В ту ночь, когда Лайла родила дочь, она успела подняться на два лестничных пролета, прежде чем поняла, что больше не может идти. Цепляясь за железную решетку перил, она медленно опустилась на пол. В середине жутко холодной зимы выдалась удивительно теплая неделя, когда вместо снега шел дождь и все горожане выглядели какими-то заторможенными, словно им нездоровилось. Родители Лайлы ее хандру объясняли погодой и периодом взросления, вызывавшим у их восемнадцатилетней дочери некие таинственные боли. Начиная с осени Лайла наотрез отказывалась надевать что-либо, кроме широкого голубого платья, которое висело на ней мешком. Она отказывалась от ужинов и ланчей, но все же располнела и ходила вперевалку. По ночам соседи слышали ее плач, но когда она засыпала, то разбудить ее не могла даже сирена, завывающая прямо возле дома. Никто не осмелился спросить Лайлу, что с ней происходит, из боязни услышать ответ, и поэтому свою беременность она скрыла довольно легко. Но в тот январский день, когда у нее подкосились ноги и она без сил опустилась на пол, Лайла поняла, что скрывать ей придется еще очень многое.

Ее ждали к обеду, но она просидела на лестнице еще почти час. По небу плыли огромные белые облака. Погода начала резко меняться, температура понижалась на пять градусов в час, и Лайла пыталась убедить себя, что ее внезапное недомогание вызвано всего лишь атмосферными явлениями. По ее расчетам, до родов оставалось еще недель шесть. Она по-прежнему была совершенно ошарашена свалившейся на нее беременностью и каждый раз, замирая от изумления, прислушивалась к толчкам ребенка внутри себя. В те редкие дни, когда она ясно понимала, что беременна, ей начинало казаться, что она не сможет родить. Например, после девяти месяцев беременности процесс вдруг пойдет в обратную сторону и ребенок начнет уменьшаться в размерах, пока не станет величиной с жемчужину, которую Лайла будет носить в себе вечно. Но, сидя на лестнице, Лайла вдруг поняла, что с ней что-то происходит. Когда она попыталась встать на ноги, к сердцу подкатила горячая волна, потом она откатилась вниз и внезапно взорвалась. Платье мгновенно промокло от пояса до подола, а когда Лайла начала медленно подниматься но лестнице, то увидела, что оставила после себя лужу воды, которая наверняка не высохнет до следующего дня.

Ей удалось пробраться в свою комнату незамеченной. Она быстро разделась и заползла в постель. Когда родители поняли, что дочь уже дома, то стали стучать в ее дверь, но Лайла к этому времени уже достаточно пришла в себя, чтобы спокойным голосом ответить, что очень устала и обедать не будет. После этого она закрыла глаза и лежала в своей маленькой кровати, пока у нее не начались схватки. Сначала слегка тянуло живот, словно она делала глубокий выдох. Затем схватки стали повторяться регулярно, и как Лайла ни желала, чтобы боль прекратилась, та только усиливалась. Боль все росла и скоро доставала уже до самой крыши. Течение времени полностью изменилось. Лайле казалось, что в свою комнату она пробралась всего две минуты назад, а между тем прошло уже два часа с тех пор, как боль внутри ее тела начала существовать сама по себе. У этой боли был четкий ритм, и, когда она стала еще сильнее, Лайла совсем потеряла голову. Выпрыгнув из постели, она завернулась в одеяло и выбежала в коридор. Родители давно закончили обедать. Отец сидел за столом и читал газету, мать ставила тарелки в буфет. Увидев Лайлу, завернутую в одеяло, с разметавшимися по плечам темными волосами, она выронила из рук большое блюдо, которое, ударившись о деревянный пол, разлетелось на тысячу кусков.

— Со мной что-то не так! — тонким голосом завопила Лайла.

Ей показалось, что это вовсе не ее голос, что нужно кричать во все горло, чтобы родители ее услышали.

— Мне нужно в больницу, — рыдая, сообщила Лайла. — Со мной что-то происходит.

Мать подбежала к ней и положила руку ей на лоб, чтобы проверить, нет ли у нее жара, но в этот момент очередная схватка заставила Лайлу скрючиться на полу. Сквозь приступы боли Лайла услышала, как громко вскрикнула мать, а когда смогла встать на ноги, та закатила ей такую затрещину, что у Лайлы чуть не переломилась шея. Потом родители принялись орать, обвиняя друг друга в тупости, полной слепоте и даже преступной небрежности. Про Лайлу они, похоже, в тот момент забыли. Наконец отец и мать пришли к выводу, что вызывать «скорую помощь» с ее громкой сиреной — это позор, который они не переживут, а потому было решено срочно вызвать кузину Лайлы, работавшую медсестрой в отделении скорой помощи больницы Бикмана.

К этому времени Лайлу уже мало интересовало, какое будет принято решение. Ей было все равно, что мать, обливаясь горючими слезами, звонила кузине Лайлы, и что отец ушел из квартиры, хотя идти ему было некуда. Сидеть в холле или зайти к соседу якобы для того, чтобы попросить стакан воды или чая, он считал унизительным, а потому уселся прямо на лестнице, моля Бога, чтобы его никто не увидел. Лайла предоставила родителям самим решать, что делать. Когда они отказались везти ее в больницу, она вернулась в свою комнату и упала на колени перед кроватью. Через некоторое время она прижалась лицом к холодной простыне и вцепилась обеими руками в матрас, чувствуя, как погружается в темноту. Всякий раз, как начинались схватки, ей казалось, что ее опоясывает огненная лента. С каждым разом лента жгла ее все сильнее, норовя прожечь живот до самой спины. Лайла знала только одно: этих мук ей не вынести. И все же не осмеливалась кричать и звать соседей. Лайла просто молила кого-нибудь прийти ей на помощь. Мать наверняка ее слышала, но сделала лишь одно: плотно закрыла дверь в комнату дочери.

Ночь выдалась такой холодной, что капли дождя замерзали в воздухе, не успев долететь до тротуара. В городе прошла череда несчастных случаев: автомобили и автобусы заносило на скользкой дороге, в номерах отелей отключался свет из-за выходивших из строя генераторов, водопроводные трубы замерзали и лопались, деревья покрылись коркой инея. Лайлу в ее комнате окружало кольцо черного огня. Наверное, она провалилась бы в эту темноту и осталась бы там навечно, если бы к полуночи не приехала кузина Энн. Дверь спальни тихонько приоткрылась, послышалось шарканье дерева о дерево, словно захлопала крыльями огромная птица. Лайла вздрогнула, когда из коридора в ее комнату хлынул свет. На какое-то мгновение она подумала, что всю эту боль она просто выдумала, а потому молча смотрела, как кузина снимает серое шерстяное пальто и кожаные сапожки. В приоткрытую дверь Лайла видела лицо матери — та успела заглянуть в комнату, прежде чем закрылась дверь. По крайней мере, Лайле казалось, что это была мать: ее фигура, рост и одежда. Но если это была мать, то почему она не ворвалась в комнату, не бросилась к постели дочери и не обняла ее, пытаясь спасти, защитить?! Лайла изо всех сил всматривалась в коридор, но увидела там лишь тень, которая быстро исчезла, когда кузина Энн подошла к двери и заслонила собой свет. В коридоре никого не было.

Дверь закрылась, и по комнате эхом разнесся какой-то звук. Лайла прямо-таки физически ощутила его кожей. Из комнаты мгновенно улетучился воздух: батареи топили так сильно, что стало нечем дышать. В тот момент Лайла решила, что не сможет родить.

— Прости, — сказала она кузине. — Зря они тебя потревожили. Я передумала. Мне этого не пережить.

Энн работала медсестрой уже одиннадцать лет — достаточно для того, чтобы не говорить Лайле, что все женщины во время родов ведут себя одинаково.

— Я больше не могу! — взвизгнула Лайла. Теперь ей было все равно, что соседи слышат ее крики. Схватки шли каждые две минуты, но что-то изменилось. Лайла перестала понимать, когда кончались одни схватки и начинались другие. Боль слилась в одно целое, образовав огненное кольцо. Когда очередная схватка достигла кульминации, по ногам Лайлы что-то потекло. Она не могла ни сидеть, ни лежать — стоять она тоже не могла. Энн уложила ее на постель и принялась внимательно осматривать. К концу осмотра простыня под Лайлой была насквозь мокрой.

— Дай мне что-нибудь, — молила Лайла. — Застрели меня. Пусть я потеряю сознание. Сделай же хоть что-нибудь!

Теперь боль овладела ею полностью: она заполнила собой землю и воздух, внутри ее таился ужас. Лейла находилась в самом трудном периоде родов, переходном, и, хотя не знала, как он называется, внезапно поняла, что назад ей уже не вернуться. Ей было некуда возвращаться, у нее осталась одна только боль, которая была сильнее, чем она, Лайла. Боль пожирала ее живьем.

Ей нужна была Хэнни — и больше никто. За прошедшие несколько недель она сто раз собиралась пойти к ней, и сто раз на ее пути вставала собственная гордость, а теперь было уже поздно. Лайла пыталась представить себе черные юбки Хэнни и кудахтающий звук, вылетавший из ее горла, но не могла. Не было ничего, кроме комнаты и боли, заполнившей ее целиком. И даже если бы Хэнни была рядом, Лайла все равно чувствовала бы себя одиноко. В этом и заключается самая страшная сторона боли: ты остаешься с ней один на один и от такого одиночества можно сойти с ума.

Энн ушла в ванную, чтобы намочить полотенца, а вернувшись, увидела, что Лайла стоит у окна, внимательно глядя вниз. До тротуара было три этажа. С этой высоты лед на нем казался холодным и прекрасным, как глубокий голубой залив в Мэне. Подбежав к Лайле, Энн оттащила ее от окна. Нехорошо думать об уходе или даже желать его. Нужно терпеть до конца — и не сметь сдаваться.

Увидев в руках кузины мокрые полотенца, Лайла схватила одно из них и принялась жадно сосать из него воду. Она умирала от жажды. Она отдала бы все на свете за кусочек льда, или лимонад, или какое-нибудь прохладное место, куда можно было бы забраться и заснуть мертвым сном.

— Пожалуйста, не уходи, — попросила Лайла кузину.

— Послушай меня, — успокоила ее Энн. — Я вовсе не собираюсь тебя бросать. Я буду возле тебя, пока все не закончится.

— Ты не можешь меня бросить! — в ужасе воскликнула Лайла, не поняв, что сказала ей Энн.

— Я тебя не брошу, — повторила Энн. — Я буду рядом.

Лайла обняла Энн за шею. Впервые в жизни ей так сильно хотелось к кому-нибудь прижаться. Снова и снова она повторяла шепотом «пожалуйста», зная, что никто не может ей помочь. Вдруг внутри ее что-то оборвалось, и она была уже не в силах удерживать это в себе. Возникло огромное желание вытолкнуть это из своего тела, а когда Энн сказала, что тужиться еще рано, Лайла начала плакать. Энн показала ей, как нужно дышать: некий трюк, призванный обмануть тело, заставив его поверить, что самое главное — это дышать, но Лайла продолжала рыдать, захлебываясь слезами. Тело перестало ее слушаться, она не могла даже дышать. Она набирала и набирала в легкие воздух, до предела насыщая их кислородом, и уже начала задыхаться. Тогда Энн начала дышать вместе с ней, и Лайла, понемногу успокаиваясь, смогла справиться со своим дыханием и стала дышать в такт дыхания кузины. Лайла взглянула в глаза Энн — и комната куда-то исчезла. Города больше не существовало. Лайла погрузилась в эти глаза еще глубже — и они превратились во вселенную, наполненную энергией и невообразимым светом. Чей-то голос велел ей лечь на спину. Даже не почувствовав, что двигается, Лайла вдруг оказалась на белой влажной простыне. Она лежала, расставив ноги и согнув их и коленях.

— Пора, — сказал кто-то. — Теперь начинай тужиться.

На мгновение Лайла пришла в себя. Она узнала потолок своей спальни, лицо кузины. Кажется, произошла ужасная ошибка. Вероятно, все это происходит вовсе не с ней.

Наступило утро, но воздух был таким холодным, что даже заря казалась голубой. Лайла села на постели. Откинувшись на подушки, она изо всех сил подтянула под себя согнутые в коленях ноги. И впервые начала тужиться, с ужасом услышав собственный голос. Нет, от такого крика могло разорваться горло. Лайла тужилась снова и снова, но прошел целый час, а она по-прежнему ощущала все то же огромное напряжение. С той лишь разницей, что у нее уже не осталось сил кричать. Ей хотелось только одного: чтобы из нее поскорее вышла эта ужасная, обжигающая тело боль. В голове вертелась одна и та же странная фраза. «Это всего лишь твое тело», — говорила она себе. Ее тело, вот что предало ее. Это горела в огне ее кровь. Решение оказалось простым и заняло всего одно мгновение. Когда кузина склонилась над ней, чтобы вытереть ей лицо влажным полотенцем, когда над городом занялась заря, Лайла покинула свое тело.

Ее душа устремилась ввысь, к чистому белому воздуху, и от этого полета Лайла почувствовала невероятный восторг. Она поднималась вверх, скользя по совершенно прямому лучу света. Внизу осталось ее лежащее на подушках тело, ее глаза были закрыты, она сдерживала дыхание, чтобы тужиться изо всех оставшихся сил. Но что могло связывать ее с тем измученным, стонущим телом, которое находилось так далеко? Здесь, в этой странной, новой атмосфере царила полная тишина. Воздух был таким холодным, что превратился в кристаллы, и Лайла пила его, как воду, утоляя жажду. Пахло чем-то более сладким, чем розы, и Лайла вовсе не удивилась, обнаружив, что ее душа превратилась в птицу. Ну кто еще, кроме черного дрозда, мог так грациозно порхать по комнате, заполненной болью?

— Теперь ты свободна, — сказал кто-то Лайле. — Теперь ты знаешь, что такое абсолютная свобода, когда душа оставляет тело.

— Все было так легко, — отозвалась Лайла. — Разве такое возможно, чтобы все было так легко?

Где-то далеко внизу голос кузины вопрошал, с кем это она разговаривает. Лайла не стала ей отвечать. Ей вот-вот предстоит вернуться в свое тело, и так не хочется терять эти драгоценные секунды. Голубой рассвет — ничто по сравнению с белым светом, который она увидела. И когда пришло время возвращаться в собственное тело, Лайле стало так тоскливо, что на какое-то мгновение она решила вообще не возвращаться. Она парила в воздухе над своим телом, решая, что делать дальше, когда внезапно внутри ее началось какое-то сильное движение. Прерывистое дыхание ее тела, частые удары сердца наполнили ее жалостью — и одним плавным движением она скользнула в свою плоть.

Она продолжала тужиться, чувствуя, как из нее выходит что-то твердое. Лайла пощупала руками внизу живота — и почувствовала под руками мягкие волосики на макушке ребенка.

— Боже мой, — прошептала Лайла.

— В следующий раз, когда начнешь тужиться, тебе может показаться, что ты сейчас лопнешь, — предупредила ее Энн. — Ты можешь подумать, что горишь в огне.

Но Лайла уже давно сама превратилась в огонь: она легко могла бы танцевать на раскаленных углях. Она поднатужилась, и головка ребенка вышла наружу. Лайла часто задышала, пытаясь подавить в себе желание снова тужиться, пока Энн освобождала шею ребенка от пуповины, и после этого, вместе с последним усилием Лайлы, ребенок выскользнул из ее тела.

Кровь текла из нее рекой, но Лайла чувствовала себя обновленной. Приподнявшись на подушках, она смотрела, как Энн вытерла ребенка и завернула его в белое полотенце.

— С ним все в порядке? — спросила Лайла.

— Все отлично, — ответила Энн. — Это девочка.

Отец Лайлы вернулся домой после ночи, проведенной на лестнице, где было так холодно, что он промерз до костей. Они с женой сидели на диване в столовой, раскачиваясь взад-вперед, словно плакальщики. В комнате Лайлы Энн уложила ребенка в выдвинутый ящик комода, устроив его на стопке фланелевых рубашек. Удалив плаценту, она сказала Лайле, что ее родители уже просили ее связаться с врачом, занимающимся устройством приемных детей.

— Но сначала я хочу получить твое согласие, — сказала Энн.

Лайла откинулась на подушки и закрыла глаза, пока Энн меняла под ней простыню.

— Скажи мне, — потребовала Энн, — что ты собираешься делать с ребенком?

Больше всего Лайлу удивило то, как быстро все закончилось, как быстро она оставила свое тело и вернулась в него. Теперь ей казалось, что боль мучила кого-то другого. Как странно, что теперь ей даже жаль с ней расставаться — ей хотелось цепляться за боль, требовать, чтобы она всегда была рядом.

— Скажу напрямик, — заявила Энн. — Не представляю, как ты сможешь содержать этого ребенка. Оставить его в своем доме родители не захотят, значит, тебе придется уйти. И что ты будешь с ней делать, если даже о себе не можешь позаботиться?

Сквозь бульканье воды в батареях и гул автобусов Лайла, казалось, слышала дыхание своего ребенка, спавшего в ящике комода. И тут ее сердце разорвалось пополам: она поняла, что не сможет оставить ребенка.

— Я хочу ее видеть, — попросила Лайла.

— Послушай моего совета, — сказала Энн. — Если хочешь ее отдать, не смотри на нее. Я ее просто унесу — и все.

— Я знаю, чего хочу, — возразила Лайла. — Дай мне на нее посмотреть.

Но как только дочь оказалась у нее в руках, Лайла поняла, что кузина была права. Но все равно не отдала ее, а только крепче прижала к себе. Кожа ребенка была нежной, как кожица абрикоса, глаза — цвета октябрьского неба. Лайла могла бы держать ее вечно. Она молила время остановиться, часы — сломаться, звезды — замереть на месте. Но ничего этого не случилось. Соседи на четвертом этаже включили воду в ванной, в холле запахло кофе.

Когда Лайла положила дочь в протянутые руки кузины, в комнате стало темнее, словно она по-гасила звезду. Ящик комода, где лежал ребенок, так и остался открытым, и пройдет еще много дней, пока Лайла решится его закрыть. Но сейчас, прежде чем ребенка, завернутого лишь в тонкое белое полотенце, вынесли на морозный утренний воздух, Лайла, успевшая бросить на него последний взгляд, впервые в жизни поняла, что тоска от этой потери будет отныне преследовать ее каждое утро и каждую ночь до конца ее дней.

Они отослали Лайлу подальше, потому что она сильно сдала. К концу февраля у нее пропало молоко, а испачканные кровью простыни были тщательно изрезаны на куски и выброшены в печь, но Лайла наотрез отказывалась выходить на улицу. Она боялась даже подходить к открытому окну в своей комнате, поскольку свежий ветер обжигал ей легкие. Она так привыкла к неподвижной атмосфере комнаты, что стала панически бояться свежего воздуха и света. Занавески на окне всегда были задернуты, и в этом вечном полумраке исчезало представление о времени. Лайле было все равно, день сейчас или ночь. Если бы кто-нибудь спросил ее, что говорят ей о будущем чаинки на дне чашки, она ответила бы: бесконечные дни без цели и планов на будущее. Но как-то раз, когда небо было серым, как цемент, Лайла осталась дома одна. Она пошла в ванную и закрыла за собой дверь. А когда она открыла шкафчик с лекарствами, висевший над раковиной, ей показалось, что один план у нее все-таки есть.

Вскрыв себе вены отцовской бритвой, она сначала ничего не почувствовала. Представив себе, как найдут ее тело, она улыбнулась: мать будет месяцами оттирать от крови черно-белые плитки и перепробует все чистящие средства, но так и не сможет до конца оттереть пятна. Однако надрезы, которые сделала себе на руках Лайла, оказались недостаточно глубокими. Она только потеряла сознание, стукнувшись головой о ванну. Когда мать вернулась домой с рынка, где покупала треску, картофель и салат, Лайла была еще жива. Большая часть крови аккуратно стекла в раковину. Кафельный пол в ванной не пострадал, но, когда врачи «скорой помощи» выносили Лайлу на носилках, за ней тянулась кровавая полоса, все-таки оставившая следы падубовом паркете в холле, которые так никогда и не оттерлись.

Через две недели, когда руки Лайлы были все еще замотаны белой марлей, родители отправили ее по лонг-айлеидской железной дороге на станцию со странным названием Восточный Китай. Когда Лайла протянула кондуктору билет, из-под ее перчатки высунулся кусочек марли, поэтому всю дорогу девушка сидела, сжав руки на коленях. Пунктом назначения был дом ее двоюродной бабки Бель, семидесятилетней старухи, такой глухой, что, когда мать Лайлы попросила ее приютить на время свою дочь, бабка не совсем поняла, о чем речь. Разумеется, она ни разу не спросила, что произошло, а просто прислала за Лайлой такси, чтобы ее привезли домой. Единственным требованием бабушки Бель было, чтобы Лайла не смела солить пищу, когда будет готовить обед.

В течение марта Лайла пыталась почувствовать хоть что-нибудь. Все вокруг казалось холодным и бескровным: голые ветви кленов, шуршание летучих мышей на крыше, пустынная двухполосная дорога, которая называлась Восточно-Китайским шоссе и тянулась от самого дома в никуда. Лайле отвели холодную комнату под самой крышей, где она спала, не видя снов. Каждый вечер, подойдя к окну, Лайла с тоской думала о полном забвении, которое дарили небеса. В ней не осталось жизни, ничего, что она могла бы кому-то дать. Даже для того, чтобы бросить бабке несколько слов, требовалось сделать неимоверное усилие. После этого Лайла сразу уходила в свою комнату, где валилась на кровать, накрытую покрывалом, которое Бель сама сшила, когда была значительно старше Лайлы.

Только одно привлекало Лайлу — смерть. Как-то раз она согласилась погадать бабкиным приятельницам — после того как случайно обмолвилась, что умеет гадать. Но в их чашках она не увидела ничего, кроме знаков смерти: сердце, которое не билось, черную собаку, отравленные яблоки и груши. Лайла часто вспоминала Хэнни, но никогда — Стивена, хотя когда-то думала, что не сможет прожить без него и дня. Стивен стал для нее призраком. По сравнению со смертью он был ничто, а смерть звала и звала Лайлу к себе. Смерть не оставляла ее ни на минуту, она находилась возле нее каждый вечер. Когда Лайла, перед тем как убрать столовое серебро в шкаф, водила пальцем по лезвию ножа, когда мыла посуду, смерть нашептывала ей, что если разбить стеклянный стакан, получатся острые осколки, которые можно вонзить себе в кожу. Самым странным было то, что все эти голоса и шепоты почти полностью вытесняли из головы Лайлы мысли о ребенке. Но в ту ночь, когда на Лонг-Айленде холодный ветер носился над картофельными полями и свистел в трубах, он звучал как плач ребенка. Лайла накрыла голову подушкой и зажала уши руками, но продолжала слышать детский плач, не утихавший с полуночи до самого рассвета.

Лайла решила, что зиму ей не пережить. Она похудела на двадцать фунтов, ее темные волосы выпадали пучками — каждое утро она находила их на подушке, словно в спальне только что побывала птица, меняющая перья. И вдруг, без предупреждения, наступила весна. Лед исчез, от земли поднимался дымок, и воздух над Восточным Китаем стал серебристым, совсем как пар над кипящим чайником. По обочинам Восточно-Китайского шоссе образовались лужи, в которых плавали темные рыбки и зеленые черепашки. На улице на толстых веревках вывесили постиранное белье, а когда снег стаял, во всех дворах зацвели белые цветы и дикая земляника.

Как Лайла ни сопротивлялась, ее тянуло на улицу. Она закрывала окна, но даже сквозь стекло в комнату проникал аромат сирени, распускающейся под окнами. В воздухе витал запах водорослей. Все, включая саму Лайлу, жаждали перемен. Однажды в начале апреля, спустя месяц после того, как у нее пропало молоко, Лайла, проснувшись среди ночи, обнаружила, что из ее грудей что-то течет. Ее насквозь промокшие ночная рубашка и постельное белье источали такой сладкий запах, что в открытое окно влетели пчелы и кружились над Лайлой до тех пор, пока она не схватила веник и не выгнала их в открытую дверь.

Хэнни как-то рассказала, что давным-давно в деревне, где она выросла, для женщин, потерявших детей при родах, строили отдельный дом. Каждое утро люди приносили к дверям этого дома разные подарки: букеты лаванды, подсолнухи, птичек в клетках, горячий хлеб. В течение шести ночей женщина, потерявшая ребенка, не имела права ступить за порог дома, перед которым складывались подарки. Никто не должен был видеть, как она плачет. Тот, кто слышал в ночи ее плач, должен был немедленно зажечь свечу и подумать о чем-нибудь другом. На седьмой день все шли в лес собирать хворост, затем возле дома раскладывали костер. Когда пламя подбиралось к самому порогу, никто не смел его гасить, никто не смел бежать к пруду, чтобы набрать ведро воды. Когда огонь охватывал дом, птицы, свившие на нем гнезда, улетали прочь, стрекозы взмывали в небо. И тогда наступал решающий момент: все ждали, когда пламя доберется до крыши.

Женщина выбегала из дома, но только в самую последнюю минуту, когда дом уже обрушивался, превращаясь в груду горящих головешек. Так женщина проверяла, осталось ли у нее желание жить, и если да, то обычно она первой приходила на стройку, когда дом начинали отстраивать заново.

У Лайлы не было возможности проверить себя таким способом. С каждым днем она оживала, но чувство горечи в душе не проходило. Все вокруг напоминало ей о ребенке: молодая синевато-серая кора на сирени под окном была цвета глаз ее новорожденной дочери. Мох, выросший на ступеньках, был таким же мягким, как волосы ее дочери. Находиться в комнате было невыносимо, поскольку кружевные салфетки на кресле напоминали ей о детском одеяльце, а маленькие серебряные ложечки были как раз такого размера, чтобы их мог держать ребенок. И вот в один прекрасный день в середине апреля Лайла впервые вышла из дома с тех пор, как приехала на маленькую железнодорожную станцию. С каждым шагом в ней нарастало ощущение собственной безнадежности: по какой-то непонятной причине она была живой, ужасно живой. Люди улыбались ей, словно она была юной девушкой, у которой впереди вся жизнь. Тогда Лайла решила уйти подальше из города, туда, где среди картофельных полей не было никого, кроме чаек, которые обнаглели настолько, что на лету выхватывали хлеб прямо из рук. Туда, где поутру, когда над шоссе поднимался легкий туман, из леса выходили олени и, постояв с минуту, убегали обратно в лес.

Медленно шагая вдоль Восточно-Китайского шоссе, Лайла думала об одном: как отыскать причину, которая заставила бы ее жить. Совсем недавно ей исполнилось девятнадцать. Как странно, что она еще так молода. Дни стали длинными, было светло до самого ужина. По ночам в небе можно было увидеть падающие звезды, сирень, с которой охапками срезали цветущие ветви, по-прежнему стояла вся в цвету.

Каждый раз, когда Лайла надевала блузку с длинными рукавами — чтобы прикрыть шрамы на запястьях, — она вспоминала о прошлом. Но весна делала свое дело, и Лайла решила: помимо шрамов нужно что-то еще, способное напомнить ей о прошлых страданиях. Когда она шила, то старалась исколоть себе пальцы иголкой, когда бралась за горячую кастрюлю, не пользовалась прихваткой. Единственным удовольствием, которое у нее осталось, были длительные прогулки, и Лайла решила, что можно испортить и их. Как-то утром, выйдя из дома, она сняла туфли и оставила их на крыльце. Она уйдет далеко-далеко, к полудню асфальт раскалится, и она обожжет себе ступни.

Лайла прошла уже восемь миль и находилась где-то между Восточным Китаем и Риверхедом, когда на пути ей встретилась автозаправочная станция. К этому времени от горячего асфальта ее ступни уже покрылись волдырями. Наклонившись, Лайла принялась стряхивать с них пыль и мелкие камешки, а когда подняла глаза, то увидела Ричарда, сидящего в тени возле станции. Ему был двадцать один год, и, даже находясь в пятнадцати ярдах от него, Лайла заметила, как он хорош собой, но, рассердившись на себя за то, что смеет смотреть на мужчину, немедленно опустила глаза.

— Лучшее средство от ожогов — холодная вода, — сказал Ричард.

— У меня нет с собой воды, — ответила Лайла, не поднимая глаз, и почему-то смутилась.

Ричард встал, скрипнул стул, на котором он сидел, и Лайла вздрогнула, как от удара. Ричард принес ведро холодной воды и, отдав его Лайле, стал смотреть, как она льет себе на ноги воду — такую прозрачную и холодную, что перехватывало дыхание.

— Чего уставился? — спросила Лайла, взглянув па Ричарда и заметив, что он улыбается.

Ричард отпрянул, пораженный ее резким тоном. Он был высоким, более шести футов, но очень застенчивым. И сейчас ужасно смутился. Он и сам не мог взять в толк, что заставило его заговорить с Лайлой. Наверное, ему просто показалось, что ей нужна помощь.

— Да так, — сказал он. — Просто ты такая красивая, что я не могу не смотреть.

Лайла повернулась и опрометью бросилась домой. Она бежала так быстро, что обожженные ступни начали кровоточить. В ту ночь она заперлась в своей комнате и поклялась, что больше никогда не пойдет на запад по Восточно-Китайскому шоссе. Но, сидя в темноте и глядя на небо, она видела звезды, которые сияли так ярко, что просвечивали даже сквозь тонкие занавески. И Лайла поняла, что если хотя бы еще раз увидит Ричарда, то быть беде. Если она не будет осторожной, то может влюбиться, а этого ей не хотелось.

Сначала, когда о семье Ричарда заговорили старые приятельницы бабушки Бель, Лайла не обратила на это внимания. Подруги были старыми русскими эмигрантками, попавшими в Восточный Китай по чистой случайности. Они-то надеялись поселиться на Манхэттене, но получилось так, что нашелся некий кузен, который помог им деньгами и затащил в Восточный Китай. Кузен соловьем заливался, расхваливая местные плодороднейшие почвы, где картофель растет прямо на глазах. И вот они оказались здесь. Несмотря на то, что этот самый кузен умер тридцать лет назад, здесь остались все его родственники, которых он тоже когда-то перетащил в Восточный Китай. После смерти кузена все хотели переехать на Манхэттен, который, как вскоре выяснилось, оказался лишь мечтой: находясь в каких-то ста милях от Мидтаунского туннеля, он с таким же успехом мог находиться за черным лесом, кишащим волками.

Разумеется, нашлась все же одна женщина, дочь некоего дальнего родственника, которой удалось покинуть Восточный Китай, хотя и она уехала не дальше окраины города. Двадцать пять лет назад Хелен вышла замуж за одного рабочего-мигранта, индейца из племени шиннекок, которого русские женщины называли Краснокожий. Этот Краснокожий поселился вместе с Хелен в маленьком холодном домике в лесу, где высокие сосны давали такую густую тень, что нельзя было выращивать даже картофель. Когда Хелен вернулась в город, в свою бакалейную лавку, соседи с ней поздоровались, но больше не сказали ни слова, и не было в Восточном Китае такого человека, который бы не знал, что мать Хелен умерла от стыда.

Зимой, когда лед становился предательски скользким, старушки не решались выходить на улицу. С приходом апреля старые подруги воссоединялись, и сплетни начинали цвести пышным цветом. Однажды тихим и ясным вечером — ступни Лайлы еще не зажили и продолжали кровоточить — в гости к Бель приехали четыре дальние родственницы. Разговор зашел о Краснокожем и его жене. Все знали, что Хелен носила на себе странное проклятие: родив одного сына, она больше не могла иметь детей. Всем ужасно хотелось знать, что поделывал ее сын зимой. Пожилые дамы все ждали, что в один прекрасный день его отправят в исправительную колонию или он схватит ружье и застрелит своих родителей, после чего сбежит то ли в Коннектикут, то ли в Нью-Джерси. Однако ничего нового о парне слышно не было, даже когда закончилась зима: сын Хелен по-прежнему работал на автозаправочной станции, которую каким-то образом удалось купить его отцу. Как-то раз одна из русских дам призналась, что во время январской снежной бури, когда она вышла из бакалейной лавки и ее чуть было не унесло ветром, сын Хелен помог ей завести ее «форд». А после чашечки чая с виски старая дама шокировала всех заявлением, что парень показался ей весьма симпатичным.

В тот вечер Лайла подавала старушкам чай, но, когда одна из них попросила ее погадать на чайных листьях, вежливо отказалась, сославшись на головную боль. На самом деле Лайла так разволновалась, что не могла находиться в комнате, полной пожилых дам. Ей было девятнадцать, и, несмотря на все, что с ней произошло, она была полна жизни. В ту ночь Лайла впервые крепко уснула. Впервые со дня рождения дочери она увидела сон. Ей снилось, что посреди зимы распустилась сирень и что ее лепестки пробились сквозь слой покрывавшего их льда. Проснувшись, Лайла встала, оделась в темноте и тихо спустилась вниз. Впрочем, бабка все равно ничего не услышала бы. Перед тем как уйти, Лайла немного постояла на крыльце, чувствуя, что еще не вполне готова оставить свое горе в прошлом. Там, в далеком нигде, между Восточным Китаем и Риверхедом, находился мужчина, который сможет помочь ей все забыть. Внезапно Лайла увидела причину для того, чтобы стоило жить, и тогда она двинулась вперед по дороге. Сначала медленно, затем все быстрее, прочь от дома по узкому шоссе, которое впервые показалось ей широкой дорогой, ведущей туда, куда действительно хотелось попасть.

Они сыграли свадьбу на окраине Восточного Китая, в гостиной дома родителей Ричарда. Был июль, и повсюду цвели оранжевые лилии, даже в темно-зеленой тени огромных сосен. Хелен, мать Ричарда, проплакала всю церемонию, от начала до конца. И единственным гостем был школьный приятель Ричарда, парень по имени Бадди, который пришел в такое волнение из-за возложенной на него роли шафера, что едва не упал в обморок, когда священник заговорил о супружеской верности.

После церемонии Хелен увела Лайлу на кухню и, взяв за руку новоиспеченную невестку, произнесла: «Надеюсь, ты понимаешь, что теперь с тобой никто не станет разговаривать».

И действительно, как только Лайла сообщила бабушке Бель о свадьбе, та попросила ее покинуть дом. Поэтому последние полторы недели Лайла прожила в одном из мотелей Риверхеда. Впрочем, какое может быть дело до соседей тому, кто потерял дочь и родителей?

— Мне не нужен никто, кроме Ричарда, — сказала свекрови Лайла и полезла в шкаф за тарелками.

После церемонии состоялся небольшой ланч, на котором из гостей был один только робкий Бадди.

— Посмотрим, — мрачно бросила Хелен, достала из холодильника коробку с картофельным салатом и сразу села за кухонный стол, словно придавленная тяжестью коробки. — Учти, о тебе будут много болтать. Будут обмусоливать каждый твой шаг и разносить это по всему Лонг-Айленду.

Через открытую дверь было слышно, как жужжат пчелы. Лайла стояла, прижав к груди стопку фарфоровых тарелок, и думала о том, как смогла переродиться здесь, в Восточном Китае. О том, что скажет Ричарду, когда разденется перед ним в спальне и он увидит шрамы на ее запястьях, она не думала.

— Пойми меня правильно, я не жалуюсь, — продолжала свекровь, — но у меня была нелегкая жизнь. Меня спасает одно — любовь к мужу. Но иногда, — честно призналась Хелен, — мне хочется услышать и другой голос.

Однако Лайла ее уже не слушала. Она думала о том, что если когда-нибудь Ричард узнает о ее прошлом, то немедленно ее бросит, а это значит, что она сделает все, чтобы он никогда не узнал о ребенке. Она пришла к нему как человек без прошлого, словно родилась в тот день, когда впервые его встретила.

Отец Ричарда, тот самый Краснокожий, о котором судачили во всех столовых и гостиных, пришел на кухню за шампанским и бокалами. Он был такого же роста, как и сын, хотя Ричард считал, что отец будет чуть повыше. Всем было наплевать, как его зовут, а звали его Джейсон Грей. Когда он увидел печальные лица жены и невестки, то хлопнул пробкой от шампанского прямо на кухне, и от этого неожиданного хлопка женщины вздрогнули и рассмеялись.

Свою первую ночь Лайла и Ричард провели в спальне на первом этаже. Перед свадьбой Джейсон Грей переклеил в ней обои, а Ричард сколотил новую кровать из сосновых досок. Но даже когда был погашен свет, Лайла отказалась раздеться. Густые ветви сосен закрывали звезды, но лунному свету как-то удавалось проникнуть в комнату, в которой было так светло, что Лайла не сомневалась: как только она сбросит одежду, Ричард ослепнет при виде шрамов на ее руках.

Пока Лайла стояла у окна, Ричард сел на кровать и принялся стаскивать сапоги. Он был так счастлив, что боялся даже мигать, словно Лайла могла исчезнуть как сон. В свете луны Ричард видел ее прямую, точно струна, спину. Внезапно Лайла показалась ему ужасно робкой, и поскольку она и в самом деле была новобрачной, только что переехавшей в дом родителей мужа, и доверилась человеку, о котором почти ничего не знала, Ричард почувствовал, как бешено забилось сердце. В тот миг он полюбил Лайлу еще сильнее.

— Знаешь что, — тихо сказал он, — раз уж мы с тобой все равно муж и жена и всю жизнь проведем вместе, нам вовсе не обязательно сейчас заниматься любовью, если ты этого не хочешь.

Но Лайла хотела этого больше всего на свете. И все же она была готова расплакаться: ну как она объяснит мужу, почему хотела свести счеты с жизнью? Не зная, что делать, Лайла быстро расстегнула пуговицы на белом платье и сбросила его на пол. Она подняла руки над головой, словно сдавалась в плен. Она еще не распаковала чемодан, и если бы Ричард стал расспрашивать ее о прошлом, то немедленно ушла бы.

Когда Ричард подошел к ней и обнял, Лайла зажмурилась и съежилась, словно приготовившись к сильной боли.

— Не могу поверить, что ты такая красивая, — произнес Ричард.

Лайла открыла глаза и шагнула назад. В тот момент она испугалась, что вышла замуж за дурака.

— Ты даже на меня не смотришь, — одернула она мужа.

Ричард наклонился и поцеловал ее.

— О нет, я на тебя смотрю, — сказал он.

Оттолкнув его, Лайла поднесла руки прямо к его глазам. Неровные шрамы на ее запястьях становились все белее. Любой, кто находился в здравом уме, должен был их заметить.

— Посмотри на это, — повысила голос Лайла.

Всю свою жизнь Ричард испытывал странное чувство, что его очень любят и что он очень одинок. Родители так сильно любили друг друга, что в их жизни как-то не оставалось места ему, Ричарду. Ему было наплевать, что в Восточном Китае его считали изгоем. Он нуждался в ком-то одном, кто был бы таким же, как он. И теперь, когда у него появилась Лайла, он не собирался ее терять, пусть даже шрамы на ее руках и говорили о том, что он получил немного больше, чем рассчитывал. Ричард Грей не был дураком и кое-что знал о смерти. В десять лет он случайно увидел, как покончил с собой человек. Это случилось в лесу за пустыми армейскими казармами, где жили рабочие-мигранты. Ричард и сам родился в такой казарме. И до того как отец купил автозаправочную станцию и они переехали в собственный дом, Ричард частенько наведывался в казармы, где, между прочим, водилось больше оленей, чем во всем Восточном Китае.

Как-то в конце октября Ричард, затаившись в лесу, ждал, когда к нему выйдет олень. И вдруг увидел одного из рабочих-мигрантов — тот вышел на поляну, держа в руке ружье. Ричард подумал, что рабочий просто решил подстрелить оленя, но человек направил ружье прямо на себя и выстрелил.

Ричард побежал прочь, но даже за несколько миль все еще слышал звук выстрела. Когда же его привели в местное отделение полиции, чтобы расспросить о случившемся, он, к своему стыду, распустил нюни прямо перед всеми. После того случая его было невозможно затащить в лес. Он доходил до опушки, где кончалась стриженая трава и начиналась лесная чаща, и останавливался, не в силах сделать ни шагу.

И тогда однажды к Ричарду подошел Джейсон Грей.

— Пойдем, погуляем, — сказал он сыну и, раздвинув ветви деревьев, шагнул в лес.

Судорожно сглотнув, Ричард двинулся за ним. В лесу было совсем темно, и всякий раз, как под ногой отца трещала ветка, Ричард вздрагивал. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что отец ведет его как раз туда, где застрелился рабочий.

— Давай, — скомандовал Джейсон Грей, увидев, что сын остановился. — Чего испугался?

В густой тени сосен отец внезапно превратился в чужака.

— Я туда не пойду, — заявил Ричард.

Джейсон подошел к нему и вытащил из кармана сигарету.

— Ты, небось, гадаешь, что заставило его это сделать, — сказал он.

— Ничего я не гадаю, — возразил Ричард.

Джейсон Грей сделал затяжку и закашлялся.

При звуках этого кашля Ричард вдруг понял, что придет время и отец его станет больным и старым.

— Если б мы захотели, — начал объяснять Джейсон Грей, — то легко узнали бы о том человеке все. Мы узнали бы, сколько и кому он был должен и с кем сбежала его жена. Но мы никогда не узнаем, что творилось в его голове. И правильно — этого не должен знать никто. Одно мы знаем наверняка: у него больше не осталось сил бороться. И это его право. А теперь пойдем, — кивнул сыну Джейсон, затушив сигарету.

Вместе они дошли до поляны. На деревьях еще оставались желтые листья, и сквозь них просвечивало солнце. Казалось, что светится воздух. Ричарду страшно хотелось ухватиться за отцовскую руку, но он молча стоял на поляне и смотрел на желтый свет.

— В умах людей есть потаенные уголки, — сказал Джейсон Грей. — Но это вовсе не значит, что они ненормальные. И даже не значит, что они трусы, если решили сбежать от чего-то ужасного.

Было слышно, как падают листья. Глядя вперед, Джейсон Грей взял сына за руку:

— Ты должен помнить, что существует большая разница между тем, когда у человека уже нет сил бороться, и тем, когда он понимает, как одинок.

— Даже когда он женат? — спросил Ричард, удивляясь тому, как много знает отец об одиночестве.

— Особенно когда он женат, — улыбнулся Джейсон Грей.

В свою первую брачную ночь Ричард понял, о чем говорил отец. В голове Лайлы, как и у того рабочего-мигранта, был свой потаенный уголок. И это делало ее еще более желанной. Когда он потрогал шрамы на ее запястьях, то был ослеплен надеждой: Лайла словно умерла, а потом вернулась к нему. И он, прежде чем отступить на шаг, крепко прижал ее к себе.

— Я смотрю на тебя, — сказал Ричард, — и вижу только мою жену.

Конец того лета, казалось, длился бесконечно. В воздухе пахло земляникой, и солнце сияло неожиданно ярко. Хелен была очень рада, что в доме появилась еще одна женщина, и с удовольствием раскрывала Лайле рецепты своих любимых блюд: супа с капустой, пирога с вареньем и сладкой картофельной запеканки. Перед ужином Лайла всегда выходила на лужайку, дожидаясь, когда вернутся с работы Ричард и Джейсон Грей. В это время дня небо становилось синим, и под этим небом Лайла возвращалась к жизни. На какое-то время она превратилась в женщину без прошлого: даже во сне она видела самые обыденные вещи — светлячков, жемчужные облака, медные чайники. Она не просила для себя счастья — просто не осмеливалась. Лайла знала только одно: ее кто-то любит, а это, как ни странно, была все, что ей нужно.

С приходом осени что-то изменилось. По ночам, когда Ричард засыпал после занятий любовью, Лайла вдруг заметила за собой, что дрожит от страха. Она была уверена, что потеряет Ричарда: однажды к дому подъедет их «крайслер», из которого вылезет только Джейсон Грей. Лайле начало сниться ее прошлое. Ее чрево сжималось, как в те дни после рождения ребенка, и эти потуги не давали ей спать по ночам. Ей было страшно спать в одной постели с мужем.

Как-то раз, проснувшись ночью, Ричард обнаружил, что Лайла, съежившись, сидит возле двери. Но когда он хотел вылезти из постели, Лайла предостерегающе подняла руку.

— Не подходи ко мне, — сказала она ледяным голосом, и от этого тона сердце ее сжалось от тоски.

— Иди спать, — спокойно произнес Ричард.

— Если бы ты знал обо мне все, ты никогда бы меня не полюбил, — ответила Лайла.

— Если ты имеешь в виду попытку самоубийства, то мне нет до этого никакого дела, — возразил Ричард.

Откинув голову, Лайла засмеялась так пронзительно, что Ричард похолодел.

— Иди спать, — повторил он.

— Значит, ты и в самом деле думаешь, что знаешь обо мне все? — презрительно бросила Лайла.

Ричард понял, что уже через несколько месяцев после свадьбы Лайла начала медленно от него ускользать, а потому, слегка повысив голос, сказал:

— Ладно, иди сюда и расскажи, почему ты хотела с собой покончить. Ты же этого хочешь, так что давай.

— Не хочу, — тихо ответила Лайла.

— Ну и не надо, — бросил Ричард. — Только, знаешь, ты либо расскажи мне все, либо забудь об этом. Дальше так жить нельзя.

Она забралась в постель и обняла мужа.

— Ты, кажется, говорила, что умеешь видеть будущее, — сказал он.

— Я умею гадать на чайных листьях, — прошептала Лайла. — Только и всего.

— А я тоже умею видеть будущее, — заявил Ричард. — Так что тебе лучше прекратить бороться с ним, ведь нам с тобой еще долго жить вместе.

Лайле очень хотелось, чтобы он оказался прав, но с приходом зимы она поняла, что оставаться в штате Нью-Йорк им больше нельзя. В Восточном Китае обязательно найдется кто-нибудь, кто разузнает о ней все и обязательно расскажет об этом Ричарду. Прошлое словно наступало ей на пятки. Дело дошло до того, что, когда Лайла вместе со свекровью отправлялась в город за покупками, ей начинало казаться, что где-то здесь, в чужой семье, живет ее дочь. Она не могла смотреть на детей. Ей чудилось, что ее груди вновь начали наливаться молоком. По ночам они так болели, что Лайле приходилось спать на спине. Близилась первая годовщина со дня рождения дочери, и это сводило Лайлу с ума. По вечерам солнце становилось оранжево-черным, а дни были серыми, точно булыжники. Лайла уже не сомневалась, что, если на зиму она останется в Восточном Китае, случится страшное. Она завела разговор о переезде, но Ричард, решив, что ей просто захотелось жить в собственном доме, пообещал меньше чем через год найти дом с видом на Лонг-Айленд и сразу же туда переехать. Однажды, когда на улице стоял мороз, похоже близилась снежная буря, Лайла, дрожа от холода, отправилась на автозаправочную станцию к Ричарду и Джейсону, чтобы отнести им термос с горячим кофе и немного еды. На автозаправке, тихо урча, стояла машина. На пассажирском месте сидела маленькая девочка. Ее мать зашла в контору, чтобы расспросить о дороге. Выйдя из конторы, женщина увидела Лайлу, которая прижалась к боковому стеклу и рыдала, глядя на ребенка.

Лайла усилием воли заставила себя не броситься вслед за автомобилем. Какая разница, что это был не ее ребенок. Лайла хотела его. Внезапно у нее возник ужасный план: спрятаться за машиной, затем схватить ребенка и бежать. И если бы мать девочки еще хоть немного задержалась в конторе, Лайла могла бы уже во весь опор мчаться на запад. Она включила бы радио, и оно тихо играло бы. Она включила бы печку, и маленькая девочка спала бы рядом с Лайлой, а ее сонное дыхание наполняло бы салон автомобиля сладким ароматом.

Именно тогда Лайла решила окончательно: Калифорния — вот что ей нужно. Когда-то она представляла себе, как они с Ричардом будут жить среди голливудских холмов. Ей нужно было уехать гуда, где ее никто не знает, и там начать жить заново. В тот же вечер за ужином Лайла завела разговор о переезде на Запад и уже не могла остановиться. Она говорила и говорила, не замечая того, что все положили вилки и удивленно смотрят на нее.

— Вы с Ричардом планируете уехать из Нью-Йорка? — испуганно спросила Хелен, впервые почувствовав, что иметь невестку — дело небезопасное.

— Нет, — ответил Ричард, прекрасно понимая, что сейчас что-то произойдет. — Мы ничего не планируем.

У Хелен отлегло от сердца, но когда Ричард взглянул на отца, в его взгляде не было решимости. И Джейсон Грей понял, что сын вскоре покинет Восточный Китай.

Каждую ночь Лайла умоляла Ричарда уехать с ней на Запад. Она без конца говорила о пальмах и пеликанах, пока Ричарду, наконец, не начал сниться Тихий океан. Он был удивительного зеленого цвета, словно тонкая нефритовая пластинка, через которую смотришь на солнце. И голубоглазые пеликаны со всего маху бросались головой вниз в волны. Однажды ночью, когда за окном шел снег, а Лайла лежала, повернувшись к нему спиной, Ричард сел на постели.

— Ладно, — решительно произнес он, — едем в Калифорнию.

Лайла, обливаясь слезами, принялась осыпать его горячими поцелуями.

— Только ты сама скажешь об этом матери.

— Ты ее сын, — смутившись, возразила Лайла. — Ты и говори.

— Но ведь это ты хочешь уехать. Вот ты и скажешь.

Ричард обнял Лайлу и притянул ее к себе:

— Ты не понимаешь. Я ее единственный ребенок, она будет всегда по мне тосковать.

Ричард почувствовал, что жена слегка отстранилась.

— Я все прекрасно понимаю, — холодно ответила Лайла. — И раз уж ты так ее боишься, я скажу сама.

Но в ту ночь Хелен уже обо всем узнала. Когда они лежали в постели, Джейсон Грей спросил:

— Как ты смотришь на то, чтобы мы с тобой опять жили вдвоем?

— Вдвоем? — переспросила Хелен.

И, только тут поняв, к чему он клонит, произнесла: «Ой!» — и расплакалась.

— Сказала бы «нет», и все дела, — поддразнил ее Джейсон.

— Откуда ты знаешь, что они уезжают? — спросила Хелен.

— Я в этом уверен, — ответил Джейсон, — Просто они не знают, как нам об этом сказать.

— Ну что ж, раз они так решили, — заплакала Хелен, — будем жить с тобой вдвоем. Вообще-то говоря, не вижу в этом ничего плохого.

Хелен смирилась с тем, что теряет сына, и все же отдавать его невестке просто так не собиралась. Прежде всего, она стала невероятно любезной: каждый раз, когда Лайла заводила разговор о Калифорнии, Хелен предлагала невестке шерстяной свитер, или новый рецепт, или фарфоровую фигурку, пока постепенно у Лайлы не скопилась целая гора разных вещей, спрятанных в картонной коробке на чердаке. Каждый день Лайла клялась себе, что скажет Хелен об их решении, и каждый день откладывала этот разговор. Ричард уже распаковал собранные было чемоданы, решив, что идея переехать в Калифорнию была просто реакцией жены на особенно холодную зиму. Но то, что Лайла перестала говорить о переезде, вовсе не означало, что она от него отказалась.

Однажды в январе Лайла поднялась к себе в спальню, но вниз не спустилась. Она пролежала в постели три дня, чувствуя ужасную боль внизу живота. Она отказывалась говорить с Ричардом и отказывалась показаться врачу. Ричард не мог заставить себя ходить на работу, но не мог и попасть в собственную спальню. Он часами сидел на кухне, но кусок не лез ему в горло. Он не понимал, почему чувствует себя так, словно потерял жену.

На четвертый день, хорошенько выплакавшись, Хелен поднялась наверх. Войдя к Лайле без стука, она села у ее кровати:

— Можешь не объяснять, что с тобой происходит. Скажи мне одно: тебя может вылечить отъезд из Нью-Йорка?

Лайла так долго молчала, что почти потеряла голос, а потому хрипло произнесла:

— Да. Если я останусь здесь, то умру.

Тогда Хелен достала из шкафа чемоданы молодых и собственноручно их упаковала. Затем позвонила Джейсону и попросила пригнать фургон, который он ремонтировал, чтобы заменить им старый «крайслер». После этого Хелен спустилась на кухню и закрыла за собой дверь. Пока Джейсон Грей и Ричард таскали в фургон вещи и усаживали в него Лайлу, Хелен испекла медовый кекс. Она положила в него и миндаль, и сладкие коричневые груши, а когда лакомство было готово, осторожно упаковала его в коробку, которую отнесла в машину. Передав кекс Лайле через окно, Хелен дважды крепко поцеловала Ричарда. Лайла держала коробку на коленях, словно исходящее от нее тепло могло ее вылечить. Когда они выехали на Лонг-Айлендское шоссе, Лайла неожиданно попросила Ричарда свернуть на Манхэттен.

— Понимаю, — сказал Ричард. — Ты хочешь попрощаться с родителями.

Нет, она не этого хотела. Казалось, все так просто: Лайла вбежит в дом, схватит мать за плечи и будет трясти ее до тех пор, пока не вытрясет из нее имя и адрес людей, укравших ее дочь. Затем Лайла вернется к Ричарду и скажет, что мать упросила ее взять к себе маленькую кузину и воспитать ее как собственную дочь. Когда они подъедут к дому, где живет ее дочь, Лайла тихо проскользнет в дом, завернет ребенка в теплое одеяло и вместе с ним быстро вскочит в машину. Всю дорогу до самой Калифорнии она будет держать дочь на коленях — она ни за что не выпустит ее из рук, пока над ними не раскинется небо Запада, а они не поедут мимо черных холмов и корралей, полных полудиких лошадей.

Они подъехали к дому Лайлы, но Ричард смог найти места для парковки только в квартале от дома. Лайла вышла из машины — и остановилась на тротуаре. Чувство ожидания куда-то исчезло. Лайла поднялась на третий этаж и постучала в дверь. Никто не ответил. Она постучала еще раз, потом еще, с каждым разом чувствуя все сильнее, что проиграла. В этом холодном коридоре планы выкрасть дочь показались ей смехотворными. И когда Лайла вышла на улицу, она была даже рада, что никого не оказалось дома.

Фургон, где сидел Ричард, застрял в общем потоке автомобилей. Лайла обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на свой дом, и тут ей показалось, что в одном из окон гостиной шевельнулась занавеска. Там, на третьем этаже, спрятавшись за занавесками, стояла мать Лайлы и смотрела вниз. Увидев, что Лайла ее заметила, она поспешно отошла от окна. Но даже после этого Лайла видела тень матери — черный силуэт на фоне белой занавески.

Когда фургон подкатил к краю тротуара, Лайла забралась на сиденье, откинула голову и заплакала.

— Может быть, они и не лучшие в мире, но это твои родители, — сказал Ричард. — Нелегко расставаться с близкими.

Лайла вытерла глаза подолом платья.

— Ты уверена, что хочешь уехать? — спросил Ричард. — Можно ведь и не ехать в Калифорнию. Мы еще можем повернуть назад.

Даже не глядя вверх, Лайла знала, что мать по-прежнему за ней наблюдает. Сев так, чтобы Ричард мог обнять ее за плечи, она закрыла глаза. Они направились в сторону туннеля Линкольна и вскоре выехали из Нью-Йорка, оставив его навсегда.

Сначала ей казалось, что это лишь вопрос времени. Но прошел год, за ним второй, третий, а она все никак не могла забеременеть. Лайла принимала теплые ванны с витамином Е, дважды в неделю заставляла себя съедать порцию телячьей печени, отказалась от кофеина, шоколада и специй. Каждое утро, прежде чем вылезти из постели, она мерила температуру, а время овуляций изобразила в виде диаграммы, которую повесила на двери в уборной. Но в глубине души Лайла все поняла, что другого шанса у нее больше не будет. Всякий раз, как Ричард заговаривал о ребенке, который непременно у них появится, Лайла впадала в отчаяние. Когда же ей исполнилось тридцать, она потеряла всякую надежду.

В те ночи, когда они занимались любовью, Лайла не могла уснуть. Дождавшись, когда дыхание Ричарда станет ровным, она тихо выбиралась из постели и выходила в сад, где садилась на резную скамейку под лимонным деревом. Тапочки Лайла оставляла в комнате. Ее мало заботило, что было холодно, что по выложенным плиткой дорожкам ползали улитки. С этим садом с самого начала было что-то неладно. Соседи предупреждали, что в нем не растет ничего, кроме сорняков, которые упорно появляются вновь и вновь, даже если их выдернуть с корнем. В задней части двора возле низкого деревянного заборчика какой-то умник высадил страстоцвет. Со временем он так разросся, образовав сплошные заросли, что начал душить сам себя. Сидя в ночной тиши, Лайла почти что слышала, как растет страстоцвет, все гуще оплетая забор.

Утром Лайла тихо забиралась в постель, и Ричард ни разу не догадался, что ночи она проводила в саду. Он по-прежнему говорил о сыне, который у них когда-нибудь появится, о дочери, которая будет вылитая Лайла, однако с каждым годом в его голосе чувствовалось все меньше уверенности. Когда со дня свадьбы прошло пятнадцать лет, Ричард сказал: «Похоже, детей у нас с тобой не будет. Интересно, это худшее, что могло с нами случиться?»

Лайла ответила, что, конечно нет, но сама так не считала. Бездетные женщины вызывали у нее отвращение. Она ощущала их присутствие в супермаркете и булочной, она смотрела на них и видела лишь белый прах и кости. Но хуже всего ей приходилось, когда приезжали родители Ричарда. Чем больше они старились, тем сильнее им хотелось иметь внуков, но даже и они со временем перестали об этом заговаривать. Когда Лайле исполнилось тридцать девять, приехавшая к ним в гости Хелен Грей впервые не сказала, что из их комнаты для гостей получилась бы прекрасная детская. Но иногда Лайла все же ловила на себе пристальный взгляд свекрови, словно только Хелен знала, как скверно обошлась с ее сыном Лайла.

В то время Лайла вновь занялась гаданием. Она гадала не за деньги — к тому времени Ричард уже обзавелся собственной мастерской, — просто она вдруг нашла утешение, сталкиваясь с чужим горем. Лайла начала осторожно, со своих соседей, которых несказанно удивило ее желание узнать их будущее. Прошло время, и клиенты Лайлы уже молились на нее. Ее советы не обсуждались, они были руководством к действию. Лайла с удовлетворением замечала, как некоторые из клиентов без нее уже шагу не могут ступить. Поездки, путешествия, ультиматум мужу — все зависело от результатов гадания на чайных листьях. Однажды ее ближайшая соседка миссис Грэм пришла на сеанс гадания с племянницей. К их приходу на столе уже лежала красная скатерть, а на плите кипел чайник. Лайла начала с миссис Грэм — вопрос о том, стоит ли усыплять ее заболевшую собаку, был отложен на потом. Затем наступила очередь племянницы, которая только что вернулась из Чикаго, расставшись с мужем, и сейчас обдумывала, стоит ли разводиться.

— Мне хочется знать, что будет, если я вернусь? — спросила племянница. — Я ему все время уступаю, вот в чем дело. Если он мне говорит, что потратил все деньги, я отвечаю: «Ну, ничего страшного», хотя на самом деле я готова его убить.

Лайла кивнула и налила в чашку кипяток. Она могла бы сказать племяннице, что та вернется к мужу, чтобы дать ему еще один шанс. Лайла равнодушно смотрела на чайные листья, плавающие на поверхности воды. Племянница выпила чай и протянула ей чашку, и Лайла, заглянув в нее, внезапно разрыдалась. Клиенты, чинно сидевшие на краешке стульев, завопили от восторга, когда Лайла сообщила племяннице, что та беременна.

— Подождите, что будет, когда я скажу об этом мужу, — заявила племянница. — Да он просто свихнется!

После их ухода Лайла заперлась в ванной, включила холодную воду и больше никогда не пускала в дом миссис Грэм. Лайла до конца месяца с содроганием вспоминала знак, увиденный ею на дне чашки: маленький неподвижный ребенок. Ей и раньше приходилось видеть знаки смерти, однако на сей раз ее бедное сердце едва не разбилось. С тех пор она стала осторожной: если клиентка намекала на возможную беременность, Лайла ей больше не гадала. И все же один раз она прокололась. На сеанс гадания вместе с матерью пришла школьница старших классов. Лайла беспечно налила девушке чашку чаю, чтобы та не скучала, пока будут гадать ее матери. После окончания сеанса Лайла понесла на кухню пустую чашку девушки и внезапно увидела знакомый знак. Она прямо-таки окаменела. Когда мать девушки пошла заводить машину, Лайла под каким-то предлогом затащила девушку обратно в дом. Сообщив ей о беременности, Лайла так расстроилась, что, похоже, сама нуждалась в утешении.

— Не бойтесь, со мной все будет в порядке, — сказала девушка Лайле. — Честное слово.

— Ты знала, что беременна? — спросила Лайла.

— Догадывалась, — ответила девушка.

Лайла не нашла в себе сил сказать ей все, что она увидела. Ей было невыносимо слышать, как девушка доверительно сообщила о своем намерении посещать специальную школу для молодых мам, когда, конечно, будет совершенно ясно, что ребенок жив.

В ту ночь у Лайлы поднялась температура. Утром ее подушка была насквозь мокрой от слез. Тогда она почти отказалась от гадания, особенно после того, как, посмотревшись однажды в зеркало, увидела, что стала похожа на старую гадалку из Нью-Йорка. И все же клиенты к ней ходили. Лайле удалось убедить себя, что ее работа ничем не хуже любой другой и что вряд ли она способна видеть будущее. Но иногда ей все же казалось, что видит она немного больше, чем ей хотелось бы.

Это случилось в середине теплой сухой зимы. Однажды поздно вечером раздался телефонный звонок. Лайла сразу подумала о Хелен. Сев на постели, она напряженно вслушивалась, что говорит в телефонную трубку Ричард. Было так тепло, что одежда, которую Лайла на ночь повесила сушиться, уже не была даже влажной. Но когда Ричард вернулся в спальню, он увидел, что Лайла сидит, укутавшись в шерстяное одеяло.

— Это насчет моей матери, — сказал Ричард. — Она в больнице.

Ричард опустился на краешек кровати, Лайла придвинулась к нему, но он этого даже не заметил.

— Она умирает, — произнес Ричард.

— О нет, — простонала Лайла, хотя в ее голосе слышалось: «Пожалуйста, не покидай меня».

— Завтра я уеду. Иначе может быть слишком поздно.

Лайла заказала по телефону билет, затем достала чемодан и упаковала в него вещи Ричарда.

Они ждали такси у входной двери, как вдруг Лайле показалось, что где-то рядом гудят пчелы.

— Поехали со мной, — попросил Ричард.

Но для Лайлы Нью-Йорк исчез, растворился, его больше не было на карте.

— Тебе лучше поехать одному, — ответила она. — Ты ее единственный сын. Она тебя хочет видеть.

— Ну, я покажу отцу, когда приеду, — сказал Ричард. — Почему он мне раньше не позвонил?

— Не стоит, — бросила Лайла. — Ты же знаешь своего отца.

И тогда Ричард начал плакать.

— Ну, пожалуйста, не надо, — упрашивала его Лайла. — Что толку теперь плакать?

— Не знаю, как он будет жить без нее. Вот что меня тревожит.

Подъехало такси, и Лайла проводила Ричарда до крыльца, но смотреть, как он уезжает, не стала. Они расстались впервые за много лет. И хотя Лайла панически боялась одиночества, ей нужно было побыть одной: на этой неделе у нее должны были начаться месячные, и если на этот раз снова ничего не будет, то тогда получится три месяца подряд. Каждое утро Лайла осматривала простыни. На пятый день в голове мелькнула сумасшедшая мысль о беременности, но, разумеется, она ошиблась. Лайла села у открытого окна. Близилась ночь, и Лайла все сильнее чувствовала, как ее тело словно горит в огне. Нервы обострились до предела. Она просто физически ощущала, как они пульсируют под кожей.

Ей следовало бы радоваться. Сколько лет она пыталась забеременеть только для того, чтобы порадовать Ричарда. Но на самом деле ей был нужен только один ребенок — тот, которого она потеряла. Ранняя менопауза спасла бы ее от необходимости любить ребенка, которого она считала бы чужим. Но теперь, когда прекратилось все, что делало ее женщиной, Лайла расстроилась гораздо больше, чем ожидала. Она впала в глубокое уныние: не отвечала на стук соседей, не одевалась, а когда Ричард звонил ей из Нью-Йорка, не узнавала его голос. Через восемь дней, когда Ричард вернулся, Лайла поняла, что они оба уже не такие, как прежде. Такси подъехало к дому поздно вечером. Лайла уже спала, когда Ричард тихо вошел в спальню и лег рядом с ней. Почувствовав на себе его взгляд, Лайла проснулась. Ей снилось, что в родительской квартире, где она когда-то жила, вместо мебели были одни циновки, а чай наливали из серебряного самовара, стоявшего на полу посреди комнаты.

— Она сильно мучилась? — спросила Лайла.

— Она меня не узнала, — ответил Ричард.

— Не может быть. Ты ее единственный сын и, конечно же, она тебя узнала.

Ричард так устал, что не мог расстегнуть пуговицы на рубашке, которую не снимал два дня.

— Кусты совсем разрослись, — произнес он. — Пора стричь. Я это сразу заметил, как только вылез из такси.

— Она тебя узнала, — повторила Лайла.

— Нет, — ответил Ричард. — Она назвала отца по имени, а меня она уже не помнила.

— Ты не понимаешь — сказала Лайла. — Самое страшное для матери — это оставить своего ребенка. Она нарочно не узнала тебя, чтобы не покидать, понимаешь?

На следующее утро Лайлу разбудил какой-то гул. Прислушавшись, она различила ритмичные удары топора. Лайла вылезла из постели и накинула халат. Задняя дверь, ведущая из кухни в сад, была приоткрыта. Ночью пошел дождь, на земле образовались лужи, и, когда Лайла ступила на влажную землю, ногам сразу стало холодно. В дальнем конце двора Ричард рубил плети страстоцвета, опутавшие забор. Топор, хранившийся у них в гараже, был очень острым, и скоро на земле образовалась куча срубленных веток. Весь двор был усыпан белыми цветами с зеленой серединкой, словно пролетел ураган и сорвал с ветвей все цветы.

В Восточном Китае в это время года все растения замирали. Луковицы лилий спали в промерзшей земле, персиковые деревья и азалии стояли совсем голые. Ричард и Лайла уезжали из Нью-Йорка в середине зимы, но небо над ними было ярко-синим. Хелен положила кекс, который спекла им в дорогу, в красную металлическую коробку. И поскольку кекс был еще горячим, то коробка, казалось, сама излучала сияние. Лайла все оглядывалась назад — Хелен шла и шла за машиной. Она проводила их до конца грязной проселочной дороги, которую весной развозило так, что Джейсону, чтобы выехать на шоссе, приходилось часами откапывать машину из грязи. Хелен остановилась и стала махать им вслед. Джейсон Грей стоял на крыльце, курил сигарету и, облокотившись о деревянные перила, молча смотрел вслед отъезжающей машине, дожидаясь, когда жена вернется в дом.

Дождь шел не переставая, и Лайла плотнее запахнула халат. Каким-то образом она дожила до сорока шести лет, сама не понимая, как так получилось. Может быть, в Калифорнии время течет особенно быстро? Здесь не было зимы, которую надо было еще пережить, здесь времена года растворялись в ярком солнечном свете. Никто не мог сладить со временем в таком месте, где даже розы, перепутав все на свете, цвели круглый год.

Ричард уже почти закончил очистку забора. Он работал так яростно, словно от ударов топора зависела его жизнь. Потом Лайла сварит ему кофе. Пока он будет мыться, она посидит на краешке ванны, просто чтобы оказаться поближе к мужу. Но сейчас она ждала. Здесь, на заднем дворе, под дождем, который вымыл из сада всех улиток, Лайла и Ричард переступили некую невидимую черту. И пусть такое казалось невозможным, но они стали старше, чем были Хелен и Джейсон Грей в тот день в Восточном Китае, когда повсюду лежал лед, а небо было таким холодным и таким голубым.