Глава 17. Великое разоблачение

На следующий день после провала путча сенатор Сэм Нанн, председатель сенатского комитета по вооружённым силам, пробирался сквозь толпы на улицах Москвы. Он прилетел туда с конференции в Будапеште после звонка Андрея Кокошина — заместителя директора Института США и Канады. Они знали друг друга много лет. Кокошин настойчиво просил Нанна немедленно прибыть в Москву и сказал, что «в России творятся большие дела». Он «повторил слово “Россия” раза четыре. Прежде это всегда был “Советский Союз”. Это был сигнал». Кокошин усадил Нанна в свою маленькую тесную машину, и они поехали к Белому дому. Сторонники Ельцина толпились на улицах, всё ещё заваленных бетонными плитами и строительным мусором, из которых в спешке сооружали баррикады. Кокошин представил Нанну несколько человек, которых назвал новыми руководителями России. На следующий день Кокошин отвёл Нанна в парламент, где они слушали дебаты о распаде Советского Союза. Когда Нанн вышел на улицу, ему пришлось прорываться через давку. Вокруг царила атмосфера чрезвычайного возбуждения. «Рождалась новая страна», — вспоминал он. Толпа кричала: «Долой Советский Союз!»

Затем Нанн отправился в Кремль, на встречу с Горбачёвым. Они говорили около часа. «Я подумал, что он выглядит потрясённым, — вспоминал Нанн. — Было очевидно, что на него много всего свалилось. И мы подробно говорили о том, что будет с Советским Союзом. Он всё ещё говорил, что республики останутся вместе. Он всё ещё был президентом». Нанн поднял вопрос о контроле над ядерным оружием. В глубине души он тревожился о небольших и легко транспортируемых тактических ядерных комплексах, разбросанных по всем республикам. Горбачёв «попытался заверить меня, что Советский Союз сохранится, что всё под контролем», вспоминал Нанн.

Уходя, Нанн повернулся к Горбачёву: «Лишались ли вы контроля над ядерным оружием, пока вас держали в плену?»

Горбачёв не ответил.

***

Нанн вырос в семье методистов в Перри, штат Джорджия; это был город с населением 11000 человек в сельской местности с плодородной красной почвой. Его отец был фермером и юристом, а когда родился Нанн, он занимал пост мэра Перри. Он также избирался в законодательный орган штата и работал в местном совете по образованию. Закончив юридический факультет Университета Эмори в 1962 году, Нанн отправился на год в Вашингтон, где работал юристом в аппарате комитета по вооружённым силам палаты представителей. Затем он вернулся в Джорджию, был избран в законодательное собрание штата, а в 1972 году победил на выборах в сенат США. Наставниками Нанна были влиятельные демократы-южане предыдущего поколения, консерваторы и сторонники сильной армии; среди них были Карл Винсон и Джон Стеннис. В сенате Нанн держался умеренно консервативной позиции: он с подозрением смотрел на Советы и голосовал за наращивание военных расходов при Рейгане, но также выступал за соглашения по контролю над вооружениями. Особенно он хотел устранить угрозу случайной ядерной войны. Договорённости о контроле над вооружениями, когда-то говорил он, должны «снять пальцы обеих сверхдержав со спускового крючка».

То, что Нанн увидел в Москве после переворота, пробудило в его памяти одно воспоминание о холодной войне. В 1974 году, когда Нанн первый год был сенатором, он побывал в штаб-квартире НАТО в Брюсселе и на американских военных базах в Германии и Италии. Если бы война пришла в Европу, полем боя прежде всего стала бы разделённая Германия. Советские военные планы предусматривали масштабный бросок 60 дивизий из Восточной Германии и Чехословакии в Западную Германию; они могли достичь границы Германии и франции за 13–15 дней. Они столкнулись бы с тактическим ядерным оружием НАТО. Американские учёные и инженеры создали миниатюрные боеголовки, которые можно было разместить на небольших ракетах и артиллерийских снарядах. Благодаря своей убойной силе эти маленькие ядерные заряды были реальной альтернативой многочисленным сухопутным силам. К моменту визита Нанна страны Запада разместили в Европе семь тысяч единиц ядерного оружия. Значительное число американских самолётов и ракет находилось в состоянии пятиминутной готовности на случай кризиса.

На базе тактического ядерного оружия в Германии, где боеголовки и снаряды хранились в бункерах, Нанну показали довольно компактные устройства, в том числе боеголовки, которые легко могли бы перенести один-два человека. Командующие заверили Нанна, что всё оружие надёжно защищено. Когда он уходил, один из сержантов попрощался с ним за руку, и Нанн почувствовал в своей ладони сложенный клочок бумаги. Он спрятал его в карман.

В записке говорилось: «Сенатор Нанн, прошу вас встретиться со мной и моими товарищами-караульными у казарм около 6 вечера сегодня. У меня для вас очень важная информация».

Вечером Нанн и глава его аппарата Фрэнк Салливан отправились к казармам. Сержант и «трое или четверо его коллег-сержантов поделились со мной страшной историей», вспоминал потом Нанн. «Это была история деморализованной после Вьетнама армии. История злоупотребления наркотиками. История пьянства. История о том, как американские солдаты охраняли тактическое ядерное оружие, будучи под кайфом. Истории эти сыпались одна за другой, мы говорили целый час». Нанн ушёл «глубоко потрясённый».

В Европе Нанн также увидел, как легко споткнуться на этом минном поле и спровоцировать ядерную войну. В докладе сенату он писал: «Есть серьёзная опасность, что ядерное оружие будет использовано в начале конфликта, что приведёт к возможной или даже вероятной эскалации и началу стратегической ядерной войны». Нанн писал, что офицеры НАТО сказали ему: они хотели бы задействовать ядерное оружие «так быстро, как потребуется», но «как можно позднее». Нанну показалось, что они не слишком-то подчёркивают — «как можно позднее».

Долгие годы Нанна тревожило, что тактическое ядерное оружие представляет ещё большую угрозу, чем огромные межконтинентальные баллистические ракеты. Что если локальное столкновение, например, по поводу Берлина, выйдет из-под контроля? «Вдруг, бабах, на столе президента США появляется запрос на применение тактического ядерного оружия, — говорил Нанн. — Я был уверен, никто не представляет, что будет после. Можно сесть и прочитать всю аналитику в мире, но когда мы пустим в ход тактическое ядерное оружие — думаю, никто не знает, чем это кончится». В 1980-х у Нанна появился ещё один повод для тревоги по поводу случайной ядерной войны. Он понял, что затянуть сверхдержавы в военный конфликт могут недостатки систем раннего оповещения. Если одну-единственную ракету, запущенную с подводной лодки третьей страны, примут за первый удар, ответная атака может случиться раньше, чем кто-либо поймёт, как всё началось. Нанн поинтересовался у стратегического авиационного командования США: можно ли быстро и точно определить старт ракеты, запущенной с подводной лодки? После проведения совершенно секретного анализа Нанну доложили: Соединённые Штаты могут с «приемлемой» вероятностью засечь источник, но в СССР системы оповещения гораздо хуже. Если бы советские войска заметили ракету, скажем, из Китая и подумали, что она летит из США, то могла бы произойти ужасная ошибка.

Теперь, когда Нанн оказался на московских улицах, посреди шумной толпы, в августе 1991 года, весь его опыт и знания, все его страхи перед ядерной войной вновь вернулись к нему. Кто будет охранять тысячи маленьких атомных бомб, разбросанных по всему Советскому Союзу? Что если СССР скатится к хаосу и гражданской войне? Кто отвечает за управление ядерными силами? Что если русские военные так же деморализованы, как американские солдаты после Вьетнама? Во время полёта домой, говорил Нанн, он «был убеждён в двух вещах. Первая — что советской империи пришёл конец. Вторая — что у них, и у нас появилась колоссальная проблема с безопасностью».

***

В конце своего летнего отпуска, сидя за столом в фамильном доме в Уокерс-Пойнте в Мэне, с потрясающим видом на Атлантический океан, Буш обдумывал последствия путча в СССР. Утром на пресс-конференции 2 сентября он сказал, что не будет «отъедать ресурсы обороны нашей страны», чтобы предоставить помощь терпящему крушение Советскому Союзу. В обед, делая записи в своём дневнике, он вспомнил, что сорок семь лет назад в тот же день его сбили над Тихим океаном. {Буш участвовал в операции против японцев на Бонинских островах. Его самолёт был подбит, но он всё же сбросил бомбу, а после выпрыгнул с парашютом и около четырёх часов дожидался эвакуации, дрейфуя на надувном плоту. — Прим. пер.}.

Как многое изменилось с тех пор! Как раз тем утром он признал независимость прибалтийских республик.

В те дни Буш обсуждал со Скоукрофтом возможность новой радикальной инициативы, направленной на снижение Угрозы ядерной войны. При всех призывах к благоразумию и своей осторожности Буш действовал смело. За три недели он провёл значительное сокращение американского ядерного оружия, как на суше, так и на море. Он сделал это без затяжных переговоров, без каких-либо конвенций и механизмов верификации, и не дожидаясь аналогичного шага со стороны СССР. Историк Рэймонд Гартхофф назвал это гонкой вооружений наоборот. В телевизионном выступлении из Белого дома 27 сентября Буш сказал: «Мир меняется с удивительной скоростью, и каждый день в истории появляются новые страницы, хотя не высохли ещё чернила на вчерашних страницах». Буш объявил, что Соединённые Штаты откажутся от всего наземного тактического ядерного оружия по всему миру и снимут такое оружие с кораблей; из состояния повышенной боевой готовности будут выведены стратегические бомбардировщики и 450 межконтинентальных баллистических ракет; несколько программ модернизации ядерного оружия будут отменены. Это означало отказ от 1300 артиллерийских атомных снарядов, 850 ядерных ракет «Lance» («Лэнс») и 500 единиц морского оружия. Одним росчерком пера Буш отказался от ядерных вооружений на морских кораблях, которые прежде США вовсе отказывались обсуждать в рамках переговоров о стратегических вооружениях.

Пятого октября Горбачёв присоединился к «гонке вооружений наоборот». Он объявил о ликвидации всего тактического ядерного оружия наземного базирования и о выводе тактического ядерного оружия с кораблей и подводных лодок, о выводе стратегических бомбардировщиков и 503 межконтинентальных баллистических ракет из состояния боевой готовности. Мир снова увидел реальное разоружение — причём молниеносное. В докладе ЦРУ отмечалось, что инициатива Горбачёва, по сути, обеспечит ликвидацию ядерного потенциала советских сухопутных войск. Всего за несколько недель до того Буш и Горбачёв подписали в Кремле договор о стратегических вооружениях, переговоры о котором шли почти десятилетие и который предусматривал поэтапную семилетнюю реализацию; теперь они оба действовали мгновенно, без каких-либо обсуждений. Обещания Буша и Горбачёва не были обязательными, и их реализацию нельзя было проверить, но это был самый спонтанный и драматический разворот за всю историю гонки вооружений.

Двадцать первого октября Буш написал своему советнику по национальной безопасности Скоукрофту записку. «Давайте обсудим, — писал он. — Нужно ли адъютанту теперь носить этот чёрный кейс, куда бы я ни пошёл?» Речь шла о чемодане с кодами управления на случай ядерной войны. {В США его называют «футбольным мячом» из-за внешнего сходства со спортивным снарядом. — Прим. пер.}.

Буш думал, что уже может обойтись без этой тени — адъютанта с чемоданом. Скоукрофт и другие убедили его, что это всё ещё необходимо. Госдепартамент подготовил для Бейкера новый меморандум, в котором говорилось: «Советский Союз в том виде, каким мы его знали, больше не существует. Сейчас важно то, как будет происходить распад Советского Союза, начиная с нынешнего момента. Наша задача — смягчить последствия этого краха».

Трудно переоценить облегчение, торжество и ощущение новых возможностей, порождённые советскими событиями той осени. Прошло сорок пять лет с того дня, как Джордж Кеннан сочинил «Длинную телеграмму», заложившую фундамент стратегии сдерживания в холодной войне {Американский дипломат Джордж Кеннан 22 февраля 1946 года отправил из Москвы телеграмму коллегам в США, в которой описал советское мировоззрение, его влияние на политику, и призвал выступить против расширения влияния СССР в Восточной Европе. — Прим. пер.}; и вот длительное, изнуряющее соперничество, которое во многом сформировало нынешний мир, неожиданно закончилось — причём безо всяких катаклизмов.

«Сегодня даже самый жёсткий реалист должен понять: мир изменился, — говорил директор ЦРУ Роберт Гейтс, много лет испытывавший серьёзные сомнения насчёт Горбачёва. — Коммунизм наконец побеждён».

Но даже в эти дни эйфории, когда легко было забыть о предупреждениях из фильма «На следующий день» и об ужасах ядерной зимы, на горизонте возникла новая угроза. Пока ещё она скрывалась под многослойным режимом советской секретности, да и праздничное настроение оттеняло её. Но первые намёки проступили уже тогда, когда Горбачёв начал ликвидировать тактическое ядерное оружие. Боеголовки поспешно перевозили в новые хранилища поездом. Могла ли обессилевшая Советская армия, едва способная прокормить солдат, обеспечить ядерным зарядам достаточную защиту? Могла ли советская централизованная система управления ядерными силами сохраниться, когда появилось столько конкурирующих центров власти — республик, превращающихся в новые государства? Никто не знал ответов на эти вопросы. Начинался хаос. Советские железнодорожные вагоны были примитивными, в них нельзя было установить хорошую систему сигнализации. Перед погрузкой на поезда боеголовки деактивировали, но у военных не было бронированного покрытия, способного защитить заряды от попадания пули или шрапнели. Склады боеголовок были заполнены доверху. Иногда поезда просто приходилось останавливать на путях. Армия также столкнулась с острой нехваткой контейнеров для урана и плутония, извлечённых из демонтированного оружия. Кроме того, в Советском Союзе не было подходящих складов для длительного хранения этих опасных материалов. Один советский чиновник побывал осенью в Вашингтоне, и он настаивал, что СССР нужна помощь Запада в строительстве хранилища для плутония, изъятого из боеголовок. Тысячи плутониевых сердечников — это были главные элементы ядерных зарядов — складывали один на другой, как коробки на мебельном складе. «Контейнеры просто торчат из окон», — предупреждал этот чиновник.

К «гонке вооружений наоборот» никто не был готов.

***

По пути домой Нанн размышлял. Он чувствовал, что Соединённым Штатам следует помочь России и другим новым государствам, возникавшим на руинах СССР. «Что если сразу несколько пальцев потянется к ядерной кнопке?» — думал он. Это был настоящий кошмар ядерной эпохи. Однако решение трудно было себе представить. Угрозы выглядели весьма актуальными, но информации не хватало. Одним из самых информированных американских экспертов по советским системам был Брюс Блэр, учёный из Брукингского института, который проводил исследования в Москве и нашёл там ответы на многие важные вопросы об управлении советскими ядерными силами. Блэр считал, что старая советская система, предполагавшая жёсткий контроль, надёжна. Но он разделял беспокойство Нанна: что будет, когда эта система распадётся? Нанн привлёк и ещё одного эксперта, Эштона Картера — физика, профессора, директора Центра науки и международных отношений Гарвардского университета. В 1980-е Картер работал в Пентагоне и хорошо представлял себе степень сложности американской системы управления ядерными силами. Картер вспоминал, что говорил Нанну: удержать ядерное оружие в нужных рамках — вопрос не только технический. «Режим содержания ядерного оружия стабилен лишь в той мере, в какой стабильно общество, где этот режим действует, — замечал он. — И этот режим — это люди, институты, стандартные процедуры и так далее, это не только технические штуки. А когда всё это оказывается в условиях социальной революции, ждите больших проблем».

Революция — именно её Нанн увидел на московских улицах.

Вскоре после возвращения Нанн отправился в Капитолий, в офис конгрессмена Леса Аспина — демократа из Висконсина, который возглавлял комитет по вооружённым силам палаты представителей. Оказавшись в конгрессе, Аспин быстро завоевал репутацию специалиста по саморекламе и вольнодумца, получавшего удовольствие от изобличения нерациональных трат Пентагона. Позднее его взгляды стали скорее центристскими, и Аспин, как и Нанн, стал авторитетной фигурой в военных и оборонных вопросах. Сразу после путча, 28 августа, Аспин предложил обмен пушек на масло {Имеется в виду макроэкономическая модель, которую используют для разъяснения проблемы конечности ресурсов: страна может инвестировать в пушки (то есть в оборону) или в масло (выпуск гражданской продукции) или в то и другое одновременно. — Прим. пер.}: направить один миллиард долларов из 290-миллиардного бюджета Пентагона на гуманитарную помощь советским людям. Через две недели, 12 сентября, Аспин подготовил доклад: «Угроза нового рода: ядерное оружие в Советском Союзе в условиях неопределённости». Соединённые Штаты должны заняться тем, чтобы «первая зима свободы после семидесяти лет коммунизма не превратилась в катастрофу», объявил Аспин.

Беседа Нанна и Аспина проходила в уважительном ключе и сначала вполне тактично. Нанн надеялся убедить Аспина в том, что самая насущная необходимость сейчас — это помочь Советскому Союзу ликвидировать свои арсеналы. Они сошлись на одном законе, где выделялось бы около миллиарда долларов на поставку медикаментов и гуманитарной помощи (идея Аспина), а также средства на демилитаризацию, ликвидацию боеголовок и конверсию оборонных заводов (это был приоритет для Нанна).

Однако, хотя Нанн и Аспин и были опытными политиками, они сильно недооценили общественные настроения. В США начиналась рецессия, и избиратели устали от помощи иностранным правительствам. В начале ноября демократ Харрис Уоффорд сменил республиканца Дика Торнбурга в качестве представителя в сенате от Пенсильвании благодаря своей активной популистской кампании. Одним из лозунгов Уоффорда было: «Пора позаботиться о собственном народе». Закон Нанна-Аспина появился в самый неподходящий момент. Опросы показывали, что американцы против прямой помощи СССР. «Мы почувствовали перемену ветра», — вспоминал Аспин.

Нанн ощущал глубокое разочарование. Он собственными глазами видел хаос на московских улицах, он знал о вероятности несчастных случаев с ядерным оружием и вероятности его бесконтрольного распространения, но вашингтонские политики закрывали на это глаза. Некоторые сенаторы говорили Нанну, что им не удастся объяснить за минуту, для чего нужно поддержать этот закон, и поэтому они не станут за него голосовать.

Тринадцатого ноября Нанн выступил в сенате с речью, пытаясь пробиться сквозь всеобщее безразличие. Он говорил, что даже после подписания договора о стратегических вооружениях в быстро разваливающемся Советском Союзе — в том числе в республиках за пределами России — всё ещё оставалось пятнадцать тысяч ядерных боеголовок, подлежащих ликвидации, и СССР нужна была помощь. «К сожалению, ядерное оружие нельзя просто убрать на полку, когда в нём нет нужды», — отмечал он. Советскому Союзу не хватало складских площадей, транспортных средств, фабрик по утилизации и оборудования для обработки радиоактивных материалов. Об этом Нанн узнал от Виктора Михайлова — заместителя министра атомной энергетики, побывавшего в Вашингтоне с просьбой о помощи.

«Заметим ли мы ту возможность, какая появляется у нас сегодня, в этот исторический период, и ту огромную угрозу, которая связана с распространением ядерного оружия, или же мы будем сидеть сложа руки, стараясь угодить избирателям, говоря то, что они, по нашему мнению, хотят услышать? — воскликнул Нанн. — Какие последствия наступят, если ничего не предпринять?»

Нанн поражался: неужто его коллегам понадобится минутная речь, чтобы понять, что произойдёт, если в Советском Союзе, где повсюду ядерное оружие, начнётся гражданская война вроде югославской? «Если помощь в ликвидации пятнадцати тысяч боеголовок — не снижение советской военной угрозы, то чего же мы беспокоились об этих пятнадцати тысячах ракет последние тридцать лет? Не вижу здесь логики», — сказал он. Соединённые Штаты потратили на холодную войну четыре триллиона долларов, так что миллиард на ликвидацию оружия «будет не слишком высокой ценой за ликвидацию тысяч советских ядерных ракет», настаивал Нанн.

«У нас есть беспрецедентная возможность ликвидировать орудия войны», — заявил Нанн. Но, с горечью говорил он, «мы собираемся проигнорировать — да, проигнорировать — страну, экономика которой трещит по швам, которая хочет ликвидировать ядерное оружие именно сейчас, но может быть, уже не захочет спустя несколько месяцев или несколько лет. Мы и дальше будем сидеть сложа руки?»

Нанн отозвал законопроект.

В этот критический момент американский президент был тише воды, ниже травы. Буш не хотел идти на политический риск, связанный с законом Нанна-Аспина. Однако несколько влиятельных фигур из Москвы смогли изменить мнение сената. Спустя всего пару часов после того, как Нанн отозвал закон, Александр Яковлев — архитектор горбачёвской перестройки — поговорил с сенаторами на вечернем приёме в Капитолии, и их впечатлил его рассказ о том, насколько серьёзен нынешний кризис. Через два дня Нанн вернулся к своему проекту. В тот момент в Вашингтоне были двое ведущих сотрудников Института США и Канады — Андрей Кокошин, который возил Нанна по Москве в своём маленьком белом автомобиле, и Сергей Рогов. Институт уже давно стал привычным местом встречи для американских и советских экспертов по вопросам обороны и безопасности. Нанн пригласил их на лёгкий обед вместе с сенатором-республиканцем Ричардом Лугаром из Индианы, одним из самых авторитетных экспертов по международным делам. За обедом Кокошин и Рогов предупредили, что власть ускользает от Горбачёва с каждой минутой, и что при «самом худшем сценарии» ядерное оружие может оказаться в центре борьбы за власть в советских республиках. Это была неустойчивая, опасная ситуация, говорили они, призывая Америку «проснуться». Лугар сказал журналисту Дону Обердорферу, что разговор за обедом с Кокошиным и Роговым был «очень тревожным».

Девятнадцатого ноября Эштон Картер, физик из Гарварда, прибыл в офис Нанна для мозгового штурма. Там были и другие люди: Лугар; Уильям Перри из Стэнфордского университета, который изучал советский военно-промышленный комплекс; Дэвид Гамбург из «Корпорации Карнеги в Нью-Йорке»; Джон Стейнбруннер из Брукингского института. Картер втолковывал собравшимся, что распад СССР, который теперь был очевиден, создаёт колоссальную угрозу. Картер говорил: «Никогда ещё не было такого, чтобы распадалась ядерная держава». Он только что подготовил анализ возможной угрозы, озаглавив доклад «Распад Советов: контроль над ядерным арсеналом в Советском Союзе». В нём была отражена и пугающая дилемма, с которой столкнулись в тот момент Нанн и другие американские политики. В исследовании указывалось, что никто на самом деле не знал, что скрывается за завесой советской ядерной секретности. Но, как предупреждал Картер, существовали «три первостепенных опасности»: распределение контроля над ядерным оружием между разными республиками; вероятность, что оружие, его компоненты и расщепляющиеся материалы «попадут в руки ненадлежащих лиц»; возможность того, что кто-то извне, в том числе террористы и другие страны, захочет получить в этой ситуации оружие, материалы или специальные знания «посредством кражи или покупки». Нанн боялся, что какой-нибудь мятежный генерал наложит руку на систему запуска; но Картер отвечал, что угрозу представляли «самые разные мотивы и самые разные люди, от заблудшего генерала до заблудшего учёного, заблудшего клерка, сторожа или сержанта». На следующий день, 20 ноября, Лугар объявил на пленарном заседании, что поддерживает срочные законодательные меры. Он осудил «вздорные» настроения, возникшие в конгрессе перед лицом «стратегической угрозы» стране. «Ядерное оружие не исчезает само по себе; его нужно вывести из строя, демонтировать и уничтожить», — заявил он.

Двадцать первого ноября в восемь часов утра Нанн собрал шестнадцать сенаторов из обеих партий на завтрак в комнате заседаний комитета по вооружённым силам — там в течение многих лет распределялись триллионы долларов на оборону. Он рассказал им, что увидел в Москве, и передал слово Картеру (тот выступал без шпаргалки). Картер рассказал, что систему управления ядерными силами нельзя рассматривать отдельно от проблем общества. «Нельзя принимать как должное, что если она правильно подключена, то всё будет в порядке», — говорил сенаторам Картер. Его выступление произвело положительный эффект, а речь Лугара поставила точку в обсуждении. За несколько дней Нанн и Лугар развернули мнение сената на сто восемьдесят градусов и собрали голоса в поддержку нового закона, по которому выделялось полмиллиарда долларов на устранение новой советской ядерной угрозы. Это был редкий случай, когда конгресс взял на себя инициативу во внешней политике. Администрация Буша демонстрировала безразличие. Росс — директор по политическому планированию госдепартамента — говорил, что осознавал такую потребность, но чувствовал, что в администрации воцарились усталость и утомление. Только что закончились война в Персидском заливе и конференция по миру на Ближнем Востоке, и трудно было мобилизовать силы для ещё одной крупной инициативы. К тому же в администрации, особенно в Министерстве обороны под руководством Дика Чейни, планету всё ещё воспринимали как арену холодной войны. Картер вспоминал, как рассказывал о своих выводах замминистра обороны Дональду Этвуду. «Его позиция была ясной: мы потратили пятьдесят лет, пытаясь ввергнуть этих людей в бедность. Мы наконец этого добились, и в этот момент вы хотите им помочь?» — вспоминал его слова Картер.

«И ещё Дон сказал два слова: свободное падение. Он хотел отправить их в свободное падение. Мне казалось, что это небезопасно. Весьма небезопасно, учитывая, что у них было ядерное оружие».

Побывав в Белом доме у Буша, Нанн и Лугар обнаружили, что его позиция неопределённа. «Я помню, он не говорил “нет”, — рассказывал Нанн. — Он просто очень прохладно отнёсся к этой идее в целом. По-моему, он чувствовал в этом политическую угрозу». Но пока Буш сидел на скамейке запасных, конгресс действовал решительно. Сенат одобрил закон Нанна-Лугара подавляющим большинством голосов (86 против 8). Позднее сумма помощи была сокращена до четырёхсот миллионов в год, и законопроект прошёл палату представителей путём устного голосования. Чтобы обеспечить достаточную поддержку, авторы законопроекта решили не прописывать, что США непременно должны потратить эти деньги — а только что администрация может это сделать. Кроме того, закон не предполагал дополнительных расходов; напротив, средства следовало изыскать за счёт сокращения других программ.

Осторожный Брент Скоукрофт, советник Буша по национальной безопасности, только пожимал плечами, выслушивая предупреждения, что к ядерной кнопке могут потянуться сразу несколько пальцев. После долгих лет, когда Советский Союз был единственным источником опасности, ему казалось: не повредит, если система централизованного управления будет разбита между несколькими более мелкими ядерными державами. А вот госсекретаря Бейкера куда больше тревожила перспектива, что пространство СССР превратится в ядерный бедлам. «Я хотел бы убедиться, что мы не допустим размножения государств с ядерным оружием, — вспоминал он. — Чем больше ядерного оружия, тем меньше стабильности. Тем выше шанс случайного запуска и всего, что из этого следует, да и просто риск появления маленьких стран с ядерными бомбами вроде Пакистана, который может разозлиться на Индию и сорваться с цепи».

Первого декабря избиратели в Украине проголосовали за независимость. Затем 8 декабря в заповеднике Беловежская пуща неподалёку от Бреста Ельцин и руководители Украины и Белоруссии объявили о роспуске Советского Союза и о создании СНГ, даже не предупредив Горбачёва. Стремление Ельцина вырвать власть у Горбачёва ускорило распад. Вернувшись в Москву, Ельцин демонстративно отправился в советское министерство обороны, пытаясь добиться расположения военных. Бейкер вспоминал: «Это был просто геополитический кошмар. Два кремлёвских тяжеловеса маневрируют в борьбе за власть — и в игре участвует ядерное оружие». Ситуация была настолько тревожной, что Бейкер, выступая в Принстоне 12 декабря, даже не мог подобрать подходящих слов, чтобы описать гибнущий Советский Союз. В конце концов он остановился на громоздкой фразе «Россия, Украина, республики и любые образования». В речи Бейкера были такие слова: «Если во время холодной войны мы тратили триллионы долларов на ракеты и бомбардировщики, чтобы уничтожить советское ядерное оружие в случае войны, то сейчас, конечно же, мы можем потратить какие-то миллионы на то, чтобы ликвидировать его и обеспечить контроль над ним в мирное время». В тот же день Буш подписал закон Нанна-Лугара.

***

Худшие страхи Нанна, Бейкера и других политиков были связаны с тем, что из бесхозных боеголовок, лёгких денег и слабости государства получится гремучий коктейль. Намёков на это было достаточно, например, в доме № 15 по ул. Варварка — приятной улочке рядом со старыми помещениями ЦК в самом центре Москвы. Там «Международная корпорация “Четек”» открыла свой однокомнатный офис в 1991 году; офис был временный, но народу в нём было полно. Название компании образовалось от слов «человек», «технологии» и «капитал». Капитал обеспечили несколько ведущих предприятий ВПК, включая Арзамас-16 — ядерную лабораторию в закрытом городе Сарове в 375 км от Москвы. Там СССР создал первое ядерное оружие, а Андрей Сахаров работал над водородной бомбой. «Четек» предлагал особые услуги: подводные ядерные взрывы для ликвидации химических и токсичных промышленных отходов, боезапасов, ядерных реакторов и всего, чего угодно. Всё это предлагалось сжигать при помощи термоядерных взрывов на глубине 600 м — само собой, за плату.

Это первый известный случай, когда советские учёные, работавшие на оборонку, попытались приватизировать свои знания. Частым гостем и горячим сторонником предприятия был Михайлов — заядлый курильщик и заместитель министра атомной энергетики, который побывал в Вашингтоне в октябре и предупредил американцев, что нужно строить надёжное хранилище для ядерных боеголовок. Михайлов много лет работал в советской программе ядерных испытаний. И СССР и США проводили мирные ядерные взрывы для выкапывания каналов, горнорудных и других невоенных целей, но в конце концов от них отказались, отчасти из-за опасности для окружающей среды. Последний такой советский взрыв состоялся в 1988 году. {В период с 1965 по 1988 годы на территории СССР в рамках реализации государственной программы № 7 («Ядерные взрывы для народного хозяйства») было произведено 124 мирных ядерных взрыва, из них 117 — за пределами границ испытательных полигонов ядерного оружия. Все ядерные взрывы были проведены под землёй, в связи с этим классифицируются как подземные. По соотношению «количество взрывов (количество зарядов и устройств)»: 80 (84) проведено в РСФСР, 39 (46) — в Казахской ССР, 2 (2) — в Украинской ССР, 2 (2) — в Узбекской ССР, 1 (1) — в Туркменской ССР. При этом подавляющее большинство взрывов зарядов (130) произведено в скважинах, лишь одна в шахте и четыре в штольнях. — Прим. ред.}. Что пугало в предложении «Четека» — сама мысль, что лаборатория может проводить коммерческие ядерные взрывы.

В декабре группа американских экспертов прибыла в Москву на совместный семинар с советскими специалистами по верификации и демонтажу боеголовок. В первый же вечер «Четек» организовал банкет в бывшей партшколе КПСС. Тамадой был Алексей Леонов — командир совместных миссий «Союз — Аполлон» в 1970-х и первый советский космонавт, вышедший в открытый космос. Михайлов и чиновники Арзамаса-16 тоже были там. У входа в банкетный зал членам делегации вручали пакет с сувенирами и пресс-релизом, в шапке которого значились и частная компания, и министерство. Там стояли подписи Михайлова и президента «Четека» Владимира Дмитриева. Пресс-релиз имел оборонительную информацию — это была реакция на сообщения газет о деятельности «Четека» в последние месяцы — и подтверждал худшие опасения американцев. Там говорилось, что «Четек» заключил с Арзамасом сделку об использовании ядерных взрывов для ликвидации высокотоксичных промышленных отходов. А как насчёт ядерных устройств? Чтобы внести ясность, указывалось: «Четек» «не имел, не имеет и не может иметь доступа к ядерным устройствам, их компонентам или информации, о них». В пресс-релизе говорилось, что «практическую работу» по-прежнему будет выполнять государство.

Войдя в зал, американцы сразу поняли, что происходит. «Разные элементы структур национальной безопасности искали способы заняться бизнесом», — вспоминал Кристофер Пейн из Совета по защите природных ресурсов, который побывал на встрече:

«В бизнес шли именно те элементы советской государственной машины, от которых меньше всего можно было этого ожидать; они пытались заработать на всём, чем располагали, в том числе на избытке ядерного оружия. Многие люди из военных лабораторий, которых мы там встретили, были странным образом невинны, они совсем не знали мир. Они жили в этом пузыре всю жизнь и не имели никакого представления о бизнесе, не знали, что это такое».

Одним из чиновников на банкете был Александр Чернышев, много лет работавший с Михайловым в программе ядерных испытаний. Он был одним из руководителей ядерного центра в Арзамасе-16, но также представлял «Четек». Было трудно понять, где заканчивается государственная ядерная лаборатория и где начинается частная компания. Чернышев раздал американцам визитные карточки «Четека», на которых также была указана его должность в Арзамасе.

Фред Хайатт из «Washington Post» приехал в офис «Четек» несколькими неделями позже и взял интервью у Чернышева. Тот объяснил, что для структур ядерной отрасли, издавна скрывавшихся за колючей проволокой в закрытых городах, с крахом советской экономики начались тяжёлые времена. «Представители нашего института бегают по региону в поисках еды, но всё только по бартеру, — говорил он. — Это что значит — мы должны менять бомбы на мясо? Абсурд».

Согласно рекламным буклетам, «Четек» планировал искать клиентов и финансировать исследования в области уничтожения отходов, тогда как правительство занималось бы непосредственно взрывами. Первый демонстрационный взрыв планировалось провести в 1992 году на Новой Земле — советском ядерном полигоне в Арктике. В итоге этого не произошло — по-прежнему действовал запрет на испытания. Но это был один из первых и весьма зловещих примеров того, чти может случиться, если отчаявшиеся военные учёные займутся бизнесом. Это был также предвестник того феномена, который распространялся по России как лесной пожар: захвата и приватизации государственных ресурсов.

***

Осенью 1991 года советская экономика вошла в крутое пике, и Нанн вместе с другими политиками задумался, можно ли приспособить гигантский советский ВПК для решения гражданских задач. Эта идея была известна как «оборонная конверсия», и Горбачёв когда-то возлагал на неё большие надежды: переоборудование танковых заводов, верфей и ракетных конструкторских бюро для выпуска холодильников, стиральных машин и компьютеров. Горбачёв стал всерьёз призывать к конверсии после своей речи в ООН в 1988 году, но перековать мечи на орала оказалось трудно. Армия и система военных предприятий упорно сопротивлялись. Типичной была реакция Александра Саркисова, главного инженера двигателей для истребителей: «Слушайте, на мировом рынке современные истребители в пересчёте на килограмм стоят 2000 долларов, а кастрюли — один доллар». Не было смысла переключаться с истребителей на кастрюли. Некоторые оборонные заводы стали выпускать второсортную гражданскую продукцию, на других производство просто заглохло.

Горбачёву не хватило времени. К концу 1991 года радикальные реформаторы, собравшиеся вокруг Ельцина, были твёрдо намерены совершить скачок к свободному рынку и уничтожить советское государство. В известной речи, произнесённой 28 октября, Ельцин сказал, что отпустит цены, и пообещал «глубокую конверсию» — закрыть одни оборонные заводы и полностью переориентировать другие на гражданские задачи. Новая рыночная система, только встававшая на ноги, добавила непредсказуемости и без того хаотичной гонке вооружений наоборот. Многие десятилетия разветвлённый военно-промышленный комплекс зависел от государства, жил на субсидии из центра и находился под защитой КПСС. Главы предприятий не беспокоились ни о ценах, ни о рынке, ни об эффективности. Теперь же им приходилось пересматривать всё: не только перестраивать производство для выпуска стиральных машин, но и добиваться успехов в совершенно новой и незнакомой экономической системе, без субсидий и без помощи крёстных отцов из партии. В начале октября ЦРУ выпустило секретный доклад: «Советская оборонная промышленность: перед лицом гибели».

***

В морозный день в далёкой Перми Уильям Бернс почувствовал дух этой новой реальности, и ничего хорошего это не предвещало. Бернс, генерал-майор в отставке, участвовал в переговорах по контролю над вооружениями, а после был директором управления по контролю над вооружениями и разоружению в госдепе. В декабре 1991 года Национальная академия наук США отправила его в Россию, чтобы изучить работу советских оборонных заводов и оценить их потенциал с точки зрения конверсии. «Нужно было понять, что это — необратимая трансформация или просто какая-то побочная работа», — вспоминал Бернс.

В числе прочего он осмотрел отживший своё завод в Перми, ранее выпускавший боеприпасы: теперь его менеджмент пытался производить велосипеды. В здании П-образной формы с потолка свешивались маломощные электрические лампы, в цеху было холодно, рабочие были в зимней одежде и перчатках с отрезанными пальцами. Детали велосипедов двигались по конвейеру, на котором прежде собирали 203-миллиметровые артиллерийские снаряды.

Позднее Бернс вспоминал, что у директора завода не было малейшего представления о том, что делать с велосипедами дальше. Он жалобно спросил у Бернса: можно ли их продать в США? Бернсу эти примитивные велосипеды показались очень похожими на тот, что был у него в 1940 году, когда ему было восемь лет. «Он пытался выглядеть как западный бизнесмен, — вспоминал Бернс о директоре, — но не знал нужного языка».

Бернс спросил, какую цену тот установил бы за велосипед. Директор ответил:

— Триста восемьдесят рублей.

— Как вы пришли к этой цене? — поинтересовался Бернс.

— Ну, я рассуждал как капиталист. Я сложил производственные издержки, добавил зарплаты и поделил на число велосипедов. Получилось — триста восемьдесят.

Директор, очень довольный собой, улыбался.

— Ну, а что насчёт инвестиций? — спросил Бернс.

— Инвестиции? Что такое инвестиции?

— А прибыль? Если вы хотите вести дело как капиталист, то прибыль — очень важная штука.

— Как подсчитать прибыль? — спросил директор.

***

Сергей Попов сидел в своём кабинете в Оболенске. Он был совершенно подавлен. Попов отдал государству много лет и сил, но к 1991 году государственное финансирование сошло на нет. Зарплату учёным задерживали или выдавали натурой — сахаром или яйцами с местной птицефермы. «Биопрепарат» больше не мог оставаться в стороне от экономического коллапса. Правительство сообщило учёным, что нужно переходить к исследованиям гражданского назначения.

Попову ещё повезло — в его лаборатории могли родиться идеи не только насчёт биологического оружия. Но он знал многих других учёных, которые на это были не способны. «Это было просто невозможно, если вы занимались оружием на основе сибирской язвы или чумы, — вспоминал он. — Какую практическую цель тут можно было предложить?» Попов вступил в кооператив — одно из новаторских небольших предприятий, появившихся благодаря реформам Горбачёва. Попов и его коллеги разработали микробный порошок для ветеринарных целей. Вместо выращивания чумы и других микробов они стали культивировать кишечные бактерии и продавали их как добавку к корму для скота и цыплят. Они тут же заработали деньги, поскольку оборудованием и материалами пользовались бесплатно. Попов также создал новую разновидность интерферона, усиливающего ответ иммунной системы на вирусную инфекцию. «Мы обнаружили, что это хорошая добавка к корму для цыплят, потому что они сильно страдали от вирусных инфекций», — говорил он. Они даже могли распространить раствор в виде аэрозоля и опылять целые птицефермы — так же, как планировалось поступить с биологическим оружием. Попов подал заявку на патент.

Военные разработки в лабораториях оказались в некоей серой зоне. Они не были официально остановлены, но, пытаясь выжить, учёные уделяли им меньше времени. По словам Попова, теперь он был «практически полностью сосредоточен» на том, чтобы сводить концы с концами: «Мы всё ещё действовали в условиях серьёзных ограничений. Мы не могли никому рассказывать о том, чем занимались прежде. Мы не могли раскрывать наши секреты. Но общая ситуация была такова, что никому больше не было до этого особого дела». Попов и его жена выращивали овощи, собирали в лесу грибы. Однажды зимой волки напали на кроликов, которых держали в лаборатории для экспериментов. Волки не стали есть кроликов, а загрызли их для забавы. Это была ужасная сцена: повсюду брызги крови. Попов собрал тушки, освежевал их и положил в морозилку.

Потом рухнул его бизнес: «Всё кончилось очень быстро, потому что на птицефермах не было денег, чтобы кормить цыплят. Не было смысла что-либо добавлять в корм, потому что не было денег. Это было время финансового кризиса, был острый дефицит денег, никто никому ничего не платил. Был банковский кризис, и ни у одного честного предпринимателя не было возможности выжить. Кооперативы и птицефермы обанкротились просто потому, что не было ни средств оплаты, ни возможности получить прибыль».

Попов и его жена Таисия были в отчаянии. «Я понимал, что все мои усилия оказались бесплодными, — говорил он, — и я не видел для себя никакого будущего». А она боялась за дочерей: одной было семь лет, другой — семнадцать. «Я поняла, что просто нет денег на то, чтобы кормить детей, — рассказывала она. — Мне было страшно. Я сказала Сергею: надо что-то делать».

За двенадцать лет до того Попов провёл шесть месяцев в Кембридже, где работал в лаборатории микробиолога Майкла Гейта. Летом 1991 года Гейт приехал в Москву на международную конференцию и был чрезвычайно рад новой встрече с Поповым. Сергей Попов специально приехал в город, чтобы повидаться с Гейтом, и пригласил его к себе домой. Они сели в белые «Жигули» Попова и поехали на юг. Подъезжая к закрытой зоне около института, Попов предупредил Гейта, что на КПП следует хранить молчание. Но их никто не остановил. Они пошли не в институт, а сразу домой к Попову. Гейт пообедал вместе с семьёй Попова, попробовал домашний коньяк и послушал с ними «The Beatles». По словам Гейтса, Поповы рассказали ему: деньги у них кончаются. Таисия была в слезах. Они просили помочь Попову найти исследовательскую работу в Великобритании. Гейт пообещал сделать всё, что в его силах. Осенью он получил от Сергея письмо; там говорилось, что у них остался один мешок картошки.

Алибеков наконец-то смог съездить в Америку. В последний момент его включили в советскую делегацию, направленную в США в ответ на январскую поездку британских и американских экспертов в СССР. (Дэвис и Келли тоже были там. Они представляли Великобританию.) Долгие годы КГБ утверждал, что в Америке тайно ведутся работы над бактериологическим оружием. Теперь Алибеков мог проверить это сам. Советская делегация, состоявшая из тринадцати человек, прибыла в Вашингтон 11 декабря 1991 года. В неё также входили директор института в Кольцове Сандахчиев и Ураков из Оболенска, руководители самых влиятельных учреждений советской программы биологического оружия.

Первым пунктом была база «Форт-Детрик» в Мэриленде, где работу над биологическим оружием остановили в 1969 году по приказу Никсона. «Мы не верили ни одному слову Никсона, — вспоминал Алибеков. — Мы думали, что американцы просто подготовили более плотное прикрытие для своей деятельности». В первом здании, которое захотела осмотреть советская группа, лаборанты в белых халатах объяснили, что работают над противоядием от токсинов, выделяемых моллюсками и другими животными. Алибекову показалось, что они слишком уж дружелюбны. «Я уже отчаялся заглянуть глубже», — писал он в мемуарах. Затем русские попросили об осмотре большого строения, выглядевшего как перевёрнутый рожок мороженого. Их отвезли туда на автобусе, и через открытые створки отсека русские увидели серый порошок.

Гости спросили американцев, что это такое. Те ответили, что это соль для обработки обледеневших дорог зимой. Один из членов советской делегации подошёл к куче, ткнул в неё пальцем и попробовал на вкус. «Это соль», — признал он.

Затем они двинулись в другую лабораторию, где, как им рассказали, разрабатывались вакцины против сибирской язвы. «По небольшому масштабу производства было ясно, что об изготовлении оружия здесь и речи быть не может, — вспоминал Алибеков. — У американцев было лишь два специалиста по сибирской язве. У нас было две тысячи».

Они полетели в Солт-Лейк-Сити, штат Юта, чтобы осмотреть испытательный полигон «Дагвей» — там эксперименты с бактериологическим оружием также закончились в 1969 году. По дороге туда Алибеков, по его словам, «в изумлении таращился на шоссе с хорошим покрытием, полные товаров магазины и роскошные дома, в которых жили простые американцы». Хотя некоторые здания в «Дагвей» были похожи на те, что стояли на советских полигонах, Алибеков увидел, что «там нет ни животных, ни клеток, никаких следов экспериментов с оружием».

После этого их отвезли в Пайн-Блафф, где Соединённые Штаты когда-то хранили патогенные микроорганизмы, затем уничтоженные по указанию Никсона. Бродя между зданий, Алибеков понимал, что теперь всё это оборудование использовалось исключительно в гражданских целях. На второй день, когда советская делегация осматривала разные строения, один из военных закричал: «Остановите автобус! Остановите автобус!» Он указал на высокое металлическое строение на холме:

— Нам надо это проверить.

— Не смеши людей, — произнёс Алибеков. — Это водонапорная башня.

— Я так не думаю, — сказал офицер и поспешил к башне. Он забрался на самый верх.

Алибеков слышал сдавленный смех американцев. «В этот момент, — заключил он, — вся абсурдность наших поисков стала мне очевидна».

У Америки не было программы разработки биологического оружия, в существование которой Алибеков верил много лет. «Это было потрясением, — говорил он. — Ты занимаешься чем-нибудь семнадцать лет, считаешь это важным — и вдруг понимаешь, что тебе все эти годы врали! Я был действительно обижен, я стал ненавидеть нашу систему». От Алибекова требовали написать в отчёте по итогам поездки, что в США он обнаружил свидетельства разработки биологического оружия. В этот момент он решил уволиться из «Биопрепарата». 25 декабря он вернулся в Москву. Когда он вошёл в свою квартиру, с американскими подарками в руках, жена сообщила ему пугающие новости о Горбачёве.

Горбачёв боролся за спасение Советского Союза, но это было ему не под силу. 16 декабря Бейкер приехал на встречу с Горбачёвым и Ельциным, и вскоре узнал, что Ельцин уже подписал указы, подчиняющие ему советские МИД и МВД. Ельцин приложил все усилия, чтобы продемонстрировать своё главенство. Он организовал встречу с Бейкером в Екатерининском зале Кремля — украшенном позолотой зале, где у Бейкера часто проходили встречи с Горбачёвым. Евгений Шапошников, главнокомандующий Объединёнными вооружёнными силами СНГ, был рядом с Ельциным. Бейкер видел, что конец Горбачёва близок. «Мне было очень грустно», — вспоминал он.

В конце встречи Бейкер и Ельцин остались вдвоём, чтобы обсудить управление ядерными силами. Ельцин описал Бейкеру, как будет работать система: «Чегеты» будут только у него и у Шапошникова — командующего стратегическими силами. Три других республики, где располагалось ядерное оружие — Украина, Белоруссия и Казахстан, — получат «горячую линию»: телефон, но не ядерный чемоданчик. У Горбачёва всё ещё был чемоданчик, но к концу декабря он должен его сдать, сказал Ельцин. Это была система «консультаций», говорил Ельцин, а «не координации».

Согласно записям Бейкера, Ельцин сказал ему, что руководители других республик не понимают, как работает оперативное управление ядерными силами. «Их удовлетворит наличие телефона», — говорил он. А когда всё ядерное оружие вернётся на территорию России, их лишат и телефонов. Бейкер записал: «5 теле. — 2 чемоданчика. Только през. России может запустить — мин. об. не сможет один».

Позже, на встрече с Шапошниковым, Бейкер попросил его ещё раз повторить договорённости по управлению ядерными силами. Шапошников подтвердил слова Ельцина.

— Кто сейчас отдаёт вам приказы? — спросил Бейкер.

— Горбачёв, — ответил Шапошников. Он не стал раздумывать о том, что будет дальше.

Но Бейкер тревожился. Он записал: «Кто отдаёт приказы Шапошникову?»

***

Около 5 часов вечера 25 декабря Горбачёв позвонил Бушу. Тот праздновал с семьёй Рождество в Кемп-Дэвиде. Советский президент сказал, что планирует уйти в отставку, в том числе с поста верховного главнокомандующего, и передать полномочия по применению ядерного оружия Ельцину. «Эта сторона дела находится под надёжным контролем, — сказал он. — Как только я сделаю заявление об уходе, указ вступит в действие. Так что вы можете спокойно праздновать Рождество».

В 18:55 Горбачёв вошёл в кремлевский зал № 4 — телестудию, залитую светом. Там толпились люди. Горбачёв нёс чемоданчик с текстом речи и указом, которым он слагал с себя полномочия главнокомандующего. Он положил указ на столик и попросил у своего пресс-секретаря Андрея Грачёва ручку. Проверил её на отдельном листе бумаги и попросил ручку с пером помягче. Глава съёмочной группы CNN протянул Горбачёву собственную ручку. Он подписал документ перед тем, как выйти в эфир.

Короткое выступление повествовало об его длинном, удивительном пути. Когда он пришёл к власти в 1985 году, сказал Горбачёв, ему было стыдно за то, что столь богатая и одарённая нация, которую Бог не обидел ни природными богатствами, ни талантами, жила так бедно по сравнению с развитыми странами. Он винил в этом административно-командную систему и идеологию, а также «страшное бремя гонки вооружений». «Советское общество было на пределе возможного, — говорил он. — Все попытки частичных реформ — а их было немало — терпели неудачу одна за другой. Страна теряла перспективу. Так дальше жить было нельзя. Надо было кардинально всё менять».

После выступления Горбачёв направился в свой кабинет, где его ждали Шапошников и дежурные офицеры, носившие чемоданчик с кодами запуска для ядерных ракет, подключённый к системе коммуникаций. Сначала Ельцин согласился прийти в кабинет Горбачёва, чтобы получить «Чегет». Но в речи Горбачёва его что-то расстроило, он передумал и предложил встретиться на полпути, в Екатерининском зале. Горбачёв посчитал это глупой игрой и тут же, без церемоний, отправил к Ельцину Шапошникова и дежурных офицеров с чемоданчиком. «Они исчезли в коридорах в поисках нового шефа», — вспоминал Грачёв.

После выступления в Кремле спустили советский флаг с серпом и молотом, взамен которого подняли российский триколор.

Распад Советского Союза стал концом семи десятилетий несостоятельной идеологии, сверхмилитаризации и жёсткого планирования. СССР оставил после себя 6623 ядерных боеголовки на межконтинентальных баллистических ракетах наземного базирования, 2760 ядерных боеголовок на ракетах морского базирования, 822 ядерных бомбы на самолётах и 150 — на крылатых ракетах, и ещё около 15000 тактических ядерных боеголовок, разбросанных по складам, поездам и арсеналам. Он оставил после себя 40000 тонн химического оружия, в том числе миллионы снарядов, начинённых нервно-паралитическим газом, одна капля которого могла убить человека. Он оставил после себя тонны спор бактерий сибирской язвы, захороненных на острове Возрождения, и, вероятно, до двадцати тонн носителей чумы, размещённой в снарядах, а также патогены, о которых мир даже не подозревал, спрятанные в Кольцове и Оболенске. Он оставил после себя сотни тысяч работников, которым были известны все эти секреты, ожесточённых и павших духом. А у некоторых из них оставался только один мешок картошки.

 

Глава 18. Учёные

В телевыступлении 29 декабря 1991 года Борис Ельцин пообещал, что будет управлять совершенно новой страной. «Мы отбрасываем миражи и иллюзии, — объявил он. — Мы уходим от милитаризации жизни, мы больше не готовимся к войне со всем миром». Ельцин описал мрачное наследие Советского Союза: опустошённые сельскохозяйственные земли, «больная» экономика, растущий внешний долг.

Ельцин играл с историей в азартную игру: он пытался совершить рывок от оказавшегося несостоятельным социализма к рыночной экономике, отпустив цены и отдав колоссальные государственные активы в частные руки. Ельцин был уверен, что только этот путь позволит России стать нормальной страной, выйти на глобальные рынки, модернизировать отстающую промышленность и улучшить качество жизни людей. Но были и явные, тревожные диспропорции. Небольшое число магнатов разбогатело. В то же время миллионам рабочих на несколько месяцев задерживали зарплату, а иногда и вовсе её не платили или выдавали натурой: носками, маринованными огурцами и так далее. В новой капиталистической экономике появились фондовые рынки, частные банки, дорогие рестораны, превосходные автомобили и сверкающие офисные башни, но более глубокой трансформации — модернизации промышленности, обеспечения верховенства закона, построения гражданского общества и диверсификации экономики — добиться было намного сложнее, и поначалу это не получалось. Печальная реальность тех лет: многие не смогли адаптироваться к новому миру и оказались брошены на произвол судьбы. Среди них были учёные, занимавшиеся вооружениями, а также работники военно-промышленного комплекса. Ельцин желал деградации ВПК. Он видел в старых оборонных структурах реликт эпохи сверхмилитаризации, обрёкшей Советский Союз на гибель, и не слишком верил в то, что военные заводы и НИИ можно приспособить для мирных целей, и вообще как-либо применить в условиях капиталистической экономики. Ельцин и его команда были настроены разрушить советскую систему до основания и построить новую. Этому было много причин, и не последней было то, что Ельцин гораздо лучше представлял, что нужно снести, чем то, что нужно возвести. Он рвался ликвидировать самонадеянность государства, о которой знал не понаслышке, но у него не было моделей создания современной рыночной демократии — он руководствовался только своим чутьём. Это была грандиозная задача. Как отмечал биограф Ельцина Леон Арон, первые его инициативы были направлены против компартии и советской империи. В обоих случаях Ельцин опирался на народную поддержку. Но теперь он сел на мель.

***

Четырнадцатого февраля 1992 года госсекретарь США Джеймс Бейкер наблюдал из окна автомобиля, мчащегося по западносибирским лесам, захватывающее зрелище: снежное море, замёрзшие озёра, березовые рощицы и лубочная тройка вдалеке. Миновав несколько КПП и заборов с колючей проволокой, он прибыл в Научно-исследовательский институт технической физики (Челябинск-70) {С 1993 года — Снежинск. — Прим. пер.}, одну из двух лабораторий, где конструировали ядерное оружие, — учреждение настолько секретное, что его не было ни на одной советской карте.

Челябинск-70, построенный в 1955 году, стал конкурентом аналогичного конструкторского бюро в Арзамасе-16. В Челябинске учёные создавали, кроме прочего, миниатюрные ядерные боеголовки. Это позволяло разместить множество небольших зарядов на огромной межконтинентальной баллистической ракете или поместить их в снаряды, которыми можно было стрелять из артиллерийских орудий на гипотетическом поле боя в Европе. У этих советских учреждений были аналоги в США: Лос-Аламосская национальная лаборатория в Нью-Мексико и Ливерморская национальная лаборатория в Калифорнии.

Когда автомобиль Бейкера притормозил у восьмиэтажного главного здания в Челябинске-70, сотни лаборантов и учёных прилипли к окнам; они махали руками и радостно кричали. Это озадачило Бейкера. «Мне вдруг показалось, что я прилетел с Марса, — вспоминал он, — что я — инопланетная диковина, которую этим людям непременно нужно было увидеть собственными глазами». Захудалость учреждения произвела на него сильное впечатление. Ливерморская и Лос-Аламосская лаборатории являлись лидерами по использованию суперкомпьютеров, а тут компьютерных мониторов вовсе не было видно. Когда Бейкера отвели в небольшой лекционный зал на встречу с двадцатью пятью ведущими научными сотрудниками института, ему пришлось сидеть упёршись спиной в пыльную школьную доску. Это напомнило ему об аудитории в Принстоне, где он учился в 1950-х. Бейкер признался учёным, сидевшим перед ним: «Для нас это столь же удивительно, как и для вас». В мемуарах он писал: «Когда мы сели, я подумал — вот они, разработчики оружия, определившего ход холодной войны, и мы сейчас будем обсуждать, как Запад поможет им обезопасить себя в будущем».

Учёные и инженеры рассказывали об ухудшении условий жизни. Эти люди, прежде составлявшие элиту советского общества, теперь столкнулись с трудностями и взывали о помощи из-за колючей проволоки. Замдиректора по науке Евгений Аврорин подтвердил, что лаборатория находится в трудной ситуации, поскольку объём государственного финансирования уменьшился. Учёным не нужны подачки, говорил он: они хотят заниматься продуктивной и интересной работой. У них есть знания и оборудование, и они уверены, что многое могут дать обществу. Другой заместитель директора, Владислав Никитин, говорил, что зарплата ведущих учёных не превышает 1500 рублей в месяц (по официальному обменному курсу — 15 долларов). В Челябинске-70 работало шестнадцать тысяч человек — около девяти тысяч лаборантов и примерно семь тысяч учёных и инженеров. «В идеях у нас недостатка нет», — сказал Аврорин, показав Бейкеру длинный список коммерческих продуктов и услуг, которые они могли бы предложить западным инвесторам: искусственные алмазы, оптоволокно, облучение пищевых продуктов, ядерная медицина. Но у учёных не было возможности найти инвесторов. У Аврорина даже не было электронной почты. Он отдал Бейкеру прочитанный доклад, извинившись за небрежный перевод на английский.

Бейкер призвал их не терять надежду: «Мы знаем, что сейчас ваши возможности на родине ограничены и мятежные режимы, и террористы, возможно, попытаются, воспользовавшись вашим бедственным положением, потребовать у вас новые орудия войны». Физики и инженеры строчили в крошечных блокнотах. Бейкер продолжал: «Некоторые говорят о проблеме “утечки мозгов”. Но, я думаю, нам надо поговорить о решении, обеспечивающем “приток мозгов”, — и это решение будет означать, что вы займётесь работой на благо мира, ради ускорения реформ и строительства демократии, чтобы ваш народ мог жить лучше». Он рассказал о планах Запада создать на средства международных фондов новый центр для поддержки научной и технической работы.

Поездка Бейкера заставляла задуматься о кризисе, который затянулся на годы. Если положение дел в Челябинске-70 было симптоматично для советского ВПК, то потенциальная катастрофа была масштабнее, чем можно было представить: учёные, знавшие как делать оружие, нуждались даже в пище и медикаментах.

***

Энн М. Харрингтон приехала в Москву вместе с семьёй вскоре после августовского путча. Её муж был дипломатом и работал в политическом отделе посольства США, госдепартамент тогда предлагал супругам сотрудников дополнительные возможности, в том числе должности аналитиков. Энн Харрингтон охотно взялась за эту работу и стала в московском посольстве аналитиком по науке и технологиям.

Её кабинет был ужасен — в пристройке, в подвале, — без окон. После недавнего пожара в главном здании посольства в этом помещении сложили мешки мокрых, обгоревших документов. Запах гари не выветривался. Харрингтон работала за столешницей, положенной на деревянные козлы.

Она взяла на себя проблему «утечки мозгов», потому что больше никого эта проблема не интересовала: «Я подняла руку и сказала: “Я могу этим заняться”». В первые недели после распада Советского Союза Харрингтон встречалась с советниками по науке из других западных посольств, а потом отправила телеграмму в Вашингтон. «Утечка мозгов — это хорошо или плохо?» — задавалась она вопросом.

«Стоит ли западным странам беспокоиться, что Россия потеряет лучших учёных? В конце концов, мы потратили семьдесят четыре года на борьбу с советской системой, так зачем нам помогать ей сохранить возможность угрожать? Общее понимание таково: лишать Россию её научного потенциала неконструктивно, если есть надежда, что положение дел в стране когда-либо стабилизируется. Также было достигнуто согласие, что главная проблема — нераспространение оружия и что отъезд “ботаников” никого не беспокоит. Советская наука была узковедомственной, и относительно небольшое количество учёных, чьи знания представляют реальную угрозу, всегда находилось под жёстким контролем». [767]Moscow Science Counselors Meeting. State Department cable. 1992. Jan.

Но сохранится ли этот «жёсткий контроль»? Было невообразимо трудно оценить масштаб проблемы: речь шла о многих тысячах людей, и на Западе было весьма туманное представление о том, какие должности они занимали и в каких институтах работали. Государственные границы стали почти прозрачными, а искушений за ними для учёных было множество. Даже небольшая утечка квалифицированных специалистов по бомбам могла бы привести к катастрофе. Появилась информация о том, что советские ядерщики ездят в Ливию и Ирак. Прошёл всего год после войны в Персидском заливе, и Саддам Хусейн всё ещё пытался завладеть ядерными ноу-хау. Мысль о том, что хотя бы один разработчик бомб доберётся до Багдада, вызывала на Западе беспокойство. Иран также не скрывал свои ядерные амбиции. По словам Харрингтон, она была в курсе, что русские могли незаметно ездить в Казахстан или Молдавию, а то и гораздо дальше. Более того, угроза распространения оружия исходила не только от учёных, покидавших страну. Ведь знания можно было продать и иностранцам, приехавшим в Россию. Конструкторы бомб и ракет могли «слить» информацию в ходе деловых операций или «лекций» для охочих до знаний иностранных «студентов». Вариантов прикрытия было множество, а КГБ больше ни за кем не следил. На главных оборонных заводах и в конструкторских бюро работали службы внутренней безопасности — «режимные отделы». Но они тоже отчаянно боролись за существование и зачастую были готовы помогать учёным заключать сделки. По некоторым оценкам, оружие массового уничтожения и средства его доставки разрабатывали примерно шестьдесят тысяч человек. Около половины этих людей занималась своим ремеслом в аэрокосмической отрасли, двадцать тысяч — в ядерной, десять тысяч — в программах по разработке химического и биологического оружия. Вероятно, около половины их работало в институтах в окрестностях Москвы. Никто не знал точно, многие ли из этих специалистов могут сбиться с пути, кто именно к этому склонен, как быстро можно их найти и остановить.

Семнадцатого февраля 1992 года, после трёхчасовой встречи в Кремле, Бейкер и Ельцин объявили о формировании Международного научно-технического центра, чтобы помочь разработчикам оружия переключиться на гражданские проекты. Соединённые Штаты пообещали вложить в него 25 млн долларов. Германия предложила воспользоваться помощью Евросоюза. Российские учёные находились в отчаянном положении, а эти деньги позволили бы добиться немедленного эффекта — если распределить их между теми, кто жил на пятнадцать долларов в месяц. Но организовать центр и начать работу оказалось чрезвычайно трудно. Ещё действовали советские законы, советские бюрократы всё ещё сидели в своих кабинетах, а работа оборонщиков по-прежнему была окружена атмосферой секретности и недоверия. Правительство США не могло даже начать распределение денег между российскими конструкторами бомб, госдепартаменту нужен был координатор в московском посольстве, который смог бы преодолеть бюрократические барьеры. Эта миссия досталась Энн Харрингтон.

В 1992 году, объезжая московские НИИ, она искала офисные площади для нового научного центра. Она ходила по тёмным коридорам, где не хватало лампочек, и с опаской ступала по дырявому настилу полов. Она отправилась в ядерный институт в Троицке, к югу от Москвы, где Велихов когда-то занимался лазерами. «У меня масса людей, — пожаловался директор института. — А денег нет». В итоге научный центр открылся в Научно-исследовательском институте импульсной техники. Ни в 1992, ни в 1993 году центр не мог выдавать гранты. Но сражаясь с логистикой и бумажными завалами, Харрингтон внимательно выслушивала жалобы специалистов по оружию, приходивших к ней. «Люди просто изливали мне душу, рассказывали о том, каковы условия труда в лабораториях, каково это — содержать семью, не зная, что делать, — рассказывала она. — Помню, как один российский учёный, видный физик, пришёл обсудить проект, но был вынужден спешно уйти. В том месяце ему выдали зарплату пылесосами, и надо было срочно выяснить, как продать пылесосы, чтобы купить продукты. Он был в костюме и галстуке».

В другой раз Харрингтон приехала с группой американцев в элитный аэрокосмический институт. Их провели по разным зданиям, а затем — во двор, где было полно какого-то ржавого металлического хлама, больших труб и дисков. Инженеры волнуясь, объяснили, что во время войны в Персидском заливе они видели, как пылают нефтяные костры в Кувейте, и придумали способ тушить эти пожары. Они создали огромный металлический диск, который, как летающую тарелку, нужно было запустить с самолёта в песок, чтобы перекрыть поток нефти. После множества неудачных попыток они наконец смогли изготовить рабочий вариант и очень им гордились, но война закончилась прежде, чем они смогли продать кому-нибудь эту идею. Харрингтон вспоминала: они с коллегами посмотрели друг на друга в изумлении. «Боже, — думала она, — эти люди просто не представляют, что делать со своим интеллектом. Их некому направлять. Они потратили тысячи часов на эту совершенно безумную схему блокировки нефтяных труб».

К моменту, когда Международный научно-технический центр наконец начал финансировать проекты (это было в марте 1994 года), перспективы учёных всё ещё выглядели безрадостными. Первыми гранты получили специалисты по ядерному оружию и ракетам, то есть люди, чьи знания не должны были стать достоянием широкого круга лиц. Среди них был Виктор Вышинский, специалист по гидродинамике, работавший в Центральном аэрогидродинамическом институте (ЦАГИ) в Москве. В этом всемирно известном учреждении в аэродинамических трубах испытывали крылатые ракеты. Вышинский, завотделом института, жаждал преуспевания в изменившихся экономических условиях. Он искал для своей группы возможности заниматься коммерческими разработками. «Было чувство колоссальной свободы, какого-то вдохновения и поиска. Это было чудесное время», — вспоминал он. Они знали, как проводить испытания крылатой ракеты в аэродинамической трубе, и предложили использовать эти трубы для сушки древесины. Но продать идею они не смогли. Затем они предложили использовать свои математические модели для предсказания паводков. Снова тупик. Вскоре они поняли, что ничто не работает. Вышинский обратился в научный центр, и его группа составила проект изучения вихревых следов, оставляемых самолётами вокруг гражданских аэропортов. Это была разработка широкого применения — такие и поддерживал научный центр. «Я хотел остаться в России», — говорил Вышинский. Но он знал, что у других есть искушение уехать или продать свои знания тому, кто заплатит. Он знал, что некоторые сотрудники его института контактируют с иранцами. «Единственное, что удержит от такого — это угрызения совести, — говорил он. — Если кто-то возьмёт в голову, что нужно что-нибудь продать, думаю, проблем с этим не будет».

Распространение оружия — теневой бизнес. В начале 1990-х стервятники из-за границы рванулись в Россию, чтобы попировать на трупе советского ВПК. Один случай был вовсе из ряда вон выходящим: Северная Корея попыталась купить целое ракетное конструкторское бюро. В 1993 году специалистов КБ им. академика В.П. Макеева из Миасса, неподалёку от Челябинска, пригласили съездить в Пхеньян. Бюро разрабатывало ракеты для запуска с подводных лодок, но поток военных заказов иссяк. Северная Корея наняла конструкторов через посредника, который рассказал им, что они будут строить ракеты для запуска в космос гражданских спутников. Один из учёных, Юрий Бессарабов, рассказывал газете «Московские Новости»: в России он получал меньше, чем работники местного молокозавода, корейцы же предлагали ежемесячно 1200 долларов. Около двадцати конструкторов с семьями уже прибыли в московский аэропорт, когда российские власти остановили их. «Это был первый случай, когда мы столкнулись с попытками Северной Кореи украсть ракетные технологии», — рассказывал бывший сотрудник ФСБ в интервью несколько лет спустя. Если вы посмотрите на схему ракеты, говорил он, то станет ясно, что Северная Корея пыталась заполучить специалистов по всем её секциям, от головной части до двигателя.

Иракцы и иранцы — непримиримые враги — также прочёсывали бывший Советский Союз в поисках учёных и военных технологий. Особенную активность проявлял Тегеран. В иранском посольстве в Москве появился специальный отдел, задачей которого было приобретение военных технологий. Иранцы обратились в Московский авиационный институт (МАИ), где обучали специалистов по ракетам. В МАИ завкафедрой работал профессор и инженер Вадим Воробей — лысеющий человек с большими руками рабочего и тяжёлыми кулаками. Он был соавтором учебника о том, как конструировать ракетные двигатели на жидком топливе. В аудиториях, где он преподавал, стали появляться студенты из Ирана. Затем эти студенты стали настаивать, чтобы Воробей поехал с лекциями в Иран. Это было началом мощного подпольного потока российских специалистов по ракетам, побывавших в Иране в 1990-х. Воробей был одним из первых. Хотя иранцы старались сделать так, чтобы россияне не встречались, те часто наталкивались друг на друга в гостиницах или ресторанах. Однажды Воробей встретил ведущего российского специалиста по системам наведения ракет; в другой раз — известного ракетного инженера с Украины. Всех их привезли в Иран под предлогом чтения лекций. Воробей тоже читал лекции, но его часто просили и о другом: изучить иранские чертежи ракет и помочь найти в них изъяны. Воробей с 1996 года побывал в Иране десять раз, и эти поездки полностью оплачивались принимающей стороной. За каждую лекцию ему платили пятьдесят долларов. На родине он зарабатывал сто долларов в месяц. По словам Воробья, этот подпольный поток отчасти напоминал цирк. Иранцы привезли из бывшего Советского Союза столько учёных и инженеров, что не знали, что с ними делать. Тегеран также страдал от недостатка крайне необходимого сырья и технологий для ракет, что тормозило успехи Ирана в ракетном строительстве. «Это была кутерьма», — вспоминал Воробей.

Россия представляла в те годы настоящее решето, через которое многое утекало. Иран, стремившийся создать более точные межконтинентальные ракеты в обход эмбарго ООН на поставку вооружений, отправил в Москву 32-летнего палестинско-иорданского дельца и посредника Виама Гарбие. Ему легко удалось попасть в секретные военные институты и добиться сделок на поставку широкого круга ракетной продукции, технологий и услуг. Настоящий триумф ждал Гарбие в 1995 году: тогда он по случаю купил гироскопы и детали систем наведения, извлечённые — согласно условиям договора СНВ-1 — из межконтинентальных баллистических ракет Р-29Р, запускаемых с подводных лодок. Десять из них Гарбие отвёз в Тегеран в качестве образцов, а ещё около восьмиста упаковали и доставили в Шереметьево — главный международный аэропорт Москвы. Затем гироскопы отвезли двумя самолётами «Royal Jordanian» в Амман, а оттуда — в Багдад. Минимум половина груза добралась до пункта назначения.

***

Вечером в среду 30 октября 1996 года Владимир Нечай вернулся в свой кабинет на третьем этаже института в Челябинске-70. Он открыл дверь, а потом запер её за собой. Этот человек с квадратной челюстью, носивший куртки и свитера с треугольным вырезом, был физиком-теоретиком. Он начал работать в институте в 1959 году, всего через четыре года после его основания, а через тридцать лет стал его директором. Прошло четыре года с визита в институт госсекретаря Бейкера.

Настроение сотрудников института было самым мрачным, а условия работы — суровыми. У Нечая на столе лежали блокноты с подробностями о том, как они отчаянно искали деньги, чтобы платить зарплату конструкторам ядерного оружия, и как пытались удержать лабораторию от развала. 9 сентября 1996 года Нечай написал премьер-министру Виктору Черномырдину: «В настоящий момент состояние института катастрофическое». Правительство было должно институту за проделанную работу 23 млн долларов в рублёвом эквиваленте, в том числе зарплаты на 7 млн долларов (их не платили с мая). Институт задолжал 36 млн долларов, в том числе за коммунальные услуги. Как писал Нечай, создатели ядерных бомб были не в состоянии ни выполнять заказы правительства, ни провести конверсию и работать над мирными проектами. Международные телефонные линии были отключены за долги. Родители не могли купить детям школьные принадлежности. «Не хватает денег даже на еду», — писал он. В небольших отделах, утверждал он, «составляют списки для раздачи хлеба в долг, и предприятие не в силах помочь всем».

Нечай извещал Черномырдина, что взял дело в свои руки. Он больше не мог выносить того, что происходило с лабораторией — когда-то одной из самых престижных в стране. Он пошёл на риск и стал занимать деньги у частных банков. Лаборатория задолжала по этим кредитам 4,6 млн долларов и не могла их вернуть. Борис Мурашкин, коллега Нечая, знавший его с тех времён, когда они вместе прибыли в Челябинск-70, утверждает, что на просьбу Нечая о помощи Черномырдин ответил молчанием. 3 октября Мурашкин и другие сотрудники ядерного комплекса участвовали в протестах против невыплаты зарплат в Москве, у Министерства финансов. Один из плакатов гласил: «Заплатите ядерному центру России!», а на другом — «Не шутите с ядерным оружием». Министерство согласилось выплатить часть долга по зарплате в течение месяца, но в конце октября было выдано гораздо меньше обещанного. Нечай сказал Мурашкину, что сочувствует им, но, будучи директором, не может выйти на улицу с протестующими.

Вечером в среду Нечай вошёл в маленькую комнату, смежную с его кабинетом; там стояли кресла, чайный столик и телевизор. Он написал, что больше не может смотреть людям в глаза, что у него нет больше сил. Последними его словами были: похороните меня в пятницу.

Потом он достал пистолет и застрелился.

Два дня спустя состоялась скромная панихида. Григорий Явлинский, один из первопроходцев российской демократии и лидер партии «Яблоко», в которую входили многие учёные и эксперты, вспоминал, что на поминки люди собрались в кафе, похожем на зал ожидания на вокзале. Туда не пришёл ни один чиновник. Никто из официальных лиц не прислал ни телеграммы, ни венка для человека, руководившего созданием ядерного щита. На столах были варёная картошка, блины, а также кутья, традиционное блюдо на похоронах, и по полстакана водки на каждого. Явлинский вспоминал разговоры учёных:

«Кто-то другой мог пойти иным путём. Все знали, что это значит. Всем было ясно, что это за “иной путь”. Ведь они были учёными-ядерщиками. Они спрашивали: разве Москва не понимает, как опасно доводить до такого состояния людей, в чьих руках находится ядерный арсенал?»

 

Глава 19. Откровения

На заре новой России люди без страха вставали на борьбу с ложью прошлого. Действуя целеустремлённо, движимые совестью и любознательностью, они раскрывали секреты гонки вооружений. Это был запутанный и бессистемный процесс, зачастую не привлекавший такого внимания, как горбачёвские попытки заполнить пробелы в истории — например, признание правды о сталинских репрессиях. Однако в начале 1990-х на поверхность всплыли не менее пугающие истории: о ядерных реакторах сброшенных в море, об экзотических коктейлях из нервно-паралитических газов и о таинственной машине возмездия в случае ядерного нападения.

Зигфрид Хекер, директор Лос-Аламосской национальной лаборатории, прилетел в Арзамас-16 в начале февраля 1992 года. Это была его первая поездка в СССР. Когда самолёт приземлился, к Хекеру тут же подошёл невысокий старик. Это был Юлий Харитон, научный руководитель Арзамаса-16 и один из конструкторов первой советской атомной бомбы, созданной под руководством Игоря Курчатова. Харитон протянул Хекеру руку и сказал: «Я сорок лет этого ждал».

Вечером, за ужином, Харитон выступил с замечательной лекцией о первых годах работы над советской атомной бомбой. Это были самые строгие секреты холодной войны, которые долго скрывали, запирали под замок; теперь о них говорили за банкетным столом. У Харитона было британское произношение — он изучал английский во время стажировки в Кавендишской лаборатории Кембриджского университета перед Второй мировой войной. Харитон подробно излагал, как физики создали это оружие. Он вспоминал, как они работали над собственной конструкцией, но при этом держали в сейфе и американские чертежи, украденные шпионом Клаусом Фуксом. {Эмиль Юлиус Клаус Фукс, немецкий физик-теоретик, один из участников американского проекта по изготовлению атомной бомбы, передававший информацию СССР. В 1950 году осужден в Великобритании. В 1959 году был освобождён, после чего переехал в ГДР. — Прим. пер.}.

Харитон утверждал, что советские учёные разработали устройство вдвое легче и вдвое мощнее американской бомбы. Хекер спросил: почему же они использовали американское решение, а не собственное? Харитон напомнил, что советскую атомную программу курировал безжалостный Лаврентий Берия: «Мы испытывали вашу бомбу, потому что знали, что она работает — а мы хотели жить».

На следующее утро Хекер вышёл на пробежку между серыми многоэтажками когда-то засекреченного города. Он восхищался тем, как американские и российские учёные обменивались историями и впечатлениями, и думал, сколько миллиардов было потрачено на разведку, чтобы выяснить те же подробности, которыми сейчас они делились как бы мимоходом. «Нас приняли с распростёртыми объятиями, — рассказывал Хекер. — Это было умопомрачительно: сидишь и слушаешь, как русские рассказывают о своей ядерной программе, о том, как они собрали всё вместе, сложив физику и вычислительные возможности».

Российские учёные рассказали Хекеру, что считают себя равными американцам и хотят участвовать в научной кооперации только исходя из этого. Хекер не мог сам облегчить их бедственное положение, но он обеспечил жизненно важную линию связи с советскими специалистами по оружию — программу совместной работы лабораторий. Это был один из первых мостов через реку недоверия.

***

В 1959–1992 годах Советский Союз сбрасывал ядерные отходы и реакторы в Северный Ледовитый океан. На дно отправились, помимо прочего, двенадцать реакторов, снятых с субмарин (шесть из них — с топливом внутри), хотя Советский Союз и подписал договор, запрещающий сбрасывать ядерные отходы в Мировой океан. И если бы не Александр Золотков инженер и специалист по радиации из Мурманска, то сброс ядерных отходов мог остаться в тайне навсегда. У каменистого незамерзающего побережья кольского полуострова стоял Северный флот. В его составе находились две трети советских морских кораблей на ядерном топливе, в том числе сто двадцать подводных лодок. Золотков представлял Мурманск на Съезде народных депутатов.

В 1987 году организация «Гринпис» начала кампанию за свободные от ядерных отходов моря, бросив вызов гонке вооружений на море. Когда экологи приехали в Мурманск и познакомились с Золотковым, они пригласили его в одну из своих поездок. На борту корабля он прочитал отчёт Международного агентства по атомной энергии, в котором СССР заявлял, что никогда не сбрасывал, не сбрасывает и не имеет намерений сбрасывать ядерные отходы в океан. «Это стало для меня сюрпризом, — говорил Золотков, — потому что я точно знал — это происходит уже долгое время».

Однажды он даже сам участвовал в такой операции. Это произошло вскоре после того, как он получил работу в Мурманском морском пароходстве, к которому были приписаны атомные ледоколы, ходившие в Арктике. Находясь на плавтехбазе «Лепсе», он сливал жидкие ядерные отходы в Баренцево море. Позднее он работал на двух атомных ледоколах, «Ленин» и «Арктика», а когда встретился с гринписовцами — на плавтехбазе «Имандра», обслуживавшей ледоколы.

Будучи членом парламента, Золотков мог задавать вопросы властям. Он узнал о секретных приказах и указаниях, предписывающих сбрасывать радиоактивные отходы в Баренцево и Карское моря, и о том, что никто в пароходстве не беспокоен о мониторинге этой деятельности. Он также разговаривал с работниками предприятия. Потом Золотков обнаружил документы о сбросе радиоактивных отходов, которые хранились на борту «Лепсе». Он подготовил карту и небольшой график; там были отмечены координаты места, где происходил сброс, указано число контейнеров и объём отходов.

«Гринпис» попросил Золоткова выступить на семинаре в Москве. Джон Спрандж, один из активистов «Гринпис», вспоминал: он был не уверен, решится ли Золотков на шаг, который может разрушить его карьеру, привести к аресту, а то и к чему похуже. Все документы, которые изучил Золотков, были секретными, он шёл на большой риск. Вечером перед семинаром Золотков выпил с гринписовцами много водки. Он сомневался, стоит ли ему выступать, но на следующий день, 23 сентября 1991 года, он не разочаровал слушателей. Семинар, проходивший в конференц-зале, арендованном «Гринпис», был наполнен журналистами и экологами. Там было немало военных и людей из оборонных структур. Золотков показал на карте места, где с 1964 по 1986 годы сбрасывали отходы. Он рассказал, что иногда, когда бочки с отходами не желали тонуть, работники расстреливали их. Бочки тонули, но отходы лишались защиты. Золотков выступил против секретности, окружавшей эти безрассудные сбросы в течение многих лет. «Опыт Чернобыля показывает, что все попытки скрыть правду обречены на провал», — заявил он.

Ельцин назначил следственную комиссию во главе с Алексеем Яблоковым, видным экологом, одним из советников Президента. Изучив официальные документы, комиссия подтвердила, что отходы десятилетиями сбрасывались в воду, и выяснила, что главный риск связан с атомными реакторами, которые топили в бухтах на Новой Земле. В зоне захоронения двадцать пять лет не вели мониторинг. Когда доклад был подготовлен, члены комиссии стали опасаться, что на нём поставят гриф «совершенно секретно», спрячут в сейф и забудут, как прежде. Яблоков обратился к Ельцину: «Давайте раскроем все данные. Это не вина России. Это типичная советская практика, и сейчас самое подходящее время сказать: наши руки чисты, мы больше не собираемся этого делать». Ельцин согласился, и в 1993 году доклад опубликовали. Военные, по словам Яблокова, были в бешенстве.

Вскоре после этого Джошуа Хэндлер, директор по исследованиям «Гринписа», зашёл в кабинет Яблокова и спросил, может ли он получить копию доклада. Яблоков согласился, но посетовал, что текст не на чем скопировать. Не может ли Хэндлер сделать ещё пять копий?

***

В пятницу 1 марта 1992 года генерал-майору в отставке Уильяму Бернсу, несколькими месяцами ранее инспектировавшему велосипедную фабрику в Перми, позвонили в Карлайл, штат Пенсильвания, где он преподавал в военном колледже сухопутных войск. Звонивший — сотрудник госдепа — попросил Бернса бросить всё и помочь России демонтировать ядерное оружие: процесс буксовал. Если он согласится, то сможет через несколько дней отправиться в Россию.

Бернс согласился. Задача перед ним стояла грандиозная: во-первых, у России было много ядерного оружия, во-вторых, страна отчаянно нуждалась в деньгах. Однако десятилетия работы на склонное к секретности государство сформировали у военных, бюрократов и представителей атомных ведомств подозрительность. Поэтому даже если речь заходила о самых простых вещах — например, о количестве ядерного оружия и сроках его ликвидации, — русские умолкали. После восьми дней переговоров в январе 1992 года один американец позвонил в госдепартамент и Белый дом: «Русские отказываются сообщить нам местоположение объектов, которые подлежат демонтажу, и его темпы. Они говорят, что с заводами всё в порядке и в нашей помощи они не нуждаются». Чиновник процитировал русскую пословицу: «Мы делили шкуру неубитого медведя».

В госдепартаменте Бернсу вручили семь коротких докладов, описывающих сферы, в которых России требовалась помощь. В одном говорилось, что русские хотят получить сотню надёжных вагонов для транспортировки ядерных боеголовок. Советский Союз всегда перевозил ядерные бомбы по железной дороге. Сейчас боеголовки везли в Россию с периферии, у США было двадцать пять лишних вагонов, но никто не знал, можно ли их использовать в России, и если да, то как быстро. Россия пообещала избавить соседей от тактического ядерного оружия к 1 июля. Времени оставалось немного.

В Москве Бернс натолкнулся на стену недоверия. На одной из встреч напротив него сидел генерал-лейтенант Сергей Зеленцов, начальник 12-го Главного управления Минобороны, в ведении которого было ядерное оружие. Зеленцов заявил Бернсу: американцы прибыли шпионить. «Всё, что вам нужно — это добраться до нашей техники. Сомневаюсь, что вы хотите нам помочь», — сказал генерал. Подозрения Зеленцова были небеспочвенными: в состав американской делегации, насчитывавшей 64 человека, входило немало сотрудников разведки. Но и с российской стороны спецслужбистов тоже было много. «Встречи продолжались примерно две с половиной недели. Мы ничего не добились», — вспоминал Бернс.

Пытаясь исправить ситуацию, Бернс договорился, чтобы российская делегация посетила Сандийскую национальную лабораторию в Альбукерке, штат Нью-Мексико, с 28 апреля по 1 мая 1992 года. Американцы организовали два инструктажа и рассказали, как американцы реагируют на чрезвычайные происшествия с ядерным оружием, в том числе о случае в Испании в 1966 году, когда бомбардировщик В-52 потерял четыре бомбы. «Своей честностью и открытостью, рассказами о том, как мы напортачили, какие уроки из этого вынесли, мы их ошеломили», — вспоминал Бернс. Зеленцов смягчился.

Спустя несколько недель Бернс привёз в Москву американских железнодорожников, которые должны были под контролем Минобороны осмотреть один из российских вагонов, в которых перевозили ядерное оружие. Когда американцы прибыли на железнодорожную ветку в окрестностях Москвы, вагон ВГ-124 был оцеплен взводом пехоты, примкнувшей штыки. «Ни шагу ближе!» — скомандовали американцам. Бернс позвонил в Минобороны, и на следующий день, когда американцы вернулись, штыки были опущены.

Эксперты увидели, что вагон уязвим. Легковоспламеняющаяся теплоизоляция могла загореться и угрожать оружию; бомбы закрепляли на подвижной платформе, крепления которой могли расшататься; у вагонов не было конструктивного укрепления, то есть они были практически не защищены. Боеголовки перевозили в простейшем, хоть и модифицированном товарном вагоне с примитивной системой связи. Бернс понял, что переделка американских вагонов займёт слишком много времени. Получив одобрение в Москве, США вывезли один российский вагон без колёс, и отправили его морем из Санкт-Петербурга в Хьюстон, а потом по суше — в Сандийскую лабораторию. Там вагон переделали, сделав его безопаснее, и вернули в Россию.

Это был поразительный случай сотрудничества, учитывая недоверие, с которым столкнулся Бернс, и секретность, окружавшую ядерное оружие.

***

Тем временем Вил Мирзаянов наблюдал за страданиями своего коллеги Андрея Железнякова, который в 1987 году в московском институте отравился нервно-паралитическим газом. Мирзаянов работал в этом институте много лет. Советский Союз (а потом — Россия) тайно разрабатывал и испытывал новый бинарный газ, известный как «новичок». Бинарное оружие — это сочетание двух неопасных для жизни химикатов, которые смешиваются в нужный момент, превращаясь в смертоносное вещество.

Мирзаянов слышал пропагандистские речи о химическом оружии. В апреле 1987 года Горбачёв пообещал, что Советский Союз больше не будет его производить. Ельцин в январе 1992 года пообещал поддержать глобальную конвенцию о запрете химического оружия, переговоры по которой тогда шли в Женеве.

Вил Мирзаянов знал, что Советский Союз, а после и Россия никогда не отказывались от работы над новым бинарным оружием. Он узнал правду в тот день, когда заметил в холле института новый плакат, где сообщалось, что учёные изобрели пестицид для сельскохозяйственного применения, и приводилась его химическая формула. Мирзаянов тут же понял, что это формула «новичка». Пестицид был лишь прикрытием. Мирзаянов осознал, что обещания разоружиться — это только обещания, а на самом деле химическое оружие нового поколения собираются спрятать на обычных промышленных и сельскохозяйственных предприятиях. Кремль мог бы подписаться под глобальным запретом химического оружия, при этом держа наготове его арсенал. Мирзаянов решил, что должен рассказать об этом людям.

Мирзаянов — худой, невысокий, много жестикулировавший человек, в 1965 году устроился на работу в Государственный научно-исследовательский институт органической химии и технологии, расположенный в Москве на Шоссе Энтузиастов. Он был экспертом по хроматографии — лабораторному методу разделения смесей — и специализировался на обнаружении в природе мелких частиц химических веществ.

За многие годы работы у Мирзаянова появились глубокие сомнения в пригодности химического оружия в военных целях. Тем не менее в 1985 году, когда ему было пятьдесят, ему поручили ответственную работу: он стал начальником отдела по противодействию иностранным техническим разведкам. Он отвечал за проверку воды и воздуха во всех учреждениях (вдруг там обнаружится нечто подозрительное для внешнего наблюдателя?), а также за защиту разработок от иностранных шпионов. Мирзаянов был по характеру бунтарём и едва ли подходил для такой работы, однако он надеялся заниматься исключительно технической стороной дела. Это позволило бы ему получить валюту для покупки нового оборудования. На новой должности Мирзаянов узнал о секретной разработке «новичка», собственными глазами увидел полевые испытания, участвовал в научных советах и получил доступ к горам отчётов.

Во время горбачёвской революции Мирзаянов оказался активным участником демократических протестов; его увлекли призывы Ельцина к переменам. 4 мая 1990 года он вышел из КПСС и стал ещё активнее участвовать в демократическом движении. В результате его выгнали из контрразведки.

Мирзаянов излил своё негодование, связанное с обманом по поводу «новичка», в апреле 1991 года. Он узнал о банкете, где отмечалось вручение Ленинской премии директору института Виктору Петрунину и генералу Анатолию Кунцевичу, отвечавшему за испытательный полигон химического оружия в Шиханах. Премию вручали за создание бинарного химического оружия — хотя Советский Союз уже давно пообещал остановить производство химических вооружений.

Мирзаянов надеялся, что растущие влияние и власть Ельцина откроют дорогу новому подходу. Он каждый день читал газеты, но не видел там ничего о химическом оружии. Он знал, что институт всё ещё работает. «Меня терзало мучительное бремя личной ответственности за участие в преступной гонке химического оружия, — вспоминал он. — Я решил, что готов говорить открыто».

Как-то вечером он отпечатал статью с резкой критикой программы разработки химического оружия, а на следующий день отнёс статью редактору популярной еженедельной газеты «Куранты». Газета опубликовала её 10 октября 1991 года. Мирзаянов назвал статью «Инверсия», имея в виду процесс, в ходе которого вещество незаметно меняет форму, а его формула при этом не меняется. Он подразумевал под этим двуличие генералов и их твёрдое намерение и дальше создавать химическое оружие.

Мирзаянов рассказал, что военные ведут «разработку более совершенного вида химического оружия, шли натурные испытания его на открытом полигоне в одном из самых неблагополучных в экологическом отношении районов». Он не называл его «новичком», но приоткрыл завесу тайны. Мирзаянов говорил, что генералы стремятся скрыть свои преступления: «Спрашивается, зачем мы в очередной раз морочим голову Западу?»

Мирзаянов называл статью «криком души», но реакция публики оказалась вялой. Он понимал, что люди озабочены тем, как пережить эту трудную зиму. Начальство же института было в бешенстве. 5 января 1992 года его уволили. Вскоре ему пришлось зарабатывать на жизнь, продавая на рынке джинсы и шоколадки «Сникерс». «Не очень-то это было достойно для профессора, доктора наук», — вспоминал он.

Но он не мог забыть о «новичке». Он решил снова выступить публично и написал ещё одну статью. 16 сентября 1992 года она была опубликована в «Московских новостях» под названием «Отравленная политика». Текст сопровождался фотографиями административного здания института на Шоссе Энтузиастов, о котором раньше не говорилось публично. Мирзаянов поведал о мрачных секретах оружия поколения «новичков». Он писал, что в институте создано отравляющее вещество, более смертоносное, чем американский газ VX. Поражение им практически неизлечимо. Мирзаянов рассказал, что это отравляющее вещество стало основой для совершенно нового бинарного химического оружия и что испытания проводились в Узбекистане даже в первые месяцы 1992 года — после ельцинских январских обещаний.

Мирзаянов писал, что вместо ликвидации химического оружия генералы разрабатывают его новые разновидности. У российского народа «нет оснований доверять уничтожение химического оружия тем, кто его разрабатывал», — утверждал он. Обещания Горбачёва и Ельцина Западу были полностью скомпрометированы работой, происходившей в то же время в стране. Так кто же тут главный?

Двадцать второго октября 1992 года Мирзаянова арестовали за раскрытие трёх государственных секретов: о новом отравляющем веществе, о разработке бинарного оружия, о последних полевых испытаниях. 30 октября начался суд. Мирзаянов заявил о своей невиновности и попал в тюрьму; потом, когда процесс стал затягиваться, его отпустили на свободу.

Тринадцатого января 1993 года в Париже была подписана Конвенция о запрещении разработки, производства, накопления и применения химического оружия. В числе подписавших стран была Россия.

В ходе судебного процесса Мирзаянову и его юристу позволили ознакомиться с материалами следствия, в том числе и с совершенно секретными. Мирзаянов собственноручно скопировал документы, забрал заметки домой, а там перепечатал их. В качестве предосторожности он отправил часть из них факсом Гейл Колби, активисту-экологу из Принстона, Нью-Джерси: та организовывала поддержку Мирзаянова на Западе. Однажды прокуроры подшили к делу документ, описывающий разработку, производство и доставку «новичка 5» для полевых испытаний. Мирзаянов скопировал и его. Согласно документу, испытания были намечены на 1991–1992 годы — хотя Горбачёв и Ельцин уже давно пообещали остановить производство химического оружия.

Дело в отношении Мирзаянова развалилось в 1994 году, после того как он дважды побывал в заключении.

Пойдя на огромный риск для себя, Мирзаянов раскрыл двуличие генералов и разработку химического оружия нового поколения.

***

Брюс Блэр, учёный из Брукингского института, закончил свою вторую книгу — «Логика случайной ядерной войны». Она была опубликована в начале 1993 года. Исследовательская работа в Москве окупилась: он смог составить подробный обзор советской системы управления ядерными силами. Но от Блэра ускользала маленькая деталь. Источники в Москве утверждали, что Советский Союз создал систему командных ракет, которые в случае ядерного нападения пролетели бы над страной, отдавая приказ на запуск межконтинентальным баллистическим ракетам. Однако когда он проверял американские данные по лётным испытаниям командных ракет — таких случаев было около тридцати, — то обнаружил, что во время их полёта ничего не происходило. Большие баллистические ракеты не выдвигались из шахт, как должны были бы при получении команды. На 78-й странице Блэр писал: тому, что сообщили ему русские, невозможно найти подтверждение.

Но всё же он размышлял: для чего нужны эти ракеты, если их команды не выполняются?

Блэр отправил экземпляр книги Валерию Ярыничу, специалисту по управлению ядерными силами, с которым встречался в Москве почти двумя годами ранее. Тогда знания Ярынича впечатлили Блэра, и Блэр из особой осторожности не стал записывать его имя. Ярынич дал Блэру подсказку насчёт командных ракет, но тот её не уловил.

Когда книга Блэра вышла в свет, он пригласил Ярынича в Вашингтон. Тот твёрдо верил в гласность и привёз с собой документ, напечатанный на машинке через один интервал и датированный 24 февраля 1993 года. На одной странице стоял заголовок: «Резервная система командных ракет». Под ним Блэр увидел нарисованную от руки диаграмму — «Рис. 1. Система командных ракет для чрезвычайных условий». Там были изображены спутники на орбите, ракеты в шахтах и на подводных лодках, командные центры и стратегические бомбардировщики. Под диаграммой было полстраницы текста. Когда Блэр прочёл его, на него снизошло озарение: Ярынич прежде говорил ему, что в СССР не было автоматической «Мёртвой руки», зато была какая-то полуавтоматическая система. Она была описана здесь, на этой странице — «машина Судного дня».

Ярынич, работавший над системой в 1984 году, был очень осторожен: он не указывал в документе ни технических данных, ни цифр, ни местоположения системы и не использовал её настоящее название — «Периметр». Он изложил общие принципы её работы. Блэр тщательно изучил документ. Там говорилось, что в случае вероятного ядерного нападения политическое руководство должно было дать «согласие на доступ». Дежурным офицерам в этом случае следовало спуститься в «шарики» глубоко под землёй. Если разрешение было отдано вовремя, если система получила сейсмическое подтверждение ядерных взрывов на земле и если связь с центром была потеряна, дежурные в бункерах должны были запустить командные ракеты. Они взлетели бы, передавая приказ баллистическим ракетам. А те выполнили бы миссию возмездия.

В мае 1993 года Блэр снова навестил Ярынича в Москве. В этот раз Ярынич отдал ему целую рецензию на его книгу — на одиннадцати страницах, отпечатанных через один интервал. Это был весьма содержательный текст, и ближе к концу Ярынич отметил несколько ошибок, найденных им в книге. Это помогло Блэру разрешить загадку, упомянутую на странице 78. Ярынич рассказал Блэру, почему за полётами командных ракет не следовали запуски межконтинентальных баллистических ракет: в СССР знали, что американцы следят за испытаниями, поэтому запуск откладывался на время от 40 минут до 24 часов, чтобы одурачить американцев и не выдать им тайну «Периметра».

Блэр записал всё это. Вернувшись домой, он позвонил источникам и снова проверил американские данные о лётных испытаниях ракет. Особенно его интересовали испытания, прошедшие 13 ноября 1984 года, сразу после избрания Рейгана. Ярынич был прав: баллистические ракеты взлетели сорок минут спустя после запуска командных ракет.

Ярынич считал, что «Периметр» играл положительную роль. После его активации Кремль получал время на раздумья, и опасное решение о запуске по раннему оповещению было бы принято с меньшей вероятностью. Лидеры СССР имели возможность помедлить, и это давало шанс избежать ужасной ошибки. Блэр смотрел на это иначе. По своему опыту он знал, что в американской системе управления ядерными силами главным барьером против ошибок были люди. Это они управляли машинами. А Советский Союз построил «машину Судного дня», из которой была изъята почти вся человеческая составляющая. Блэру было тревожно оттого, что приказ на запуск в этой системе зависел от столь немногих людей и что она работала на таком высоком уровне автоматизации.

Блэр рассказал о своём поразительном открытии в статье, которую опубликовал 8 октября 1993 года в газете «New York Times». Она называлась «Русская машина “Судного дня”» и описывала «фантастическую схему, благодаря которой спазмы мёртвой руки советского руководства запустили бы массированный контрудар — после того, как руководство было бы уничтожено ядерной атакой… Эта машина Судного дня всё ещё существует».

Блэра засыпали звонками со всего мира. На следующий день ему нанёс визит Ларри Гершвин, офицер национальной разведки по советским стратегическим вооружениям: он отвечал за мониторинг советских ракет, бомбардировщиков и подводных лодок. Гершвин проявил чрезвычайный интерес к тому, что выяснил Блэр. Американской разведке были известны некоторые детали этой головоломки, но там не имели представления о том, как происходило оперативное управление машиной Судного дня. Блэр связал факты воедино.

 

Глава 20. Обещание Ельцина

Вскоре после того, как Ельцин стал президентом России, он начал в частных беседах признавать существование программы по разработке биологического оружия. 20 января 1992 года он встретился в Москве с министром иностранных дел Великобритании Дугласом Хердом. Английский посол Родрик Брейтвейг перед встречей передал Херду записку с предложением спросить Ельцина о бактериологическом оружии. Брейтвейт уже почти два года требовал ответов по этой программе, но натыкался на стену. На этот раз, по словам Брейтвейта, Ельцин сказал нечто «захватывающее»:

«Я знаю всё о советской программе биологического оружия. Она всё ещё продолжается, хотя её организаторы утверждают, что это только исследования в целях обороны. Это фанатики, и по собственной воле они не остановятся. Я лично знаю этих людей, я знаю их имена, я знаю адреса институтов, где они ведут эту работу. Я собираюсь закрыть институты, отправить на пенсию директора программы, а остальных — заставить работать над чем-нибудь полезным; например, чтобы они добились удоя в десять тысяч литров в год с коровы. Когда я сам буду уверен, что эти институты действительно прекратили работу, я намерен пригласить международную инспекцию… Эти люди могут вырастить корове пятую ногу».

«Мы были ошеломлены, — вспоминал Брейтвейт. — Нам ничего не оставалось, кроме как поблагодарить его».

Двадцать девятого января состоялась встреча Ельцина с Бейкером, и госсекретарь был столь же поражён. Ельцин предложил ещё большее сокращение стратегических вооружений. «Я видел перед собой совсем другого Ельцина — вспоминал Бейкер. — Если прежде он часто выражался туманно и довольно поверхностно, то теперь говорил о сложных технических вопросах, и безо всяких бумажек». Ельцин признал, что программа биологического оружия действительно существовала, и пообещал ликвидировать её в течение месяца. Он повторил это обещание британскому премьеру Джону Мейджору в Лондоне 30 января и президенту Бушу в Кемп-Дэвиде 1 февраля. Отмечая день своего рождения в Кемп-Дэвиде, Ельцин сказал: «Теперь проведена новая черта, и перечёркнуто всё, что ассоциировалось с холодной войной». Ни Ельцин, ни Буш ничего не говорили о биологическом оружии публично, но историк Дмитрий Волкогонов, который тогда был советником Ельцина, довёл до сведения журналистов, что во время саммита в Кемп-Дэвиде они обсуждали эту тему. Она не попала в газеты, где доминировали новости о более серьёзном сокращении стратегических вооружений и о планах сотрудничества в других областях, всё же она упоминалась. По словам Волкогонова, Ельцин заверил, что «ряд центров и программ, связанных с этой задачей, уже закрыты», и пообещал, что с 1992 года «из бюджета не будут выделяться средства на эту программу».

***

Сергей Попов, занимавшийся смелыми генетическими экспериментами в «Векторе» и Оболенске, чувствовал, что угодил в тупик. Его не интересовала продажа знаний. Он просто хотел справиться с трудностями. «Когда всё стало рушиться, — говорил он, — люди начали продавать всё, что было в лабораториях. В итоге наши лаборатории оказались практически пустыми. Всё, что у нас было — реагенты, оборудование, — было продано».

Его друг из Кембриджа Майкл Гейт прислал ему заявку на исследовательскую стипендию в Англии. Попов аккуратно заполнил бумаги. В резюме он указал, что в Оболенске, в числе прочего, он занимался «микробиологией патогенов», но иных подробностей приводить не стал. Он обозначил себя как «заведующего отделом», где выполнялись работы по «рекомбинантным белкам», и умолчал о том, что занимался генной инженерией микробов в военных целях. Попов беспокоился что если отправит заявку из Оболенска, то КГБ перехватит её, так что он поехал в Москву и послал её с главпочтамта. Письмо дошло до адресата, а затем Гейт сообщил новости: Попова ждёт грант Королевского общества.

На выезд из страны — даже временный — Попову нужно было разрешение КГБ. Он сказал директору института в Оболенске Уракову, что получил грант Королевского общества и едет в Англию, «чтобы установить контакты» для возможных коммерческих сделок. Попов знал, что Ураков хочет отправить своего сына за пределы страны. Когда Попов пообещал помочь с этим, директор не стал ему отказывать. Ураков обратился к главному офицеру КГБ в своей организации: «Можем мы его отпустить?»

Человек из КГБ кивнул. Попову выдали документы.

***

Канатжан Алибеков решил уволиться из армии после поездки в США в декабре 1991 года. «Последней каплей», но его словам, стал десятистраничный «отчёт» о визите, подготовленным шефом «Биопрепарата» Калининым и приложенный к отчёту Алибекова. В документе Калинина была ложь: поездка якобы «подтвердила, что в Америке по-прежнему существует программа наступательных вооружений». Теперь Алибеков понимал, что генералы надеялись продолжить разработки, несмотря даже на распад СССР и открытие, что у США такой программы нет. 13 января 1992 года Алибеков передал Калинину рапорт об увольнении.

«Я жил в стране под названием Советский Союз, — вспоминал Алибеков сказанное им. — Я верно ей служил, но её больше нет. Так что я свободен». Калинин разозлился, они поссорились. Калинин обвинил Алибекова в предательстве, Алибеков вспоминал: он вышел из кабинета Калинина, в здании было тихо. Он отправился в отдел кадров, сдал свой пропуск и забрал вещи. Калинина он больше не видел.

***

Ельцин рассказал Бушу правду о советской программе по разработке биологического оружия, но военные в Москве всю правду говорить не торопились. Вроде бы Ельцин, наконец, выложил всё начистоту; но на деле произошло нечто иное.

Ельцин вернулся на родину в феврале 1992 года и учредил правительственный комитет, чтобы проконтролировать ликвидацию химического и биологического оружия. При этом по непонятным причинам он поставил во главе комитета двух генералов, представителей «старой гвардии». Председателем стал Анатолий Кунцевич, генерал-лейтенант в отставке, который посвятил жизнь химическому оружию. Генерал Валентин Евстигнеев, начальник 13-го Главного управления министерства обороны, в ведении которого находилось биологическое оружие, был назначен заместителем председателя. Десять лет Кунцевич возглавлял полигон в Шиханах, где в 1987 году журналистам и международным экспертам показывали образцы химического оружия. Евстигнеев лично отвечал за программу по разработке биологического оружия, в ходе которой в орудие превращались патогены из лабораторий «Биопрепарата».

Ельцин назначил людей из прошлого ответственными за будущее. Он был революционером и популистом. Он любил эффектные выступления, но заниматься тяжёлой управленческой работой предоставлял другим. Принимая американского и британского послов 4 апреля 1992 года, он выглядел уверенным в себе и был откровенным. Вот что Брейтвейт записал во время встречи:

«Ельцин говорит, что он твёрдо намерен исполнить обещание данное премьер-министру в январе. Он уже отправил в отставку ответственного за программу генерала, планирует закрыть производства и испытательные полигоны и провести переподготовку учёных. Я замечаю, что донимал этим предыдущее правительство ещё два года назад, но ничего не произошло… Ельцин говорит с ухмылкой, что у него было множество проблем с генералами, но им против него трудно выстоять». [808]Брейтвейт, запись в дневнике.

Однако генералы устояли. 15 апреля 1992 года для России наступала важная дата — срок раскрытия для ООН информации о предыдущей работе по программе наступательных биологических вооружений. Все стороны Конвенции о биологическом оружии 1972 года — включая Советский Союз — договорились подготовить к этой дате полные декларации в качестве меры по укреплению доверия. Всего за четыре дня до даты Ельцин подписал указ № 390, признающий незаконной любую работу над биологическим оружием, нарушающую конвенцию. Ельцин дал своему комитету указание: в течение месяца подготовить меры по укреплению открытости, доверия и расширению международного сотрудничества в рамках конвенции. Но затем Россия не предоставила в срок информацию в ООН. 22 апреля британского дипломата вызвали в МИД и предложили ему ознакомиться с проектом российской декларации. Прочитав проект, Брейтвейт был удовлетворён тем, что там признавалось наличие программы наступательных биологических вооружений с 1946 года по март 1992 года. «Сейчас программа закрыта президентским указом, и объекты будут доступны для инспекции. По крайней мере, это то, на что мы могли надеяться», — записал Брейтвейт в дневнике. В то же время он беспокоился, что эксперты в Лондоне и Вашингтоне «найдут лазейки, написанные мелким шрифтом».

Пробелы в декларации были огромны: там не упоминались ни «Биопрепарат», ни вспышка сибирской язвы в Свердловске, ни генные эксперименты. Генералы девальвировали Ельцинское обещание полной открытости. 5 мая Брейтвейт и американский дипломат Джеймс Коллинз направили в российский МИД протесты в частном порядке. 7 мая Брейтвейт вновь стал донимать одного из кремлёвских чиновников вопросами о биологическом оружии. Согласно записям Брейтвейта, чиновник признался, что у Ельцина были трудности «из-за уровня секретности» программы и «ряда фанатиков, лично заинтересованных в её продолжении».

Двадцать седьмого мая Ельцин сделал ещё один шаг в сторону открытости, дав интервью «Комсомольской правде». Интервьюер отметил, что Ельцин знал о разработке биологического оружия в Свердловске, но заговорил об этом только недавно. Почему? «Во-первых, — ответил Ельцин, — меня об этом никто не спрашивал. И, во-вторых, когда я выяснил, что такая работа ведётся, я нанёс визит Андропову… когда произошла вспышка сибирской язвы, в официальном заключении утверждалось, что её переносила какая-то собака, но потом КГБ признал, что причиной были наши военные разработки».

Слова Ельцина — «причиной были наши военные разработки» — это почти официальное признание советского и российского руководства того, что в эпидемии были виноваты военные.

Выступая 17 июня на совместной сессии палат американского конгресса, Ельцин снова недвусмысленно заявил: «Мы твёрдо решили больше не лгать. Обмана больше не будет. Никогда». Это, по его словам, касалось и экспериментов с биологическим оружием. После обсуждения на саммите Ельцин и Буш также объявили, что договорились о ещё более серьёзном сокращении стратегических ядерных вооружений.

Однако, несмотря на обещание Ельцина, обман продолжался. Весной и в начале лета младший научный сотрудник из института, в котором работал Пасечник, начал передавать британцам секреты. Агенту присвоили кодовое имя «Xpaм Фортуны». Британцев встревожили его слова о том, что программа биологического оружия продолжалась даже после того как Ельцин пообещал ее закрыть. Перебежчик сказал, что старый институт Пасечника — НИИ особо чистых биопрепаратов в Ленинграде, ныне Санкт-Петербурге, — продолжает работать над разновидностью возбудителя чумы Yersinia pestis устойчивого к антибиотикам. Более того, рассказывал перебежчик, весной разработка была закончена, и патоген готовили к полномасштабному производству, которое предполагалось наладить в Лахте. Учёный говорил, что была подготовлена легенда: производство якобы было предназначено для выпуска гражданской фармацевтической продукции. Опять выходило, что Ельцин не контролирует ситуацию.

Вопрос о честности России по поводу биологического оружия был важен не только потому, что нужно было установить прошлые нарушения международных договоров, но и потому, что от этого зависело будущее законопроекта Нанна-Лугара об устранении наследия холодной войны. Если бы оказалось, что Россия нарушает конвенцию о биологическом оружии, по нормам закона она не могла бы претендовать на деньги, выделяемые в рамках программы Нанна-Лугара. Деньги уже поступали, но критики воспользовались бы нарушением договора и завернули бы кран.

В июне российские чиновники предложили американцам и британцам три варианта их предполагаемой декларации для ООН. Кунцевич — генерал, которого Ельцин назначил следить за соблюдением договоренностей, — настаивал, что декларация соответствует всем юридическим требованиям. Но все три проекта были удручающе неполными. Американским чиновникам было ясно, что между русскими произошёл раскол: Ельцин не хотел иметь отношения к бактериологическому оружию, а его генералы защищали свою империю, как и в советские годы.

На встречах в Лондоне 25 августа Дуглас Херд, министр иностранных дел Британии, и Лоренс Иглбергер, исполняющий обязанности госсекретаря США, выступили с ещё одним резким протестом по поводу биологического оружия. В ответ министр иностранных дел России Андрей Козырев — вкрадчивый кадровый дипломат, разделявший ельцинские идеалы, пригласил британских и американских чиновников приехать в Москву. Возможно, он надеялся, что если они выложат свои доказательства, это поможет Ельцину взять верх над своими генералами. Американцы приняли приглашение, также надеясь, что такая дипломатическая миссия поможет открыть какие-то двери. Делегацией США руководил опытный дипломат, заместитель госсекретаря Фрэнк Уиснер. Прибыв в МИД 10 сентября 1992 года, Уиснер представил педантичную аналитическую записку. Его выступление было одним из самых откровенных и мощных протестов, какие Запад когда-либо предъявлял Москве по поводу биологического оружия. Когда Уиснер начал рассказывать русским о том, что ему известно, в конференц-зале воцарились неуверенность и напряжённость. Кунцевича там не было, но присутствовал Евстигнеев, его заместитель.

Уиснер верно описал масштабные операции «Биопрепарата», исследования в области генной инженерии в Кольцове и Оболенске, а также важнейшую роль, которую институт Пасечника сыграл в подготовке механизма доставки патогенов. Уиснер выделил крупные производства, готовые приступить к действию, в том числе фабрику сибирской язвы в Степногорске — ни об одном из этих производств в проекте декларации не говорилось. Он указал на то, что противочумные институты оказывали помощь программе наступательных вооружений; об этой их роли власти молчали. Он также заявил, что официальные объяснения эпидемии в Свердловске — неправда.

Самый драматический момент презентации наступил, когда американец добрался до восьмой страницы, где была изложена информация, полученная от информатора «Храм Фортуны», о том, что работа над биологическим оружием продолжалась в течение прошлого года, в том числе и в те месяцы когда Ельцин был уже у власти.

«Мы располагаем данными о том, что Всесоюзный институт особо чистых биопрепаратов в Санкт-Петербурге занимается проектированием, оборудованием и наймом персонала на производство в Лахте, чтобы нарастить объёмы работы до уровня промышленного производства штамма чумы — специально сконструированного, устойчивого к холоду, высокой температуре и шестнадцати видам антибиотиков, — для наступательных задач».

Уиснер заверил, что Соединённые Штаты теперь знают, как именно СССР удалось скрыть работу над бактериологическим оружием в НИИ особо чистых препаратов, когда группа британских и американских экспертов впервые посетила его в 1991 году: «лишняя» информация была сокрыта; лаборатории очищены от следов чумы; сотрудникам, которые были в курсе дела, в тот день приказали не являться в институт; для записи всех разговоров были установлены микрофоны. После этого визита институт по-прежнему занимался усовершенствованием возбудителя чумы. В США, по словам Уиснера, были уверены в этом: «К весне этого года, согласно полученной нами информации, разработка была закончена и вопрос о пригодности к крупномасштабному производству был решён». Это делало проблему сверхострой: Уиснер обвинял русских в том, что они готовятся к производству оружия на основе суперчумы.

В «обвинительном акте» Уиснера были обозначены города, программы, институты и болезнетворные микробы, задействованные в советском проекте биологического оружия. Он надеялся, что такой подход поможет начать осторожно открывать запертые двери. Но российские чиновники даже не дрогнули. Они с каменными лицами слушали его презентацию и в ответ упорно повторяли, что у них нет биологического оружия. За столом был и генерал Евстигнеев. «Они не сдали ни на дюйм, находясь лицом к лицу с нами», — вспоминал Уиснер. Никто не признал, что российская декларация для ООН содержит пробелы. Когда встал вопрос об инциденте в Свердловске, Евстигнеев вновь придерживался легенды. Он ответил, что причиной могло быть заражённое мясо, и настаивал, что его источником не был Свердловск-19. Он также сказал, что «Биопрепарат» не имеет никакого отношения к программе наступательного бактериологического оружия.

На следующий день Уиснер и российские чиновники достигли договорённостей о новом раунде инспекций с участием России, США и Великобритании, известных как «трёхстороннее соглашение». Русские вновь настаивали, что инспекции должны быть обоюдными, хотя именно Россия, а не Соединённые Штаты или Британия, нарушила конвенцию. Как и прежде, российские генералы пытались выиграть время. В 1991 году уже прошёл один раунд инспекций, который усугубил подозрения Запада в том, что Россия рассказывает не всё.

Если бы обвинения Уиснера были опубликованы, они бы вызвали по всему миру бурю требований о том, чтобы Россия немедленно закрыла все проекты. Но Уиснер предпочитал тайную дипломатию. «Мы пришли, не рассчитывая, что получим сразу целую буханку, а надеясь, что со временем нам удастся добиться хотя бы её половины, — говорил он. — Попытки вызвать общественное смятение, шок, конфронтацию ничего бы нам не дали; игра на внутренних противоречиях русских, подталкивание, продолжение работы были оптимальной стратегией».

О достижении трёхстороннего соглашения было объявлено на пресс-конференции в Москве 14 сентября 1992 года. Три страны подтвердили свою «приверженность полному соблюдению» Конвенции о биологическом оружии и «заявили о своём согласии, что биологическому оружию не место в вооружённых силах». Россия утверждала, что приняла меры «к устранению беспокойства по поводу соблюдения конвенции», в том числе «прекращение исследований в наступательной сфере», сокращение бюджета и закрытие учреждений. В заявлении говорилось, что Ельцин потребовал провести «ревизию» в НИИ особо чистых биопрепаратов в Санкт-Петербурге в ответ на «выражение беспокойства» со стороны США и Великобритании.

На пресс-конференции российские чиновники заверяли что всё в порядке. Замминистра иностранных дел Григорий Берденников, руководитель российской стороны на переговорах, сказал, что после ельцинского указа «деятельность, противоречащая конвенции, больше не ведётся в нашей стране». Евстигнеев отмёл все предположения о том, что в институте Пасечника работали над чумой — на самом деле это была якобы «вакцина против чумы у цыплят».

Новая Россия ещё не добилась полной открытости, и, по словам Уиснера, он понимал, что миссия не была полностью успешной: «Русские не сказали: “Ага! Вы нас поймали! Мы будем всё соблюдать”». Напротив, и в частных беседах, и в публичных заявлениях российские чиновники лгали.

***

Крах Советского Союза дал Мэттью Мезельсону, микробиологу из Гарварда, возможность исследовать причины вспышки сибирской язвы в Свердловске. ЦРУ консультировалось с ним по этому поводу в 1980 году, в 1986 году он ездил в Москву, а в 1988 году отвез советских чиновников в США, где они утверждали, что причина эпидемии — зараженное мясо. Но Мезельсону так и не дали побывать на месте событий.

Осенью 1991 года депутат из Свердловска Лариса Мишустина потребовала, чтобы Ельцин провел новое расследование. Мишустина представляла семьи погибших; она говорила, что они получили в виде компенсации всего по пятьдесят рублей, а военные по-прежнему отрицают свою ответственность за гибель людей. “Я думаю, вы не хуже меня знаете, что гибель семидесяти человек была следствием утечки бактериологического оружия”, — написала она Ельцину. После ее обращения, 6 декабря 1991 года, известный эколог Алексей Яблоков, которого Ельцин назначил своим советником по экологии и здравоохранению, подготовил справку о ситуации и отдельное письмо Ельцину, где говорил, что официальная версия не отражает правду о роли военных в этой истории. Без сомнений, писал Яблоков, эпидемия связана со Свердловском-19. Яблоков также сказал, что, по его данным, основные официальные документы по делу были уничтожены КГБ годом ранее.

Когда Мезельсон услышал об интересе Яблокова к этой истории, он написал ему письмо — это было 22 января 1992 года — и предложил помощь в расследовании. 5 февраля Яблоков ответил: у него есть сомнения, “что после всех этих лет можно найти научные свидетельства” того, что случилось в Свердловске. Но Мезельсон настаивал. 23 марта Яблоков в ответе ему назвал эту историю “скелетом в шкафу”. Он писал: приехав в Свердловск, вы сможете только узнать слухи и посетить кладбище, где похоронены шестьдесят четыре человека”. Тем не менее Яблоков подготовил почву для визита и написал для Мезельсона пригласительные письма.

Мезельсон возглавил депутацию, в которую вошли специалист по медицинской социологии Джин Гиллемин и другие эксперты. Они приехали в Свердловск (теперь город назывался Екатеринбургом) в июне 1992 года. Им удалось изучить слайды и образцы тканей жертв, спрятанные Гринбергом и Абрамовой в 1979 году. Два патологоанатома написали на основе сохранившихся материалов по 42 погибшим доклад, в котором была указана причина их гибели: «Пациенты умерли, вдохнув аэрозоль с В. Anthracis».

Эксперты сделали несколько важных открытий. Депутат Мишустина получила в КГБ имена 64 людей, погибших во время эпидемии, и нашла одиннадцать выживших. Гиллемин с помощью коллег из Уральского госуниверситета проинтервьюировала родственников и друзей жертв, прошлась по улицам в зоне заражения, изучила памятники на кладбище и медицинские записи. На основе всего этого они с Мезельсоном составили карту мест, где жили и работали жертвы сибирской язвы в момент начала эпидемии. Они также нанесли на карту направление ветра 2 апреля 1972 года, опираясь на метеорологические данные. Картина была весьма красноречивой: большинство людей, заболевших сибирской язвой в те дни, работали и жили в узкой подветренной зоне, простирающейся примерно на 4,5 км на юг от Свердловска-19, или были там на военных учениях. А на протяжении ещё 40 км наблюдалась гибель овец и коров от сибирской язвы.

За десять с лишним лет до того, когда Мезельсона в первый раз пригласили на консультацию в ЦРУ, он записал свои вопросы: «Как много людей могли находиться в пределах эллипса, включающего объект и те места, где предположительно заболели первые пострадавшие? Многие ли из них заболели? Где живут или работают те, кто пострадал позднее?»

Теперь у него были ответы. Люди действительно находились внутри этого эллипса. Жертвы оказались в этом шлейфе выброса. Мезельсон, Гиллемин и их группа не попали в Свердловск-19 и не смогли выяснить точную причину эпидемии. Но они сорвали покров секретности, за который правительство США не могло проникнуть долгие годы официальных протестов в адрес советских и российских руководителей. Они нашли твёрдое доказательство того, что источником спор сибирской язвы было военное учреждение в Свердловске-19.

***

Покинув «Биопрепарат», Алибеков какое-то время работал официальным представителем казахстанского банка в Москве. Но он чувствовал, что спецслужбы следят за каждым его шагом. «Я вскоре стал слышать в телефонной трубке щелчки и потрескивания всякий раз, как кому-то звонил», — говорил он.

В сентябре 1992 года Алибеков решил бежать в США. Он вступил в контакт с чиновником Минобороны, с которым познакомился во время инспекции американских объектов годом раньше. В сентябре он с семьёй покинул Россию, вначале поехав в третью страну, а затем в Соединённые Штаты. Он не был обычным перебежчиком, ведь Советский Союз уже распался, Россия начинала возрождаться. Но приезд Алибекова стал большой удачей для американской разведки. Это был самый высокопоставленный сотрудник «Биопрепарата», доставшийся противнику.

Неделю или две спустя Сергей Попов тоже покинул Россию — навсегда. Перед покупкой авиабилета он обменял месячную зарплату на американскую валюту; теперь в бумажнике лежало четыре доллара. Билет он купил на собственные сбережения. В лондонском аэропорту Хитроу его не ждали агенты разведки. Они даже не проявили к нему интерес. 1 октября Попов получил стипендию приглашённого исследователя в лаборатории молекулярной биологии Кембриджского университета, где старшим научным сотрудником был Майкл Гейт. «У меня с собой ничего не было, только небольшой чемоданчик», — вспоминал он. Увидев, что у него нет денег, принимающая сторона предложила ему небольшой кредит. «Я не мог рассказать им, чем занимался раньше, — вспоминал Попов. — И намерений таких у меня не было». Попов знал о поступке Пасечника, но себя в роли перебежчика он не видел: «Я никогда не задумывался о бегстве и сдаче секретов. Я намеревался начать жизнь сначала».

***

В ноябре появились первые результаты «трёхстороннего соглашения» — начался новый раунд инспекций. Их целью был НИИ особо чистых биологических препаратов, где Пасечник был директором и где, как боялись британцы и американцы, Россия готовилась производить суперчуму. Кунцевич, главный Уполномоченный Ельцина по вопросам химического и биологического оружия, назначил «комиссию по расследованию», которая заседала в институте с 18 по 21 ноября 1992 года. Туда пригласили и группу британских и американских наблюдателей, но те вскоре поняли, что всё это мероприятие — «жалкая попытка надувательства», как вспоминал один из них. Российские участники комиссии, сотрудники «Биопрепарата», Минздрава и Минобороны, в основном сидели и молчали. Вместо того, чтобы искать правду, они заявили, что работа над биологическим оружием не ведётся, а директор института сказал что никогда и не велась. Это было смешно, учитывая что Пасечник занимался новаторскими разработками в этой области и рассказал о них британцам. Среди участников делегации был Кристофер Дэвис, один из людей, допрашивавших Пасечника. Дэвид Келли, британский микробиолог, вспоминал потом, что «вопросы, по сути, задавали только американские и британские наблюдатели», а не члены комиссии от России.

Во время ноябрьской инспекции наблюдатели снова — как и в 1991 году, когда Алибеков неуклюже пытался скрыть улики, — обследовали три здания института. И опять американцы и британцы — в этот раз в сопровождении российских членов комиссии — заметили большую динамическую камеру для испытаний аэрозоля. Это был очевидный признак работы над биологическим оружием. Гости спросили о ней и не получили убедительных ответов. Они также увидели машину Пасечника для размалывания бактерий, предназначенную для производства частиц определённого размера без повреждения микробов. Этого российская сторона также не могла объяснить. «Ревизия» была закончена, русские не сдались. Их отрицания усилили подозрения американцев и британцев.

Трёхсторонний процесс шёл мучительно медленно. На следующем этапе инспекций, в октябре 1993 года, ещё одна группа американских и британских экспертов прибыла во Всесоюзный НИИ ветеринарной вирусологии в Покрове, в 98 км к востоку от Москвы. Среди них был Келли. Поездка в Покров возродила его подозрения, что масштабную советскую — а теперь и российскую — программу биологического оружия увидеть нетрудно, стоит копнуть чуть глубже. Хотя российские чиновники настаивали, что в Покрове производятся вакцины, Келли видел красноречивые признаки работы над биологическим оружием. «Там были бункеры, укреплённые против ядерного взрыва, и инкубаторы на тысячи яиц — их используют как среду для выращивания вируса оспы», — рассказывал он. Келли видел, что производственные мощности в Покрове куда серьёзнее, чем требовались для работы над вакцинами, а укреплённые бункеры явно намекали на то, что всё это учреждение готовилось к военной мобилизации. Но российская сторона придерживалась истории о вакцинах и уклонялась от вопросов о прошлом. Дочернее предприятие института в Покрове гостям увидеть не позволили.

К концу 1993 года аналитики в США и Британии всё больше тревожились о том, что российская программа биологического оружия продолжается, теперь уже в нарушение ельцинских указов. В одном секретном докладе разведки приводилась фраза самого Ельцина, что в трёх учреждениях, несмотря на его указ, идёт работа над биологическим оружием. В том же году спецслужбы США тщательно допросили Алибекова.

Осенью США подготовили обзор ситуации и проанализировали доказательства. Этот обзор вошёл в совершенно секретный доклад национальной разведки, где были сведены воедино данные из множества разных источников.

Вскоре после передачи доклада правительству США он попал в руки Олдрича Эймса, который всё ещё работал в ЦРУ и шпионил в пользу России. Последняя встреча Эймса с русскими состоялась 1 ноября 1993 года в колумбийской столице Боготе. Согласно одному источнику, в тот момент или вскоре после этого он передал кураторам доклад национальной разведки, описывающий то, что Соединённые Штаты знали о биологическом оружии Кремля, в том числе местоположение объектов. Если России нужно было принять ещё более эффективные меры по сокрытию программы бактериологического оружия, то Эймс протянул им руку помощи: в докладе было перечислено всё, что известно американцам.

С тех пор визиты в российские лаборатории надолго прекратились. В 1994 году в трёхстороннем процессе произошла заминка: российские чиновники потребовали организовать две поездки в учреждения американского фармацевтического гиганта «Пфайзер», а компания этому сопротивлялась. В конце концов под давлением Белого дома она согласилась. Русские также потребовали визита на объект в Виго, штат Индиана — там в конце Второй мировой войны построили производство для культивации сибирской язвы и конвейер для бомб. Теперь объект был заброшен, и, как выразился Келли, «археологические свидетельства явно указывали на то, что там техника 1940-х годов». После этого трёхсторонний процесс замедлился.

***

Седьмого апреля 1994 года Ельцин уволил Кунцевича — генерала, которого в 1992 году назначил главой комитета по химическому и биологическому оружию. {Кунцевич Анатолии Демьянович (1934–2002) — генерал-лейтенант. Специалист в области прикладной и органической химии, академик АН СССР. — Прим. ред.}. Пресс-служба Кремля сообщила, что Кунцевич был отправлен в отставку из-за «однократного грубого нарушения должностных обязанностей». В то время подробности не разглашались, хотя они всплыли в следующем году, когда Кунцевич баллотировался в Госдуму от ультранационалистической партии Владимира Жириновского. Российские чиновники объявили, что в отношении Кунцевича возбуждено уголовное дело: его обвиняли в организации незаконной поставки около 800 кг реагентов, используемых в производстве нервно-паралитического газа, в Сирию и в планировании ещё более крупных поставок. В России дело Кунцевича так и не было доведено до конца. Он утверждал, что стал жертвой интриг. Однако Соединённые Штаты сочли обвинения достаточно серьёзными, чтобы подвергнуть Кунцевича санкциям за предоставление помощи Сирии и её программе по разработке химического оружия. {В 2004 году санкции были сняты. — Прим. ред.}.

Человек, которому по долгу службы следовало охранять оружие холодной войны от посягательств, занимался его распространением.

 

Глава 21. Проект «Сапфир»

В течение года после распада Советского Союза США открыли одиннадцать посольств в его отдалённых уголках, и сложные задачи на этих форпостах вызвалось решать новое, более молодое поколение дипломатов. Одним из них был Энди Вебер. Однажды в самолёте он читал «Wall Street Journal» и увидел на первой странице статью «Казахстан — место для дипломатов, которым скучно в Париже». В статье рассказывалось, как посол Уильям Кортни работает в обветшалой гостинице в Алматы, где телефонная связь настолько плоха, что он не всегда может дозвониться в Вашингтон. «В Америке занято», — отвечают операторы.

Вебер ухватился за этот шанс. У него за плечами были поездки по Ближнему Востоку и Европе, и он спросил в госдепартаменте, не могут ли его отправить в Казахстан. Вебер тут же получил назначение. Пройдя курс русского языка, он отправился в Казахстан заниматься военно-политическими проблемами. Он увидел захватывающую картину — степи, озера, леса и горы, — но в Алматы обстановка была бедственная. Он ходил зловонными коридорами жилых домов, где не было освещения, бродил по рынкам, где отчаявшиеся пенсионеры пытались продать свои ламповые приёмники.

Вебер получил новый дом в предгорьях Тянь-Шаня, походивший на швейцарское шале. Там был большой камин, отделанные деревянными панелями стены и сауна. Когда ему нужно было встретиться с казахстанскими чиновниками, он приглашал их домой на обед или ужин. У Вебера был повар и несколько охранников, а когда нужно было что-то найти, он полагался на Славу — автомеханика и мастера на все руки. Слава был также заядлым охотником, и благодаря ему Вебер научился выслеживать фазана, лося и оленя. Однажды Слава пришёл к нему и сказал: «Кое-кто хочет с вами встретиться». Вебер понял, что этот кто-то хочет оставить факт своего визита в тайне.

Вебера подобрали на углу улицы, отвезли в жилой дом и подвели к дверям компании, торговавшей охотничьими ружьями, оптическими прицелами и приборами ночного видения. Там он увидел Виталия Метте — бывшего командира советской подводной лодки. Метте был в кожаной куртке, его густые волосы были зачёсаны назад, а угловатое лицо излучало уверенность. Рядом стояли крупный мужчина с блестящей, будто полированной головой (его представили как полковника Корбатора) и привлекательная блондинка. Вебер сел в кресло. Полковник и блондинка вышли.

Когда они остались одни, Метте посерьёзнел. Он сказал, что хочет обсудить возможную продажу урана правительству США. О происхождении урана Метте сказал только, что уран хранится на металлургическом заводе в Ульбе. В этом огромном промышленном комплексе рядом с Усть-Каменогорском на северо-востоке Казахстана производили топливо для реакторов. Метте был директором завода. Веберу было очень любопытно, но опыт подсказывал ему, что забегать вперёд не следует. Он хотел поговорить с послом Кортни — опытным дипломатом, который кое-что знал о советском ВПК. Тем вечером Вебер и Кортни поехали на встречу с Меттте на его дачу в Алматы. Кортни задал вопросы о материале, который Метте предлагал, но тот только подтвердил, что это уран.

Метте повернулся к Веберу. «Давай съездим на охоту», — предложил он.

***

Казахстан, вторая по величине советская республика, был полигоном и оружейным складом. В далёких степях Советский Союз строил испытательные площадки и заводы ядерного, химического и биологического оружия. Главным полигоном был Семипалатинск. Там с 1949 по 1989 годы было произведено 456 ядерных взрывов: 86 в воздухе, 30 — на поверхности, 340 — в подземных туннелях и шахтах. Заражение затрагивало и местное население. Радиоактивные осадки после взрыва 1956 года проплыли над Усть-Каменогорском. В Степногорске, также на севере, была построена громадная фабрика сибирской язвы, которой когда-то руководил Алибеков. На севере — около Павлодара, на берегах реки Иртыш, — стоял завод двойного назначения, который выпускал «мирные» химикаты, но в случае военной мобилизации мог производить оружие. Западнее, в советском космическом комплексе на 5-м научно-испытательном полигоне в Тюратаме (позднее Байконуре) — запускали ракеты. А на юго-западе находилось Аральское море; там на острове Возрождения построили площадку для испытаний биологического оружия. Когда СССР распался, Казахстан унаследовал четвёртый в мире по величине ядерный арсенал, в том числе 104 межконтинентальных баллистических ракеты PC-20 с десятью боеголовками на каждой.

Казахстан богат природными ресурсами. Его главное сокровище — 70 триллионов кубометров природного газа и 16,4 миллиарда баррелей нефти. Но, несмотря на эти богатства, как отмечала писательница Марта Брилл Олкотт, новый Казахстан был нестабильным, слабым государством, рождённым исключительно благодаря краху советской империи и не имевшим внятной национальной идентичности. Примерно 37 % населения Казахстана составляли русские, жившие в основном на севере, 40 % — казахи, а в целом в стране было около сотни разных этнических групп и национальностей. В советские времена русские были элитой, но после краха СССР многие из них оказались на мели.

Страной правил Нурсултан Назарбаев, бывший металлург, которого Горбачёв когда-то назначил руководителем республиканской компартии. Назарбаев, этнический казах, после распада Советского Союза превратился в типичного среднеазиатского властителя, режим которого представлял собой смесь авторитаризма и кланового капитализма. Теперь Назарбаев хотел избавься от вооружений, которые уродовали ландшафт его страны. Он не мог найти применения урану из Усть-Каменогорска.

***

Через несколько недель после первой встречи Вебер поехал с Метте на охоту. Они несколько часов ехали на джипе в лагерь в Алтайских горах на востоке Казахстана, неподалёку от границ с Россией и Китаем — это было идеальное место для охоты. Вебер наслаждался баней, жевал копчёное свиное сало и дрожал от утренней прохлады вместе с русскими; он говорил на их языке, охотился с ними и завоёвывал их доверие. Там он подстрелил лося. Тогда он не стал спрашивать про уран. В конце поездки, после возвращения в город, Метте предложил показать Веберу завод в Усть-Каменогорске. Они отвезли его на эту гигантскую фабрику, мрачную и тихую. Работники Метте производили топливо для российских атомных электростанций. Нельзя сказать, что люди благоденствовали, но, как увидел Вебер, и не голодали. Весь этот город был «маленькой Россией» — казахов Вебер там не заметил. Незадолго до отъезда он осторожно осведомился об уране. «Если не секрет, — спросил он, — есть ли у вас высокообогащённый уран?» Его можно было использовать для создания ядерного оружия. Метте по-прежнему уходил от ответа.

***

В бывшем СССР высокообогащённого урана и плутония было много. Министр атомной энергетики Михайлов летом 1993 года сообщил, что Россия располагает большим количеством высокообогащённого урана, чем считалось — около 1200 тонн. Что касается бывших советских республик, то об их урановых запасах было известно мало.

На Западе боялись иранцев и иракцев, охотившихся за материалами для ядерных бомб. «Мы знали, что Иран наводнил всю Среднюю Азию и Кавказ своими агентами по закупкам», — вспоминал Джефф Старр из Пентагона, директор управления по политике снижения угрозы.

В то же время во всех бывших советских землях царили мошенничество и обман — люди предлагали «МиГи», системы наведения ракет и ядерное топливо (как воображаемое, так и настоящее). Это была «золотая лихорадка», и трудно было понять, реально ли то или иное предложение. «Многие считали, что это была афёра», — говорил Вебер о первоначальной реакции на его доклады об уране.

Он вернулся к Метте. «Послушайте, — сказал он, — чтобы мы отнеслись к этому серьёзно, вы должны сказать мне, каков уровень обогащения урана, сколько его у вас».

В декабре 1993 года Вебер был очень, очень занят. В середине месяца в Казахстан приезжал вице-президент Альберт Гор. В какой-то момент посреди этой шумихи к Веберу пришёл механик Слава. Он сказал: «Полковник Корбатор хочет с вами встретиться». Вебер не раздумывая согласился. В снежный день он отправился в небольшой офис, где впервые увидел Метте и Корбатора.

Корбатор сказал: «Энди, я хочу поговорить с тобой. Давай пройдёмся». Они вышли в заснеженный, плохо освещённый двор. Корбатор заговорил первым: «Энди, у меня есть сообщение для тебя от Виталия. Ответ на твой вопрос». Он передал Веберу листок бумаги. Американец развернул его:

«U235

90%

600 кг».

Вебер пересчитал: 1322 фунта, достаточно, чтобы изготовить примерно 24 бомбы. Вебер сложил листок и убрал в карман. «Большое спасибо, — сказал он. — Пожалуйста, передай ему спасибо. Это очень важно».

Вебер отправил в Вашингтон телеграмму, адресовав её узкому кругу лиц. В следующие несколько дней он был полностью поглощён визитом Гора. Сразу после отбытия Гора 14 декабря Вебера разбудил около полуночи офицер связи из посольства: пришла ночная телеграмма из Вашингтона, требующая его немедленного ответа. Вебер поехал в посольство. В телеграмме была тысяча вопросов об уране. Каковы мотивы Метте? Они хотели быть уверены, что Вебер доверяет своему источнику. Вебер, как смог, ответил на вопросы.

Ещё месяц ничего не происходило. Ответ Вебера застрял к госдепе, пока в один январский день 1994 года о нём запоздало не вспомнили на совещании в Белом доме. Эштон Картер, участвовавший в 1991 году в подготовке законопроекта Нанна-Лугара, а ныне работавший помощником министра обороны, вызвался изучить вопрос. Вскоре после встречи он вызвал Старра. «Ваша задача — собрать команду и вывезти это из Казахстана, — сказал Картер. — Сделайте всё, что потребуется». Картер сказал, что вывезти уран нужно в течение месяца. Старр быстро собрал сверхсекретную «спецгруппу» — временную команду, составленную из склонных к решительным действиям чиновников разных ведомств.

Четырнадцатого февраля 1994 года Назарбаев нанёс первый визит президенту Клинтону. На церемонии в Белом доме Клинтон похвалил «мужество, дальновидность и лидерские качества» Назарбаева и объявил, что американская помощь Казахстану возрастёт в три раза, до 311 млн долларов. Ни Клинтон, ни Назарбаев, ни чиновник, выступавший перед журналистами в тот день, не сказали ни слова об уране. Но когда Назарбаев находился в Блэр-Хаусе, доме для гостей напротив Белого дома, Вебер и Кортни тайно посетили его. Они спросили, могут ли США отправить эксперта, чтобы оценить состав урана в Усть-Каменогорске, Назарбаев согласился, но настаивал, чтобы всё держали в секрете.

Команда Старра не имела представления об условиях, в которых работала казахстанская фабрика. Им нужен был кто-то, кто мог быстро обеспечить «наводку на цель», как выразился Старр, и точно знал, что там хранится и насколько всё это уязвимо. Они не были уверены, позволят ли им взять образцы или сделать фото, поэтому нужен был кто-то кто может всё это осмыслить, кто-то, кто имеет представление о топливных кассетах и металлах. Задачу эту возложили на Элвуда Гифта из Управления программ национальной безопасности в Окриджской национальной лаборатории в Теннесси. Гифт, специалист в химической и ядерной сфере, имел опыт работы по изготовлению ядерного топлива, включая обогащение урана.

Первого марта Гифт приехал в Казахстан. Бушевала снежная буря, и на несколько дней он застрял у Вебера. Когда погода исправилась, они сели в Ан-12 и полетели в Усть-Каменогорск. Правительство Казахстана купило им билеты на вымышленные имена, чтобы скрыть их личности. Топлива не хватало. Всего через десять минут после взлёта им неожиданно пришлось приземлиться — баки были почти пусты, и пилот попытался выпросить ещё топлива на военном аэродроме. Гифт и Вебер заметили на лётном поле старые советские истребители. Через час они снова взлетели и направились на север; им предстояло пролететь 860 км.

К этому времени Вебер уже лучше знал Метте. Директор завода был, возможно, самым могущественным человеком в Усть-Каменогорске. Вебер характеризовал его как харизматичного, напористого и умного — полную противоположность типичному советскому бюрократу. Когда утром Вебер и Гифт появились на заводе и попросили показать образцы урана, Метте согласился, зная, что они уже получили одобрение Назарбаева, и рассказал, как вещество попало на фабрику. Советский Союз сконструировал и построил небольшую боевую подводную лодку проекта 705, которой НАТО присвоило кодовое наименование «Alpha». У лодки был титановый корпус и относительно небольшая команда. Самой интересной частью субмарины была ядерная силовая установка, где в качестве теплоносителя использовался сплав свинца и висмута. Работу над подлодкой завершили в конце 1970-х, однако с реакторами возникли проблемы: жидкометаллический теплоноситель приходилось постоянно поддерживать в расплавленном состоянии при температуре 135оС и конструкторы отказались от этого решения. Уран на фабрике Метте был предназначен для этого реактора, но в 1980-х от таких подлодок было решено отказаться. Уран остался у Метте. {По советской классификации: проект 705 «Лира», главный конструктор М.Г. Русанов. Особенности реакторов данных ПЛ привели к тому, что техническое обслуживание эти корабли могли получать лишь в трёх базах флота. Серьёзные трудности с обеспечением базирования возникли из-за необходимости постоянного поддержания первого контура реактора в горячем состоянии. При этом обеспечить надёжное поддержание температуры сплава теплоносителя с помощью береговых средств не удалось и эта задача решалась за счёт тепла самого реактора. Такая практика вела к чрезмерной выработке ресурса. Так же были необходимы регулярные специальные операции по предотвращению окисления сплава-теплоносителя, постоянный контроль за его состоянием и периодическая регенерация (удаление окислов). — Прим. ред.}.

Оказавшись в здании, где хранили уран, Вебер увидел, что двери заперты на старый висячий замок. Двери вели в большой зал с грязным полом и высокими окнами. От одной стены до другой тянулись кирпичные платформы высотой по колено. На платформах, на фанерных листах, на расстоянии около трёх метров друг от друга стояли стальные короба и кассеты с высокообогащённым ураном, отделённые друг от друга, чтобы не вызвать цепную реакцию. Каждый контейнер был снабжён металлическим жетоном, где были указаны его содержимое и объём. Вебер и Гифт с помощью сотрудников завода выбрали несколько контейнеров и отвезли их в небольшую лабораторию. Они взвесили их, чтобы удостовериться, что на жетоне всё указано правильно. В одной из кассет они обнаружили урановые стержни, завёрнутые в фольгу, как куски льда в корзине для пикников. Из другого контейнера они взяли брусок в форме стержня, и Вебер взвесил его, поразившись тому, какой уран тяжёлый. Гифт хотел разделить этот брусок и отвезти его в США в качестве образца. Он попросил рабочего взять зубило и отсечь кусок, но слиток не поддавался.

Вебер отправился вместе с рабочим посмотреть, как тот добывает стружки, которые можно было бы взять в качестве образца. Сначала операторы работали с ураном в герметичной камере с перчатками, но потом один из них достал брусок и положил на верстак, подложил лист бумаги и начал пилить. Полетели искры, как от бенгальского огня.

«Мои глаза горели, ведь я держал этот кусок металла в руке, — вспоминал Вебер. — Я знаю, что это материал для бомб. Чтобы сделать бомбу, больше ничего не нужно только привести этот уран в нужную форму и добавить еще. Не нужно никакой обработки. Это уран-235, обогащённый до 90–91 %, в чистой металлической форме. И я помню как думал, что из этого можно изготовить десятки ядерных бомб, изготовить с лёгкостью, и что всё это так обыденно. Это был просто кусок металла. И, глядя на эти короба, я думал, как может нечто столь обыденное обладать такой грандиозной мощью и разрушительным потенциалом? А когда он начал пилить и полетели искры, можете представить, что происходило в моей голове? Что будет с этим сырьём для бомб?»

Гифт был в другом конце комнаты и занимался другим образцом. Увидев искры, Вебер крикнул: «Элвуд! Эта штука искрится!» Гифт не видел, что они достали уран из камеры, но даже не повернулся. «Не волнуйся, — бросил он, — обычное окисление».

Гифт взял восемь образцов высокообогащённого урана. Четыре из них растворили в кислоте и проверили на масс-спектрографе, пока Гифт и Вебер были там. Это был действительно уран, обогащённый до 90 %. Гифт забрал с собой три растворённых фрагмента и восемь образцов.

В кармане рубашки у Гифта был миниатюрный дозиметр. Они с Вебером надели маски для защиты от бериллиевой пыли — чрезвычайно токсичной и канцерогенной. Вебер чувствовал себя спокойно, они были под защитой — дозиметр не давал поводов для тревоги. Метте заверил их, что уран изготовлен из естественного сырья, не подвергавшегося вторичной обработке, так что в его нынешнем состоянии, несмотря на уровень обогащения, он был не слишком опасен. После отбора образцов Вебер предложил Гифту показать Метте маленький дозиметр. Гифт достал его и обнаружил, что забыл включить прибор. «Я подумал: вот здорово!» — вспоминал Вебер. Гифт поместил одиннадцать стеклянных пробирок с образцами в свой чемодан, где в пенопластовой форме для них были проделаны отверстия, и плотно закрыл его. Выходя из склада, Гифт вдруг поскользнулся и грохнулся на лёд. Вебер и Метте помогли ему встать, глядя друг на друга: «Боже мой, образцы!» Но и Гифт, и образцы были в порядке. Вернувшись в Алматы, они сообщили послу, что проверили уран и он действительно высокообогащённый. Кортни тут же отправил телеграмму в Вашингтон, отметив в ней и древний замок на двери. Телеграмма, вспоминал Вебер, произвела в Вашингтоне «эффект рухнувшей тонны кирпичей». Старр, который тогда был в Вашингтоне, говорил, что телеграмма «показывала, что там есть потенциально серьёзная проблема с распространением оружия».

Вебер считал, что остаётся только одно. «Думать было нечего, — говорил он. — Надо было купить это как можно быстрее и перевезти в Соединённые Штаты». Он знал, есть риск, что топливо купит Иран. Позже было установлено, что на заводе была партия бериллия, используемого в атомных бомбах как отражатель нейтронов. Бериллий был упакован в ящики, на которых по трафарету было написано: «Тегеран, Иран». Похоже, отправка задерживалась только из-за заминки с документами.

Гифт не мог везти образцы обычным рейсом: из Вашингтона пришли инструкции, где говорилось, что это слишком опасно. Вебер положил образцы в сейф и стал ждать. Вскоре на его имя самолётом вместе с обычным пополнением запасов посольства прислали три ящика. Вебер положил чемоданчик Гифта с образцами в джип и поехал навстречу С-130. {Военно-транспортный самолёт Lockheed C-130 Hercules. — Прим. пер.}. В два ящика он аккуратно упаковал образцы. Открыв третий, он нашёл дозиметр, а также перчатки и защитный костюм, которые должен был надеть, упаковывая груз.

Вскоре из США пришли результаты тестов: уран был обогащён до 90 %. «Спецгруппа» Старра была наготове, и он изучал все возможные варианты. Одним из них было ничего не делать, но этот вариант быстро отвергли. Другой вариант — обеспечить безопасное хранение урана на месте, но и его отвергли, поскольку никто не знал, что произойдёт с фабрикой, да и с Казахстаном в ближайшие несколько лет. Третий вариант — передать уран России. Тут начались дебаты. Представители Пентагона не хотели иметь дело с русскими. Сотрудники же госдепартамента думали, что это возможность проявить добрую волю и подчеркнуть важность нераспространения. В Москву направили несколько запросов на уровне чиновников нижнего звена. На первый вообще не было реакции. На второй они получили ответ, что Россия, естественно, захочет получить немало миллионов долларов от США. После очередной серии дебатов было решено, что Гор поднимет вопрос на следующей встрече с российским премьером Виктором Черномырдиным в июне. Гор привёз с собой набор тезисов; это были не вопросы, а информация, что Соединённые Штаты заберут уран из Казахстана. Все задержали дыхание, но Черномырдин не стал возражать, поскольку в какой-то момент до этого Назарбаев позвонил Ельцину, и тот согласился не вмешиваться. В течение лета «спецгруппа» обсуждала другие сложные вопросы — например, сколько заплатить Казахстану, как подготовить экологическую оценку при прибытии урана в Окриджскую лабораторию. Они прошлись по всем деталям, чтобы убедиться, что операция завершится успешно. Вебера, ожидавшего каких-то действий в Алматы, эти задержки расстраивали. «Это было абсурдно, ведь иранцы, наверное, заплатили бы миллиард долларов за уран даже для одной бомбы, а тут речь шла о десятках», — вспоминал он.

***

К началу 1994 года в борьбе за предотвращение ядерного кошмара наметились первые успехи. Россия сумела вывезти тактическое ядерное оружие из Восточной Европы и из бывших республик СССР. Вагоны, перевозившие боеголовки, были модернизированы. Украина, Белоруссия и Казахстан склонялись к тому, чтобы отказаться от стратегических ядерных вооружений. Соединённые Штаты объявили о плане купить у России пятьсот тонн высокообогащённого урана и переработать его в реакторное топливо.

В первый год пребывания на посту президента Билл Клинтон назначил на высокие посты нескольких разработчиков закона Нанна-Лугара. Перри, профессор из Стэнфорда, стал заместителем министра обороны, а в феврале 1994 года — министром. Картер занял должность помощника министра обороны по вопросам международной безопасности и должен был следить за исполнением закона Нанна-Лугара. А Ельцин после столкновения с реакционерами в октябре 1993 года добился принятия новой конституции, дающей ему широкие полномочия, и перевыборов парламента.

И всё же то, что Энди Вебер увидел в Казахстане, происходило и по всей России. Кеннету Фэйрфаксу, сотруднику отдела экологии, науки и технологий посольства США в Москве, который приехал туда в июле 1993 года, было поручено работать над повышением безопасности АЭС. Он вскоре понял, что российские ядерные структуры демонстрируют те же признаки упадка, что и страна в целом. На производствах, которые Россия считала гражданскими, но где при этом хранились большие запасы урана и плутония, пригодного для использования в оружии, условия были особенно плохи. Сырьё было почти не защищено — просто подходи и бери. Фэйрфакс отправил в Вашингтон ряд тревожных телеграмм, в которых описывал увиденное.

Фэйрфакс сообщал, что почти всё в атомной отрасли, от обслуживающего персонала до учёных мирового уровня, находились в бедственном положении. Он лично пытался помочь учёным наладить связи с американскими фирмами. «Я пытался убедить учёных показать мне, что они в состоянии делать, чтобы действительно выделить выдающихся», — говорил он. Он искал американские компании, готовые платить за их навыки: «У меня не было масштабной программы, не было бюджета. Просто связи и стремление делать бизнес». После первых успехов учёные, получавшие семь долларов в месяц, стали зарабатывать три-четыре тысячи долларов. Они рассказывали об этом коллегам, возникали новые контакты и вскоре Фэйрфакс стал желанным гостем на некогда секретных ядерных объектах. Ему даже выдали пропуск в здание Минатома в Москве — сердце ядерной империи. Он вспоминал что не раз легко проскальзывал в Минатом, тогда как недовольных бюрократов из МИДа охранники останавливали.

Подыскивая работу учёным-ядерщикам, Фэйрфакс стал замечать, что стандарты безопасности для хранения некоторых ядерных материалов были порой «шокирующе низкими». Во время одной из первых поездок в Москву он побывал в Курчатовском институте — престижном исследовательском учреждении, которым руководил Евгений Велихов. Там он увидел здание № 116, где располагался исследовательский реактор, работавший на высокообогащённом уране. Здание заросло деревьями и кустарником. «Там была деревянная дверь, опечатанная воском с куском верёвки. Можно было взломать печать и открыть дверь», — вспоминал он. Сотрудники института выложили перед Фэйрфаксом тяжёлые урановые шайбы. Американец попробовал поднять них. Впервые он держал в руках высокообогащённый уран.

Фэйрфакс получил «массу страшной информации» от лаборантов и учёных, а также от сотрудников служб безопасности — в том числе 12-го Главного управления Минобороны, ответственного за хранение ядерного арсенала. Фэйрфакс составлял депеши, описывающие то, что он видел: дыры в ограждениях; склады, полные ядерного сырья, не прошедшего полную инвентаризацию; залежи так и не сверенных накладных.

Ядерные материалы — в слитках, гранулах и поpoшке, в кассетах и ящиках — были разбросаны по территории в тысячи квадратных километров в сотнях институтов и складов. Их учёт — записи от руки в гроссбухах — был недостаточно тщательным, а иногда его и вовсе не вели. Фэйрфакс писал в своих депешах, что зачастую хуже всего охраняли высокообогащённый уран и плутоний, предназначенные для гражданских разработок или фундаментальных исследований, но пригодные для применения в военных целях. Поскольку сырьё не было предназначено для боеголовок, его охраняли не так бдительно. Оружейные материалы часто хранились в помещениях, куда легко было проникнуть даже взломщику-любителю: незащищённые окна, открытые шкафчики, двери с одним-единственным замком, запечатанные воском контейнеры. Сколько-нибудь сложных мониторов и прочего охранного оборудования не было практически нигде.

При Советах безопасность ядерных материалов обеспечивали высокие заборы, закрытые границы и само общество, надзор и запугивание со стороны тайной полиции. Люди находились под более строгим контролем, чем ядерные материалы. Когда материал взвешивали или перевозили, это отражалось в бухгалтерских книгах. Если какое-то количество материала теряли, его просто не записывали в книги — никто не хотел неприятностей. А на фабриках некоторое количество материала часто не проводили по бухгалтерии сознательно, чтобы иметь запас на случай непредвиденного дефицита.

Один из ведущих учёных-ядерщиков России, работавший в Курчатовском институте, рассказал в марте 1994 года делегации американских чиновников, что во многих учреждениях так и не провели полную инвентаризацию материалов, пригодных для создания ядерных зарядов. Так что русские могли даже не знать, не хватает ли чего. Главным препятствием для создания бомбы — шла ли речь о террористах или государствах-изгоях — была нехватка ядерных материалов. Теперь же из донесений Фэйрфакса стало очевидно, что бывший Советский Союз превращался в супермаркет урана и плутония, между рядами которого сновали покупатели.

В тот же месяц, когда проходила встреча в Курчатовское институте, в Санкт-Петербурге арестовали троих, пытавшихся продать три килограмма обогащённого урана, пригодного для изготовления оружия. Материал вынесли из учреждения в лабораторных перчатках большого размера. А на Кольском полуострове два флотских офицера, сговорившись с охраной склада ядерного топлива, ломом сбили замок с двери, украли две топливных кассеты, одну распилили ножовкой и вытащили урановое ядро.

Хотя многие из источников Фэйрфакса работали, очевидно, не по официальным каналам и шли на риск, делясь с ним информацией, он был уверен, что они не были разведчиками или предателями. В основном это были учёные, сотрудники правоохранительных органов и даже несколько бывших агентов КГБ, понимавших серьёзность ядерной угрозы. Фэйрфакс вспоминал, что один офицер из 12-го Главного управления Минобороны объяснил свои мотивы так: он всю жизнь работал над ядерным оружием, чтобы защищать Советский Союз, и, помогая вскрыть проблемы в системе обращения с ним в России, он всё ещё работал ради безопасности страны.

***

Мэттью Банн в Вашингтоне увлечённо читал депеши Фэйрфакса. «Это было просто невероятно», — вспоминал Банн. Он был сотрудником отдела научно-технической политики Белого дома. Хотя сообщения попадали и к сотрудникам Белого дома, и в другие ведомства в Вашингтоне, не все замечали эти сигналы тревоги. Но Банн был ошарашен. Депеши, а также серия случаев ядерной контрабанды в 1994 году показывали, что надвигается кризис.

Его отец, Джордж Банн, был одним из первых специалистов по контролю над вооружениями и нераспространению ядерного оружия. Он участвовал в подготовке Договора о не распространении ядерного оружия 1968 года и был первым юрисконсультом Агентства по контролю над вооружениями и разоружению. Мэттью окончил Массачусетский технологический институт и пошёл по стопам отца. В 1980-х он работал в Вашингтоне, был редактором журнала «Контроль над вооружениями сегодня», а затем, как раз в то время, когда рушился Советский Союз, согласился на новую работу в Национальной академии наук. Там ему поручили руководить всесторонним исследованием угрозы, которую представляет собой плутоний из демонтируемого ядерного оружия. Банн заключил тогда, что риск представляет не только плутоний, но и гораздо более крупные запасы высокообогащённого урана. Потом Банн дополнил исследование; теперь в двухтомном докладе говорилось, что каждый килограмм урана и плутония необходимо охранять так же тщательно, как и ядерные боеголовки.

В январе 1994 года, когда работа над проектом закончилась, Банна пригласил в Белый дом Фрэнк фон Хиппель, физик из Принстона. Фон Хиппель, который характеризовал себя как гражданина-учёного, стал работать в администрации Клинтона, в отделе научно-технической политики Белого дома. Банн видел, что возможностей повлиять на контроль над вооружениями у него немного, поэтому он решил посвятить практически всё своё время работе с фон Хиппелем — борьбе с утечками урана и плутония из бывшего Советского Союза.

Первые дни в Белом доме оказались обескураживающими. Правительство двигалось с черепашьей скоростью. Планировалось за несколько лет провести в России один-два пилотных проекта, чтобы показать российским специалистам, как обеспечить защиту ядерного топлива, — в надежде, что это их чему-нибудь научит. Проекты предполагалось провести на объектах, где производили низкообогащённый уран и не было риска утечки материалов. Банн чуть не кричал: «У нас нет нескольких лет, кражи идут прямо сейчас!» Это было типично для правительства США: погрязнуть в доводящих до исступления внутренних интригах и бюджетных баталиях. Кто должен определять политику в отношении ядерных материалов — Министерство обороны или Министерство энергетики? А как быть с национальными лабораториями вроде Лос-Аламосской, которые сами наводили мосты к российским лабораториям и добивались успеха?

Ещё хуже была атмосфера подозрений, доставшаяся в наследство от холодной войны. Русские упорно отказывались предоставить американцам доступ на объекты, где они работали с высокообогащённым ураном или плутонием. Россия и Соединённые Штаты оказались заложниками старых привычек. «Пока вы рассматриваете это с точки зрения контроля над вооружениями — давайте договоримся о чём-нибудь на двадцать лет вперёд, добьёмся двусторонних соглашений, — вы попадаете в ситуацию, когда нельзя добиться вообще ничего», — вспоминал Фэйрфакс. Он выдвинул радикальное предложение: немедленно приступить к совместной работе, ведь ни одна сторона не выиграет, если ядерная бомба попадёт в руки к плохим людям: «У меня была такая позиция: сделает ли забор нашу жизнь безопаснее? Если так, то давайте строить забор». У Банна в Вашингтоне был похожий настрой. Он придумал схему, которую назвал «быстрым решением». Идея была такой: попросить русских назвать пять-десять самых уязвимых объектов и укрепить их, затем определить следующие по степени тяжести угрозы и разобраться с ними, и так далее. Но Россия ответила: ни за что. «Они были совсем не заинтересованы», — говорил Банн. Основные препятствия чинило Министерство атомной энергетики — империя с Михайловым во главе.

***

Десятого мая 1994 года в немецком городке Тенген-Вихс неподалёку от Штутгарта полиция, обыскивая дом бизнесмена Адольфа Йекле, обнаружила в гараже цилиндр с 56,3 граммами порошка. Анализ показал, что около 10 % — это необычно чистый плутоний. Йекле был арестован и осужден, источник плутония так и не удалось выяснить, 10 августа полиция Баварии конфисковала в аэропорту Мюнхена чёрный чемодан, прибывший рейсом «Люфтганзы» из Москвы. Внутри был цилиндр с 560 граммами топлива из смешанных оксидов, в том числе 363,4 грамма плутония-239 чистотой 87,6 %. В чемодане также был полиэтиленовый пакет с 201 граммом нерадиоактивного лития-6 — элемента, используемого в производстве трития, компонента ядерного оружия. Баварские власти арестовали предполагаемого владельца чемодана, Хустиниано Торреса Бенитеса, и двоих испанцев, один из которых приехал в аэропорт встречать Бенитеса. Арест стал кульминацией операции по внедрению, которую проводили совместно баварская полиция и немецкая федеральная разведка (BND). Эта история сильно повлияла на западные представления о доступности в России ядерных материалов: там, похоже, происходили утечки, и серьёзные. «Мы сходили с ума от беспокойства почти весь 1994 год», — вспоминал Банн. Фэйрфакс отправил из Москвы сообщение, где были названы четыре российских ядерных объекта — самые вероятные, на его взгляд, источники происхождения материалов.

Месяц спустя после мюнхенских арестов Фэйрфакс отвёз фон Хиппеля в Москву, в Курчатовский институт. Они побывали в здании № 116. Сотрудники института высыпали на поднос перед ними урановые шайбы. Фон Хиппель заметил, что они хранят уран в шкафчиках вроде тех, что стоят в школьных раздевалках. «Я лишился дара речи», — вспоминал фон Хиппель. Там не было ни охраны, ни датчиков движения. Уран оттуда мог вынести кто угодно.

***

В октябре фон Хиппель приехал на комбинат «Маяк» недалёко от Челябинска — туда, где он побывал пятью годами ранее вместе с Велиховым. Этот объект значился в списке Фэйрфакса одним из вероятных источников радиоактивного материала, изъятого полицией в Мюнхене. В этот раз фон Хиппеля отвезли в здание № 42, которое он прежде не видел. Это был одноэтажный склад, построенный ещё в 1940-х. Одинокий охранник, приставленный МВД, открыл дверь ключом. В здании находилось 10250 контейнеров размером с гостиничную кофеварку, в каждом из которых лежало 2,5 кг оксида плутония. Они были размещены в траншеях и дважды запечатаны во избежание утечек, однако склад был настолько радиоактивным местом, что сотрудникам разрешалось заходить внутрь только на короткое время. Более того, туда легко могли проникнуть воры. Там не было камер видеонаблюдения, а сбежать можно было через вентиляционную шахту. Здание «не могло обеспечить достаточной защиты от проникновения, — записал фон Хиппель после поездки. — Там множество окон и дверей, крыша — тонкая. Контейнеры с плутонием, находящиеся внутри, легкодоступны: достаточно отрезать запечатывающий их провод, снять 20-килограммовую оболочку, спуститься и вытащить кассеты. Свинцовые пломбы легко вскрыть. У охраны нет радиосвязи…» После того как контейнеры укладывают в траншеи, говорил он, «не проводится инвентаризации, позволяющей убедиться, что их содержимое на месте». Фон Хиппель прикинул, что на складе плутония достаточно для изготовления нескольких тысяч бомб.

К осени 1994 года стало ясно, что в бывшем Советском Союзе ядерные материалы повсюду, и Соединённым Штатам в связи с этим ещё многое предстоит сделать. Фон Хиппель отметил в меморандуме, что добиться кооперации со стороны России «чрезвычайно сложно», хотя десятки объектов и сотни тонн материалов, пригодных для изготовления оружия, находятся под угрозой.

***

После месяцев работы секретная операция по изъятию казахстанского урана в октябре была почти подготовлена. Приближались снегопады. «Я всё давил и давил, чтобы ускорить ход дела, зная, что в этом краю зима наступает рано, — рассказывал Вебер. — Если мы не покончим с этим до первого снегопада, будут неприятности». Небольшая группа американцев незаметно приехала в Усть-Каменогорск летом, чтобы проверить, сможет ли взлётно-посадочная полоса принять транспортные самолёты С5 «Galaxy», и обследовать контейнеры на складе в Ульбе. Лаборатория Y-12 в Окридже собрала мобильное процессинговое оборудование. Для операции были отобраны 29 женщин и мужчин, в том числе Элвуд Гифт, участвовавший в первой поездке. 7 октября президент Клинтон подписал секретную директиву, одобрявшую переброску урана по воздуху, и в Окриджской лаборатории прошёл последний инструктаж. На следующий день три самолёта С5 (они относятся к числу самых больших летательных аппаратов в мире) поднялись с базы ВВС «Довер» в Делавэре. Они взяли курс на Турцию, а после отправились в Усть-Каменогорск. Вебер ждал их в диспетчерской вышке небольшого аэропорта. «Это одна из тех диких ситуаций, которые случались после холодной войны. Такое нужно пережить самому, чтобы поверить в это. Так или иначе — я в диспетчерской, и никто там не говорил по-английски, — вспоминал Вебер. — Так что они сказали: “Энди, а можешь поговорить с лётчиками и повести их?”» Самолётам С5 нужна была посадочная полоса длиной 1800 метров, и они приземлились на ухабистой усть-каменогорской полосе в 2400 метров, по выражению одного из пилотов, как «необъезженный жеребец». Самолёты разгрузили, и они улетели на базы в Турции; там самолёты должны были ждать приказа о возвращении в США.

Американцы приступили к работе на заводе в Ульбе. Двадцать пять человек были из Окриджа; ещё там были: специалист по связи, врач и четверо военных, в том числе трое переводчиков, говорящих по-русски. Каждый день они покидали гостиницу до рассвета и возвращались, когда было уже темно, по двенадцать часов в сутки упаковывая уран в специальные контейнеры, в которых его можно было перевезти в США. Всего надо было упаковать 2200 кг, в том числе около 600 кг высокообогащённого урана. На складе было семь разновидностей материалов, содержащих уран, большая часть была усыпана бериллием. В целом команда нашла на складе 1032 контейнера. Все их надо было распаковать, осмотреть содержимое и заново упаковать для транспортировки в банках объёмом один литр. Затем банки нужно было поместить в 448 транспортных контейнера — 208-литровые барабаны со вставками из пенопласта. Требовалась кропотливая проверка: каждую банку надо было сопоставить с заполнявшимся от руки складским журналом. Американцы обнаружили на складе несколько контейнеров без жетонов. Часть урана нужно было разогреть в специальной печи, чтобы удалить воду и ускорить упаковку. Процесс требовал точности, выдержки и секретности. Если бы информация просочилась наружу, операцию, возможно, пришлось бы отменить. «Спецгруппа» Старра в Вашингтоне придумала легенду: если американцев обнаружат, им следует сказать, что они помогают Казахстану составить декларацию для Международного агентства по атомной энергии. Работа шла в условиях серьёзного стресса. Многие члены команды никогда не бывали за пределами США. Некоторые так тосковали по дому, что в нарушение правил звонили на родину с местных телефонов. Спецназ Казахстана издали следил за ходом операции, готовясь при необходимости защитить американцев.

К 11 ноября работа была закончена, и 448 бочек погрузили на тягачи. Команда была настроена добраться домой до Дня благодарения, но вмешалась погода. Сначала пять самолётов С5 получили приказ эвакуировать группу и груз, но в нужный момент из-за плохой погоды и технических проблем оказались готовы только три самолёта. Наконец, 18 ноября один самолёт вылетел из Турции в Казахстан. Пока он был в воздухе, в три часа утра уран стали подвозить с завода в Ульбе в аэропорт. Вебер ехал в главной машине службы безопасности, старой «Волге». «На дороге была тонкая ледяная корка, — рассказывал Вебер. — Грузовики скользили, а я думал, как же мне не хочется звонить в Вашингтон и объяснять, что одна из машин с обогащённым ураном слетела с моста в реку, и мы её ищем. Каким-то чудесным образом мы добрались до аэропорта в целости и сохранности».

На погрузку самолёта ушло три часа. Но перед вылетом полосу нужно было сначала очистить от снега. Пилот вспоминал, что колотил дождь с градом и снегом. Снегоуборочных машин не было. Тогда работники аэропорта подогнали грузовик с реактивным двигателем, установленным сзади. Они включили двигатель и расчистили с его помощью полосу для взлёта. «Galaxy» поднялся в небо. На следующий день ещё два С5 вывезли оставшийся уран, оборудование и команду. Транспортные самолёты полетели на базу «Довер» с несколькими дозаправками в воздухе. Полёт длился двадцать часов — это был самый длинный рейс С5 в истории. Когда они приземлились, уран перегрузили в большие грузовики без маркировки, специально подготовленные для защиты ядерных материалов, и отвезли разными дорогами в Окридж.

Вебер оставался на аэродроме, пока не взлетел последний самолёт.

О проекте «Сапфир» объявили на пресс-конференции в Вашингтоне утром 23 ноября. Он стал сенсацией. Министр обороны Уильям Перри назвал операцию «обороной другими средствами и с большим размахом»: «Мы навсегда убрали этот пригодный для изготовления бомб материал из пределов досягаемости потенциальных игроков чёрного рынка, террористов или режимов, желающих стать новыми ядерными державами». При всей смелости и изобретательности его участников, проект «Сапфир» показал, чего можно добиться, а чего — нет. Американцы проникли в другую страну, готовую к сотрудничеству, и выкупили опасные материалы. Но эту операцию нельзя было повторить в России, где было гораздо больше не только урана и плутония, но и разного рода подозрений. Трудно было представить американские транспортники C5 в Москве около здания № 116 Курчатовского института.

В правительстве США долгое время работал секретный разведывательный комитет, в котором сотрудничали люди из разных ведомств и задачей которого было изучать зарубежные ядерные достижения. В конце 1994 года комитет подготовил доклад о масштабах российского кризиса. Авторы сверхсекретного доклада заключали: на территории бывшего СССР ни на одном объекте, где хранится высокообогащённый уран или плутоний, не приняты меры предосторожности, предусматриваемые западными стандартами.

***

Банн, работавший в отделе научно-технической политики Белого дома, чувствовал, что влияние его стремится к нулю. Его идея «быстрого решения» успехом не пользовалась. В конце 1994 года президент Клинтон по совету своего аппарата попросил подготовить план действий по ядерной контрабанде; его должен был составить президентский совет по науке и технологиям. Исследованием руководил профессор Джон Холдрен, тогда работавший в Калифорнийском университете в Беркли. Банн координировал текущую работу. Доклад, законченный к марту 1995 года, был засекречен; его авторы призывали вести войну на несколько фронтов. В исследовании было названо около сотни объектов на территории бывшего СССР, работающих со значительными объёмами ядерного топлива, пригодного для использования в военных целях. Затем Банн и Холдрен, желая обосновать свою позицию, начали добиваться — и в итоге добились — разрешения выступить с докладом перед президентом Клинтоном и вице-президентом Гором в Овальном кабинете.

Они готовили презентацию до двух часов ночи. 1 мая 1995 года, спустя всего несколько недель после взрыва в Оклахома-Сити {Один из крупнейших терактов в истории США, происшедший 19 апреля 1995 года. Взрыв заминированного автомобиля разрушил федеральное здание им. Альфреда Марра, погибло 168 человек, было ранено более 680 человек. Организаторами признали правых экстремистов Тимоти Маквея и Террри Николса. — Прим. пер.}, они рассказали Клинтону и Гору, что легкодоступные ядерные материалы представляют собой одну из самых серьёзных угроз национальной безопасности США. Холдрен обозначил главные проблемы: отсутствие у российских военных точных данных о том, сколько урана и плутония у них на складах; слабая защита хранилищ; опасность, что террористы могут легко уйти с сумкой или ведром урана, или плутония. Холдрен совершил ловкий ход: он принёс оболочку одной из топливных гранул, используемых в институте в Обнинске. Он бросил её на стол и сказал Клинтону, что таких, возможно, есть ещё восемьдесят тысяч: они наполнены ураном или плутонием, и ни на одной нет инвентарного номера. В институте не было мониторов, чтобы остановить тех, кто захочет унести гранулы в кармане. Банн шлёпнул на стол подборку вырезок из газет пятисантиметровой высоты, среди которых была обложка журнала «Time» с заголовком «Ядерный террор: распродажа». В конце презентации они продемонстрировали Клинтону диаграмму, показывающую, что произошло бы с Белым домом, если бы бомбу из Оклахома-Сити взорвали на Пенсильвания-авеню {Улица в Вашингтоне, соединяющая Белый дом и Капитолий. — Прим. пер.} — разрушения были бы не очень серьёзными. Затем они показали другую диаграмму: что произошло бы, если бы взорвалась ядерная бомба мощностью в одну килотонну. В этом случае Белый дом оказался бы на краю огромного кратера.

Клинтон ответил: он понимал, что система безопасности неэффективна, но не представлял, что русские даже не знают, украдено у них что-то или нет.

***

Спустя несколько недель в Украину прибыла делегация министерства энергетики США. Среди американцев был молодой специалист по логистике Эрик Инглинг. Он получил работу в министерстве годом раньше и занимался административной текучкой в управлении по национальной безопасности и нераспространению оружия, где требовался допуск к секретным данным. Инглинг обладал нужными для этой должности качествами — он успел поработать в президентской библиотеке. Он помогал с визами, телеграммами и административной рутиной чиновникам, пытавшимся устранить опасность утечки ядерных материалов в бывшем СССР.

Однажды, вспоминал он, влиятельный политик зашёл к нему в кабинет. Тогда Инглингу было двадцать девять: это был крупный грубоватый молодой человек, желавший узнать больше о ядерном разоружении. «Проблема столь колоссальна, — сказал ему политик, — что даже твои внуки не смогут с ней разобраться».

В июне Инглинг впервые побывал в бывшем Советском Союзе, сопровождая американскую делегацию в Украину. Группа отправилась в Харьковский физико-технический институт. Инглинг пробирался по лабиринтам коридоров:

«А потом мы открыли дверь, и за ней был зал, в котором на полу лежали 75 килограммов высокообогащённого урана. Прямо на полу! На стеллажах, впрочем, тоже. И там был огромный лифт, который доставил нас в одно из помещений наверху, где они проводили эксперименты. Уран там в самых разных конфигурациях. Часть в трубках, часть в ящиках. И у всех нас было это чувство внезапной слабости — зачем? Зачем вам всё это дерьмо, ребята? Мы поднялись ещё на пару этажей, теперь мы на автостоянке. Там хранятся ядерные материалы, и между стоянкой и этими дверьми нет ничего. Всё это лежит всего в семнадцати метрах от чёрного входа. Заходи, бери — и уходи!» [855]Высокообогащённый уран хранился в институте в Пятихатках. Nuclear Threat Initiative, www.nit.org

 

Глава 22. Лицом к лицу со злом

В яркий солнечный день 2 июня 1995 года бело-синий Як-40, следующий чартерным рейсом в Степногорск, приземлился на ухабистую, выложенную бетонными плитами посадочную полосу. На борту самолёта с крупной надписью «Казахстанские авиалинии» были Энди Вебер и группа американских экспертов по биологическому оружию. Примерно в пятнадцати километрах от аэропорта располагалась фабрика по производству боеприпасов с сибирской язвой, построенная Алибековым в 1980-х. Никогда прежде нога западного человека не ступала на этот секретный завод.

Поездка Вебера в Степногорск стала кульминацией месяцев тщательной подготовки. Его задачей было найти новый путь в секретную империю «Биопрепарата». В России попытки американских и британских чиновников проникнуть в тайны программы разработки биологического оружия пресекались; это стало ещё сложнее после того, как в конце 1993 года Олдрич Эймс передал русским доклад национальной разведки. Генералы Ельцина свели на нет его обещания открытости.

Теперь появился ещё один шанс. Конвейер сибирской язвы в Степногорске сохранялся в неприкосновенности. Если бы Вебер смог проникнуть туда, он получил бы ключ ко всей истории советского биологического оружия.

Вебер начал готовить почву для этой операции через несколько дней после окончания проекта «Сапфир». В ноябре 1994 года он сделал несколько прививок против микробов, с которыми мог столкнуться в Степногорске, включая сибирскую язву и туляремию. Потом он стал добиваться от правительства Казахстана разрешения вместе с экспертами посетить три объекта: завод химического оружия в Павлодаре, на северо-востоке рядом с российской границей; завод биологического оружия в Степногорске; испытательный полигон бактериологического оружия на острове Возрождения в Аральском море. Эти массивные промышленные структуры застряли в прошлом; оборудование на них было законсервировано или просто ржавело, в залах и лабораториях дежурили русские, остававшиеся на хозяйстве ещё долго после распада Советского Союза.

Высокообогащённый уран в Усть-Каменогорске Вебер обнаружил, следуя подсказке на клочке бумаги. В этот раз у него было куда больше информации — благодаря Алибекову. Американская разведка и военные допрашивали его больше года, ежедневно встречаясь в конференц-зале на втором этаже офисного здания на севере Виргинии. Алибеков набросал схему разветвлённого комплекса, поддерживаемого военными и «Биопрепаратом»: учреждения, патогены, история, учёные, руководители, структура, достижения и цели. Пасечник рассказывал британцам об этом же, но Алибеков занимал более высокую должность в системе. Американцам многое ещё было неизвестно, и это касалось не только тайн прошлого, но и актуальных вопросов — скажем, действительно ли Россия закрывает советскую программу биологического оружия, как обещал Ельцин. Предыдущие визиты в Оболенск, «Вектор» и другие учреждения сорвались из-за противодействия России. Трёхстороннее соглашение завело в тупик. Американцы хотели знать, какие патогены и лаборатории всё ещё представляют угрозу в плане распространения оружия?

Алибеков дал им много новой информации о лабораториях и заводах «Биопрепарата». Многое он знал и о заводе в Степногорске, которым руководил в 1980-х: его схему, номера зданий, систему снабжения, процессы, оборудование, реакторы и бункеры. У Вебера появился план действий.

***

В конце мая 1995 года Вебер подал окончательную заявку в правительство Казахстана. Когда ему дали зелёный свет, американская команда немедленно отправилась в Азию. Первым пунктом на карте был «спящий» завод химического оружия в Павлодаре. Туда Вебера свободно пропустили и были готовы к сотрудничеству. «Нам показали всё», — вспоминал он. Главный инженер объяснил, что завод готов в случае военной мобилизации по приказу Москвы начать в течение нескольких недель производство зарина и зомана для бомб. Но по производству было видно, что его забросили уже годы назад. «Это были развалины», — вспоминал Вебер.

В пятницу 2 июня они отправились в Степногорск, в 420 км к югу от Павлодара. Кто-то в правительстве Казахстана предупредил руководство завода, что в город прибудет американская делегация, и что её надо встретить на аэродроме. Вебера сопровождал человек из службы безопасности президента — вдруг возникнут вопросы, что он здесь делает.

«В Степногорске аэропорт больше не функционирует. У них не так-то много прибывающих рейсов. Так что они пришли прямо к нашему самолёту», — рассказывал Вебер. Первым, с кем он встретился, был директор завода Геннадий Лепешкин. Полковник советской армии Лепешкин оказался в Степногорске в 1984 году; тогда он был заместителем Алибекова, а в 1987 году, когда Алибеков уехал в Москву, стал директором. Ростом он был ниже Вебера, в очках с толстыми стёклами, темноволосый, с прямым пробором. С Лепешкиным был человек из его службы безопасности, который крепко, до хруста, стиснул Веберу руку. Настроение Лепешкина не оставляло сомнений в его намерениях.

«Здесь вас не ждут, — заявил Лепешкин. — Уезжайте!»

Вебер ответил, что прибыл по приглашению казахского правительства. Лепешкин потребовал показать документы. Их Вебер с собой не взял. Потоптавшись на месте, Лепешкин разрешил Веберу и его группе приехать в город — но не на фабрику — и зарегистрироваться в гостинице.

Затем они встретились в офисе мэра. Вебер вспоминал что русские рассматривали этот комплекс как город-спутник Москвы и не считали, что на них распространяются полномочия казахского правительства. В городе тоже в основном жили русские. «Я побывал в России брежневской эпохи, — вспоминал Вебер. — Это был словно прыжок назад во времени». Он убедительно обосновал свой визит и сказал, что Назарбаев его одобрил. Однако «Геннадию {Лепешкину} и другим местным не было особого дела» до казахского президента. Вебер позвонил американскому послу Кортни в Алматы. «Нам нужны какие-то бумаги, — сказал он послу, — или визит не состоится».

Единственный факс в городе стоял в офисе мэра. Через несколько часов пришло письмо от Владимира Школьника, министра науки и новых технологий Казахстана, который отвечал за атомную энергетику. Школьник потребовал от Лепешкина показать гостям всё. «Когда Лепешкин получил подтверждение на бумаге, он понял, что прикрыт, — говорил Вебер. — Ему это не нравилось, но он не мог нас остановить».

На следующее утро Вебер и его команда поехали на завод. Сначала они отправились в кабинет Лепешкина, где тот провёл инструктаж. Он рассказал, что на заводе выпускают вакцины. Вебер счёл это легендой. В тот момент оба они знали куда больше, чем говорили вслух. Лепешкин знал, что Алибеков уехал в США. Вебер знал о подробностях его допросов, на которых он рассказал о фабрике сибирской язвы. После слов Лепешкина Вебер коротко описал то, для чего, по его мнению, завод использовался прежде.

Вдруг заместитель Лепешкина по безопасности Юрий Руфов взорвался: «Всё это ложь! Это фабрика вакцин, вот и всё! Мы никогда не имели никакого отношения к биологическому оружию».

Тогда манеры Лепешкина изменились. «Давайте прекратим эту дискуссию, — сказал он. — Мы всё вам покажем, а вы сможете судить сами».

***

В первый день на заводе — в субботу 3 июня — Вебер и его команда начали обследовать комплекс снаружи. По верху одного из зданий шло слово «Прогресс» — так называлось гражданское предприятие, служившее прикрытием для фабрики биологического оружия. Выйдя из джипа, они увидели бункеры с толстыми бетонными стенами, укрытые в курганах. От здания к зданию по бетонным столбам тянулись змеевидные трубы. За бункерами была площадка, где в случае войны боеприпасы с сибирской язвой грузили бы на поезда; там стоял кран и начиналась железнодорожная ветка — ещё одно красноречивое свидетельство работы над оружием. В конце дня, однако, оставалось ещё много загадок. В девять часов вечера они развернули схему подвального этажа основного производства и задумались, что находилось в тех помещениях, которые они ещё не видели.

На второй день, в воскресенье, они приступили к более тщательному изучению. Большая часть оборудования была законсервирована, но оно выглядело хорошо сохранившимся. Трубы и клапаны были помечены голубым, зелёным и красным цветами. Весь комплекс, казалось, ждёт, когда его снова введут в строй. Но хотя внутри всё было в порядке, снаружи царило запустение. Дороги были разбиты, повсюду валялся мусор. Рядом с одним из зданий стояло корыто — там кормили овец.

Увиденное Вебером соответствовало описаниям Алибекова. Одно из главных открытий американцы совершили в главной лаборатории, здании № 600. Они нашли площадку, где, как помнил Алибеков, находилась огромная аэрозольная камера из нержавеющей стали для испытаний самых опасных возбудителей (например сибирской язвы и лихорадки Марбург) на обезьянах и других животных. Зал с высоким потолком был выкрашен в зелёный цвет и выглядел неестественно пустым — там не было ничего, кроме тянувшихся вдоль стен труб и проводов, отключённых от экспериментальной камеры в форме луковицы, прежде стоявшей в центре. Сверху нависал кран — может, чтобы поднимать шар из нержавеющей стали? В центре площадки они нашли сточное отверстие. Вебер и его группа тщательно соскоблили с него образцы материала. Потом они обнаружили нечто, похожее на пластиковую клетку для перевозки собак, с защёлкой и ручкой наверху. Однако она не была предназначена для перевозки. Спереди в ней было отверстие, и из неё торчали две опоры V-образной формы. Здесь голову собаки привязывали во время экспериментов.

Они прочесали здание № 211, где готовили питательную среду для выращивания бактерий; мощность производства составляла тридцать тысяч тонн в год. Они побывали в подземных бункерах с укреплёнными бетонными стенами толщиной в два метра; там носителей болезни превращали в оружие. В бункерах находились компрессоры и холодильники для хранения веществ, а также специальные производственные линии, где бомбы заполнялись бы микробами и запечатывались. Они прошлись по зданию № 231, где предполагалось высушивать и перед помещением в бомбы превращать в порошок бактерии сибирской язвы. Здание, похоже, ни разу не использовалось по назначению.

Самые важные открытия были совершены на главной производственной площадке — в здании № 221. Интерьер напоминал декорации какого-то старого фантастической фильма — трубы, резервуары, клапаны, кабели. Большая часть оборудования не была подключена. В здании также находилось высокогерметичное оборудование для работы с патогенными микроорганизмами. За один производственный цикл (три дня) фабрика могла произвести полторы тонны бактерий. Питательная среда подкачивалась из здания № 211 на верхние этажи здания № 221, где в небольшие реакторы вводили бактерии сибирской язвы. После выращивания содержимое камер откачивали в десять огромных реакторов, каждый высотой в четыре этажа. После культивации смесь крутили в центрифуге, чтобы отделить отходы и питательную среду. Потом бактериальная кашица поступала в здание № 231 для высушивания и измельчения, а затем в бункеры для изготовления боеприпасов — или на склад. Готовое оружие можно было грузить в вагоны.

После всех поразительных открытий, которые довелось сделать Веберу, день, когда он увидел большие реакторы, дипломат считал одним из самых неприятных:

«Это завод, где во время военной мобилизации могут производить триста тонн сибирской язвы и снаряжать ими оружие, направленное на Соединённые Штаты. На вид завод был как будто из 1930-х. Там не было ничего высокотехнологичного. Примерно то же я чувствовал, держа в руке слиток урана. Просто металл. А тут были просто большие сосуды, вроде тех, что показывали в фильмах 1930-х. Но мы знали, что они способны убить множество людей. Было жутко думать, что для производства в огромных количествах этого оружия не нужны никакие сложные технологии».

В здании № 221 Вебер забрался на один из ферментеров объёмом двадцать тысяч литров и высотой с четырёхэтажный дом и посветил фонариком внутрь. Цилиндр был сделан из специальной стали и покрыт внутри смолой. Вебер увидел мешалки, подключенные к центральному стержню, взбалтывавшему споры сибирской язвы. В этой темноте он не мог разглядеть дно, но в полной мере ощутил невероятный масштаб производства. В водовороте камеры должны были крутиться триллионы спор сибирской язвы — достаточно, чтобы уничтожить население целых государств. Вебер — методичный, немногословный и осторожный человек — почувствовал, как мурашки взбегали у него по спине:

«Я думаю, что увиденное яснее, чем что-либо, открыло мне глаза на две вещи. Во-первых, на биологическое оружие. Я читал о нём. Я слушал учебные курсы. Но сейчас передо мной было нечто реальное. Во-вторых, на Советский Союз. Я никогда не верил в эти рейгановские слова об “империи зла”. Я был продуктом либеральной восточной школы, учился в Корнелле, но теперь буквально оказался лицом к лицу со злом». [859]Рассказ опирается на интервью с Вебером и Лепешкиным, а также различные фотоматериалы, 49 документов и 9 видеозаписей, показывающих Степногорск до и после демонтажа оборудования. Материалы были получены автором согласно закону FOIA в управлении по снижению военной угрозы в 2005–2007 гг. Среди других источников: Roffey R., Westerdahl К.S. Conversion of Former Biological Weapons Facilities in Kazakhstan, A Visit to Stepnogorsk. Swedish Defense Research Agency. FOI-R-0082-SE. 2001. May; Miller J., Engelberg S., Broad W. Germs: Biological Weapons and America’s Secret War. - New York: Simon Schuster, 2001. - Pp. 171–176.

В воскресенье Лепешкин пригласил Вебера и его группу в свой коттедж на реке Селети, на банкет. Был солнечный день, они ловили рыбу и купались, наслаждались шашлыком и ухой. Лепешкин разливал водку. Они надели бейсболки для защиты от яркого солнца, отражавшегося от голубой речной воды. Лепешкин объявил: «Официальная часть закончена». Вебер вспоминал: «Он имел в виду, что теперь можно и поговорить, сказать правду. Всё, о чём мы говорили прежде, было частью сценария».

Лепешкин рассказал настоящую историю Степногорска. Фабрику построили в 1979 году после несчастного случая в Свердловске, она обеспечивала СССР возможность вступить в биологическую войну спустя несколько недель после объявления мобилизации. Пасечник и Алибеков были правы: все эти годы советские и российские генералы и дипломаты лгали. Действительно, говорил Вебер, даже руководители завода солгали ему в лицо всего двумя днями ранее, когда заявили, что выпускают вакцины.

Выпив водки, две команды сблизились; русские честно рассказывали о своей работе в системе. По словам Вебера, они говорили: «В то время мы не знали, что это неправильно. Мы не знали, что это незаконно. Мы не знали, что есть конвенция о биологическом оружии. Мы просто думали, что защищаем страну. Теперь мы знаем достаточно и знаем, что это было плохо, и мы хотим работать вместе и делать что-то достойное до конца жизни». Лепешкин говорил, что работу в Степногорске остановили за четыре года до того, в момент распада СССР. С тех пор из Москвы не было никаких официальных указаний. Они пытались самостоятельно перейти на производство гражданской продукции, и Лепешкин надеялся, что когда-нибудь из этого что-то выйдет.

Вебер вспоминал:

«Они изливали нам душу. Встретить американцев, которых их учили ненавидеть, встретить своих противников и увидеть, что они им вообще-то нравятся — это было, думаю, большим событием для этих людей. Не было в мире более обособленного места, чем Степногорск. Это бедный, маленький, изолированный, искусственно созданный военный городок посреди Казахстана, построенный там специально, чтобы быть как можно дальше от других форм жизни. Они знали, что мы их главные враги. И вот мы здесь, мы совсем не похожи на рогатых демонов, и мы веселимся вместе с ними. Мы смеёмся над их шутками, а они — над нашими».

Веберу удалось прорваться сквозь завесу секретности. Поездка обеспечила доказательства, что «Биопрепарат» и советские военные намеревались в случае войны тоннами готовить опасные бактерии. СССР грубо нарушил конвенцию о биологическом и токсинном оружии. Вебер также видел, что фабрика сибирской язвы, хотя и не функционировала, осталась в неприкосновенности. Законсервированные реакторы были всё ещё там. «В тот день мы прошли путь от почти полного провала, когда нас даже не хотели пропускать, до чувства опьянения от успеха, который превзошёл самые смелые ожидания», — вспоминал Вебер.

Вебер спросил Лепешкина, сможет ли тот отправиться с ними на остров Возрождения, где долгое время испытывали бактериологическое оружие. Он подумал, что Лепешкин в качестве гида был бы очень полезен. Полигон был в самом центре советской программы бактериологического оружия. Лепешкин охотно согласился. Утром они вылетели все вместе на Як-40. Вебер — в клетчатой рубашке — сел у иллюминатора, Лепешкин в куртке свободного покроя и красно-сине-белом галстуке со звёздами и полосками — сел рядом. Они выпили за сотрудничество. Вебер держал в руке маленький американский флаг.

***

Они не могли попасть в Аральск (ближайший к острову город) на самолёте, поэтому полетели на Як-40 на восток, в Кызылорду. К огромному удивлению Лепешкина, там Вебер арендовал у службы спасения за восемь тысяч долларов вертолёт Ми-8 чтобы долететь на испытательный полигон. Вебер выложил пачку стодолларовых банкнот. «Ну ты и ковбой!» — сказал Лепешкин, изумлённый решительностью и находчивостью Вебера. «Нет, Геннадий, — отвечал тот. — Ковбой — это ты».

Сев в вертолёт, заполненный носилками и медицинским оборудованием, они пролетели около 370 км на запад, к Аральску. Когда-то город был рыболовецким портом. В 1971 году там случилась вспышка оспы. Потом море сильно обмелело, и теперь от Аральска до побережья было около 50 км.

После распада Советского Союза остров Возрождения оказался на территории независимого Узбекистана. Вебер понимал, что ему следует получить одобрение узбекского правительства, чтобы попасть на полигон. Он и его группа провели ночь в душной, убогой аральской гостинице, а затем он сел на телефон. На это ушли многие часы. Вебер также побывал на бывшем военном объекте в Аральске, где прежде был пункт обслуживания полигона, а теперь находился лепрозорий.

Наконец они взлетели. Бело-голубой вертолёт с ярким красным крестом летел с оглушающим грохотом. Лепешкин в белой футболке выглядывал из иллюминатора. Остров внизу казался совершенно безжизненным, будто лунная поверхность — унылый коричнево-серый пейзаж с редкими пятнами растительности. Несколько невысоких зданий, выбеленных солнцем и жарой, были штаб-квартирой полигона. Но там не было никаких признаков жизни — ни людей, ни машин. Вебер не знал, оставался кто-либо на этом объекте или нет. Охраняют ли его русские военные? Или узбекские пограничники? Они вновь, на этот раз медленно, пролетели над площадкой. Ничего. Они приземлились около административных и жилых зданий, в которых были выбиты стекла. Когда двигатели вертолёта остановились, единственное, что услышал Вебер — это лай собаки где-то вдалеке. «Абсолютная заброшенность, — вспоминал он. — Как в “Планете обезьян”».

Они направились к строениям. Ржавый грузовик без колес стоял там, где его бросили. На тротуаре лежала выцветшая брошюра КПСС. На первом увиденном ими здании была табличка: поликлиника. За скрипящей открытой дверью были пустые комнаты с осыпавшейся штукатуркой. В траве сновали ящерицы. После ещё одного короткого перелёта они приземлились в районе лаборатории. Стояла чудовищная жара. Американцы надели белые защитные костюмы. Лепешкин, много лет работавший с микробами, подумал, что американцы слишком уж осторожничают, и от костюма отказался.

На складе они нашли сотни противогазов. В другом помещении обнаружились большие запасы пробирок и чашек Петри. Они нашли герметичные камеры с перчатками для работы с опасными патогенными организмами. Вебер был удивлён, увидев, что некоторое лабораторное оборудование было законсервировано. Там висели объявления: «На консервации». Неужели кто-то собирается сюда вернуться?

Лепешкин семнадцать лет ездил на остров Возрождения, участвуя в испытаниях биологического оружия, и знал полигон даже лучше, чем Алибеков. Объект находился в ведении 15-го Главного управления Министерства обороны СССР. Учёные там жили в бараках, и им запрещалось кому бы то ни было, включая родственников, говорить, куда они едут. В мемуарах Алибеков вспоминал: «Ветры, кружащие по пустынным степям, были единственным спасением от этой жары. Там не было птиц, и пыль оседала повсюду, проникая в одежду, волосы, глаза, клетки с животными, в еду и записные книжки учёных».

«Мы шутили, что больше всего в Советском Союзе повезло приговорённым к смерти обезьянам на острове Возрождения, — писал он. — Их кормили апельсинами, яблоками бананами и другими свежими фруктами, которые советским гражданам редко доводилось увидеть».

Теперь, когда Вебер бродил по лабораториям, всё, что осталось от обезьян — это клетки. Их были сотни. Одна была такого размера, что в ней мог поместиться и человек. Вебер нашёл стопки бланков для записи симптомов, возникавших у обезьян. Слева на странице был схематически изображён организм примата и отмечены области, где следует искать симптомы. Справа — пустые строки. Сверху было напечатано: «Совершенно секретно после заполнения».

Вебер и его группа в защитных костюмах взяли образцы с лабораторных фильтров, надеясь найти в них патогены. На продуваемой ветром испытательной площадке они увидели столбы, к которым привязывали животных.

Алибеков рассказал американцам, что запасы сибирской язвы, изъятые в Свердловске, а потом хранившиеся в городе Зима в Сибири, были захоронены на острове Возрождения в 1988 году; однако он не сказал, где именно. Вебер и его группа взяли образцы земли по соседству с лабораторией, где, по их мнению, могли быть бактерии, а также с испытательной площадки. В тот день они не нашли сибирскую язву. Розовый порошок находился в одиннадцати не помеченных могильниках неподалёку. Его раскопали в ходе другой экспедиции. Но, обнаружив обветшалые здания и брошенные клетки для приматов, получив образцы и фотографии, Вебер проник в самую суть советской лжи.

Вебер и Лепешкин вылетели с острова вместе. Они позировали для фото на аэродроме, показывая большие пальцы. Лепешкину было негде жить в Алматы, и Вебер пригласил его в гости в свой дом в горах. В американском посольстве как раз проходил приём для прибывших из Вашингтона чиновников. Среди них были помощник министра обороны Картер, один из авторов закона Нанна-Лугара, и Старр, руководивший спецгруппой в проекте «Сапфир». Они впервые встретили Лепешкина. Тот, похоже, прощался с советским прошлым и был весьма рад встрече с американцами. Они разговаривали в зелёном саду у посольства. У Лепешкина была только одна просьба: он хотел, чтобы американцы помогли зачистить Степногорск и приспособить его для мирной жизни. «Я обещаю, — ответил Картер, — мы это сделаем».

***

В России Вебер обнаружил следы иранцев. Они искали микробов.

В 1997 году, вернувшись из-за границы, Вебер работал в Пентагоне, в программе Нанна-Лугара. Он пытался найти новые пути устранения угрозы, которую представляло собой биологическое оружие. Свою первую поездку в Россию Вебер совершил в июне 1997 года. Он сел в поезд Москва — Киров и поехал на научную конференцию с несколькими американскими экспертами. Ему повезло: он встретился с исследователями как из Оболенска, так и из «Вектора» — главных лабораторий «Биопрепарата», работавших с бактериями и вирусами. Однажды к вечеру, после окончания формальной дискуссии, несколько учёных из Оболенска пригласили Вебера выпить с ними пива в бане.

Там Вебер выяснил, что учёные из Оболенска и «Вектора» недавно участвовали в официальной российской выставке-ярмарке в Тегеране, и вскоре после этого иранцы появились в российских институтах. Они пробовали установить контакты. Вебер понял, что они пытаются проникнуть в секреты производства биологического оружия. Что по-настоящему его встревожило, так это дискуссия с исследователем из Оболенска, который ездил в Тегеран. «Они говорили о фармацевтике, — рассказывал учёный, — но было ясно, что они интересуются оборудованием двойного назначения, которое можно использовать и для изготовления биологического оружия». Учёный говорил, что иранцы предлагали ему тысячи долларов за то, чтобы он преподавал в Тегеране. Затем учёный достал из бумажника визитную карточку, которую ему оставили иранцы. Вебер сразу узнал имя и организацию: это была «крыша» для военных и спецслужб, пытавшихся купить в России оружие.

Через несколько недель Вебер встретился со Львом Сандахчиевым, директором «Вектора». Тот впервые приехал в Вашингтон. Вебер отвёз Сандахчиева в «Форт-Детрик» (около часа езды), где прежде находился центр американской программы по разработке биологического оружия. Сейчас там занимались поисками защиты от патогенов. По дороге Сандахчиев рассказал, что иранцы приезжали в «Вектор». Вебер чувствовал, что Сандахчиев хочет сотрудничать с Соединёнными Штатами, открыть российские лаборатории для совместных проектов. Он также узнал, что положение «Вектора» приближалось к критическому.

Вебер и Сандахчиев снова встретились в октябре 1997 года на конференции НАТО в Будапеште, на этот раз в гостиничном номере. Между ними произошёл бурный и долгий спор об Иране. Сандахчиев пил водку, закусывая её колбасой. Он хотел понять: почему Иран — это пугало для американцев? Вебер ответил: «Они захватили наше посольство и 444 дня держали дипломатов в заложниках!» Сандахчиев был озадачен: а когда это произошло? Вебер напомнил ему: в 1979-м. Сандахчиев объяснил, что, находясь в изоляции, в своей сибирской лаборатории, даже не слышал о том, что иранцы брали американцев в заложники. Вебер подумал, что это изумительный пример закрытости мира советских учёных, работавших на ВПК. Вебер посоветовал Сандахчиеву прекратить сотрудничество с Ираном. Сандахчиеву не хотелось отказываться от больших денег. С другой стороны, иранцы оказались не слишком надёжными партнёрами: они много обещали, но платили с задержкой и постоянно пытались договориться об уменьшении суммы. Вебер и Сандахчиев спорили часами. Сандахчиев был весьма откровенен. Он рассказал, что, кроме «Вектора», большие запасы Variola major, вероятно, имеются в военной лаборатории в Загорске. Позднее, во время прогулки по Будапешту, они прошли мимо исповедальни в старой церкви, и Сандахчиев, обернувшись к Веберу, пошутил: «Энди, давай зайдём, и я признаюсь во всех своих грехах насчёт биологического оружия».

Вернувшись в Вашингтон, Вебер начал действовать: необходимо было что-либо предложить Сандахчиеву, чтобы опередить иранцев. Однако до этого момента в рамках программы Нанна-Лугара занимались главным образом ядерными материалами и стратегическими вооружениями, и правительственные ведомства, особенно спецслужбы, отчаянно сопротивлялись расходованию сил и денег на борьбу с распространением биологического оружия. Обман, в котором был повинен Советский Союз (и позднее — Россия), не способствовал установлению доверительных отношений. В Вашингтоне «по-настоящему боялись, что эти явно опасные и злонамеренные люди присвоят наши деньги», — говорил Вебер. На совещании в Белом доме в конце 1997 года, наконец, было принято решение о взаимодействии с «Вектором» — то, о чём просил Вебер. После совещания он отправился в госдепартамент с Энн Харрингтон, которая помогала организовать Международный научно-технический центр в Москве.

Теперь она работала в госдепартаменте над вопросами нераспространения оружия. Харрингтон разделяла мнение Вебера о том, что нужно заняться учёными из «Вектора». Она знала об их финансовых затруднениях. Несколькими годами ранее научный центр проводил семинары для потенциальных грантополучателей в Оболенске и «Векторе», и учёные из Оболенска говорили, что им месяцами не платят зарплату. Многие оставались дома, чтобы выращивать овощи или найти другой способ содержать семью. Чтобы заработать хоть что-то и выплачивать хотя бы минимальные зарплаты, в Оболенске открыли пивоварню, цех по пошиву мужских костюмов, планировали запустить ликёро-водочный завод. Харрингтон считала что попавшим в беду специалистам по бактериологическому оружию нужно уделять не меньше внимания, чем ядерщикам.

Вебер и Харрингтон решили рискнуть и обратиться к Сандахчиеву напрямую. Они не хотели идти обычным путём: обращаться в посольство, в министерства, слать телеграммы. На офисном компьютере Харрингтон они сочинили электронное письмо Сандахчиеву. Оно было коротким, безо всяких обязательств, однако заманчивым; Вебер и Харрингтон предлагали более тесное сотрудничество и спрашивали, можно ли посетить «Вектор». Они не знали, чем это кончится. «У тебя есть куда устроиться на работу, если с этим ничего не выйдет?» — спросила Харрингтон у Вебера.

Однако расчёт оказался верным. Сандахчиев прислал приглашение. Вебер несколько раз съездил в «Вектор» и однажды попросил позволения осмотреть здания № 6 и № 6а, в которых раньше работали с оспой и насчёт которых Сандахчиев обманул британских и американских посетителей. В этот раз Веберу позволили внимательно осмотреть здание и сделать фотографии. «Было ясно, что это просто развалины, мусор повсюду, оборудование в ужасном состоянии», — вспоминал он.

Вебер обратился к Фрэнку Миллеру, который тогда работал помощником министра обороны по международной безопасности. «Я думаю, мы сможем разорвать связи “Вектора” с Ираном, — сказал Вебер. — Русские отчаянно нуждаются хотя бы в ограниченном сотрудничестве и инвестициях». Миллер спросил о цене вопроса. «Три миллиона долларов», — ответил Вебер. Миллер нашёл деньги. Они убедили Сандахчиева отвергнуть сделку с агентами Тегерана.

С каждой поездкой американцам, ездившим в страны бывшего СССР, становилось всё яснее, что опасное наследие холодной войны было во много раз опаснее, чем они представляли. Прошли годы с момента распада Советского Союза, однако они продолжали находить новые колбы с микробами, плохо охраняемые ядерные материалы, учёных, сидевших без дела, заброшенные оборонные заводы. В слабо охраняемом здании противочумного института в Алматы, в Казахстане, Вебер нашёл пробирки со штаммами чумы: их хранили в жестяной банке из-под зелёного горошка. В 1997 году в Ташкенте Вебер и ещё один американский чиновник искали специалистов по оружию, чтобы предложить им работу в Международном научно-техническом центре. Они объяснили директорам институтов Академии наук Узбекистана, что планируется выделить гранты учёным, работавшим над советскими военными программами. Многие ли из присутствующих могут на это претендовать? Участники встречи вставали один за другим. Среди них был директор института, который в советские времена работал над болезнями растений, позволяющими уничтожить всё американское производство пшеницы. Директор пригласил Вебера в свой институт, и американец, к своему изумлению, узнал, что в нём работали и над тем, как выращивать зерновые после ядерного апокалипсиса. Вебер привёз в Вашингтон новый список микробов и новые поводы для беспокойства.

В 1998 году Вебер наладил контакты с сотрудниками московского Научного центра молекулярной диагностики и лечения. Для института, который в советские годы работал над опасными болезнями, в 1990-х настало тяжёлое время. Учёный оттуда сообщил Веберу, что только что получил письмо от аспиранта из Тегерана, который хотел приехать в институт на работу. Вебер попросил его: не отвечайте. В течение нескольких недель Вебер договорился о грантах Международно научно-технического центра для нескольких терпящих лишения учёных, и это позволило им заняться гражданскими проектами.

В следующие несколько лет на поверхность вышли и другие секреты «Биопрепарата». В 1998 году Алибеков опубликовал мемуары, в которых рассказал о своей карьере. В мае 2000 года Николай Ураков, директор института в Оболенске, принимал в своём учреждении конференцию, частично профинансированную Международным научно-техническим центром. Это был необычный день: журналистов водили по зданию № 1, где Сергей Попов и Игорь Домарадский проводили генетические эксперименты. Ураков пожаловался, что государственное финансирование лаборатории составляет 1 % советского уровня — остальное теперь приходится зарабатывать самостоятельно. Ураков объявил о своей новой цели: «Мы должны защитить человечество от болезней».

Вебер понимал, что ключ ко всему — хорошие отношения с учёными: нужно было уважать их достоинство и желание вести полезные исследования, завоёвывать их доверие. Межправительственный диалог и соглашения, конечно, были важны, однако настоящего успеха можно было достигнуть тогда, когда учёный мог заглянуть вам в глаза и говорить начистоту. Русская баня творила чудеса.

Вебер и другие люди с Запада, приезжавшие в бывшие советские республики для борьбы с этими бесконечными угрозами, сталкивались с неопределённостью. Можно было перебирать истории успеха, пересчитывать построенные заборы и выданные гранты, однако они могли лишь догадываться о том, что от них ускользнуло. Это всегда рискованное, дьявольски сложное дело, где часто нет шансов добиться окончательного успеха. И обычно, как это ни ужасно, измерять результаты усилий приходится по числу провалов.