Он был на это способен. И именно так и готов был поступить.

В ту ночь я не сомкнула глаз. Ворочаясь с боку на бок, я кляла себя за то, что привезла сюда Махтаб, меня мучили воспоминания.

* * *

Черная полоса началась около четырех лет назад, вечером седьмого апреля 1982 года, когда Махмуди вернулся домой с работы – из алпинской больницы общего типа – расстроенный и отчужденный. Сначала я не обратила на это внимания, так как была занята приготовлением праздничного ужина. В тот день Джону исполнялось двенадцать лет.

Предшествовавшие тому два года мы жили счастливо. В 1980 году Махмуди вернулся из Корпус-Кристи в Мичиган, решив больше не ввязываться в политические игры.

– Каждому ясно, что я иностранец, – говорил он, – но я не собираюсь всем докладывать, что я иранец.

Фотография с изображением угрюмого аятоллы Хомейни перекочевала на чердак. Он дал себе слово не затевать никаких разговоров о революции с сослуживцами, памятуя о том, что в Корпус-Кристи воспламенившийся в нем патриотизм не принес ему ничего, кроме неприятностей. В Алпине он быстро освоился и возобновил прежний, американский образ жизни.

Я совершенно успокоилась, в особенности когда мы нашли дом на Тандер-Бэйривер. Снаружи он был маленький и ничем не примечательный, но я влюбилась в него, как только переступила порог. Дом выходил всеми окнами на реку. Окна были большие, изящные, а панорама – живописнейшая. Лестница вела на нижний этаж, отделанный красивыми панелями, светлый и просторный. Отсюда вы попадали в огромный внутренний двор, заканчивавшийся всего в пятнадцати футах от реки. Над водой были выстроены деревянные мостки, где можно было удить рыбу и привязывать лодку. Дом стоял на излучине реки. Внизу по течению был отчетливо виден прелестный крытый мост.

Внутри дом был необычайно просторный – большие спальни, две ванные комнаты, красивая кухня в сельском стиле, два камина и внушительных размеров гостиная. А вид на реку вселял покой.

Махмуди находился под таким же впечатлением, что и я. И мы купили дом, не задумываясь.

Алпина находится всего в трех часах езды от Бэннистера, и я могла часто видеться с родителями. Мы с отцом, заядлые рыбаки, наслаждались рыбалкой – в тихой реке водились окуни, голубые рыбки, зубатки, а иной раз попадалась и щука. Много времени проводила я и с мамой – мы вышивали, стряпали, болтали. Я была рада возможности чаще бывать с ними, особенно сейчас, когда они начинали стареть. Мама страдала волчанкой, и я благодарила судьбу за то, что она могла общаться с внуками. Малышка Махтаб, учившаяся ходить, дарила старикам особую радость. Отец называл ее Тобби.

Нас сразу приняли в алпинском кругу – мы часто выходили и принимали у себя. Махмуди упивался работой, я – домом, своей ролью жены и матери; все это продолжалось до тех пор, пока Махмуди не вернулся с работы с выражением затаенного страдания в глазах.

У него погиб больной, трехлетний мальчик, во время простой операции. До окончания следствия Махмуди лишили всех профессиональных привилегий.

На следующее утро позвонила моя сестра Кэролин. Я, разбитая после бессонной ночи, с красными, опухшими от слез глазами, подошла к телефону. Сквозь туман до меня донеслись слова Кэролин:

– У папы рак.

Мы помчались в больницу Карсон-Сити, в которой когда-то познакомились с Махмуди и где сейчас нервно мерили шагами приемную, пока шла полостная операция. Новости были неутешительные. Врачи сделали колостомию, но до конца удалить злокачественную опухоль не смогли. Болезнь была слишком запущенной. Мы посоветовались с химиотерапевтом, который сказал, что сможет продлить папе жизнь, но вот на сколько – не знает. Мы неизбежно должны были его потерять.

Я поклялась себе, что буду как можно чаще бывать с отцом, буду держать его за руку и говорить слова, которые должна успеть сказать.

Жизнь перевернулась вверх дном. Всего несколько месяцев назад мы были счастливее, чем когда бы то ни было. Сейчас, нежданно-негаданно, над карьерой Махмуди нависла угроза, отец умирал, и будущее казалось безнадежным. Стресс сказывался как на каждом из нас в отдельности, так и на обоих вместе.

В течение нескольких следующих недель мы курсировали между Алпиной и Карсон-Сити. Махмуди помогал отцу психологически оправиться после операции. Казалось, один вид Махмуди облегчал папе боль. Махмуди, давая профессиональные советы, переводил медицинскую терминологию на общедоступный язык.

Когда папино состояние улучшилось настолько, что он мог переносить дорогу, Махмуди пригласил его погостить в Алпине. Долгие беседы с Махмуди помогали отцу смириться с фактом своей болезни и научиться жить с колостомией.

Фактически отец остался единственным пациентом Махмуди. Когда они бывали вместе, мой муж вновь ощущал себя врачом. Когда же он целыми днями слонялся по алпинскому дому, изнывая от безделья и все больше мрачнея, то чувствовал себя неудачником. Шли недели, и праздность начинала давать себя знать.

– Тут все дело в политике, – вновь и вновь повторял Махмуди, имея в виду следствие по делу его больного.

Махмуди старался поддерживать профессиональную форму, посещая многочисленные медицинские семинары, однако после них еще острее ощущал свою неприкаянность, так как не мог применить на практике полученные знания.

Нас обоих очень угнетала проблема денег, и я была убеждена, что у Махмуди поднимется настроение, как только он вернется к работе. До окончания следствия ему не позволили бы практиковать в качестве анестезиолога ни в одной больнице, однако он по-прежнему имел право на общую остеопатическую практику. Я всегда считала, что это и есть его истинное призвание.

– Тебе надо поехать в Детройт, – предложила я. – И вернуться в клинику на Четырнадцатой улице. Там постоянно требуются врачи.

В этой клинике он дежурил по ночам в течение нескольких лет своей стажировки, и там у него остались друзья.

– Нет, – ответил он. – Я останусь здесь и буду бороться.

Время шло, и он все больше погружался в себя, срывая злость на мне и на детях по любому ничтожному, а зачастую и надуманному поводу. Он прекратил посещать медицинские семинары, избегая общения с другими врачами. С утра до вечера он сидел в кресле, тупо уставившись на реку, и молчал. Когда ему это надоедало, он шел спать. Иногда он слушал радио или читал, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он не желал выходить из дома, не желал никого видеть.

Как врач, он понимал, что все это классические симптомы клинической депрессии. Я – жена врача – понимала это не хуже его, но он никого не хотел слушать и отвергал любую помощь.

Поначалу я старалась создать ему душевный комфорт и покой, как и подобает жене. Конечно же, вся эта ситуация требовала от меня огромного напряжения сил. Несколько раз в неделю я с детьми ездила в Бэннистер, однако Махмуди в этих поездках больше не участвовал. Он сидел дома и предавался мрачным мыслям.

Шли недели, и я мирилась с его поведением, избегала конфликтов, в надежде на то, что он выйдет из этого оцепенения. Ведь долго так продолжаться не может, думала я.

Но недели постепенно слагались в месяцы. Большую часть времени я проводила в Бэннистере с отцом, мало бывая дома, где маета Махмуди все сильнее действовала мне на нервы. Никаких доходов у нас не было, в то время как сбережения таяли.

Я откладывала объяснение, сколько могла, но в один прекрасный день взорвалась.

– Поезжай в Детройт и устраивайся на работу! – сказала я.

Махмуди метнул на меня недовольный взгляд. Он терпеть не мог, когда я повышала голос, но сейчас мне было все равно. Он не знал, как утихомирить разбушевавшуюся жену.

– Нет, – категорически заявил он и вышел.

После моей вспышки гнева его депрессия приобрела новую форму – он стал разговорчивее. Теперь все свои неприятности он объяснял единственной субъективной причиной:

– Меня отстранили от работы, потому что я иранец. Будь я другой национальности, этого бы никогда не случилось.

В больнице некоторые врачи поддерживали Махмуди. Время от времени они его навещали, а затем, оставшись со мной наедине, выражали свою озабоченность его душевным состоянием. Один из них обладал богатым опытом лечения нервных расстройств и предложил систематически к нам приходить, чтобы беседовать с Махмуди.

– Нет, – ответил тот. – Я не хочу никаких разговоров.

Я умоляла Махмуди показаться психиатру.

– Я разбираюсь в этом лучше их, – сказал он. – Ничем они мне не помогут.

Никто из наших друзей и родственников не догадывался о глубине происходивших с ним перемен. Мы перестали принимать, что было понятно ввиду наших финансовых затруднений. Все наши близкие жили своей жизнью и решали собственные проблемы. Им неоткуда было знать о степени депрессии Махмуди, разве что от него самого или от меня. Он не мог об этом рассказывать, я же не хотела.

Я нашла работу на полставки в юридической фирме, что ужасно разозлило Махмуди, ибо, согласно его философии, жена должна сидеть дома и заботиться о муже.

С каждым днем его поведение становилось все невыносимее. После того как пошатнулась его карьера, это был второй сокрушительный удар по его самолюбию. В стремлении доказать мне свое превосходство он требовал, чтобы я каждый день приходила домой около двенадцати и кормила его обедом. Я подчинилась этому нелепому требованию отчасти из желания успокоить Махмуди, отчасти вследствие растерянности и неуверенности, вызванных событиями последнего времени. Я запуталась в распределении ролей в нашей семье. Со стороны могло показаться, что я сильнее, тогда почему же я со всех ног несусь домой, чтобы подать ему обед? Я не знала ответа на этот вопрос.

В полдень он был еще в халате, все утро он слонялся без дела, разве что немного присматривал за детьми. Приготовив ему обед, я мчалась на работу. Вечером я возвращалась к грязным, не убранным со стола тарелкам. Мой муж лежал на диване, предаваясь раздумьям.

Если ему не нравится то, что я работаю, почему же он сам ничего не предпринимает?!

Это странное существование длилось больше года – меня все сильнее увлекала работа, в то время как совершенно перестала радовать личная жизнь. Моя работа, поначалу временная, превратилась в самую что ни на есть постоянную. Но моего жалованья, разумеется, не хватало на то, чтобы поддерживать привычный образ жизни, и, когда от наших сбережений ничего не осталось, я вновь пошла наперекор воле Махмуди, решив продать дом.

Во дворе перед домом я поставила табличку: «ПРОДАЕТСЯ НЕПОСРЕДСТВЕННО ВЛАДЕЛЬЦЕМ» – и стала ждать, что будет. В случае удачи мы могли сэкономить на комиссионных агенту по продаже недвижимости.

В течение нескольких недель, по словам Махмуди, десятки супружеских пар останавливались, чтобы осмотреть наш прелестный дом с потрясающим видом на реку, но никто не изъявлял желания его купить. Я подозревала, что либо Махмуди намеренно их отваживал, либо их отпугивал его мрачный, неряшливый вид.

Наконец однажды вечером Махмуди сообщил мне, что дом понравился одной семье и завтра они собираются вернуться для повторного осмотра. Я решила быть в это время дома.

Прибежав домой к назначенному сроку, я увидела, что кругом чудовищный беспорядок. Я придумала для Махмуди какое-то поручение, чтобы отослать его прочь, быстро все прибрала и сама показала дом.

– Нам нравится, – сказал муж, – но как скоро вы могли бы выехать?

– Когда вы хотите вселиться?

– Через две недели.

Это привело меня в некоторое замешательство, но они предложили взять на себя нашу закладную и выплатить нам баланс наличными. После всех расходов мы получали чистыми двадцать тысяч долларов, а деньги нужны были позарез.

– Ладно, – согласилась я.

Когда, вернувшись, Махмуди узнал о сделке, он пришел в ярость.

– Куда мы переберемся за две недели? – негодовал он.

– Нам нужны деньги, – твердо сказала я. – И мы должны их получить.

Мы долго спорили якобы по этому поводу, на самом же деле разряжали друг на друге накопившееся напряжение. Это была неравная борьба, так как у Махмуди почти не было доводов. Он делал слабые попытки восстановить свою власть главы семьи, но мы оба знали, что он король без трона.

– Это по твоей вине мы оказались в таком положении, – упрекала я. – Мы что, должны ждать, пока останемся без штанов? Будем продавать дом.

Я заставила его подписать контракт о продаже.

Следующие две недели дел было невпроворот. Я перетрясала содержимое шкафов, комодов и буфетов, пакуя все нажитое в Алпине, хотя и не знала, куда нам теперь деться. Махмуди мне не помогал.

– Уложи хотя бы свои книги, – возмутилась я.

У него была внушительная библиотека, состоявшая из медицинской литературы и исламской пропаганды. Как-то утром я дала ему несколько картонных ящиков и сказала:

– Чтобы сегодня же книги были упакованы.

Под конец сумасшедшего дня, вернувшись с работы поздно вечером, я увидела, что он сидит в халате, вялый, небритый и неумытый. А книги по-прежнему стоят на полках. Я вышла из себя.

– Сейчас же собирай чемодан! Завтра сядешь в машину и отправишься в Детройт, и, пока не устроишься на работу, не возвращайся. Я сыта по горло. И больше не намерена так жить ни минуты.

– Я не смогу устроиться на работу, – прохныкал он.

– Ты даже не пытался.

– Я не могу работать, пока в больнице мне не дадут разрешения.

– Необязательно быть анестезиологом. Можно заниматься общей практикой.

Ему нечего было возразить, он лишь пытался придумывать слабые отговорки.

– Я уже много лет не занимался общей практикой, – покорно проговорил он. – И не хочу начинать сначала.

Он напомнил мне Резу, который не желал соглашаться на меньшее чем должность президента американской компании.

– Я тоже много чего не хочу, однако делаю, – ответила я, все сильнее распаляясь. – Ты исковеркал мне жизнь. Продолжать жить с тобой подобным образом я отказываюсь. Ты обленился. Спекулируешь на создавшейся ситуации. Сидя здесь, ты никогда не найдешь работу. Для этого надо шевелиться. На блюдечке тебе ее никто не преподнесет. Ты сейчас же начнешь поиски работы, и, пока не устроишься, не думай возвращаться, иначе, – слова сами сорвались у меня с языка, – я с тобой разведусь.

Искренность моего заявления не вызывала сомнений.

Махмуди сделал, как ему было велено. В следующий же вечер он позвонил мне из Детройта. Он получил работу в клинике. И приступит к ней со следующего понедельника, сразу после Пасхи.

Спрашивается, почему я так долго ждала? И почему не настаивала на своем раньше?

В Пасхальное воскресенье 1983 года в доме царила неразбериха. Мы должны были съехать на Страстную пятницу, а с понедельника Махмуди начинал работать в детройтской клинике. В среду мы все еще не знали, куда тронуться. К чувству страха перед будущим примешивалось и чувство удовлетворения. Все-таки мы что-то предпринимали.

Клиент фирмы, где я работала, вице-президент местного банка, узнав о наших трудностях, предложил временное решение. Он только что наложил арест на право выкупа одного из домов и посоветовал нам снять его на условиях помесячной оплаты. Мы подписали договор об аренде в полдень в Страстную пятницу и тут же начали перевозить пожитки.

В выходные Махмуди проявил некоторый энтузиазм, помогая мне устраивать дом. В воскресенье, поцеловав меня на прощанье, он отправился в пятичасовое путешествие на машине в Детройт. Это был первый поцелуй за несколько месяцев, и, к своему удивлению, я ощутила желание. Махмуди не очень-то привлекала монотонная и тяжелая работа в клинике, но я видела, что его моральное состояние улучшилось. То обстоятельство, что он так легко получил работу, подлечило его уязвленное самолюбие. Ему предложили очень хорошую зарплату – она была хоть и скромнее, чем в алпинской больнице, но составляла ни много ни мало почти девяносто тысяч в год.

И началась жизнь, сладостно напоминавшая годы нашего романа. В течение недели каждый из нас занимался своими делами, а выходные мы проводили попеременно то в Алпине, то в Детройте.

Душевное равновесие Махмуди постепенно восстанавливалось.

– Как у нас все чудесно наладилось! – сказал он мне в свой очередной приезд.

Он всегда был счастлив нас видеть. Махтаб, радуясь, что ее папа стал прежним, бросалась к нему на шею, как только он переступал порог.

Так пролетели весна, лето и осень. И хотя Махмуди терпеть не мог Детройт, но связывал свое профессиональное будущее именно с ним, так как пришел к выводу, что в большом городе расовым предрассудкам придается гораздо меньшее значение.

Что касается меня, то я вновь почувствовала себя свободной. На неделе я решала собственные проблемы. А в выходные предавалась любви. Возможно, это был наилучший способ сохранить наш брак. Пожалуй, тогда я была счастлива.

В марте 1984 года раздался телефонный звонок из Тегерана. Мужской голос, говоривший по-английски – с запинками и сильным акцентом, – представился Мохаммедом Али Годжи. И назвался племянником Махмуди. Учитывая семейную тенденцию кровных браков, это могло означать все что угодно. У меня сложилось впечатление, что Махмуди считает своими племянниками сотни иранцев.

«Племянник» поинтересовался нашим с Махтаб здоровьем и вообще рассыпался в любезностях. Я записала его номер телефона и пообещала, что обязательно передам Махмуди его просьбу позвонить.

Я надиктовала это сообщение на автоответчик в Детройте, и Махмуди позвонил мне в тот же вечер. Это был Маммаль, сказал он, четвертый сын его сестры Амех Бозорг. Маммаль всегда отличался щуплостью, а за последние несколько месяцев совсем исхудал. В Тегеране ему поставили диагноз «язва желудка» и сделали операцию, но он продолжал терять вес. В отчаянии он полетел на консультацию в Швейцарию. По мнению швейцарских докторов, в результате небрежно сделанной операции ему надо было перекраивать весь желудок. Он позвонил в Америку своему дяде, чтобы спросить совета – где лучше сделать такую операцию.

– Я ничего ему не сказал. Что ты об этом думаешь?

– Пусть приезжает сюда, – предложила я. – Мы поможем ему найти хорошую больницу.

Махмуди пришел в восторг.

– Но, – усомнился он, – из Ирана трудно вывезти деньги.

– А разве ты не можешь заплатить за операцию? Ведь ты бы поступил именно так, если бы что-нибудь подобное случилось с кем-то из моих родственников.

– Отлично. Решено!

Через несколько дней – после необходимой подготовки – Маммаль вылетел в Америку. Он прибыл в пятницу, в начале апреля. Махмуди собирался встретить его в аэропорту и сразу привезти в Алпину, чтобы он мог провести выходные у нас.

За исключением крикливых революционеров, наводнявших наш дом в Корпус-Кристи, большинство иранцев, которых я встречала, были людьми культурными и вежливыми. Правда, их отличал несколько непросвещенный взгляд на женщин, но, как правило, это выражалось в изящном и весьма лестном ухаживании. Я решила оказать радушный прием племяннику Махмуди. В ожидании его приезда я с удовольствием приготовила иранский ужин.

К сожалению, уже с порога Маммаль внушил мне антипатию. Как и большинство иранцев, он был маленького роста, но, несмотря на это – а может быть, благодаря этому, – держался развязно и нагло. Неухоженные бородка и усы придавали ему неряшливый вид. Его маленькие, глубоко посаженные глазки смотрели сквозь меня, словно меня здесь не было. Весь его вид, казалось, говорил: «Кто ты такая? По сравнению со мной?»

Кроме того, он отрицательно действовал на Махмуди. Первые слова, которые он произнес, были следующими:

– Вы должны приехать к нам в Тегеран. Все хотят увидеть тебя и Махтаб.

Эта мысль привела меня в ужас. В первый вечер дядя с племянником несколько часов кряду оживленно беседовали на фарси. Что было вполне понятно – они делились друг с другом семейными новостями, – но я беспокоилась, как бы Махмуди не воспринял приглашение Маммаля всерьез. Однако при том, что Маммаль прилично говорил по-английски, они общались исключительно на фарси, напрочь лишая меня возможности принять участие в разговоре.

Я поймала себя на том, что считаю часы, оставшиеся до воскресного вечера, когда Махмуди и Маммаль отбудут в Детройт и в доме воцарится покой. Однако в воскресенье днем Махмуди сказал мне:

– Пусть он побудет здесь с тобой, пока я договорюсь об операции.

– Нет, – ответила я. – Он твой племянник. И твой гость.

Махмуди спокойно заметил, что занят в клинике. А Маммаль нуждается в уходе. Ему предписали строжайшую диету. Мне придется на несколько дней отпроситься с работы – до операции.

Его тон не допускал возражений. Уголком сознания я понимала, что Махмуди восстанавливает надо мной свою прежнюю безоговорочную власть. Тем не менее я согласилась, успокаивая себя тем, что это всего на несколько дней.

Я решила постараться от души. Авиакомпания по ошибке отправила багаж Маммаля в другой город – бедный Маммаль! Моя приятельница Анни Куреджан, армянка по национальности и портниха по профессии, помогла мне выбрать для него в магазине несколько смен одежды. Затем подогнала все вещи по его необычайно миниатюрной фигуре.

Маммаль принял одежду, не поблагодарив, сунул ее в шкаф у себя в комнате и продолжал носить все те же вонючие рубашку и джинсы.

Когда чемодан Маммаля наконец нашелся, то оказалось, что он был набит сувенирами. Никакой одежды в нем не было. При том, что он мог задержаться в Америке на несколько месяцев, Маммаль не собирался менять «платье».

– Давай я выстираю твою одежду, – предложила я.

– Нет, – он лишь пожал плечами.

Когда Махмуди приехал домой на следующие выходные, то, похоже – невероятно! – не замечал исходившей от Маммаля вони, пока я ему не пожаловалась.

– Пойди переоденься, а это дай Бетти выстирать, – велел он Маммалю. – И прими душ.

Племянник Махмуди, поморщившись, подчинился. Душ был редким событием в его жизни и воспринимался скорее как тяжелая обязанность, нежели чем способ освежиться.

Маммаль прожил у нас полных две недели, прежде чем я отвезла его в больницу Карсон-Сити на операцию; он был ленивым, капризным и наглым гостем. Я навестила своих и вернулась в Алпину, забыв о Маммале.

Позже Махмуди сказал мне, что Маммаль на меня в обиде – я должна была еще раз отпроситься с работы, пригласить ночную няню для детей и повторить четырехчасовую поездку в Карсон-Сити, чтобы быть при Маммале во время и после операции.

Шли дни, Маммаль уже выздоравливал, но все еще лежал в больнице. Когда его выписали, Махмуди перевез своего еще не окрепшего племянника из Карсон-Сити в Алпину – опять мне на шею.

– Я не хочу брать на себя такую ответственность, – отнекивалась я. – А вдруг с ним что-то случится? Ты врач. Ты за ним и ухаживай.

Махмуди вполуха выслушал мои протесты. И уехал в Детройт, оставив Маммаля на моем попечении.

Я ненавидела себя за то, что опять играю роль покорной жены, но тем не менее выполняла обязанности сестры-сиделки при Маммале, готовя ему пять раз на дню предписанную диетой еду. Моя стряпня нравилась ему примерно так же, как мне нравилось ею заниматься. Однако другого выхода, кроме как дожидаться выздоровления и отъезда Маммаля, все равно не было.

Почему-то Махмуди решил, что Махтаб должна сразу ощутить прилив родственных чувств к Маммалю. Он пытался заставить ее проводить с ним время, однако реакция Махтаб на грязнулю гостя была точно такая же, как и у меня.

– Оставь ее в покое, – посоветовала я. – Махтаб нельзя принудить дружить с кем бы то ни было. Такой уж у нее характер. И ты это знаешь. Не придавай этому чрезмерного значения, и постепенно у них наладятся отношения.

Махмуди меня не слушал. Пару раз он даже шлепнул Махтаб за то, что она шарахнулась от Маммаля.

На неделе, пока Махмуди был в Детройте, он звонил Маммалю каждый вечер. Они говорили на фарси, иногда ужасно подолгу, и вскоре я поняла, что Махмуди использует Маммаля как домашнего шпиона. Например, как-то вечером Маммаль вдруг отнял от уха трубку и подозвал меня к телефону. Мой муж был вне себя от ярости. Почему это я позволила Махтаб смотреть такую-то телепередачу вопреки его запрету?

Наши безмятежные уик-энды отошли в прошлое. Теперь, приезжая в Алпину на субботу-воскресенье, Махмуди был занят исключительно беседами с Маммалем – справлялся о родственниках, как когда-то разглагольствовал об аятолле Хомейни и поносил западные – прежде всего американские – обычаи и нравственные устои.

Что мне было делать? Мой муж, американец на протяжении двадцати пяти лет, на глазах превращался в иранца. Пребывание Маммаля в доме являлось суровым испытанием для моей супружеской любви! Я выходила замуж за Махмуди-американца, Махмуди-иранец был нежеланным незнакомцем. Но что было еще хуже, они с Маммалем теперь постоянно говорили о нашем с Махтаб семейном визите в Тегеран.

Закрывшись в комнате, они вели нескончаемые, оживленные дискуссии на непонятном мне языке. И все равно стоило мне войти, как они понижали голос.

– Когда он уедет? – в отчаянии спросила я Махмуди.

– Не раньше, чем разрешат врачи.

Два события ускорили кризис. Во-первых, банк нашел покупателя на дом, который мы снимали, и нам предстояло его освободить. Почти одновременно моя работа в юридической конторе пошла на убыль. По мнению близких, для меня наступило время перемен.

И Махмуди знал, каких перемен он хочет. Пора возобновить нашу полноценную семейную жизнь.

Я не хотела с ним съезжаться и вовсе не стремилась потерять свою независимость. Но я знала: Маммаль скоро уедет – и надеялась, что нам удастся вернуться к прежнему элегантному и комфортабельному образу жизни. И хотя вслух об этом не упоминалось, альтернативой мог быть только развод. Что явствовало из напора Махмуди. И я согласилась переехать в Детройт. Я думала, надеялась и молилась, что худшее позади. Я постараюсь – изо всех сил постараюсь возродить наш брак.

Все же я приняла одну меру предосторожности. Не будучи уверенной в своем будущем, я опасалась беременности. И за неделю до переезда пошла к врачу, который поставил мне спираль.

До сих пор Махмуди жил в небольшой квартирке, и сейчас мы пустились на поиски дома. Я предполагала, что дом будет куплен. Однако под давлением Махмуди согласилась пока снимать, с тем чтобы за это время найти подходящий участок земли и выстроить на нем дом нашей мечты. События разворачивались с головокружительной быстротой. Махмуди полностью восстановил надо мной свою власть. Прежде чем я успела сообразить, в чем дело, мы сняли дом в Саутфилде и переехали туда – я, Махмуди, Джо, Джон, Махтаб… и Маммаль.

Я записала Махтаб в прекрасную школу, где обучали по методике Монтессори, в окрестностях Бирмингема.

Махмуди купил мне новую машину, и почти ежедневно я возила Маммаля осматривать Детройт или просто по магазинам, где он тратил деньги Махмуди, на которые тот не скупился. Маммаль вел себя так же нагло и высокомерно, как и всегда, однако, казалось, уверовал в то, что я в восторге от его присутствия. На самом же деле я, разумеется, жила ожиданием дня его отъезда в Иран.

Маммаль прожил у нас до середины июля и по мере приближения заветного дня все настойчивее твердил о том, что мы – Махмуди, Махтаб и я – должны навестить тегеранских родственников. К моему ужасу, Махмуди согласился, объявив, что мы приедем на две недели в августе. Джо и Джон останутся с отцом.

Внезапно тайные полуночные разговоры между Махмуди и Маммалем приобрели гораздо более зловещий характер. Когда до отъезда Маммаля оставалось несколько дней, Махмуди проводил с ним каждую свободную минуту. Не замышляли ли они что-то?

Однажды я высказала вслух предположение, мучившее меня сильнее всего.

– Чем вы заняты? – спросила я. – Разрабатываете план, как похитить Махтаб и увезти в Тегеран?

– Не будь смешной, – сказал Махмуди. – Ты сумасшедшая. Тебе нужен психиатр.

– Не настолько я сумасшедшая, чтобы ехать в Иран. Поезжай один. Я с детьми останусь здесь.

– Вы с Махтаб поедете со мной. Я не оставляю тебе выбора.

Выбор у меня, конечно, был. Хотя и трудный. Я все еще лелеяла надежду на то, что с отъездом Маммаля нам удастся восстановить прежние отношения. Я не хотела травмировать разводом себя и детей. Но не хотела и ехать в Иран.

Махмуди сменил гнев на милость, пытаясь договориться со мной по-хорошему.

– Почему ты не хочешь ехать? – спросил он.

– Потому что знаю – если ты решишь остаться, я не смогу вернуться домой.

– Так значит, вот что тебя беспокоит, – ласково проговорил Махмуди. – Я никогда этого не сделаю. Я люблю тебя. – Внезапно его осенило. – Принеси мне Коран.

Я сняла с книжной полки священную исламскую книгу и протянула ее мужу.

Положив на нее руку, он торжественно произнес:

– Клянусь Кораном, я никогда не задержу тебя силой в Иране. Клянусь Кораном, что никогда не заставлю тебя жить где бы то ни было против твоей воли.

Поклялся и Маммаль.

– Это невозможно, – уверял он. – Наша семья никогда такого не допустит. Обещаю тебе, что, если и возникнет какая-то проблема, семья поможет решить ее надлежащим образом.

Я вздохнула с чувством огромного облегчения.

– Хорошо, – сказала я. – Поедем.

* * *

Махмуди купил билеты на самолет. Первое августа наступило гораздо скорее, чем мне бы хотелось. Несмотря на торжественную мужнину клятву на Коране, меня раздирали сомнения. Махмуди же был полон энтузиазма. Он часами перелистывал все доступные иранские издания. С нежностью говорил о своей семье, в особенности о сестре Амех Бозорг. Он стал молиться. Вновь на моих глазах из американца он превращался в иранца.

Втайне от него я побывала у адвоката.

– Либо я еду, либо мы разводимся, – объяснила я. – Ехать в Иран я не хочу. Боюсь, что он меня оттуда не выпустит.

При обсуждении с адвокатом возможных вариантов я осознала другую опасность. Развод тоже заключал в себе известный риск – вероятно, даже больший, чем поездка. Если я подам на развод и уйду от Махмуди, он вычеркнет меня из своей жизни. Меня он никак не сможет увезти в Иран, а вот как насчет Махтаб? Если он возьмет ее с собой и решит остаться в Иране, я навсегда потеряю свою дочь.

– Ему непременно будет предоставлено право посещения? – спросила я. – Нельзя ли убедить судью в том, что это опасно, и пусть он запретит Махмуди видеться с Махтаб.

Американский закон не допускает наказания без преступления, заметил адвокат.

– Он такового не совершал. И вы никоим образом не сможете лишить его права посещения. Мне бы крайне не хотелось, чтобы вы ехали в Иран, – продолжал адвокат, – но, с другой стороны, я не вижу в этом ничего страшного. Возможно, после столь длительного напряжения и депрессии встреча с родственниками зарядит его энергией. Поможет ему возродиться. Я даже думаю, что поездка пойдет ему на пользу.

Разговор с адвокатом привел меня в еще большее смятение. В глубине души я была уверена – в случае развода Махмуди обречет мою дочь на жалкое существование в Иране. У меня не было иного выбора, кроме как сделать ставку на то, что социальные и культурные контрасты вынудят Махмуди вернуться в Америку – вопреки реальным или воображаемым замыслам, роившимся в его потревоженном сознании. В то время об уровне жизни в Тегеране я могла только догадываться, но я уповала на то, что через две недели Махмуди будет сыт ею по горло.

В отношении Махтаб я рассуждала так: пусть лучше я погублю себя, чем ее.

Наступил день отъезда. Мы с Махтаб решили взять с собой самый минимум вещей, оставив в чемодане место для подарков иранским родственникам. Однако у Махмуди набралось несколько мест багажа, в том числе чемодан с лекарствами, которые, по его словам, он намеревался преподнести в дар тегеранскому медицинскому сообществу. В последний момент Махтаб вспомнила о своем кролике.

Итак, первого августа 1984 года мы вылетели в Нью-Йорк, оттуда в Лондон. В Лондоне за время двенадцатичасовой стоянки мы успели осмотреть город. Я купила Махтаб несколько английских кукол. По мере приближения посадки на другой самолет меня все сильнее лихорадило.

В аэропорту Хитроу, незадолго до вылета на Кипр, а оттуда в Тегеран, Махмуди завязал разговор с иранским врачом, возвращавшимся на родину после визита в Америку.

– Выезд из Ирана чреват осложнениями? – нервно спросила я.

– Нет, – заверил он.

Иранец дал совет, как пройти через таможню. Иранская таможня облагает огромной пошлиной любые американские товары, ввозимые в страну.

– Если вы скажете, что останетесь там работать, то можете избежать пошлины.

Мне было неприятно это слышать, даже в качестве рекомендации сэкономить деньги.

– Но мы не…

– Знаю, – перебил он.

– Мы не собираемся оставаться в Иране, – продолжала я. – Мы едем только на две недели.

– Понимаю, – отозвался он.

Затем они с Махмуди заговорили на фарси.

Когда мы садились в самолет, меня трясло от страха. Мне хотелось закричать и броситься вон, но я не повиновалась велению сердца. Махтаб доверчиво держала меня за руку, и, войдя в самолет, мы сели на свои места и пристегнулись ремнями.

Во время полета на Кипр я тщательно обдумывала стоявшую передо мной дилемму. Когда шасси самолета коснулись земли средиземноморского острова, я знала, что это мой последний шанс. Я должна взять за руку Махтаб, сбежать по трапу и следующим же рейсом вылететь домой. Я уже было вознамерилась ухватиться за эту последнюю возможность, как в памяти всплыли слова адвоката: «Он не совершил преступления. И вы никоим образом не сможете лишить его права посещения Махтаб».

В любом случае я не могла покинуть самолет. Пока он выруливал по посадочной полосе, стюард объявил в микрофон, что стоянка на Кипре будет короткой. Пассажиры, следующие до Тегерана, должны оставаться на своих местах.

Прошло всего несколько минут. Вскоре мы уже мчались по взлетной полосе, набирая скорость. Самолет взмыл носом вверх, оторвав от земли шасси. Я ощущала, как сила моторов уносит нас в небо.

Махтаб задремала, утомленная длительным путешествием.

Махмуди читал иранскую книгу.

Я сидела в оцепенении, в шоке, зная место приземления, но не ведая своего будущего.