Незнание. Бытие. День. Одуванчики, мальвы, тополя. Мы разыскивали божьих коровок и других насекомых, но не так профессионально, как это делает мой сын. Я рада, что у него тоже есть детство, в котором он много времени проводит вне дома, пусть его «вне дома» куда упорядоченнее, благоустроеннее нашего и полно договорённостей. Что-то не припомню, чтобы мы – «уличные дети» – встречались иначе, как спонтанно. Наши мамы не были секретаршами нашего досуга, они между собой не разговаривали и не в свои дела не вмешивались. Наша договорённость была другого рода, она была принципиальной, хотя и не высказанной.
Здешний садовник приветствует тебя как друга, а твой друг вверяет тебе второй террариум на твоей садовой территории перед домом. Мы в Севастополе не видели никакого садовника, тем более за работой, разве что краснолицего толстяка в детском саду, на заборе которого мы сидели как куры на насесте; время от времени этот толстяк прогонял нас водяным шлангом, но мы никогда не видели, чтобы кто-то поливал кусты и деревья, растущие у домов. Всё росло само по себе – и растения, и дети.
Ещё когда ты был младенцем, в старинном доме в Берлине, я с тревогой думала, поймёшь ли ты меня, если я возьмусь рассказывать тебе о своём детстве, когда просыпаешься от мягкого, манящего к приключениям утреннего ветерка, оптимистично – как маленький Ленин из букваря – без промедления встаёшь, надеваешь короткие шорты и жёлтую майку, из которых брат уже вырос, выбегаешь из дома куда глаза глядят, бродишь по ещё тихому кварталу, обрыскиваешь местность на предмет только что проснувшихся, умытых и ещё не позавтракавших детей, намечаешь дерзкие планы на предстоящий день и сталкиваешься с жизненно важными вопросами: например, обнаружив повисший на кустах под окнами использованный презерватив.
Проверяешь мальвы – какие уже распустились, а какие в форме бутона ещё годятся на куклы. Втыкаешь в бутон спичку – её тоже легко находишь под балконами – или тонкую веточку. На другой её конец насаживаешь цветок одуванчика. Так возникают природные кудри: разделяешь стебель одуванчика на мелкие полоски, напускаешь эти волосы Медузы вниз на цветок и погружаешь в воду. Последнее – лишь в случае, если есть доступ к крану в нише мусоросборника и если тамошняя вонь переносима. Это означает, что кто-то смелый пойдёт туда, лучше всего прямо в восемь часов, а по выходным в девять, когда мусорщик опорожняет контейнер, и, нарушая утренний штиль, выполнит первую задачу дня – преодолев запах, отфильтровать через него солнечную свежесть. Для этого смельчаку полагалось иметь при себе водяной пистолет, маузер маленьких девчушек и мальчуганов. Увлажнённые растения сразу иначе пахнут.
Водяные пистолеты всегда наготове – на случай, если разразится битва. Случай наступает, если мусорщик забудет запереть дверь этой каморки, куда валится по мусоропроводу мусор со всех двенадцати этажей; когда погода жаждет охлаждения, а мальчики девочек, замаскировав обливной войной потребность опрыскивать нас влагой. Игра в войну была общественно приемлемой – во времена холодной войны лишняя тренировка не повредит, да и Перестройка походила на войну, кому-то становилось жарко от безысходности тоски. Рекомендовалось иметь при себе крутой пистолет: жёлтый флакон от шампуня с насаженной на него красной уткой. Мы все были оснащены этим оружием, только некоторые мальчики были половчее в наполнении и не боялись вони мусорной камеры, где пополнялся боезапас.
Наполняешь бутылку, продырявливаешь красную крышку. Следи за диаметром отверстий, в зависимости от диаметра вода выстрелит длинной или короткой струёй. Жми на визжащую утку, нацелившись на пацана, который требовал отмщения, а поздно вечером, когда солнце наверху уже не держится, покорно возвращайся домой в платье, обсохшем на ветру.
У всех были равные стартовые условия, за исключением старших мальчиков: у них откуда-то были бутылки побольше, и гонялись они за девочками постарше. Моя струйка была до отчаяния вялой, а бег слабым, так что мальчики, нападавшие на нас, дистанционно склеивали наши блузки, юбки, банты и парализовали подошвы наших сандалий. Я бушевала у штурвала каникул в уверенности, что лето за летом до самой смерти ветер будет веять именно так. Нам не надо было никакого видео от MTV.
Я слышу как мой сын рифмодразнилкой ответил мальчику который расцарапал ему щёку и нахожу что ничего страшного. Он защищается сам, не призывая на помощь маму (которая тут среднего рода). Потом я всё-таки выглядываю из окна с воспитательной задачей: вразумляю его на моём родном языке, на котором я теперь снова говорю, не боясь, что какой-то мужчина будет орать на нас или бить по столу: «Мы в Германии, здесь говорят по-немецки!» Образованный германист.
Мой сын отвечает по-немецки, следуя в такие моменты пропаганде своего отца: «Ты русская девочка, где тебе понять, что я имел в виду». Нахал какой, и я ругаюсь чуть серьёзнее, но в принципе он прав: я становлюсь всё менее немецкой, а он всё более немецко-ошвейцаренным пацанёнком, который всё хорошо понимает. Даже то, что я не слишком строга, и что его отец преувеличивает, внушая ему, что он немец, только немец. Мы оба ловим лёгкость детства, только мне нельзя это показывать явственно, и я думаю, он понимает и это.
Цюрихские бело-фиолетовые мальвы, цветы как барочный рок, как тогда на ступенях запертого второго входа в нашу панельную башню. Курильщики, ах, курильщики, знали бы они, сколько радости готовят девочкам, выбрасывая из окна едва подгоревшие спички. Ни одна спичечная кукла не походила на другую – платьем из бутона мальвы и париком на голове – например, тоже в виде бутона. Весенняя, рыжая альтернатива: голова из одуванчика, стебель которого расщеплялся и обмакивался в лужу. Перманентная завивка. О, уличность цветочных кукол! – эту причёску мы будем предлагать клиенткам после обильного воскресного завтрака в эксклюзивном филиале «Вост. Духа» – Русскости.
Выжатые, обессмысленные воспоминания откладываются как накипь на стенках чайника. Временные файлы, которыми не следует перегружать жёсткий диск. Коварнейшим образом они занимают место, как будто подпирают спину науке: хоть выверни мозги, чтобы заметить, на что способен, а к этим способностям прибавь ещё надрыв в виде процента. В тотализаторе всё – за счёт тоталитаризма.
Вокзал в нашем городе-герое, на котором я ни разу не была до нашего окончательного отъезда, стал для меня обобщённым образом всех вокзалов. Теперь этот пра-отец – звено то больше, то меньше гремящей цепи ассоциаций и воспоминаний идиотически-патриотичного всёещёребёнка, который носит эту цепь на шее, влачит её как скрипучую телегу по ухабистой асфальтовой бумаге.
Любви к игре меня учить не приходилось. Обустроенных игровых площадок не было, мы превращали в таковые всё наше окружение. Мини-топография обводит медитативно-повторяемые контуры: главные протагонисты – две приникшие друг к другу ребром двенадцатиэтажные панельки. Метрах в ста пятидесяти от них – наша величественная одинокая высотка. Перед ней пространный детский сад, слева и справа от него пятиэтажки, вытянутые в длину. Близняшки-высотки не примыкали друг к другу вплотную, между ними оставалась щель, как будто специально для пряток. Этот паутинный зазор давал стратегическое укрытие тощим мальчишкам, лишённым чувства отвращения, и через него можно было незаметно пробраться на задний двор. Всегда найдётся тот, кто знает свою родину доскональнее прочих.
Вокруг одинокой высотки, в которой жили мы, и вокруг «близняшек» вилась дорога, ведущая к электрической будке – её стена служила нам для «застукивания» в прятки, она же спасала нас от слишком быстрых мальчиков, и от неё упруго отскакивали наши магические мячики. Мяч, брошенный о стенку, должен был оттолкнуться от неё так, чтобы с не очень низким отскоком удариться о землю между ногами, не задевая их. Чьих ног коснулся мячик, тот или скорее всего та выбывала из игры.
Стену этой электрической будки украшала разнообразная мазня, острые предметы и ключи увековечили себя на ней. Мелкие граффити составляли абстрактный узор, который я позднее вспоминала, глядя на стены берлинских домов, испещрённые следами от пуль. Мы никогда не считали электробудку опасной – как и нашу жизнь. Мы знали, что она опасна, но знали и то, что по-другому её не повернёшь и что надо извлечь из неё наибольший азарт, пока она не стала действительно опасной. По-французски hasard означает случайность или риск, но в русском языке это видится не столь узко: азарт – нечто среднее между страстью, пылом и жаром. Так как в немецком языке такого объединяющего слова пока нет, мы введём его в Русскостъ в качестве универсальной приправы на всех столах, в том числе для сваренного вкрутую азарта на десерт.
Повзрослевшие дети теряют этот драйв, они двигаются иначе, девочки не подпрыгивают над мячиком, мальчики сходятся в более тесный кружок и с другими анекдотами, школа безжалостно поглощает время.
Лоджия нашей двухкомнатной квартиры, которая становилась всё более крошечной, открывала вид на гигантский детский сад. Запад не знает таких пространственных масштабов. В этот детский сад меня почему-то не взяли – вероятно, по неполитическим причинам. И бедная моя мать таскала меня в садик за километр, чтобы иметь хотя бы несколько часов на уборку и приготовление еды, иначе бы я, по её словам, опорожнила все чугунки, стащила все полотенца и покрыла бы весь пол квартиры этой чугунной географической картой.
Детский садик у подъезда заменял нам игровую площадку, он сам содержал их несколько. Мы следили – с наблюдательного поста на заборе, – кто когда вызволялся из рабства, с какими лицами родители покидали врата сада-ада – иные тупо, озабоченно, рассеянно, хотя выводили на волю дитя и вроде бы имели основание сиять… Мы экспроприировали садик, когда он закрывался. Садовник запирал синие ворота, мы забирались через забор в засаду.
Приключение состояло в том, чтобы садовник не заметил нас на прогулочной территории внутри ареала садика. В фанерном грузовике, на крыше веранды или за рябинами, которые росли вокруг баскетбольной площадки. По крайней мере, САДист, он же сторож и алкоголик, знал наши уловки. Переход его от полива цветов к полицескому брандспойтированию нашей демо-труппы протекал слишком бегло, бутылкам-пистолетам ответного слова не давали. Поскольку об этом садовнике ходили ужасные слухи, при его появлении следовало бежать во весь опор, насколько позволяли лёгкие и ноги. Моей дыхалки не хватало на всю дистанцию, я была в этой компании самая младшая. Моя мама иногда наблюдала погоню с балкона, развешивая бельё, – развлечение было гарантировано. Садовника из-за цвета рожи и грозного вида прозвали Помидором. Мама лишь качала головой: «И он гоняет вас с такими выражениями? Ну, он вас научит!» Мы и сами всё знали, но это не имело отношения к делу.
У меня было два повторяющихся кошмара: в одном я убегала голышом – все платья стали мне малы – от Помидора. В решающем месте забор становился роковым: я не могла перелезть через высокие железные прутья. На этом я обычно просыпалась. Во втором кошмаре я падала с балкона. А здесь, в видимости Альп мне снятся поцелуи на Бельвью. Когда никакие туристы больше не издают избыток восторгов, когда тротуары откинуты вверх, а огни на левом и правом берегах озера уже не так кричащи, мега-сердце бьётся в провинциальном темпе, а душа истекает глазуньей в морское озеро.
Вариант воскресного завтрака в отделе Русскостъ нашего «Вост. Духа»: омлет в форме севастопольской бухты Омега, с Помидором, на мелко порезанном и ровно разглаженном базилике, ветке базисного лексикона. Раз в неделю в меню будет сердце, если мы с Дуней, вернувшись на Лангштрассе, не будем сдерживать себя. Кто заказывает это блюдо (ингредиенты – секрет фирмы), для того автоматически включается песня Утёсова: «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить, сердце, как хорошо, что ты такое…» В краткой форме: у меня стучит в груди, что там будет впереди?
Благодаря пологому холму, на котором располагалась наша улица, крыша Буревестника вместе с вышепролегающей дорогой образовывала уровень, на котором находилась панельная пятиэтажка. За ней виднелись ещё три двенадцатиэтажки, расположенные симметрично нашим. То был соседний двор – «Верхний». Ниже по холму находился третий ансамбль, зеркальной формы соседний двор – «Под холмом». Эй там, на холме! Поглядывай наверх. Кстати, в нашем тогдашнем Випкингене мы были роднёй с викингами – и в Скандинавии стоят такие же социальные строения. Но считается только оригинал. Уже соседние дворы излучали в сравнении с нашим что-то такое не наше, и хотелось узнать, который час, и смыться. Туда можно как в гости, поглядывая на окна нашей башни или на зелёный балкончик: не вышла ли мать, не машет ли мне с севастополоджии: домой!
Остальные панельки ужасали чуждым обликом, если смотреть на них из моей твёрдой перспективы связи. Но всё же те, что на Востоке (начиная с Польши), трогают меня сильнее, чем на Севере (начиная с Констанца). Те, что с индивидуальным застеклением, кажутся особенно уютными – неважно, в Москве ли они по пути в литературный архив, в Киеве по пути в аэропорт или в Варшаве, коротко схваченные из окна поезда. Они родня друг другу, их владельцы перемоделировали ячейки в небольшие делянки мелкого уюта, отделённые от остального непредсказуемого мира. На каждом квадратном метре – универсум плотности воспоминания всех членов семьи. Наверняка миллионы постсоветских людей вспомнят поэтические моменты за балконным стеклом, если захотят. Но они, может быть, хотят оставить их внутри застеклённых балконов, как тепло квартир, как авансы и обманы доверия, зачастую ушедшую в прошлое вечную любовь и зажатые зачатия жизни.
Было ещё два двора, где я часто бывала, если в моём становилось пустынно или слишком привычно; или меня манили туда сирены свадеб с разбрасыванием монет и конфет. Бедные историей дворы длинных пятиэтажек вокруг Помидорова детского сада. Если смотреть с лоджии, то был соответственно «левый» двор и «правый». В левом я бывала чаще. Там жил школьный товарищ моего старшего брата, Глеб. Поэтому мы называли весь левый блок «Глебов дом». Мне были знакомы два подъезда, там жили девочки моего возраста, и одна из них делилась со мной хлебом с маслом, посыпанным сахаром. Всё девчоночье население в Глебовом доме я научила играть в бадминтон. В спорах они брали меня в качестве судьи, они выбирали меня в командиры, и у меня было впечатление, что я принимала справедливые решения. После исполненного долга я спешила домой, на нашу улицу, к нашему дому, выходя из роли.
Обозначения дворов и имена участников дворовой жизни плюс число их этажей исключали путаницу. Наши имена были подобны краскам из коробки с двенадцатью лунками. Данные координат: Верхний двор, Аня с третьего этажа. А как ещё было выразить, куда уходишь играть?
Here we go. Разве что у моих подружек и друзей было слишком много домашних заданий, или они находились под домашним арестом – странное наказание, которое мои родители на меня никогда не налагали. Они охотно отправляли меня на свежий воздух. Откуда им было знать, что этот воздух тоже мог удушить, и парящая душа могла задерживать дыхание как под душем чувств и навсегда сохранить его для себя.
Нет, душу можно сравнить всё-таки с одним из опрятных цюрихских фонтанчиков, рассеянных по всему городу и в соцреалистическом дизайне снабжения питьевой водой с уголками для собак, где они могут полакать воду. Хорошо расположенные, на всякий случай.
Тогдашняя душа нашёптывает, словно невоспитанный ребёнок: я стану в городе единственной распутницей узлов. Это моя первая серьёзная мечта о профессии. Я представляла, как открою бюро, соорудив деревянную будку вроде той, где сидел сапожник у гаражей за Буревестником. Я бы выкрасила будку в зелёный цвет, она бы подмигивала нашему балкончику и походила на русский железнодорожный вагон. Бюро располагалось бы в центральной точке моей жизни: между нашей высоткой и верхним соседним двором пятиэтажки. В шесть лет я уже чётко представляла, как ко мне будут стучаться просители, перед моим окошечком выстроится очередь с запутанными клубками шерсти, и хотя я буду расторопной, всё равно в каждом отдельном случае стану целиком углубляться в задание, даже если оно продлится долго.
Вяжут-то повсюду, как же управиться женщинам. Всем известно, что на пряже возникают узелки. Стоит времени и нервов их распутать, иногда доходит и до ссор в семье, а я – я спасала бы лучшую шерсть при любых обстоятельствах. Попутно я бы специализировалась на ремонте игрушек, поскольку у меня в голове не укладывалось, как можно оставлять детей один на один с роковыми вещами – такими, как выпавшие или из любопытства выдернутые и больше не влезающие в туловище кукольные головы, руки и ноги (а как укреплять волосы, отрастут ли они, если я обрежу чёлку?). Анатомию советских и даже некоторых ГДР-овских кукол я знала вслепую, как мне казалось, и я знала несколько приёмов, как привести их конечности в исходное состояние и, если кто захочет, сшить или связать им платье. В мой сервис будут включены и королевские дисциплины: строить кукольные машины вроде металлического мерседеса и – уже менее родственные им – краны, которые двигались бы – в отличие от тех неподвижных, что можно увидеть на стройках. Не в последнюю очередь я бы разрабатывала в моём конструкторском бюро ролики, на которых дети хорошо насоветованных республик катались бы по дурно асфальтированным дорогам. Марка: крымролики.
Что отпечаталось на будущее: смотреть вниз на тополь с балконного табурета как на человека за бортом. Этот тополь приходилось заново спасать при помощи моего взгляда, он был как живое существо, как риторическая фигура, говорящая со мной. Он менялся в зависимости от времени года и выдавал мне, что весна – как детство, а детство – как весна. Лето, как я думала, это время, когда рожаешь детей, а осень – когда становишься бабушкой. Зима – подготовка к вечному сну. Зимы у нас почти не бывало, а если и бывала, то сразу за ней просматривалась перспектива весны.
Я метафоризирую величественную топографию островов панельных микрорайонов: куда ни глянь, она транспортировала значения туда и сюда, сдвигала обычные способы зрения и виды и возводила новые. Мне казалось, даже с асфальтом на разных местах я вела интенсивные разговоры. Следы под ногами мне говорили о многом, хотя это оставалось между нами.
Однажды, идя вверх по холму у дороги, я представила, как на такой возвышенности собирались люди, выкрикивали разные слова, обсуждали их значения и договаривались о порядке букв, об определённом звучании, об одном или нескольких его значениях. И всё из-за произвольности знака! Должно быть, раньше был путь прямой демократии, как выражение мнений и нахождение решения. Я была убеждена в том, что эта внезапная мысль принадлежит к закономерностям, которые я выводила из мира в результате наблюдения. Я видела в точнейшем воображении древних русов, которые на гладко заасфальтированном холме, на возвышении между высотками договариваются о корректном написании, ударении и склонении своих могучих слов.
Не говоря уже о том, как головы наполнялись видениями, когда улицы быстро пустели, как только наша прелестная Гостья из будущего приземлялась на космическом корабле в телевизор. Или Три мушкетёра. С их залихватскими лицами и их песнями, которые подходили нам и потом, когда мы были влюблены, разлучены и уповали на чудо, ожидающее нас вдали, для которого мы каждый день готовы были что-то делать.