На каждом углу подстерегают флэшбэки. Они выпрыгивают на тебя, как акулы из бассейна. Лучи света преломляются на зелени акации и белизне цветов, падают на морщинистый ствол дерева и спрашивают, как дела.

Из озера выныривает Несси.

Ты обжигаешься о сияющее будущее, натыкаешься на углы думающих голов, и жизнь обламывает тебе рога. Пионеров больше нет, ценится неразрывность. Соседний город называется Констанц. Старый город никогда не был разрушен. Ты, лишённая истории инопланетянка, блуждаешь на дороге вокруг озера в твоей прожитой выдумке – она твой велошлем, твоё принцессинское платье, твой лазерный меч. Империя впечатлений побеждает, не забывать и о плоскостях Сезанна и кубистическом кубике Рубика.

Неожиданно, как высокое волнение на озере, накатывает катастрофа: на подиумной дискуссии, где ты, согласно программе, являешься соведущей, тебе нельзя сказать своё слово. Оно может оказаться критическим. Здесь мы срезаем путь и попадаем на поворотный пункт. В то утро тебе говорят в руководстве университета, что ты такая-сякая немка, которой всё вынь да положь, потом ты сидишь в одном ряду с украинскими авторами и чувствуешь себя с ними заодно, вопреки неловкости от национальной картечи, и испытываешь стыд за других. А непосредственно перед этим ты доводишь свою коллегу до белого каления, когда отвечаешь на её вопрос, за ты или против того, что Крым принадлежит России. После этого ты всё своё самообладание топишь в бокале вина, а язык засовываешь в сэндвич с сыром, пока тебе никто не предложил, а почему бы тебе не уехать в Израиль или в США, и пока никто не сказал, что Западной Украине было бы лучше всего примкнуть к польской Галиции.

Ещё кто-то советует выпить водки. И ещё кто-то: лучше помолчать и прогнуться. Скурвиться.

Тебе и разговаривать не надо на первом родном языке, ты и без него ныряешь в южный свет твоей России, погружаешься в него и обжигаешься: слои пространства по имени Раньше прорисовываются сквозь другие ландшафтные зрелища, мерцают насквозь до самой грунтовки. Ты смотришь туда перед тем, как утешительно сменить этот угол зрения, скрошить его в салат и поставить на нём крест – швейцарский белый крест на красном фоне.

Я обвиняю: ещё до того, как мир обратил негодующий взор на обычно лишь тебе привычный ромб полуострова на юго-востоке, ты годами глушила своё любопытство к тому, что происходило на этом клочке внутренней геомертии в последние двадцать лет. Потребность поехать туда ты давила в зародыше. Вместо этого ты много просаживала на еду, просиживала лекции и выступления, набирала разбег, слушая чужие впечатления, – нет чтоб составить картину на месте. Вместо того, чтобы удрать, ты била по клавишам, вещая миру, что бухте Цюриха не требуются потопленные корабли. Улетают твои призрачные суда, через порт Омега и бухту Балаклавы. Баба Клава, она же Афродита, приветствует нас с мифического причала.

Из лекций тебе больше всего запомнились выступления Юрия Андруховича. Он собирал полные залы в литературной мастерской и в Сенатском зале университета Гумбольдта. Почтенные профессора германистики почтили его и себя своим присутствием; у одного из них я писала работу о Die Ballade vom Baikalsee Герда Руге.

Украинский национальный автор постоянно возвращался к цифре 2017. Украина со своей революцией, возрождением и родами, с послеродовыми болями ещё до родовых схваток – всё важное в ней подчиняется ритму в 13 лет, поэтому он так предвкушает 2017 год. Тогда российский Черноморский флот уйдёт из Севастополя, и Крым будет продан. – И тогда я отделаюсь от своей прилипчивой переводной картинки, да? Расскажи нам ещё о поездке по Днепру, Дунаю или Дону. Да что там, рассказывай что хочешь, я больше не рассчитываю на будущее.

В десять лет я подорвалась на троллейбусной остановке, уезжая оттуда, и с тех пор блуждаю по минным полям. Вместо пути мастерю руководство, сопровождение. По другой версии: в семь лет. Числа не имеют смысла. То время – да, вот оно имеет смысл. Вдобавок к батону-плетёнке – сплетённое счастье, свихнувшееся на свежем воздухе ветреное дитя. Послушная девочка с седьмого этажа, которая знает о размножении всё, что могли ей рассказать и сочинить старшие подружки. Бабушки, что сидят перед домом, наблюдают, всё видят и потом информируют родителей в лифте, что их мальчики были ещё примерными, а вот дочка – другое дело. Она даже лазает по деревьям!

Ещё как. у меня было любимое дерево – грецкий орех, и ещё более любимое – миндальное. На обоих я устраивала трон, удобное ложе в развилке ветвей. Лазая по деревьям, я многое узнала о гармонии произведений искусства и строительства, да что там – о людях. Некоторые стволы раздваивались слишком высоко, туда не доберёшься, как ни старайся, а другие слишком низко, слишком рано, не хватало вызова, и в этом случае я даже не взбиралась, а как бы всходила туда. Но миндаль с его махагоновыми разводами был то что надо, ни большой, ни маленький, он светился полированно и надёжно. Ветки тонкие, развилины филигранные, но жилистые, как строительный кран, и приёмистые. Дерево, удобное, как матросская одежда. Как будто дизайнер специально подогнал это дерзкое сиденье к детскому телу и обоюдному росту. Ноги свисали, спина опиралась, миндальные орехи были горьковато-сладкими на вкус. Мы с Наташей с первого этажа облюбовали этот пост для наблюдения и отступления, чтобы без помех болтать, не попадаясь на глаза ни бабушкам на скамейке, ни пацанам на мопеде.

Девочка. Если бы не было юбки, то кто знает. Жизнь на улице шла вприпляс, и о том, что я девочка, я вспоминала лишь тогда, когда становилось ясно, что бегаю я медленно, из армрестлинга выбываю немедленно, а зимой ношу красные сапожки, как существо из сказки. Про это чирикали птицы на крышах, на которые мы, кстати, никогда не посягали, хотя с балкона седьмого этажа я видела людей, расхаживающих по крышам окрестных пятиэтажек. Какие-то квартиры мне казались подозрительными, я не знала никого оттуда, но могла смотреть в окна – иногда часами, когда погода позволяла подолгу сидеть на наблюдательном посту.

Сидеть. Мы проводили на улице столько времени, что важно было и отдохнуть. Ограда детского сада перед нашим домом предоставляла самую центральную и самую социальную возможность посидеть. Мы сидели рядком – как куры на насесте – на нашем выкрашенном в синий цвет шезлонге из железных прутков под застеклёнными лоджиями фасада. Динамика сцены была такова: рано или поздно кто-нибудь вставал перед другими и модерировал беседу или, не найдя на заборе хорошего места, устраивался внизу. На заборе приходилось держаться, чтобы не упасть. Искусство незаметно удерживать баланс между шуткой и дерзостью, чтобы не спасовать перед блистательным вызовом, внятным товарищам и неразборчиво-безобидным для взрослых наблюдательниц из ложи.

С забором, с моим горизонтальным миндальным ложем связана история того летнего дня, когда девочка от смеха потеряла равновесие. Правда, упала она не навзничь, не в берёзовый лесок детского сада, почва которого была на глубине нескольких метров. А упала ничком, на асфальт, но с высоты метра в полтора. Из носа пошла кровь. Дома, куда она добралась с Катиной помощью, мать верным средством остановила кровь. Кончай реветь! Вот будешь рожать – узнаешь, что такое настоящая боль!