Полковник у себя?

— Так точно! — Капрал застыл по стойке «смирно».

Дверь бункера со скрипом отворилась. В коридоре царил полумрак. Спускаясь вниз по лестнице, Генгенбах на кого-то наткнулся.

— Бернрайтер? Как вы здесь оказались? — удивился Генгенбах, а про себя подумал: «Ведь это последний артиллерист из моей бывшей шестой батареи. Год назад мы вместе с ним лежали на заболоченном лугу под Ельней. Но и тогда он был для меня чужим».

— Я уже три недели состою при командире. Исполняю обязанности шофера и денщика.

— Вы не слышали, куда делся майор Пфайлер?

Обер-ефрейтор отрицательно покачал головой.

— Наших здесь еще много: гауптвахтмайстер Кемпен и штабсцальмайстер Зомерфельд.

— И что же вы теперь намерены делать?

— Я делаю то, что мне приказывают.

Генгенбах равнодушно кивнул и пошел вниз по лестнице. Одна дверь была полуоткрыта, в помещении горела свеча. «Словно на рождество», — подумал Генгенбах и в тот же миг увидел полковника. Тихая ночь, святая ночь… Не хватало только новогодней елки. Посреди комнаты дощатый стол. На нем карты, испещренные красными и синими стрелками. Тут же офицерский кортик на серебряном поясе. На левой руке полковника кольцо с турмалином. «А у меня и портупеи нет, — мелькнуло у Генгенбаха. — Только автомат, а за голенищами сапог — магазин с патронами. Пистолет в кармане. Вот и все мое имущество».

Щелкнув каблуками, обер-лейтенант доложил:

— Я приказал собрать оставшихся в живых, если таковые найдутся!

— Мой дорогой Генгенбах! — Полковник встал и, протянув руки, пошел навстречу обер-лейтенанту. — Так или иначе, а «шерманы» прорвались севернее нас.

— А вы спокойно сидите здесь?!

— Разумеется. Скоро наши нанесут контрудар.

— Вы так думаете?

Полковник улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка получилась доброй.

«Крысы покидают тонущий корабль, — подумал Генгенбах. — А я все еще хочу поднять на нем парус. Нельзя бросаться камнями, когда сидишь под колпаком. Или здесь все не так? Я не желаю больше быть их соучастником, не хочу нести ответственность за их преступления. Полковник решил спасать собственную шкуру». И вдруг Генгенбаха охватила злость: в то время как ребята, получив глупый приказ, гибли под танками, расфуфыренный полковник, надушенный «шанелью», преспокойно сидел в подвале. Какое коварство…

Только дойдя до наружных дверей, Генгенбах вдруг понял, что оставил командира дивизии стоящим посредине комнаты. Было уже темно. Багрянец окрасил края облаков. Американцы и англичане снова обстреливали Руан. На северо-западе стреляли танки.

— Господин обер-лейтенант, — услышал Генгенбах спокойный голос Линдемана. — Мюнхофа и обер-лейтенанта Клазена я уже послал на берег Сены.

— Послал? Обер-лейтенанта?

— Он так измотался.

— А Зеехазе?

— Ему уже лучше.

— Что?! — испуганно воскликнул Генгенбах.

— Когда разорвался снаряд, осколок задел ему голову.

— А где он сейчас?

— Обер-ефрейтор Зеехазе тут! — Из-под фуражки белел свежий бинт.

— Ну, парень, и напугал же ты меня! Ты хоть двигаться-то можешь?

— Да, господин обер-лейтенант.

Когда они спустились к реке, на небе то и дело вспыхивали осветительные ракеты. Доносилось урчание низко летящих самолетов. Бомбы взрывались прямо в реке, поднимая к небу черные фонтаны воды.

Когда на противоположном берегу раздавались взрывы, сопровождаемые яркими вспышками, можно было видеть Мюнхофа, свернувшегося калачиком возле безразличного ко всему Клазена.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил его Генгенбах.

— Уже получше.

— Нам необходимо переправиться на тот берег, но здесь довольно сильное течение.

— Я попытаюсь.

— Можешь и на этом берегу остаться. Все это продлится не более нескольких часов.

— Я приносил присягу.

— Гитлеру?

— Германии.

— Какой Германии? Той, что является концлагерем?

— Почему я должен принимать решение, когда история сама все рассудит?

— У тебя есть шансы и впредь остаться сторонником Гитлера, — пожал плечами Генгенбах.

Подобрали несколько пустых канистр, несколько досок от борта грузовика и соорудили нечто похожее на плотик, который на удивление хорошо держался на воде.

— Жаль, что у нас так мало всякого хлама.

Несмотря на темноту, каждому показалось, что он увидел ехидную усмешку на лице Зеехазе. Обер-ефрейтор стащил с себя сапоги и связал их вместе. Линдеман молча последовал его примеру. Канистры бились друг о друга на неспокойной воде.

— Ложись на плотик, Клазен. Правда, задницу тебе все же придется замочить. Нас снесет по крайней мере метров на двести, как бы мы ни старались, — заметил Генгенбах, стаскивая с себя китель и брюки, которые он закинул на автомат.

Все спустились к воде.

Быстрый поток воды подхватил плотик и понес его по течению. Доски на канистрах ходили ходуном. Клазен лежал пластом. Линдеман и Зеехазе, держась за плотик, боролись с течением. Генгенбах правил, Мюнхоф почти не шевелился.

Черная полоска противоположного берега быстро проплывала мимо. Вдруг темноту ночи разорвала ослепительная вспышка осветительной ракеты. И вмиг заговорили пулеметы. Пули шлепали по воде.

— Клазен, ныряй! — крикнул Генгенбах и с силой оттолкнул плотик от себя.

Все нырнули под воду.

«Это эсэсовцы с берега бьют из пулеметов, — подумал Генгенбах. — Наверное, приняли нас за американских разведчиков».

Ослепительный свет погас. Следующие ракеты взлетали в стороне и уже не освещали смельчаков. К тому же они успели подплыть к зарослям ив и спрятались в их густой тени. Выстрелы остались в стороне.

— Надеюсь, никого не задело?.. — Зеехазе вынырнул возле Генгенбаха.

Линдеман помогал плыть Клазену. Мюнхоф выбивал зубами дробь. Все из последних сил гребли к берегу.

Наконец обер-лейтенанту удалось достичь берега. Их снесло примерно на километр. Все дрожали от холода и нервного напряжения. С трудом натянули сапоги.

Начинало светать. Кругом стояла тишина. Не было видно ни одной живой души.

Клазен едва стоял на ногах, словно пьяный.

— Спасибо тебе, Герхард. Ты мне помог, несмотря на… Я ведь этого не заслужил…

— Я плохим за плохое не расплачиваюсь, старина. — Генгенбах пожал руку Клазену и Мюнхофу. — Возможно, мы еще с вами встретимся в лучшей обстановке. Настанет и такое время…

Он повернулся и прыгнул вниз, зажав автомат в руке. Его цель была ясна: повернуть оружие в другую сторону!

«Клазен, я думаю, извлечет урок из всего этого и примет нужное решение, — размышлял обер-лейтенант. — Я думал, что Мюнхоф потянется за нами, но ошибся. А сам-то я? Чего я, собственно, хочу? Остаться в живых и сделать что-то для того, чтобы приблизить конец войны? Фриц Хельгерт понял необходимость этого год назад. Но я тогда до этого еще не дошел. Сейчас же я это понял. Пройдет некоторое время, и это поймут Клазен и Мюнхоф. А сейчас, если бы я взял их с собой, они оказались бы для меня ненужным балластом».

«Войну уже невозможно выиграть, ее и нельзя было выиграть, — думал в это время вахтмайстер Линдеман. — У меня нет ни малейшего желания воевать дальше. На Генгенбаха можно положиться. Если он ведет меня за собой, к новой жизни, я иду без колебания. Я ни секунды не сомневался в нем, когда освобождал его из-под ареста».

Зеехазе молча шел за Линдеманом и Генгенбахом, размышляя над тем, что несколько месяцев назад он и не подозревал, что цель его жизни может совпасть с целью жизни офицера вермахта. «В принципе у нас одна цель, и не только потому, что нас с ним гнали одни и те же враги. Этот наш союз оправдает себя, обязательно оправдает».

Солнце вот-вот должно было показаться из-за горизонта. Отблески его уже окрасили в золото развалины Руана.

А дальше на востоке лежала их Германия. Длинный и нелегкий путь вел к новой Германии.

Все трое зашагали быстрее.

Дверь камеры открыл негр-сержант, держа в руке скорострельную винтовку. Рядом с ним на всякий случай стоял еще один. Американский капитан встал у стены с револьвером в руке.

— Выходите, ребята! Руки вверх! — крикнул сержант гитлеровцам.

Первым на свет вышел майор Бернарс, подняв вверх почти прямые руки. За ним шел штабсцальмайстер Зомерфельд, поблескивая очками в черепаховой оправе. «Сейчас со мной уже ничего не случится, — думал он, — но горе мне, если бы я попал в плен к красным! Ведь летом сорок третьего года я был под Ярцевом, где Дернберг приказал застрелить семерых ни в чем не повинных людей. А теперь русские разыскивают военных преступников, чтобы отдать их под суд военного трибунала».

Третьим шел гауптвахтмайстер Тони Кемпен, которого беспокоила одна-единственная мысль: четыре года он выполнял обязанности фельдфебеля, не сделав за это время ни одного выстрела. Разве этим он не заслужил лучшего обращения?

За ним не спеша шел обер-ефрейтор Бернрайтер. Увидев перед собой дуло винтовки, он растерянно заморгал глазами. Ему казалось, что перед ним с пистолетом в руке стоит майор Пфайлер и целится в него.

Последним шел полковник фон Венглин. На нем была новая, с иголочки, парадная форма. Солдат-негров он, казалось, не замечал. Для него они не существовали вовсе — в лучшем случае служили фоном того исторического момента, когда он перешел на сторону противника с целью подняться еще выше.

Увидев американского капитана, полковник усмехнулся и, небрежно коснувшись рукой козырька фуражки, сказал:

— Я фюрер действующей на данном участке дивизии. Отведите меня немедленно к вашему командиру.

Капитану было приказано не оказывать помощи гитлеровским офицерам, в крайнем случае разрешалось ответить на их приветствие. Он все же козырнул правой рукой, в которой у него был пистолет. Из сказанного полковником он понял всего три слова: «фюрер», «дивизия» и «командир». Этого для него оказалось вполне достаточно. Капитан приказал обоим сержантам отвести пленных на сборный пункт, а сам повел полковника к командиру.

Морис Сеген покинул Париж в то время, когда французские танки подошли к окраинам. Его повидавший виды за время оккупации мотоцикл ехал с трудом. Вдали виднелись освещенные вечерними лучами солнца Триумфальная арка, Нотр-Дам, а когда Морис отъехал на несколько километров от Сены и оглянулся, то все равно увидел ажурную конструкцию Эйфелевой башни.

Он получил приказ самым кратчайшим путем через район, занятый полуразбитыми гитлеровскими дивизиями, выехать в Руан, чтобы установить там связь с группой немецких патриотов, которые перешли на сторону маки. Задание это было очень важным, но опасным.

В ноябре сорок третьего года Морис находился в Париже, где как раз организовался комитет «Свободная Германия» — для немцев, находящихся в западных странах. В эту организацию вошли патриоты, бывшие сотрудники организации Тодта, и солдаты, которые решили воевать против Гитлера, встав в ряды участников французского движения Сопротивления. С тех пор Морис Сеген осуществлял связь с Фрицем Фаренкрогом, которого комитет направил работать в Нормандию.

Сейчас Морис думал о том, как он встретится с Фрицем.

Сегену казалось, что эта ночь — самая темная и опасная в его жизни. Всюду полуразбитые разрозненные подразделения вермахта.

Чем ближе становился Руан, тем сильнее доносился со стороны города шум боя. Гитлеровские танки пытались сдержать натиск американских танков. Новый мешок в течение двух суток оставался незатянутым, и гитлеровские войска могли из него выйти, но только приходилось бросать тяжелое вооружение. За одиннадцать недель гитлеровцы потеряли в Нормандии две тысячи триста различных боевых машин. На противоположный берег Сены удалось переправить всего лишь какую-то сотню танков и самоходок.

А на советском фронте только за одну неделю, с 11 по 22 августа, гитлеровские войска потеряли тысячу пятьсот семь танков.

Перед восходом солнца Сеген подъехал к Руану. Остановился, спрятал мотоцикл в кустах. Морис очень устал, продрог, проголодался. Ему нужно было добраться до городского собора, построенного в стиле поздней готики. Город представлял собой сплошные развалины. В уцелевших домах и подвалах засели эсэсовцы, вооруженные пулеметами. Местных жителей нигде не было видно. То тут, то там постоянно рвались снаряды.

Морис осторожно стал пробираться к собору. Гитлеровцев поблизости не было. Двери собора оказались закрытыми. Наконец он нашел небольшую дверь сбоку и вошел. В соборе стояла такая тишина, будто и не было войны. Пройдя по узенькому коридорчику, Морис увидел впереди слабый свет. Через секунду он оказался перед старым аббатом в поношенной сутане, с лампой в руке.

— Что вам угодно, сын мой? — спросил аббат голосом, который отнюдь не соответствовал его преклонным годам.

— Собор всегда был местом убежища для тех, кого преследуют, — резко сказал Морис, не спуская изучающего взгляда с неподвижного лица аббата.

— Я и мой дом в вашем распоряжении, — ответил священник после небольшой паузы.

У Мориса словно гора с плеч свалилась.

— В доме святого отца много комнат, — быстро добавил Морис.

Глаза священника оживились, и он ответил:

— Во враче нуждаются не сильные, а больные. — Он протянул Морису руку. — Проходите, проходите, ваш товарищ уже двое суток ждет вас.

— Я с трудом запомнил такой длинный пароль, — признался Сеген.

Аббат усмехнулся:

— Пусть слово господа помогает патриотам.

Подняв лампу вверх, он пошел по коридору. Подойдя к какой-то двери, остановился, прислушался и постучал условным стуком.

Когда дверь открыли, священник с Морисом вошли в келью. Первое, что бросилось Морису в глаза, это Фриц Фаренкрог, стоявший у стены с пистолетом в руке.

— Морис? Тебя я ждал меньше всего! — удивился Фриц, обнимая товарища. — Мы с тобой уже месяца три как не встречались!

— Тебе привет от Фабиана и хорошо знакомого тебе товарища.

— Если понадоблюсь, я всегда к вашим услугам. — Аббат слегка поклонился и вышел. Его шаги гулко зазвучали в коридоре.

— У меня для вас целая куча новостей. Последний раз я радировал из фалезского мешка десять дней назад.

Морис усмехнулся и сказал:

— Знаю. Но сейчас есть вещи и поважнее. Наши связи в настоящее время несколько нарушены, и мы не можем руководить работой некоторых групп.

— Садись, Морис, и рассказывай. Оба сели.

— Фельдмаршал Модель сосредоточивает свои механизированные соединения в районе Суассон, Реймс, Шалон, по-видимому, с целью нанесения флангового удара. Над этим сейчас ломают себе голову другие. На Сомме, особенно возле Амьена, срочно возводится отсечная линия обороны. Это касается и нас.

— Под Амьеном в августе восемнадцатого года французы и англичане осуществили решающий прорыв, не так ли?

— Точно так. Там через Сомму имеется четыре моста, которые мы должны захватить в целости и сохранности.

— Мне все понятно.

— Кроме того, нам известно, что командующий 7-й армией обергруппенфюрер Дитрих собирается устроить, если уже не устроил, в том районе свою штаб-квартиру. Следовательно, нам нужно спешить.

— А где я найду товарищей?

— Я тебя к ним отведу.

29 августа 1944 года СССР высказал готовность принять капитуляцию Финляндии, которую она сама предложила. В июле и августе Советская Армия освободила не только Белоруссию, но и большую часть Литвы, Эстонии и Польши, уничтожив полностью семнадцать гитлеровских дивизий и три бригады. На южном участке Восточного фронта части Советской Армии освободили Украину и Молдавскую ССР. Советские войска вышли к Бухаресту и на границу с Болгарией. Война на Восточном фронте быстро приближалась к развязке.

29 августа части 7-го корпуса США из района Мелена, что юго-восточнее Парижа, предприняли наступление в северном направлении на Суассон, а 30-й британский корпус из района Вернона, что северо-западнее столицы, продвигался на Амьен.

Когда 30 августа пал Руан, танки 11-й британской танковой дивизии, преодолев незначительное сопротивление противника, к полудню находились в семидесяти километрах от многострадального Амьена, который был безжалостно разрушен еще в годы первой мировой войны, да и сейчас довольно сильно пострадал.

Морис Сеген чувствовал себя несколько неудобно в форме обер-ефрейтора вермахта. Он улыбнулся Фрицу Фаренкрогу, который надел мундир майора. За два дня не без помощи аббата Фриц достал несколько пропусков, солдатских книжек и прочих справок. В ночь на 29-е они сердечно распрощались со священником и тронулись в путь. Фаренкрог выбирал только полевые дороги. Перед ним и рядом с ним по дорогам и без дорог текли по направлению к Сомме остатки 7-й армии. Позади образовалась своеобразная пустота, в которую рвались английские танки. Город, занятый немногочисленными частями вермахта, отнюдь не походил на центр хорошо организованной обороны.

— Морис, нам придется расстаться часа на два. Я попытаюсь разыскать штаб Дитриха, а ты ищи руководство нашей организации. В два часа дня встречаемся в восточном крыле собора. Если кто-нибудь из нас запоздает, встреча переносится на час позже.

Морис довольно быстро разыскал руководителя группы Сопротивления и обменялся с ним информацией. Выяснилось, что все четыре моста через Сомму были подготовлены гитлеровцами к взрыву и охраняются денно и нощно. Гитлеровское командование рассчитывало взорвать эти мосты и тем самым приостановить продвижение английских и американских войск к границам рейха. О том, где располагается штаб Дитриха, узнать не удалось.

— У нас слишком мало людей, чтобы мы могли силой помешать взрыву мостов, — высказал свое предположение командир группы.

— А сколько вас всего?

— Около тридцати человек.

— А как же можно воспрепятствовать взрыву без применения силы? Выкопать взрывчатку? Перерезать бикфордовы шнуры? — спросил Морис.

— Не думаю, чтобы нам удалось подойти к мостам.

— А если в гитлеровской форме?

— Но ведь никто из нас не говорит хорошо по-немецки.

— А наши немецкие друзья? — нетерпеливо спросил Морис.

— Они находятся на другом участке.

— Ты захватил карту, на которой нанесены гитлеровские посты, места заложения взрывчатки и тому подобное?

Командир группы вытащил листок, испещренный какими-то значками и надписями. Морис стал внимательно изучать листок, делая у себя в блокноте небольшие заметки. Затем все вместе обсудили план действия, уточнили место встречи и время.

— А Гастон вовремя появится на мосту?

Командир кивнул. Попрощавшись, Морис направился в собор.

Фаренкрог вернулся только в 3 часа. Оба выехали из города и направились в сторону Пуа. Время от времени они уточняли свой маршрут по карте.

— Морис, я знаю, где засел Дитрих. Отсюда до него километра три. Я весь город исходил вдоль и поперек, пока не повстречал одного полицейского, который и навел меня на верный путь.

— Одного знания места штаб-квартиры Дитриха нам мало, людей-то у нас не хватает. Так что нечего и пытаться.

— А если это сделают англичане?

— Они об этом ничего не знают.

— Значит, нужно будет проинформировать их, — заметил Фаренкрог.

— Это должен сделать француз, который проберется через линию фронта к англичанам. Ну, чего мы еще тянем?

— Мосты для нас сейчас намного важнее, чем любой эсэсовский генерал. Ты, Морис, должен остаться здесь.

Морису пришлось еще раз встретиться с руководителем местной организации ФФИ. Еще до темноты два опытных французских партизана тронулись в путь, и в полночь они уже оказались в штабе английской дивизии.

Ночью Морис и Гастон по трубе газопровода пролезли к основной опоре моста и обезвредили заряд.

— Ну, Морис, вы это виртуозно сделали! — похвалил их Фаренкрог, когда они снова встретились. — Хорошо, если бы ребята из другой группы тоже так отличились!

Сделав большой крюк, они проехали по городу и примкнули к хвосту колонны отступающих гитлеровских частей. Однако некоторые роты не отступали, а выдвигались на позицию, расположенную по берегу реки. По дороге Фаренкрог нацепил себе еще одну звездочку и превратился, таким образом, в обер-лейтенанта. Морис еще раз проверил немецкие автоматы, которыми они вооружились.

— Надеюсь, они нас не подведут в бою, — сказал он.

Остановились неподалеку от пулеметного гнезда, в котором размещалась охрана второго моста.

Колонна, идущая вдоль берега реки, свернула на мост. Машины ехали с соблюдением правил светомаскировки, освещая себе путь лишь одними затемненными подфарниками.

— Нам лишние свидетели не нужны, — сказал Морис и предложил переждать, пока колонна проедет.

Время тянулось мучительно медленно, но вот и последние машины исчезли среди городских развалин. Последним через мост проехал танк. Прогрохотав по мостовой, он остановился где-то в темноте.

— Теперь пошли, — предложил Морис. Он шел первым, остальные за ним.

Подошли к часовому, который хотел было отдать рапорт, но Фаренкрог махнул ему рукой и отворил дверь в опорный пункт. В помещении было полутемно от табачного дыма. На нарах лежали фельдфебель и ефрейтор. Заметив вошедшего офицера, оба проворно вскочили.

— Пост по охране моста… — начал было фельдфебель.

— Спасибо. Когда вы в последний раз проверяли минирование моста?

— Вчера утром, господин обер-лейтенант.

— Ну и…

— Все в полном порядке.

— Вы знакомы с инструкцией?

— Так точно, господин обер-лейтенант.

— Я хочу посмотреть заряды. Поторапливайтесь! — приказал Фаренкрог.

Фельдфебель и ефрейтор застегнули портупеи и надели каски.

— Я не намерен ждать, пока вы тут будете прихорашиваться!

Подрывная машинка стояла возле стены.

— Как проложены провода?

Фельдфебель показал рукой в сторону берега.

— Вон оттуда протянуты к опорам моста. — Фельдфебель успел сделать всего несколько шагов, как за его спиной раздался негромкий, но решительный окрик:

— Руки вверх!

Трое гитлеровцев замерли как парализованные. Морис стоял с автоматом наготове, а Фаренкрог сорвал у часового карабин с плеча.

— Вперед! — Морис автоматом ткнул в сторону берега.

Фельдфебель послушно пошел к берегу.

Фаренкрог хотел разрезать провод, бежавший к заминированным опорам моста, но ему не удалось. Тогда он швырнул далеко в воду подрывную машинку. Вбежав в помещение для охраны, он забрал два пистолета и вышел на берег.

И вдруг словно из-под земли перед ним выросла фигура Гастона, а за ним еще одного товарища. Взяв в руки провод, оба стали спускаться к воде.

Прошло несколько тревожных минут, прежде чем Морис и Гастон вернулись.

— Эти гитлеровцы теперь нам уже не помешают, — заметил Морис.

— А ты уверен, что здесь ничего не произойдет?

— Произойти здесь многое произойдет, но этот мост ни в коем случае на воздух не взлетит.

— Мы еще встретимся! — И, улыбнувшись, Гастон исчез в темноте.

Месяц прочертил на темной воде золотую полоску.

— Скоро совсем стемнеет, — заметил Фаренкрог, словно разочарованный тем, что все идет так гладко и только потому, что на плечах у него серебряные офицерские погоны, которые заставляют всех, кто рангом ниже, беспрекословно подчиняться ему.

Руководитель группы казался раздраженным.

— Мы потеряли целый час дорогого времени, — проворчал он. — А с южного моста все еще нет никаких вестей. Боюсь, как бы там не случилось чего.

— А как обстоят дела с главным мостом? — поинтересовался Морис.

— Возле него совершенно неожиданно оборудуют позицию для противотанковых пушек. Пехотинцы отрывают гнезда для пулеметных расчетов и укрытия для артиллеристов.

— А где твои люди?

— Я их разослал во все стороны.

Патриоты сверили часы. Фаренкрог сел за руль.

— Как тихо! — Фаренкрог прислушался. — Мне кажется, что я слышу лязг гусениц.

— Это эсэсовцы выводят танки на позиции, — объяснил ему Морис. — У меня какое-то нехорошее предчувствие.

— Ты думаешь, что охрана моста не так уж глупа, как бы нам хотелось?

— Это во-первых, а во-вторых, скоро начнет светать, и, в-третьих, наши товарищи не имеют никакого опыта в ведении открытого боя.

Впереди показался мост.

— Я думаю, что тебе лучше остаться у машины, Морис, — предложил Фаренкрог.

— Я предпочел бы сопровождать тебя.

— Дай-ка мне автомат.

Недалеко от патриотов прошло несколько гитлеровцев. Один из них, капитан по званию, увидев Фаренкрога, сказал:

— Осторожно, господин обер-лейтенант, справа от дороги противотанковые пушки.

— Благодарю вас, господин капитан, я уже видел.

Фаренкрог осторожно объехал позицию артиллеристов и остановился метрах в двухстах от нее. Выйдя из машины, он оглянулся: артиллеристы, по-видимому, заканчивали оборудовать свои ОП.

Краешек неба на востоке чуть заметно начал алеть.

Фаренкрог как ни в чем не бывало сделал знак Морису и стал спускаться к берегу реки. Недалеко от моста он увидел какое-то светлое пятно. Видимо, это была палатка минеров. Берег был занят гитлеровскими солдатами. Фаренкрог снова остановился и прислушался: не было сомнения, что он ясно слышит грохот танков с противоположного берега. И это должны быть английские танки. Фриц понимал, что через какие-нибудь несколько минут это станет ясно немцам и они в тот же миг взорвут мост.

Фаренкрог остановился возле указателя, на котором было написано: «Рота Папендика». Снять охрану моста здесь нечего было и думать. Достаточно было одного крика или одного-единственного выстрела, как их сразу же схватили бы. Вот когда Фриц пожалел, что не послушался Мориса и оставил его возле машины.

Рассвело настолько, что хорошо было видно шагов на пятнадцать. Нужно было что-то срочно решать.

В этот момент с противоположного берега раздались два выстрела. Ветер донес грохот танков. В окопах гитлеровцев началось некоторое оживление. Прозвучал сигнал боевой тревоги. И тут же заговорили гитлеровские автоматы. Захлопали сухие выстрелы из карабинов, затараторил пулемет. С другого берега ответили огнем.

Фаренкрог бросился на землю. В голове судорожно билась мысль: «А как же мост?» С высокого берега начали ухать противотанковые пушки. Французы ворвались на позиции гитлеровцев, началась рукопашная схватка. Гитлеровский капитан-артиллерист помчался к окопчику, в котором располагалась охрана моста.

«Сейчас он прикажет взорвать мост!» — мелькнуло у Фаренкрога, и он инстинктивно схватился за автомат.

Капитан исчез в палатке минеров. Тем временем французские патриоты атаковали позицию гитлеровской артиллерии. Бой был в самом разгаре.

Не обращая внимания на стрельбу, Фаренкрог бросился к палатке минеров, с ходу стреляя по ней из автомата. До палатки было не более двухсот метров, но они казались безумно длинными. Вдруг Фриц почувствовал, как что-то слегка ударило его в предплечье. И в этот момент взрыв огромной силы потряс все вокруг. В воздух взлетели обломки кирпича, бетона, железа и целая лавина земли. Все это посыпалось на головы живых и мертвых, и гитлеровцев, и патриотов. От палатки не осталось и следа.

На том берегу показались английские танки. После не скольких выстрелов танков оставшиеся в живых гитлеровцы сломя голову бросились бежать. Первые «кромвели» по уцелевшему южному мосту ворвались в город. Оборонительный рубеж гитлеровцев на Сомме был прорван.

Штурмовой отряд англичан старался во что бы то ни стало прорваться к штабу 7-й гитлеровской армии. Обер-группенфюрер Дитрих в этот момент получил срочный приказ из ставки, в котором ему предписывалось немедленно передать командование обороной на Сомме генералу танковых войск Эбербаху.

Дитриху удалось бежать. Генерал Эбербах тоже пытался бежать на своем «фольксвагене», но был взят в плен. В другом трофейном автомобиле англичане нашли карту, на которую была нанесена вся обстановка. По трем неразрушенным мостам танковые колонны англичан въехали в город и двинулись дальше в направлении Амьена.

…Фриц Фаренкрог пришел в себя и, ощупав голову, встал. Левая рука болела.

К Фрицу подошел Морис, сказал:

— Фриц, дружище…

— А как мост?..

— Все, что от тебя зависело, ты выполнил. Больше ничего нельзя было сделать. — Морис расстегнул китель Фрица, чтобы посмотреть, куда он ранен.

— Не опасно, кость не задета, — сказал командир группы и, достав пакет, начал бинтовать Фрицу руку.

Гастон галантно протянул раненому бутылку с вином.

Фаренкрог взял бутылку и вслух прочел?

— Бургундское. Резерв командира.

Все громко засмеялись.

— А наша машина, Морис? — спросил Фриц.

— Цела.

— Мне нужно связаться с командиром.

— Это в твоем-то состоянии?

— Это очень важно. Нашу основную задачу мы еще не выполнили до конца. Нам нужно продолжать работать среди немецких солдат.

— Быстрый прорыв линии обороны на Сомме несколько приблизил конец войны, и ты, Фриц, и твои товарищи из Национального комитета «Свободная Германия» принимали в этом самое активное участие. Мы с вами еще увидимся! Желаю вам успехов в завоевании власти на собственной земле, в Германии…

Фриц осторожно поправил китель и сказал:

— Это будет задача потруднее, Морис.

Морис проводил его до машины. Сев за руль, Фаренкрог поднял правую руку с крепко сжатым кулаком вверх, приветствуя своих французских друзей:

— Мерси, камарад!

Морис тоже сжал руку в кулак и поднял ее над головой, приветствуя отважного немецкого друга:

— Рот фронт, геноссе!