Смутному Генри и Кляйсту удалось побыть с Кейлом всего несколько минут перед его поспешным отъездом, так что они успели перекинуться словом лишь насчет крайней подозрительности нового появления ИдрисаПукке. О том, чтобы подробно разузнать обо всем, что случилось с Кейлом, после того как его выволокли из летнего сада, не могло быть и речи. Кляйст, к своему глубокому недовольству, не смог даже выговорить Кейлу за то, что из-за его недисциплинированности и эгоизма они с Генри оказались в глубоком дерьме. Но вышло так, что вполне резонные опасения Кляйста, будто Кейл навлек на них всеобщую враждебность, в данном случае не совсем оправдались. Враждебность, конечно, ощущалась, но то, что Кейл задал такую трепку сливкам Монда, заставило эти «сливки», хотя и обуреваемые жаждой мести, все же с чрезвычайной осторожностью отнестись к Смутному Генри и Кляйсту — вдруг они наделены таким же даром? Монд боялся не тяжелых увечий, даже не смерти, а унижения от трепки, которую могли задать люди, занимающие столь очевидно низкое положение на социальной лестнице.

Випон сослал обоих на кухню, где у них в любом случае не было возможности подраться с кем-либо, кто имел хоть какой-то общественный вес. Легко можно представить себе, какие проклятья призывал Кляйст на голову Кейла за то, что по его милости вынужден был мыть тарелки по десять часов в день. Однако в их положении нашлось и неожиданное преимущество: служащие кухни, имевшие зуб на заносчивый и самодовольный Монд, — а таковых было много — взирали на двух новичков с восхищением, которого оказалось достаточно, чтобы после месяца работы судомоями их перевели на более интересную работу. Кляйст предложил свою помощь в мясном цеху и поразил всех своими способностями «прирожденного» мясника. Ему хватило ума не рассказывать о тех мелких животных, на которых он оттачивал свое мастерство.

— Мне нравится работать по-крупному, — радостно сообщил он Смутному Генри, после того как ловко разделал огромную голштинскую корову.

Смутному Генри пришлось довольствоваться кормлением животных и разноской случайных сообщений в соседние палаццо — от него требовалось доставлять их ко входам для прислуги. Это давало ему возможность видеться с Рибой, которая теперь не выходила у него из головы. Их встречи были мимолетными, но ее лицо каждый раз светилось, и говорила она взволнованно, касаясь руки Генри и улыбаясь ему своей очаровательной улыбкой, обнажавшей некрупные белые зубы. Однако довольно скоро Смутный Генри начал замечать, что она почти никого не обделяла этой своей улыбкой и демонстрацией благорасположения. Это было у Рибы в крови: открытость и желание завоевать всеобщую симпатию, — и люди откликались на ее порыв, зачастую сами удивляясь тому, как много стала значить для них эта обаятельная улыбка. Но Смутный Генри хотел, чтобы Риба улыбалась только ему.

С тех пор как они вдвоем провели в Коросте пять дней, он хранил темный секрет, связанный с Рибой. Поначалу, изумленный, он относился к ней с трепетным почтением, словно ему выпало совершить пешее путешествие с ангелом. Всякого мужчину когда-либо завораживала женская красота, но представьте себе, как был околдован ею паренек, который вырос в полном неведении о том, что подобные существа вообще есть на свете. Проведя несколько дней в компании Рибы, он начал понемногу успокаиваться, однако в нем зародились более глубинные чувства, нежели уважительное восхищение. Он тщательно следил за тем, чтобы своим поведением ненароком не унизить небесное создание (хотя, в сущности, ему было совершенно невдомек, что может входить в понятие «унизить»). Нечто, чему он не знал названия, бродило глубоко внутри него.

Как-то раз они набрели на маленький оазис с родником, к счастью полноводным, вокруг которого образовалось крохотное озерцо. Риба радостно рассмеялась, а Смутный Генри из врожденной деликатности зашел за небольшой холм, тянувшийся вдоль озерца. Здесь, лежа на спине, он начал свою первую великую битву с дьяволом. Искупитель Хауэр, бывший его духовным наставником в течение десяти лет, был бы оскорблен до глубины души, узнай он, сколь слабым оказалось сопротивление Генри и сколь неэффективными были его, Хауэра, бесконечные запугивания насчет того, что ад неминуемо ждет всех, кто совершает преступления против Святого Духа (именно-Святого Духа, по причинам, которых наставник никогда не объяснял, особо травмировали грешные желания подобного рода). Дьявол вмиг овладел волей Генри, который, перевернувшись на живот, медленно выполз, словно тот самый змий, слуга Вельзевула, из-за гребня холма. Была ли когда-нибудь еще столь щедро вознаграждена уступка искушению? Риба стояла в воде, которая доходила ей до середины бедра, и лениво плескалась в ней. Ее груди, хотя Генри и не с чем было сравнивать, казались огромными, а венчавшие их ареолы были такого восхитительного бледно-розового цвета, какого Генри никогда в жизни не видел. Грудь колыхалась в такт движениям Рибы с такой грацией, что он задохнулся от восхищения. А между ее ног… Но далее нам вход запрещен, хотя Генри и на миг не пришло в голову принять во внимание этот запрет. Дьявол полностью овладел им. При виде секретнейшего из секретных мест у него замерло дыхание.

В душе Генри было выжжено множество образов ада, но в ней не было — до этого божественного мига — ни одного образа рая. И вот оно — само воплощение благодати в изящной складке мягкой кожи, к коей немыслимо было прикоснуться, и это вызвало в его душе такой звонкий трепет, что она звенела и сотрясалась от восторга вплоть до того самого дня, когда Генри суждено было умереть.

Преображенный этим священным трепетом, Смутный Генри медленно отполз за гребень холма. Риба же еще долго продолжала плескаться, понятия не имея о священном прозрении, происходящем за ближним холмом. Даже если бы Генри остался на берегу озерца и открыто наблюдал за ней, она не увидела бы в этом ничего предосудительного. Рибе нравилось доставлять удовольствие мужчинам. В конце концов, именно для этого ее и растили. Что же до Смутного Генри, то его можно сравнить с камертоном, по которому разок ударили, и он начал вибрировать — и продолжал вибрировать еще много месяцев спустя. Природа наделила Генри способностью испытывать страстное желание, но прожитые годы жизни не доставили ни опыта, ни понимания, которые помогли бы ему справиться с ним.

С устройством Рибе повезло гораздо больше, чем мальчикам. Для начала ее сделали горничной горничной личной горничной мадемуазель Джейн Вельд. Каким бы низким ни было это положение в жестоком мире дамской прислуги, иным требовалось лет пятнадцать службы, чтобы его завоевать. Племянница Канцлера Випона отнеслась к Рибе с особой неприязнью, раздосадованная тем, что ей пришлось — и все это видели — держать в своем штате под-подгорничную столь низкого звания. Однако ее неприязнь стала ослабевать (а вместе с этим начала возрастать и без того сильная неприязнь со стороны других горничных), когда выяснилось, что Риба обладает уникальными умениями, которые так ценятся в дамской прислуге: она была величайшей мастерицей изящно и безболезненно укладывать волосы; она умела выдавить прыщ или угорь на лице настолько деликатно, насколько это вообще в человеческих возможностях, а потом замаскировать красноту так, что та была совершенно не видна; лица расцветали под воздействием домашних кремов и лосьонов, в приготовлении которых Риба была просто волшебницей; уродливые ногти становились изящными, ресницы — густыми, губы — алыми, ноги — гладкими (причем волосы с них она удаляла без обычной чудовищной боли). Одним словом, Риба оказалась находкой.

Это поставило мадемуазель Джейн перед вопросом: что делать с двумя ее другими, теперь уже не нужными личными горничными, старшая из которых служила ей с детства. Будучи во многих отношениях воплощением того, что называют холодной красавицей, мадемуазель Джейн не была совсем уж бессердечной и не могла заставить себя вот так прямо заявить старой Брайони, что больше не нуждается в ее услугах. Она понимала, как расстроится Брайони, а кроме того, ее очень тревожило, что та была в курсе многочисленных секретов, которыми мадемуазель Джейн с ней опрометчиво делилась: имея достаточный повод, разозленный человек может воспылать желанием выдать их. Решив избавить Брайони от болезненной процедуры увольнения после двенадцати лет беспорочной службы, мадемуазель Джейн отправила старую горничную купить тюбик розмаринового кольдкрема, а сама велела тем временем собрать ее вещи. По возвращении несчастная горничная обнаружила лишь пустую комнату и слугу, вручившего ей конверт. В конверте лежали двадцать долларов и записка с благодарностью за верную службу и сообщением, что Брайони переводят в качестве горничной к дальней родственнице бывшей хозяйки в отдаленную провинцию. В знак признательности за вышеупомянутую верную службу в долгой дороге ее будет сопровождать слуга, который передал Брайони конверт и которому приказано неотлучно находиться при ней и охранять ее до самого пункта назначения. Мадемуазель Джейн желала Брайони удачи и выражала надежду, что ее дальнейшая судьба сложится наилучшим образом. Не прошло и двадцати минут, как Брайони уже сидела в седле и вместе со своим защитником направлялась к новой жизни. Больше о ней никто никогда не слышал.

Вторую горничную — на тот случай, если Брайони была так же несдержанна на язык, как ее хозяйка, — тоже сослали в глухой угол, и мадемуазель Джейн получила возможность наслаждаться жизнью, в которой прыщи, угри, тонкие губы и непослушные волосы стали не более чем воспоминанием.

В течение нескольких месяцев молодая аристократка пребывала в раю. Благодаря искусству Рибы ее довольно посредственная внешность неправдоподобно преобразилась к лучшему. У нее появилось еще больше поклонников, что побуждало ее — как требовали традиции ухаживания, принятые у Матерацци, — относиться к ним еще более презрительно и насмешливо. Если вы когда-либо разбивали чье-нибудь сердце, вам хорошо известно, что не существует средства, сколь бы редким и дорогим оно ни было, которое могло бы доставить такое же острое наслаждение, как сознание того, что ты — средоточие чьих-то грез и желаний и что в твоей власти всего лишь легкой улыбкой или взглядом раздавить человека.

Поначалу ничего вокруг себя не замечавшая от восторга, гордящаяся тем, что теперь разбивает больше сердец, чем даже ненавистная Арбелла Лебединая Шея, мадемуазель Джейн со временем стала подмечать нечто настолько странное и невиданное, что в течение нескольких недель оно представлялось ей плодом собственной фантазии.

Кое-кто из молодых аристократов — правда, не все, а лишь кое-кто, — казалось, вовсе не были так уж удручены ее неизменными отказами, как она того ожидала. Конечно, и эти претенденты стенали, вздыхали, горько жаловались и умоляли ее взять отказ обратно, подобно всем другим, однако, как мы видели, мадемуазель Джейн обладала определенной чуткостью (пусть лишь в том, что касалось ее самой), отчего она и начала подозревать, что все эти проявления чувств не были до конца искренними. И что это могло означать? Быть может, думала девушка, она просто привыкла разбивать сердца, и острота удовольствия притупилась, как то бывает с удовольствиями, коим слишком часто предаешься? Но нет, это было не так, поскольку сама она испытывала ничуть не ослабевающий прилив чувств, когда речь шла о тех поклонниках, которые искренне страдали от ее холодности. Что-то происходило.

Позднее утро мадемуазель Джейн по обыкновению отводила для разбивания сердец и не скупилась на время, иногда посвящая минут по тридцать тем, кто был особенно хорош в мольбах и изливании жалоб на ее красоту, бездушие и жестокость. На этот раз она решила все утро отдать тем, кого подозревала, чтобы либо утвердиться в своих тревожных сомнениях, либо развеять их. Ее покои были устроены так, что она легко могла подглядывать за своими поклонниками в момент их прибытия и ухода, чем мадемуазель Джейн и воспользовалась в то утро.

Уже через несколько часов ее ярость разыгралась не на шутку, потому что худшие опасения подтвердились сверх всякой меры. И все из-за этой неблагодарной потаскушки Рибы.

Трижды в то утро мадемуазель пришлось выдерживать притворные жалобы на разбитое сердце от молодых людей, которые, как стало теперь очевидно, приходили к ней исключительно из-за того, что это давало возможность, явившись пораньше и быстро покончив с унизительной процедурой ползания на коленях перед мадемуазель Джейн, остальное время пялиться на жирную шлюху Рибу. Это было невероятно унизительно; они не только обманывали самую красивую и желанную женщину Мемфиса (что было преувеличением — мадемуазель Джейн в лучшем случае была номером пятнадцатым в списке первых красавиц, — впрочем, учитывая ее состояние крайнего гнева, преувеличением вполне простительным), но они еще и предпочитали мадемуазель Джейн существу размером с дом, которое колыхалось при каждом шаге, как бланманже.

Это оскорбление — а для женщины рода Матерацци быть названной толстой считалось смертельным оскорблением, — конечно, тоже не полностью соответствовало действительности. Да, Риба составляла разительный контраст своей хозяйке и вообще всем женщинам Матерацци, но она отнюдь не колыхалась, как бланманже; кроме того, в те два месяца, что Риба провела в Мемфисе, она была так занята, что не имела ни времени, ни возможности есть столько, сколько ела в Святилище, в результате чего значительно потеряла в своей масляной пухлости. То, что прежде казалось слишком уж необычным, теперь стало весьма соблазнительно необычным. Привыкшие к мальчишеской худощавости и неприветливости женщин Матерацци, юноши Матерацци все с большим интересом заглядывались на изгибы фигуры и покачивающиеся округлости Рибы, когда она медленно прогуливалась со своей надменной хозяйкой. Равно привлекательными для них были ее веселая улыбка и приветливое обращение. Мужчины Матерацци были с детства воспитаны на ритуалах рыцарской любви, подразумевавших безответное и безнадежное обожание бесстрастного объекта поклонения, который ни во что их не ставил. Поэтому тот факт, что значительное количество поклонников перенесло свое внимание на пышнотелую красавицу, которая отнюдь не смотрела на них как на гадость, которую кошка приволокла из сада, едва ли нуждается в объяснении.

В приступе чудовищной ярости мадемуазель Джейн выбежала из своего укрытия в главную приемную, где Риба только что закрыла дверь за юным Матерацци, который вышел на улицу улыбаясь, со взором, затуманенным желанием, и стала громко звать домоправительницу:

— Анна-Мария! Анна-Мария!

Риба в изумлении взирала на свою пунцовую от гнева хозяйку.

— Что случилось, мадемуазель?

— Заткни свой поганый рот, ты, пузатая бочка с салом, — притворно вежливым тоном произнесла мадемуазель Джейн к крайнему изумлению Анны-Марии, которая поспешно явилась на истеричные крики хозяйки. Взглянув на нее так, словно еще секунда, и она взорвется, мадемуазель Джейн указала на Рибу: — Вышвырни эту коварную мошенницу из моего дома. И чтобы я больше никогда не видела здесь эту прошмандовку!

Мадемуазель Джейн собралась было завершить свою тираду увесистой пощечиной, но передумала, заметив, как удивление на лице Рибы сменилось гневом от такого чудовищного оскорбления.

— Убрать ее с глаз моих! — крикнула она Анне-Марии и, шелестя шелками, метнулась обратно в свои покои.