Глава первая

В призрачном свете луны опознавательный крест, на-рисованный на крыльях самолёта белой и чёрной краской, был почти незаметен. С севера доносился приглушённый грохот артиллерийской канонады, небо временами прочерчивали огненные трассы снарядов и пуль, а на горизонте виднелось зарево пожаров. От Нарева на Остроленку и Ломжу и дальше, до самой границы Восточной Пруссии, проходила линия 2-го Белорусского фронта. Два плацдарма подобно огромным клиньям были вбиты в линию фашистской обороны. На юге матово поблёскивали воды Вислы. А ещё дальше, совсем в глубине, угадывались руины разрушенной и сожжённой Варшавы, за которой находились позиции войск 1-го Белорусского фронта. В трёх местах они перешли даже на левый берег Вислы.

Северо-западнее изгиба Вислы, в районе действий группы армий «Центр», находился населённый пункт Касельск, где и должна была высадиться небольшая диверсионно-разведывательная группа.

Мужчина в пёстром маскхалате, под которым скрывалась эсэсовская форма с петлицами гауптштурмфюрера, бросил взгляд на светящийся циферблат своих часов: пятнадцать минут первого.

Итак, 23 ноября 1944 года уже наступило. До сего момента всё шло строго по плану: и сам старт, и полёт, и ориентировка по радио и на местности, насколько это было возможно в условиях тёмной ночи.

Прямо перед собой мужчина видел силуэт пилота, справа и слева от которого слабо светились на щитке многочисленные приборы. Стрелка-радиста и наблюдателя он не мог рассмотреть, так как те расположились позади, и до него доносились только отдельные обрывки слов, которые из-за сильного шума моторов невозможно было связать в логическую цепь. В самолёте было очень тесно.

Фриц Хельгерт — а это был он — мельком оглядел людей, вместе с которыми летел на задание в ночном бомбардировщике «Хейнкель-111», выкрашенном в серо-зелёный цвет.

Шестнадцать месяцев назад он впервые увидел Хейдемана, высокого, стройного, худого черноволосого парня со светлыми лукавыми глазами. Сегодня Хейдеману как раз исполнилось двадцать четыре года. Широкоплечий спокойный молодой человек в форме унтерштурмфюрера. На него можно положиться в любой обстановке.

Рядом с ним вспыльчивый Шнелингер, смелый и остроумный, фанатично влюблённый в футбол. Он, например, знал на память результаты всех международных матчей, которые проводились за последние, двадцать лет.

Возле него сидел Руди Бендер, испытанный коммунист и опытный солдат.

«Он служил в моей артиллерийской батарее, когда она находилась на центральном участке Восточного фронта, — вспомнил Хельгерт, — Летом сорок третьего года под Ельней перешёл на сторону русских. Потом я встретился с ним во время одной из проверок лагеря для военнопленных, расположенного на берегу Камы. Произошло это в трудный период, во время которого я и несколько моих бывших солдат с батареи перешли на сторону Советской Армии».

Сержант Юрий Григорьев, радист группы, по-немецки говорил неважно, путал артикли и другие грамматические категории, однако отличался неиссякаемой энергией. Он частенько любил повторять: «История идёт своим ходом, нам же, товарищи, нужно идти с ней в ногу…»

Всем членам группы было строго-настрого приказано с момента появления на полевом аэродроме западнее населённого пункта Сероцк, с которого предстояло вылететь на задание, начисто забыть свои настоящие биографии и пользоваться только легендой, которой снабдили каждого, выдав одновременно эсэсовскую форму, документы и личные знаки, незадолго до этого изъятые у настоящих немцев, попавших в плен.

Члены этой диверсионно-разведывательной группы вызвались на задание добровольно и были очень рады, когда командир разведывательной, части майор Тарасенко утвердил их кандидатуры.

Группа имела чрезвычайно ответственное задание: захватить в плен начальника штаба полковника фон Зальца и, переправив его через линию фронта, доставить в штаб, где от него постараются получить необходимые сведения о задачах, поставленных гитлеровским командованием перед одним из корпусов Второй фашистской армии. Задание ответственное, однако выполнить его нужно было во что бы то ни стало, несмотря на все сложности.

Обеспечение — операции было возложено на Бендера. Хельгерт, как бывший обер-лейтенант, отвечал за военную сторону дела. Технические детали предстоящей операции обсуждались долго, пока наконец майор Тарасенко, довольный, не пробормотал своё «хорошо».

Только после этого все участники переоделись и стали лихорадочно заучивать каждый свою легенду: дату и место рождения, имена и фамилии командиров дивизии, корпуса и армии, а также последнюю речь рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, административные особенности генерал-губернаторства, подробности о гауляйтере и многое другое…

Все они должны были сдать перед отлётом свои настоящие документы, которые в случае проверки могли скомпрометировать их, как немецких антифашистов. Сержант Юрий Григорьев, как и остальные, был одет в эсэсовскую форму, вооружён настоящим немецким пистолетом и скорострельной винтовкой. Этим товарищам уже не раз приходилось смотреть опасности в глаза и выполнять задания командования, связанные с переходом линии фронта.

…Неожиданно впереди самолёта и позади него послышались хлопки разрывов зенитных снарядов, сопровождаемые ослепительно яркими вспышками. Несколько снарядов разорвалось под самолётом, не долетев до него.

Пилот разразился руганью.

«Нарвались на огонь своей же зенитной артиллерии», — понял Хельгерт. «Своей», как и следовало понимать, он считал советскую артиллерию.

— Ноль часов девятнадцать минут, — пробормотал он себе под нос, взглянув ещё раз на часы. «Тогда почему по нас открыли огонь? — подумал он уже про себя. — Зенитчики в этом районе своевременно предупреждены о том, что наш самолёт будет перелетать через линию фронта. Что-то тут непонятное…»

Командир машины отклонил самолёт несколько в сторону, пытаясь одновременно набрать высоту и лечь на нужный курс, скорректированный им после нескольких неудачных попыток по радио. Спустя несколько секунд бомбардировщик снова летел по точному курсу.

— Мы наверняка отклонились от курса, и наши зенитчики приняли нас за фашистского разведчика! — прокричал на ухо Хельгерту Руди Бендер.

Неожиданно раздался глухой удар, как будто самолёт ударился обо что-то, потом разрывы зенитных снарядов остались позади. «Хейнкель» летел со скоростью триста девяносто километров в час. В ту пору эта скорость могла показаться непосвящённому человеку безумно огромной, но сидевшие в самолёте люди, напротив, считали её по-черепашьи медленной.

— Приготовиться к прыжку в запасном районе, основной, к сожалению, закрыт.

— Ну тогда поддай газу, товарищ, — раздался из темноты бодрый голос Юрия.

Тень пилота качнулась вправо. Выпрямившись, он прокричал:

— Проклятие! Правый мотор забарахлил! Что-то случилось!

— Лети, пока можешь! — раздался голос Бендера. Особенного беспокойства в нём не чувствовалось, это был бескомпромиссный приказ «Вперёд!», приказ преодолеть первое препятствие, возникшее при выполнении боевого задания.

Правый мотор тем временем стал барахлить ещё больше.

Гитлеровцы собьют нас, как воздушный шар!

И снова перед носом машины начали рваться снаряды. Одна за другой в ночное небо взлетали осветительные ракеты. Некоторые из них описывали дугу над самолётом.

Хельгерт почувствовал, как спазма сжимает его желудок.

«Это, конечно, не от страха за свою жизнь, — мысленно уговаривал себя Фриц, — просто я опасаюсь за задание, которое обязан выполнить».

Все молчали, вслушиваясь в прерывистый рокот правого мотора, винт которого пока ещё вращался. Но как долго он будет крутиться? На этот вопрос не мог ответить ни один человек.

«Они сначала нас запеленговали, а затем открыли огонь из зениток. Чистая случайность, что до сих пор ни один снаряд не разнёс нас в щепки», — думал пилот.

В этот момент заложило уши, как это бывает при разгерметизации кабины. Осколок снаряда пробил кабину сбоку.

— Вариант второй! — повернув голову, громко крикнул наблюдатель. — Никакой посадки. «Птичка» потом не сможет подняться в воздух. Будем прыгать! Высота — пятьсот метров.

— Приготовиться! — скомандовал Хельгерт и невольно подумал о том, что голос снова стал таким же зычным, как и тогда, когда он командовал батареей.

Бендер проверил, всё ли правильно защёлкнули за трос карабины вытяжной верёвки.

Наблюдатель на несколько мгновений зажёг карманный фонарик, окинул беглым взглядом пятнистые маскхалаты, отметил лёгкую усмешку на лице Юрия, под подбородком которого красовались петлицы с черепом и скрещёнными костями.

Внизу, на земле, далеко впереди горел костёр. Пламя его было таким бледным, будто он вот-вот погаснет. Через несколько секунд сбоку от него показался и второй костёр. Польские партизаны действовали чётко.

Пилот, резко изменив курс, повёл самолёт прямо на огни, которые стали видны отчётливее.

— Ещё десять секунд!

Луч света от карманного фонарика упал на люк, створка открылась. В фюзеляж ворвался упругий поток ледяного воздуха.

— Осталось пять секунд!

Хельгерт первым подошёл к люку. Огней внизу уже не было видно. За своей спиной Фриц чувствовал учащённое дыхание Хейдемана. Последним надлежало прыгать Шнелингеру.

— Пошёл!

Хельгерт рванулся в темноту, в лицо ударил холодный воздух. Он почувствовал резкий рывок, — значит, парашют раскрылся. При скупом свете месяца Фриц умудрился увидеть шёлковый купол парашюта соседа. Правая рука инстинктивно нащупала и обхватила шейку приклада автомата. Шум моторов самолёта удалялся от него. Хельгерт невольно заскрежетал зубами: операция началась далеко не лучшим образом.

Сбоку от снежной равнины вырастала тёмная стена леса.

«Лес! — обожгла Фрица мысль. — А ведь он должен находиться по крайней мере двумя километрами: правее».

Сильный ветер сносил парашютистов на лес. Скорость снижения пять метров в секунду.

— Чёрт возьми! — выругался Фриц, но даже не услышал собственного голоса.

Он упал в снег, который оказался не особенно глубоким. Вскочив на ноги, начал гасить купол парашюта, забыв на время о своих товарищах.

Метрах в двухстах от него промелькнула чья-то тень. Это приземлился Григорьев.

— Пилот явно нервничал и сбился с курса, Фриц, — проговорил Юрий, подойдя к Хельгерту. — Сначала он влетел в зону огня собственных зениток, а затем сбросил нас чуть ли не на лес.

— Ты остальных наших видел?

— Видел. На деревьях.

Они направились к лесу и на опушке его натолкнулись на Хейлемана и Бендера.

— Шнелингера нет.

Замолчав, все жадно вслушивались в тишину ночи, но ничего не услышали.

— Он прыгал за мной, — заметил Бендер.

— Возможно, застрял где-нибудь на верхушке дерева? В голосе Хейдемана слышалась тревога.

Юрий, набрав в лёгкие побольше воздуху, несколько раз крикнул, подражая сойке. Потом ещё и ещё. Прислушался, по никакого ответа не получил. Лишь ветер шумел в кустарнике, наполовину занесённом снегом.

— Далеко его никак не могло отнести. Придётся прочесать окраину леса. — Хельгерт был спокоен. — В цепь, зрительной связи друг с другом не терять! — приказал он.

Со стороны шоссе послышался приглушённый шум машин. Он приближался с юго-запада, через несколько минут стал более отчётливым, а затем начал стихать и окончательно исчез в юго-восточном направлении. Там, километрах в двадцати от места приземления парашютистов, располагался штаб армейского корпуса, куда они и должны были попасть.

Григорьев ещё несколько раз прокричал сойкой, на условный сигнал разведчиков опять никто не откликнулся, сколько они ни прислушивались.

Значит, продолжать поиски, продолжать до тех пор, пока…

Вскоре Бендер обнаружил висящий на дереве парашют. Шнелингер без сознания лежал на земле. Левое бедро его пропорол острый обломок дерева толщиной с руку. Лоб был окровавлен. Лицо бледное, как у мертвеца; видимо, Шнелингер потерял много крови.

Случай довольно тяжёлый. Первым делом раненого нужно хорошо перевязать. Часы показывали два часа тридцать минут после полуночи…

— Ему необходима срочная врачебная помощь, в противном случае…

Григорьев потёр виски и лоб Шнелингера снегом.

Раненый пришёл в себя и медленно открыл глаза.

— Меня так закувыркало, что я, как ни старался, так и не смог стабилизироваться… — еле слышно прошептал он.

— Сделать носилки — и скорее на шоссе! — приказал Хельгерт.

Хейдеман срезал ножом несколько веток и, связав их стропами, соорудил импровизированные носилки.

Спустившись в большую лощину, разведчики пошли по её дну. На горизонте темнела зубчатая полоска хвойного леса. Ночь выдалась морозной, градусов до пятнадцати. Шли быстро. Временами к стеснённому дыханию разведчиков примешивались стоны раненого Шнелингера.

Метрах в трёхстах от шоссе, которое шло от Плонска к Насельску, Хельгерт остановил группу в небольшой выемке.

— Учитывая сложившуюся обстановку, будем пользоваться следующей легендой: на нас неожиданно напали партизаны, обстреляли из миномётов. Наш автомобиль разбит вдребезги. Раненого мы вынесли на руках. Всё остальное — как договорились ранее. Недалеко от штаба корпуса находится полевой госпиталь.

— А куда мы денем Шпелингера?

— Оставим в госпитале. Его нужно вылечить.

— Но как мы перенесём его через минное поле?

Несколько секунд все молчали, потом Бендер нарушил тишину.

— Приказ нужно выполнить! — решительным тоном заявил он.

Шоссе оказалось пустынным: ни машин, ни повозок. Разведчикам пришлось идти пешком и нести своего раненого товарища. Близился рассвет, когда они услышали шум машин. Видимо, шла колонна автомобилей.

— Будем надеяться, что они не проскочат мимо нас не остановившись, — заметил Хейдеман. — А может, нам лучше в кювете спрятаться?

— Опять прятаться, товарищ Хейдеман? — спросил Григорьев. И хотя ещё не совсем рассвело и рассмотреть выражение его лица было невозможно, но по одному тому, как были сказаны эти слова, угадывалось, что Григорьев усмехается.

Хейдеман посигналив карманным фонариком, размахивая рукой, в которой держал его, словно боясь, что в него могут стрелять.

Через минуту послышался скрежет тормозов, а затем хлопнула дверца остановившейся машины.

— Халло, камараден! — громко крикнул Хейдеман. — Здесь солдаты войск СС! — Фонарик он держал высоко над головой.

— Поднимите руки и подойдите ко мне вы один! — громко, чтобы перекричать шум мотора, произнёс кто-то.

На фигуре Хейдемана скрестились лучи двух фонариков, ослепили его, Хейдеман весь напрягся, взял себя в руки.

«Кто знает, не нажмёт ли гитлеровец, который приказал подойти поближе, на спусковой крючок… Сколько мужества нужно иметь, чтобы побороть собственный страх! А жить так хочется…» Хейдеман поднял руки и решительным шагом направился к машине. Автомат он оставил в положении «на грудь», чтобы можно было в любой момент открыть огонь.

— Унтерштурмфюрер Хайде, из группы особого назначения Второй армии! — отрапортовал он.

Дула направленных на него автоматов отвели в сторону.

Вперёд вышел какой-то майор и спросил:

— Сколько человек в вашей группе?

— Кроме меня гауптштурмфюрер Хельман и трое солдат. Один из них тяжело ранен.

— Где они? — недоверчиво спросил другой голос.

— Там, где только что стоял я.

— Так, так…

— Раненого необходимо немедленно отправить в лазарет!

У Хейдемана отобрали автомат и пистолет, приказали идти вперёд и показывать. Он чувствовал, что его держат на прицеле.

— В районе бесчинствуют партизаны, поэтому приходится прибегать к особым мерам предосторожности, унтерштурмфюрер.

— Кому вы это объясняете, чёрт возьми!

Спустя полчаса Шнелингер уже лежал, укутанный в одеяло, в кузове грузовика на ящиках с боеприпасами. Лежать на них было неудобно, углы ящиков причиняли раненому сильную боль. Шнелингеру показалось, что прошла целая вечность, прежде чем машина, в которой его везли, остановилась перед бараком с красным крестом.

«По всей вероятности, Шнелингера, как обершарфюрера СС, оставят здесь, — подумал Руди Бендер. — Однако другого выхода у нас нет. Он должен выдержать. Он горняк, и будем надеяться на его выносливость».

Капитан медицинской службы доктор Гана Гейнц Цибарт явно тянул время.

«И нужно же, чтобы этого раненого обершарфюрера, нуждающегося в срочной операции, и вдобавок ко всему эсэсовца, принесли сюда перед самым завтраком! — недовольно поморщился доктор. — Сначала им могли бы заняться сами санитары. Занесли бы в книгу раненых его фамилию, звание, из какой он части, охарактеризовали бы ранение, спросили бы, когда и куда был ранен раньше…»

Яйца оказались сварены всмятку, мёд отливал золотом, белый хлеб — свежей свежего. И откуда только ухитряются доставать такие вкусные вещи на шестом году войны? А ведь он, капитан, за подобные деликатесы платит денщику по ценам мирного времени, и ни на грош больше. Если денщик не хочет попасть в санроту, которые довольно часто бросают на фронт, в самое пекло, пусть и впредь так же действует.

В дверь дважды постучали. На пороге стоял широкоплечий гауптштурмфюрер.

— Разрешите? Я Хельгерт. Ваши люди сказали мне, что вы очень заняты. Вот я и решил полюбопытствовать, чем вы тут занимаетесь.

Цибарт покраснел как рак и несколько растерялся, не зная, как ему себя повести: то ли разозлиться, то ли прикинуться очень занятым. Быстро взвесил все «за» и «против», он решился на нечто среднее.

— Садитесь, гауптштурмфюрер. Перекусите немного, а я тем временем посмотрю вашего человека. Собственно, что с ним случилось?

«Главное сейчас — показать себя твёрдым, — подумал Хельгерт, — пусть почувствует, что имеет дело с СС».

— Его машина была разбита, а самого его через борт выбросило на землю. Повреждено бедро. Возможно, что помимо этого у него сотрясение мозга, — ответил Хельгерт.

Проговорив это, Фриц спокойно уселся на предложенный ему стул и, бросив сквозь зубы «спасибо», принялся за еду.

Цибарт с облегчением вздохнул. Он понимал, что эсэсовцев не следует раздражать раньше времени, что чем ближе к границам рейха война, тем меньшее значение имеют звания скромных офицеров вермахта, не говоря уже о медиках. Капитан встал и вытер губы салфеткой.

— Я пришлю вам чашку свежего кофе с денщиком. — Он не спеша снял с себя френч и облачился в белый халат. — Завтракайте основательно. Для меня это особая честь.

— Поторопитесь, доктор, у меня мало времени. — Голос Фрица прозвучал строго.

«Эти тины, — думал доктор, выходя из комнаты, — ничего не умеют, кроме как бить, резать да грубиянить. Они ослеплены собственным зазнайством, а об образовании и не помышляют. Это значит, что и сами-то они ходят по острию ножа».

Доктор, громко стуча сапогами, шёл по бараку. Послышалось резкое щёлканье каблуков, и унтер-фельдфебель доложил:

— Господин капитан, новенький лежит вон там!

Трое эсэсовцев, усталых, с покрасневшими глазами, смотрели сквозь раскрытую дверь, верхняя половина которой была застеклена, на раненого товарища. Кивками они подбадривали раненого, который отвечал им благодарным взглядом.

Шнелингер неподвижно лежал на операционном столе, Левая штанина была разрезана и закатана.

Унтер-фельдфебель скальпелем разрезал пропитанные кровью бинты и довольно грубо сорвал их.

Цибарт профессионально осмотрел рану. Кусок дерева вошёл в тело под коленом, скользнув по кости, и вышел наружу в пятнадцати сантиметрах от бедра. Рана была не особенно опасной, но, видимо, раненый потерял много крови.

— Больно, когда я вот здесь надавливаю? — спросил капитан раненого.

Шнелингер даже не шелохнулся.

— Переливание крови! — распорядился доктор. — Вы знаете, какая у вас группа крови? — спросил он.

Раненный на этот раз ничего не ответил.

— Посмотрите его руку, — сказал доктор санитару, а сам начал осматривать рану на лбу.

Унтер-фельдфебель расстегнул рубаху на груди раненого и, стащив её через голову, поднял ему левую руку, повернув внутренней стороной к глазам. Покачав головой, он уставился на капитана:

— У него на руке нет никакой татуировки! Возможно, есть запись в солдатской книжке?

Книжку раненого унтер-фельдфебель нашёл в кармане френча и, полистав, проговорил:

— Нулевая. У большинства из них нулевая группа крови.

Капитану Цибарту показалось, что трое эсэсовцев наблюдают за этой сценой с особенным вниманием.

Ефрейтор в противогазных очках взял со стола с инструментами прибор для переливания крови и начал подготавливать его.

Капитан снял резиновые перчатки и неторопливо направился к выходу. На лбу его углубились морщины. Так с ним бывало всегда, когда он думал о предстоящей операции.

Войдя в приёмную, он сразу же попросил телефониста соединить его с начальником штаба корпуса полковником фон Зальцем и сообщил ему о своих подозрениях.

— Что вы говорите, доктор?! — удивился полковник. — Такого быть не может, чтобы обершарфюрер СС не имел на руке татуировки о группе крови! Немедленно задержите этих людей, а я посылаю к вам наряд полевой жандармерии! У меня всё!

Хельгерт посмотрел на часы: с момента ухода капитана прошло десять минут, пора бы ему уже вернуться обратно. Надев фуражку, Фриц встал и пошёл по коридору. На одной из дверей он увидел табличку с надписью «Приёмная».

— Ни с места! Стрелять буду! — раздался вдруг чей-то грубый голос.

Хельгерт отпрянул от двери и прижался к стене. Уголком глаза он увидел Бендера, Хейдемана и Юрия: они стояли, подняв руки вверх. В операционной перед столом, на котором неподвижно лежал Шнелингер, застыл санитар.

А в середине комнаты стояли четверо жандармов с автоматами наготове и возле них — старший наряда.

«Как эти жандармские ищейки попали сюда? — подумал Хельгерт. — Как им удалось обезоружить Хейдемана, Григорьева и Бендера?»

— Не шевелиться, стреляю без предупреждения! — прорычал жандарм — старший наряда.

Хельгерта жандармы с того места, где они стояли, не видели. В голове Фрица мгновенно мелькнула мысль: «Действовать! Немедленно действовать!»

Ударом ноги с силой захлопнул дверь, и она закрылась со страшным грохотом. Одновременно он выпустил длинную очередь из автомата по верху матовых стёкол, чтобы не попасть в своих разведчиков.

— Руди, сюда, ко мне! — крикнул он.

Разведчики выскочили в коридор.

Фашисты, бросившиеся на пол при первой очереди Хельгерта, открыли огонь по двери и продырявили её, как решето.

Вторую очередь Хельгерт выпустил так, чтобы случайно не попасть в Шнелингера, который лежал на операционном столе.

— Сборный пункт у нашей берёзы! — крикнул Хельгерт товарищам.

Трое разведчиков стремительно выскочили на улицу, где царили полная тишина и спокойствие.

В этот момент дверь операционной распахнулась настежь. Хельгерт снова дал длинную очередь, стараясь, чтобы пули прошли ниже операционного стола, и в тот же миг, почувствовав удар прикладом по голове, потерял сознание.

Жандармы схватили его и потащили к стоящей во дворе санитарной машине, затем туда же принесли и Шнелингера.

Дверца захлопнулась, и машина помчалась в штаб.

Когда Хельгерт пришёл в себя, то первое, что он почувствовал, была подступающая к горлу тошнота. Голова его, залитая кровью, сильно кружилась. Перед глазами вставали события, которые происходили с ним за несколько месяцев до этой отчаянной операции…

В рождество сорок третьего года Хельгерт с несколькими солдатами своей почти полностью разбитой батареи добровольно сдался в плен русским под Житомиром. Он не хотел больше воевать. Его жена Ильзе в Гамбурге попала в руки подлого насильника, и попытка Хельгерта найти справедливость столкнула обер-лейтенанта с отвратительнейшей бесчеловечностью всей фашистской системы, начиная от вермахта и кончая органами юстиции гитлеровской партии. Это столкновение поколебало его прежние воззрения и познакомило Фрица с жестокостью идеологов свастики.

Советское государство предоставило Хельгерту и его бывшим подчинённым возможность, находясь в лагере для военнопленных, как следует проанализировать собственное поведение начиная с момента захвата фашистами власти.

Когда Хельгерт и его солдаты узнали о существовании комитета «Свободная Германия», они заинтересовались его деятельностью. Общаясь с членами комитета, они поняли, как нужно бороться против войны.

Спустя некоторое время они изъявили желание учиться на антифашистских курсах, находившихся в Красногорске под Москвой. Во время учёбы на этих курсах они узнали многое, о чём не имели ни малейшего представдения, познакомились с новым для них обществом и идеями людей, живущих в этом обществе.

Однажды Хельгерт совершенно случайно встретился с Руди Бендером, который был его ровесником, но в отличие от Фрица вёл активную антифашистскую работу.

— Вы тоже должны что-то сделать, чтобы приблизить окончание войны, — сказал он однажды Фрицу. — Думаю, что больше всего пользы вы могли бы принести на фронте.

В сентябре Хельгерт попросил послать его на фронт и был зачислен в группу майора Тарасенко. Войска Советской Армии тем временем на юге вышли к Карпатам, а на центральном участке фронта, ведя ожесточённые бои с противником, вышли на двухсотсемикилометровом участке к границе с Чехословакией.

На севере советские войска, успешно продвигаясь вперёд, достигли Мазурских болот. В ходе решительного наступления советские войска вышли на побережье Рижского залива, заминированного фашистами, расчленив тем самым группу армий «Север» на две части. Была освобождена Рига. Наступающие части Советской Армии вступили на территорию Восточной Пруссии.

Гитлеровское командование в срочном порядке мобилизовало мирных жителей — женщин, стариков и детей — на строительство оборонительных сооружений. Были вырыты миллионы кубометров земли, отрыты окопы, ходы сообщения, сооружены противотанковые заграждения, сотни дотов и дзотов, в оборонительные сооружения залиты десятки тысяч тонн цемента. Каждый даже самый маленький населённый пункт был превращён в крепость.

Однако, как ни старалось гитлеровское командование, первое же наступление Советской Армии смело эти укрепления, а остаткам гитлеровских войск ничего не оставалось, как бежать за Неман. В сводках информационных агентств всего мира замелькали географические названия: Гумбинен, Гольдап, Андербург и другие.

Контрнаступления, в которые гитлеровское командование бросало наспех подготовленные войска фольксштурма, практических результатов не давали. Наоборот, гитлеровцы несли огромные потери как в живой силе, так и в технике.

Ещё 22 июня 1941 года Гитлер переехал в свою новую штаб-квартиру под Растенбургом, известную под названием «Волчье логово». Неподалёку от него разместился со своим штабом и Гиммлер. Отсюда гитлеровское командование руководило всем ходом разбойничьей войны против Страны Советов. Сейчас в этих местах шли бои.

Находившееся в Лондоне эмигрантское правительство Миколайчика через графа генерала Бур-Коморовского отдало приказ Армии Крайовой начать восстание в Варшаве. Оно началось первого августа, в момент, когда не было ни малейшего шанса на успех. Ответственные за проведение восстания лица избегали всяких контактов с Армии, не желая координировать свой действия с её действиями.

В ходе успешного наступления, которое продолжалось уже несколько недель подряд, советские дивизии освободили всю Белоруссиюи четвёртую часть территории Польши, а к концу августа после тяжёлых кровопролитных боёв вышли к пригороду Варшавы Праге, расположенному на правом берегу Вислы.

Верховное командование вермахта бросило для контрудара четыре отборные танковые дивизии, которым удалось потеснить советские войска, однако ненадолго. В конце августа передовые части 47-й армии вышли к Висле южнее польской столицы на участке шириной в сорок километров.

14 сентября советские части, несмотря на сильную измождённость в боях, штурмовали Прагу, рискуя поставить под удар свои коммуникации, растянувшиеся на несколько сот километров.

В конце сентября генерал Бур-Коморовский отдал приказ подчинённым войскам, принимавший участие в восстании, на безоговорочную капитуляцию. Последний очаг восстания был подавлен. С коварной целью вбить клин между польским народом и Советской Армией и спровоцировать заранее разработанный конфликт между партнёрами по антигитлеровской коалиции реакционные круги тогдашней Польши без зазрения совести пошли на грубый обман жителей Варшавы, которые проявили в борьбе против фашистов беспримерную храбрость, патриотизм и самоотверженность. В результате этого обмана двести тысяч мирных варшавских жителей стали жертвами эсэсовского террора, а город был так разрушен, что от него не осталось камня на камне.

 

Глава вторая

— Значит, ты считаешь, что самое умное, что мы можем сейчас сделать, — это перебежать к русским, да?

— Это единственная наша возможность. Там мы будем в безопасности, господин обер-лейтенант.

— Сколько раз я тебе говорил, Эрвин, чтобы ты не называл меня так, когда мы с тобой одни! — Оберлейтенант Генгенбах сердито сдвинул брови.

— Я постараюсь, Герхард, — обер-ефрейтор Зеехазе попытался придать своему лицу строгое выражение.

Посмотрев друг на друга, оба усмехнулись.

Кроваво-красное солнце, склонившееся к самому горизонту, ярко освещало равнину, которая казалась бесконечной. На самом горизонте вырисовывался силуэт далёких Карпат, за которыми, километрах в ста, находился Пресбург, а за ним, километрах в семидесяти. — Вена с собором Святого Стефана, гигантским обзорным колесом и парком. Пратер.

В простом крестьянском доме с низкими потолками стоял приятный полумрак. Над маленьким окошком нависла серая соломенная кровля, образовав вокруг, всего дома своеобразный защитный козырёк от дождя. В курятнике деловито возились куры. Картина была вполне мирной, и, если бы не новобранцы, которые, стуча котелками, спешили к полевой кухне, ничто не напоминало бы здесь о войне.

Зеехазе достал сигарету и прикурил её от спички.

— Неужели тебе трудно решиться на такой шаг? — Вопрос прозвучал чересчур обыденно, но всё же чувствовалось, что Эрвин придаёт ему особое значение.

— Теоретически мне всё ясно, — немного подумав, ответил Генгенбах.

— Наше положение в настоящее время, Герхард, совсем не похоже на то, в каком мы находились в конце августа во Франции.

— Это верно. Тогда мы по крайней мере знали, что уже не сможем дальше продолжать войну.

— Мы знали много больше: мы хотели начать работать против фашистов.

Генгенбах удивлялся тому, что Зеехазе, когда он вёл разговор о чём-нибудь важном, никогда не говорил на берлинском диалекте.

— А как ты это представляешь себе на практике, Эрвин?

— На юге и юго-востоке русские почти вплотную подошли к Будапешту, до города осталось всего несколько километров. Будапешт полностью окружён. И мы должны этим воспользоваться. Нам нужны командировочные предписания. Достать их — твоя забота. Тогда я и пойду по правильному пути, — усмехнулся Зеехазе.

— И ты полагаешь, что на своей старой ржавой малолитражке мы сможем благополучно пересечь линию фронта и, приятно улыбаясь, сказать русским «здравствуйте», как только прибудем в штаб ближайшей русской воинской части? Мол, так и так: двое военнослужащих германского вермахта, питающих особые симпатии к стране серпа и молота, просят оказать им радушный приём, поскольку они-де решили выступить против войны и свастики.

— Неплохо, господин обер-лейтенант! — Обер-ефрейтор скорчил такую мину, будто его любимой футбольной команде забили гол зелёные юнцы.

Генгенбах погрозил ему кулаком.

— Прости, Герхард. Однако ты не должен забывать того, что из меня не очень скоро выбьешь чушь, которую так долго вдалбливали мне в голову все, начиная с Геббельса и кончая вахтмайстером Куннбертом Монзе. Если хотите знать моё мнение, то я — за поездку на нашей старой малолитражке, с помощью которой мы будем более подвижны и, следовательно, скорее найдём прореху, чтобы перемахнуть через линию фронта.

— Прореху-то мы найдём, но нас в ней и заштопают.

— Я ничего против не имею, только это пусть сделают те, к кому мы идём.

— Нечто подобное мы пытались проделать во Франции. А ты не забыл, что тогда сделали с Людвигом Линдеманом?

— Поскольку он высадился не возле нашей наспех сколоченной группы, то, естественно, не мог принадлежать к вермахту.

Генгенбах понимающе кивнул и проговорил:

— У меня, как и прежде, такое чувство, что ему удалось пробиться к русским.

— Я лично надеюсь, что он своего решения не переменил, — пробормотал Зеехазе, который, будучи членом Коммунистической партии Германии, не скрывал своих симпатий к русским. Затем ему припомнились события, происшедшие 3 сентября 1944 года в Камбре.

Их было пятеро: Зеехазе, Генгенбах, Линдеман, обер-лейтенант Клазен и ефрейтор Мюнхоф. Они только что форсировали Сену. Плот, на котором они под покровом ночи переправились на противоположный берег реки, был сколочен на скорую руку из пустых бочек из-под сидра и досок от кузова развитого грузовика.

Когда плот оказался на самой середине реки, их обнаружил гитлеровский пулемётчик и тотчас же открыл огонь. Им ничего не оставалось, как быстро нырнуть под воду и находиться там столько, сколько позволяли их натренированные лёгкие. Добравшись до противоположного берега, они разошлись в разные стороны. Клазен и Мюнхоф открыто не решались выступить против гитлеровцев, хотя прекрасно понимали, почему это делают их коллеги — антифашист Зеехазе, Генгенбах, решивший отказаться от своего офицерского прошлого, и вахтмайстер Линдеман, который вообще терпеть не мог эту разбойничью войну с проигранными сражениями и печальным, таким близким уже, эпилогом. Тогда-то на берегу Сены они и расстались.

Поток отступающих гитлеровских войск нёсся к Сомме. Никто ни у кого не спрашивал, из какой они воинской части, с какой целью и куда двигаются. В вышестоящих штабах понимали, что все эти абсолютно неуправляемые потоки будут остановлены на берегах реки Маас или на линии Западного вала, что там вся эта масса будет заново перетасована и переформирована.

Третьего сентября они оказались на аэродроме в Камбре, где собралось огромное количество эсэсовцев и всяких чинов, жаждущих поскорее очутиться на родине. Сначала самолёты летали на Брюссель или Льеж, а затем на старый кайзеровский город Аахен. Все полагали и надеялись, что так далеко, то есть до границ Германии, противник не сможет их преследовать.

Потом наступили самые мрачные дни, вернее, вечера. В известной мере они были «свитой» второго, так сказать, сорта. И ехали они отнюдь не по железной дороге, по которой уже невозможно было проехать из-за отсутствия паровозов или из-за неисправности железнодорожных путей. Ехали они на обыкновенных велосипедах, с рюкзаками за плечами. Они ползли следом за бронеавтомобилями и колоннами машин, которые двигались в восточном направлении, домой, в рейх, к своим матерям и близким, ютившимся, среди развалин разбомблённых городов.

Монтгомери, отличавшийся страшной медлительностью, вряд ли был способен догнать их со своим бронированным кордоном, да и вряд ли он стал бы преследовать их вплоть до почти забытой границы Бельгии, ощетинившейся рядами противотанковых препятствий и укреплениями Западного вала.

Соединения генерала Паттона, действовавшие южнее на линия восточной границы Франции, также держались на известном расстоянии от отступающих…

Короче говоря, они двигались на своих велосипедах относительно спокойно, со скоростью двадцать километров в час, и надеялись укатить даже дальше тех, кто ехал на машинах, в которых вот-вот могло кончиться горючее. Благо ночи стояли тёмные, а с рассветом, когда самолёты противника начинали кружить в воздухе, угрожая не только колоннам машин, но даже одиночным машинам, самым надёжным средством передвижения становился велосипед… Знай только крути педали — и подальше от этого Камбре.

На аэродроме в полуразграбленных помещениях они всё же кое-что нашли: несколько банок мясных консервов, вино и даже бутылки шампанского незнакомой марки с горлышками, обёрнутыми серебряной бумагой. Все здорово проголодались, а о жажде, мучившей их, и говорить не приходилось. Сразу же набросились на еду, и никто не помешал их ночной трапезе.

И вдруг под столом, среди разбитых винных бутылок, Линдеман нашёл совершенно новенький Железный крест первого класса.

— Эрвин, ты среди нас один, у кого ещё нет такого ордена. — В басе Линдемана сквозила добродушная усмешка. — Так разреши же мне, дорогой, наградив обер-ефрейтора Зеехазе Железным крестом первого класса за его беспримерную храбрость. Предоставленный самому себе, без всякой поддержки со стороны… — Линдеман воткнул булавку ордена в сукно френча друга.

Но тут Зеехазе отвёл руку вахтмайстера и, содрав с себя Железный крест с серебряным кантом, бросил побрякушку фюрера на стол, как раз в винную лужицу, где уже валялась колбасная кожура:

— Я с трудом ношу Железный крест второго класса, который выхлопотал мне Альтдерфер. И то ношу только, так сказать, для маскировки, дружище Линдеман.

Все засмеялись и начали есть, чтобы набраться сил для предстоящей операции, а за час до полуночи тронулись в путь. Всё их вооружение состояло из трёх автоматов.

В Камбре повсюду были вывешены белые флаги. Это ничейная земля, и здесь лучше всего флагами обезопасить себя от возможной мести.

— А если мы наткнёмся на сторонников Сопротивления, что тогда? Ведь они-то ничего не знают о наших добрых намерениях, — заметил Линдеман.

— В жизни иногда необходимо принимать серьёзные решения, — проговорил Зеехазе. — И если мы на самом деле хотим сделать что-то доброе, то нам необходимо набраться мужества и не бояться никаких последствий.

Та ночь показалась им намного длиннее, чем предыдущие. Было темно, и головной велосипедист менялся через каждые четверть часа. Наконец над горизонтом появилось бледное зарево.

— Светает, — пробормотал Зеехазе. — Пора бы уже и городу быть. Всё равно какому…

Ещё не рассвело, как вдруг кто-то грубо окликнул их из темноты:

— Халло!

Окрик был таким, что невозможно было понять, кто кричит: англичанин, француз или немец.

Генгенбах и Линдеман, мгновенно потушив фонарики, свернули с дороги в сторону. Зеехазе кубарем скатился в придорожный кювет.

Послышалось ещё одно «халло!», но более требовательное, сопровождаемое клацаньем сразу нескольких затворов.

Но и на него никто не откликнулся, и тогда мелькнуло несколько вспышек и раздались выстрелы.

Зеехазе открыл ответный огонь. Рядом с ним, судя по силуэту, лежал Генгенбах, который тоже стрелял. И цель у них была одна: устранить все препятствия с их пути на восток.

Вскочив на ноги, Линдеман водил автоматом из стороны в сторону, стрелял длинными очередями, словно собирался уничтожить всю систему противника, а затем бесследно растаять в предрассветной полутьме.

Неожиданно Зеехазе почувствовал на своей спине такую тяжесть, что не смог даже пошевелиться. Был схвачен и обер-лейтенант…

Рассвет 4 сентября 1944 года оказался для небольшой группы смельчаков печальным. Спустя несколько минут их уже похлопывали по плечу.

— Доннерветер! Здорово же вы дерётесь! Бесстрашно! Значит, у фюрера ещё не перевелись настоящие национал-социалисты и бравые солдаты, которые борются до последнего! Этот идиот вместо того, чтобы спросить пароль, закричал своё дурацкое «халло». Слава богу, что всё обошлось благополучно…

Такой неуклюжей похвалой офицер войск СС приветствовал Генгенбаха и Зеехазе. Он ещё раз в знак своего особого расположения похлопал обоих по плочу и добавил:

— Вы немедленно поступаете в распоряжение нашего транспорта.

В пылу перестрелки незамеченным исчез Линдеман: он как сквозь землю провалился.

Генгенбаха и Зеехазе привели на сборный пункт их собственной дивизии, в состав которой входил и полк.

Кольцо окружения противника тем временем сжималось всё теснее. Прорвать его уже по было никаких шансов.

Итак, попытка Генгенбаха и Зеехазе дезертировать закончилась неудачей. Вскоре их направили в Венгрию, где они попали на участок фронта, расположенный северо-западнее Будапешта, между Комаромом и рекой Питра. Оба были зачислены в только что сформированную дивизию народного ополчения: Генгенбах — на должность командира артиллерийской батареи, Зеехазе — его шофёром.

А спустя несколько дней в Банкеши встретились обер-лейтенант Клазен и ефрейтор Мюнхоф. Встретились молча, выразив своё удивление лишь вскидыванием бровей, однако так и не проронив ни слова о том, что они пережили во время переправы через Сену.

О Линдемане никто из них не имел ни малейшего представления.

Генгенбах просмотрел план учебных занятий, составленный на 24 ноября 1944 года. В нём значились упражнения в паводке и стрельба из пулемёта. После обеда — стрельба из панцерфауста, которую проводит начальник штаба обер-лейтенант Клазен. План был подписан командиром дивизиона капитаном Зойфертом.

Появление капитана Виктора Зойферта в полку было неожиданным и странным. Однажды поздно вечером он пришёл в штаб полка, замёрзший, голодный, выбившийся из сил. Пришёл, а не приехал, так как машина по дороге ему не встретилась.

Командира полка майора Кисингена сразу же вызвали в штаб дивизии, который размещался в замке графа Эстергази.

Денщик объяснил лысоголовому, с чёрными крашеными усами, капитану, что он спокойно может выспаться на кровати командира, который наверняка вернётся не раньше утра.

Зойферт сразу же разделся, и завалился в кровать командира.

Майора Кисингена в этот день как раз произведи в подполковники. За отсутствием командира дивизии новоиспечённого подполковника поздравил лишь начальник отдела кадров. Две золотые звезды были водружены на соответствующее место, после чего оба выпили по три рюмки шнапса.

Каково же было удивление и возмущение подполковника, когда он, ввалившись к себе, застал в своей постели капитана-резервиста с лысиной во всю голову и чёрными крашеными усами. Капитан же, как ни в чём не бывало, встал с постели и, пробормотав «хайль Гитлер!», объяснил, что он прибыл в полк на должность командира дивизиона.

Подполковник, не сдержавшись, начал ругаться на чём свет стоит, в то время как Зойферт надевал свои брюки и застёгивал френч. К слову сказать, две пуговицы он застегнул неправильно, отчего полу френча смешно перекосило. Сапоги с носками он держал в руках, а ремень с портупеей, на котором болтался пистолет, повесил себе на шею. В таком карикатурном виде капитан выскочил в комнату денщика, который никак не мог удержаться от раздиравшего его смеха.

— На должность командира дивизиона! — гремел, никак не успокаиваясь, подполковник. — Как бы тебе не так!

Вчера же Генгенбах получил у Зойферта командировочное предписание, согласно которому он должен был отбыть на легковой машине в Будапешт с целью приобретения запасной рации. А спустя четверо суток должен был состояться их переход через линию фронта.

Зазвонил полевой телефон.

— Клазен слушает.

— Что случилось?

— Дорогой Герхард, я бы хотел просить тебя провести занятие по стрельбе из панцерфауста. В полдень ко мне должен прибыть новый командир дивизиона. Сам понимаешь, что я не могу положиться на этого Зойферта.

— Разумеется. А кто этот новенький, Гельмут?

— Пока ещё сам не знаю. Начальник штаба полка ничего мне не сказал.

— А что будет с Зойфертом?

— Скажу тебе по секрету…

В этот момент в трубке что-то зашипело. Генгенбах сразу же представил себе, как капитан, нервно пощипывая чёрные усики, жадно подслушивает их разговор.

— …Это не входит в мою компетенцию, но думаю, что он будет назначен командиром третьей артбатареи. Подполковник Кисинген — наверное, ты помнишь историю со спаньём капитана в его постели — считает, что Зойферт ещё не дорос до того, чтобы командовать дивизионом.

Генгенбах хихикнул в трубку:

— Большое спасибо, Гельмут. Будь спокоен, стрельбы я организую самым серьёзным образом. Можешь смело на меня положиться. А когда ты что-нибудь узнаешь о новеньком, будь добр, позвони мне ещё разок…

— Сделай всё как положено, Генгенбах!

— Привет, Клазен!

«Легко сказать: «Стрельбы я организую самым серьёзным образом», — думал Генгенбах. — Так же легко, как говорить об «окончательной победе» или о создании «чудо-оружия». Но кто теперь верит таким словам? Фау-1 солдаты вообще не принимают всерьёз, а Фау-2 считают психологической приманкой, чтобы хоть как-то поддержать стремительно падающий авторитет нацистской партии. Неужели солдаты на седьмом году войны способны поверить в какие-то обещания? И всё это тогда, когда они собственными глазами видят, как трещит фронт, куда ни посмотри. Мысленно они молятся о том, чтобы всё это поскорее кончилось, а провидение хоть пальчиком указало бы им на выход из создавшегося положения».

В фюрера верила лишь верхушка, но даже она уже не питала надежд на будущее.

«Из создавшегося положения есть лишь один выход, — размышлял Генгенбах, надев на голову фуражку и направляясь к месту занятий по стрельбе. — Ещё четыре денька, и мы отсюда сбежим, а за это время нужно запастись бензином, боеприпасами и продовольствием. Кто знает, что может потребоваться в этой нелёгкой поездке по незнакомой Венгрии, по местности, лежащей между двумя фронтами, которая сегодня принадлежит одним, а завтра может оказаться в руках противной стороны. Обо всём этом должен позаботиться Эрвин Зеехазе.

В оставшееся время я должен обстоятельно изучить положение, а потом — в Будапешт. По дороге как следует осмотрюсь, установлю, где именно проходит передний край. Лучше всего об этом узнать где-нибудь в штабе тыла. А затем в действие будут пущены вторые командировочные предписания, которые заготовил я сам. По этим бумагам мы сможем выйти на передовую.

А дальше всё будет зависеть от того, удастся ли нам преодолеть самую опасную реку, где на каждом шагу стоят вооружённые часовые, которые открывают огонь без предупреждения, как только услышат что-нибудь подозрительное. Сосед часового тут же запустит в небо осветительную ракету. Это не говоря о минных полях, о которых сначала нужно разузнать. Возможно, немцы покажут их на карте или на местности.

Но перейти через свою линию фронта — это ещё полдела. Самое главное — благополучно перейти и через русскую линию. Перед русскими окопами также установлены минные поля, а русская артиллерия пристреляла каждый участок местности…»

— Первая батарея для занятий по стрельбе построена! — доложил Генгенбаху старший на батарее.

— Оцепление проверили?

— Так точно, господин обер-лейтенант!

— Вольно!

Новобранцы, одетые в старое обмундирование и изношенную обувь, худые и бледные, мёрзли на ветру. Вид у них был беспокойный: они явно не были готовы к такой деятельности. Они испуганно поглядывали на выкрашенные в жёлтый цвет панцерфаусты, представляющие собой толстую трубу с визиром, на переднем конце которой помещался конусообразный снаряд, обладающий страшной пробивной силой.

Вахтмайстер Монзе приказал притащить с сельского кладбища надгробный камень и установить его на дороге возле кладбищенской стелы, чтобы иметь, как выразился Монзе, реальную цель.

— Каково расстояние до цели? — спросил Генгенбах.

— Самое большее — тридцать шагов. Стрелять с колена! — скомандовал Монзе и, понизив голос до шёпота, проговорил: — Наши старички наверняка наложат в штаны. — Кивком головы вахтмайстер кивнул в сторону левого фланга строя, где стояли те, кто недавно выписался из госпиталя. Почти всем им было за пятьдесят, некоторые из них награждены Железным крестом. На каждом из них война оставила свои отметины.

— Отправьте людей в укрытие и первый выстрел произведите сами! — распорядился Генгенбах.

Такое распоряжение не столько удивило Монзе, сколько испугало, Жестом он приказал сорока солдатам укрыться за каменной стеной, и теперь они выглядывали из-за неё, бросая на вахтмайстера злорадные взгляды.

Монзе осторожно взял в руки один из панцорфаустов, словно хотел проверить, безопасен ли он для стрелка. Подойдя к серому гранитному памятнику, на котором были высечены два слова: «Ласло Фекете», а чуть ниже — звёздочка с цифрами «17.III 1814» и крестик с датой «3.III 1900», Монзе повернулся кругом и пошёл в обратном направлении, считая про себя шаги.

Отсчитав тридцать шагов, вахтмайстер остановился, встал на одно колено и прицелился в надгробный памятник Ласло Фекете. На какое-то мгновение Монзе замер, терзаемый беспокойной, только что пришедшей ему в голову мыслью о том, что лежавший под этим памятником венгр, будучи ещё в здравии, наверняка мечтал о том, когда наступит новое столетие, в котором ему так хотелось, но не удалось пожить.

Разве мог Ласло Фекете знать о том, что спустя сорок четыре года после его кончины его отечество будет втянуто в пекло очередной кровавой войны по той простой причине, что фюрер Адольф Гитлер, возомнивший себя великим, войдёт в сговор с «маленьким» фюрером Салаши, предводителем фашистской партии «Скрещённые стрелы»?

Положив трубу себе на правое плечо, вахтмайстер не спеша поймал цель в визир и испугался: а вдруг в этот самый момент из-за кладбищенской стены за ним внимательно следит кто-нибудь из родственников или близких усопшего и, видя надругательство над могилой, может выместить на нём, Монзе, всю свою внезапно нахлынувшую ненависть.

Монзе нажал на спусковой крючок. Из трубы за его спиной вырвалась метровая струя пламени. Вахтмайстер бросился на землю.

Фаустграната полетела прямо в надгробие. Ударившись о камень, она со страшным грохотом разорвалась, закрыв большим облаком густого дыма и сам памятник, и дорогу, и кладбище.

Солдаты осторожно, как только прозвучал выстрел, приподняли из-за головы в касках. Камень был опрокинут на землю, а от высеченной на нём фамилии с датами не осталось и следа, будто их там и не было.

Вахтмайстер неуклюже встал и, достав из кармана казённый носовой платок, приложил его к левой скуле. Он еле слышно застонал и, словно прося помощи, посмотрел на обер-лейтенанта, который во время всей этой процедуры спокойно стоял в нескольких метрах от Монзе, как будто так и должно было быть.

Генгенбах увидел, как серо-зелёный платок Монзе окрасился кровью. Офицер медленно подошёл к вахтмайстеру, думая о том, кто виноват в том, что Монзе получил ранение. Краем уха он уловил шум машины.

— Ну, Монзе, что с вами? — Офицер испытующе посмотрел на вахтмайстера и увидел кровоточащую рваную рану на левой щеке: то ли её рассекло осколком камня, то ли задело прицельной планкой.

Обер-лейтенант подошёл к Монзе ближе, чтобы получше рассмотреть рану, и в этот момент услышал за спиной скрип тормозов машины. Он резко повернулся кругом.

— Это вы, господин Генгенбах? Долго же мы с вами не встречались!

В открытом автомобиле сидел капитан Альтдерфер. Казалось, он нисколько не изменился, разве что его медного цвета веснушки, рассыпанные по лицу, были не такими яркими, как тогда, на побережье Средиземного моря или в Нормандии, а в остальном капитан был таким, каким Генгенбах видел его в последний раз.

Генгенбах медленно поднял руку для приветствия.

— Господин капитан… — начал он докладывать, по замолчал, охваченный внезапно нахлынувшими на него воспоминаниями…

Он вспомнил небольшой городок Ло Сан, первый населённый пункт, который попался на их пути, когда они вырвались из фалезского котла. Это был кульминационный момент вторжения союзников русских во Францию. Генгенбах встретил Альтдерфера в крестьянском доме, где тот лежал в кровати, на чистом белье, с забинтованной грудью.

Да, Генгенбах вспомнил всё до мельчайших деталей… Как капитан ловил взгляд гауптштурмфюрера! Он вытащил руку из-под одеяла, и его указательный палец нацелился на него, обер-лейтенанта, рядом с которым стояли ещё двое солдат. А затем капитан произнёс слова, которые Генгенбах до сих пор не может забыть: «Вчера в долине этот человек стрелял в меня! Он застрелил одного вашего штандартенфюрера! Он хотел убить меня! Арестуйте его!» Сказав это, капитан, обессилевший, упал на подушки…

Генгенбах полагал, что капитал Алоиз Альтдерфер из Вены лежит сейчас где-нибудь в госпитале на излечении, а капитан — вот он, стоит перед ним и угрожающе улыбается.

— Как браво вы стояли возле стреляющего панцерфауста, Генгенбах! Достойно уважения. Надеюсь, что и в другой обстановке вы будете так же мужественно вести себя. Обо мне вы очень скоро услышите. Вахтмайстер, садитесь в машину и поезжайте в лазарет, там вам окажут неотложную помощь. Я новый командир, вашего артиллерийского дивизиона.

Водитель резко тронул машину с места. Из-под задних колёс полетели мёрзлые куски земли.

Альтдерфер усмехался сам себе, будто уже заранее переживал что-то очень приятное, что ждало его в будущем.

Генгенбах повернулся кругом. Солдаты батареи стояли за кладбищенской стеной, вытянув от любопытства и без того тощие шеи. В эти минуты на их лицах отражалось куда большее напряжение, чем несколько минут назад, когда фаустграната летела в надгробие Ласло Фекете.

«Альтдерфер назначен командиром дивизиона, — думал обер-лейтенант, — только этого мне не хватало. Но ведь не я стрелял в него, не я же стрелял».

Как опытный вояка, командир батареи обер-лейтенант Генгенбах в длинном ряду старых могил с крестами мысленно видел свежие ямы, вырытые на скорую руку для тех, кому суждено не сегодня-завтра стать очередными жертвами войны. Интересно, кто из них будет первой жертвой и кому посчастливится остаться в живых? Остаться в живых для того, чтобы однажды кому-то рассказать о том, как насильники осквернили в венгерском селе Банкеши могилу Ласло Фекете, или о ненависти фанатичного Альтдерфера, который хоть и произнёс всего-навсего несколько слов, но в них заключалась большая опасность, чем в фаустгранате.

Документы на предстоящую поездку в Будапешт, лежавшие в кармане Генгенбаха, казалось, жгли ему тело.

«Обо мне вы очень скоро услышите…» Неужели это случится до назначенного срока? Неужели придётся менять весь план бегства? Нужно взять себя в руки, так нервничать нельзя, — мысленно уговаривал себя Генгенбах. — Ну и что из того, что я с ним опять встретился? На войне и пострашнее вещи бывают, чем: встреча с этим Альтдерфером. Кто-то, кого капитан не успел схватить, стрелял в него, а теперь он за это хочет отомстить мне?»

— Что вы, как глупцы, стоите за этой стеной? Шагом марш ко мне! Быстро! Поставить камень на место! Кто хочет стрелять вторым?

Солдаты бегом выбежали из-за кладбищенской стены.

— Никто не хочет? Этот камень не будет в вас стрелять. Это вам не Т-34 и не «шерман». Ну так кто следующий?

Не получив ответа, обер-лейтенант сам установил очерёдность стрельбы.

— Я знал Альтдерфера раньше, — во время перекура рассказал ефрейтор Майснер товарищам. — Это очень злой пёс. Он не раз ставил перед командирами батарей невыполнимые задачи, а солдат он вообще за людей не считает.

Алоиз Альтдерфер смотрел, как капитан Зойферт приводит в порядок свои вещи, как он садится за письменный стол, принесённый из здания управы, достаёт из него свои кожаные перчатки. Зойферт хотел дать Альтдерфору кое-какие пояснения, но Алоиз остановил его.

Затем Альтдерфер спросил Клазена, есть ли какие-нибудь особенности в пользовании телефонной связью и высылаются ли часовые для охраны населённого пункта только по ночам.

Получив от Клазена отрицательный ответ, Альтдерфер небрежно буркнул «спасибо», дав этим Клазену понять, что он может идти, что сам капитан хочет побыть один.

Альтдерфер, прибыв в полк, рассчитывал на скорую встречу с обер-лейтенантом Генгенбахом, о котором он при первом же разговоре спросил у подполковника Кисингена. Штаб дивизиона и огневые позиции первой батареи размещались в разных местах, и потому увидеть Генгенбаха можно было, только заехав к нему на батарею. Однако по пути на новый командный пункт дивизиона капитан не удержался от искушения увидеть поскорее человека, которого он с февраля сорок третьего года ненавидел всей душой.

Не долго раздумывая над этим, капитан приказал шофёру ехать на КП дивизиона не кратчайшим путём, а через Банкеши. Оказавшись свидетелем обучения солдат стрельбе из панцерфауста и увидев, что руководит ими Генгенбах, Альтдерфер с трудом взял себя в руки, чтобы не взорваться.

«Двадцать первого августа в Лe Сане эсэсовцы арестовали Генгенбаха, обвинив его в убийстве штандартенфюрера и попытке убийства своего командира. Обер-лейтенант Клазен не мог тогда отпустить Генгенбаха, так как у того не было алиби. И вдруг теперь этот человек здесь, в полку, вместо того чтобы сидеть под стражей. Возможно, он чувствует себя неуязвимым потому, что считает меня мёртвым?» Альтдерфер усмехнулся, вспомнив о том, как его из Нормандии перевезли сначала в Бельгию, а затем он попал в Зиген, в госпиталь. Хирург тогда сказал, что ему здорово повезло: одна пуля, попавшая в правую половину груди, прошла рядом с трахеей, по не причинила ей особого зла, а вторая попала в ребро и, скользнув по нему, пошла по касательной. В конце сентября здоровье Альтдерфера настолько улучшилось, что его выписали из госпиталя и направили в штаб эсэсовской дивизии «Дас рейх». Офицеры, арестовавшие Генгенбаха, погибли на берегах Соммы. Но ведь кроме них были ещё и другие свидетели случившегося.

Капитан почувствовал дрожь во всём теле. Действуя так неосторожно, можно и своей адвокатской практикой поплатиться. Однако есть и второй вариант расправы с ненавистным Генгенбахом. Для этого только нужно принять собственные подозрения против него за плод горячечной фантазии раненого, а самого Генгенбаха незаметно убрать.

Убрать Генгенбаха! Это диктовалось не столько желанием, сколько навязчивой идеей Альтдерфера. Другие, кому по тем или иным причинам приходилось мстить Альтдерферу, были всего лишь пескарями. Преемник Альтдерфера, капитан фон Гранентин, занявший после него должность начальника штаба полка, был двадцатого июля изобличён как враг партии и расстрелян в Нормандии на ничейной земле штурмбанфюрером СД Куртом Дернбергом. Дело было решено спокойно, без лишнего шума.

Ничтожного соперника Альтдерфера, радиотехника Ганса Рорбека, перешедшего ему дорожку в самом начале лета, разорвало снарядом. Он тоже мелочь. Правда, Мартина, когда Альтдерфер хотел овладеть ею, пригрозила ему браунингом… Но перекрестятся ли их пути ещё раз?.. Однако Мартина — тоже мелочь.

И только две истории, имевшие прямое отношение к капитану, до сих пор не были решены до конца и потому не давали ему покоя. До сих пор жив обер-лейтенант Хельгерт, который знает, что он, Альтдерфер, застрелил раненого русского; помимо этого, Хельгерт прекрасно знает, что Железный крест первого класса он, Альтдерфер, получил за героический поступок, который совершил не он, а совсем другой человек. Все попытки Альтдерфера разделаться с обер-лейтенантом и навсегда устранить его окончились неудачей. Хельгерта Альтдерфер никак не считал пескарём. Это был опасный противник.

В бессонные ночи Альтдерферу не давали покоя навязчивые видения. Чаще всех к нему являлся начальник штаба его бывшей батареи лейтенант Хиприх Тиль. Альтдерферу чудилось, что Тиль говорит ему: «Это вы, господин капитан, послали обер-лейтенанта Эйзельта на верную смерть… Вы! Если бы не вы, он остался бы в живых!.. Это вы, господин капитан, приказали мне бросить тяжело раненного вахтмайстера Рорбека… Вы! Вы убийца, господин капитан, так как всё время думали и заботились лишь о собственной шкуре, а не о своих подчинённых…»

Потом прозвучали два злополучных выстрела. Тилю удалось уйти живым, и теперь его уже не достанешь. Альтдерфер вытер пот, выступивший на лбу. Тиль тоже не пескарь, это крупная рыбина.

«Однако сейчас этот Генгенбах находится в моих руках, — думал Альтдерфер. — Ему удалось выбраться живым из котла под Житомиром, удалось ускользнуть от англичан во время их высадки на французском побережье, удалось уцелеть во время танковой битвы, удалось выкарабкаться из фалезского котла…»

Второй вариант мести Генгенбаху, вынашиваемый Альтдерфером, уже не нравился Алоизу. Он решил подать на имя командира дивизии официальный рапорт, в котором должен обвинить обер-лейтенанта в преднамеренном убийстве. Тот факт, что на фронте в России Генгенбах служил на батарее Хельгерта, а в Нормандии был ближайшим другом Тиля, сам по себе является серьёзным обвинением. Только когда будет уничтожен Генгенбах, Альтдерфер сможет чувствовать себя в безопасности.

Поразмыслив над всем этим, капитан Алоиз Альтдерфер позвонил по телефону подполковнику Кисингену и сообщил ему, что направляет командиру дивизии рапорт, содержащий обвинение против обер-лейтенанта Генгенбаха в преднамеренном убийстве. Одновременно капитан попросил Кисингена принять меры, чтобы подозреваемый не сбежал.

 

Глава третья

Спустились сумерки. Передний край Западного вала совсем не просматривался: мешали полумрак и высоченные ели. Человек, не знающий точного местонахождения доса, натыкался на него в самый последний момент.

Майор Брам, пока было светло, долго и внимательно рассматривал лежащую перед ним местность, стараясь заметить происшедшие на ней изменения. Сегодня пошёл десятый день с того времени, как его полк захватил это позиции. Недавно сформированная на территории Венгрии народно-гренадерская дивизия по частям прибывала на фронт.

Крутые ступеньки лестницы, которая вела к штабному бункеру, обледенели и были скользкими, хотя их и посыпали песком. Рядом, на самой опушке леса, находился бункер, в котором размещался коммутатор.

У майора имелось два ящика африканского пива, которое удалось реквизировать у одного из интендантов. Этот интендант, не устояв перед майором, на груди которого красовался Рыцарский крест с мечами и дубовыми листьями, отдал ему пиво, уменьшив на это количество поставку так хорошо утолявшего жажду напитка войскам, воюющим в африканской пустыне. Такое ценное приобретение сразу же улучшило настроение майора, и он пребывал в нём вот уже часа два. На переднем крае ничего не случилось. Начальник, штаба капитан Найдхард находился на КП полка. Он играл в скат с новым водителем майора, обер-лейтенантом Клювермантелем, нисколько не уступающем капитану в игре, и денщиком Нолленом, который тоже был парень не промах.

— Кто сдаёт? — высоким голосом спросил, Брам.

— Я, — ответил Ноллен.

Майор присоединился к ним и, сделав удачный ход, с усмешкой проговорил:

— Никогда не нужно опускать руки. В декабре сорок первого года в бою под Ленинградом я однажды оказался отрезанным от своих, а вместе со мной — семеро солдат из роты. Снегу навалило в человеческий рост, мороз градусов под тридцать, но я не унывал. Решил, что ночью мы во что бы то ни стало должны прорваться к своим. Стали прорываться, а наши от страха подумали, что это русские, и встретили нас таким огнём, что пятерых моих солдат уложили навсегда. «Эй вы! — заорал я во всё горло. — Может, перестанете по своим палить?» Короче говоря, оставшимся, а осталось нас трое, удалось попасть к своим. Был я тогда одним из первых лейтенантов, которые удостоились награждения Рыцарским крестом.

Клювермантель и Ноллен одобряюще закивали, продолжая дуться в карты.

— Восемнадцать.

— Хорошо.

— Двадцать.

— Идёт.

— Два.

— Моя игра.

— Четыре.

— Я начинаю.

— Двадцать семь.

— Играй ты.

Клювермантель проиграл, по попытался отыграться, увеличив свою ставку, однако снова потерпел неудачу.

— Иногда на удивление не везёт… — заметил майор и наигранно засмеялся, перетасовывая карты. — И вот с Рыцарским крестом на груди приехал я домой в поощрительный отпуск. Моя невеста Агнес безумно рада. Родители бегают по селу, хвастаются: пусть все знают, что их сын, бравый лейтенант Брам, герой, награждён Рыцарским крестом и сейчас приехал в отпуск. Представляете, как выглядит долина Мозеля весною? Виноградари по такому случаю не поскупились на самое доброе вино. Ну и пили же мы тогда — день и ночь! Настал предпоследний вечер моего отпуска. Отец устроил для своего сына пир горой, вернее говоря, не столько ради сына, сколько ради его Рыцарского креста. Пригласили друзей. И Агнес, разумеется. Она уже считала часы до моего отъезда на фронт. Мне, откровенно говоря, уже до чёртиков надоела вся эта гражданская суета. Хотелось поскорее попасть к своим пулемётчикам, которые ежечасно глядят смерти в глаза. Мне не терпелось поскорее вернуться в заснеженную Россию, увидеть перед собой на горизонте зажатый в кольце блокады Ленинград. «Выпусти меня на минутку отсюда, — попросил я Агнес. — Мне хочется подышать свежим воздухом». Я встал и, выйдя на улицу, пошёл к блестящему серебром Мозелю. — Майор посмотрел на стакан с пивом и отодвинул его в сторону. — И вдруг завыли сирены, возвещая о том, что летят вражеские бомбардировщики. Со страшным свистом на землю полетели бомбы. Чёрт его знает, кому они предназначались на самом деле, но упали они на наше село… — Майор положил карты на массивный стол и, достав платок, вытер лоб. — Я как угорелый помчался домой, чувствуя, как мой Рыцарский крест бьётся у меня на шее. Прибегаю и вижу: на месте нашего дома — груда развалин.

— А как же люди? — спросил Клювермантель.

— Люди? Всех убило: и родителей, и Агнес, и друзей. Утром мы подобрали их останки и похоронили. Я вернулся на фронт к своим ребятам… С тех пор… Ну что, играем? — Майор громко шлёпнул картон об стол.

В этот момент зазвонил телефон. Начальник штаба торопливо бросил в трубку:

— Шнайдер! «Чёрное»!

Карты полетели на стол, несколько листов упало на пол.

Снаружи доносился рокот тяжёлой артиллерии.

— Сорок! — раздражённо бросил Ноллен.

— Да.

— Сорок шесть.

— Идёт.

— Шестьдесят.

— Да… — пробормотал Брам.

— Восемьдесят.

— Ты, свистун, так всех людей перепугаешь, но только не меня, особенно после Ленинграда и бомбёжки родного села на Мозеле. Когда ты подрастёшь немного, я тебе расскажу историю о том, как я получил «Дубовые листья» и выстрел в голову… Может, даже о «мечах» расскажу. Тогда ты, может быть, хоть что-нибудь поймёшь… — Майор бросил карты на стол. — Запиши мне сотню. Больше играть не могу: нет времени. И вообще знаете ли вы, желторотые, для чего нам нужно время? Для выражения печали? Для того чтобы осознать, что война путает нам все карты? А что такое жизнь? Валяться с девчонкой в постели или напиваться до чёртиков? Люди делятся на две категории: на львов, способных преодолеть любые препятствия, и на говнюков. Будьте довольны, что я вас обоих не причисляю к последним. Подготовь машину к рейсу и подгони её сюда! Жизнь… смех да и только!

— Слушаюсь, господин майор, — козырнул шофёр и выбежал из бункера.

— А ты, Ноллен, посчитай точно, кто кому сколько должен, а завтра утром скажешь мне — хотя подожди, не утром, а в полдень, — что с меня причитается… — Бросив беглый взгляд на дверь, майор крикнул:

— Найдхард!

— Слушаю вас, господин майор. — Капитан подошёл ближе.

— Я сейчас уезжаю в Шлейден. Вполне возможно, что там несколько задержусь.

— Слушаюсь, господин майор. Номер отеля Корна у меня есть.

Дойдя до двери, майор остановился и оглянулся. Капитан застыл по команде «Смирно», подняв вверх руку.

«Хороший парень, возможно, даже сорвиголова, — подумал о нём майор. — Один из тех, на кого можно положиться в любой ситуации, из породы тех, кто ни на минуту не забывает о том, что для достижения победы необходимо бороться. Именно поэтому он сейчас в душе и не одобряет того, что я уезжаю».

«Шлейдеп — небольшой городок, затерявшийся на северных склонах Эйфеля, поросших хвойным лесом, густо присыпанным снегом. Места для дзотов выбраны с учётом конфигурации местности. Сам городок расположен в тылу, за линией немецкой обороны, и защищён от противника бастионами, построенными незадолго до начала войны по приказу предусмотрительного фюрера. По мнению командования вермахта, наступление англичан и американцев должно разбиться об эти укрепления…»

Перо проворно скользило по листу бумаги. На хорошеньком лице корреспондентки застыло недовольное выражение.

«Такой бред может написать любой солдат, — думала она. — Для этого совсем не обязательно быть корреспондентом «Вестдойче беобахтер» и торчать в этой дыре…»

Она посмотрела в окно, за которым виднелся небольшой мостик, а за ним широкая, бегущая к Рейну петля асфальтированного шоссе, прикрытого местами стеной старого леса. Слева шоссе поворачивало к главной линии обороны. Через десяток километров, у домика лесника в Валершейде, что на самой бельгийской границе, дорога кончалась. В южном направлении шоссе шло на Блюменталь, Хелленталь, Рейфершейд, Холлерат. Куда ни посмотри, всюду Западный вал, всюду главная линия обороны.

Получая задание, корреспондентка подумала о том, что наконец сбывается её заветное желание писать и присылать репортажи с переднего края: из дотов, дзотов, из окопов, откуда видны Арденны, занятые войсками противника.

Ей, члену нацистской партии, хотелось побывать у артиллерийских наблюдателей, на передовых постах, но туда её не пускали, отговаривались тем, что это очень опасно, что за её жизнь несут ответственность. Её благодарили за то, что она умеет хранить тайны…

Но Эльвира была не из тех людей, кто может вернуться в редакцию газеты с пустыми руками. Она уселась за телефон и начала названивать различным начальникам, упрашивая их предоставить ей возможность познакомиться с жизнью передовых частей.

Эльвира встала и выпрямилась так, что блузка плотно обтянула грудь. Недостатка в мужчинах здесь не было. Многие из них — только маски, но даже таких начинает трясти, стоит им только увидеть её.

«Война украла у нас много ночей», — подумала Эльвира и, посмотрев в зеркало, увидела свои длинные тёмно-каштановые волосы, спадающие на плечи. Она провела косметическим карандашом по полным губам, по тут же слизала краску кончиком языка. Улыбнулась сама себе, вспомнила фразу: «Немецкие женщины не красятся!» Её голубые глаза ещё раз скользнули по отражению в зеркале. Затем она надела жакет из шкуры белого медведя. Эльвира тайно надеялась встретить здесь мужчину, о котором она мечтала, героя своей мечты.

Когда она спустилась в винный погребок, у противоположной стены какой-то офицер снял серый непромокаемый плащ и, повесив его на вешалку, повернулся.

Эльвира обомлела. Перед ней стоял майор с энергичным, почти строгим лицом, и на шее у него красовался Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами. Когда она проходила мимо майора, он окинул её холодным взглядом. Дверь за Эльвирой тихо затворилась.

Разрывы американских снарядов средней артиллерии один за другим вспарывали тишину, царившую в Шлейденской долине.

Майор Брам внимательно прислушался к разрывам, стараясь определить, где именно легли снаряды. Рядом с ним лежала молодая женщина. Как ни странно, она была спокойна, об этом свидетельствовало её размеренное дыхание.

Это была ещё одна полная загадочности ночь, которую майор провёл в этой комнате с Урсулой Хальваг.

Урсула, русоголовая миловидная женщина с глазами мадонны, работала в Шлейдене, в военном госпитале, медицинской сестрой. Она проходила, гордая и недоступная, среди длинного ряда кроватей, на которых лежали или сидели раненые, и не обращала никакого внимания на их удивлённые и жаркие взгляды. Они для неё не существовали: у неё был он, майор Брам. Урсуле казалось, что она создана для него. К такому мнению она пришла с первого же дня их знакомства. А потом с пен случилось нечто неожиданное.

Брам вспомнил, как это было. В глазах Урсулы отражалось пламя свечи, стоящей на ночном столике. Она по самый подбородок натянула на себя одеяло и тихо прошептала:

— Я люблю тебя, Сепп. — Голос её был тих и спокоен. — Только я больше не свободна, я вышла замуж…

Несколько секунд он ничего не понимал.

— Но я люблю тебя, люблю по-прежнему… — увлечённо повторяла она, а затем рассказала, как в начале сорок второго года стала женой капитана Бодо Хальвага. Сказала, что это был брак по любви. Но Брама она тоже любит, не может устоять перед ним. Сепп Брамм задумался; «Неужели она на самом деле любит меня? Или, быть может, ей просто льстит, находиться, рядом с офицером, имеющим такие высокие награда? Откуда только у неё столько силы, твёрдости и хладнокровия? А люблю ли я её? Или она для меня не больше чем замена погибшей Агнес?»

И вновь воспоминания нахлынули на Брама. В первый раз он увидел Урсулу немного более двух недель назад. Она понравилась ему, эта симпатичная порядочная молодая женщина. Однажды вечером она под руку с ним вошла в свою комнату. Вид у неё был задумчивый, даже немножко отсутствующий.

Майор обращался с Урсулой с непривычной для него нежностью и предупредительностью. В её присутствии Сепп переставал вспоминать свою прежнюю жизнь.

А теперь этот удар. Она любит своего мужа, капитана-фронтовика, который, как она сама рассказала, командует батальоном. Разбить семью? Такое в жизни бывает. Но связаться с женой товарища? Это противоречит кодексу офицерской чести.

Однако, несмотря на угрызения совести, Сепп чувствовал, что он не в силах порвать с Урсулой. Он решил, если понадобится, всё взять на себя и только в крайнем случае пойти на строгие меры.

Однако сама Урсула никак не могла отважиться на столь решительный шаг. Она не могла развестись со своим мужем, считая, что двухнедельный роман с Брамом ещё не основание для разрыва с мужем.

Снаружи усиливался грохот артиллерийской канонады. Немецкая артиллерия, в свою очередь, тоже открыла огонь. Найдхард с этим справился. По сведениям их разведки, в этом квадрате никак нельзя было опасаться сюрпризов со стороны американцев. Сегодня ночью должны были прибыть новые артиллерийские части, снятые из Венгрии, и с ними вместе подполковник Кисинген.

Майор Брам знал его ещё по военному училищу, где Кисинген тогда преподавал. В то время это был живой и подвижный молодой человек. Несколько позже он перешёл в артиллерию — то ли потому, что в этом роде войск было больше шансов остаться в живых, то ли потому, что здесь можно было скорее сделать карьеру. И это Кисингену удалось: он уже ходил в подполковниках, в то время как Брам, несмотря на свой Рыцарский крест, всё ещё оставался майором.

«Плевал я на золотую звезду подполковника и большее жалованье, — подумал майор. — Выше головы не прыгнешь. Наверное, снова пойдёт снег: ветер опять дует в самое окно».

Урсула тихо вздыхает во сне. Сеппу захотелось погладить Урсулу по волосам, но он побоялся разбудить её.

Он осторожно приподнялся и, сев на постели, медленно приблизил своё лицо к лицу спящей Урсулы.

В замке со скрипом повернулся ключ. Дверь отворилась, и комнату залил свет. Майор как сидел на кровати, так и застыл. Молодая женщина, лежавшая рядом с ним, проснулась и испугалась. Она ничего не понимала со сна. На одном из стульев валялись её вещи, на другом лежала форма майора с орденом, портупея и кобура.

В дверях застыла корреспондентка «Вестдойче беобахтер» Эльвира Май.

— О!.. Прошу прощения… Я, кажется, ошиблась дверью.

Рука её потянулась к выключателю, и через секунду в комнате снова воцарилась темнота. За окном по-прежнему завывал ветер. Он дул со стороны сторожки лесника, справа и слева от которой притаились замаскированные укрепления, перекрывающие шоссе, ведущее в долину.

Урсула лежала неподвижно. На её шее учащённо билась жилка. Урсула сильно перепугалась.

«Кто знает, что может взбрести в голову этой журналистке? — думала Урсула. — Вдруг ей неизвестно почему захочется уведомить об увиденном моего супруга, адрес которого без особого труда можно узнать у администратора отеля, и тогда мне придётся плохо».

— Непонятно, почему я не оставил ключ в замочной скважине? — Голос майора прозвучал довольно громко, но спокойно.

Сепп протянул руку и погладил Урсулу по лицу, затем рука соскользнула на шею, спустилась на плечи, а затем и на грудь женщины, но Урсула даже не пошевелилась.

Майор включил ночник и, увидев бледное и испуганное лицо Урсулы, начал целовать её, чтобы хоть немного успокоить. Но тут он почувствовал, что Урсула не отвечает на его поцелуи и что ему вряд ли удастся снять с неё то нервное напряжение, которое её охватило.

— Она нас совсем не знает и вполне может принять тебя за мою жену.

Урсула замотала головой:

— Она меня уже не раз видела в платье медсестры, так что установить, кто я такая, ей будет вовсе не трудно.

— А почему она должна тобой заинтересоваться? — спросил Сепп, пожимая плечами.

— Ты, видимо, прав, Сепп. Я просто-напросто нервничаю и, возможно, преувеличиваю опасность. — Урсула подставила майору губы.

Сепп погасил свет. Он вспомнил, что видел эту женщину в меховой шубке у входа в отель.

«Какая глупая случайность! И нужно же было ей ошибиться дверью», — подумал майор, лениво зевая. Стрелки на часах показывали четыре часа с несколькими минутами.

Зазвонил телефон, звонок был каким-то дребезжащим. Майор подскочил на постели и, невольно выругавшись про себя, произнёс:

— Да, слушаю.

— Говорит капитан Найдхард! — послышалось в трубке.

— Брам слушает. Что нового, Найдхард?

— Я вас почти совсем не слышу, господин майор!

— Я вас слушаю, Найдхард! Что случилось?

— Американцы силой до роты при поддержке огня артиллерии атаковали группу Мандлера.

— Группу Мандлера атаковали янки? — Майор включи.! свет и вытащил из планшета топографическую карту.

— Так точно. Мы их отбросили контратакой, двое наших убиты.

— А как обстоят дела в восьмой роте?

— Шесть убитых и трое пропавших без вести.

Майор закусил губу. Он понял, что это не что иное, как разведка боем.

— Генерал Круземарк просил вас позвоните ему. Он хочет поговорить с вами.

— А вы доложили генералу о том, где я нахожусь?

— Я вас снова не слышу, господин майор!

— Я вас спрашиваю, вы сказали генералу Круземарку о том, что я в Шлейдене?! — заорал в трубку майор.

— Разумеется, нет.

— Ну слава богу!

— Что я должен доложить о том, где вы находитесь, господин майор?

— В тылу… Буду через час…

— Слушаюсь, господин майор!

Брам потушил свет. Он представил себе физиономию Найдхарда, когда тот докладывает начальству неправду, чего сам он, Брам, не одобряет. Однако в основных вопросах у капитана и майора никаких разногласий не было, так как каждый из них был готов сложить свою голову за дело фюрера и за то, чтобы жила и процветала великая Германия.

— Неприятная история, Урсула. Стоило мне только уехать из полка, как янки сразу же начали дурить.

— А генерал заметил, что ты без его разрешения… — испуганно начала Урсула.

— Это не самое важное, — почти спокойно произнёс майор.

— Ты должен немедленно ехать в полк, Сепп.

Майор был доволен тем, что всё так уладилось. Он быстро оделся, а уходя, сказал:

— Сегодня вечером я буду ехать мимо и загляну к тебе, чтобы ты не беспокоилась.

Открытый «фольксваген» послушно рванулся с места. Брам сразу же свернул на дорогу, которая вела в Валершейд. Это был один из известных пунктов линии Зигфрида.

В голову майора лезли самые различные мысли.

«Я прикажу построить все сооружения Западного вала руками ополчения. Сам вал будет построен так, что в первой линии будут находиться противотанковые препятствия. Мероприятия по созданию зоны разрушения уже проводятся…»

Брам и сам не знал, почему ему сейчас пришли в голову слова фюрера, которые тот произнёс ещё в августе. Чтобы отогнать от себя навязчивую мысль, Брам потряс головой.

Внезапно задние колёса машины занесло чуть вправо. Дорога скована гололёдом.

«Западный вал — какой анахронизм! До тридцать девятого года он ещё представлял какую-то угрозу стратегическим концепциям Запада. Милое время! А сегодня? Если янки будут наступать так же, как это делают русские, беды не миновать. Почему, спрашивается, народногренадерские дивизии, только что сформированные в Венгрии, не брошены туда, где они нужнее всего, где дорог каждый человек, а посланы сюда? Что-то непонятно».

С потушенными фарами машина майора проехала через Шенесейфен. Правее сторожки лесника по ночному небу то и дело проносились трассирующие пули. Фронт вроде бы притих, но в то же время в любой момент воюющие стороны были готовы к прыжку друг на друга.

У Брама было такое ощущение, будто на него надвигается что-то нехорошее, страшное.

Пятого сентября генерал-фельдмаршал фон Рундштедт, оторванный от войск во время вторжения англичан и американцев, вновь был назначен главнокомандующим группой армий «Запад». Командующий группой армий «Б» генерал-фельдмаршал Модель, находившийся в подчинении у Рундштедта, придерживался точки зрения, что все семьдесят четыре гитлеровские дивизии, расположенные от Ла-Манша до границы со Швейцарией, укомплектованы в лучшем случае лишь на одну треть, В рейхе, не стесняясь, шли на импровизации. Поскольку вермахт испытывал недостаток в авиационном бензине и самолётах, Геринг собрал в одну кучу лётчиков, которые по той или иной причине не летали, десантников, рабочих военных заводов, выздоровевших и обслуживающий персонал ложных аэродромов, что в общей сложности составило ровно тридцать тысяч человек. Гитлер назвал этот разношёрстный сброд 1-й парашютно-десантной армией, назначив командовать ею генерал-полковника авиации Курта Штудента. Вскоре пал Антверпен, что позволило союзникам русских высвободить значительную часть войск для продолжения наступления к границам Германии.

Английский фельдмаршал Монтгомери предложил верховному главнокомандующему союзными экспедиционными силами в Северо-Западной Европе генералу Дуайту Эйзенхауэру нанести мощный удар в направлении Берлина через Рурскую область. Однако Эйзенхауэр находился в тот момент на западном побережье полуострова Котантен, то есть почти в семистах километрах от бельгийской границы и, следовательно, довольно далеко от района военных действий. Кроме всего прочего Эйзенхауэр был противником организации такого наступления, которое соответствовало намерениям Черчилля, именно поэтому он настаивал на своей точке зрения, сводившейся к овладению Руром и Сааром путём наступления на широком фронте.

Несколько недель Гитлер не расставался с мыслью о нанесении ответного удара противнику на Западном фронте. Начальник штаба оперативного руководства ОКБ генерал-полковник Йодль прекрасно знал об этом и шестого сентября посоветовал фюреру назначить это контрнаступление не ранее чем на первое ноября.

Гитлер приказал сформировать 6-ю танковую армию СС. В душе он всё ещё лелеял мечту разъединить англичан и американцев и, используя политические разногласия между союзниками и русскими, подорвать антигитлеровскую коалицию.

Однако Эйзенхауэр и Монтгомери смешали фюреру все его карты. В воскресенье семнадцатого сентября в полдень, воспользовавшись установившейся хорошей погодой, в небо поднялись тысячи транспортных самолётов и пятьсот планеров, которые взяли курс на Голландию. Эту операцию с воздуха прикрывали тысяча триста сорок истребителей. Впервые за весь период второй мировой войны удалось провести такую крупную десантную операцию, высадив одну английскую и две американские дивизии, в задачу которых входил захват территории и мостов через Маас, Ваал, Нижний Рейн, с тем чтобы обеспечить проход танковых колонн в северном направлении.

Немцам удалось сбить один планер. В этом месте по чистой случайности как раз находились фельдмаршал Модель и генерал-полковник Штудент, которым и были доставлены все сведения о десантной операции.

Спустя неделю основная масса десантированных частей была разрознена танковым корпусом СС. 6450 человек попали в плен.

2-я английская армия с боями пробила коридор на Неймеген и, заменив остатки разбитых десантников, перешла к обороне, похоронив на время все надежды на проведение стратегической наступательной операции на территории Нижнего Рейна и Рурской области.

Успех укрепил Гитлера в решении провести контрнаступление по плану, разработанному ОКВ.

Одиннадцатого октября Йодель доложил фюреру проект плана операции, закодированного под названием «Вахта на Рейне», а спустя трое суток план уже был утверждён.

В это же время в Думбартон-Оксе встретились представители СССР, Китая, США и Великобритании и договорились о создании Организации Объединённых Наций с целью сплочения в ближайшем будущем народов мира.

В Москве Сталин, Черчилль и посол США в СССР Гарриман, представленный в качестве наблюдателя, совещались об устройстве мира в Европе, который наступит после разгрома гитлеровской Германии…

Эльвира Май, полуодетая, видела перед зеркалом. Стена, отделявшая комнату от соседних помещений, была тонка, и каждое слово, сказанное майором, было ей настолько хорошо слышно, что его высказывания можно было без труда застенографировать. У неё создалось впечатление, что судьба улыбнулась ей, шепнув волшебное слово, которое устраняло с пути все препятствия. Выходит, этот майор, по фамилии Брам, покинул свой пост на фронте, чтобы заняться любовью с хорошенькой женщиной. Используя своё служебное положение, он вынудил своего начальника штаба наврать командиру дивизии в чине генерала, сказав, что он находится в тылах. И теперь от неё, Эльвиры, зависит, узнает генерал правду или нет. Ей ещё никогда не приходилось заставать кавалера Рыцарского креста с дамой в недвусмысленной ситуации.

Эльвира усмехнулась, глядя на своё отражение в зеркале. Она решила сегодня вечером перехватить майора Брама. И вот что она ему скажет: «Надеюсь, господин майор найдёт для меня несколько минут свободного времени. Я хотела бы завтра утром побывать в передовых подразделениях вашего полка. Пришлите за мной в семь тридцать свою машину!» Если же он заупрямится, она нанесёт по нему оглушающий удар, заявив, что является обладательницей магнитофонного ролика, на котором записан разговор майора с любовницей. Короче говоря, или он сразу же согласится оказать ей маленькую любезность, или же…

Эльвира не сразу поняла, что за музыка вдруг зазвучала в её радиоприёмнике. Неужели это солдатская радиостанция Кале? Вслед за музыкой было передано сообщение о Белграде: двадцатого октября югославская столица была взята совместными усилиями югославских партизан и частей Советской Армии. Правда, диктор неизвестной радиостанции сказал не «взята», а «освобождена». Затем снова зазвучала музыка.

В редакцию «Вестдойче беобахтер» Эльвира написала письмо и вложила в большой конверт маленький конвертик с плоской коробочкой. На нём было написано: «Строго секретно. Хранить в сейфе в запечатанном виде. Вскрыть в том случае, если со мной что-нибудь произойдёт. Эльвира Май».

 

Глава четвёртая

Шнелингер лежал на походной раскладной кровати. Перед ним стояли военный судебный советник и офицер по разложению войск противника. Капитан доктор Цибарт стоял у двери с двумя жандармами.

Раненый был очень бледен и утомлён беспрестанными допросами. Глаза его лихорадочно блестели. Он собрал все оставшиеся у него силы. «Ничего, скоро всем вам придёт конец», — думал он, глядя на гитлеровцев.

Судебный советник угрожающе потряс кулаком и прошипел:

Мы тебя заставим говорить, мерзавец!

Офицер из отдела по разложению войск противника думал о том, что ему важно выяснить обстановку в поисках противника. В круг его обязанностей входил сбор информации о частях противника, находящихся на их участке, с тем чтобы командир дивизии мог принять необходимое решение. Добиться от раненого признания побоями вряд ли возможно.

— Скажите, кто вас посылал на задание? — начал он тихо, но веско. — Так называемый Национальный комитет? Коммунисты? Русские?

Шнелингер никак не отреагировал на поставленный ему вопрос.

— Кто посылал вас на задание? Говорите же! Всё будет хорошо, если вы признаетесь чистосердечно. Говорите же! В противном случае…

Раненого лихорадило. Губы его беззвучно шевелились. От нервного напряжения он вспотел и, больше не владея собой, тихо прошептал:

— Тарасенко.

— Кто такой Тарасенко? Из какой он части? Какую должность занимает?

Шнелингер повернулся. На лбу его выступили крупные капли пота. Силы иссякли. Сказывалась большая потеря крови.

— Майор Тарасенко… начальник разведки… профессионалы разведчики… — еле слышно выдавил раненый.

Оба офицера недоумённо переглянулись. Немец служит в Советской Армии? Он участник вооружённой шпионско-диверсионной группы? Довольно редкий случай. Располагая даже этими столь скудными сведениями, которые сообщил им этот одетый в форму обершарфюрера немец, можно было удивить начальство.

— Какое задание вы получили? Ведь у вас было задание?

«Задание… задание…» — вертелось в голове раненого.

— Разведать…

— Что именно разведать?

— Разведать… штаб корпуса… — Раненый провёл рукой по краю кровати. У него не осталось ни капли энергии. Полное равнодушие ко всему окружающему охватило его.

— Ну вот видишь! — довольный, произнёс следователь. — В каких частях вермахта ты служил раньше? В какой дивизии? В каком полку? Кто был твоим начальником?

«Начальником… начальником…» — до боли в голове думал Шнелингер, а затем тихо произнёс:

— Круземарк… генерал Круземарк… чёрно-бело-красный Круземарк…

Карандаш следователя заскользил по бумаге.

Шнелингер замолчал. Дыхание его стало прерывистым.

Доктор Цибарт подошёл к раненому и, взяв его руку, попробовал найти пульс. Приподняв веки раненого, он покачал головой:

— Больше вы от него ничего не добьётесь… Жить ему осталось час-другой…

Судебный советник встал во весь рост и, придав лицу торжественное выражение, дрожащим от возмущения голосом заявил:

— Господа, то, что мы с вами сейчас услышали, ужасно. Это не только измена через дезертирство! — Палец господина советника указывал на Шнелингера. — Этот тип опозорил наш славный корпус, личный состав которого геройски сражается против врага, угрожающего границам рейха. И этот мерзавец уйдёт сейчас от ответственности. — Советник явно наслаждался своей властью. — Этого мы не можем допустить!

Через сорок минут ему удалось созвать экстренное заседание военного трибунала, которое отвечало всем требованиям фашистской юриспруденции.

А спустя полчаса господин советник закрыл заседание и объявил приговор:

— Именем народа выношу следующий приговор. Бывший обер-ефрейтор Шнелингер за измену военной присяге и предательство приговаривается к смерти. Приговор привести в исполнение незамедлительно. — И, повернувшись к двери, добавил: — Я имею честь высказать своё высокое уважение капитану медицинской службы доктору Цибарту, который проявил беспримерное мужество при разоблачении предателя. Об этом я лично доложу командиру дивизии.

Цибарт моментально вытянул руки по швам и щёлкнул каблуками. Он смутился, почувствовав, как лицо его заливает краска. Присутствующие, чего доброго, могли подумать, что он всего лишь скромник. Его звонок в штаб корпуса сам по себе был смертным приговором для раненого. Доктор и сом не знал, почему он это сделал. Никакой необходимости в этом не было, да и выгоды никакой доктор не думал извлечь.

Он вспомнил слова Шислингера о том, что всем им скоро придёт конец.

Жандармы вынесли кровать в коридор.

В августе войска Советской Армии почти полностью разгромили группу армий «Центр» и окружили группу армий «Север», нанеся вермахту одно из серьёзных поражений. Такая обстановка сложилась на фронте в действительности. Однако в приказах, которые доводились до сведения солдат — их читал и доктор Цибарт, — говорилось о том, что фюрер считает положение войск на Восточном фронте вполне стабильным, так как водные преграды являются непреодолимым препятствием для противника и, следовательно, Восточная Пруссия остаётся недосягаемой для врага. На самом же деле вот уже сколько месяцев здесь ничего не происходило, а свои основные силы фюрер концентрировал на Южном фронте, особенно в Венгрии.

А политическое положение? Начиная с осени даже последние союзники Германии переметнулись на сторону противника. Великая Германия осталась одинокой в этой войне. Не разумнее ли было сейчас, когда до конца осталось совсем немного, сложить оружие?

В душе доктор Цибарт понимал, что антипатия к фашистам привела его к абсурду. Профессиональный долг врача обязывай его спасать жизнь человека, а не убивать, как он поступил с раненым. И вот теперь господин советник хвалит его за мужество, когда на самом деле он оказался трусом. В душе доктор чувствовал себя виноватым.

Начальник штаба армейского корпуса полковник фон Зальц был человеком осторожным и предусмотрительным. Его психологическая практика принесла ему до сих пор больше успеха, чем все военные премудрости или уставные параграфы. Он был сторонником политики кнута и пряника.

Разговаривая с бывшим обер-лейтенантом Фрицем Хельгертом, он предложил ему сигарету.

Хельгерт сигарету не взял и лишь покачал головой.

Полковник вежливо улыбнулся и, прикурив, глубоко затянулся.

— Отвечая мне, вы должны исходить из того, что потерпели поражение по всем линиям и в самом скором времени предстанете перед судом военного трибунала. Я полагаю, что не может быть никакого сомнения относительно того, каков будет приговор. К слову, моя фамилия фон Зальц. — Полковник сделал небольшую паузу, с тем чтобы Хельгерт смог представить себе всё то, что ждёт его от момента вынесения смертного приговора до приведения его в исполнение. — Но мы могли бы прийти, так сказать, к джентльменскому соглашению.

Господин военный судебный советник чуть не задохнулся.

Офицер по разложению войск противника боялся, даже пошевелиться.

«Что им уже известно? — лихорадочно думал Хельгерт. — Кое-что, видимо, удалось выудить у Шнелингера. У тяжело раненного не так уж трудно узнать что-нибудь. Теперь они будут оперировать тем, что им известно, надеясь узнать у меня остальное. Важно не проговориться на допросах».

Прежде всего он может молчать, не отвечать ни на один из поставленных ему вопросов. Хельгерт вспомнил, что, согласно Гаагской конвенции, он обязан сообщить только свою фамилию и воинское звание, а это он уже сделал;

Ночью Хельгерт долго не спал, раздумывая, как вести себя, и вдруг его бросило в жар. Он совершил непоправимую ошибку, назвав себя, так как в глазах фашистских судей он не военнопленный, а перебежчик и изменник. Следовательно, интернациональные правила на него не распространялись. Назвав себя, он поставил под удар свою жену Ильзе, которая носила его фамилию, и своего отца, дни которого на свободе теперь наверняка сочтены. Подумав об этом, Хельгерт даже застонал от обиды.

— Ваш красный шеф Тарасенко не обрадуется вашему провалу, — как бы невзначай бросил полковник.

Но Хельгерт и виду не подал, что испугался. «Выходит, о Тарасенко они уже знают, — подумал он. — Этого можно было ожидать. Что же мне делать дальше? Если я буду молчать, они начнут меня пытать. Если же и это не даст желаемых результатов, они устроят надо мной короткий суд и приговорят к смерти. Могу ли я допустить это? Мне, немцу, когда я перешёл на сторону Советской Армии, поверили. Моя смерть может повредить друзьям.

Следовательно, я должен жить на свободе, а для этого мне нужно выкарабкаться из этой клетки. По как? Такое возможно только с помощью советских товарищей».

Задание, с которым его сюда послали, должно быть выполнено, следовательно, для его выполнения сюда пришлют новых товарищей. А вот останется ли он, Хельгерт, до этого времени в живых, ответить трудно.

Прежде всего необходимо предупредить о случившемся Тарасенко. Это сделают Григорьев, Хейдеман и Руди Бейдер, которые проберутся через линию фронта.

Хельгерт понимал, что ему нужно потянуть время. Может, тогда он останется в живых… Нужно… Однако, отказавшись давать показания, он вряд ли сможет долго водить за нос фашистов.

Быть может, есть смысл прибегнуть ко второй возможности: поддерживать у фашистов интерес к собственной персоне, заинтересовать их сведениями, которые не имеют ничего общего с заданием, но покажутся фашистам ценными.

«Почему советскую разведку так интересует наш корпус? — думал полковник фон Зальц. — Сорок шестой танковый корпус прикрывает Варшаву. Разве этот корпус их не интересует? Они могли бы тайно высадиться в расположении восьмого армейского корпуса. Могли бы, но они почему-то высадились именно здесь. Были ли в их группе русские? Нужно будет его чем-нибудь угостить, чтобы затем легче было вызвать на разговор».

— Не хотите ли чашечку кофе, Хельгерт? — предложил полковник.

Фриц не отказался от кофе.

Фон Зальц был доволен своей тактикой допроса.

Военный судебный советник в душе благодарил бога за то, что допрос пленного взялся вести лично начальник штаба корпуса, с его согласия, разумеется.

Хельгерт, воспользовавшись крохотной передышкой, лихорадочно думал о том, чем бы сейчас можно было заинтересовать врагов. Им, разумеется, нужна конкретная информация: численность войск, их вооружение, состав резервов, пути подвоза, средства связи. Их интересуют тактические и стратегические цели командования, даты, оценки, фамилии…

Немецкие и русские фамилии. Назвать их — значит встать на путь предательства. Опять тупик. Тогда как же можно спасти собственную жизнь? Хотя, откровение говоря, речь идёт не о собственной жизни, а о скорейшем окончании этой разбойничьей войны, «Но разве ты имеешь право наводить гитлеровскую разведку на других людей? Разве можешь ценить самого себя дороже других товарищей, русских или немцев? Когда Тарасенко разъяснял нам обстановку, всё было понятно, но теперь всё словно в тумане. А страх перед смертью становится всё сильнее и сильнее. Следовательно, остаётся одно: собрать воедино всё своё мужество и умереть достойно. А о достойности следовало бы подумать и раньше».

Мысли громоздились в голове Хельгерта, наскакивали одна на другую, а он не спеша пил кофе, стараясь выиграть время.

«Я не имею права опускать руки, — мысленно приказал он себе. — Нужно всё начать сначала».

Вопросы, которые были заданы ему до этого, свидетельствовали о том, что у врагов нет определённого плана. Простое зондирование. Значит, нет ещё необходимости отвечать на их вопросы. Главное сейчас заключается в том, чтобы выиграть время. Голова сильно болела после удара прикладом. Попытка сосредоточиться на чём-либо причиняла боль.

Хельгерт провёл рукой по глазам и глубоко вздохнул.

— Я вижу, что вам нужна передышка для того, чтобы всё обдумать, — проговорил полковник, а про себя подумал: «Плеть тебе нужна хорошая». — Чтобы немного освежить вас, мы хотим совершить вместе с вами небольшую прогулку на машине по окрестностям, что, как я полагаю, в любом случае освежит вас.

Во дворе стояла штабная машина. Позади Хельгерта сел офицер разведки. Водитель, видимо, уже знал, куда ему следует ехать.

Зимний пейзаж о голыми деревьями. Ослепительно блестящий снег. На горизонте силуэт небольшого города. Затем кромка далёкого леса. Парный пост. После него машина свернула в сторону леса.

— Давайте разомнём немного ноги, — предложил полковник и усмехнулся.

Хельгерт неторопливо вылез из машины. На нём всё ещё был маскировочный костюм, подпоясанный ремнём с портупеей.

Они пошли по тропке меж огромных старых ив, и вдруг Хельгерт остановился, увидев сидевшего на земле человека, который прислонился спиной к стволу дерева.

На мужчине был такой же, как и на нём, маскировочный костюм. Мужчина обессиленно склонил голову на грудь. Это был Шнелингер. Перед ним стояло несколько вооружённых жандармов.

— Хельгерт, подойдите ближе! — Голос был резким, насмешливым. — Или, быть может, вы уже не желаете видеть своего сообщника?

До Шнелипгера было не более тридцати метров. Он как-то странно покачнулся в сторону и мешком свалился в снег.

К упавшему Шнелингеру подошёл судебный военный советник и с любопытством наклонился над ним.

«Если бы я мог броситься к Шнелингеру, — мелькнула у Хельгерта мысль. — Поддержать его! А что потом? Они схватят меня, оторвут от него и сделают то, что и замышляют».

Один из жандармов усадил раненого на место. Шнелингеру трудно было даже сидеть. Он медленно открыл глаза и уставился прямо перед собой, затем его взгляд остановился на Хельгерте.

По тропинке двигалась группа вооружённых немцев, во главе которых шёл молодой розовощёкий лейтенант. Казалось, прошло страшно много времени, прежде чем лейтенант выстроил своих людей в десяти шагах от приговорённого к смерти Шнелингера.

Судебный военный советник подал лейтенанту знак.

Лейтенант по всем правилам выхватил из ножен саблю.

— Смирно! — скомандовал он. По всему его виду можно было заметить, что всю эту церемонию он старается провести молодцевато. — Заряжай! — Лейтенант уставился неподвижным взором на вскинутые к плечу карабины солдат. Он раскрыл рот и выпалил последнюю решающую команду: — Огонь!

Прогремел залп. Эхо откликнулось в глубине леса.

Шнелингера будто встряхнули, и он медленно упал на снег.

Доктор Цибарт подошёл к расстрелянному, заглянул ему в лицо. Потом медленно повернулся к судебному советнику и, кивнув ему, низко опустил голову и отошёл в сторону.

Хельгерт почувствовал резь в глазах.

Полковник фон Зальц достал серебряный портсигар.

— Я могу себе представить… — начал он с усмешкой. — По-видимому, вы разделяете мою точку зрения относительно того, что начиная с сегодняшнего дня мы перейдём к конкретным вещам.

«Шнелингер мёртв, — думал Хельгерт. — Если я не придумаю чего-либо оригинального, то же самое ждёт и меня. Тогда и мне не быть в живых. Но что будет, если я останусь в живых?»

С востока донёсся рокот артиллерийской канонады, вселяя в Хельгерта новую надежду. Советская Армия продолжала победоносное наступление.

Их маскхалаты остались висеть на вешалке в лазарете у Цибарта. Да, это эсэсовское обмундирование было им сейчас ни к чему: в нём невозможно незаметно перебраться через линию фронта.

— Ну, товарищи, сейчас нам всем жарко будет. Хорошо ещё, что у нас нижнее бельё бело-серого цвета. Хорошая будет маскировка. — Глаза Юрия смеялись.

— У тебя железные нервы, — пробормотал Хейдеман.

Бендер стащил с себя куртку, пояс и шапку, завернул всё это в узелок и бросил его в траншею.

— Ещё раз спрашиваю: все уничтожили документы?

Все молча кивнули.

Через минуту и Хейдеман остался в нижней рубахе. Они сбросили с себя гитлеровскую форму, которая теперь им была не нужна.

Трое разведчиков, воспользовавшись стрельбой, которую открыли гитлеровцы в госпитале, выскочили из него и, укрывшись по соседству, видели, как Хельгерта куда-то увезли вооружённые жандармы, а Шнелингер остался в госпитале.

Они понимали, что втроём им никак не освободить своих товарищей и тем более, разумеется, не удастся похитить полковника фон Зальца. Поэтому было принято решение немедленно вернуться к своим и доложить о случившемся, а там уже сам Тарасенко решит, как им действовать дальше.

Через несколько часов они находились уже в прифронтовой полосе. Благополучно миновали незаминированный участок местности. Они были уверены в том, что их уже повсюду разыскивают, везде объявлена тревога.

Сейчас они залегли в одном из ходов сообщения, которыми была изрыта вся передовая позиция гитлеровцев.

Пронизывающий восточный ветер бросал в лицо снежные хлопья. Прямо перед ними находился плацдарм русских, расположенный на высоком берегу реки Нарев.

— Снять оружие с предохранителя, — распорядился Григорьев» — На случай, если натолкнёмся на фрицев.

Бендер достал из-за голенища сапога ножницы, которыми режут колючую проволоку, и сказал:

— Вперёд, товарищи!

Быстрым шагом они дошли до бокового ответвления и оказались в первой траншее. Метрах в тридцати справа от них находился никем не занятый окоп. Людей нигде не было видно.

Хейдеман дрожал от холода, хотя по лбу у него тёк пот. Он помог Бендеру вылезти из окопа на бруствер, затем подтолкнул Григорьева. Всё тяжело дышали, и каждому казалось, что его дыхание могут услышать гитлеровцы.

Осторожно, стараясь не шуметь, они по-пластунски поползли к проволочному заграждению, перед которым были установлены малозаметные препятствия из тонкой проволоки. Пришлось поработать ножницами.

Когда подползли к проволочному забору, Бендер лёг на спину и начал проделывать небольшой проход.

Было шесть часов. В это время и у немцев и у русских происходила смена постов, подносили боеприпасы, гитлеровцы пили кофе.

Теперь осталось самое трудное: пересечь узкую полоску ничейной земли, и пересечь так, чтобы не попасть ни под огонь фашистов, ни под огонь советских снайперов и в то же время не замёрзнуть при двадцатиградусном морозе.

Юрий Григорьев повесил автоматическую винтовку себе на шею и, приказав ждать его, исчез в полумраке. Острым глазом он определил место, которое, по его мнению, находится в мёртвом секторе. Место это оказалось в опасной близости от окопов гитлеровцев.

В небо взмыла осветительная ракета.

Юрий прижался к земле, уткнувшись лицом в снег. Ему казалось, что тысячи чужих глаз в этот момент видят его, лежащего в белой рубахе на холодном снегу. Он не шевелился до тех пор, пока не погасла ракета.

Вскоре к нему подползли оба немца. Несколько минут они лежали, тесно прижавшись, согревая друг друга теплом собственного тела. Им казалось, что прошла целая вечность, пока краешек неба на востоке не начал алеть.

Григорьев снова пополз по направлению к русским окопам, полагая, что ему удастся подобраться к часовому, с которым он объяснится прежде, чем окончательно рассветёт. Он обернулся: оба его товарища так прижались к земле, что почти совсем слились с ней.

Прямо перед ним, в каких-нибудь нескольких десятках метров, лежали в своих окопах советские солдаты. Его могли заметить и поймать на прицел как немцы, так и русские.

Юрий пристально всматривался в каждую кочку, в каждое едва заметное возвышение, которое с каждой минутой становилось всё виднее и виднее.

Перед самыми окопами он увидел ещё один проволочный забор. Юрий боялся, что ему не удастся преодолеть его. Яркий зайчик слева от него заставил его замереть на месте: наверняка кто-то целится в него из винтовки. Советский солдат целился в него.

Юрий не мог смириться с мыслью о том, что его убьют свои же. Речь идёт не о нём одном, не только о Бендере и Хейдемане, по и о Фрице Хельгерте и тяжело раненном Шнелингере, которые надеются, что товарищи спасут их.

От того, останется он в живых или нет, во многом зависит судьба Зины, которую он так любит.

Подняв руку с винтовкой вверх, он помахал ею, чтобы привлечь внимание русских солдат, и в этот момент раздался выстрел.

Юрий бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда прозвучал выстрел, и тихо, вполголоса, произнёс:

— Товарищ…

В этот момент раздался ещё один выстрел. На этот раз стреляли с немецкой стороны.

Юрий отполз на несколько метров в сторону.

— Товарищи, не стреляйте! Здесь свои! Мы трое советских солдат! — громко закричал Юрий. Он приподнялся на локтях и увидел, что ствол винтовки по-прежнему нацелен на него.

— Товарищ, мы свои, понимаешь, свои!

— А где другие? — спросил его тот, что лежал неподалёку, целясь в него.

Юрий обрадованно встрепенулся:

— Они в пятидесяти метрах позади меня. Я их сейчас приведу.

Юрий отполз в сторону, не боясь, что подорвётся на мине. Рубаха липла к телу. С каждой минутой светлело, и он, естественно, превращался во всё более видимую цель.

Он полз в сторону окопов противника, не смея поднять руку, чтобы дать знак товарищам, не смея позвать их.

Он не сразу отыскал неглубокую выемку. Бендер и Хейдеман увидели его и, ничего не спрашивая, поползли за ним. Они подползли к проволочному заграждению, за которым виднелись каски русских солдат.

Юрий взял ножницы и начал резать колючую проволоку, не обращая внимания на то, что кровь текла у него из пораненной руки.

И вдруг заговорил пулемёт. Очереди казались бесконечно длинными. А Григорьев всё резал и резал проволоку.

Метрах в тридцати слева затараторил «максим».

— Иди сюда! — услышал Юрий голос русского солдата, который махал ему рукой.

Юрию казалось, что он тащит на своих плечах тяжёлый груз, но он всё же упрямо полз вперёд.

Вскоре он почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватили его и затащили в окоп, а вслед за ним — Бендера и Хейдемана.

Небо над головой стало совсем светлым. Юрий устало закрыл глаза. На какое-то мгновение ему показалось, что он дома, на далёком Кавказе, и мать заботливо накрывает его овечьей шкурой.

Опомнившись, Григорьев тут же вскочил на ноги.

— У нас нет времени прохлаждаться. — Ведите нас скорее в наш штаб!

На него по-прежнему смотрело дуло винтовки.

— Какой ещё вам штаб? Пароль, товарищ! Если ты вообще товарищ. И предъявите ваши документы. Откуда у вас немецкие винтовки? — В голосе солдата звучит недоверие. — Увести на допрос!

 

Глава пятая

В воскресенье 19 марта 1944 года войска вермахта оккупировали Венгрию. Операция «Маргаритам преследовала цель принудить венгерское правительство к верности гитлеровским Нибелунгам до последнего часа.

23 августа Румыния вышла из войны против Советскою Союза. Двумя днями позже самолёты Геринга совершили крупный налёт на Бухарест, а вслед за тем Румыния объявила войну рейху. Упредив фашистские войска, советские и румынские дивизии захватили перевалы через Карпаты.

Находившаяся в состоянии войны против Англии и США Болгария поддерживала нейтралитет по отношению к Советскому Союзу. Однако как только Советская Армия приблизилась к её границам, болгарское правительство сначала потребовало от Германии вывода её войск из страны, а затем и сама Болгария включилась в вооружённую борьбу против стран оси.

В конце августа соединения вермахта буквально наводнили Словакию с тем, чтобы хоть как-то спасти режим Тиссо от гнева собственного народа. Словаки взялись за оружие. Центром Словацкого восстания стала Баньска-Быстрица, расположенная в ста тридцати километрах севернее Будапешта.

В конце сентября на венгерской территории разгорелись бои за город Сегед. А спустя неделю войска Советской Армии начали в Южной Венгрии наступление на широком фронте. Фельдмаршал-лейтенант жандармерии Габриэл Фараго (разумеется, с ведома правителя Венгрии адмирала Хорти) выехал в Москву для переговоров.

В воскресенье 15 октября ровно в тринадцать часов по будапештскому радио было зачитано воззвание Хорти, в котором говорилось о том, что немцы, втянувшие Венгрию в войну, грубо нарушили её суверенитет, заняв всю страну. Учитывая этот факт, венгерское правительство намерено заключить с противником временное перемирие.

Затем между Хорти и специальным уполномоченным фюрера начались переговоры, в ходе которых адмирал высказал сожаление о содеянной им «глупости» и попытался «исправиться».

Буквально на следующий день к Хорти прибыл гитлеровский посланник и заявил:

— Глава венгерского военного правительства генерал-полковник Лакатош сообщил мне о вашем желании остаться под защитой рейха. По поручению правительства рейха я имею честь сообщить вам, что ваше желание выполнено.

Спустя несколько часов Хорти подписал собственную отставку. Главой нового правительства был провозглашён руководитель партии «Скрещённые стрелы» Салаши, в основе политической программы которого лежала политика продолжения войны на стороне великой Германии. Салаши обещал своим воякам за каждый подбитый или уничтоженный советский танк довольно приличный земельный участок.

Советский фронт неудержимо продвигался с юго-востока на северо-запад, всё плотнее затягивая кольцо окружения вокруг Будапешта, в парламенте которого Салаши принёс присягу на верность, назвав себя фюрером нации.

Польский и словацкий народы тем временем успешно сражались за своё освобождение от гитлеровских захватчиков. Активные действия партизан ускорили отход гитлеровских войск с территории Албании. Югославские патриоты самостоятельно освободили часть своей страны. Плечом к плечу с советскими солдатами они выгнали фашистов из Белграда, а затем обратили свои усилия на уничтожение гитлеровских войск на венгерской: земле.

Ночью Герхарду Генгенбаху и Эрвину Зеехазе удалось по радио послушать сводку Советского информбюро. Оба считали, что их дивизию в любой момент могут перебросить на Восточной фронт для того, чтобы заткнуть одну из брешей. До их отъезда оставалось ещё двенадцать часов, и они надеялись, что Альтдерферу не придёт в голову идея проверить более подробно, зачем ж по чьему приказанию они направляются в эту поездку. Он сразу понял бы, что они замышляют, так как вряд ли в Будапеште есть тыловые службы, в которых можно достать запасные рации.

Генгенбах хотел послушать сводку последних новостей, чтобы сделать соответствующие выводы перед отъездом. Через полтора часа за ним должен был зайти Зеехазе.

«В бою под Аахеном больших изменений в обстановке не произошло…» Это сообщение уже не интересовало Генгенбаха, но следующее насторожило его: «На участке между Будапештом и Токаем русские войска со вчерашнего дня заметно сбавили темп наступления. Большевики потеряли…»

В дополнительной сводке вермахта говорилось: «В районе восточнее Будапешта соединениям сухопутных войск и войскам СС удалось, несмотря на превосходство противника в живой силе, отбить все попытки…»

«Чёрт возьми! — подумал Генгенбах. — И как раз в это пекло мы лезем. Хотя, кто знает, быть может, именно там и будет легче перейти линию фронта».

Своего денщика обер-лейтенант отпустил на педелю в отпуск, и теперь его замещал ефрейтор Майснер, поэтому Генгенбах надеялся, что его никто не станет искать, что его исчезновения некоторое время просто не заметят.

Снаружи хлопнула дверь.

«Наверняка это Майснер принёс ужин из полевой кухни», — подумал Генгенбах.

Без стука открылась дверь, и кто-то вошёл в бункер. Удивлённый обер-лейтенант повернулся к двери. На пороге стоял капитан в каске, за ним виднелись два жандарма.

— Обер-лейтетант Генгенбах, вы арестованы за попытку совершить преступление. Наденьте шинель и следуйте за мной, не привлекая к себе внимания! — строго произнёс капитан.

Оба жандарма продолжали стоять возле капитана, держа в руках пистолеты.

Капитан взял в руки ремень с кобурой, принадлежащий командиру батареи, достал из кобуры пистолет.

Не отдавая себе отчёта, Генгенбах надел на голову фуражку и снял с крючка шинель.

В проёме двери он увидел фигуру Альтдерфера.

Правое колено у Генгенбаха нервно подёргивалось, когда он отдавал честь офицеру, который остался в бункере. Он не смотрел ни налево, ни направо. Ему казалось, что его участь окончательно решена.

Генгенбах попытался собраться с мыслями.

«Клазен — начальник штаба. Не может быть, чтобы он ничего не знал о готовящемся аресте. Ему было совсем не трудно предупредить меня, но он этого не сделал, — значит, он вторично совершил предательство».

Генгенбаха посадили в машину и повезли в неизвестном направлении.

Обер-лейтенант Науман, получив приказ, принял батарею утром 28 ноября. Спустя час после прибытия на батарею он приказал построить весь личный состав и сообщил, что Генгенбах неожиданно выехал в длительную командировку. О времени его возвращения он предусмотрительно умолчал.

— Тот, кто любит железную дисциплину, может у меня добиться многого, — заключил свою речь перед солдатами Науман.

За несколько дней до того, как они решились перейти на сторону Советской Армии, Эрвин Зеехазе спросил Генгенбаха:

— Скажи, тебе нелегко далось такое решение?

— Теоретически — нет.

«А теперь вот взял да и бросил нас на произвол судьбы. И я тоже хорош: так ошибиться в человеке… Длительная командировка… Что это за штучки? Нужно будет поговорить с Мюнхофом, возможно, он знает какие-нибудь подробности», — думал Эрвин.

Сославшись на необходимость получить запасные части, Зеехазе поехал в штаб дивизиона, где и разыскал Мюнхофа.

Сегодня утром Альтдерфер вызвал меня к себе и сказал, что мы вместе с Клазеном должны выехать в Будапешт, — начал рассказывать Мюнхоф. — «В Будапешт?» — удивлённо спросил я его. «Да, — ответил он. — Вы будете допрошены по делу Генгенбаха как свидетель. Вы и обер-лейтенант Клазен». — «По делу Генгенбаха как свидетель?» — «Да-да. Вы ведь в августе были в Нормандии, не так ли? Ну вот видите; В то самое время, когда Генгенбах вместе с вами и вахтмайстером Линдеманом выбирался из котла окружения. Об этом вас и будут спрашивать».

— А где же находится сам Генгенбах? — спросил Зеехазе.

— Этого я не знаю.

— Возможно ли, что он вовремя смылся?

— Возможно.

— А обо мне Альтдерфер не спрашивал? — поинтересовался Зеехазе.

— Нет.

— А что сказал Клазен?

— Он пришёл ко мне вскоре после этого разговора. Пришёл и спросил: «Командир с вами уже разговаривал?» Я кивнул. Он полагает, что мы должны заранее договориться. Меня во время освобождения Генгенбаха не было в городе. Они же сидели в автомашине и, следовательно, не имеют к этому никакого отношения. Короче говоря, никто из нас точно не знает, где был Генгенбах после обеда двадцатого августа.

— Я тогда сказал Клазену, что приведу Альтдерфера. — Зеехазе почесал затылок.

— Об этом мы не говорили.

— Ты же знаешь, что я тогда вздул Генгенбаха.

— Да, Линдеман рассказывал мне об этом.

— Любопытно то, что меня никто не хотел держать возле себя.

Мюнхоф пожал плечами.

Зеехазе вернулся обратно в Банкеши. Интересно, стрелял Генгенбах в Альтдерфера или нет? Он допускал и то и другое и был опечален тем, что слишком мало знал о своём исчезнувшем союзнике, чтобы правильно судить о нём. А как ему помочь? Чем? Кто все эти сети плетёт? Нет никакого сомнения: сам Альтдерфер. А если это так, то нужна пойти к нему и сказать: «Это я выручил тогда Генгенбаха». А потом я могу искать скромное местечко для своего погребения. К тому же Генгенбаху всё это нисколько не поможет. Мюнхоф, прощаясь, сказал мне: «Скоро нашу дивизию перебросят на Западный фронт. Но до этого Альтдерфер, Клазен и сам я должны будем съездить в Будапешт и дать там показания по делу Генгенбаха…»

Голова у Зеехазе шла кругом: неужели ему в одиночку придётся переходить на сторону красных? Однако прежде, чем решить этот вопрос, он должен всё разузнать о своих товарищах.

Картины местности менялись с калейдоскопической быстротой. Сначала промелькнул силуэт железнодорожного моста у Комарома, под многочисленными опорами которого неслись мутно-жёлтые воды Дуная. Затем епископский собор в Эстергоме и громада дворца на горе над дорогой, длинный остров посреди реки. Потом остроконечные шпили соборов Будапешта, перекрашенные в серый цвет, чтобы вражеские бомбардировщики не могли разбомбить исторические памятники. А что же люди?

Мысленно Генгенбах вернулся в Банкеши. Когда мотор машины, на которой его увозили, взревел, Генгенбах сразу помрачнел. Он почти не замечал, через какие города и населённые пункты его везли. Вспомнил он о них только первого декабря, после того как ему зачитали приговор, после чего его повезли по направлению к Австрии.

Везли его быстро по берегу Дуная, второй по величине реки Европы.

Временами над Дунаем появлялись самолёты с красными звёздами на крыльях, которых никто ничем не мог отогнать.

«В нескольких километрах севернее Комарома остался Эрвин Зеехазе. Интересно, что он обо мне сейчас думает? Утром он наверняка узнает о моей незавидной участи. Вот и к Дьёру подъезжаем. — Машина резко затормозила на избитой снарядами улице. — Государственная граница проходит по северному берегу озера Нейзидлер. Будто свастика может украсить границу».

Далее дорога шла на Вену. Домой, в рейх, но домой ли?

В Штутгарте двое молчаливых охранников, сопровождавших Генгенбаха, сдали его на ночь на гауптвахту в городскую комендатуру, а сами начали бесцеремонно интересоваться у жителей местной обстановкой.

Задолго до восхода солнца охранники забрали Генгенбаха с гауптвахты. Когда он очутился на улице незнакомого ему города, ярко светило зимнее солнце. В голове, как ни странно, всё ещё роились мысли о Будапеште, и лишь потом он подумал о гауптвахте, вспомнил, что первым делом его подтяжки и содержимое карманов исчезли в специальном ящике. Остался в памяти ещё и половник чуть тёплого супа-баланды.

На допросе Генгенбаху показали увеличенную групповую фотографию, в центре которой был генерал Круземарк с бокалом вина в руке. Он был единственным, кто не снял фуражки. Слева от генерала улыбающийся Альтдерфер, рядом с ним циник Науман. Ещё левее обер-лейтенант Рудольф и адъютант командира полка капитал фон Грапентин. Лица у двух последних серьёзные. Их уже нет в живых: Рудольфа разорвало бомбой, а Грапен-тина застрелил в Нормандии штурмбанфюрер CС Дернберг.

Справа от Круземарка — лейтенант Тиль и Генгенбах. Их головы почти соприкасались. Обер-лейтенант Энзельт сфотографировал их всех в сорок четвёртом году на террасе старинного замка в Южной Франции.

— Эта фотография будет фигурировать в деле как компрометирующий материал, — пояснил председатель трибунала. С усталым лицом адвокат, шея которого болталась в чересчур широком вороте кителя, а ноги — в широченных голенищах сапог, лишь пожал плечами и молча кивнул.

Председатель трибунала твёрдым голосом продолжал:

— Письменные показания двух военнослужащих танковой дивизии СС «Дас рейх» также приобщены к делу. Я позволю себе зачитать их. — И он прочёл: — «Двадцатого августа тысяча девятьсот сорок четвёртого года один артиллерийский офицер, находившийся вместе с другими в фалезском котле, у высоты с отметкой «сто девяносто два», произвёл два выстрела по пехотному офицеру, которого он назвал капитаном Альтдерфером. Обе пули попали в грудь капитану. Преступник был схвачен, отдан под суд военного трибунала и приговорён штандартенфюрером Хельмесбергером к смертной казни, однако приговор приведён в исполнение не был по причине артиллерийского обстрела со стороны противника. Солдаты бросились в укрытие, а штандартенфюрер был убит. Внимательно рассмотрев предложенные мне фото, твёрдо заявляю, что вижу на нём преступника, он стоит слева». Далее, как положено по форме, следуют соответствующие подписи. — Председатель трибунала пошелестел своими многочисленными бумагами и продолжал: — Второе заявление содержит примерно такое же сообщение. Имеет соответствующие подписи, скреплённые печатью танковой дивизии СС «Дас рейх». Приобщаю оба показания к настоящему делу.

Адвокат снова кивнул в сторону председателя, выразив этим своё отношение к процессу.

«Преступник, который стоит слева, это наверняка я, — подумал Герхард Генгенбах. — Однако оба свидетеля ошибаются в том, что я стрелял именно в Альтдерфера, а если они твёрдо уверены в этом, значит, их ввёл в заблуждение сам Альтдерфер».

— Трибуналу удалось установить, что пострадавший, сам по образованию юрист и преданный член партии, использовал часть своего отпуска, предоставленного ему для лечения, с целью расследования и разыскал обоих свидетелей, служащих в частях танковой дивизии СС «Дас рейх», за что мы ему особенно благодарны.

Мысли Генгенбаха снова перенеслись в Будапешт. Однажды ему удалось бегло осмотреть здание парламента, пройтись по террасам Королевского дворца, полюбоваться собором короля Матьяша и Рыбацким бастионом.

Временами с трёх направлений явственно доносился шум далёких боёв.

Клазен сожалел, что не может дать трибуналу нужных показаний, за исключением того что обер-лейтенант Генгенбах двадцатого августа отлучался неизвестно куда и зачем на три с небольшим часа.

Обер-ефрейтор Мюнхоф подтвердил то же самое.

— Таким образом, вы дважды арестовывались должностными лицами войск СС за попытку убийства?

— Меня арестовывали всего лишь один раз и то по подозрению в совершении попытки убийства.

— И чем же тот арест кончился?

— Ничем. Меня подержали под арестом, а затем освободили.

— А что вы сделали после освобождения?

— Вернулся в свою часть.

— У вас есть свидетели, которые могут подтвердить это?

— Вместе с Клазеном и Мюпхофом я принимал участие в бою, отбивая атаку американских танков.

Во время судебного заседания Альтдерфер с наигранным выражением лица сидел, как ни в чём не бывало, на скамье свидетелей.

— Господин капитан Альтдерфер, расскажите нам, пожалуйста, в деталях, как было дело, — попросил председатель трибунала.

Альтдерфер, как и следовало ожидать, произнёс блестящую речь, которую он закончил следующими словами:

— Все обвинения, высказанные здесь подсудимым в мой адрес, относительно того, что я якобы неверно командовал вверенным мне дивизионом, не имеют под собой никакой почвы, о чём свидетельствует хотя бы тот факт, что после этого боя фюрер наградил меня Германским крестом в золоте.

— Я привожу вас к присяге, господин капитан. Повторяйте за мной: я клянусь, как перед богом, говорить правду, и только одну, правду… — проговорил председатель, трибунала, обращаясь к Альтдерферу.

Альтдерфер повторил слова присяги, даже не моргнув глазом.

Города, через которые везли Генгенбаха, следовали один за другим: Гейдельберг, Мангейм, Людвигсгафен. Повсюду развалины, повсюду руины. А ведь они находятся в тылу Западного фронта. Как быстро меняются районы военных действий! Какой маленькой стала Германия! Улицы и дороги разбиты… Неужели и Вормский собор тоже лежит в развалинах? До берегов Рейна осталось километров двадцать…

Свидетелей защиты в деле Генгенбаха не оказалось. Адвокат подсудимого просил трибунал о снисхождении к его подзащитному, ссылаясь на то, что последний, утомлённый тяжёлыми боями, в момент совершения преступления находился, так сказать, в психически подавленном состоянии. Далее адвокат назвал пострадавшего надеждой военного потенциала рейха, которая способна отстоять его интересы, сведя тем самым на нет поступок подсудимого.

— Вы должны подумать, господа, о том, — закончил своё выступление адвокат, — что в настоящее время, когда решается судьба Германии, мы не имеем права отказываться ни от одного человека, способного носить оружие.

Члены трибунала удалились на совещание для вынесения приговора, на что им потребовалось не более десяти минут, после чего был зачитан текст приговора, кончавшийся такими словами:

— …Выносится следующий приговор: подсудимый Генгенбах пытался совершить убийство своего начальника капитана Альтдерфера, руководствуясь корыстными побуждениями, что является уголовным преступлением, караемым согласно параграфу тринадцатому военного уголовного права лишением свободы сроком на десять лет с поражением в правах на тот же период. Исходя из обстановки, подсудимый получает возможность искупить свою вину в штрафной девятьсот девяносто девятой дивизии.

Затем Генгенбаха отвели в военную тюрьму. Открыли обитую железом дверь камеры.

— Я вижу, штрафник Генгенбах, никто из господ не догадался сорвать с твоих плеч погоны, — довольно добродушно заметил охранник, вводя его в камеру. — Отстегни их сам. Уголовники примут тебя с распростёртыми объятиями. С ними ты со временем и завоюешь себе права свободного человека.

Эрвин Зеехазе думал в это же время о том, что этого не должно было случиться. Дважды они пытались перебежать через линию фронта к красным, и оба раза им это не удавалось…

Затем они миновали Дармштадт и Франкфурт-на-Майне. Навстречу попался железнодорожный эшелон с тапками. Проехали уже несколько сот километров, а охранники не проронили ни слова.

«Эти три цепных пса наверняка ужасно рады, что оказались подальше от фронта. Временами мне молча суют сигарету. Спичек у меня нет. У меня вообще ничего нет. Все мои пожитки остались в Банкеши. Интересно, почему они не направили меня на Восточный фронт? Быть может, потому, что считают меня чересчур красным?

Пора бы тебе привыкнуть к мысли, Герхард Генгенбах, что ты самое последнее дерьмо. Слышал же ты такие слова: «Уголовники примут тебя с распростёртыми объятиями»? И почему именно уголовники? И что это за 999-я штрафная дивизия? Довольно оригинальный помер у неё. Мне ничего не остаётся, как сначала познакомиться с этим сборищем. Если бы вместо со мной оказался Зеехазе, мы обязательно попытались бы сделать и третью попытку. Путь в новое тяжёл, и не всегда всё можно предвидеть».

По приезде в Кобленц они свернули с шоссе и, миновав Нюрбургринг, поехали по направлению к Бланкенгейму. Там бывший обер-лейтенант Генгенбах, разжалованный трибуналом в рядовые, был сдан для отбытия наказания в строительную роту 999-й штрафной дивизии, которая всего две недели назад была сформирована.

 

Глава шестая

«Становится особенно жутко оттого, что англичане и американцы вот уже несколько дней неизвестно почему не бомбят Берлин», — думал штурмбанфюрер Курт Дернберг, запирая первого декабря ящики своего письменного стола в кабинете.

Началась новая неделя. На днях Гитлер намеревался собрать совещание командующих группами армий и армиями, действующими на Западном фронте. Более подробно об этом никто ничего не знал.

Три месяца назад авантюристическое бегство Дернберга из Парижа благополучно закончилось, и он осел не где-нибудь, а в Берлине, да ещё в таком высоком учреждении, каким было ведомство имперской безопасности, где он получил довольно высокую должность в управлении по особым поручениям центра СС.

Каждый раз, когда Дернберг вспоминал о том, как маки выгнали его из Парижа, ему становилось не по себе. Без особого удовольствия он вспоминал и о котле под Радомышлем, западнее Киева. Было это в конце сорок третьего года, когда Дернберг командовал артиллерийским дивизионом ПВО.

Когда русские почти полностью разбили его батарею, Дернберг был в подавленном состоянии. Именно в тот момент он и произнёс такую фразу: «Когда война проиграна, это скверно только для тех, кто позволяет уничтожить себя».

«Быть капитаном и командиром дивизиона зенитной артиллерии — это, конечно, хорошо, но стать майором — это ещё лучше, — думая Курт. — Собственно говоря, моя карьера только сейчас начинается. Самое важное заключается в том, чтобы удержаться на гребне волны, на которую меня вынесло».

С того времени прошёл целый год, и совсем непростой год. Отсюда, из Берлина, хорошо видны многие взаимосвязи. Можно ли ещё выиграть эту войну? При этом вопросе, который Курт задавал сам себе, на его красивое лицо набегала едкая усмешка. Тяжёлые годы войны оставили свои следы и на лице штурмбанфюрера. Правда, его густые тёмные волосы нисколько не поседели и не стали реже, кожа оставалась по-прежнему гладкой, без морщин, рот был мягким, почти женским, однако его улыбка и усмешка придавали теперь его лицу выражение жестокости. «Самое главное — это вовремя оторваться…»

В дверь постучали. В кабинет вошёл атлетически сложенный гауптштурмфюрер:

— К вам Фрейберг.

— Хайль Гитлер, штурмбанфюрер! Бригаденфюрер просит вас просмотреть эту историю и дать ему по этому поводу свои предложения. — Фрейберг положил на стол какое-то дело.

— Что особенного?

— Бригаденфюрер своего мнения по этому поводу не высказывал, но я полагаю, что на западе… — Фрейберг наклонился к сидевшему Дернбергу: — Мне кажется, что у фюрера есть козыри. Полагаю, военные и политические козыри…

— Нужно снова поехать в Нарбонн. Вы помните, Фрейберг, Францию?

Гауптштурмфюрер завращал глазами:

— Тогда было время! — Щёлкнув каблуками, он вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.

— Проклятая бумажная война! — выругался вслух Дернберг.

Раскурив сигарету, он раскрыл лежавшее перед ним дело и прочитал: «Совершенно секретно. Содержание: относительно шпионско-диверсионной операции командования 47-й русской армии 1-го Белорусского фронта. 23 ноября благодаря бдительности капитана медицинской группы в Насельске была обнаружена шпионско-диверсионная группа, состоящая из русских и немцев, — переодетых в форму войск СС. В состав группы входили бывший обер-лейтенант вермахта командир артиллерийской батареи Фриц Хельгерт, а также обер-ефрейтор Шнелингер, военный водитель. Оба вышеупомянутых лица перебежали в декабре 1943 года на сторону русских в районе Житомира. Их розыски продолжаются по сей день…»

В самом низу стояла подпись начальника штаба дивизии и дата: «27 ноября 1944 года».

Фамилия начальника штаба была написана неразборчиво.

Дернберга охватило волнение.

«Случайности порой бывают настолько фантастичны, что просто уму непостижимо: вот уже сколько лет я всё время натыкаюсь на Хельгерта, друга Эберхарда Баума, который отнял у меня мою подружку Клавдию Занден. При этом Хельгерт попался на моём пути совершенно случайно. С его женой Ильзе судьба свела меня в Гамбурге: ночная бомбёжка, вдоволь хорошего коньяку — и я остался у неё. После этого-то Хельгерт и обозлился на меня, как зверь. Он возбудил против меня процесс и проиграл его, но только потому, что у меня оказались хорошие связи. Меня оправдали за отсутствием улик. Вот когда можно рассчитаться с ним сполна!» На лице Курта расплылась широкая, полная злорадства улыбка.

Набрав номер, Дернберг сказал в трубку:

— Мне нужны самые подробные данные об Ильзе Хельгерт, двадцати пяти лет, работала медицинской сестрой в Гамбурге в сорок третьем году; позднее она, кажется, переехала в Берлин. Муж её, обер-лейтенант, служит в вермахте. Установите, пожалуйста, имеет ли этот человек подчинённых первой степени. И если можно, дайте мне эти сведения побыстрее. Затем сообщите всё, что вы узнаете, о неком Шнелингере, до сорок третьего года обер-ефрейторе. Но об этом уже не срочно.

Жители Берлина в шестой раз встречали Новый год в военных условиях. Они больше не дарили друг другу рождественских подарков, не зажигали разноцветных свечек на разукрашенных ёлках. Все они прятались теперь в подвалах и бомбоубежищах. Ночь, проведённая в полной темноте в бомбоубежище, держала всех в сильном нервном напряжении.

— Эскадрильи вражеских самолётов появились над Ганновером-Брауншвейгом, они летят в направлении столицы… — произнёс по радио голос диктора.

Вот и первая бомбёжка Берлина. Воздушная тревога. Потом отбой. И снова тревога. В бомбоубежище полно народу. Детишки спят на руках у матерей, У каждого в ногах рюкзак с самым необходимым. Снова на Берлин… Что может уместиться в таком вот рюкзаке? Разве что продовольственные и промтоварные карточки. Но что на них можно приобрести, когда все магазины и лавки пустым-пустехоньки? В такой рюкзак суют последнее письмо с фронта, плед, в который можно завернуть ребёнка, чтобы он не замёрз в убежище во время бомбёжки, последние драгоценности.

Люди то и дело снуют по лестнице: вниз, вверх. Уговаривают детишек спать спокойно, а спустя каких-нибудь полчаса снова сломя голову несутся в убежище, услышав завывание сирен.

Хочется хоть раз спокойно выспаться в постели. И чтобы никто не мешал, никто не будил…

Скупое зимнее солнце освещает городские руины, столбушки дымоходов, обломки кирпичных стен. То тут, то там стопы раненых…

— Эскадрильи американской и английской авиации совершают свои варварские налёты под прикрытием сплошной облачности… — снова доносится голос диктора.

— Мамочка, а что, разве ночью на улицах должно быть темно? — спрашивает какой-то малыш свою мать.

Только сейчас жители столицы начали понимать, какую беду принесла им фашистская свастика. Но конец уже близок. А западные союзники русских всё бомбят и бомбят кварталы, где проживает мирное население.

— Ваше имя и фамилия?

— Ильзе Хельгерт, — машинально ответила женщина, пытаясь понять, почему её вызвали в управление имперской безопасности и допрашивают. Странно и совсем непонятно.

Дернберг почувствовал запах каштановых волос Ильзе. Лицо строгое, намного строже, чем тогда, в Гамбурге. Разве что очень бледное. Зубы у неё красивые. Фигурка стройная, спортивная. Именно такой Дернберг её и запомнил. По документам ей сейчас двадцать пять лет.

«Она меня, конечно, узнала, — подумал Дернберг. — Трудно представить, что мы с ней были… однако вспоминать об этом очень приятно».

— Семенное положение?

— Замужем. — ответила она, немного подумав.

— Вы супруга кадрового офицера Фрица Хельгерта?

Ильзе снова задумалась, а затем произнесла:

— Да.

«Как он смакует каждый вопрос», — подумала она про Дернберга.

— Скажите, когда вы в последний раз видели своего супруга?

— Осенью сорок третьего года.

— А когда получили от него последнее письмо?

— Летом сорок третьего.

— Вы хотите сказать, сорок четвёртого?

— Нет, сорок третьего.

— Значит, вы допускаете, что ваш муж уже не является военнослужащим вермахта? — Удар был нанесён с размаху.

«Мой муж не является военнослужащим вермахта?» Женщина задумалась: «Что бы это могло значить? Может, его перевели в какую-нибудь секретную часть? Непонятно, зачем нужна такая маскировка. За этим меня сюда и вызвали? И этот допрос учиняет мне человек, который разрушил наш брак».

Ильзе почувствовала, как её душат слёзы. Она ненавидела его, но должна была скрывать эту ненависть. Этот человек обесчестил её, воспользовавшись её беспомощным положением, а суд признал, что виновна она. И вот теперь он сидит перед ней и задаёт вопросы, ехидно улыбаясь. С каким наслаждением он задаёт эти вопросы!

— Я не имею ни малейшего представления, что он… что Фриц Хельгерт уже не является военнослужащим вермахта. Мы с ним больше не живём.

— В военное время такое нередко случается.

Ильзе в упор уставилась на Дернберга.

— Мы, офицеры-фронтовики, защищающие фатерланд, имеем слишком мало возможностей для того, чтобы вести нормальную семейную жизнь, — объяснил он.

Ильзе покоробило от такого циничного заявления.

— По закону вы до сих пор являетесь его супругой, — проговорил Дернберг. — Разве что смерть вас разлучит… — И он снова широко улыбнулся.

Ильзе с большим трудом держала себя в руках, стараясь не показать своего беспокойства.

— Следовательно, вы тоже несёте ответственность за этот брак.

«Этим самым он даёт мне понять, что Фриц жив», — подумала Ильзе. Она всё равно будет любить Фрица даже в том случае, если она для него ничего больше не значит. Так она думала тогда, в первую ночь после суда. В ту ночь, прощаясь с ней, Фриц даже не поцеловал её… А ведь прощался он навсегда.

— Не понимаю, о какой ответственности вы говорите…

— Я неохотно возражаю хорошеньким женщинам… Тогда разрешите задать вам другой вопрос: вы знакомы с Герхардом Генгенбахом? В сорок третьем году он служил на батарее вашего мужа…

— Знаю ли его я?

— Видите ли, пока вы находитесь здесь, у меня, наши люди нанесли, так сказать, визит в вашу квартиру. В этом нет ничего противозаконного.

Ильзе нервничала. Страх постепенно охватывал её. Женщину бросило в пот.

— В вашей квартире мы обнаружили и письмо Генгенбаха. Оно было написано в начале июня и послано из Нормандии. — Дернберг явно наслаждался беспомощностью Ильзе. — В нём он заверял вас в том, — продолжал Дернберг, — что поможет вам, хотя, как он выразился в письме, в настоящее время его возможности к передвижению ограничены…

Ильзе без труда вспомнила то письмо, которое так утешило и поддержало её, когда она считала Фрица погибшим.

— Видите ли, Генгенбах знал, что ваш муж перебежал к русским… Если знать подробности того, как дезертировал ваш супруг, тогда каждое слово в этом письме станет понятным. — Тут Дернберг вспомнил, как в июле капитан фон Грапентин, участвовавший в заговоре против фюрера, хотел дезертировать из Северной Франции. Дернберг выстрелил в него на ничейной земле, однако, когда он собирался сделать второй выстрел, Генгенбах вырвал у него из рук карабин. Сейчас ему предоставился случая посчитаться и за это тоже. — Помимо этого письма, — продолжал Дернберг, — мои люди нашли у вас ещё кое-что любопытное: завещание, датированное августом сорок третьего года, по которому вы назначаетесь единственной наследницей всего имущества мужа, А вы мне тут говорите, что не поддерживаете с ним никаких связей, а? Однако…

Глаза Ильзе расширились от страха.

— Чтобы быть кратким, скажу так: ваш муж снова исчез. И исчез при довольно загадочных обстоятельствах, я бы сказал, при преступных обстоятельствах. Вы должны понять, что в это время мы охотно поддерживали бы связь с вами… Я не стану ссылаться на законы, с помощью которых поддерживается дисциплина в войсках и наказуется любое предательство.

«Предательство?» — подумала Ильзе.

— Я понимаю ваше теперешнее состояние. Но ведь законы нации никому нельзя нарушать. Надеюсь, мы понимаем друг друга? — «Как глубоко она задышала: грудь так и ходит ходуном», — подумал Дернберг и сказал: — Я должен просить вас быть нашей гостьей до тех пор, пока мы ведём расследование.

В её глазах застыл ужас.

— Ради вашей собственной безопасности мы направим вас в лагерь, — продолжал Дернберг.

Ильзе машинально подняла правую руку, словно хотела защитить себя.

— Всего этого можно было бы избежать, если бы я получил от вас доказательства, что вы полностью порвали с Хельгертом и питаете в жизни совсем иные интересы.

Ильзе не сразу поняла намёк Дернберга.

— Все эти вопросы я намерен обсудить с вами в вашей квартире. — На его лице появилась очаровательная улыбка. И только тогда до Ильзе дошёл смысл сказанного им.

«Выходит, он намекнул на то, что меня запросто могут отправить в концлагерь на верную смерть. Если же я отдамся ему, они обещает кое-что сделать в моих интересах».

Тошнота подступила к горлу Ильзе, страх почти полностью сковал её. Она поняла, что спасти её может только случайность.

Тяжело дыша, Ильзе встала со стула.

«На календаре 3 декабря. Неделю назад умер Шнелингер. А я всё ещё жив…» — думал Хельгерт.

Эти мысли уже несколько дней подряд мучили Хельгерта, и он, как ни старался, не мог отделаться от них.

Фриц огляделся. Его поместили в крестьянском доме, принадлежащем какому-то поляку. Стены из грубо отёсанных брёвен, потолок тоже деревянный. В углу икона. Вся обстановка комнаты состояла из стола, стула и топчана, на который бросили соломенный матрас. В комнате два окошка, оба без решёток. У каждого окна по два часовых, которые не отходят ни днём ни ночью. Метрах в двухстах — жильё отряда военной полиции. Между домом, в котором находился Хельгерт, и домом полицейских полузаброшенные сады с разбитыми заборами.

На другой стороне улицы размещалась штабная рота штаба корпуса. Там Хельгерта дважды допрашивал полковник фон Зальц. Фриц не без удовольствия проделывал эту небольшую «прогулку». Он заметил, что после каждого допроса полковник один пешком направляется к себе на квартиру. Это было очень ценное наблюдение. Если бы об этом знали те, кому поручат выполнить задание, с которым не справились они! Хельгерт был единственным человеком, кто заметил эту странность начальника штаба корпуса.

Пошёл одиннадцатый день после того, как Хельгерта сильно ударили по голове. Как он ещё выжил? Хельгерт поднял руку, потрогал голову. Рана покрылась струпьями, сильно болела.

У Фрица ещё никогда не было так много времени для раздумья. В течение восьми лет он нёс службу, хотя и в разных частях. В тридцать девятом году стал офицером вермахта, а в сорок третьем перестал быть им. Интересно, что подумают родные, когда узнают о том, что он перешёл на сторону Советской Армии и повернул оружие против собственного народа.

«Неужели я в самом деле ещё не так давно был готов на любое самопожертвование ради завоевания «жизненного пространства» для государства свастики?» Брови Фрица сошлись на переносице, рубец на лбу побагровел, скулы обтянулись. Лицо его сделалось суровым.

Фриц не раз задавал себе один и тот же вопрос: как получилось, что он был готов пожертвовать собственной жизнью ради гитлеровского режима?..

Однако почему они так долго возятся с ним, так долго допрашивают? Ведь прошло уже одиннадцать дней… Полковник фон Зальц каждый раз бывает доволен, когда допросит его, Хельгерта. Хельгерту очень хотелось во что бы то ни стало передать в свой штаб то важное, что он заметил в поведении фон Зальца.

А Бендер, Хейдеман и Григорьев наверняка перешли за это время линию фронта и ужо добрались до своего штаба, если их случайно не скосила чья-нибудь пулемётная очередь или если они не подорвались на минном поле. А вдруг их схватили гитлеровцы? Последнего, видимо, не случилось, так как в противном случае его самого давно бы расстреляли.

Хельгерт понимал, что теперь его жизнь целиком зависит от членов разведгруппы, в которой он действовал, а также от его собственного поведения. Имеет ли он право ради спасения собственной жизни или ради её продления хоть на некоторое время сказать что-то гитлеровцам, которые его допрашивали?

После долгих размышлений Фриц Хельгерт решил всё же дать допрашивающим кое-какие сведения. Он рассказал, что их группа принадлежала 1-му Белорусскому фронту, а сами разведчики входили в состав 47-й армии, которой командовал генерал-лейтенант Гусев, что армия эта стаяла без движения после того, как наступление советских войск на Висле временно застопорилось. В районе 47-й армии, показал он дальше, действовала 4-я военно-воздушная армия, имеющая цель разведать, в состоянии ли немецкий корпус, начальником которого является полковник фон Зальц, начать наступательные действия восточнее Модлина.

Последнее сообщение Хельгерта показалось полковнику фон Зальцу особенно интересным и важным со стратегической точки зрения.

Когда Хельгерта спросили, где располагается штаб, который их послал на задание, он не долго думая ответил, что в районе Карпина, в двадцати километрах южнее впадения реки Буг в Нарев. Говоря это, Хельгерт был твёрдо уверен в том, что недавно находившаяся в том районе радиостанция так или иначе давным-давно запеленгована гитлеровцами.

Через два дня полковник фон Зальц пришёл на очередной допрос Хельгерта в особенно хорошем настроении.

— Ваш Тарасенко вознёсся на небо, — хвастливо заявил он. — Наши бомбардировщики сравняли Карпин с землёй.

Хельгерта охватила тревога. Неужели это его рассказ явился причиной гибели мирных жителей?

«А не перечеркнул ли я этим самым весь свой план? — мелькнула в голове мысль. — Если гитлеровцы полагают, что полностью уничтожили разведывательную группу, вряд ли я теперь буду для них чем-нибудь интересен. А что, если радиостанцию к этому времени снова перевели в Карпин? Могло же такое быть… Интересно, долго ли ещё они будут нянчиться со мной? А если они начнут меня пытать?» Эти мысли не давали Хельгерту покоя.

А полковник фон Зальц задавал всё новые и новые вопросы. Прежде всего он хотел знать, сколько немцев перешло на сторону русских и находится в 47-й армии. Что Хельгерту известно о подготовке к новому наступлению? Какое влияние оказывает на поведение немецких военнослужащих деятельность Национального комитета «Свободная Германия»? Что ему известно о секретной программе «Союза немецких офицеров»? Как готовят антифашистов в Красногорской школе?

Это были далеко не все вопросы, которые задал Хельгерту полковник фон Зальц…

Дверь камеры распахнулась. Вошли два жандарма, вооружённые автоматами. Тщательно осмотрели помещение, бросая на Хельгерта такие странные взгляды, будто он был пришельцем из совершенно другого мира. Но в то же время от Хельгерта не ускользнуло, что оба они смотрели на него с какой-то долей признания, хотя и старались скрыть это друг от друга.

Хельгерт ждал.

Послав три телеграммы, Дерпберг покончил с формальностями по делу Хельгерта. Бригаденфюрер, ознакомившись с планом, утвердил его. В конце концов было решено, что арестованный Хельгерт должен поступить в распоряжение управления государственной безопасности.

— Подключите к этому делу Фрейберга. Через три дня я хочу видеть этого… этого типа перед собой, Дернберг!

Дернберг понял, что его шеф обязательно хочет приобщиться к этому делу.

Штурмбапфюрер Дернберг любил быструю езду и частенько вспоминал своего водителя, которого убили во время бегства из Парижа. Если бы Дернберг тогда не использовал его труп как прикрытие, ему самому пришлось бы плохо.

Путь Дернбергу предстоял неблизкий: нужно было проехать более шестисот километров — из Берлина через Модлип в Насельск. Подъезжая к Франкфурту-на-Одере, штурмбанфюрер повсюду видел зенитные батареи.

«Валяют здесь дурака, — подумал он, — когда нужно сражаться. Жить нужно так, как жили наши предки. Идея колонизации стран Востока огнём и мечом — дело стоящее. Претворив её в жизнь, можно будет оздоровить рейх».

Приехали в Позен. Позади примерно половина пути. Улицы городка выглядели на удивление мирно.

«Неужели нет никакой опасности с воздуха? Где же части ПВО? Это кажется мне опасным».

— Чем занимается наша общая знакомая из Нарбонна, Фрейберг? — спросил Дернберг у своего попутчика.

— Она стала моей женой, штурмбанфюрер.

— Великолепно! Примите мои поздравления. А я и не зпал этого.

Проехали Конин. Следующим был населённый пункт Кутно, а затем дорога сворачивала на северо-восток. Переправа через Вислу — и вот они уже в Модлине, где состоялось небольшое служебное совещание. Потом восемь часов езды — и они оказались в Насельске. И сразу же приступили к делу, ради которого проделали столь долгий путь.

— Господин полковник, мы прибыли.

Фон Зальц предложил гостям кофе, коньяк, сигареты.

— Хорошо, что вы так быстро приехали, — начал разговор полковник. — Долго мы его не стали бы держать. Осудили бы военным трибуналом — и сразу же в расход.

— Я попросил бы вас проинформировать меня о том, что вам удалось узнать до нашего приезда.

Зальц достал топографическую карту, какие-то схемы и сделанные им заметки.

Дернберг внимательно выслушал полковника, а потом сказал:

— Всё изложенное здесь вами, господин полковник, представляет несомненный интерес для группы армий «А» и, возможно, в какой-то степени заинтересует Вторую армию и ваш корпус. Однако поймите меня, полковник, нам нужны другие, более интересные сведения. — В глазах Дернберга блеснули насмешливые огоньки.

Начальник штаба корпуса сделал вид, что не заметил этой насмешки.

— А что вы скажете относительно вот этого? — Полковник вынул лист бумаги. — Здесь записаны слова Шпелингера, когда он был в бессознательном состоянии. «Круземарк… генерал Круземарк… Чёрно-бело-красный Круземарк… Трус Круземарк». Это имя вам ни о чём не говорит, штурмбанфюрер?

Дернберг незаметно под столом наступил Фрейбергу на ногу, призывая его тем самым быть особенно внимательным.

— Это имя мне знакомо, но…

— Мы между делом справлялись и установили, что в сухопутных силах имеется всего один-единственный генерал по фамилии Круземарк. Он командир дивизии на Западном фронте. В сорок третьем году он был ещё полковником и находился на Центральном фронте. Затем его назначили командиром дивизии, это уже в период высадки американцев и англичан на побережье Нормандии. — Полковник сделал паузу. — Чёрно-бело-красный Круземарк. Вас это должно заинтересовать, не так ли? От Шнелингера вы больше ничего узнать уже не сможете, так как он расстрелян по приговору военного трибунала.

Штурмбанфюрер вяло кивнул.

— А ведь этот Круземарк обязан был в конце сорок третьего года представить официальный рапорт о дезертирстве. Управлению государственной безопасности, видимо, об этом что-нибудь известно. — Фон Зальц слегка усмехнулся.

— Господин полковник, по-видимому, вы выжали из Хельгерта всё, что вас интересовало. Может ли он дать ещё какие-нибудь сведения, проливающие свет на состояние войск противника?

— Вряд ли…

— Ваши соображения, касающиеся генерала Круземарка, могут быть полезны. — Голос Дернберга звучал сухо.

Фон Зальц изобразил нечто похожее на кивок:

— Если я вас правильно понял, вы собираетесь допрашивать арестованного, задавая ему, так сказать, политические вопросы?

— Можно и так сказать.

— Понятно…

— Надеюсь, мы с вами придерживаемся единого миопия относительно того, господин полковник, что заниматься этим кругом вопросов могут только органы государственной безопасности?

— У нас с вами нет единого мнения, штурмбанфюрер.

— Я получил предписание доставить арестованного в Берлин. — Дернберг положил на стол документ.

Зальц отодвинул документ в сторону.

— Сожалею, но я подчинён командиру корпуса, командующему Второй армией и командующему группой армий.

— Ваши слова следует понимать как отказ передать нам арестованного?

— Вы меня поняли правильно.

Фрейберг покраснел как рак, а Дернберг закусил нижнюю губу и потом продолжал:

— Вы понимаете, господин полковник, что ваш отказ может вам очень дорого стоить?

— За меня можете не беспокоиться. Угроз я нисколько не боюсь. — С этими словами полковник сунул сигарету в рот.

— Можем мы ознакомиться с протоколами допросов?

— В любое время.

— Можем мы допросить Хельгерта здесь, у вас?

— Нет. Этот вопрос решает наше командование, поскольку Хельгерт был захвачен с оружием в руках в нашем районе.

Дернберг растерялся: подобного хода событий он себе даже представить не мог.

— Ну хотя бы увидеть его можно? — спросил он.

— Вы считаете, что сможете его опознать, штурмбапфюрер?

— Я думаю, что… смогу.

— А он вас?

— Тоже. — Дернберг на миг задумался, представив себе, как удивится и испугается Хельгерт. И тут же не без удовольствия подумал о том, что он постарается как можно скорее убрать этого гордеца фон Зальца с его высокого поста. Ильзе Хельгерт в его, Дернберга, постельке, а её бывший — в тюрьме: великолепная ситуация. «Однако самое главное здесь — Круземарк. Не я буду, если мне его на этот раз не удастся пригвоздить».

Между тем полковник фон Зальц приказал привести Хельгерта.

В кабинете воцарилось томительное молчание. Дернберг внимательно разглядывал большую карту, висящую на стене.

— Довольно странные позиции, — произнёс штурмбанфюрер.

— Почему странные? — спросил фон Зальц.

— Если русские перейдут в наступление и потеснят вас, ваши части окажутся прижатыми к реке с обрывистым высоким берегом. Если же наступать будете вы, то русским будет трудно найти на ровной местности укрытие.

— Ваше представление несколько упрощено. — Зальц явно наслаждался своим превосходством. По его виду нетрудно было попять, что у него нет ни малейшего желания обсуждать этот вопрос дальше.

В дверь постучали. Жандармы привели Хельгерта.

— А вот и тот, — небрежным жестом руки полковник фон Зальц ткнул в сторону арестованного, — кто работал на нашего противника. Он вам знаком, штурмбанфюрер?

Дернберг сидел неподвижно, весь в напряжённом ожидании, прикрыв глаза ладонью левой руки.

Перед Дернбергом действительно стоял Хельгерт. Именно таким Хельгерт и остался в его памяти со дня встречи в Холабрупе, потом в Вене, а затем в помещении суда в Гамбурге. Широкоплечий, кажущийся гордым даже в этой обстановке. А Дернбергу так хотелось увидеть в глазах Хельгерта страх и растерянность! Дернберг отнял руку от лица и, поднявшись со стула, рассматривал арестованного, словно тот был музейным экспонатом.

«Вот стоят друг против друга люди: двое в форме войск ПС с одной стороны и один в такой же форме, только с неё сорваны погоны и орденские планки, с другой, — думал фон Зальц. — Мундиры сшиты из одинакового материала, по одному и тому же покрою, но между их владельцами лежит целая пропасть. Ясно одно: Дернберг действительно знает арестованного. Сам же Хельгерт и виду не подаёт, он не шевелится, лишь скосил глаза в его сторону и внимательно всматривается в лицо».

— Вы меня узнали, Хельгерт?.. — выдавил сквозь тонкие губы штурмбанфюрер. — Шестнадцать месяцев назад мы встречались с вами в Гамбурге. — Дернберг сделал шаг по направлению к арестованному и принял театральную позу, засунув левую руку в карман.

Полковник стоял сбоку, скрестив руки на груди. Он явно наслаждался этой картиной.

— Вы прекрасно знаете, что я вас не забыл, — произнёс Хельгерт спокойным, но твёрдым голосом.

Губы Дернберга расплылись в ехидной усмешке:

— Я имел удовольствие видеться и беседовать с вашей супругой. Конечно, я имею в виду не ту встречу в Гамбурге, нет. Я виделся с ней позавчера в Берлине.

«Сколько раз я был готов уничтожить этого типа, но условия не позволяли», — подумал Хельгерт и закрыл глаза.

Смех Дернберга был неприятен полковнику фон Зальцу.

— Между прочим, я сделал ей соблазнительное предложение…

Хельгерт резко поднял правую руку и, сжав её в кулак, ударил Дернберга прямо в лицо.

Штурмбанфюрер полетел в угол, но Фрейберг успел поддержать его. В тот же миг оба жандарма повисли на руках Хельгерта. Им он не оказал ни малейшего сопротивления.

Усадив Дернберга на стул, Фрейберг бросился на Хельгерта.

— Назад, Фрейберг, я буду стрелять! Уведите арестованного! — приказал, жандармам полковник, вытащив из кобуры пистолет.

Жандармы увели Хельгерта.

— Господа, чем ещё я могу вам служить?

На лицах обоих эсэсовцев появилось выражение ненависти, что не сулило фон Зальцу ничего хорошего в ближайшем будущем.

— Прикажите немедленно отвезти меня на аэродром. Мне нужно в Берлин. — Дернберг вытер платком разбитую в кровь губу. Выражение лица Дернберга выдало все его мысли. — Гауптштурмбанфюрер фон Фрейберг пока останется в вашем распоряжении, господин полковник. — Голос Дернберга чуть заметно дрожал.

 

Глава седьмая

Одиннадцатого сентября первый разведывательный отряд американской армии перешёл границу у Прюма, а на следующий день американцы захватили оборонительное сооружение № 115. Тринадцатого сентября танковая дивизия глубоко вклинилась в гитлеровскую оборону южнее Аахена.

Итак, вторжение противника на территорию рейха началось, Фельдмаршал Модель пытался контратаковать, однако его попытка не увенчалась успехом. Войска вермахта снова оказались в тяжёлом положении.

Осенью 1944 года во Франции, Бельгии и Голландии находилось пятьдесят четыре дивизии под командованием Эйзенхауэра. Одни из них из-за недостатка в средствах передвижения стояли на месте, другие под командованием генерала Паттона рвались в Саар, третьи бее движения застряли в Арденнах.

Перемещение фронтов принудило к перемещению и обер-ефрейтора Якоба Ноллена, уроженца Мюнстербуша, небольшого населённого пункта восточнее Аахена. Там у его родителей была овощная лавочка.

В первую неделю октября вокруг старого кайзеровского города снова разгорелись ожесточённые бои. Два американских корпуса окружили город.

Восемнадцатого октября командование вермахта опубликовало сводку, в которой говорилось: «После пятнадцатидневных кровопролитных боёв вокруг Аахена превосходящим пехотным и танковым силам американцев и англичан удалось замкнуть кольцо окружения южнее Вюрзелена и выйти на юго-восточную окраину города».

— А что же будет с Мюнстербушем? — с беспокойством спрашивал Ноллен у своего командира майора Брама.

Спустя трое суток прекратили сопротивление последние группы гитлеровцев, оборонявшие центр города. Через две недели в сводке вермахта сообщалось: «В лесу у Гюртгена, юго-восточнее Аахена, американцы при поддержке танков атаковали позиции наших войск».

Услышав эту сводку, Ноллен подумал: «Это как раз мои родные места. Там мне хорошо знакома каждая тропка, каждый кустик. Сколько я там ягод и грибов собрал! Я так любил эту местность с её холмами, горами. Отец с матерью от страха, наверное, из погреба не вылазят…»

Поскольку майор Брам не мог удовлетворить любопытства Якоба, последнему ничего не оставалось, как регулярно слушать радиопередачи со сводками.

«…На участке фронта вблизи Гейленкирхена и до леса у Гюртгена вчера после бомбардировки этого района авиацией противника началось третье по счёту сражение под Аахеном… Войска противника понесли большие потери в живой силе перед позициями наших войск. И лишь восточнее Гейленкирхена и у Штольберга американцам на некоторых участках удалось вклиниться в нашу оборону». Это сообщение успокоило Ноллена, так как Штольберг находился восточнее Мюнстербуша.

На следующий день бои уже велись на фронте шириной семьдесят километров при поддержке крупных сил танков и артиллерии.

Ноллен, будучи солдатом, прекрасно знал, что за всеми этими словами скрываются такие понятия, как «прорыв», «отступление» и особенно «окружение».

Он механически нёс службу, так же механически играл в скат со своим командиром, когда тот ему это приказывал. Но что бы Якоб ни делал, чем бы ни занимался, он думал о доме и о родителях. Если их насильно не эвакуировали, то они остались на оккупированной территории и сейчас их обстреливает немецкая артиллерия.

— Ну, Ноллен, что нового под Аахеном? — спросил Брам обер-ефрейтора. Голос его на этот раз звучал резче обычного.

Парень налил в чашку кофе и подал командиру со словами:

— На участке ведутся бои местного значения. Наши захватили много пленных и одиннадцать танков.

— Ну вот видишь!

— Хорошо бы знать вообще, что происходит на фронте — и у себя под носом тоже.

— А ты что-нибудь слышал о плане Моргентау? — Майор откусил кусок чёрного, плохо пропечённого хлеба. — Хитрая птица этот американский министр финансов. Разработанный им план утвердили Рузвельт и Черчилль. Суть этого плана сводится к тому, чтобы расчленить Германию на части, а все военно-промышленные объекты Рура или демонтировать, или уничтожить. Шахты и рудники, после того как из них будет вывезено всё оборудование, разрушить. Как ты думаешь, можем мы рассчитывать на милость такого типа, а, Ноллен?

— А разве русские хотят сделать с нами не то же самое?

— Те по крайней мере заявляют о том, что они хотят освободить немецкий народ от фашистов.

— А разве это выход, господин майор?

Брам несколько секунд молча жевал хлеб, а затем сказал:

— Выход? Наша единственная надежда на спасение фатерланда заключается в беспрекословном повиновении фюреру и ведении тотальной войны против всех наших врагов. Так сказал Геббельс. Другие же требуют от нас безоговорочной капитуляции, Ноллен. Хорошенькое дерьмо, верно? — И майор снова начал жевать.

— И вы думаете, что всё ещё можно исправить? — отважился спросить обер-ефрейтор.

— Исправить? Сможем ли мы исправить положение? Восемнадцатого октября был подписан приказ, согласно которому нужно было приступить к формированию батальонов фольксштурма. Теперь рамки призывного возраста раздвинулись от шестнадцати до шестидесяти лет. Народно-гренадерские дивизии росли как грибы после дождя, через два месяца их уже бросали в бой. А посмотри на нашу шайку: уж никак не скажешь, что она хорошо подготовлена… — И майор Брам впал в глубокое раздумье, в ходе которого сам себе задавал вопросы и сам отвечал на них. Удастся ли Германии выиграть эту войну? Вряд ли. А как обстоит дело с капитуляцией при таких условиях? Лишь шестьдесят процентов пахотной земли останется под обработкой. А что будет с оставшимися сорока? Гитлер привёл немецкий народ к катастрофе, однако угрозы, исходящие от плана Моргентау, сделают его союзниками даже тех, кто до сих пор выступал в оппозиции к фюреру, так как их интересы совпадают с интересами фюрера. Положение довольно сложное и в то же время смешное.

— И куда только запропастилась эта девчонка-корреспондентка? — со злостью спросил майор.

— Осмелюсь заметить, фрейлейн, возможно, ещё не готова.

Майор вскочил с места, надел шинель и, вытащив пистолет из кобуры, выскочил из бункера.

«Аахен, первый крупный германский город, перешёл в руки противника. Бои идут уже на немецкой земле. В будущем это будет восприниматься как нечто само собой разумеющееся, особенно на Восточном фронте», — думал майор. Затем его мысли перескочили на другое, касающееся только его. «Сегодня же надо положить конец шантажу со стороны этой журналистки, всё равно каким образом, по надо».

Дослав патрон в патронник, майор сунул «вальтер» в карман.

Навстречу ему шёл капитан Найдхард.

— Господин майор, вы должны подписать кое-какие бумаги… — И он протянул Браму папку.

Брам невольно подумал о том, что никто другой не осмелился бы сказать ему, что он «должен» что-то сделать. Найдхард же мог позволить себе такое. Он делает всё возможное для того, чтобы верно служить фюреру. Его мышление так же ясно, как и его взгляд. У него почти квадратное лицо, и он свободно может позировать любому скульптору, если тот задумает лепить с него солдата, который твёрдо верит в победу германского оружия…

Спустя несколько дней Генгенбах уже прибыл на новое место службы. Бетонные бункера Западного вала, сильно пострадавшие от бомбардировок в сороковом году, были кое-как приведены в порядок, хотя находились далеко не в том состоянии, когда их можно было бы считать полностью боеспособными. Однако всякому было ясно, что тяжёлые танки противника, появившиеся на шестом году войны, можно было уничтожить только тяжёлыми зенитками, а не тридцатисемимиллиметровыми снарядами образца сорокового года. А все бункера Западного вала были построены с расчётом именно на такой калибр.

Строительная рота, в которую направили Генгенбаха, располагалась в двух больших сараях. Она состояла из политических, из уголовников, которые по той или иной причине были лишены судом гражданских прав, и из профессиональных строителей. Политические были приговорены за разные преступления к различным срокам заключения с лишением политических прав. Уголовники, как и политические, должны были проявить «особые качества», для того чтобы снова стать полноправными гражданами.

До передовой было не более четырёх километров. Строительная рота должна была строить укрытия, укреплять их, совершенствовать, минировать местность перед ними, — короче говоря, сделать Западный вал серьёзным препятствием на пути противника.

Командир строительной роты обер-лейтенант Зейдельбаст, губы у которого были настолько узенькими, что их почти совсем не было видно, подгонял солдат днём и ночью.

— Наступил самый ответственный момент для вас! — говорил он им. — Фюрер гордится каждым своим заблудшим сыном, который сложит свою голову за нацию. Из вора Паулюса, например, должен выйти примерный солдат Паулюс, вот так-то, господа!

Генгенбах чувствовал, что его не выпускают из поля зрения, тайно следят за ним. Разжалованный офицер! Тут что-то нечисто. Историю его здесь, конечно, хорошо знали, но вряд ли верили всему. Политическим здесь не доверяли и держались от них в стороне.

Герхард Генгенбах вытянул уставшие ноги. Две печки, сделанные из пустых бочек из-под бензина, горели вовсю, однако в помещении было довольно холодно, так как сквозь щели сарая сильно дуло. Соломенные матрасы были тощими, да и вообще здесь было одно старьё.

— Эй ты! Обер-лейтенант! — окликнул кто-то Генгенбаха.

Герхард повернул голову. Говорил сосед, от которого его отделяли какой-то узел с бельём, лопаты, крючья, каски, Сосед находился почти в темноте.

— Повернись ко мне!

Фамилия соседа была Цимерман. Это был парень с огромными руками, похожими на лапы. Он часто хвастался тем, что имеет семь судимостей.

— Ты чего-нибудь кумекаешь в ориентировании на местности, а? По компасу можешь ходить?

— А почему бы и нет?

— Тогда ты нам нужен.

— Зачем? И кому это вам?

Уголовник отвернулся от Генгенбаха и посмотрел на длинный стол, сколоченный из грубо отёсанных досок. На этом столе ели, играли в карты, чистили оружие.

— Не слишком ли много ты захотел сразу узнать? Ты нужен двум людям на время одной небольшой прогулки.

— У меня нет никакого желания гулять.

— Глупый ты. Они хотят дать дёру…

Генгенбах почувствовал, как его бросило в пот. Бежать с двумя уголовниками? Перспектива не очень завидная.

— Они хотят дать дёру, — слово в слово повторил он слова уголовника. — И я им для этого нужен?

— Ты умеешь владеть оружием… Через столько испытаний прошёл. Даже хотел укокошить собственного командира. Наше тебе уважение за это! Именно поэтому нам нужен ты, а не какой-нибудь политический слизняк.

— А как вы себе представляете этот побег?

— Очень просто. В два часа ты вместе с одним человеком должен быть на условленном месте. Между кухней и сараем вас будут ждать двое других.

— Ну а дальше?

— Твоё дело вовремя прийти в указанное место, остальное тебя не касается.

Генгенбах понял, что от него, по-видимому, хотят отделаться, то есть, попросту говоря, застрелить его. Зейдельбаст, видимо, имеет указания ставить неугодных людей к стенке, а для этого нужен предлог.

— Вы можете найти более подходящего человека, — сказал он.

— Другого нам не надо, — усмехнулся Цимерман. — К тому же «старички» привыкли держаться вместе.

— Выбрось из головы эту мысль! — сказав это, Генгенбах повернулся на другой бок.

— Так дело не пойдёт. Теперь ты знаешь о нашем плане. — Это прозвучало как серьёзное предупреждение.

— Я о нём уже забыл.

— Лучше послушайся нашего совета. — Голос из темноты угрожал. — Когда они окажутся в безопасности, ты один будешь соучастником. Остальное додумывай сам. А если что не удастся, вся вина ляжет на тебя одного. Тебе известно, что это значит?

Генгенбах снова посмотрел в сторону собеседника. Глаза Цимермана блестели, как у хищника, в клетке которого оказалась жертва.

— Когда и где?

— В три часа. Значит, ты согласен?

— Нет. Дай мне поспать спокойно. В два часа я заступаю на пост. — И Генгенбах с головой закрылся старым одеялом. Обычное самообладание не покинуло его и на этот раз. Однако он не мог предвидеть всего, что готовил ему Цимерман.

«Выходит, Цимерман один из них. А кто же тогда другой? И где они встречаются? А что, если обо всём доложить командиру роты? Но этим я ничего не докажу. А что, если подключить к этому делу политических? Нужно будет в половине двенадцатого встать», — подумал Генгенбах и заснул крепким сном.

Барвальд внимательно прислушался. Каждую ночь происходили какие-то таинственные передвижения войск, но ничего нельзя было увидеть. Как только наступала темнота, со стороны Рейна слышался шум моторов. Машины шли в сторону фронта. Утром всё успокаивалось. Судя по всему, в этом районе готовилось нечто грандиозное: то ли командование стягивало крупные силы для отражения наступления американцев, то ли само готовилось к наступлению.

Ели густо присыпаны снегом. Через час сменять посты. Барвальду казалось, что он давным-давно служит в этой строительной роте штрафной девятьсот девяносто девятой дивизии. Он снял очки, которые так не шли к его физиономии в каске, и платком вытер лицо.

«Любопытно, как сейчас выглядит Берлин? Окна заклеены крест-накрест полосками бумаги. Шторы спущены. Все служащие отправлены на фронт. Интересно, стоит ли мой дом или его уже разбомбили?»

Заступив на пост, Барвальд патрулировал по дорожке, что проходила за зданием канцелярии. Расхаживая взад и вперёд, он немного волочил правую ногу, которую ему повредили в Красном Веддинге. В то рождество ему исполнилось сорок два года. За год до этого мать Руди Бендера арестовали и посадили в Моабит, там она и умерла. У неё на квартире гестаповцы нашли рецепты, которые Барвальд ей выписывал. Его вызвали на допрос, потом отпустили домой, а затем вернулись и поинтересовались, не знает ли он Клавдию Занден. Возможно, и она была его пациенткой? По картотеке удалось установить, что в сорок третьем году он выписывал ей больничный лист по причине воспаления жёлчного пузыря.

Ему сказали, что в настоящее время та самая Занден находится в Швейцарии, куда она, однако, попала без официального разрешения властей на выезд. Органам государственной безопасности эта особа довольно хорошо знакома.

— Возьмите самое необходимое, доктор, и ни о чём не беспокойтесь… — сказали ему и увели с собой.

На дорожке с другой стороны показался Пауль Павловский. Он шёл медленно. Ему было столько же лет, сколько и Барвальду, и сложения он был точно такого же. Против них обоих были выдвинуты политические обвинения, хотя для ареста было достаточно уже одного того, что они являлись членами Коммунистической партии Германии. Оба были осуждены к трём годам заключения с лишением гражданских прав по обвинению в опасности для государства. После недолгого пребывания в тюрьме обоих направили в штрафную дивизию. Единственным утешением для них было то, что их не разлучили. В роте Пауль случайно встретился с товарищем Хайзе, которого он не видел в течение нескольких лет. Втроём они вели коммунистическую пропаганду в роте. Основная их задача заключалась в создании небольших групп, члены которых намеревались перейти на сторону Советской Армии.

Барвальд и Павловский остановились друг перед другом и прислушались.

— Половина второго, — заметил Пауль. — Кто нас сменяет?

— Новенький. Говорят, он разжалованный обер-лейтенант.

— Не шпик ли он?

— А ты как думаешь?

— Мы наделили товарищей на соблюдение высокой бдительности. Он, как нам кажется, интересуется политикой.

— А кто второй часовой?

— Наверное, из второго батальона. — Павловский пришёл мимо Барвальда. — Давай сделаем ещё один кружок.

Перед ними словно из-под земли вырос Генгенбах.

— Я знаю, ещё рановато… — проговорил он.

— Небось бессонница одолела? — поинтересовался Барвальд, остановившись. — Могу дать тебе один совет.

«Наверняка Пауль нас слышит и сейчас вернётся к нам», — подумал он.

«Интересно, какой совет мне может дать Барвальд? За советом лучше обратиться к Зейдельбасту», — мелькнуло у Генгенбаха.

— Давайте не будем об этом говорить. — Генгенбах явно волновался. — Мне сказали, что сегодня ночью, в два часа, двое хотят драпануть, — тихо произнёс он. — Двое уголовников. Я, правда, пытался отговорить их, но ничего не получилось.

— И они обратились с подобным предложением именно к тебе? Странно, правда?

— Они хотели, чтобы я пошёл вместе с ними.

— Кто именно?

— Один из них — Цимерман, мой сосед по койке.

— А зачем ты мне рассказываешь эту историю?

— Я думал, что ты попал сюда по политическим мотивам.

«Всё это похоже на провокацию, — подумал Барвальд. — Вот только не ясно, кто её инсценирует, уж не сам ли ротный?»

— Слушай меня внимательно, Генгенбах. Если ты уверен, что кто-то хочет убежать отсюда — а это несомненно повредило бы всем нам, — доложи об этом начальству.

Разговаривая, они и не услышали, как Пауль вернулся к ним.

— Случилось что-нибудь особенное? — спросил он.

— Двое задумали драпануть отсюда.

— Только дурак сам может броситься в пекло, — двусмысленно заметил Пауль.

— А ваш политический коллега думает, что их легко остановить?

— Мы из той же дивизии, что и ты.

— Я знаю, — с горечью произнёс Генгенбах и, оставив солдат на месте, пошёл дальше делать обход. «Может быть, не нужно было вообще говорить им об этом?» — размышлял он.

Без нескольких минут три на левом фланге роты раздался выстрел.

Генгенбах вздрогнул: выходит, Цимерман не врал ему. К Генгенбаху подбежал молодой солдат.

— Ты слышал? — спросил его Генгенбах.

— Да. Что нам делать?

— Покидать пост мы не имеем права, но я всё же пойду взгляну, что там случилось.

Под вечер майор Брам вместе с Эльвирой Май добрался до бункера. Клювермантелю он приказал ждать его в охотничьем домике, Клювермантель намеревался пройти пешком через холм вдоль линии укреплений до самого озера, а оттуда по ручью дойти до места встречи. На это у него ушло бы примерно полночи. Журналистка одарила Клговермантеля такой очаровательной улыбкой, что у обер-ефрейтора слюнки потекли.

«Девица она красивая, но характер её мне не нравится», — подумал Брам.

За последние годы он приобрёл много дефицитных вещей, перед которыми не устояла бы ни одна девушка. Батон венгерской салями, мясной рулет или отрез на платье — и любая девица готова провести с ним несколько часов. Потом ему встретилась Урсула… Она оказывала на него сильное влияние, и он очень изменился. Неизменным осталось только одно желание: поскорее бы кончилась эта война и они смогли бы уладить свои отношения;

Когда началась война, Урсуле исполнилось восемнадцать лет. Она подробно рассказывала Браму о своей жизни — о том, как работала в бюро, как была затем по мобилизации направлена в военный госпиталь, где она по двенадцать часов находилась среди стонов и криков раненых. А дома в это время её ждала больная мать.

Когда Урсула познакомилась с обер-лейтенантом Хальвагом, она переживала как раз то состояние душевного подъёма, которое так хороша показывают в кинофильмах, и без колебаний согласилась стать его женой.

В казино ей теперь целовали руку, называли её милостивой фрау…

«Есть вещи, решить которые не так-то легко, — думал Брам. Но, так или иначе, их всё же нужно решать. Я люблю её, люблю с тай нежностью, на какую, как мне кажется, никогда ещё не был способен. Когда вся эта грязь кончится, мы все решим и устроим. Урсула — настоящая женщина, не то что эта задавака журналистка, хотя та и полна энергии».

Солнце скрылось за Арденнами. Майор провёл корреспондентку на огневую позицию миномётчиков, показал ей убежища для личного состава, сводил на ОП артиллерии и даже на НП передовых наблюдателей. За последние несколько лет фамилия майора дважды упоминалась в приказах командования, его хвалили за строгое соблюдение военной тайны и искусную маскировку.

Несколько раз майор встречал на дорогах машины без опознавательных знаков и фамилий командиров подразделений.

Майор водил корреспондентку из одной роты в другую и даже не возражал, чтобы она делала записи, с тем чтобы использовать их при опубликовании материала.

Постепенно стемнело, и часовые стали чаще окликать их. Лёгкие и станковые пулемёты были накрыты плащ-палатками. Панцерфаусты стояли в окопах, прислонённые к стенке. В убежищах остро пахло человеческим потом. Их окликали тихим «халло». В глазах рябило от раций, телеграфных аппаратов, снарядов, противотанковых мин, счетверённых зенитных пулемётов. Эльвире казалось, что всё это так и просится на газетную или журнальную полосу…

Как быстро всё изменилось по сравнению с концом ноября! Однажды вечером, когда Брам собирался поехать к Урсуле в отель Корна, раздался телефонный звонок.

Прошу прощения, господин майор. Я имею к вам одно дело, не будете ли вы любезны уделить мне несколько минут?.. — Проговорив это, журналистка, предупредительно открыв дверь, вышла ему навстречу. — Прошу вас… — пригласила она майора.

Он прошёл за ней, словно выполняя приказ.

— Скажите, откуда вы знаете мою фамилию, фрейлейн?

— Я Эльвира Май из «Вестдойче беобахтер». Откуда я знаю вашу фамилию? Позавчера ночью я имела честь заочно познакомиться с вами… Когда ваш начальник штаба спрашивал у вас та телефону, что ему сказать о вашем местопребывании, я для себя сделала кое-какие выводы.

Брам почувствовал, что краснеет.

— Господин майор, в этот момент я подумала о том, что вы и есть то лицо, которое разрешит мне побывать на переднем крае. — Она усмехнулась.

Брам не сомневался в истинной причине её смеха. Договорились они сравнительно быстро.

«А почему бы мне немного и не повозить её? — подумал майор. — После первого же налёта ей станет дурно».

На следующий день Клювермантель заехал за ней на машине.

Поздно вечером Брам снова встретился с Эльвирой. Урсула в ту ночь как раз дежурила. Спустя полтора часа Эльвира уже печатала на машинке свой первый материал. Она попросила майора просмотреть его — всё ли там гладко с военной точки зрения?

На столе у неё стояла бутылка французского коньяка, лежала пачка американских сигарет.

«И где только она достаёт такие вещи?» — мелькнуло у майора в голове.

Пока он читал репортаж, Эльвира стояла за его спиной, стояла так близко, что Брам чувствовал её дыхание.

Когда она наклонилась, чтобы указать ему на одну свою ошибку, грудь её коснулась его щеки. Майор обернулся, и лицо Эльвиры оказалось прямо перед ним. Он резко встал и отодвинул её в сторону.

— Какие холодные у вас глаза! — сказал он ей…

Брам запнулся за корень какого-то дерева и выругался. Лес в темноте казался сплошной чёрной стеной. Арденны, вытянувшись длинной грядой, мирно спали.

— Вот теперь вы можете написать, что побывали на передовой.

— Это, пожалуй, преувеличение.

— Однако вам лично пригодится. — Брам опасался, что его спутница почувствует то внутреннее напряжение, которое охватило его.

Но у корреспондентки был определённый интерес.

— Какова наша дальнейшая программа? — поинтересовалась она.

— Программа… А вам не кажется странным, что полковой командир ночью бродит по переднему краю с совершенно незнакомой ему девушкой?

— Совершенно незнакомая девушка — это не слишком удачное выражение. Нас с вами, господин майор, очень многое связывает.

Но майор не был настроен продолжать этот разговор.

— В охотничьем домике расположен наш штаб. Там мы сможем выпить по чашечке кофе, а потом Клювермантель отвезёт вас в Шлейден.

— А вы сами разве не поедете со мной?

— Нет.

— Жаль. Служебные обязанности не позволяют? — Голос девушки звучал беззаботно.

Майор ничего не ответил ей.

— А я мысленно уже представляю, как мы после напряжённой бессонной ночи приятно проводим время… Разве вас это не соблазняет, господин майор?

— Это вам следует выбросить из головы.

— А я-то как раз это в неё и вбила.

— Вы как-то уже намекнули на то, что мне следует считаться с вашими желаниями, — резко ответил майор. — Так вот я вас предупреждаю…

По долине прокатился грохот от разрыва тяжёлого артиллерийского снаряда.

— Вы мне угрожаете? — с насмешкой спросила корреспондентка.

— Не будьте слишком самоуверенной. На войне многое может случиться.

— Именно поэтому я и предприняла кое-какие меры предосторожности. В моём кабинете в редакции в сейфе хранится пакет с надписью вскрыть его, если со мной что-нибудь случится.

— И что же хранится в том пакете? — спросил майор.

— Видите ли, господин майор… — Эльвира улыбнулась. В лунном свете она казалась очаровательной. — Иногда, чтобы чего-то достичь в жизни, приходится прибегать к принуждению. Я застенографировала ваш ночной разговор, который вы вели тогда в отеле.

Брам почувствовал себя фехтовальщиком, у которого выбили из рук оружие.

«Вестдойче беобахтер» вряд ли рискнёт опубликовать подобный материал, однако никто не может запретить начальнику канцелярии отослать эту информацию в штаб дивизии. И тогда прощай очередное повышение по службе! А ведь я, как никогда, хочу получить бриллианты к Рыцарскому кресту с мечами и дубовыми листьями как высшую награду за храбрость. Эта редакционная пигалица может испортить мне всю жизнь: планы у неё честолюбивые. А что, если ударить её сейчас по затылку или схватить за горло и задушить?.. Здесь её никто не найдёт в такой неразберихе, когда идёт война».

— Знаете, господин майор, свой кофе в охотничьем домике вы выпьете один. Я и без вас найду дорогу домой! — бросила вдруг журналистка и, не дав майору опомниться, скрылась в темноте.

Генерал Круземарк подумал, что ему, пожалуй, не стоит сетовать на судьбу. Каждый раз, когда у него что-либо не ладилось, он обращался в отдел кадров с просьбой перевести его в другое место. Перед тем как в Нормандии всё полетело вверх тормашками, он на свой страх и риск вырвался из тогдашнего ада и, сославшись на сильно пошатнувшееся здоровье, уехал к новому месту службы в Скандинавию. С августа по октябрь он пробыл в Дании, ведя праздную и беззаботную жизнь. Когда бригадный генерал медицинской службы тщательно осмотрел Круземарка в Берлине, он нашёл его в отличной форме. Ему мог бы позавидовать двадцатилетний юноша. Датская кухня пошла генералу впрок. Затем Круземарк получил отпуск и превосходно провёл его со своими близкими.

Спустя некоторое время его вопреки собственному желанию направили на Западный фронт к Рундштедту на должность командира народно-гренадерской дивизии.

«Вот тебе и на! — подумал генерал. — Я словно предчувствовал это. Сначала на запад, а потом в Эйфель и на юг. Дальше генерал-майора там не пойдёшь. Рыцарский крест у меня уже есть, а что же ещё… Что может произойти? Удастся ли восстановить положение под Аахеном, захватить Мец или Страсбург? Вряд ли. Передо мной поставлена определённая цель: беречь личный состав… Руководящий пост, который моя супруга занимает в «Союзе национал-социалистских женщин», постепенно становится анахронизмом. Мне следует что-то придумать, чтобы она дипломатично освободилась от этой обязанности. Никогда ничего нельзя знать наперёд».

Начиналось утро, такое же, как вчера или позавчера. Тёплое, безветренное, с лёгким снежком.

Едва только генерал подумал о штабных делах, как на лице его сразу же появилось кислое выражение. Мешки под глазами набрякли больше, чем обычно. А как только он задумывался о возможном исходе войны, глаза его наливались желчью.

Зазвонил телефон.

— Господин генерал, докладываю, что из строительной роты сегодня ночью дезертировали двое уголовников. Об этом сообщил командир роты Зейдельбаст.

— Что такое? Он что, подчинён непосредственно нам?

— Никак нет, господин генерал. Эта рота подчинена майору Браму.

— А что говорит он?

— Ничего, господин генерал. Его начальник штаба, к сожалению, уже послал донесения во все инстанции.

— Вам известно, что все части, находящиеся в районе боевых действий, обязаны соблюдать высокую бдительность и строго блюсти военную тайну?

— Так точно, господин генерал!

— Это должен знать и Брам. В подобных ситуациях он обязан докладывать о случившемся непосредственно нам. Вы ему уже звонили?

— Так точно, господин генерал. Но сегодня ночью майор Брам находился на передовой и потому, возможно, ещё не знает о случившемся.

— Сообщите ему, что я приказываю ему немедленно явиться ко мне!

— Слушаюсь, господин генерал!

— А что сказано ещё в донесении этого, с позволения сказать, Зейдельбаста?

— Дезертиры застрелили одного солдата. Кроме того, соучастником этого инцидента называют ещё разжалованного обер-лейтенанта Генгенбаха.

— Генгенбаха? — Круземарк задумался. В одно мгновение в его голове промелькнули десятки фамилий офицеров, которые служили когда-то в его артиллерийском полку на Восточном фронте, но Генгенбаха он так и не вспомнил.

— Розыск объявлен?

— Да, по всем направлениям.

— О результатах донесите мне вне очереди.

Когда личный состав роты выстроился перед сараями, из канцелярии быстрыми шагами вышел обер-лейтенант Зейдельбаст. Фельдфебель подал команду «Смирно». Ротный внимательно оглядел строй солдат, которые равнодушно смотрели прямо перед собой. Он долго молчал, а затем тихо начал:

— Господа, прошло семь часов с тех пор, как Перлмозер и Цимерман дезертировали из части… — Обер-лейтенант сделал небольшую паузу и продолжал: — До сих пор ко мне никто из тех, кто знал об этом дезертирстве, не явился и не доложил об этом. Это очень странно, господа! Рядовой Бельке убит. На пост его выставлял рядовой Генгенбах. Он утверждает, что ничего не видел и не слышал. Часовые, которые стояли у склада с боеприпасами, у въезда на территорию роты и у склада с приборами, утверждают, что они тоже ничего не слышали. Даю вам время для обдумывания до двенадцати часов. Десять человек я пущу в расход, а роте наполовину уменьшу рацион. Но это только начало, господа! — И ротный снова по очереди окинул солдат взглядом, а затем бросил: — Распустите этот сброд, гауптфельдфебель!

Солдаты разбрелись между домиками и елями.

Барвальд и Павловский прошли мимо кухни и вышли на дорогу, где был убит Бельке.

— Выходит, что Цимерман удрал с Перлмозером, — заговорил первым Пауль.

— Генгенбах говорил только о Цимермане.

— Нам об этом почему-то рассказал, а сам с ними не побежал.

— Это не говорит против него.

— Теоретически это означает, что он каждую минуту может продать нас Зейдельбасту.

— Так ведь он говорил с нами без свидетелей.

— В данном случае довольно и одного подозрения, — сказал Павловский, которого было трудно поколебать и убеждениях.

— А какая ему от этого польза будет? Может, он и на самом деле хочет сблизиться с нами?

— Как бы там ни было, но ротный обошёлся с ним очень мягко. Если бы со своего поста ушёл кто другой, ротный уложил бы его на месте.

— Ты видишь сам: получается, что Генгенбах доносчик и об этом хорошо знает ротный?

Пауль пожал плечами.

— За ближайшие два часа многое выяснится. Я уверен, что уголовники свалят всю вину на Генгенбаха.

— Посмотрим, как на это будет реагировать сам Зейдельбаст.

— Только Генгенбаху уже ничем нельзя будет помочь.

— Выходит, ты ему поверил? — удивился Павловский. — У тебя нет никаких шансов, доктор. В один прекрасный день…

— Он может погибнуть сегодня же. Давай лучше поговорим с товарищами. Нужно действовать!

— Но как?

— Я и сам не знаю. Однако интуиция подсказывает мне, что над честным человеком нависла опасность.

Майор Брам явился к генералу Круземарку по его приказанию.

Генерал сначала уставился на Рыцарский крест с мечами и дубовыми листьями, который красовался у майора на шее, а затем грубо спросил:

— Что за свинство творится в вашем полку, Брам?

— Об этом, господин генерал, я сам узнал только полтора часа назад.

— Это меня нисколько не удивляет. Каждый раз, когда вы нужны, вы всегда отсутствуете или находитесь в пути.

— Как я должен понимать вас, господин генерал?

— Не будем обманывать друг друга, Брам. Я не хуже вас разбираюсь в жизни, и, к слову говоря, мне прекрасно известна ваша слабость к молоденьким девушкам. Вы меня понимаете?

Майор молчал.

— Уладьте дело таким образом, чтобы мне не пришлось нигде упоминать вашего имени в связи с этим нелепым дезертирством.

— Господин генерал…

— Как вы это сделаете — дело ваше. На всякий случай я хотел бы знать о возможном соучастии в атом деле некоего Генгенбаха. С профилактической целью упрячьте его за решётку, это никогда не помешает.

— Я всё расследую, господин генерал.

— Вам не расследовать, а действовать надо. Мне нужны результаты. Хайль Гитлер! — И генерал подтолкнул Брама к выходу.

 

Глава восьмая

Дальнобойная артиллерия разбила деревню до основания. Крыши многих домов провалились, стены рухнули, и лишь печные трубы одиноко торчали среди развалин. Болтались оборванные телефонные провода. Временами клочья облаков наплывали на полную луну. Всё вокруг казалось призрачным. Снег блестел, ветви деревьев едва раскачивались. В такие минуты часовые на постах внимательнее вглядывались в темноту, но на передовой было почти тихо.

Мотор машины заработал, выбросил из выхлопной трубы облачко сизого дыма. При включении первой скорости в коробке передач послышался скрежет. Юрию Григорьеву это подействовало на нервы. Он прибавил газу, отчего джип сразу же побежал резвее. Подъехав к разрушенной хижине, что находилась неподалёку от бункера, в котором помещался коммутатор, Юрий резко нажал на педаль тормоза. Зина, сидевшая на заднем сиденье, чуть не упала.

Юрии бросил взгляд в её сторону и уловил насмешливые искорки в глазах девушки. Он заметил, как дрогнули уголки её губ. Свернув в сторону, Юрий увеличил скорость и скоро выехал на большую дорогу, которая проходила по окраине села Трояны. Потом он повернул на северо-восток и дал полный газ. Машина мчалась по обледенелой дороге.

Сидевшие в машине молчали. Проехав несколько километров, Григорьев сбавил скорость и, свернув с дороги, не без труда повёл машину через засыпанный снегом кустарник, поднимая за собой облако снежной пыли.

Григорьев посмотрел в зеркальце заднего обзора и увидел, что стена леса за его спиной плотно сомкнулась. Лупа ярко освещала всё вокруг.

Юрий выключил мотор. Все молча переглянулись, но никто даже не пошевельнулся.

Вот уже несколько дней Григорьев не переставая думал о задании, которое он получил. Оно заключалось в освобождении товарищей Хельгерта и Шнелингера.

Под вечер Иван Добрушкин пришёл в бункер к Юрию и внёс несколько разумных предложений по проведению предстоящей операции. Прощаясь, он отпустил какую-то шутку, а когда дошёл до выхода, занавешенного плащ-палаткой, остановился и, обернувшись, сказал:

— Ах да, чуть не забыл… — Он достал из фуражки маленькую, тщательно сложенную бумажку. — Это тебе от Зины. — И вышел, не дожидаясь ответа.

В записке было написано: «Мне нужно поговорить с тобой. Ровно в 22.00 будь у хижины, что рядом с коммутатором. ЗБ». И больше ничего.

И вот Зина уже сидит рядом с ним. Всё получилось как-то само собой: они встретились, как всегда, на условленном месте, где встретятся и завтра, и послезавтра. И будут без устали говорить о своей любви.

Он осторожно снял с головы Зины пилотку и еле слышно произнёс:

— Я так люблю гладить твои волосы.

— Гладь, сколько тебе захочется.

До него вдруг дошла вся сложность этого вечера, который он никогда не забудет.

Зина тоже задумалась, лоб её прорезали морщины.

— Я почти ничего о тебе не знаю… Ни о твоём прошлом, ни о том, о чём ты сейчас думаешь.

Он заглянул ей в глаза:

— Я уверен, мы оба думаем об одном и том же.

— Я думаю о нашей любви, Юрий, но ведь война ещё не кончилась.

— Кому ты это говоришь…

— Разве воина требует от нас другой морали?

На лица обоих сразу же набежала тень озабоченности.

— А разве во время войны запрещается любить?

— Я не думаю, что Тарасенко одобрит наши взаимоотношения, когда узнает об этом… Возьмёт да и переведёт одного из нас в другую часть. Для него борьба против врага — превыше всего.

Лицо девушки вплотную приблизилось к лицу Юрия. Он нежно погладил своей загрубевшей ладонью её щёки.

— Тарасенко, безусловно, хорошо разбирается в военных и политических вопросах…

Зина прижалась к нему. Юрий почувствовал тепло её тела.

— Любовь сильнее всего, — шепнул он. — Наша любовь, Зина…

Юрий впервые в жизни говорил девушке такие слова. Раньше слова «я люблю тебя» казались ему неестественными, какими-то театральными. А сейчас они сами сорвались с его губ.

— Островский сказал, что жизнь даётся человеку один раз и прожить её нужно так, чтобы не было стыдно за прожитые годы… Я не цитирую, но почти точно…

Юрий обнял девушку за плечи, прижал её к себе.

— Я люблю тебя больше всего на свете, — прошептала Зина.

Они даже забыли о морозе, а он тем временем покалывал их щёки. Обоих их пугала неизвестность.

Со стороны передовой доносился приглушённый рокот артиллерийской канонады.

— Хорошо бы сейчас очутиться в Сухуми, ну хотя бы на несколько часов… — начала Зина и замолчала.

На следующее утро Юрий Григорьев спустился в бункер, где размещался коммутатор. Работало несколько раций.

— Тридцать пятый, как слышите меня? — запрашивала одна из радисток.

Юрий подошёл к Зине и остановился за её спиной. Девушка работала быстро: её движения были точными и ловкими. По щекам её разлился слабый румянец. Юрию снова захотелось погладить Зину по волосам.

Зина Бунинская родилась в Киеве в двадцать четвёртом году. Выучилась на учительницу, потом перешла на комсомольскую работу. Как только началась война, она добровольно ушла в Советскую Армию…

Зина неожиданно и быстро обернулась. Глаза её радостно блеснули.

— А я тебя ждала…

Обхватив её лицо ладонями, он поцеловал её в губы, а сам невольно подумал: «Такая красивая девушка любит меня, и я её люблю…»

В этот момент рация заработала. Вызывала разведгруппа, действующая по ту сторону фронта.

Зина склонилась над аппаратом и быстро записала то, что ей передали, а затем в свою очередь передала текст закодированной радиограммы в штаб. При этом чувствовалось, как она волнуется. Собственно говоря, такое волнение охватывало всех, кто принимал радиограммы с той стороны, от товарищей, которых на каждом шагу подстерегала смерть.

Передав радиограмму, Зина снова повернулась к Юрию:

— Придёт день, когда мы будем только вдвоём.

Юрий кивнул, а затем сказал:

— А до этого мы должны вызволить наших товарищей, то есть выполнить полученный приказ. Дело это совсем не лёгкое.

— Я знаю, — не сказала, а, скорее, выдохнула Зина, и на её лице снова появилось выражение озабоченности и страха. Так было всегда, когда Юрий уходил на выполнение очередного задания. Она обвила его шею руками и зашептала: — Скоро война кончится. Почему бы нам уже сейчас не сделать так, чтобы мы больше не расставались. — Она поцеловала Юрия в губы. — А ещё я хочу, чтобы у меня были дети, много-много детей. И пусть все они будут похожи на тебя.

— Зиночка, дорогая! Да я тебя просто не узнаю! — с нежностью воскликнул он.

— Ты меня ещё не знаешь! Придёт время, и ты ещё раскаешься, что связал свою судьбу со мной!

— Глупышка ты моя! Какая ты у меня красивая! Я тебя никогда и никуда не отпущу. Пусть штабные «сухари» сколько угодно мне объясняют, что здесь не место и не время для любви, я от своего не отступлюсь. Оттого, что мы вместе будем, общее дело не только не пострадает, но даже выиграет.

Юрию казалось, что часы на его руке тикают слишком быстро и громко, напоминая ему о полученном задании.

— Зина, — тихо проговорил он, — через час мы уезжаем.

Зина полезла в карман гимнастёрки и достала оттуда монету.

— Посмотри, что у меня есть.

Это была первая советская копейка. В ней была пробита маленькая дырочка, чтобы её можно было носить на шее как амулет.

— Мне её дали, как только я пошла в школу. С тех пор я с ней не расстаюсь. Возьми!

В нерешительности Юрий взял монету и долго разглядывал её.

— Она принесёт тебе счастье.

— Милая Зиночка, я уверен, что через несколько дней мы с тобой обязательно встретимся. — И, наклонившись к уху девушки, он зашептал: — А самое большое счастье для меня — эти минуты с тобой…

Девушка покраснела и сказала:

— Береги себя. — На глазах её появились слёзы.

— Ты должен держать руку на уровне лба, вот так, — поучал Фаренкрог Юрия Григорьева, переодетого в форму обер-ефрейтора вермахта.

— Слушаюсь, господин хауптман! — по-немецки ответил Юрий, которому плохо удавался звук «х».

— В двадцать часов построение. Понятно? — спросил Фаренкрог.

— Слушаюсь, господин капитан! — повторил он ещё раз.

— Вот теперь уже лучше.

Григорьев достал из чемодана рацию и поставил на стол так, чтобы её каждую минуту можно было спрятать. Надев наушники, он взялся за ключ и вышел на приём. Начал набрасывать на листке бумаги ряды цифр, а затем сам перешёл на передачу. Закончив передачу, убрал рацию в чемодан и задвинул его под кровать. Вытер пот с лица.

— Сегодня вечером они пройдут здесь. — Григорьев посмотрел на Фаренкрога. — Ровно в двадцать часов.

Снаружи раздался топот. Григорьев застыл возле постели. Фаренкрог нащупал пистолет, лежавший у него под подушкой.

В коридоре послышался какой-то шум: видимо, доктор Цибарт начал свой обход.

— Пусть чемоданчик остаётся здесь, — прошептал Фаренкрог и громко сказал: — Так договорились, ровно в двадцать ноль-ноль построение, но чтобы без опоздания!

Фаренкрог посмотрел в окошко. Через несколько минут он увидел Григорьева, который шёл между укрытиями санитарной роты…

Тарасенко послал эту группу на выручку товарищам, руководствуясь основным принципом разведчиков: ни в коем случае нельзя оставлять товарища в беде. Группе поставлена сложная задача, и сознание этого придаёт разведчикам силы и мужество. Вместе с тем задание очень рискованное. Леса вблизи нет, и укрытия почти никакого. Шансов на благополучное освобождение товарищей тоже почти нет. Все возможности продуманы, все советы выслушаны.

Фаренкрог вытянулся на койке. Можно немного отдохнуть: Следующий сеанс радиосвязи только через четыре часа.

«Самое главное — держать себя в руках», — мысленно сказал он себе и устало закрыл глаза.

В конце августа Фаренкрога, как одного из основателей комитета «Свободная Германия», направили в Северную Францию, где он должен был помочь переправить танковые колонны англичан через Сомму для броска на линию Зигфрида. Фаренкрог тщетно искал за Репном связи с группами Сопротивления или хотя бы с отдельными товарищами. Попав на Восточный фронт, он сразу же перешёл на сторону Советской Армии. Правда, сначала он попал в руки органов государственной безопасности, которые держали его до тех пор, пока не убедились в том, что он действительно является деятелем комитета «Свободная Германия». Опыт, приобретённый Фаренкрогом во Франции, позволил ему действовать в первых рядах сражающихся. Тогда-то он и попал в группу Тарасенко. Фаренкрог, имеющий большой опыт и знания, был назначен старшим немецкой группы. Он понимал всю ответственность полученного задания и часто спрашивал сам себя, способен ли он выполнить такую задачу.

Его группе была поставлена задача освободить Хельгерта и Шнелингера, а потом похитить фон Зальца.

Григорьев должен был провести их черев передний кран русских и немцев и довести до полевого госпиталя, в котором работал капитан Цибарт. Дальше Фаренкрог должен был действовать по своему усмотрению.

Когда Фаренкрог полз по узкой полоске ничейной земли, его охватил страх, чего ранее он почти никогда не испытывал. Во Франции он имел дело с американцами, англичанами и гитлеровцами, так сказать, третьей категории. Гитлеровцы, с которыми ему пришлось столкнуться на берегах Нарева и Вислы, отнюдь не были новичками. Но неужели они не понимали всей безвыходности собственного положения?

Фаренкрог полз после Григорьева. Вот и передовая осталась позади. Оказавшись по ту сторону линии фронта, они сразу же почувствовали себя военнослужащими вермахта, за каковых им и следовало выдавать себя: документы, обмундирование и оружие были немецкими.

Утром первого декабря Фаренкрог появился в полевом госпитале. Он заявил, что болен, и назвал при этом подробные симптомы болезни.

— Острый гастрит, — сделал заключение доктор Цибарт. — Наилучших результатов можно достичь только при стационарном лечении. Строгое соблюдение диеты. Не знаю, сможете ли вы в настоящих условиях… Ваш солдат может устроиться у нас… — Цибарт объяснил переодетому Григорьеву, как ему найти убежище для санитаров, а сам сделал соответствующую отметку в документах Фаренкрога.

Григорьев пошёл устраиваться к санитарам, которые, несмотря на добродушные насмешки над его произношением, приняли его довольно хорошо. Однако из их помещения нечего было и мечтать выйти на связь с центром. Чемоданчик с рацией пришлось перенести в госпиталь к Фаренкрогу.

Доктору Цибарту приходилось нелегко. Ему так хотелось излить перед кем-нибудь душу, однако пойти на такой разговор он мог только с себе равными. В настоящее время таких в госпитале было трое. Все трое лейтенанты, но он никак не мог решиться сделать первый шаг к сближению. Именно поэтому последние дни его всё чаще и чаще тянуло поболтать с Фаренкрогом, который спокойно лежал в одноместной палате.

Григорьев, отличавшийся тем, что он всегда успевал заметить самое главное, и на этот раз вовремя увидел, как во двор въехал тёмно-серый «хорьх» с эсэсовским номером, за рулём которого сидел штурмбапфюрер, а рядом с ним — ещё какой-то офицер-эсэсовец. Машина подъехала к штабу и остановилась. Эсэсовцы вылезли из машины и вошли в здание штаба.

Фаренкрог, словно невзначай, обратил внимание главного врача на машину, остановившуюся у штаба. Фаренкрогу показалось, что доктор Цибарт побледнел, увидев её.

А через минуту доктор уже рассказывал Фаренкрогу о том, как в госпитале появились эсэсовцы, на теле которых не было татуировки о группе крови, о том, как они открыли стрельбу в госпитале.

— Один из них очень скоро отдал богу душу. Короче говоря, ситуация довольно редкая даже на войне. — Доктор уставился на Фаренкрога, ища у него поддержки или хотя бы сочувствия. — Всё, конечно, должно было произойти иначе, но…

Фаренкрог встал и, что-то пробормотав, вышел.

«Один из них очень скоро отдал богу душу… Бедняга Шнелингер!» Глаза Фаренкрога на миг заволокло туманом.

Когда он спустя некоторое время зашёл в кабинет Цибарта, тот поставил на стол бутылку коньяку.

— Французский. Только не рассказывайте об этом своему гастриту, — проговорил доктор, наливая в чайные стаканы коньяк. — Я раньше никогда не думал о том, что меня по ночам будут мучить кошмары. — Он выпил коньяк одним махом. — Если бы я сделал ему переливание крови, он сейчас был бы далеко-далеко, да и его коллега тоже.

— Коллега, кажется, офицер?

— Его каждый день допрашивают… Быть может, рады него и прикатили сюда господа из управления имперской безопасности? У нас он пробудет не больше нескольких часов. Вон видите маленький домик, там его и содержат… Лучше всего забудьте об этом… — Цибарт тряхнул головой, словно надеясь избавиться от своих нелёгких мыслей. — В самом деле, для вас всё же лучше будет…

Фаренкрог с напряжением смотрел в окно, пока у него не заслезились глаза. Спустя несколько минут он увидел, как трое вооружённых автоматами жандармов повели Хельгерта в домик егеря. Наручников на его руках не было. Обратно его вели примерно через час, но уже в наручниках.

«Хорьх» с эсэсовским номером всё ещё стоял на своём месте.

«Какая страшная усталость навалилась на меня», — подумал Фаренкрог.

В дверь постучали. Фаренкрог вздрогнул от неожиданности. Оказалось, что это принесли ужин.

«По какому же плану действовать? Освободить Хельгерта силой — это значит вступить в перестрелку с жандармами. Пока откроешь дверь, весь штаб будет доднят по тревоге. А может, Хельгерта ещё раз вызовут на допрос? Утром нас будет больше. С тремя жандармами справиться не так уж трудно… Ужин дают чёрт знает какой! Оно и неудивительно: конец войны близок. Выходит, доктора Цибарта мучит совесть. Но почему именно? И способен ли он помочь мне? Перед ним любую дверь откроют. Но как его убедить в необходимости такого шага? А может, достаточно будет сосредоточить всё своё внимание на этих двух эсэсовцах? Где будут они, там будет и Хельгерт. Интересно, кто его допрашивает? Об этом должен знать Цибарт. Видимо, кто-нибудь из старших офицеров штаба корпуса. Не с этого ли конца нужно начинать?.. Шнелингера, значит, уже нет в живых».

Это была ночь на пятое декабря.

Без четверти восемь в палату Фаренкрога вошёл Григорьев, Молодцевато щёлкнул каблуками и сразу же полез за чемоданом с рацией.

Фаренкрог тем временем громко, чтобы было слышно за стеной, отдавал указания, какие офицеры обычно отдают своим денщикам.

Стрелки часов, казалось, замерли на месте: ещё только без десяти восемь.

— Офицеры-эсэсовцы ночевали в госпитале, понимаешь?

Фаренкрог кивнул и громко приказал:

— Чтобы завтра же все сорочки и бельё были как следует выстираны!

— Слушаюсь, господин капитан! — Григорьев ответил так громко, что его наверняка услышали в других палатах госпиталя.

Он быстро настроил рацию на нужную волну.

«В восемь часов все будут у нашей берёзы», — принял Григорьев радиограмму. Он быстро спрятал рацию в чемоданчик и вопросительно посмотрел на Фаренкрога.

— Бендеру и Хейдеману держать под контролем «хорьх». В случае возникновения непредвиденных обстоятельств Бендер должен самостоятельно принять решение. Ты же немедленно приведёшь сюда Шехтинга, втроём и посоветуемся.

Григорьев кивнул и, щёлкнув каблуками, вышел из палаты.

Фаренкрог отчётливо слышал каждый удар собственного сердца. Под койкой, на которой он спал, находится рация. Сегодня ночью они будут жертвовать своей жизнью, чтобы спасти жизнь товарища. А он, Фаренкрог, должен вот с этой кровати руководить всей операцией, не имея возможности активно участвовать в ней.

В тот момент у Фрица Фаренкрога было одно-единственное желание: чтобы его товарищи благополучно перешли линию фронта и ровно в восемь оказались бы у условленной берёзы.

«Во скольких же таких вот землянках мне приходилось, начиная с сорок первого года, спать, решать тактические задачи, ждать возвращения разведчиков, — в основном, конечно, ждать: то разведчиков, то приказа на проведение той или иной операции!» Майор Тарасенко встряхнул головой. Ему нужно было подготовить несколько отчётов.

Походив взад и вперёд по землянке, он остановился перед зеркалом и увидел себя. Загорелое обветренное лицо. Серые живые глаза. Вспомнил упрёк генерала, который тот сделал ему на днях: «Воинская дисциплина требует, чтобы военнослужащий всегда был безукоризненно выбрит». «Слушаюсь, товарищ генерал?» — ответил он тогда и, проведя рукой по щеке, мысленно пообещал себе, что после победы будет бриться по два раза в день.

Майор опустил руку в карман за сигаретами. Но их там не оказалось, и он тихо ругнулся.

«И чего меня так мучают сомнения? — думал манор. — Быть может, следовало попытаться вызволить товарищей с применением оружия? А может, неплохо было бы применить бомбардировочную авиацию, с тем чтобы облегчить выполнение задания? Когда на землю падают бомбы, все бегут в укрытие и тогда легче орудовать. Правда, бомбы не всегда падают туда, куда им следует падать, а это уже плохо».

Тарасенко присел на старенький стул и обхватил голову руками, запустив пальцы в свои чёрные волосы.

«Думаю, что поступил правильно. Солдаты они опытные. Как немцы, они у гитлеровцев никакого подозрения вызвать не могут. Устроятся и переждут до тех пор, пока всё в округе успокоится; Григорьев с ними. А завтра вечером станет известно, вернутся они или нет».

Почти две недели майор Тарасенко жил в напряжении. Двадцать третьего ноября гитлеровцы схватили Хельгерта и Шнелпнгера. После своего возвращения они должны были доложить обо всём, что увидели и услышали за линией фронта. Через неделю майор увидел тех, кто вернулся к нему. Он ни в чём не мог упрекнуть себя.

Майор прислушался. Кто-то приглушённо плакал у противоположной стены. Это была радистка Зина Бунинская.

«Что это она? — подумал Тарасенко. — До сих пор Зина в любой ситуации держалась твёрдо: нервы у неё крепкие. — Майор боялся даже пошевелиться. — Девушка, молодая нежная девушка… И вот она плачет. А чем я, командир, могу её утешить?»

Майор встал и медленными шагами подошёл к девушке, которая, низко опустив голову, всё ещё всхлипывала.

— Зина, голубушка, что случилось?

Девушка продолжала плакать.

— Ты же у нас храбрая, комсомолка. Разве можно так плакать?

Она повернула к нему заплаканное лицо и еле слышно шептала:

— Они сейчас в большой опасности. И даже взрывчатку с собой взяли.

— Взяли на всякий случай. Без взрывчатки там не обойтись. Разве ты этого не понимаешь?

— А если они не вернутся?

Это был тот самый вопрос, который волновал и его самого, только задан он был в более простой и откровенной форме.

— Малышка… Всё будет хорошо. Они же умные люди: Бендер, Фаренкрог, Григорьев… — Тарасенко показалось, что при упоминании последней фамилии всхлипывания стали чаще.

— Я ничего не могу поделать…

— Чего ты не можешь поделать, малышка?

— Я его люблю! — Девушка накрыла лицо руками.

И снова майору Тарасенко показалось, что он слышит голос своего генерала, который говорит: «Сейчас идёт речь о спасении социалистического Отечества, — следовательно, всё сугубо личное должно быть отодвинуто на задний план до тех нор, пока мы не победим…»

«Однако в жизни не всегда так получается», — подумал майор и спросил:

— Кого ты полюбила, Зина?

— Юрия. Скажите откровенно, есть ли надежда, что тех двоих удастся спасти, или всё это делается только для успокоения собственной совести?

— Разумеется, мы их спасём! — почти выкрикнул майор. — Как ты могла такое подумать! — Взяв себя в руки, он уже спокойно добавил: — Ты хоть думаешь, когда говоришь?

— Я люблю его.

Тарасенко инстинктивно кивнул.

— Но только не забывай, что сейчас ещё идёт война.

— Скажите, их группа выполняет только это задание? — Рыдания снова стали душить её.

— Скажи, вот ты, например, могла бы бросить товарища в беде, если бы был хоть один шанс на его спасение? А разве Юрий, которого ты любишь, способен на такое? — Майор отвернулся, невольно подумав о том, что молодые и горячие люди, какими были Зина и Юрий, несмотря на войну, не сдержали своих чувств, дали им прорваться наружу.

Зина стояла перед майором, опустив голову.

— Вернётся он, твой Юрий… — Тарасенко задумчиво закивал головой, словно желая этим подкрепить значимость своих слов.

Зина отвернулась и, вытерев с лица слёзы, включила рацию, хотя не очень надеялась на то, что разведчики ещё раз выйдут на связь с центром.

Ночью полковник фон Зальц получил телеграмму, после которой больше не мог уснуть.

На рассвете его вызвал к себе начальник штаба 2-й армии.

— Ваша выдержка, Зальц, делает вам честь, однако оставим шутки! Нужно лучше разбираться в людях. Короче говоря, этого парашютиста необходимо передать в управление имперской безопасности. Это приказ сверху. Вам всё ясно, Зальц?

— Так точно, господин генерал!

— К нам не должно быть никаких претензий. Это вам тоже понятно?

— Так точно, господин генерал!

— Ну вот видите!

Полковник стиснул зубы, недовольный тем, что СС вновь щёлкнуло его по носу.

«Теперь эти зазнайки в чёрных мундирах заберут арестованного и уедут, высоко задрав нос. Я оказался в цейтноте. Всё, что мне удалось узнать от арестованного до сей минуты, пустой, хлам. Зато самого главного я добьюсь сейчас, в оставшиеся часы. Голыми руками этого Хельгерта не возьмёшь. Передачу нужно произвести так, чтобы не к чему было придраться, то есть Хельгерта следует передать представителю управления имперской безопасности со справкой медицинского освидетельствования, подтверждающей его безукоризненное здоровье».

Полковник фон Зальц задумался.

«Фрейберга я могу продержать здесь самое большее двое суток. А что, если мне заставить доктора Цибарта обследовать Хельгерта сегодня же, приказав датировать день осмотра шестым декабря? — По лицу полковника проскользнула хитрая улыбка. — Мне важны результаты, а то, что у этого дезертира будут переломаны кости, меня нисколько не будет смущать. Тогда по крайней мере при докладе генералу не придётся выдумывать, что за две недели мне всего лишь удалось заткнуть рот полумёртвому, а одного молчальника так и не удалось заставить говорить».

Зальц приказал соединить его с Фрейбергом.

— Я полагаю, — начал он, — что вам уже известно о том, как урегулировано интересующее нас обоих дело?..

— Господин полковник, вы меня удивляете… — снисходительно ответил Фрейберг.

Зальц ни в коей мере не хотел показать, как он воспринял своё поражение.

— В таком случае прошу вас зайти ко мне в десять часов. Свой отъезд вы, видимо, можете планировать на завтрашний вечер. — И полковник быстро положил трубку на рычаг. Через минуту он вызвал к себе капитана медслужбы доктора Цибарта.

Часы показывали без нескольких минут восемь.

Юрий не спеша шёл по улице, небрежно повесив карабин на плечо. В левой руке он нёс старый чемоданчик, в правой — узелок с бельём. Вид у него был такой, будто он только что выписался из госпиталя. Под одеждой на груди у него висел талисман Зины — старая монета. Зина так верила, что этот талисман защитит его от всех бод! И хотя сам Юрий нисколько не верил в приметы, ему всё же было приятно, что эту безделушку долгие годы носила у себя на груди Зина. Он понимал, что здесь, среди фашистов, с его стороны легкомысленно и даже глупо носить при себе советскую монету.

«Если её у меня найдут, то мне несдобровать… — подумал Юрий. — Но я так люблю тебя, Зина, что не могу…»

Своих ребят он увидел издалека. Хейдеман в форме лейтенанта сидел в коляске мотоцикла, Шехтинг и Бендер в длинных плащах копались в моторе. До берёзки, о которой говорилось в приказе, метров двести. Движение на дороге было особенно оживлённым.

«Интересно, где они достали мотоцикл с коляской?» — мелькнуло в голове у Юрия. Он зашагал быстрее. Поравнявшись с Хейдеманом, он козырнул ему.

— Действуйте осторожнее! — тихо пробормотал он.

В глазах у всех четверых светилась радость: встретились-таки!

Затем Григорьев коротко передал друзьям указание Фаренкрога, обратил их внимание на главное.

— Самое трудное — это поддерживать связь между Фаренкрогом, камерой, где содержится Хельгерт, и машиной эсэсовцев. Ну, поживём — увидим… Какое у вас оружие? — спросил Юрий.

— Четыре немецких автомата.

— Понятно. Группа, которая первой увидит Хельгерта, должна сразу же освободить его… — Григорьев сначала снял фуражку с головы, а затем тихо добавил: — Товарища Шнелингера фашисты расстреляли.

Друзья молча переглянулись. Юрий ногой подвинул чемоданчик к Хейдеману, и тот сразу же положил его к себе в коляску.

Бендер завёл мотор и, дав газ, поехал по направлению к населённому пункту.

Григорьев и Шехтинг пошли через поле, сунув автоматы в узел Юрия. Перед ними, на небольшом холме, виднелись госпитальные бараки с красными крестами.

В дверь постучали. На пороге стоял доктор Цибарт. Несмотря на раннее утро, он был уже слегка пьян. В руке доктор держал бутылку, завёрнутую в газету. Остановившись в дверях, он оглянулся в коридор, словно желая удостовериться, не следят ли за ним.

— Господин капитан в лучшей форме, моё почтение! — Фаренкрог заглянул доктору в глаза.

— Выпейте со мной, а? — Проговорив это, доктор поставил на стол два стакана и наполнил их ямайским ромом из бутылки с яркой этикеткой.

— Прошу вас, господин капитан.

Они чокнулись.

— Можно вас спросить, доктор, какова причина этого торжества?

— Нельзя, камарад. Мы не имеем права задавать никаких вопросов. Наше дело только отвечать: «Слушаюсь!» — и выполнять приказы. Или же петь: «Я потерял сердце. И потерял не в Гейдельберге, не в летнюю ночь, а здесь!»

— Как вас зовут, счастливчик?

Цибарт посмотрел на собеседника как на сумасшедшего.

— Чудак человек, я потерял самого себя… — И он залпом выпил ром.

— Дорогой партайгеноссе капитан, всё это вы должны объяснить мне понятнее.

— Никакой я не партайгеноссе! Я только скромный слуга науки. Слуга медицины и гуманизма, если хотите знать!

— Со вчерашнего дня в этом отношении вроде бы ничего не изменилось.

— Ничего не изменилось? Да вы простак! Разверзлась пропасть! — Цибарт снова стал наполнять оба стакана, не заметив даже, что Фаренкрог лишь немного отпил из своего.

— Однако в данный момент ничего особенного не случилось: война продолжается.

— Война продолжается вот уже несколько лет.

— А вы откровенны, доктор. Ценою откровенности можно потерять не только собственное сердце.

— Последнее, что тут можно потерять, — это уважение к самому себе. — Доктор покачал головой. — Я вам коротко рассказывал о бывшем офицере, который перешёл на сторону Советской Армии и выполнял здесь разведывательное задание?

Фаренкрог кивнул. Он едва сдерживался, чтобы не вскочить с кровати, на которой лежал.

— Вчера его приказали освидетельствовать. Без всяких анализов и осмотра специалистами. А вечером я его даже не узнал. — Цибарт отпил большой глоток. — Они его зверски избили, издевались над ним. С той самой минуты я и пытаюсь утопить свою совесть в вине.

— Вы только выполняли свой нелёгкий долг, — пытался приободрить доктора Фаренкрог.

— А сегодня я должен присутствовать при осмотре несчастного с тем, чтобы определить высшую степень его избиения…. А день такой ещё длинный. Правда, завтра его мучения кончатся…

— Каким образом? Вы полагаете, что он не выживет?

— Вечером его надлежит живым передать эсэсовцам. Сегодня он ещё будет жив. А что произойдёт позже… — Доктор сделал рукой безнадёжный жест.

Фаренкрог взял себя в руки и сказал:

— Доктор, не распускайте свои нервы! А когда его снова начнут допрашивать?

— В десять у Зальца. — Капитан бросил беглый взгляд на часы. — Ещё полтора часа, успею протрезветь немного. — Доктор встал. — А вы смело можете ненадолго выйти на свежий воздух. — И, не попрощавшись, капитан вышел из палаты.

Фаренкрог быстро оделся.

«Значит, ровно в десять Хельгерта снова приведут к Зальцу. Следовательно, за пятнадцать минут до этого он будет на пути к полковнику. Пешком его поведут или повезут на машине? После допроса его должны увести обратно. Но когда? Быть может, к тому времени уже стемнеет? Однако возможно и такое, что Хельгерта прямо в кабинете фон Зальца передадут в руки эсэсовцев. Правда, это маловероятно, так как после «обработки» его сначала нужно привести в божеский вид. Возможно, что представитель СС сам будет сопровождать Хельгерта. Но когда? Целый день мы не сможем крутиться возле штаба. Разумеется, действовать в темноте удобнее… А если охрана окажется сильной, тогда шансы на успех равны нулю. Следовательно, решение может быть только одно: освободить Хельгерта тогда, когда его будут вести на допрос».

Григорьев, как ни в чём не бывало, чистил перед домом сапоги.

Фаренкрог свистнул ему, стоя у окна, и громко крикнул:

— Чёрт возьми, долго я ещё должен ждать?!

Через несколько секунд Юрий уже был у него в палате.

— Где Шехтинг?

— Заправляет мотоцикл.

— А остальные?

— Возле машины эсэсовцев. Всё готово.

— Нам нужно немедленно попасть к Бендеру. Пошли. Объясню тебе всё по дороге.

На морозном воздухе Хельгерт пришёл в себя. Идти пешком он сегодня был не в состоянии, хотя до домика, в котором располагался полковник фон Зальц, было всего несколько сот метров. Хельгерта повезли в открытой машине. Он не был уверен в том, что и сегодня перенесёт все пытки, каким его подвергли вчера. На теле у него не осталось живого места, так сильно его избили.

Один жандарм сидел перед Хельгертом, другой — рядом с ним.

Когда через два ряда голых тополей уже показалась красная черепичная крыша дома, в котором находился полковник Зальц, впереди, метрах в ста, неожиданно появилась машина с номерным знаком войск СС, которая на большой скорости мчалась им навстречу по самой середине проезжей части дороги.

Прошло несколько секунд. Водитель открытой машины едва успел нажать на педаль тормоза, как тяжёлый «хорьх» бронированным крылом врезался в его радиатор.

Обе машины мгновенно остановились.

И в тот же миг из-за заднего борта «хорьха» выросли два человека с автоматами в руках. Две короткие очереди — и оба жандарма растянулись на полу кузова. Шофёр уткнулся носом в баранку.

Хельгерт сразу же узнал своих товарищей. За рулём «хорьха» сидел Юрий. Хельгерт попытался встать, но не смог.

В этот момент часовые, стоявшие у штаба, начали стрелять в воздух.

С другой стороны дороги к машинам подкатил мотоцикл с коляской, затормозил. В нём был Фаренкрог и Шехтинг.

Хельгерт закрыл глаза и сказал:

— У меня нет сил…

Хейдеман и Бендер подхватили теряющего сознание Хельгерта под руки и потащили к эсэсовскому «хорьху».

Григорьев рванул машину с места. В этот момент раздался выстрел — и Юрий сразу же обмяк.

Руди Бендер с трудом протиснулся за руль и повёл «хорьх» дальше.

Шехтинг бросил в машину, в которой жандармы везли Хельгерта, заряд взрывчатки и, отбежав от неё на несколько шагов, камнем упал на землю.

Раздался взрыв, облачко дыма окутало дорогу, на которой появилась большая воронка. Над головой, словно шмели, зажужжали пули: это охрана открыла огонь по смельчакам.

Шехтинг вскочил, сделал несколько больших прыжков и снова упал на землю. Он открыл огонь из автомата, прикрывая отход товарищей…

Со стороны госпиталя к ним мчалась машина с красными крестами на бортах.

Мотоцикл же, как Фаренкрог ни старался, как назло, не хотел заводиться. Шехтингу пришлось снова броситься на землю. В конце концов мотоцикл, выбросив из выхлопной трубы облачко сизого дыма, всё-таки завёлся и двинулся вперёд.

Санитарная машина приближалась к месту взрыва. На подножке её стоял доктор Цибарт, застывшим взглядом уставившись вперёд.

В этот момент на повороте дороги показались первые преследователи. Один из них дал автоматную очередь по санитарной машине, и ветровое стекло её разлетелось вдребезги. Машину резко кинуло в сторону, а затем она перевернулась, погребя под собой Цибарта и шофёра.

Оглянувшись, Фаренкрог увидел на повороте у госпиталя мчавшийся «хорьх». Только сейчас он впервые почувствовал, как сильно бьёт ему в лицо встречный ветер и как тяжело дышит за спиной Шехтинг.

Стрелка спидометра быстро ползла вверх.

 

Глава девятая

Путём тщательного прочёсывания всех военных учреждений и ведомств, а также с помощью увеличения призывного возраста на шестнадцать лет гитлеровцам удалось в течение сентября и октября набрать двести тысяч человек, с тем чтобы бросить их на фронт, в безжалостную мясорубку войны.

Эйзенхауэр поспорил с Монтгомери о том, что до рождества сорок четвёртого года он закончит войну. Недооценка возможностей гитлеровской Германии и переоценка собственных сил привела американцев и англичан к поражению под Антверпеном и Арнемом. Неудача в районе Аахена произвела на всех удручающее впечатление. С приближением американских войск к границе Германии они лишились одного из сильных своих союзников — имеются в виду национальные движения, которые оказывали американцам и англичанам быструю и эффективную помощь, пока те действовали на территории Франции и Бельгии. Движение Сопротивления этих стран возглавляли коммунистические партии. Учитывая этот фактор, можно сказать, что у Эйзенхауэра было не так уж много шансов выиграть спор с Монтгомери.

На юге генерал Паттон во что бы то ни стало старался овладеть Саарской областью, обладая численным превосходством по отношению к противнику, часть войск которого находилась ещё в Лотарингии, в живой силе в три раза, в танках — в восемь, а в артиллерии и того больше. Однако, несмотря на это, его плохо продуманная стратегическая концепция потерпела крах ещё задолго до приближения подчинённых ему войск к Западному валу.

Английская авиация в октябре сбросила на германские города в два раза больше бомб, чем обычно. Шестнадцатого ноября американские и английские бомбардировщики сбросили на передний край гитлеровской обороны, несколько восточнее Гейленкирхена, восемь тысяч четыреста тонн бомб. Они делали всё, чтобы приблизиться к Рурской области. Это был один из самых тяжёлых воздушных налётов тактического значения. Ничего подобного ранее ими не проводилось.

Однако в главной полосе обороны наступающим пришлось заплатить за это обильной кровью. Успехи, достигнутые американскими войсками за день боёв, исчислялись буквально метрами.

В начале декабря войска генерала Брэдли вклинились лишь на тринадцать километров на территорию Германии.

Прошло ещё несколько дней, прежде чем передовые части союзников достигли Дюрена.

В неразберихе, которая в те дни царила в том районе, обер-ефрейтору Якобу Ноллену, денщику майора Брама, с грехом пополам, но всё же удалось добраться до Мюнстербуша, где жили его родители.

Четвёртого декабря Эйзенхауэр писал начальнику генерального штаба Джорджу Маршаллу о том, что «противнику, воспользовавшемуся непогодой, высокой водой и размякшей от дождей почвой, временно удалось удержать линию обороны».

Войска союзников остановились перед Западным валом. Таким образом, их командование оказалось неспособным в короткий срок внести должный вклад в скорейшее окончание войны. Закулисные политические деятели продолжали спекулировать на идее обескровливания Советского Союза.

Командующий позвонил Круземарку по телефону и рассказал ему о своём разговоре с Кальтенбруннером, который попросил его передать кое-какую информацию одному из своих людей, каким являлся генерал Круземарк. Он, само собой, согласился.

Далее Кальтенбруннер сказал, что интересы рейха требуют, особенно в этом году, когда, и абвер стал ветвью его ведомства, быть особенно бдительными… «Короче говоря, к вам едет штурмбанфюрер из управления имперской безопасности… Надеюсь, дорогой Круземарк, вы меня понимаете. Держите меня в курсе дела. У меня всё».

«Когда эти господа начинают лавировать, всегда становится скверно, — подумал Круземарк. — А спекуляция, которую они замыслили, равносильна деятельности жука-древоточца».

Генерал раскурил сигару. Сколько он ни анализировал собственные поступки, ему казалось, что он ни в чём не может упрекнуть себя за последнее время.

Вскоре после обеда офицер-порученец доложил генералу о прибытии гостя из Берлина.

— Просите его ко мне, я уже в курсе дела, — проговорил Круземарк. Увидев вошедшего в кабинет Дернберга, он подумал: «Очень симпатичный молодой человек. Из тех, кто особенно нравится женщинам».

— Господин командующий, видимо, уже сообщил вам детали… — начал было» Дернберг.

— Ничего подобного. Он сообщил мне лишь о вашем прибытии, и только. — Круземарк посмотрел на часы.

«Моё имя, видимо, не напомнило ему о случае с Хельгертом, имевшем место весной сорок третьего года, — подумал Дернберг. — Если бы он догадывался, что я напал на его след сразу же после покушения на фюрера, то…»

— Я вас долго не задержу, господин генерал, — начал Дернберг, поняв намёк Круземарка с часами. — Наше ведомство тревожит один из ряда вон выходящий случай, а именно: на Восточном фронте в расположение наших войск была заброшена диверсионно-разведывательная группа противника, в составе которой имелось несколько бывших военнослужащих вермахта, переодетых в форму войск СС.

— Чёрт возьми! И один из них попал в расположение моей дивизии? — В голосе генерала чувствовалась издёвка.

— Никак нет, господин генерал, скорее наоборот.

— Наоборот? Что вы хотите этим сказать, штурмбанфюрер?

Дернберг внимательно рассматривал встревоженные, с пожелтевшими белками, глаза генерала, словно наслаждаясь его растерянностью. Круземарк даже несколько изменился в лице.

— Среди них оказались люди, которые раньше находились в вашем подчинении, господин генерал.

«Меня ещё никто не видел встревоженным, если я этого не желаю, — мелькнуло у Круземарка в голове. — Даже тогда, когда мне сообщили о гибели под Черкассами моего старшего сына. Не заметит моего волнения и этот тип, которому придётся облизать мне задницу».

— Прошу вас, расскажите, что это за птички? — произнёс вслух генерал.

— Речь пойдёт о вашем водителе, бывшем обер-ефрейторе Шнелингере.

Круземарк вставил в глаз монокль, отчего его правый глаз стал казаться больше левого.

— Шнелингер? Подождите. Я что-то припоминаю. В прошлом году… — Генерал улыбнулся. — Правильно. Когда артиллерийский полк был расформирован, я перевёл этого Шнелингора в шестую батарею, которая осталась на Восточном фронте, а сам был откомандирован на Западный. Это входит уже в вашу компетенцию… Генерал был в прекрасном расположении духа.

«Шнелингер. Это тот, что увлекался футболом, — подумал он. — И он перебежал к красным. Мне опять здорово повезло!»

Дернберг был разочарован: если всё сказанное генералом не игра, то его нельзя будет даже упрекнуть в неполном служебном соответствии, не то что привлечь к ответственности. Однако не всё ещё потеряно!

— И вы больше ничего не можете сказать о пом? спросил Дернберг Круземарка. — Ничего не слышали о нём?

— Ничего. Вы первый, кто говорит мне об этом.

— Осенью прошлого года у вас, господин генерал, был временный адъютант.

Круземарк вынул из глаза монокль.

— Когда? Перед расформированием полка?

— Когда вас временно назначили начальником управления строительных работ.

— Было такое… Ах, вы имеете в виду Хельгерта?

— Правильно, господин генерал.

— А какое отношение Хельгерт имеет к Шпелингеру? — Генерал снова вставил в глаз монокль и впился глазами в Дернберга.

— Он схвачен вместе с первым.

«Хельгерт?! Кто бы мог подумать! Хельгерт на стороне большевиков? Хотя почему бы… У него, кажется, была какая-то скандальная история с супругой, которую кто-то обесчестил. Правда, это не так уж и важно», — подумал генерал.

— Знаете, штурмбапфюрер, — проговорил он, — во время моего переезда на Балканы в Кракове меня догнали кое-какие секретные бумаги. У меня неплохая намять, но правда ли? Одна из бумаг предписывала мне немедленно откомандировать в штаб корпуса одного командира батареи. Я получил от вас три предупреждения, прежде чем перевёл его…

«Два — ноль в мою пользу», — с радостью подумал он и начал выковыривать длинным отполированным ногтем остатки пищи из пожелтевших от частого курения зубов.

— Таким образом, Хельгерт…

— …Был назначен командиром шестой батареи. Вы это хотели сказать? Только с небольшой разницей: не в моём полку.

«Выходит, что полоса неудач у меня на этом не кончается», — мелькнуло в голове у Дернберга.

От полковника фон Зальца ему не удалось добиться передачи Хельгерта управлению имперской безопасности. При одной мысли об этом холодок пополз у него по спине.

Третьего декабря ночью Дернберг с аэродрома под Варшавой вылетел в Берлин, а на следующее утро уже докладывал бригаденфюреру о результатах своей поездки. Шеф был не в духе. Он приказал Дернбергу установить, где сейчас служит Круземарк, а когда тот узнал и доложил, то незамедлительно погнал его в район западнее Кёльна. И вот сейчас, когда Дернберг был уверен, что генерал Круземарк прочно сидит у него на крючке, тот с улыбкой на лице сорвался с него.

— А ваш шофёр, господин генерал… — начал было Дернберг.

— Если вы говорите о Шнелингере, то должны выражаться более точно, — грубо оборвал его Круземарк.

— Теряя сознание, Шнелингер кое-что выдал. — С этими словами Дернберг вынул из своей записной книжки небольшую бумажку и передал генералу. — Прошу вас.

Генерал шёпотом прочитал:

— «Круземарк… генерал Круземарк. Чёрно-бело-красный Круземарк… — Неожиданно он сжал губы. — Трус Круземарк». Что это такое? — строго спросил генерал.

— Протокол допроса. Интересы службы вынудили меня показать вам эту запись. Какими неблагодарными могут быть люди, не правда ли?

— Бред! — Генерал указательным пальцем постучал по бумажке, а затем передал её Дернбергу.

«Это тебе, разумеется, пришлось не по вкусу», — подумал Дернберг, чувствуя, как к нему возвращается хорошее настроение.

— Ваши замечания, господин генерал, разумеется, имеют значение для привлечения к уголовной ответственности родственников преступников.

Левый край верхней губы генерала полез вверх. Выражение лица у него было такое, как будто он хотел сказать: «Мои замечания? Как будто это может что-то исправить…» Генерал покачал головой.

Теперь Дернберг посмотрел на часы:

— Я знаю, у вас очень мало времени. Разрешите мне задать вам всего лишь один вопрос, но уже в другом плане. Из одной подчинённой вам части дезертировали два уголовника по фамилии Перлмозер и Цимерман. При этом был убит один солдат.

Круземарк пожал плечами.

— Я уверен, что вы, господин генерал, строго наказали тех, кто виновен в этом инциденте…

— Разумеется, — ответил Дернбергу командир дивизии. Он вдруг подумал о Браме, о Зейдольбасте. — Приняты соответствующие меры, и так далее и тому подобное.

— Но это мелочь, господин генерал. По случайно попавшим в наши руки сведениям нам стало известно, что командир штрафной роты имеет подозрение, что некто Генгенбах является соучастником этого преступления.

«Опять этот Генгенбах, — мелькнуло у генерала в голове. — Что это за тип?» Генерал задумался.

— Вы не находите несколько странным, что оба они из одной и той же артиллерийской батареи: Хельгерт — командир батареи, а Генгенбах — старший по батарее? Последний, насколько мне известно, переписывался с симпатичной супругой Хельгерта, которая в настоящее время находится в наших руках.

Монокль генерала выпал у него из глаза, но не разбился, потому что упал на ковёр.

— Каких только уроков не преподносит нам жизнь, — продолжал Дернберг. — А ведь вы, видимо, приложили немало усилий для того, чтобы сделать из них образцовых офицеров. Я благодарю вас, господин генерал, за беседу. — Дернберг встал. Его охватило чувство, которое испытывает боксёр, который находится на недосягаемом для противника расстоянии. — Да, я ещё кое-что вспомнил. Забыл, кто именно, но кто-то из сотрудников гестапо информировал меня о том, что не так давно был повешен некий подполковник Мойзель, который принимал активное участие в заговоре против фюрера. Если я не ошибаюсь, во Франции он служил под вашим командованием, был командиром полка, господин генерал. — Дернберг резко выбросил вперёд правую руку, отвесив при этом Круземарку галантный поклон.

«Чёрно-бело-красный Круземарк!» Перед глазами генерала пошли разноцветные круги. Четыре месяца назад он довольно-таки элегантно выкарабкался из неприятностей. И вдруг совершенно неожиданно нагрянула беда: офицеры из его бывшего полка стали изменниками фатерланда. И в этом обвиняют его, но, что ещё опаснее, это приближает его, Круземарка, к казнённому в связи с событиями, имевшими место 20 июля 1944 года, Мойзелю. Скверная история! «Однако, как бы там ни было, этого Генгенбаха я возьму в свои руки и попытаюсь извлечь из него пользу».

Но сначала генералу нужно было на ком-то сорвать зло.

— Как фамилия этого эсэсовца? — грубо спросил он у своего порученца.

— Штурмбанфюрер Дернберг.

— Скотина, — пробормотал генерал, опуская глаза.

Офицер-порученец щёлкнул шпорами.

Генерал провёл рукой по глазам.

— Не вы скотина, а я: мне следовало бы сразу же спросить об этом.

Ещё в 1943 году офицер по имени Курт Дернберг принёс ему массу неприятностей. Чтобы как-то выпутаться из той истории, Альтдерферу пришлось немало поизощряться.

Генерал решил перейти к превентивному наступлению. Он позвонил командующему.

— Мой дорогой! — в голосе командующего послышались нотки ехидства.

— Согласно вашим указаниям, я принял этого молодчика… — Круземарк сделал многозначительную паузу. — С целью сохранения вашего авторитета вам стоило бы проинформировать шефа этого молодчика о том, что его посланец разъезжает по войскам, имея в руках фальшивый материал, и своими расспросами мешает людям, которые заняты защитой интересов фатерланда и выполняют свой прямой долг.

— Будьте осторожнее на поворотах, Круземарк, — испуганно произнёс командующий.

— В самое ближайшее время, господин генерал, я направлю вам по этому поводу письменный рапорт. Но уже сейчас хотел бы обратить ваше внимание на то, что мы с этим человеком находимся на полярных позициях: или он, или я. А на этом, господин генерал, разрешите мне попрощаться с вами. Хайль Гитлер!

У командующего и без того было достаточно забот. Его препирания с Круземарком носили чисто формальный характер, к тому же он опасался за проведение крупной операции, подготовленной на западе.

«…Я глубоко убеждён в том, что предательство, совершённое даже по недоразумению или халатности, как, например, безотчётная болтовня по телефону, должно безжалостно караться смертной казнью…» Далее следовала дата «24.Х. 1944» и подписи главнокомандующего группой «Запад» генерал-фельдмаршала фон Рундштедта, начальника штаба генерал-лейтенанта Вестфаля, командующего группой армий «Б» генерал-фельдмаршала Моделя и начальника его штаба генерала от инфантерии Кребса. Каждый из них получил по экземпляру идентичного текста.

Позднее этот приказ подписали и другие официальные лица: командиры дивизий и Карл Фридрих Круземарк.

В первую очередь «Основные положения к проведению операции «Вахта на Рейне», подписанные фюрером, были направлены самым высоким должностным лицам.

В начале этого документа говорилось следующее: «Основная цель операции заключается в уничтожении противника севернее линии Антверпен, Брюссель, Бастонь. Войска группы армий «Б» во взаимодействии с 6-й танковой армией СС на правом фланге, 5-й танковой армией в центре и 7-й армией на левом фланге после короткой, по мощной артиллерийской подготовки должны прорвать во многих местах, выгодных в тактическом отношении, боевые порядки противника. В последующем прорыв, осуществлённый войсками группы «Б», должен быть расширен серией наступлений группы армий под командованием генерала Штудента, как только противник начнёт бросать в бой крупные силы на отсечение районов между Руром и рекой Маас или же против войск в районе Альберт-капала…»

Первого ноября 1944 года начальник штаба вермахта генерал-полковник Йодль писал генерал-лейтенанту Вестфалю: «Мы не имеем права щадить себя. В положении, в котором мы находимся в настоящий момент, на карту должно быть поставлено всё».

А пятого ноября, то есть спустя четверо суток, было получено другое совершенно секретное указание под названием «Приказ о введении противника в заблуждение и поддержании секретности подготовляемой операции». В этом документе между прочим говорилось: «Основная идея по введению противника в заблуждение заключается в следующем: германское командование ожидает в этом году контрнаступления противника на рубеже Кёльн, Бонн. Чтобы иметь возможность противостоять прорыву противника на северном и южном флангах, необходимо создать две мощные группировки войск, способные нанести контрудары по врагу: одну — северо-западнее Кёльна, другую — в горах Эйфеля…»

Однако все заботы командования и все его предложения провести операцию меньшего размаха были отклонены фюрером. Гитлер и его приспешники, положение которых с каждым месяцем становилось всё бесперспективнее, стремились к «коренному решению».

Восемнадцатого ноября было получено новое секретное распоряжение: «Директивы по проведению операции «Вахта на Рейне». Для успешного проведения наступательной операции решающее значение будет иметь фактор неожиданности, применённый в тактическом и стратегическом масштабе… День начала операции (день «X») будет зависеть от состояния погоды… Всей артиллерии, кроме казематной, запрещается ведение огня… При боевом расположении частей и соединений необходимо учесть, что часть дивизий имеет небольшой боевой опыт, а некоторые вообще такового не имеют. При этом необходимо иметь в виду, чтобы танковые дивизии, принимающие участие в прорыве, были способны вести боевые действия на открытой местности. В силу этого части и соединения первого эшелона должны в основном состоять из пехотных дивизий, основной задачей которых явится уничтожение тяжёлого пехотного оружия и танков противника… Надлежит предпринять всё необходимое для задержания мужчин призывного возраста и направления их на работы в рейх, если их поведение не внушает никаких опасений. Адольф Гитлер».

Фюреру и главнокомандующему вермахтом мерещится новый Дюнкерк, Сокрушить основного своего противника — Советский Союз, полагал фюрер, можно при условии нанесения уничтожающего удара по более слабому его противнику — западным союзникам, разрушив тем самым их коалицию. Тотальный разгром английских войск и Голландии должен был явиться основным фактором наступления в Арденнах, который будет способствовать скорейшему выходу США и Великобритании из этой бесперспективной войны.

Майор Брам распорядился, чтобы его подозвали к телефону только в том случае, если ему будет звонить Круземарк. Найдхард заверил его, что он так и сделает.

Клювермантель сожалел, что не состоится партия в скат. И куда только задевался этот Ноллен? Он искал его целый день, по спрашивать не решался. Возможно, майор послал его к Эльвире Май? В ночь на четвёртое декабри Клювермантель должен был увезти её из охотничьего домика в Шлейден. Однако командир явился один, без девицы, и такой пьяный, что сразу же уснул. Утром майора должен был как следует пропесочить генерал. Майор почти всё время висел на телефоне, названивая командиру батальона, в котором случилось ЧП, то Урсуле. Звонка от Эльвиры почему-то не было. Клювермантель, ничего не понимая, лишь пожимал плечами.

Брам находился во взбудораженном состоянии. Вскоре из отеля позвонил администратор Корн и сообщил майору, что все вещички партайгеноссин Май пересланы по месту её работы.

— Что с ней?! — удивлённо воскликнул майор. — Как?! Корреспондентка убита?

Корн объяснил майору, что свои документы девица носила при себе и потому опознать её не представляло особого труда. Его же попросили сделать всё необходимое, что надлежит делать в таких случаях, что он и исполнил, руководствуясь христианской любовью к ближнему.

— Как же её убили?

— Пуля пробила левую грудь. Видимо, убита наповал, господин майор, — объяснил Браму администратор. — Малютку нашли в долине. Всё это так ужасно…

С того момента как майор узнал об этом, вид у него был такой, будто его оглушили ударам по голове.

— Ноллен! — крикнул майор. — Кофе и водки!

Из бункера майор никуда не выходил. На спине у него выступил холодный пот. Майор тяжело поднялся и громко крикнул через дверь:

— Где Ноллен?! Куда он запропастился?!

Найдхард пожал плечами и тихо заметил:

— Я полагал, господин майор, что вы его вчера в краткосрочный отпуск отпустили.

Брам с таким удивлением уставился на своего начальника штаба, будто тот сообщил ему, что кончилась война.

— Я? Отпустил Ноллена в отпуск? Ничего подобного!

— Господин майор, хотите выслушать моё мнение?

«Этот человек ни при каких условиях ни на йоту не отойдёт от установленного, — подумал майор. — Он всегда находится там, куда его поставили. Храбрости ему тоже не занимать А как он руководит стрельбой! Он, разумеется, внутренне одобряет далеко не каждый мой шаг. Офицеры, подобные Найдхарду, являются лучшим гарантом победы. У них никогда не возникнет вопроса: а не проиграли ли мы эту войну? Такие сражаются до окончательной победы. Интересно, что он думает о Ноллене?»

Майор встряхнул головой, словно отгоняя от себя эти мысли:

— Позже, немного позже…

Капитан Найдхард недоумённо пожал плечами и снова склонился над топографической картой; его открытое лицо словно окаменело.

Неожиданно майор вспомнил, как Ноллен спрашивал его о том, какие города поблизости уже захвачены противником, так как его волновало, не попали ли его родители под американскую оккупацию, что само по себе было отнюдь не удивительно, так как Аахен и Мюнстербуш уже были в руках янки.

«Теперь всё понятно, — сообразил вдруг майор. — Ноллен наверняка подался домой». Стоило только Браму осознать это, как у него пропало желание даже пить кофе. «Мне только этого свинства и не хватало». Настроение у него совсем упало. Как-никак дезертировал денщик самого командира полка. Этак можно потерять Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами. Эсэсовский офицер, появившийся в части, не может этого не заметить.

А тут ещё эта Эльвира Май. Правда, ему пришлось пригрозить ей, так как она его, можно сказать, загнала в угол. Более того, она вообще хотела взять его в руки. И как быстро всем стало известно, что он в эту ночь сопровождал её на позиции! Но, видит бог, он нисколько не виноват, что её убили.

«Но ведь я и на самом деле хотел отделаться от неё, потому что она стояла на моём пути. Но я ли сделал ото в состоянии аффекта? Нужно будет проверить, все ли патроны целы в магазине моего пистолета…»

Майор ясно представил себе корреспондентку. Ярко светит луна. Эльвира угрожает ему.

«Интересно, какие шаги предпримет главный редактор, узнав о её гибели? Он же должен распечатать пакет, лежащий в её сейфе в редакции. И тогда все пальцем будут показывать на меня. И тогда прощай, моя милая родина!»

Манор вернулся к себе: ждали неотложные дела. Вчера генерал Круземарк приказал ему поинтересоваться обстановкой в строительной роте, а заодно арестовать Генгенбаха. Брам приехал к Зейдельбасту и обратил внимание на его солдат. Уголовников уже на расстоянии можно узнать по физиономиям. А как распознать политических? И неужели все они красные? Неужели все они настоящие коммунисты? А может, эти люди, попросту говоря, во что бы то ни стало хотели остаться в живых?

— Как дела с дезертирами? — сразу же спросил майор у ротного.

— Пока ещё не пойманы.

— Что говорят ротные доносчики?

— По их данным получается, что рядовой Генгенбах содействовал дезертирам.

— Он разжалованный офицер?

— Так точно, господин майор.

— Либо он сам стукач, либо кое-кто хочет подгадить нашим «старичкам». Что вы думаете по этому поводу, Зейдельбаст?

Кровожадный ротный чувствовал, что ему не следует возражать, и потому полностью согласился с майором, хотя и заметил:

— По-видимому, они хотели отыграться на Генгенбахе.

— Я тоже такого мнения, — проговорил Брам, мысли которого по-прежнему были прикованы к Эльвире Май, Урсуле и Ноллену, который пытается перейти линию фронта, лишь бы увидеть своих родителей. — Оставьте в покое Генгенбаха и займитесь лучше другими.

— Слушаюсь, господин майор!

Брам поправил орден, висевший у него на шее.

— Только не задавайте мне вопросов о том, как следует писать доклад, понятно?

— Слушаюсь, господин майор.

Вспомнив о приказании генерала Круземарка лично доложить ему о ЧП, майор сел в машину и поехал в Шлейден.

Урсулу Хальваг мучили сомнения. После двадцать шестого ноября Сепп только два раза позвонил ей по телефону, А однажды администратор из гостиницы, встретив Урсулу, сказал ей:

— А вы ещё не слышали последнюю новость? Эльвиру Май нашли застреленной. Ужасно, не правда ли? Представляете себе, такая молодая и…

Урсула остолбенела, услышав это.

— Могу сказать вам, но это должно остаться между нами… — Нос Корна, красный, как у всех алкоголиков, горел огнём. — У неё что-то было с майором.

Урсула с трудом добралась до своей комнаты.

«Эльвира, которая не хотела склонить свою гордую голову ни перед кем, убита, — думала Урсула. — Сепп говорил, что он должен показать корреспондентке передний край. Но что у него могло с ней быть? И не потому ли он больше не показывается мне? Нет ли тут какой связи с её смертью?» Урсула гнала от себя подозрения, но они не переставали мучить её.

И вдруг она услышала в коридоре голос Брама. Сердце Урсулы забилось быстрее.

— Подробности? Я никаких подробностей не слышал. Санитары принесли труп от разведчиков и положили его в часовне.

По голосу Урсула узнала Корна.

— Установлено, когда это произошло?

— Нет. После того как вы третьего расстались с ней, её больше никто не видел. Неужели вы, господин майор, не могли довести девушку до дома? — В голосе администратора слышался упрёк.

Урсула, стоявшая за дверью своей комнаты, схватилась за грудь.

— Она почему-то захотела идти одна.

— Это среди ночи-то?

— Вы же знаете, какими упрямыми бывают иногда женщины, господин Корп! — Майор повысил голос.

Послышались удаляющиеся шаги, а затем скрип ступенек на лестнице. Через минуту в дверь комнаты Урсулы постучали.

Когда Брам вошёл в её комнату, Урсула сразу же заметила, как сильно он взволнован.

— Мы не виделись целых десять дней, — начал он, обняв её. — Так много работы…

Она сняла с себя его руки и показала ему на стул.

«Первый раз мы не поцеловались с ним при встрече», — подумала она.

— Ты уже знаешь? — спросил майор.

Урсула кивнула.

— Я влип в неприятную историю…

Глаза Урсулы расширились от страха.

Брам сделал рукой резкое движение и протоптал:

— Я ничего не мог поделать…

— Почему ты её отпустил одну… да ещё на передовой?

«Как тихо она это сказала!» — мелькнуло у него в голове.

— Всё было не так, как ты думаешь! — Брам отсутствующим взглядом посмотрел на Урсулу.

— Ты не обязан давать мне объяснения! — Урсула махнула рукой.

«Произошёл несчастный случай, — подумал майор, — а подозрения падают на меня».

Урсула стояла перед Брамом. Лицо её было бледным, в глазах ни слезинки.

«Я с ним не так уж давно знакома, но до сегодняшнего дня у меня оставалась хоть крохотная надежда. Но как он себя сейчас ведёт? Выходит, сегодня он спит с одной, завтра — с другой. Да и со мной-то он обращался как с какой-нибудь дешёвкой».

Урсулу охватил страх. Она пошла за ним, забыв обо всех условностях, и думала, что у неё зародилась настоящая любовь. Она надеялась, что он разрешит все свои дела и навсегда останется с ней. А теперь?

Урсула крепко сжала губы.

— Если ты не хочешь выслушать мои объяснения, я уйду, — сказал майор.

И он хлопнул дверью.

Урсула села на кровать, а затем обессиленно упала на подушки. Слёзы градом лились из её глаз.

«Неужели у Эльвиры было что-то с майором?»

— Мой бедный отец и подумать не мог, что его сын когда-нибудь будет прокладывать дороги, — сказал рядовой Барвальд, вытирая пот со лба. Дышал он как после быстрого бега.

— Тебе пора бы понять, что принадлежность к классу в первую очередь проявляется в том, в качестве кого человек участвует в трудовом процессе, — со смехом объяснил ему Пауль Павловский и осторожно осмотрелся, однако до ближайшего часового, который их охранял, было не менее пятидесяти шагов.

— И эту каторгу ты называешь трудовым процессом? Сегодня седьмое декабря. Значит, сегодня вернутся десять человек со стройки.

— Рано или поздно, но нам всё равно выдадут полный паёк.

— Уголовники все, как один, возбуждены, так как ротный посадил под арест людей только из их числа, — прошептал Барвальд. — Генгенбах покинул свой пост с благим намерением, и ротному не за что его наказывать. Политические не участвовали в этой заварушке.

— А если это он пристрелил Бельке, чтобы дать возможность Цимерману и Перлмозеру уйти?

— Ты опять принялся за свои «если». Он искал контакта, и мы, естественно, не могли поступить иначе.

— А как он должен был действовать дальше?

— По обстоятельствам.

— Пустые слова. Мы же знаем, что против него выдвинуты серьёзные обвинения. Однако ротный не арестовал его, а схватил десяток уголовников. Урезал наполовину суточный рацион. И командир полка побывал у нас в роте, однако и он ничего не сделал Генгенбаху. Всё это несколько подозрительно. И после всего этого ты хочешь с ним знаться?

— Он не доносчик.

К ним приближался часовой — ефрейтор. Заметив его, Барвальд замолчал, а спустя несколько секунд выругался, кляня на чём свет стоит каменистую почву и дорогу.

— Заткните свою поганую глотку, Барвальд! Это приказ. И если вы это поймёте, то из вас ещё может выйти человек. — Ехидно усмехнувшись, ефрейтор прошёл мимо них, направляясь к Генгенбаху.

«Во всей округе сейчас лихорадочно приводят дороги в порядок, — подумал ефрейтор. — Лучше бы отрыли третью или четвёртую траншею. А этот разжалованный обер-лейтенант всё время один да один. Никто не хочет с ним разговаривать. Странно, что «старик» не забрал его с собой». Ефрейтор остановился и, обращаясь к Генгенбаху, спросил:

— А неплохая здесь житуха, а?

Генгенбах, стараясь не отрываться от работы, ответил:

— Для меня лучшего места нигде не было: от фронта далеко, работа нормирована. Чего же желать ещё? А тебе?

Ефрейтор на миг задумался, не зная, переходить ли ему на «ты». Преодолев нахлынувшую на него злость, он чуть смягчился:

— Здесь, в этом тылу, намного опаснее, чем на передовой. Никогда не знаешь, какой гад и когда подложит тебе свинью.

— Из любого положения есть два выхода.

— Ты их знаешь?

Генгенбах с удивлением посмотрел на ефрейтора и невольно подумал о том, что вот-вот должно что-то случиться. Уже прошло трое суток со дня ЧП, а его всего лишь вызывали на небольшой допрос, и больше ничего. Неужели Цимерман брал его на пушку? Вот бы сейчас посоветоваться с Зеехазе!

Ефрейтор тем временем подошёл к группе уголовников, Которые работали с прохладцей.

— Эй, господин ефрейтор! Вы так деликатно беседовали сейчас с доносчиком, — первым заговорил известный поножовщик Пипенбург.

— Это у вас называется деликатностью? Я только поинтересовался, кто уложил беднягу Бельке.

— Об этом можно было и не спрашивать. Это и так всем ясно. Такая несправедливость!

— Что ещё за несправедливость?

— Если не обращать внимания на факты и законы, то мы сами должны сделать так, чтобы восторжествовала справедливость, — вмешался в разговор мужчина с жёлтым лицом и чёрной бородой. — Иначе бедняге Бельке будет очень неуютно на том свете.

Все громко засмеялись.

Ефрейтор закурил сигарету.

— Не вздумайте подложить мне свинью, а не то… — И, не договорив фразы, он направился к Генгенбаху.

— А что значит это «а не то»? — спросил кто-то из уголовников.

Все снова громко захохотали.

Когда обер-лейтенант Зейдельбаст прочитал и подписал «Рапорт о смерти рядового Вельке, наступившей вследствие ранения упомянутого неизвестным лицом», его узкие губы растянулись в усмешке.

Командир полка обращался с ним как с боевым офицером, а не как со стражником. Исходя из этого ротный и решил строго проводить собственную линию, согласно которой Вельке был тяжело ранен либо Перлмозером, либо Цимерманом. Рядовой Генгенбах не имеет к этому ЧП никакого отношения. Никакого политического оттенка это ЧП, по мнению ротного, не носит. Следовательно, вся вина за происшедшее целиком и полностью падает на уголовников. Следовательно, всё своё внимание в будущем необходимо обратить на уголовников, не спуская в то же время глаз и с коммунистов.

Обер-лейтенант Зейдельбаст был убеждён, что его писарь — унтер-офицер, писавший все документы под его диктовку, — наверняка своевременно сообщает самые свежие новости той или другой стороне, получая за это вознаграждение в виде сигарет. Значит, уголовники относительно быстро узнают о его рапорте и дадут духу не только Генгенбаху, но и всем политическим. К тому же это ни в коей мере не противоречит договорённости с майором Брамом. Рота и в дальнейшем будет послушной. А вообще чем больше достанется обеим группам, тем легче будет командовать ими.

В руках у генерал-майора Круземарка была папка с делом «Чрезвычайные происшествия в 999-й стрелковой роте (Зейдельбаст)», в которую он только что вложил последний рапорт по данному делу, подписанный командиром полка.

В первый момент генерал хотел устроить майору разнос за то, что тот, несмотря на его предложение, не только не арестовал Генгенбаха, но ещё согласился с точкой зрения ротного командира, который всю вину за ЧП целиком и полностью переложил на уголовников, подтвердив тем самым, что Генгенбах к этому делу не имеет ни малейшего отношения.

Но через минуту генерал сообразил, что ему самому невыгодно чернить столь прекрасного офицера, как майор Брам, блеск Рыцарского креста которого светит не только самому майору, но и командиру дивизии, в которой тот служит. Круземарк решил не портить биографию Брама из-за какого-то пустяка. К тому же Зейдельбаст наверняка провёл своё расследование с точностью хорошего адвоката. А если Круземарку самому придётся защищаться от нападок сверху, то ему ничего не стоит свалить всю вину на Зейдельбаста и Брама.

 

Глава десятая

Охотничий домик, принадлежавший до воины главе Дортмундского пивоваренного союза, был выстроен из природного камня и прекрасного леса. Комната для гостей оборудована самым лучшим образом. На кроватях мягкие матрасы, отличное постельное бельё, шёлковые покрывала. Кухня оборудована по последнему слову техники. Повсюду блеск хромоникелевых изделий. В огромном холле богатая коллекция охотничьих трофеев.

Капитан Алоиз Альтдерфер расправил плечи. Его новая резиденция отнюдь не походила на подвалы местных крестьян, находиться в которых с каждым днём становилось всё опаснее. О территории Венгрии по ту сторону Дуная можно было уже не говорить, её прочно захватили русские войска. Будапешт был полностью окружён войсками Советской Армии, а находившиеся в венгерской столице гитлеровцы обречены на гибель.

Однако всё это уже не столь сильно беспокоило Альтдерфера, поскольку сам он находился в западном районе. Само слово «запад» звучало как-то успокоительно. Теперь он располагался не в неуютном бетонном бункере, а в этом восхитительном охотничьем домике, в трёх километрах от передовой. Высокие холмы, поросшие огромными елями, даже защищали в какой-то степени от огня артиллерии.

Майор Брам, в подчинение к которому Альтдерфер попал сразу же, как только дивизион выгрузился из эшелона, сам порекомендовал ему занять этот домик под КП.

Однако уже поговаривали о том, что и подполковник Кисинген собирается занять охотничий домик под выдвинутый вперёд полковой КП.

— Мой дорогой Альтдерфер, я бы хотел завтра утром посмотреть этот домик, — сказал подполковник по телефону.

После разговора с полковым командиром Альтдерфер вызвал к себе начальника штаба обер-лейтенанта Клазена.

Клазен всегда держался несколько замкнуто, был немногословен; особенно это было заметно сейчас, когда война шагнула так далеко на запад, что боевые действия уже велись на немецкой территории.

Весной сорок второго года Клазен попал на Восточный фронт, уже имея немалый боевой опыт. Он не раз был ранен, отчего почти целый год провалялся в госпиталях, получил Железный крест второй степени.

В сорок четвёртом году он попал в Нормандию, где познакомился со всеми прелестями второго фронта. И хотя он прекрасно понимал бессмысленность дальнейшего сопротивления, он ни разу не раскрыл рта, чтобы сказать об этом, как это неоднократно пытался сделать его друг Генгенбах. Свою нерешительность Клазен проявил и в суде, куда его вызвали по делу Генгенбаха. Однако вряд ли показания Клазена могли повлиять на судьбу друга. Но если бы Клазен вёл себя твёрже, то наверняка не мучился бы сейчас от угрызений собственной совести, которая то и дело подсказывала ему, что он бросил товарища в беде.

С каждым днём Клазен всё больше сердился на себя за то, что невольно сыграл на руку Альтдерферу.

— Послушайте меня, Клазен. Мне в голову пришла отличная идея: возьмите людей, вооружите их лопатами и кирками, и пусть они вокруг нашего домика наделают воронок, которые походили бы на артиллерийские. — Альтдерфер, довольный, рассмеялся.

— А к чему всё это?

— Чтобы полковой командир подумал, что наш домик находится под постоянным артиллерийским обстрелом. Дошло до вас? Когда есть смысл, не грешно и пошутить, Клазен.

— Когда есть смысл? — Обер-лейтенант покачал головой. — Вы без смысла никогда ничего не делаете? — И он бросил на Альтдерфера дерзкий взгляд.

Капитан даже растерялся. Он не мог поверить, что слышит это от всегда осторожного и безмолвного Клазена, безропотно выполняющего все приказы старших.

«С чего бы это? — мелькнуло у Альтдорфера в голове. — Такого ещё никогда не было».

«Ему нужно было, чтобы я тогда назвал фамилию Генгенбаха», — вспомнил старую обиду Клазен и сказал:

— Я вам уже не раз говорил, что если бы Генгенбах стрелял в вас, то он обязательно рассказал бы об этом и мне, и Линдеману, а раз он нам ничего не говорил, то, следовательно, и стрелял в вас не он, а кто-то другой.

Альтдерфер усмехнулся. Как опытный адвокат, он прекрасно разобрался в чувствах Клазена.

— Последнее время, Клазен, вы слишком много работали, и теперь вам нужно несколько деньков отдохнуть. Жаль, что сейчас запрещены отпуска: шестая танковая армия СС нуждается в нас. — И он дружески похлопал своего начальника штаба по плечу.

Обер-лейтенант растерялся: он не думал, что капитан так спокойно отреагирует на его дерзость. Он ожидал скандала, криков, чего угодно, только не этого. А Альтдерфер просто отстранил его, как какого-нибудь желторотого юнца, заявления которого он даже не собирается принимать всерьёз.

«Я убью его», — мелькнула у Клазена мысль, и он поймал себя на том, что рука его невольно тянется к пистолету.

Подполковник Кисинген приказал шофёру отогнать машину в укрытие, а сам решил последние двести метров до охотничьего домика пройти пешком вместе со своим адъютантом, чтобы насладиться удовольствием в предвкушении того, что приближающееся рождество он проведёт в нём, возле нарядно украшенной ёлки, с пением песен и соответствующими возлияниями с верными друзьями…

Подполковник обошёл воронку. Долина лежала где-то внизу. Узкая дорога вилась серпантином. То тут, то там на дороге попадались воронки, и притом совсем свежие.

А вот и охотничий домик. Из трубы вьётся дымок, по в крыше почему-то виднеются дыры. Небольшой пятачок перед домом словно перепахан.

Завидев командира полка, Альтдерфер одёрнул френч и браво вытянулся.

— Мне казалось, что ваш охотничий домик стоит на тихом месте и не обстреливается вражеской артиллерией, а тут… — И Кисинген кивнул в сторону воронок.

— Господин подполковник, — печально начал Альтдерфер. — отсюда вы вряд ли сможете управлять огнём артиллерии, да и в безопасности вы себя отнюдь не будете чувствовать.

— Мне тоже так кажется, — согласился с капитаном Кисинген и, торопливо выпив предложенный ему коньяк, распрощался и укатил.

В тот же день обер-лейтенант Клазен получил приказ засыпать все ямы.

«Это тоже, видимо, в интересах дела», — снова подумал Клазен.

— Альтдерфер, дружище! Какое совпадение, что мы оба находимся на одном участке! — Генерал Круземарк вставил в глаз монокль. — Господа с Бендлерштрассе снова сунули меня в эту кучу. Следовательно, все мои старые друзья, оставшиеся в живых, должны слететься ко мне. — Генерал выдавил из себя смешок. — Я вас давно не видел.

«До тех пор пока у меня будут подобные знакомые, мне нечего бояться», — подумал Альтдерфер и произнёс:

— Да, давненько. Ничего особенного со мной за это время не произошло, господин генерал. Правда, был дважды ранен в грудь. Верные люди вытащили меня из фалезского мешка. Довольно быстро выздоровел. Да иначе и быть не могло, так как фюреру нужны надёжные офицеры. — Альтдерфер слегка поклонился. — Как видите, господин генерал, я жив и здоров.

Генерала не очень-то интересовало недавнее прошлое Альтдерфера. Достав сигару, он откусил кончик и сплюнул в угол.

— Здесь что-то нужно сделать, господин генерал, даже если воробьи и не чирикают пока со своих крыш.

«Я ни о чём не имею ни малейшего представления, — подумал про себя генерал. — Разумеется, различные людишки крутятся вокруг меня, но это не ново. Как бы там ни было, а я хочу спокойно пережить эту зиму».

— Вы со своей группой недавно в этих местах, — произнёс генерал и, подозвав капитана к карте, ткнул сигарой в верхний край Рейнской области. — А я последнее время имел успех. Интересно, что предпримет Эйзенхауэр? То ли он, используя благоприятный момент, постарается нанести нам классический удар через Пфальц в направлении Майна, то ли будет действовать по старому плану, нанося удар по Руру. Тогда между Кёльном и Дюссельдорфом они натолкнутся на наши новые танковые соединения. Короче говоря, им нужно подготовить достойную встречу.

— А каково положение английской группы армий на Нижнем Рейне?

— Томми всё ещё никак не могут опомниться после Арнгейма и Ниджегена. Погода им явно не благоприятствует. Американцы под Аахеном тоже застряли.

— А как наш фронт на участке Эйфеля? — Альтдерфера даже в пот бросило, что с ним бывало всегда, когда его охватывал страх.

— Янки используют этот участок между Аахеном и Эльзасом для того, чтобы пополнить свои порядком потрёпанные части и соединения и одновременно дать возможность новичкам освоиться во фронтовых условиях.

— Какие войска противника находятся на участке, занимаемом группой армий «Б»?

Круземарк ткнул пальцем в Трир на южном участке фронта и в Рермонд на северном:

— Около двадцати пяти дивизий. Из них, по последним данным разведки, перед участком нашей 6-й танковой армии СС пять дивизий противника и левее, на участке 5-и танковой армии, только три с четырьмястами тапками в лучшем случае. — Генерал придал своему лицу многозначительное выражение и, кивнув в сторону Эйфеля, сказал: — Давайте лучше сядем.

— Следовательно, быть может, наступление противника не коснётся нас? — Альтдерфер вздохнул.

Генерал с удивлением посмотрел на капитана. «Что он хочет услышать от меня?» — подумал генерал.

— Дорогой мой Альтдерфер, — ответил он, — смотрите сами в оба. Возможно, дело касается самого важного. Однако лично я хотел использовать вас в другом плане. Мне, мой дорогой, снова нужен ваш совет как юриста. У меня на днях был гость. Вы даже представить себе не можете, кто именно.

И Круземарк рассказал Альтдерферу, как к нему приезжал Дернберг.

— Видимо, Шнелингер перед смертью о чём-то проговорился. А мне, как бывшему командиру полка, было вменено в вину то, что Хельгерт перешёл на сторону противника. Генгенбах разжалован в рядовые и в настоящее время служит в строительной роте. Я, разумеется, дал понять командующему, что взбешён и протестую, с тем чтобы он передал об этом кому надо в управлении имперской безопасности. Как вы полагаете, правильно ли я поступил с юридической точки зрения? — Генерал снова начал раскуривать сигару, но руки его дрожали.

«Сколько же неприятностей за последние два года было связано с именем Хельгерта! — невольно подумал капитан. — Правда, со смертью ненавистного Хельгерта всё это должно кончиться. Залп из десяти карабинов — и конец».

— Дело Хельгерта и его сообщников, господин генерал, вас ни в коей мере не касается. Военный трибунал имеет право привлекать по данному делу лишь тех должностных лиц, которые в момент дезертирства являлись начальниками или командирами преступников.

— А как быть с эпитетом «чёрно-бело-красный», Альтдерфер?

— Господин генерал, фюрер знает, с кем он имеет дело в вашем лице. Против вас могут выступать лишь люди, которые привыкли всегда раздувать пожар, но сами они похожи на псевдополитических тлей.

— Как хорошо вы сказали, Альтдерфер! Великолепно! Великолепно! Однако пришло время прижать такую тлю к ногтю.

Круземарк сказал затем, что его приятель Шнейдевинд, референт по артиллерийским кадрам в главном управлении, уже стал генералом и, видимо, сохранил свои контакты с эсэсовскими властями. С его помощью будет совсем нетрудно убрать с пути тлю Дернберга.

В этот момент снаружи раздался такой силы взрыв, что стены бункера заходили ходуном.

— Чёрт возьми! — Монокль выпал из глаз Круземарка, по генерал успел поймать стёклышко правой рукой. Он тут же послал адъютанта узнать, в чём дело.

Спустя несколько минут они стояли у обрушившейся стены бункера, а метрах в двухстах справа виднелась огромная воронка, вокруг которой, как спички, разметало высоченные ели. Видимо, это взорвался Фау-1, отклонившийся от курса и упавший в лес.

Круземарк неодобрительно покачал головой:

— Солдаты говорят, что каждый второй Фау падает в расположении собственных войск. — Генерал тут же позвал своего адъютанта и приказал подать водки и кофе.

— Чем я могу помочь вам, Альтдорфер? — великодушно спросил генерал.

Капитан сразу же вспомнил о ложном показании, которое он давал по делу Генгенбаха, затем о Клазене, который отважился угрожать ему, потом его мысли перескочили на ефрейтора Мюнхофа, с которым судьба свела его в Нормандии и в последний раз в Будапеште и который действовал заодно с красным Зеехазе. Этот был для капитана опаснее двух первых.

Альтдерфер живо, но сдержанно пожаловался на то, как трудно сейчас руководить подчинёнными.

Круземарк хотел знать подробности.

— Господин генерал, я только что называл здесь имя Генгенбаха. А вам не известно, как кончился судебный процесс в Будапеште?

— Нет, разумеется, я ведь совсем недавно принял эту дивизию.

Альтдерфер рассказал о том, что Генгенбах дважды стрелял в него, за что и был судим в Будапеште военным трибуналом.

Круземарк возмутился. Он вскочил, угрожающе потрясая правой рукой:

— Стыд и позор, что трибунал не приговорил негодяя к расстрелу! Жаль, что он не попал ко мне в руки, я бы с ним разделался!

Альтдерфер заметил на это, что генералу представляется возможность разделаться с Клазеном. Круземарк отреагировал на это предложение, как и надеялся Альтдерфер.

— Начальник штаба, который беспрекословно не подчиняется своему командиру, не является его помощником. Таких нужно посылать в окопы! Сделайте мне соответствующее представление. Само собой разумеется, на имя подполковника Кисингена…

Альтдерфер остался доволен обещанием Круземарка и в конце разговора предложил:

— А что, если бы вы, господин генерал, передали командующему письмо, адресованное лично партайгеноссе Кальтенбруннеру? Я бы сочинил для вас такое послание, господин генерал.

Круземарк задумался: «Письмо Кальтенбруннеру можно сравнить с фронтальным ударом, в ходе которого вряд ли удастся узнать действительные силы противника. Действуя же через Шнейдевинда, можно добиться успеха в ходе безмолвной войны».

Генерал согласился воспользоваться услугами Альтдерфера.

В шутливо написанном приглашении говорилось, что командир санитарной роты капитан медицинской службы доктор Квангель, он же покровитель свиней, приглашает на вечеринку с возлияниями в воскресенье 10 декабря 1944 года своих истинных друзей.

Приглашения получили все офицеры, которые служили в дивизии ещё тогда, когда она была на Восточном фронте.

Сам доктор Квангель зимой; сорок первого года побывал в верхнем течении Дона, откуда ему пришлось драпать. В живых из всего медперсонала остался лишь каждый третий. В России им пришлось познакомиться не только с обстрелом, но и с холодами, и даже с голодом. С тех пор доктор повсюду возил за собой свиней, прикрываясь словами: «Кто знает, что может случиться!» Поскольку недостатка в отходах не было, свиньи неплохо питались, поедая порой даже картофель и хлеб из рациона раненых.

Выведенные вместе с ротой из русского котла, некоторые свиньи попали даже в Нормандию, где и опоросились.

Поскольку Альтдерфер не мог присутствовать на вечеринке, обер-лейтенант Клазен представлял на ней дивизион, Более того, капитан разрешил принять участие в поглощении панированных шницелей командирам батарей капитану Зойферту и обер-лейтенанту Науману.

Вечеринка была организована в имении, похожем на замок, расположенном в нескольких километрах позади линии передовых укреплений.

Обер-ефрейтор Зеехазе, узнав о вечеринке, начал ругаться, говоря, что солдату даже в воскресенье нет ни покоя, ни отдыха. Мюнхоф целиком и полностью согласился с ним. Правда, вскоре обоих их пригласили на кухню и хорошенько угостили, к тому же там они могли свободно поговорить.

Капитан Квангель приказал выставить на стол бокалы, поскольку недостатка в налитках не ощущалось. Каких только бутылок тут не было: из зелёного или коричневого стекла, толстопузых или стройных! Все они были в своё время вывезены из тех стран, в которых «врачевал» капитан.

С каждой выпитой бутылкой настроение гостей поднималось, а их геройские подвиги, о которых без конца шла речь, достигли невиданных размеров.

Капитан Зойферт, постоянно подчёркивающий, что он охотно служил бы фюреру в войсках СС, старался показать себя наиболее воинственным. Его затуманенные винными парами глаза не заметили, что капитан медицинской службы в самом разгаре празднества куда-то вышел с Клазеном и Науманом, а затем вскоре вернулся, но уже без них.

Не заметил Зойферт и того, что доктор Квангель время от времени отзывал в сторону кого-нибудь из гостей и что-то шептал ему.

— Сегодня в штабе корпуса шёл разговор о том, что Первая американская армия после соответствующей огневой подготовки своей тяжёлой артиллерией снова предпримет крупное контрнаступление западнее Аахена, — рассказывал гостям хлебосольный хозяин. — Четвёртое по счёту! Так что, господа, нас ждут жестокие бои!

Разговор зашёл о положении на их участке фронта.

Чтобы не думать о неприятном, Зойферт беспрестанно прикладывался к напиткам, которым, казалось, и конца не будет. Пил он до тех пор, пока на лбу у него не выступили крупные капли пота.

Неожиданно в зал вошёл фельдфебель в каске и, бодро доложив капитану о своём прибытии, тихо, но так, чтобы все присутствующие могли слышать его, сказал, что американские десантники высадились в районе…

Все сразу же зашептались.

Доктор Квангель отдал несколько указаний своим подчинённым, объявив готовность номер три, а затем обратился к гостям:

— Господа, наш вечер, само собой разумеется, продолжается!

Гости только того и ожидали.

Зойферт, чтобы подавить охвативший его ужас, выпил ещё и, уронив голову на руки, задремал.

Когда его под руки вели через какие-то кусты в ротное укрытие, поблизости начали падать бомбы.

«Ага, это противник расчищает местность для своих парашютистов», — подумал Зойферт и возбуждённо заорал:

— Разбомбить Англию!

Вдруг он почувствовал, как чьи-то руки зажали ему рот. На голову ему набросили плащ-палатку и, обвязав верёвками, куда-то потащили, как мешок. Затем бросили в машину и повезли.

— На помощь! На помощь! — кричал он сквозь плащ-палатку, но никто не спешил ему помочь. — На меня напали!

— Да замолчи ты, чёртов немец! — шикнули на него по-английски.

«Везут, видимо, в джипе», — мелькнуло у Зойферта. Минут десять страх, охвативший Зойферта, боролся с алкогольным опьянением.

Вскоре джип остановился. Зойферта развязали, стащили с него плащ-палатку. Было совершенно темно. Где-то на севере грохотала артиллерия.

Ему завязали глаза, вывернули за спину и связали руки. Потом Зойферта повели по ступенькам куда-то вниз. Издалека доносились звуки пианино, мужской голос пел по-английски.

Когда Зойферт споткнулся о порог, присутствующие сдержанно засмеялись. Сидящий за пианино перестал играть. Зойферту подставили стул и, не развязывая глаз, усадили.

Вокруг него на стульях уселись… гости Квангеля, зажимая рты платками, чтобы не расхохотаться.

— Господин полковник, доставлен пленный офицер-артиллерист! — по-английски, немного изменив голос, доложил Науман воображаемому полковнику, невольно вспомнив годы учёбы в гимназии и то, как он сдавал экзамены по английскому языку.

— Из какой вы части? — по-английски начал он допрос.

Зойферт начал судорожно соображать: «Из какой я части? Из какой я части?» — а затем тихо произнёс:

— В моей служебной книжке всё написано.

Кто-то вытащил у него из левого кармана френча документы.

— Сколько орудий в вашей батарее? — задал Клазен конкретный вопрос.

— Шесть. Новой конструкции, семидесятипятимиллиметровые, с дальностью стрельбы в двадцать километров. Все они пристреляны. — И, усмехнувшись, он добавил: — Спрашивайте меня, джентльмены, спрашивайте…

Все громко захохотали.

— Сколько людей в вашем полку?

Зойферт дал точный ответ.

Клазен задавал деловые вопросы. Он интересовался вооружением, задачами, концентрацией танков и месторасположением подразделений тяжёлых орудий. Не удержался он и от соблазна услышать характеристики командиров от Круземарка до Рундштедта, а затем поинтересовался настроением солдат.

Зойферт на каждый вопрос давал даже более полные ответы, чем от него требовали.

Затем Клазен поинтересовался политическими взглядами Зойферта и его отношением к высшему командованию.

С каждым вопросом обстановка накалялась всё больше.

Смех прекратился. Приближалось что-то опасное. С каждым вопросом Зойферт выбалтывал всё больше секретов.

Неожиданно он уронил свою лысую голову на грудь и крепко заснул, оставив окружающих в растерянности.

Его отнесли в подвал, где похоронная команда хранила могильные кресты. Положив громко храпящего офицера на госпитальные одеяла, они заперли его на ключ.

Ну и шутка же получилась! Когда Зойферт проснётся, придётся объяснять, что всё это ему приснилось!

Никто из присутствующих больше не смеялся. Всем захотелось поскорее выпить. Вылакали больше «мартеля», чем до начала розыгрыша. О случившемся старались не говорить.

«Что же, собственно, произошло? — думал доктор Квангель, нахмурив лоб. — Офицер резерва, напившись до чёртиков, наглядно показал всем присутствующим, что он является предателем как в военном, так и в политическом и моральном отношении.

А мы все присутствовали при этом, и каждый считал в душе, что и он свободно мог бы оказаться точно в таком же положении. Только этого не случилось.

И задавал Зойферту эти вопросы не кто-нибудь, а кадровый офицер, награждённый Железным крестом второго класса. Этот Клазен своими провокационными вопросами всех нас превратил в соучастников преступления, за которое всем нам место на скамье подсудимых. Пока продолжалась комедия, все смеялись, громко аплодировали, радовались шутке и лишь в самом конце поняли, куда их завёл Клазен. А я здесь ни при чём.

Зойферт идиот, но довольно о нём. Сейчас самое важное заключается не в нём, а в Клазене. Завтра утром он сможет насмехаться над нами, более того, он даже сможет сказать нам: «Все вы нисколько не лучше этого плешивого. Все вы соучастники того ада, в который нас ведёт командование. Вы молчали, когда ваши тайные помыслы и ожидания выволакивались на свет». Все они дрянь, — думал капитан Квангель. — Если хоть один из них проболтается, они могут выдать меня как инициатора этой идеи».

Когда Клазен заметил, что все вдруг заскучали и не хотят с ним ни разговаривать, ни пить, он пошёл на кухню, подсел там к Зеехазе и Мюнхофу. Глаза его затуманились.

— Есть здесь что-нибудь приличное, или всё только там, наверху? — Клазен лениво зевнул. — Противно всё…

Зеехазе подвинул ему стакан красного вина.

— Такого вина мы сроду не видали, правда?

Клазен пытался сосредоточиться, но не мог: шутка, сыгранная с Зойфертом, выбила его из колеи.

— Разве ты ничего не чувствуешь?

Зеехазе осмотрелся по сторонам и ответил вопросом;

— А что я должен чувствовать?

— Лето, Эрвин! Чувствуешь, как пахнет летом? Неужели нет? Ты что, разве не был во Франции? Помнишь, дружище, как мы переправлялись через Сену? На берегах трава, цветы, солнце светит! Или ты всё это уже забыл?

Сену? Я, например, хорошо помню. Вы ещё тогда не хотели идти, господин обер-лейтенант.

Клазен посмотрел на говорившего. Широкоскулое лицо, светлые волосы и голубые-голубые глаза.

«А он здорово рискует, — подумал Клазен. — Никто ещё не осмеливался заговаривать об этом. Ни Генгенбах, ни я сам, когда мы снова встретились в Венгрии. Говорили о пустяках до тех пор, пока я не сказал Альтдерферу прямо в лицо, что Генгенбаха осудили несправедливо!»

— Да известно ли вам, ротозеи, кто сегодня приезжал к нам? — Офицер залпом выпил вино. — Вы даже и не догадываетесь. — Он пододвинул стакан, чтобы его ещё наполнили. — Ну так кто был у нас, как вы думаете?

«Как хорошо, что я до сих пор почти ничего не пил, — подумал Зеехазе. — Выпьем на празднике победы».

— Линдеман! Вахтмайстер Линдеман! — бросил Клазен. — Одно время он пропал, затерялся, а теперь объявился на фронте.

Зеехазе почувствовал зуд во всём теле.

«Линдеман, готовый лезть в любую дыру», — подумал он.

— Где же он так долго пропадал? — поинтересовался Мюнхоф.

— В эсэсовском госпитале, ранен он был. Вы тогда в суматохе ничего и не заметили.

— Это великолепно, — проговорил Мюнхоф.

— А будет ещё лучше… — Клазен снова одним духом выпил вино. — Наверху чёрт знает что творится, — добавил вдруг он и посмотрел куда-то вдаль.

— А разве только там, господин обер-лейтенант?

Глаза Клазена стали печальными. По его виду чувствовалось, что он сейчас очень нуждается в тепле, в дружеском участии или хотя бы в товарищеском рукопожатии.

— Зеехазе, дружище, если бы вы были офицером, мы могли бы поговорить как человек с человеком. А так… — Лицо Клазена приобрело высокомерное выражение.

— Выл у нас один, который одним движением руки умел отмести все преграды, — весело произнёс обер-ефрейтор.

— Генгенбах?

— Вы сами его назвали, господин обер-лейтенант.

— Генгенбах… Где-то он кончит?

В этот момент к ним быстро вошёл повар:

— Тут изо всех сих стараешься всё сделать по-джентльменски, а они там себя ведут как свиньи… — Повар схватил ведро и тряпку.

— Вот так и возникают пропасти между теми, кто гадит, и теми, кто должен за ними убирать это дерьмо, — в раздумье произнёс Клазен.

— Да, там внизу стоит один из ваших, — заметил повар и скрылся за дверью.

— Линдеман! Дружище! Ты ли это? — радостно восклицали друзья, похлопывая вошедшего по плечу.

— А мы тут как раз говорили о Генгенбахе, — первым вернулся к прерванной теме Зеехазе. — Я считаю, что такой человек, как Генгенбах, не должен пропасть. Поэтому предлагаю как можно быстрее помочь ему.

— А как это можно сделать?

— Вы верите в его невиновность, господин обер-лейтенант, или не верите?

— Верю, но…

— Тогда необходимо представить трибуналу доказательства…

— А у вас что, есть новые свидетели?

— Возможно, достаточно и того, чтобы внимательно пересмотреть показания старых.

— Ну, например, господина обер-лейтенанта и мои! — разгорячившись, воскликнул Мюнхоф.

— Оба свидетеля не были очевидцами, и, следовательно, они не могут давать обвинительные показания.

— Ни я, ни Линдеман ничего не видели. — Голос Зеехазе дрогнул. — Вы ведь тоже ничего не видели?

— Видел.

Все удивлённо уставились на обер-ефрейтора.

— Когда Генгенбах вернулся, я сам осматривал его пистолет. Мы готовились к рукопашной. Ствол пистолета был смазан, а магазин до отказа набит патронами. Рядом сидел Линдеман, он сам может это подтвердить. Да вы и сами, господин обер-лейтенант, должны были это видеть.

«И почему только я этого раньше не сообразил? — подумал Зеехазе. — Никто не может доказать обратного».

Ни один мускул не шевельнулся на лице Линдемана.

— Под присягой было заявлено, что стрелял Генгенбах, — вспомнил Клазен.

— Присягу приносил лишь один человек. — Зеехазе посмотрел на Мюнхофа, и тот молча кивнул ему.

Это было похоже на фронтальный удар по Клазену. Он вытер пот со лба и затылка.

«Теперь я попал во вторую неприятность», — подумал Клазен и сказал:

— Всё гораздо сложнее. — Он покачал головой. — Дайте мне возможность найти выход, спешить не нужно… Можете мне поверить, молодой человек…

Обер-лейтенант, спотыкаясь, вышел из кухни, думая о том, что ему следовало бы расправиться с Альтдерфером.

Возвращаясь на КП вместе с Линдеманом, Зеехазе уже не считал, что день кончился плохо.

Капитан Виктор Зойферт проснулся и сразу же попытался сообразить, где находится. Он с трудом открыл глаза. Веки, казалось, налились свинцом. При скупом лунном свете он всё же рассмотрел, что вцепился рукой в большой деревянный крест. Точно такие же кресты громоздились вокруг, наваленные один на другой. Зойферта бросило в дрожь.

— Где это я? — еле слышно пробормотал он и прислушался.

Откуда-то доносилось нестройное пение. «Это, наверно, янки, парашютисты, — мелькнуло у него в голове. — Поскольку я им всё рассказал, я им теперь не нужен, и они меня просто расстреляют».

Его затрясло от страха. Зойферт добрался до двери, но она оказалась запертой. Окна же, напротив, были открыты. Через них в помещение вливался свежий ночной воздух. Часового под окнами, кажется, не было.

«Во что бы то ни стало нужно отсюда выбраться!» — решил он.

Как только Зойферт вылез из окна и оказался на земле, он со всех ног пустился бежать прямо по снегу. Затем перелез через какой-то забор. Пот лил с него ручьями. Пробежав километра два, он увидел указатель с надписью «Подразделение Квангеля».

«Значит, я на правильном пути! — обрадовался он. — Ведь вчера я был там на вечеринке!»

Неожиданно Зойферта догнала патрульная машина. Перед ним выросла фигура с серебряными погонами на плечах. Зойферт был без фуражки, ремня и оружия. Документов у него тоже не оказалось. Он говорил быстро и сбивчиво.

Старший патруля быстро принял решение: забрать Зойферта и отвезти его в штаб дивизии.

Спустя четверть часа Зойферт стоял перед генералом Круземарком.

— Господин генерал, докладывает капитан Зойферт, сбежавший только что из американского плена! — Зойферт сиял от удовольствия. Сбылась его заветная мечта: он доказал, что способен на геройский поступок.

Генерала столь беглый доклад капитана явно не удовлетворил. Он хотел знать точно, где именно был высажен американский десант, где его захватили в плен и сможет ли он привести на то место истребительную группу.

— Благодарю ваи, Зойферт, за мужество и верность! — сказал генерал капитану и отдал приказ немедленно поднять штаб дивизии по тревоге. Он буквально загонял своего порученца, заставив ого связаться с зенитным дивизионом и постом ВНОС и узнать у них действительное положение вещей.

Генерал нервно вцепился зубами в сигару, ожидая докладов командиров частей. В голове у него мелькали различные комбинации, а на его письменный стол ложились всё новые и новые доклады командиров.

Когда Круземарку показалось, что он уже готов припять окончательное решение, он вдруг потянул носом и учуял, что от капитана пахнет коньяком. А нюх у генерала был такой, что он мог безошибочно отличить «хенесси» от «мартеля». В данном случае от капитана пахло, точнее говоря, несло «мартелем».

Капитан и генерал уставились друг на друга. Наконец генерал пробормотав:

— Плохо. Очень плохо…

У Зайферта сделалось так скверно на душе, как было только в ту ночь, когда полковой командир выбросил его из своей постели. На этот раз повторилось нечто подобное, только уже на генеральском уровне. Дверь за капитаном с шумом захлопнулась.

Генерал Круземарк позвал к себе начальника разведки и сказал ему:

— Я хочу, чтобы данный инцидент был скрупулёзно расследован. Даю вам на это три дня. — Генерал тяжело дышал. — Всю эту кашу кто-то заварил, а наивный Зойферт стал жертвой этой глупой шутки. Я желаю видеть всех зачинщиков этой истории перед собой! А уж тогда-то я… — Генерал провёл ребром правой руки себе по горлу, издав при этом неприятный звук.

Второго декабря 4944 года, в субботу, Гитлер приказал явиться к нему в имперскую канцелярию генерал-фельдмаршалу Моделю, обер-группенфюреру СС Дитриху, генералу танковых войск фон Мантейфелю и генерал-лейтенанту Вестфалю, с тем чтобы ещё раз пространно растолковать им военные и политические цели подготавливаемого наступления на Западном фронте.

Модель и Мантейфель пытались предупредить фюрера о том, что желания и возможности на сей раз не совпадают, и потому предлагали провести операцию небольшого масштаба, которую в случае успеха можно было бы расширить.

Однако Гитлер остался непреклонным, приказав действовать по его плану, который якобы всё сразу решал.

Седьмого декабря Эйзенхауэр и Монтгомери вместе с начальниками своих штабов встретились в Маастрихте. Англичане высказали во время этой встречи критические замечания, которые сводились к следующему: англо-американские силы слишком растянуты, а фронт гитлеровских войск и его стратегические резервы пока полностью сохранены. Связывание войск противника своими войсками на многих участках было для Эйзенхауэра равносильно стратегическому поражению. Нужен был новый план наступления. Оба соперника, охваченные жаждой славы, много и долго спорили о чересчур растянутых коммуникациях, о нехватке боеприпасов, о несправедливом распределении горючего, что, по их мнению, и являлось первой причиной различного рода упущений и ошибок.

Неужели, думали Эйзенхауэр и Монтгомери, они и на самом деле не были способны ещё в начале осени прорвать укрепления Западного вала во многих местах? Они не хотели вспоминать о том, что правящие круги США и Англии специально затянули почти на два года открытие второго фронта, так как были заинтересованы как можно дольше продолжать войну, с тем чтобы Советская Армия оказалась ослабленной.

И лишь тогда, когда стало абсолютно ясно, что Советский Союз без поддержки союзников в состоянии разбить фашизм и освободить от него европейские государства, на Даунингстрит и в Белом доме зашевелились. Сразу же была сформулирована главная цель: необходимо занять как можно большую часть Германии, прежде чем это сделает Советская Армия. Исходя из этого плана Паттон ещё до рождества должен был занять Саар. Брэдли — захватить несколько крупных плотин на реке Рур, а Монтгомери — двигаться от той же самой небольшой речки и Рейхсвальда в направлении Нижнего Рейна.

Во время поездки в Маастрихт Эйзенхауэр обратил внимание на то, что в районе Арденн относительно мало солдат. Брэдли, отвечая на удивлённый вопрос Дуайта, сказал, что он не собирается наводнять Арденны войсками в ущерб массовому сосредоточению войск в Руре и Саарской области. Начальник разведки у Монтгомери высказался за нанесение удара по Антверпену, где у Рундштедта недостаточно резервов. Возможно, он намерен уничтожить их плацдарм на Руре, а затем снова перейти к обороне.

На фронте, растянувшемся от Северного моря до границы со Швейцарией, сосредоточилось семьдесят дивизий союзников, не считая довольно значительных стратегических резервов.

Группа армий «Б» располагала всего лишь тридцатью восьмью дивизиями. На участке в Эйфеле шириной сто сорок километров напротив Арденн было сосредоточено двести пятьдесят тысяч солдат.

Десятого декабря Сталин и господин де Голль подписали в Москве договор о союзе и взаимной помощи между Советским Союзом и Французской Республикой. Это было первое соглашение только что образованного нового французского правительства.

Находившаяся в районе Аахена деревня Гюртген до этого дня четырнадцать раз переходила из рук в руки, Гюртгенвальд — восемнадцать раз, а жители небольшого посёлка Воссенак двадцать восемь раз видели у себя то американцев, то немцев…

Одиннадцатого декабря Гитлер прибыл в свою главную квартиру на Западном фронте близ Бад-Наугейма, известную под кодовым названием «Адлерхорст». Об этом узнал и генерал-майор Карл Фридрих Круземарк, который в тот день ехал в командировку в Цигенберг, в штаб командующего группой «Запад». Всех едущих, в том числе и генерала, попросили сдать портфели и оружие. По дороге их встретил усиленный шпалер эсэсовцев, которые и проводили их прямо до входа в бункер.

Здесь располагалась «Заградзона № 1», недалеко от которой размешались глубокие бункера главной квартиры фюрера, а в двенадцати километрах, в Фридбергсе, находилась «Заградзона № 2», в которой расквартировался штаб вермахта.

Круземарк и группа генералов, идя цепочкой друг за другом, спускались в глубокое подземное убежище. Войдя в указанное им помещение, все расселись за простым длинным столом, не взирая на звания и должности. Места сбоку стола были оставлены для охраны.

И вот появился сам Гитлер. Серый и состарившийся, он немного волочил одну ногу. Его сопровождали Кейтель и Йодль.

Речь фюрера длилась два часа:

— На одной стороне находится Британия, держава, стремящаяся к мировому господству, на другой стороне США, также стремящиеся к мировому господству. Если Германии в настоящий момент способна нанести несколько серьёзных ударов по противнику, то его искусственно созданный единый фронт должен развалиться под этими ударами.

Мы должны действовать так, чтобы при любой ситуации у противника не возникло бы мысли о том, что мы можем согласиться на капитуляцию. Никогда! Ни при каких условиях!.. Даже для проведения предстоящей операции мы не имели возможности задействовать лучшие соединения. Однако нам известно, что я противник отнюдь не располагает первоклассными войсками. Наши войска сильно потрёпаны в боях, но и войска противника также потрёпаны и сильно обескровлены. В настоящее время мы располагаем официальным сообщением американской стороны, согласно которому они только за три недели потеряли двести сорок тысяч солдат и офицеров. Эти цифры, огромные сами по себе, намного превосходят все наши ожидания и ожидания самого противника. Следовательно, войска противника сильно измотаны. В, техническом оснащении и мы и противник находимся примерно на одном и том же уровне. Что касается танков, то тут противник несколько сильнее нас, однако мы располагаем более совершенными типами танков…

Круземарк внимательно слушал фюрера, однако ценной из этого выступления ему показалась только та часть, где давалась общая оценка сил противника. Генералу казалось, что для проведения успешного наступления немецких войск в Арденнах имеются кое-какие предпосылки.

Само наступление было перенесено с четырнадцатого на пятнадцатое декабря. Когда же на следующий день на такое же совещание была приглашена вторая половина генералитета, присутствующим было объявлено, что начало наступления окончательно перенесено на пять часов тридцать минут шестнадцатого декабря.

Изучая полученные указания, Круземарк подчёркивал самое главное.

«Приказ на проведение наступательной операции силами войск группы армий «Б», проводимой в направлении на Антверпен с форсированием водной преграды — реки Маас.

Целью предстоящей наступательной операции является уничтожение англо-американской группировки, которое приведёт к резкому изменению общей обстановки на фронте…

Войска группы армий «Б» в день «X», используя фактор внезапности, прорывают участок фронта противника шириной сто километров, на котором расположены части и соединения 1-й американской армии, и безостановочно через линию Маас, Льеж. Намюр двигаются на Антверпеп с задачей во взаимодействии с группой армий «X» уничтожить войска противника севернее места нанесения главного удара.

6-я танковая армия прорывает оборону противника в районе севернее Шнее-Эйфель и, не обращая внимания на свой правый фланг, захватывает переправы через реку Маас на участке между Льежем и Хуа.

Прорыв осуществляется садами народно-гренадерских дивизий при: поддержке воздушно-десантных войск, проводящих операцию «Штосер», которая начинается в день «X», в семь часов сорок пять минут и проводится силами восьмисот парашютистов…

5-я танковая армия прорывает фронт противника на участке северной границы от Люксембурга, форсирует реку Маас.

7-я армия осуществляет прикрытие операции с юга и юго-востока.

15-я армия обеспечивает форсирование 6-й танковой армией реки Маас…»

Круземарк тяжело выдохнул. Попросил принести ему рюмку коньяку и долго сидел, обдумывая ситуацию. Его народно-гренадерская дивизия входила в состав 6-й танковой армии СС и подчинялась непосредственно командиру 1-го танкового корпуса СС. Из неё могло получиться неплохое пушечное мясо.

Генерала Круземарка тянуло на просторы Дании.

Отложив приказ фюрера, он углубился в чтение письма, которое ещё утром прислал ему Альтдерфер и которое сам он решил переслать не Кальтенбруннеру, а Шнейдевинду.

 

Глава одиннадцатая

Фаренкрог коротко доложил командиру о том, как проходила операция по освобождению Хельгерта.

— Григорьев умер мгновенно…

Руди Бендеру казалось, что он и сейчас видит, как Юрий, сидевший за рулём эсэсовского «хорьха», как-то сразу обмяк.

— Пуля попала ему в голову. Мы похоронили его, а место нанесли на схему, так что найдём.

В землянке наступила тишина.

Тарасенко о чём-то сосредоточенно думал, а затем проговорил:

— Вы довольно долго там находились…

— Как только нас обнаружили, во всём корпусе была объявлена тревога. Мы никак не могли перейти линию фронта на указанном нам участке. На фронте затишье, так что гитлеровцы могли спокойно охотиться на нас, как на диких зверей. — Фаренкрог достал карту, показал на ней точку восточнее населённого пункта Насельск. — Мы вышли из полосы Второго Белорусского фронта и решили попытаться перейти фронт южнее Пултуска. Это нам удалось.

— А я со своим знанием русского языка прямо-таки попал в драматическое положение, — заметил Бендер.

— Жаль было бросать великолепный «хорьх» и мотоцикл, но пришлось их подорвать. — Хейдемап пожал плечами.

Тарасенко встал и нервно заходил по компате.

— Как чувствует себя Хельгерт? — спросил он, остановившись на миг.

— Врач уверяет, что завтра с ним можно будет уже поговорить.

— Все вы действовали смело. Я благодарю вас за службу. Но должен заметить, что операция ещё не закончена, так как задание оказалось невыполненным, а оно имеет для армии большое значение. При проведении операции было допущено много ошибок… — Майор снова заходил по землянке. — Прежде всего я поговорю с Хельгертом, завтра утром мы увидимся…

Четверо разведчиков удивлённо переглянулись. Откровенно говоря, ни один из них не ожидал, что разговор кончится именно так.

«А чего я, собственно, хочу? — мысленно спрашивал сам себя Тарасенко. — Говорю обо всех, а на самом деле меня по-настоящему интересует только то, что скажет Хельгерт. Но ведь вряд ли его можно будет использовать ещё раз. Да и вообще как-то не до конца понятно, почему же он всё-таки не выполнил приказа?»

В душе майора всё ещё шевелилось недоверие к немцам вообще. «Как-никак фашистский режим, господствовавший в Германии долгие годы, наложил свой отпечаток на жителей страны, в том числе даже на тех, кто стал нашими соратниками. Проклятие!» — выругался мысленно майор.

Тарасенко имел диплом инженера. Он мечтал о том времени, когда в Сибири начнут строить гигантские электростанции. Однако война перечеркнула все его планы. Диплом он получил в тридцать девятом году и сразу же был призван в армию. Двадцать второе июня сорок первого года лейтенант Тарасенко встретил в части. Поскольку он хорошо владел немецким языком, его скоро отозвали в штаб, а затем направили работать в разведку. Грудь его теперь украшали несколько медалей и орденов, которые он получил за храбрость, а звёздочки на погонах свидетельствовали о его успешном продвижении по служебной лестнице.

«После войны мне придётся начинать жизнь сначала, только уже не комсомольцем, а поседевшим ветераном войны. — Майор слабо улыбнулся. — Но кое в чём я ещё новичок, — думал Тарасенко. — В тридцать восьмом году, когда я учился в институте, была у меня знакомая девушка. Однако наше знакомство дальше робких провожаний не пошло. Её родители переехали из Москвы в Минск, а вместе с ними уехала и Лариса. Получил я от неё не то четыре, не то пять писем… Где-то она сейчас? Быть может, в армии? Жива ли? Или страдает где-нибудь в Германии, куда её угнали насильно на работы вместе с тысячами других?..»

Словно отгоняя от себя невесёлые мысли, Тарасенко встряхнул головой.

«Можно подумать, что мне было бы сейчас легче, если бы у меня была любимая женщина… Ну носил бы её фотокарточку в кармане и показывал каждому встречному, как только начинается застольная беседа. В какой-то степени было бы труднее идти на ответственные задания. Однако, может, тогда я лучше понимал бы своих подчинённых, у которых есть семьи? А теперь как я смогу утешить Зину? Скажу несколько хороших слов о её любимом, но ведь этого для неё мало».

Майор Тарасенко лёг на топчан, покрытый несколькими солдатскими одеялами. Он никак не мог решиться сказать Зине о гибели Юрия.

Однако в тот день Зина сама попалась ему на глаза. Увидев майора и его смущённый взгляд, девушка остановилась, словно почувствовав недоброе. Тарасенко заметил, как она сжала руки. Выражение её лица говорило о том, как она сильно страдает.

Майор понял, что больше не имеет права молчать.

— Зина… — начал он.

Девушка впилась в него глазами.

— Случилась беда, — одними губами произнёс он.

— Юрий… не вернулся? — тихо спросила она дрожащим голосом.

Он кивнул.

Несколько секунд девушка стояла неподвижно, ни один мускул не дрогнул на её лице. Казалось, она о чём-то думает.

— Он попал в руки фашистов? — наконец проронила она.

Майор покачал головой.

— Его… убили?

Страшное слово было наконец сказано. Сколько раз его произносили за годы войны, сколько раз оно упоминалось в различного рода сводках и сообщениях!

Глубокая печаль разлилась по лицу Зины, но глаза её были сухими.

— Он погиб за правое дело… — начал было Тарасенко, по Зина так посмотрела на него, что он замолчал, по закончив фразы.

— Я это почувствовала ещё несколько дней назад, — прошептала она. — Когда он пришёл попрощаться ко мне, я уже тогда знала, что должно что-то случиться. Правда, я всё же надеялась… Мне хотелось, чтобы у него осталось хорошее впечатление о нашей встрече… — Слёзы набежали на глаза Зины.

Тарасенко вынул из кармана цепочку с маленькой монеткой и протянул её Зине со словами:

— Это нашли у него…

— Она не принесла ему счастья, — тихо прошептала Зина.

Майор понимал, что в этот момент должен был сказать, что он очень сожалеет, но в то же время чувствовал, что не может подобрать нужных слов…

Тем временем Шехтинг выяснял отношения с начпродом Иваном Добрушкиным, выклянчивая у него две бутылки водки, а ещё лучше — три. Основным аргументом Шехтинга было то, что пятеро разведчиков дважды переходили через линию фронта, побывали в логове противника, вернулись живыми и теперь хотели бы отпраздновать своё возвращение.

Бендер и Хейдеман кивками поддерживали товарища. Однако уговорить начпрода было не так-то легко.

— Ты же знаешь, Иван, что сегодня у меня юбилей, так сказать: двенадцать лет назад меня призвали в армию Гинденбурга, — шутил Шехтинг.

— И это ты называешь причиной для выпивки? — Брови начпрода удивлённо поползли вверх.

— В той армии я прослужил одиннадцать лет!

— Ну и что? — В голосе начпрода было столько твёрдости, что друзья поняли: водки он не даст даже по приказу Тарасенко.

— Но ты забыл, Иван, о том, что двенадцатый год я полностью прослужил в Красной Армии.

Иван обрадованно схватил Шехтинга за руку и потряс её:

— Ты уже почти русским стал… Таких, как вы, мало… — И он по очереди похлопал Шехтинга, Бендера и Хейдемана по плечу, а затем выдал им по бутылке водки.

Через пять минут все трое уже сидели в своей землянке, однако настроения не было, несмотря на то, что достали водку. Хельгерт лежал в лазарете, а Шнелингер и Григорьев уже никогда не сядут с ними за стол…

— Если бы не было войны, тебя сегодня демобилизовали бы. И превратился бы ты в служащего, у которого в кармане вместо служебной книжки лежит паспорт, — сказал Хейдеман Шехтингу.

— Да, я представляю себя чиновником где-нибудь в таможне или в адвокатуре.

— А я думаю, что, когда ты вернёшься на родину после войны, тебя будет ждать работа и поважнее. Как там сказал Иван: таких, как мы, мало…

— Мы выбрали правильный путь и, несмотря на то что ещё не так давно были военнослужащими вермахта, перешли на сторону Советской Армии, — тихо сказал Бендер. — Но ведь на такой шаг отважились очень немногие, буквально единицы. Немецкие коммунисты и антифашисты сражаются на своих местах, они есть даже в партизанских отрядах. Однако уполномоченные Национального комитета «Свободная Германия» рассчитывают на то, что к ним присоединятся сотни и сотни. А каков результат их работы? Солдаты вермахта отравлены идеями фашизма. Германским империалистам удалось ввести в заблуждение миллионы простых людей и мобилизовать их на эту преступную войну. Пропаганде и агитации, которыми мы занимаемся, почти никто не верит, и потому случаи перехода солдат вермахта на сторону Советской Армии, к сожалению, единичны. Немецкий народ нужно освободить извне, так как сам он не в состоянии сбросить с себя ярмо фашизма.

— Как сказал Добрушкин, это делает нам честь, — заметил Хейдеман.

— Честь? — Шехтинг задумался. — А вы помните, как мы сидели в окопах у Нарева? Помню, как-то вечером пришёл к нам Хельгерт, печальный какой-то. Начал говорить о чести. Как сейчас помню, он сказал мне так: «Шехтинг, старина, вам повезло в том, что вы, согласно гитлеровскому уставу, не имеете чести. Вся ваша честь заключается в том, чтобы не открывать рта».

— А вот сегодня нас объединяет честь в высоком понимании этого слова.

— Потом он начал расспрашивать меня о детях, а затем уронил голову на руки и заплакал.

— Я до сих пор никак не могу понять, как он, раненный, мог всё вытерпеть, — сказал Бендер.

— А мне непонятно наступившее на фронте затишье. — Хейдеман вынул из кармана лист бумаги. — Я прослушал несколько немецких радиопередач и кое-что записал. Вот, например: «Сводка за восьмое декабря: на территории Венгрии идут ожесточённые бои с противником по всему фронту. Девятого декабря: на фронте между Восточной Словакией и Курляндией продолжаются бои местного значения. Десятого декабря: на остальных участках Восточного фронта временное затишье…»

— Ну и как же ты такую обстановку оцениваешь?

— А очень просто: в Венгрии группа армий «Юг» вот-вот будет полностью разгромлена. Командование вермахта само своими скверно завуалированными сообщениями признает поражение.

— Ну а затишье на других участках Восточного фронта?

— Тут трудно сказать что-нибудь определённое: или русские готовят что-то серьёзное, или Адольф задумал что-то нехорошее.

— А почему бы ему и не использовать это затишье для неожиданного нападения? В Италии англичане не продвинулись ни на метр, на участке Западного вала янки наносят гитлеровцам удары.

— Неужели такие люди, как Кейтель или Гудериан, не понимают значения плацдарма на Висле и у Нарева?

Бендер покачал головой и сказал:

— Наш плацдарм под Барановой сам по себе является, можно сказать, идеальным исходным рубежом для большого наступления.

В этот момент в землянку вошёл Фриц Фаренкрог. Последние слова Бендера он услышал и, как бы продолжая его мысль, проговорил:

— Пора наконец взять курс на Берлин! Я мысленно уже вижу, как мы туда двигаемся.

— За это давайте и выпьем!

Хельгерт шёл очень медленно, однако ни на что не опирался даже тогда, когда спускался по ступенькам в командирскую землянку. Позади него шли Бендер и Фаренкрог.

Майор Тарасенко поднялся из-за стола.

Поднеся руку к козырьку, Хельгерт доложил:

— Товарищ командир, докладываю о возвращении. Задание, к сожалению, выполнить не удалось. Григорьев и Шнелингер погибли. — Голос у него был глухой.

Майор осторожно обнял Хельгерта.

— Вам было тяжело. С трудом, но могу представить, что вам за эти две недели пришлось пережить. — Эти слова были сказаны с участием, но без особого воодушевления.

Хельгерт поймал на себе внимательный взгляд май-ора.

— Расскажите всё подробно, чтобы мы могли извлечь из этого уроки. Скажите, что, по-вашему, помешало вам выполнить задание, товарищ Хельгерт?

— Во-первых, пилот несколько отклонился от курса. Во-вторых, правый мотор был повреждён осколком зенитного снаряда.

— По этой причине вы вынуждены были прыгнуть с парашютом, и Шнелингер получил серьёзную травму, — прервал Хельгерта майор. — Об этом мне уже докладывал Бендер.

— Я допустил ошибку, — продолжал Хельгерт, — когда повёл всю группу в госпиталь. К тому же я минут на десять отлучился от ребят. Если бы в госпиталь был направлен один Шнелингер, задание, возможно, удалось бы выполнить.

— Скажите, вы случайно не задумывались над тем, почему в госпиталь неожиданно нагрянули жандармы? — спросил майор.

— Об этом я как-то по думал.

Майор немного помолчал, а затем тихо сказал:

— Вы же получили распоряжение побеспокоиться перед отправкой о том, чтобы у всех участников операции на руке были сделаны татуировки, свидетельствующие о группе крови.

Бендер и Фаренкрог быстро переглянулись.

— Получил.

— Тогда почему же вы не выполнили этого распоряжения?

— А потому, что с татуировкой нас первый же советский патруль поставил бы к стенке.

— Прежде всего они доставили бы вас в штаб.

— Возможно.

— Я не знаю, товарищ Хельгерт, как вы могли такое подумать! Наши так не поступают. — На виске Тарасенко билась жилка.

«Наши, — подумал Хельгерт. — Между нами и ими большая разница».

Бендер и Фаренкрог молчали.

— Я у вас не спрашивал совета, а вы сами не подумали, что это упущение может привести к роковой ошибке, — продолжал Тарасенко.

— Вы имели возможность направить нас, возразить, внести свои предложения. Мне эта мысль пришла в голову только в последний момент. Чтобы никого не беспокоить, я решил всю ответственность взять на себя.

— Чем всё это кончилось, вам известно. В чём ваша основная ошибка, товарищ Хельгерт? Я вам сейчас скажу: ошибка ваша состоит в том, что вы боялись попасть в неприятность на нашей стороне и недооценили опасность на стороне противника.

В землянке стало тихо-тихо.

Хельгерт понимал, что ему, как старшему, доверили людей, пусть небольшую группу. Двоих из этой группы он потерял. Неужели все неудачи действительно посыпа-лись на его голову оттого, что он больше опасался русских, чем немцев? Он допустил просчёт и потому сам должен нести ответственность.

— И ещё я кое-что хочу спросить у вас, товарищ Хельгерт. — Тарасенко на миг замолчал, разглядывая повязку на голове Хельгерта и его забинтованную руку. Раны на лице заклеены пластырем. Левый глаз всё ещё в фиолетовом обрамлении. — Когда они расстреляли товарища Шнелингера?

— Двадцать третьего ноября.

— А вас когда допрашивали?

— Ежедневно.

— А последний раз?

— Пятого декабря часов в девять утра, — ответил вместо Хельгерта Фаренкрог. — Товарищ Хельгерт не знал, что этот допрос полковник Зальц проводил в последний раз.

— Следовательно, это было на девятый день после смерти Шнелингера? — Эту фразу Тарасенко проговорил совсем тихо. — Чем вы это объясните?

«Вот это вопрос! — подумал Хельгерт. — Шпелингера расстреляли за то, что он молчал. Меня же оставили в живых, поскольку я представлял интерес для гитлеровцев с точки зрения получения информации. По крайней мере так может показаться людям со стороны».

«С тридцать пятого года он служил в фашистской армии, четыре года был в ней офицером, — думал в это время Тарасенко. — В конце сорок третьего года он с остатками своей батареи перебежал на сторону Советской Армии и вот уже целый год как служит у нас. Григорьев пожертвовал своей жизнью ради спасения Хельгерта. Можно ли ждать от Хельгерта такого же поведения? Разве так уж легко может перековаться человек? С перешедшими на нашу сторону товарищами нужно много и терпеливо работать».

— Я убил одного штурмбанфюрера, который должен был передать меня в управление имперской безопасности.

Все трое удивлённо переглянулись.

— Они, конечно, надеялись, что в моём сообщении важные сведения. — Хельгерт бросил беглый взгляд на майора, но тот не собирался перебивать его. — Товарищ майор, я был твёрдо убеждён в том, что поступаю правильно.

— В этом никто не сомневается.

— Фашистов я знаю и думал, что смогу справиться с ними.

— Скажите, а вы обсуждали план проведения операции в своём коллективе? Поняли ли ваши люди приказ, который они должны были выполнить? Я допустил ошибку, что не проверил этого лично сам, так как…

«…Полностью положился на вас и теперь должен отвечать за неудачу в штабе армии», — хотел было сказать майор, по промолчал, дав жестом понять Хельгерту, что слушает его.

— Я считаю, что если вы доверите нам, то мы обязательно выполним ваш приказ и привезём вам фон Зальца.

Другого ответа Тарасенко, собственно говоря, ж не ожидал от Хельгерта.

— Я из вас здесь самый старший по возрасту и больше всех знаю товарища Хельгерта: служил в его батарее, — заговорил Руди Бендер, слегка улыбаясь. — Разумеется, нам следовало бы сделать эту татуировку группы крови, как это принято у эсэсовцев. Мы просто об этом не подумали. Этот вопрос в труппе не обсуждался и потому выпал из поля нашего зрения. Сейчас нет никакого смысла искать виновного в этом упущении. Любой приказ должен быть выполнен, тут не может быть никакого оправдания. Но, мне кажется, в этом деле есть и другой вопрос, более сложный. Нас учили, что в борьбе с врагом подчас могут возникнуть ситуации, которые заранее невозможно предусмотреть никакими указаниями. Нас учили, что порой бывают неизбежными противоречия. В данном случае мы имеем дело именно с таким противоречием…

— Человек, прежде чем действовать, должен решить, как он будет действовать. Новое понять не так-то легко, особенно нам, немцам. Мелкобуржуазная идеология всё ещё сильна в нас. Хельгерт пытался избавиться от неё, Мы, члены Коммунистической партии Германии, за годы работы кое-чего достигли в этом отношении. Хельгерту, конечно, намного тяжелее, чем нам, — сказал Фаренкрог.

— Товарищи, многое из сказанного здесь не подлежит обсуждению, — с убеждённостью заговорил Тарасенко. — Да, мы воюем для того, чтобы уничтожить фашизм, но не дать уничтожить себя. Мы научились нести ответственность за выполнение порученного нам задания, приказа, за участок обороняемой нами земли, за жизнь вверенных нам людей. Однако часто мы ещё не умеем по-настоящему беречь наших людей, забываем о том, что самое дорогое — это человеческая жизнь. Мы научились преодолевать собственный страх. Однако товарищу Хельгерту нужно было больше думать о людях, командовать которыми ему доверили. Он не выполнил отданного ему приказа и тем самым подверг группу излишней опасности. Решая вопрос, как вести себя на допросах, давать или не давать какие-то показания, Хельгерт также в первую очередь должен был подумать о том, не нанесёт ли он этим ущерба нашему общему делу и своим товарищам. — Майор Тарасенко взял в руки карандаш и обвёл кружком город Насельск, а затем уже другим, более мягким голосом продолжал: — Характер у товарища Хельгерта стойкий. Я надеюсь, что он ещё раз обдумает собственное поведение и сделает для себя правильный вывод.

Фриц Хельгерт вспомнил, что однажды его действия уже разбирали в присутствии множества людей. Было это полтора года назад, когда он предстал перед судом офицерской чести, на котором все — кто лестью, а кто угрозами — пытались оказать на него давление, чтобы он отказался от своей неверной жены. Тогда это собрание ни к каким результатам не привело. Хельгерт только был обозлён за такое вмешательство в его личную жизнь и на вермахт, в котором он служил, и на государство.

Сейчас же вместе с ним сидели трое друзей, которые хотели ему, бывшему офицеру вермахта, помочь, трое настоящих друзей: слесарь из Берлина, печатник из Дрездена и майор из Москвы. Все трое — коммунисты.

Главный же вопрос, который мучил Хельгерта, задавал себе он сам: не совершил ли он преступления, давая на допросах хоть и путаные, но всё-таки ответы? Однако он сам не мог точно ответить на этот вопрос.

— Спасибо вам, товарищи, за науку… — проговорил Хельгерт. На лбу его залегла глубокая складка.

— Что нужно предпринять в первую очередь, товарищ командир? — спросил Фаренкрог.

— Как можно скорее вылечить нашего товарища.

— А в чём будет заключаться следующее задание?..

— Группы?

— Нет, которое будет поручено товарищу Хельгерту.

Майор Тарасенко по очереди посмотрел на товарищей, а потом ответил:

— Об этом мы поговорим несколько позже.

В голове у Хельгерта творилось что-то невообразимое: ого мучили самые противоречивые мысли, особенно угнетало недоверие.

«Я добровольно перешёл на сторону Советской Армии, — думал он, — чтобы бороться против фашистов. Мне дали задание, которое я не выполнил и ещё вдобавок потерял двоих людей. Сейчас я сам не знаю, что мне делать. Стоило ли всё это начинать?»

 

Глава двенадцатая

«Завтра будет ровно две недели, как меня засадили сюда», — думала Ильзе Хельгерт.

Впереди себя она видела согнутые спины узников тюрьмы, которые шли в затылок друг другу, но на таком расстоянии, чтобы нельзя было разговаривать. Все они были измучены долгими пытками.

В самом центре тюремного двора стояла надзирательница, гремя огромной связкой ключей. Она зорко следила за тем, чтобы арестованные не переговаривались друг с другом. Время от времени раздавался грубый окрик:

— Держать дистанцию! Шире шаг!

Иногда, правда, удавалось перекинуться беглым взглядом с соседом. Большинство заключённых шли понурив головы. Большая часть арестованных — политические, уголовников совсем мало.

Кругом высокая каменная стена и железные решётки, за которыми томятся люди.

— Держать дистанцию! Быстрее!

«Туфли мои продырявились так, что ноги постоянно мёрзнут. Ещё удивительно, как это тюремные власти разрешают подследственным держать в камере кое-какие свои вещички, которые превратились уже в лохмотья», — тоскливо думала Ильзе.

Вот дверь тюремного двора распахнулась, и круг арестованных, сократив дистанцию, застопорился На какие-то минуты узники оказались неконтролируемыми. В то время как головные подошли к лестнице, задние ещё толпились в коридоре. Некоторые поменялись местами, быстро-быстро зашептались. Крики надзирательницы доносились до них лишь обрывками…

Вдруг кто-то схватил Ильзе за левую руку и, немного оттеснив её в сторону, что-то сунул в руку, совсем-совсем маленькое. Ильзе, глядя прямо перед собой, сделала вид, что ничего не произошло.

— Быстрее, чёрт бы вас побрал! — орала надзирательница. Звенели ключи, со скрежетом открывались двери. — Встать у своих камер! Не шевелиться! Не разговаривать, а то изобью!

Справа слышится лязг открываемой двери. Вот арестованная входит в камеру, и дверь с ещё большим грохотом захлопывается. Поворот ключа — и к следующей камере…

Оказавшись в камере, Ильзе Хельгерт, не разжимая кулака левой руки, сняла с себя жакет. Затем села спиной к двери и только тогда медленно разжала пальцы. В руке её лежала бумажка, свёрнутая во много раз. Она осторожно развернула её. Крохотными печатными буковками на клочке было написано: «Зимородок раскололся. Предупреди Бобра! Необходимо спешить!»

Она с изумлением уставилась на записку, судорожно размышляя:

«Кто такой Зимородок? А Бобёр? Необходимо спешить! Боже мой, кто-то, видимо, очень ждёт эту записку. Но кто? Где? Меня с кем-то спутали. Но кто спутал и с кем? Быть может, тот, кто по ошибке дал мне эту записку, завтра на прогулке подойдёт ко мне и попросит вернуть ему записку? Хуже, если он не заметил своей ошибки. Как предупредить Бобра?»

Ильзе даже тихо застонала:

«Как бы узнать, кто такой Бобёр? До сих пор я ни с кем не разговаривала, да мне и незачем было. Женщины из столовой, по-видимому, всех знают по именам. Обе уголовницы, о чём они напоминают всякому, когда нужно и когда не нужно. Они наверняка наушничают начальству, лишь бы только сохранить свою должность.

Подследственная номер сто тридцать восемь, тебе ничего не остаётся, как ждать целые сутки, ждать и надеяться, что на следующей прогулке всё прояснится. За это время к тебе может зайти тюремный священник, адвокат или следователь. Священник за всё время был у меня лишь два раза. Семидесятилетний старик со свойственной его религиозному рангу добротой. Суть его утешения заключалась в том, что не всем политическим отрубают голову и не всех приговаривают к расстрелу».

Адвокат, выбранный из числа коллегии, был у неё всего лишь один раз. Он зашёл к ней, чтобы дать ей подписать бланк, который давал бы ему право защищать её, и одновременно объяснил ей, что не видит никакой возможности для её освобождения.

— Более чем вероятно, — продолжал он, — что вас ждёт тюремное заключение. Заключение в лагерь нормального режима, поскольку ваш супруг с оружием в руках выступил против рейха… Дезертирство, измена… Знаете, фрау Хельгерт, есть кое-что, осложняющее ваше положение. Я имею в виду вашу связь с неким Генгенбахом. Когда я получу для ознакомления ваше дело, мне станет понятно многое. Однако ничего хорошего, не буду вас обманывать, я не ожидаю…

Короче говоря, это был: адвокат, каждый шаг которого перекликался с намерениями его начальства.

До сих пор Ильзе допрашивали мужчины в гражданском. Гестапо, служба безопасности СС, уголовная полиция подключились к ведению дела лишь в ходе самого судебного процесса.

«Интересно, что за процесс устроят они для меня? — думала Ильзе. — Мне сказали, что мой муж якобы перебежал к русским, а потом был схвачен немцами. Один из его бывших офицеров-сослуживцев послал письмо, в котором писал, что он очень сожалеет, что не мог помочь мне в трудное для меня время. Было это года полтора назад. Из этого письма можно было понять, что Фриц погиб на фронте. Вот и всё. Я, собственно, так и сказала на допросе. А теперь оказывается, что я в этом как раз и виновата. Теперь они хотят бросить меня в концлагерь неизвестно на сколько лет. Конечно, со слабой женщиной справиться легко…

Следователи… Не стоит ли за каждым из них штурмбанфюрер Дернберг? Это самый опасный человек из всех, с кем я когда-нибудь встречалась. Он искалечил всю мою жизнь. И почему должно было случиться так, чтобы наши пути пересеклись?»

Ильзе осторожно сложила записку в несколько раз и подержала в руке.

«Что мне теперь с ней делать? Уничтожить? Быть может, это лучше сделать через несколько дней? Но куда же мне её тогда спрятать? В камере надзиратели просматривают все вещи и обязательно найдут записку. Значит её нужно держать при себе. В случае чего я могу проглотить её: сделать это совсем не трудно».

Чашка с баландой стояла нетронутой. Каждый день одна и та же похлёбка. Ильзе растянулась на топчане. Глазок в двери был закрыт.

Приближалась ночь. Самое страшное в этих стенах обычно происходило по ночам, когда особенно хорошо слышны вопли арестованных, которых подвергали нечеловеческим пыткам, плач и крики приговорённых к смерти. По ночам у каждого из узников усиливался страх перед неизвестностью, боязнь не выдержать пыток. Однако одновременно с этим росла и ненависть к фашистским палачам, которые, прежде чем погибнуть, хотели погубить всё живое на земле.

Иногда так хотелось спать, что глаза слипались, но сон никак не шёл. Ильзе всё время вслушивалась в темноту, нервы её были напряжены до предела…

Бесшумно приоткрылся «волчок» в двери. Тихо, почти неслышно, повернулся ключ, и дверь мигом распахнулась.

На пороге камеры, подбоченясь, стояла Дикая Елена — так узники прозвали самую жестокую надзирательницу.

— Ах ты, бездельница! — закричала она на Ильзе, и та быстро слезла с топчана, протёрла глаза кулаками. И в этот момент записка выпала на пол.

Надзирательница мгновенно схватила записку.

— Подумать только! Записка!

Ильзе Хельгерт застыла, словно парализованная.

— Встать к стене лицом! Быстро! — приказала надзирательница.

Ильзе медленно повернулась кругом.

Надзирательница быстро развернула записку и прочла вслух:

— «Зимородок раскололся. Предупреди Бобра! Необходимо спешить!» — Дикая Елена бросила на узницу свирепый взгляд и прошептала: — Как ты посмела?.. Ах ты, тварь!

Дверь за надзирательницей с шумом захлопнулась. Загремел засов.

Ильзе как подкошенная упала на пол.

Бригаденфюрер недоверчиво покачал головой и проговорил:

— Если это так… Третьего вы вылетели в Берлин, так как не могли убедить полковника фон Зальца. Четвёртого у меня на столе лежал ваш доклад. Пятого Хельгерта освободили силой и, по-видимому, увезли за линию фронта. Шестого умер Фрейберг, которого ранили тремя пулями. Полдюжины мёртвых при этой трагедии. А вы, штурмбанфюрер Дернберг, докладываете мне восьмого декабря свою сказку о том, что вы благополучно съездили в командировку на Западный фронт. Всё это похоже на обман. Вы обещали мне компрометирующий материал на подозрительного командира дивизии, на бывшего обер-лейтенанта, который, если верить вашим словам, выбил у вас из рук карабин, когда вы намеревались застрелить предателя. Однако все ваши обещания так и остались обещаниями. А что мы имеем на хамом деле? — Бригаденфюрер так стукнул по столу, что чернильница и календарь, лежавшие на нём, подпрыгнули. — Ничего! Абсолютно ничего! Вы просто ни на что не способный болтун! — Бригаденфюрер сунул под нос Дернбергу какую-то бумагу.

— Вы не только неудачник, но вы почти мертвец! — выкрикнул он. — Вот, извольте. В этом рапорте командующий пишет Кальтенбруннеру о том, что вы действовали в отношении Круземарка недозволенными методами. В верхнем правом углу этой бумаги имеется деликатная пометка: «Пора бы этому верблюду научиться действовать. У нас есть дела и поважнее». И подпись: «К.»! Вам это о чём-нибудь говорит?

Штурмбанфюреру Дернбергу стало не по себе.

— Партайгеноссе Кальтенбруннер переслал мне рапорт командующего, — продолжал бригаденфюрер. — При этом он заметил, что все ваши обвинения не имеют под собой никакой почвы, так как от начала до конца высосаны из пальца. Быть может, вы мне что-нибудь можете объяснить?

Дернберг почувствовал, что он ничем не сможет спасти своё положение. И не только он сам, но даже его протеже из военного округа в Гамбурге, которому он, в свою очередь, регулярно поставлял хорошие вина, за что тот охотно брал его под свою защиту.

Бригаденфюрер поправил галстук и сказал:

— Ликвидируйте все дела, которые могут меня раздражать! Понятно?!

— У вас есть конкретные распоряжения, бригаденфюрер? — поняв, что самое страшное уже позади, осмелился спросить Дернберг.

— Гауптштурмфюрер Оленбург займётся случаем с Зальцем. Этот субъект нас уколол. За это ему придётся расплатиться. Круземарка я возьму на себя. Отца Хельгерта я приказал арестовать, что вчера и сделали в Мюнхене. Побеспокойтесь о том, чтобы его направили в Берлин.

— Слушаюсь, бригаденфюрер.

— Госпожу Хельгерт допросите ещё раз, с тем чтобы мы могли передать это дело в трибунал без проведения дополнительного расследования. Однако на всякий случай оставьте кое-что для смягчающих обстоятельств.

— Слушаюсь, бригаденфюрер.

— Помимо этого у меня для вас имеется и приятное известие. — Шеф с ехидной усмешкой окинул Дернберга взглядом с головы до ног. — Обер-группенфюрер Сепп Дитрих, — при этих словах бригаденфюрер оторвал свой зад на несколько сантиметров от кресла, словно желая этим подчеркнуть своё уважение, — зачислил вас в состав командного резерва вновь сформированной Шестой танковой армии. Примите, Дернберг, по данному поводу мои сердечные поздравления. Подбейте из противотанковой пушки побольше «шерманов»!

Дернберг так растерялся, что даже потерял дар речи. Случилось самое худшее: его снова посылают на фронт!

— На сборы у вас имеется двадцать четыре часа. Все дела передайте под расписку, а пятнадцатого декабря в девять ноль-ноль доложите о своём прибытии в штабе Шестой танковой армии СС. Хайль Гитлер!

Дернберг энергично выбросил вверх правую руку, однако не произнёс ни звука, так как страх сдавил ему горло.

Получив от Дикой Елены перехваченную ею тайную записку, начальник тюрьмы не стал обсуждать этот инцидент с надзирательницей. Он вообще очень неохотно общался с низшими тюремными чинами, хотя и являлся их шефом. Часов в девять вечера он занялся дешифровкой записки. Чтобы не испортить раньше времени дело и не спугнуть «пташек», он даже решил пока не допрашивать фрау Хельгерт по этому вопросу. Полистав её дело и увидев, что ею занимается служба безопасности, он сразу же позвонил туда, чтобы на всякий случай обезопасить себя и зарекомендоваться верным сыном фатерланда.

Дежурный по управлению государственной безопасности, выслушав начальника тюрьмы, заметил, что тому здорово повезло, так как коллеги, занимающиеся подобными делами, ещё не разошлись по домам.

Гауптштурмфюрер Оленбург, который, заняв место Френберга, стал личным референтом господина бригаден-фюрера, сидел в своём кабинете и регистрировал бумаги, которые он принял по описи от Дернберга.

— Хайль Гитлер! — поздоровался эсэсовец с вошедшим. — Что делается в вашем заведении? Трудности с расквартированием, нет?

Внимательно выслушав начальника тюрьмы, гаупт-штурмфюрер нахмурил лоб и спросил:

— Зимородок, говорите? И Бобёр? Мне эти клички уже встречались. Или я где-то о них читал? Я наведу справки и приму необходимые меры!

Не прошло и нескольких минут, как Оленбург уже получил интересующую его справку. Это оказалась группа Эстеркампа, состоявшая из коммунистов. Несколько месяцев назад двое из этой группы были схвачены, но до сих пор от них не добились ни слова. Оба находились в тюрьме Моабит.

Ровно в пять часов утра, по строго заведённому распорядку, в коридоре тюрьмы раздался хриплый звонок, возвестивший подъём, а час спустя началась раздача завтрака.

Тяжёлые засовы с грохотом отодвигались. Дикая Елена сама присутствовала при раздаче пищи. Окинув очередную камеру всевидящим оком, она давала знак раздатчикам отпустить миску «немецкого чая» и два тоненьких кусочка хлеба.

«Почему она ничего не спросила меня о записке? — терялась в догадках Ильзе. — Неужели это их не интересует? Быть может, содержание записки не имеет важного значения? Возможно, такие записки здесь не редкость? Но ведь здесь даже за мелочи сажают в карцер или лишают пайка».

На ящичке, в который арестованные клали хлебную пайку, сидел маленький жучок. Вот он расправил свои крылышки, полетел и, описав круг, сел рядом с парашей.

Ильзе, затаив дыхание, следила за жучком. Она подставила насекомому руку. Жучок без страха перебрался на её палец, с него — на другой, на третий. Маленькое живое существо с четырьмя крохотными точечками на спинке. Жучок вёл себя так, как будто находился не в тюремной камере, а на свободе.

Снова загрохотал дверной засов.

— Арестованная сто тридцать восемь, на допрос! — пробасила Дикая Елена.

«Допрос? Сейчас, так рано? Ведь ещё только начало седьмого». Ильзе надела жакет и пошла за надзирательницей.

— Арестованная сто тридцать восемь доставлена для допроса! — доложила Елена на пороге комнаты, в которой обычно проводились допросы арестованных.

— Благодарю вас, — сказал следователь надзирательнице.

Услышав этот голос, Ильзе застыла на пороге.

«Ошибки быть не может, это Дернберг! И нужно же, чтобы это произошло сейчас, когда я не в состоянии мыслить логически!»

— Доброе утро. Прошу садиться. Очень важное дело вынудило меня так рано потревожить вас… Надеюсь, вы не станете за это обижаться на меня…

Ильзе села на стул, стараясь не смотреть на штурм-банфюрера.

— Я могу себе представить, что вам пришлось пережить. Однако вы должны признать, что виноват в этом не я. Я совсем не виноват в том, что вы здесь очутились. Напротив. Две недели назад я рискнул вам сделать личное предложение.

Ильзе молчала.

Дернберг взглянул на часы.

— Давайте перейдём прямо к делу. Я должен сегодня же передать ваше дело в трибунал, так что у вас остаётся последняя возможность облегчить свою участь чистосердечным признанием. Это всегда принимается во внимание на суде. — Последнее предложение он произнёс с истинно венским акцентом.

— Мне не в чем признаваться.

— Подождите, не торопитесь. К слову, ваш супруг совершил попытку бежать из-под стражи. Во время его поимки погибли шестеро честных немцев. Вы ведь знали об этом?

— Откуда я могла знать?

— Перед этим он был у вас.

— У меня? В Берлине?

Дернберг с улыбкой кивнул:

— Вы удивлены? Ай-ай-ай, если бы у нас не было органов государственной безопасности!

— Что же вы с ним сделали?

— Ничего. Просто мы его пока не поймали, чтобы иметь возможность что-то сделать. Его преследуют и обязательно поймают, а уж тогда…

Ильзе крепко закусила губы.

— А чтобы вы снова не смогли увидеться с ним, нам пришлось забрать вас из дома. Как говорят, с целью предупреждения.

«Он сбежал! Они никогда не поймают его! Он им не дастся в руки!» — воспрянула духом Ильзе.

Дернбергу казалось, что время бежит слишком быстро.

«Интересно, что они сделают с этим красным, когда схватят его? А с его хорошенькой куклой? Запрут в какой-нибудь концлагерь? Но даже если и так, то мне-то что до этого? Моего назначения в офицерский резерв Сеппа Дитриха всё равно никто не отменит. Как же мне вырваться оттуда? Резерв! В резерве удастся продержаться не больше двух дней, а потом на передовую, где мой предшественник получил пулю в висок. Значит, придётся принять подразделение, а там, смотришь, уже ждёт мой преемник… Если я попытаюсь улизнуть оттуда, то меня в два счёта поставят к стенке. А может, в армии сразу же заинтересуются офицером из службы безопасности?.. Почему бы им не послать такого «гостя» в штаб-квартиру Аллена Даллеса? Проклятая дисциплина! Вечером уже нужно ехать, так что здесь пора кончать».

— С какого времени вы знакомы с Эстеркампом? — спросил Дернберг Ильзе.

— Эстеркампом? Это имя я слышу впервые!

— Ваши слова делают вам честь, фрау Хельгерт, однако не соответствуют действительности. В некоторой мере это концерт по заявке.

Ильзе ничего не понимала.

— Я вам сейчас немного помогу. Бобра вы, разумеется, тоже не знаете?

Ильзе почувствовала, как кровь прилила ей к лицу.

— Бобра? Из семейства грызунов, вы это имеете в виду?

— Так, — спокойно обронил Дернберг. — Вы и Бобра не знаете. Однако должны были как можно скорее предупредить его.

— Вы меня с кем-то спутали.

Дернберг полистал лежавшее перед ним дело и, открыв на определённой странице, пододвинул к Ильзе со словами:

— Читать можете?

Ильзе внимательно прочла страничку, а затем отодвинула дело от себя:

— Действительно, очень любопытно.

Штурмбанфюрер чувствовал, что его терпению вот-вот придёт конец.

— Вы, видимо, забыли, что вчера вечером у вас отобрали эту записку. Сделала это надзирательница в вашей же камере!

— У меня нет своей камеры, и я не имела удовольствия видеть вчера надзирательницу.

Дернберг был так удивлён, что даже не мог подыскать нужных слов.

«Выходит, мне теперь придётся допрашивать эту, Елену!» Его охватил гнев. «Вот уж поистине неудача в одиночку не ходит. Две недели назад меня водили за нос Хельгерт и Зальц, неделю назад — Круземарк, вчера — бригаденфюрер, а сегодня — она! Но этот-то заколдованный круг я разрублю!»

— Слушайте меня внимательно: за ваши преступления, которые были доказаны до сегодняшнего дня, вы заслуживаете пожизненного тюремного заключения. Но, как члена подрывной коммунистической группы Эстеркампа, вас следует повесить! Знаете ли вы, как отвратительно выглядит верёвка с петлёй, которую накинут на вашу хорошенькую шейку? — Дернберг тяжело задышал. Его подмывало избить упрямую арестованную, и избить не как-нибудь, а прямо по лицу. Подойдя к обитой железом двери, он дважды стукнул в неё кулаком и крикнул: — Увести арестованную!

Ильзе, шатаясь, направилась к двери.

Дернберг через минуту уже забыл обо всём на свете, кроме своего положения, которое было для него дороже всего.

«Офицеры-танкисты чаще всего выходят на фронте из строя, — думал Дернберг. — В связи с переводом в армию Дитриха мои шансы остаться в живых уменьшились до минимума. Вероятность, что Германии всё же удастся выиграть войну, также мизерно мала. Следовательно, мне следует ориентироваться на другую сторону. Последние годы я все свои старания направлял на то, чтобы как можно больше коммунистов отправить на виселицу. Из этого следует, что у красных мне ни в коем случае не удастся приземлиться. Следовательно, правильное решение будет заключаться в том, чтобы в нужный момент переметнуться на сторону союзников, и не с пустыми руками, а хорошо подготовившись к этому. Аллен Даллес руководит всей шпионской сетью США в Европе, сидит он в своей резиденции в Швейцарии, вот туда-то мне и следует попасть!»

— Что-то стало плохо слышно, но я, кажется, всё понял, Шнейдевинд, — пробормотал генерал Круземарк в трубку. — Известный вам господин сегодня выезжает на фронт. Что вы говорите? Вы спрашиваете, в какую армию?.. Понятно… Во всяком случае огромное вам спасибо за дружескую помощь. Хайль Гитлер! — Генерал радостно потёр руки, понимая, что этим он навсегда разделался с Дернбергом. К тому же очень хорошо, что он попал как раз в Шестую танковую армию, да ещё в такое жаркое время.

Круземарк решил ещё раз просмотреть всю документацию, имеющую отношение к готовящейся наступательной операции. Тринадцатого декабря он вызвал к себе на совещание всех командиров полков и отдельных подразделений и поставил им задачу.

Группа армий «Б» в составе четырёх армий, или тридцати трёх дивизий, из них восемь танковых и две танково-гренадерские, десяти артиллерийских корпусов, восьми бригад осуществляет наступление на участке шириной сто километров. Шестая танковая армия СС под командованием обер-группенфюрера Дитриха и Пятая танковая армия под командованием генерала Мантейфеля первыми осуществляют прорыв.

— Господа, — начал своё выступление генерал Круземарк, копируя манеру фюрера говорить, чтобы придать своим словам большую убедительность, — мы с вами каждую минуту должны быть готовы оправдать высокую честь и доказать на деле, что мы и вверенные нам солдаты способны сражаться против врага с легендарным героизмом. В полосе наступления нашей дивизии действует танковая дивизия СС «Адольф Гитлер» и двенадцатая танковая дивизия «Гитлерюгенд».

«И в одном из полков первого эшелона окажется штурмбанфюрер Дернберг, который там и ляжет костьми», — подумал генерал, но, словно опомнившись, отогнал от себя столь приятные мысли и продолжал доводить до командиров частей приказ командующего группой «Запад»:

— Сведения, которые я сейчас доведу до вас, совершенно секретны, прошу это учесть. Начало наступательной операции назначаю на пять часов тридцать минут шестнадцатого декабря. Все передвижения войск в сторону фронта категорически запрещаются. Части и соединения, участвующие в прорыве, должны быть выделены на исходные позиции лишь в ночь, предшествующую наступлению.

Затем генерал взял в руки какую-то бумагу и очень быстро, словно это не имело особого значения, прочитал:

— «В целях сохранения боеспособности танковых соединений, входящих в состав Шестой танковой армии, боевая танковая группа этой армии силой до танкового корпуса должна быть введена в действие только тогда, когда части третьей воздушно-десантной дивизии прорвут главную линию обороны противника». — Сменив тон, Круземарк добавил: — Следовательно, на нашем левом фланге, господа, будут действовать десантники.

Пока генерал проверял, хорошо ли сидит у него в глазу монокль, командиры частей делали записи в своих блокнотах.

Генерал взял, в руку второй листок и продолжал?

— Поскольку начало операции осуществляется десантниками, то эта частичная операция закодирована под названием «Коршун». Полк подполковника Фридриха Августа Барона с исходных позиций наступает в направлении высоты Венн с последующим захватом перекрёстка дорог севернее Малмеди с целью перерезать коммуникацию противника и одновременно воспрепятствовать подтягиванию его резервов. Затем полк соединяется с головным танковым отрядом Дитриха. Вы удивлены, не так ли?

И только после этого Круземарк, придав лицу загадочное выражение, заговорил о том, какую задачу будет выполнять вверенная ему дивизия в операции «Коршун».

Затем, совсем понизив голос, генерал рассказал о том, что командование создаёт бригаду номер сто пятьдесят специального назначения.

— Это будет группа, обладающая особой огневой мощью, — сказал Круземарк и, понизив голос до шёпота, продолжал: — Все, кто входит в эту бригаду, переодеты в американское обмундирование. Оружие, машины и танки у них тоже американские! Эта группа будет немедленно введена в прорыв с задачей прорваться к реке Маас и захватить все мосты. Можете сколько угодно думать и ломать себе голову, господа, но так и не отгадаете, кто же назначен командиром этой спецгруппы! Ну?.. Освободитель Муссолини, обер-штурмбанфюрер Отто Скорцени! — Монокль выпал из глаза генерала. Круземарк мгновенно приложил палец к губам и тихо произнёс: — Имейте в виду, господаря вам ничего не говорил!

Несколько секунд офицеры сидели словно заворожённые услышанным.

Затем Круземарк внимательно проверил основные документы, подготовленные первым офицером генерального штаба: план выхода на исходные позиции, разграничительные линии между полками, участки батальонов, оптовые позиции артиллерии, план огня, цели, уничтоженные в ходе наступления, схему расположения ОП и НП, схему организации радиосвязи, пути подвоза боеприпасов и продовольствия, порядок смены позиций.

Чем ближе становился день «X», тем чаще Круземарк задумывался над тем, что произойдёт, если вдруг кончится горючее и войска неожиданно остановятся. А пушки и машины? А его штабная машина?..

Стоило генералу подумать об этом, как у него сразу же пропало желание подробнее знакомиться с приказом. Чтобы поскорее закончить совещание, он спросил:

— У кого есть вопросы, господа?

Лица командиров раскраснелись, но вряд ли это было от воодушевления. Правда, несколько деловых вопросов всё же было задано. Большинство же офицеров сидели молча, и вид у них был довольно-таки испуганный.

— Господин генерал, — попросил слова майор Брам, и голос его прозвучал резко. — Мне что-то не нравится эта чрезмерная секретность, которая, как говорится в приказе, поддерживается «в интересах сохранения боевой мощи танковых соединений».

Генералу пришлось не по вкусу, что его подчинённый, хотя он и кавалер Рыцарского креста, высказал критическое замечание по поводу приказа, отданного высшим командованием.

«Значит, — подумал, услышав это, Круземарк, — мои молодцы с гранатами и фаустпатронами в руках и с львиной смелостью в сердцах должны будут прорвать фронт противника, с тем чтобы господа, которые будут сидеть в «тиграх» и командирских бронетранспортёрах, могли преспокойно двигаться вперёд».

— Таков приказ главнокомандующего группой «Запад» начальнику штаба группы армий «Б», мой дорогой Брам! — ответил генерал довольно сдержанно.

Майор на это пожал плечами и сказал:

— Знаете, господин генерал, умнее я от этого не стал. За пять лет войны я всякое повидал и пережил, по в большинстве случаев мне с моим обер-ефрейтором, шофёром, приходилось расхлёбывать самое скверное. Посмотрим, кто на этот раз окажется прав.

Круземарк, слушая майора, думал о том, сколько сил нужно, иметь, чтобы спокойно воспринимать такие вот заявления, не замечать беспокойства своих подчинённых командиров и не пресекать этого на месте. Самое же плохое заключалось в том, что сам генерал тайно разделял мнение своих подчинённых.

— А что будет со строительной ротой, господин генерал? — поинтересовался майор Брам.

— Со строительной ротой?

— Да, с девятьсот девяносто девятой ротой, которая подчинена мне.

— По этому поводу будет особый приказ.

— Для меня было бы лучше, если бы вы сейчас сказали, что мне делать с этим сбродом.

«Ну и неугомонный же он, — подумал о майоре генерал. — беды с ним не оберёшься! Однако это дурацкое наступление уже сейчас многое отодвигает на второй план. Вчера Первая американская армия на широком участке вышла к Руру и теперь на танках рвётся к защитным плотинам, которые ей не удалось разбомбить с самолётов. Южнее Дюрена и юго-восточнее Рётгена идут ожесточённые бои. И именно моей дивизии приказано остановить рвущегося вперёд противника, и не только остановить, но и атаковать, и тем самым войти в мировую историю».

Стало совсем темно и тихо. И вдруг откуда-то, словно из-под земли, послышалось пение?

Майор Брам невольно остановился недалеко от своего бункера, до которого было не более сорока метров.

Пение оборвалось так же неожиданно, как и началось.

Майор узнал Клювермантеля, которого назначил своим денщиком после исчезновения Ноллена. По-видимому, парень занимался уборкой. Через минуту снова послышалось:

На этот раз голос звучал печально. Однако через минуту Клювермантелю, видимо, что-то помешало, и он, снова перестав петь, пробормотал себе под нос ругательство.

— Ну, что нового, Клювермантель?

— Ничего, господин майор.

«Значит, Ноллена мне нечего ждать, — мелькнуло у майора в голове. — С шестого декабря я всё жду его возвращения. Я никуда не заявил об этом, хотя прекрасно понимаю, что это дезертирство. Рапорт о самовольной отлучке из действующей части положено направлять в штаб дивизии. А там Круземарк снова начнёт нервничать. С другой стороны, до дня «X» осталось менее сорока часов, а до этого нужно запяться делами поважнее».

— Я недооцениваю военную бюрократию, — пробормотал Брам и с силой распахнул дверь в бункер. — Они постараются использовать любую возможность для того, чтобы поцарапать мне зад… Что нового, Найдхард? — спросил майор, а сам в это время подумал о том, как неплохо он показал сегодня генералу свои зубы, задав ему несколько щекотливых вопросов в присутствии всех командиров. Повышения по службе всё равно что-то ещё не видно. Возможно, это будет тянуться до тех пор, пока они по-настоящему не узнают его. Рано или поздно он им всё равно понадобится. Вот тогда-то он станет настоящим героем фатерланда. Дерьмо, а не люди!

«Возможностей для получения бриллиантов к моему Рыцарскому кресту у меня будет хоть отбавляй. Или хотя бы для получения новой звёздочки на погоны».

— Никаких особых происшествий, господин майор, — доложил капитан Найдхард. Он получил строгий приказ напомнить майору о том, что с исчезновением Ноллена они могут иметь много неприятностей, но в данный момент не имел нп малейшего желания делать это. Майор доставлял ему очень много беспокойства своим доверием к людям.

— Какие меры приняты по подготовке операции «Вахта на Рейне»?

— Всё сделано. Сегодня я ещё раз побывал в батальонах и довёл все указания до командиров рот. Всё в порядке. Указание, что полк должен занять исходное положение для наступления южнее, каждый понимает по-своему. При глубоком снежном покрове такое перемещение потребует от людей много усилий. Часть подразделений выдвигается на исходные позиции сегодня вечером. Левое крыло займёт их непосредственно в ночь перед наступлением.

— Хорошо, Найдхард.

Лицо капитана как-то сразу изменилось.

— Я думаю, господин майор, что на этот раз всё удастся. Наши дивизии перекатятся через опорные пункты американцев. Мы достигнем берегов Мааса, прежде чем они смогут задействовать свои танковые резервы. Так мы сочтёмся с ними за наше поражение в Нормандии.

Майор с удивлением уставился на своего начальника штаба.

— Ещё что-нибудь, Найдхард? — спросил он.

Капитан подошёл к своему рабочему столу, на котором была разостлана топографическая карта.

— Одно служебное письмо от Рурского военного округа.

Брам взял в руки голубой конверт, адресованный лично ему, недоумённо повертел его в руках и, зайдя в соседнее помещение, вскрыл его.

«Копия прилагаемого письма направлена в войсковую часть полевая почта № 45316А». Белый конверт. «Вестдойче беобахтер». Главный редактор. Господину майору Браму», — прочитал он.

Майор сел на скамейку и задумался: «Выходит, журналистка не болтала».

«Высокоуважаемый господин майор! — читал он дальше. — Местные власти города Шлейден известили нас о том, что наша корреспондентка и партайгеноссин Эльвира Май погибла при исполнении своих служебных обязанностей. Она отдала свою молодую жизнь за великую Германию, и мы преклоняемся перед её беспримерным героизмом. Мы предполагаем, высокоуважаемый господин майор, что вам, видимо, также известно об этом трагическом случае.

В начале декабря 1944 года партайгеноссин Май переслала нам в редакцию запечатанный конверт с просьбой вскрыть его лишь в том случае, если с ней что-нибудь случится.

Получив официальное извещение о её смерти, мы, следуя её просьбе, вскрыли указанный конверт и получили следующую информацию (смотрите приложение), дать ход которой считаем своим национально-социалистским долгом.

Вас мы настоятельно просим дать нам со своей стороны обстоятельный ответ по данному поводу до того, как мы перешлём эти бумаги в соответствующие органы. Пока ещё мы не сообщили о содержании прилагаемого письма Эльвиры Май вашему начальству. Хайль Гитлер».

«Скоро начнётся невиданное в истории наступление, — думал майор Брам, — и я буду принимать в нём самое непосредственное участие. Поведу в бой гренадерский полк, в котором полным-полно новобранцев. На поле боя они будут умирать как мухи, а я, насколько я себя знаю, плестись в хвосте не собираюсь. Что касается приказа начальнику штаба группы «Запад», то я своё мнение о нём могу высказать не только генералу Круземарку, но и самому командующему. Бессмыслица бессмыслицей и останется. Наступающие до тех пор будут лежать, уткнувшись лицом в снег, пока не пойдут в наступление наши танки, если это наступление вообще не захлебнётся в первый же день. Тут я потеряю треть своих людей, а кто — и половину. А потом мне нести за них ответственность? Приказы, которые спускаются сверху, вынуждают меня к этому, однако я, как бывалый фронтовик, имею личную точку зрения.

Этой девчонке, которую я встретил на участке между Холлератом и Хелленталем, я ничего плохого не сделал. Но её уже нет в живых. Что же, остаётся только пожалеть об этом, хотя должен признаться, что она подложила под меня мину, наподобие того как минёры при отступлении минируют важные объекты, а потом всё взлетает на воздух.

Этот главный редактор наверняка доложит кому следует и что следует, и тогда прощай всякая надежда и на орден, и на повышение. Я в этом деле, разумеется, допустил ошибку. Да мало ли ошибок допускал я в своей жизни! Однако я люблю женщину, и из-за моей глупости её будущее находится под угрозой. Для меня эта женщина дороже всего на свете, дороже и важнее, чем пять лет войны, на которой воюю я, во время которой вы, господин главный редактор, отсиживаетесь в своём убежище. И теперь стряпаете донос из-за этой партайгеноссин Эльвиры Май. Да разве так делают!

Вместо того чтобы думать обо всём этом, ломать себе голову над ответом, хорошо бы увидеть Урсулу и привести в порядок наши отношения, но для этого никакой возможности сейчас нет, так как вот-вот начнётся наступление».

После обеда пошёл мелкий, но такой густой снег, что даже немного потемнело. Зейдельбаст сообщил о готовности к смене позиций. На подготовке они сэкономили несколько дней и теперь могли немного расслабиться. Ничего более конкретного Зейдельбаст не знал и ожидал приказов. Судя по всему, остаток дня можно было провести спокойно.

Генгенбах сложил свои вещички в рюкзак. Рубашки и кальсоны все в бесчисленных дырах. Бельё настолько застирано, что оно из белого превратилось в грязно-коричневое.

Настроение у Генгенбаха было в тот день особенно плохим. Когда после обеда он чистил свой котелок, к нему подошёл Пауль Павловский и впервые за всё время заговорил с ним.

— Эти оглоеды жрут от пуза за наш счёт, чтобы нам легче было котелки мыть, — проговорил Пауль на чистейшем берлинском диалекте. — А ты и рта раскрыть не смей, если не хочешь сыграть в ящик.

Генгенбах почувствовал на себе его взгляд. Казалось, Пауль искал у него сочувствия.

— Всё правильно, Павловский, но у меня и своих забот полно.

— Понимаю.

— Меня, например, интересует, кто мне выдаст новые носки? А то ведь старые-то штопапы-перештопапы. И сапоги мои ничуть не лучше! — И он показал рукой на стоптанные до крайности сапоги, которые ему выдали ещё в Будапеште. — В них и ходить-то нельзя.

Пауль Павловский сильно смутился, опасаясь, как бы разговор не перешёл на политику.

— Я попытаюсь достать тебе пару носков.

— Не забудь, что я ничем не смогу отблагодарить тебя.

— Ерунда! — бросил Пауль и мигом исчез.

Генгенбах с часок поспал. Проснувшись, решил, что будет лучше, если он ещё раз как следует осмотрит местность вокруг убежища, так как ночью их наверняка поднимут по тревоге и тогда будет не до этого.

По узенькой тропинке, которая вилась между кустарниками, можно было незаметно выйти к сараям. А с наступлением сумерек по ней и вообще никто не ходил.

Перед сараем Генгенбах увидел Павловского, рядом с которым стояли Барвальд и Франц Хайзе, с которым Генгенбах вообще никогда не разговаривал.

Пауль махнул рукой Генгенбаху, как старому знакомому.

Генгенбах медленно подошёл к ним и внимательно осмотрелся по сторонам. В этот момент на тропинке показалось несколько солдат, но они сразу же скрылись из виду.

— Наслаждаетесь хорошей погодкой? спросил Гегенбах, чтобы как-то завязать разговор со стоявшими у сарая солдатами. Про себя он отметил, что те отнеслись к нему отнюдь не враждебно.

— Бери, но только спрячь поскорее, — шепнул ему Павловский и сунул в руку носки.

— Что я тебе за это должен? — спросил Генгенбах, пряча носки в карман брюк.

— Как и раньше, держать язык за зубами!

— Спасибо. Простите, мне нужно идти.

Между тем так сиетменло, что тропинки совсем не стало видно.

«Интересно, за какую политику они попали сюда? — думал Генгенбах, шагая по тропинке. — Павловский и Барвальд наверняка политические. Любоытно только, почему это они вдруг решили со мной сблизиться именно теперь, когда ситуация накалена, как никогда прежде?..»

И вдруг он споткнулся. Он понял, что кто-то подставил ему ногу. И в тот же миг на него посыпался град ударов: в живот, в спину, в голову. Генгенбах согнулся, чтобы уберечь голову от ударов, и упал на землю. Улары не прекращались. Чьи-то руки дотянулись до его горла и стиснули его. Стало трудно дышать.

Генгенбах с силой выбросил вперёд одну ногу и попал кому-то прямо в лицо. Тот закричал от боли, а Генгенбах рывком вскочил на ноги и ударил ещё кого-то из нападающих. Тот отлетел в сторону. На Генгенбаха спова посыпались удары, но он уже твёрдо стоял на ногах и отбивался от нападающих. Ещё одного из них он сильным ударом сбил с пог.

Здоровенный верзила замахнулся на Генгенбаха лопатой, но Герхарду удалось увернуться и одновременно ударить того ногой в пах. Верзила громко закричал от боли.

— Да прибей ты его наконец! — Голос был знаком Генгенбаху.

— Ах вы, трусливые собаки! — выкрикнул Генгенбах, отпрыгивая назад.

На него нападали трое или четверо. Один из них, Пипенбург, выхватил из-за пояса нож, какие обычно выдавались десантникам. Рядом с ним топтался Шрёдер с лопатой в руках.

— Ты будешь не первый, кого я приканчиваю! — Пипенбург не боялся кричать. — Ты доносчик!

Блеснуло лезвие ножа, и Генгенбах почувствовал резкую боль. Когда он пришёл в себя, то увидел убегающего Пипенбурга. Лопата Шрёдера валялась в стороне, а сам он уткнулся лицом в снег.

— Я переломаю вам ноги! — Это Павловский прибежал на крики. Из-за его спины выглядывали физиономии Барвальда и Хайзе. Пауль поднял с земли нож. — Убежали, мерзавцы!

Один из нападающих, тяжело дыша, бежал по тропинке.

— Эй, Пипенбург! — закричал Павловский.

Пипенбург остановился.

— Я твой ножичек оставлю себе на память. Однако с большим удовольствием воткну тебе его между рёбер, если ты задумаешь какую-нибудь пакость.

— Если бы твои дружки не так громко мычали, мы так и сделали бы, — заметил Барвальд. — Выйди хоть немного на свет! — Он зажёг спичку, чтобы посмотреть на Генгенбаха, бледное лицо которого было искажено болью. — Ему нужна помощь! Пошли скорее за санитарами!

По совету Павловского Генгенбах лёг на ночь в другом углу сарая, рядом с Паулем, неподалёку от них расположились Барвальд и Хайзе.

Стоило только Генгенбаху лечь на соломенный матрас, как его пронзила острая боль: травмы он получил серьёзные…

Узнав о случившемся в лесу, Зейдельбаст был доволен. Эта история ему очень поправилась. Факт вмешательства в драку политических ещё больше утвердил его в правильности проводимой им политики натравливания уголовников на политических. При таких обстоятельствах ему будет легко командовать теми и другими. А этот Генгенбах, несмотря на серьёзную ножевую рану, даже не заявил о том, что он болен или ранен. Это доказательство того, что майор Брам оказался абсолютно прав в оценке Генгенбаха.

Над расположением роты почти беспрерывно пролегали штурмовики. Они летели между Эйфелем и Арденнами к югу, к люксембургской границе. Даже такой опытный фронтовик, как Генгенбах, не мог додуматься до того, что всё это не больше чем своеобразная шумовая маскировка, организованная командованием для того, чтобы заглушить рокот танков, когда они выдвигались на исходные позиции.

В ночь на пятнадцатое декабря Гитлер продиктовал генерал-фельдмаршалу Моделю следующее совершенно секретное сообщение:

«Я принял последнее решение. Налицо все предпосылки для успешного проведения операции. Размеры операции и её размах целиком и полностью зависят отныне от умелого руководства операцией.

Я ещё раз приказываю войскам беспрекословно выполнять все приказы верховного командования. Я категорически запрещаю изменять направление наступления танковых войск.

Приказываю отвести танковые соединения 6-й танковой армии на такое удаление от полосы прикрытия 67-го армейского корпуса, чтобы они не принимали участия в боевых действиях и чтобы вся сеть дорог на правом фланге 5-й танковой армии, в случае необходимости вплоть до Намюра, была бы немедленно предоставлена в распоряжение 6-й танковой армии, если выяснится, что благоприятных условий для успешного выхода в район Льежа не предвидится.

Я предупреждаю о личной ответственности командиров в отношении недопустимости скапливания танковых частей в районе Льежа, что в свою очередь повлечёт за собой ввод в бой танковых соединений восточнее реки Маас.

Продвижение войск на Антверпен осуществляется на правом фланге под прикрытием естественных препятствий, одним из каковых является Маас-канал.

Левое крыло 15-й армии должно быть настолько сильным, чтобы избежать ввода в бой пехотных дивизий, входящих в состав 6-й танковой армии в районе Зиммераты, что в свою очередь приведёт к ослаблению участка между Моншау и Льежем. В том случае, если будут соблюдены эти основные принципы руководства операцией, нам обеспечен крупный успех.

Адольф Гитлер».

В эту же ночь кодовое название операции было изменено на «Осенний туман».