Когда я в первые разы поднималась по лестнице на Шинхутвег, нарастало ощущение дежавю, вплоть до неимоверного подъёма настроения на безуклонном, безукоризненном Бельвью. Тогда наконец включился альбом воспоминаний и проявилось фото, которое придало всем прежним характер серии: я взбиралась по точно такой же лестнице к школе № 1 в Севастополе, она располагалась в центре города на похожем холме, а красивый вид на озеро, здешний, заменяет, если кто забыл, вид на знаменитую бухту, непобедимую, где в Крымскую войну затопили корабли, чтобы перекрыть доступ врагу. Открытка: тренер по плаванию, пьяный с утра, швыряет детей в родную гавань.

Рядом со школой стоял храм не действующего тогда монастыря, в котором покоились останки военных и других важных людей, а может, уже забеспокоились. Когда на уроках физкультуры спортивная площадка была занята другим классом, мы бегали в маленьком парке вокруг монастыря. Он высился на пригорке как заброшенный корабль, и я ещё не знала, что большинство уцелевших монастырей в России похожи на огромные корабли, стоящие на якоре в запертых бухтах, и никто и ничто не может сдвинуть их с места.

Картинка в год переезда: Creux du Van. Это волшебно – идти сквозь фантастическую картину, вдоль обозримой бездны. Поразительно, какую опасность представляет собой взгляд вниз, зрелище могущественной природы, которой ты отдан во власть. Идти пешком по хребту Утлиберга – это было бы ближе. Эта метафорика хождения по краю пропасти легко может стать щекотливой. К этому присоединяется другая картина, фото пожарной стены в Ростове-на-Дону. На ней начертано белой краской: Да здравствует любовь. С восклицательным знаком.

Поиск жилья и нахождение дома в Цюрихе, одном из самых дорогих городов мира, про который я думаю, что он стал мне дорог, несмотря на униформу его сумочек, высокий лоск внешности в результате кальвинистских реформ, шикарные машины и интересные интеракции с велосипедистами (не дай бог, по тротуару!). Мой вело – лилово-бело-розовый, выпуска конца 80-х – носит надпись: Tour de Suisse.

Я чувствую себя как Kaminerin – с тех пор, как перестала пересекать границы и являюсь персоной пребывания класса В. Come-innerin, прибывшая, перешагнувшая через порог. Составляю общество этому обществу иммигрантов. Вплоть до первого кровотечения из носа, атомарной воскресной тишины и понедельничного кофе у Sternentaler рядом с канатной дорогой на университетский холм. Кофе вымывает летаргию прочь, в город: навстречу возбуждённости последующих ошибок и необратимости решения именно здесь и именно жить.

Заточённый вкус, тонкий аромат, торт из языка, амортизация. Я читаю то, что попытаюсь опровергнуть, и пусть его гнев будет мне поощрением:

Гнев высвобождался из его мира со словами, понятиями, цитатами: в языке высокого происхождения он застревал. Он пишет об избавлении в языке образованной буржуазии и застывает как отчаявшийся заключённый в своём смертоносном для него происхождении. Саморефлексия в качестве литературы; тут, чтобы остаться при современниках, всё-таки надо держаться скорее Мишеля Лейриса, француза – и принять гнев гнева в последней фразе его книги: «Я объявляю себя в состоянии тотальной войны».

(Из Цайт)

На тротуаре нет собачьего помёта, нет шума на стройках, нет бродяг на углу, нет пьяных с утра мужчин. Вставать в шесть утра, в двенадцать – обед, в день стирки стирать, докупать пару добротных шмоток, приветствовать любой вопросительный взгляд, обучиться дружелюбию, иметь выигрыш в солнечных днях. Наличники… Окна кричат, словно широко распахнутые глаза: «Италия»! Это восклицание слышится чаще, чем удары сердца церквей и монастырей и поспешные шаги в катакомбном туннеле Старого города, который в пост-римские времена служил путепроводом для устранения отбросов и ключи от которого есть у одного исконно цюрихского итальянца, который пьёт там по ночам красное вино.

Италия, Тессин, Тоскана… Мы вводим в меню Русскости одно совершенно особое блюдо. Оно приводит к нам посетителей, а те сокровенно доводят до нашего сведения: это тоска.

Что-то здесь принципиально по-другому.

Свет, ландшафт, любезные бизнесмены. Это не вполне подходит, но стоит мне впасть в рассеянность и зазеваться, как меня накрывает, одолевает всё та же волна, и вот опять тут как тут: здесь на каждом углу свет как в Севастополе в начале 90-х. Даже на Дуниных снимках вечернего Цюриха. Богатое ли, бедное, оно ощущается как моё богоданное царство. Назовём его Южик. Такого рода присвоение никого не ранит, а настроение настроит как посещение Лозанны и вкусная лазанья. Аз есмь там, где я вижу тебя, Южик, а в это весеннее мгновение я вижу тебя у озера. Как удобно, что здесь нет военных и швартуются только прогулочные суда.

Сева-цюрихский свет заслуживает романного памятника, ордена, пира духа, оперы. Да, опера была бы лучше всего. Виртуозно и вирусо-заразно сочинённая музыка. Трубы, тромбоны, скрипки, струны сердца, завязанные бантом, пока не пустятся в пляс в Зеркальном зале берлинского ночного клуба Клерхенс Бальхаус. Дольше искры, крепче – только хлопок по плечу. «Подъезд № 7» шепчет мне: Ой. Ahoi! Привет!

Чёрным озеро – нет, море – не бывает никогда! Мы тянем шеи из траншеи. Никогда не думала и вот узнала. Цвета черноморского солнца достигают своей наивысшей интенсивности на Цюрихском озере. Города-побратимы? Да что там, близнецы. Близнец, может статься, был бы недоволен, но блеском своих глаз это место раздаёт задорные подзатыльники. Когда я стою на Бельвью, еду по мосту на велосипеде (я рада, что швейцарцы сокращают это слово так, что получается рад, а я ещё предлагаю и велик, в нём – величие), то поневоле скольжу по воде. Так и вышла бы в море посыльной лодкой, но не стоит – ни подниматься ни на один из этих кораблей, ни удостоверяться, что озеро – лишь озеро, а не что-то большее.

Я повторяюсь, извлекаю эту цюри-радость как шпрюнгли-конфету из ящика с неприкосновенным запасом. Хвастаюсь ею. Переслащённосьь меня не страшит, она расщепляется в нежное и моё, в китчевое и наивное. Ива назывался бы отдельный рассказ. Если сломить с ивы ветку и очистить от листьев, будет прут, который в воздухе свищет как скакалка. Но покончим с мелочёвкой. Однако речь о начале, начале марш-рута, дорожной лозы. Южику не нужен штамп «made in Jugoslawia». Я не хочу войны, мой гнев другой. Я не хочу, чтобы тот ромб полуострова на карте, пусть и печальный, пусть и перегруженный, разрушился. Подыгрывайте той полноте идиллии, клянитесь миром, присягайте солидарности. Что и требовалось доказать: когда бы ни увидел то, чему ты слышишь отзвук, откликнись про себя.

Как будто плывёшь на катере к бабушке на Северную, с маленькими отклонениями туда, где волны поменьше, pimped up до ирреальности обоих городов – город детства играет в прятки, скрываясь за толпами лет и за ордами слов. Но этот город, что у тебя перед глазами, не поддаётся восприятию без той частицы в «Вост. Духе». Давно мы не заглядывали в наше кафе, а тесто поднимается.

Сюда бы немного берлинской скудости. Капельку её не помешало бы этому шикарному озеру, и оно бы стало ещё более своим, включилось в этот хоровод. Как-то тревожно: быть здесь дома, недалеко от дома ДАДА. Скажи ДА – и будешь влёт просватана: на мосту Бельвью разлетаются все сомнения.

Пространство бегства. Из беженцев по квоте – в беженку из семьи, из города джутовых сумок – в город, укомплектованный жертвами Луи Виттона. В духе интернационализма мы привозим из Берлина на Цюрихское озеро пару оттенков серого, которые разместим на палитре между белизной морских чаек и чернотой кругов под глазами. Из Вены мы привозим колбаски, способные потягаться с сосисками-карри. И хрен, кстати. Перед Одеоном мы воздвигнем памятник Ленину, с рукой, простёртой к Воллисхофену. Давайте уповать на лучшее будущее, радужно расцвечивая его по выходным. В будни опрожекторим его лучами стихотворных строчек. Какой же русский язык без поэзии, ведь страна существует как проект, как череда творческих проектов. Под девизом «рифмуй или сдохни» необъятные сокодавильни строчек производят неизбежную абсурдность бытия. Кафе Одеон мы предназначим быть центром сети «Вост. Духа». А коль и дальше так пойдёт, не устоять и ресторану Кроненхалле.

Тут есть водоём, волны которого разглажены под виллами, и есть коммунизм богатства: мы легко перещеголяли панельные дома Севастополя, роскошные строения классицизма и ржавые военные суда. Но Севастополь всё равно непобедим. Разница между двумя городами – каждый в четыреста тысяч жителей – в оттенках, но не категорична. Меня тянет и туда, и сюда. Тем более, что «да» здесь означает «здесь». Всё и везде привычно, как во сне.

Первичный взрыв миграции объявляет этот город идеальной версией защищённой планеты Винета, неподкупной, неоплатной дорожной виньетки на проезд в тот юго-восточный постсоветский сонет. С солнцем и одушевлёнными (да, именно) людьми. Взгляните, люди, на этот город! Из доцентского фойе университета или из частного самолёта. Последний наверняка был и у Горби, когда он отдыхал в Крыму, причём именно там, куда мой брат по-ленински указывал рукой, когда мы стояли высоко над морем на скале, а мамин портативный радиоприёмник чего-то шебаршал про путч в Москве, поэтому я так и вижу простёртый жест в шуме морского прибоя – а не дачу, которая вам бы показалась, возможно, подсобной кладовой виллы Серебряного побережья.

Тогда вам, может, повезёт узнать, что презентируют «Вост. Дух» и бар Русскостъ в качестве «моё марево для всех»: Крымские горы, яичный желток, чашку Петри, и если не Ай-Петри, то Бахчисарай с фонтаном, где Пушкин рука об руку с Мицкевичем – что-то в этом роде, причём, если чуть забудешься, то вдруг – ах, Альпы! – кажется, снова вспомнил, и слышишь, как жужжит проектор, хором и хороводом с такими фигурами, как повторение, сдвиг, уплотнение. И символами синевы. Подсвистывайте мелодически, предайтесь поеданию изысканного студня из студенческой столовки над озером. Празднуйте, если это вам о чём-то говорит, нежнее, чем нашёптывала мать. Лакомый вид верещит от радости, когда его для себя и для тебя открывают. Необычайно тайнозвучный, но квитированный, этот контур следует за вами по пятам.

Разве Опера Земпера в Дрездене и её великая сестра Этеха – не эхо севастопольского Пионерского дворца? И не эхо дельфинария в парке у одной из главных магистралей, ведущих к площади Ленина (или Нахимова?) и к прозрачной воде как из-под крана, к руке, манящей прыгнуть к волнующим, расположенным к тебе джинам на спине улыбчивого дельфинчика?

Возможно, в прежней жизни я была швейцаркой, здешней. Екатерина Великая приглашала местных жителей из Цюрихской долины в Крым. Они сделали там большой гешефт в XIX в. на Крымской войне, на швейцарский взгляд «реализуя себя», а на русский – поддавшись денежной морали, что предосудительно, коль ты не новый русский. Превращусь в новую швейцарку в один прекрасный день? Мои соседи покупают яйца в деревне, жители которой в конце XVIII в., приблизительно в то самое время, когда был основан Севастополь, пустились в долгий путь к Чёрному морю, чтоб будущие цюритальские яйца превратить в исторические крымские талеры, чтоб утилизоваться эпохально – в эхе мировой истории. Экспатка из крымчанок ждёт, когда и в ней проснутся эти гениальные отблески – и она никогда уже не пропустит дня и часа, когда приезжают забрать бумажный и картонный мусор, не будет впредь опаздывать на поезд и так научится управлять своим временем, что в выходные дни и праздники с чистой совестью сможет отправиться – на ту гору, на какую захочет, хоть туда, где стояла дача Горби. А в апреле – в архив Центральной библиотеки, чтобы искать там, наподобие пасхальных яиц, дневники крымских цюрихцев.

Крым повсюду, где ты только сможешь опознать его легендарность и лёгкость его дыхания. Он один такой, но если кому-то захочется иметь его для себя, лучше всего распрощаться с ядром его значительности и принять его как трёхмерный, и как духовно – привиденческий и, если привлечь историю литературы, искусства и кино, то остроумный симулякр, сокращённо симу. Это кушанье также имеется в нашей сети «Вост. Духа» – да, это должна быть сеть, причём Russkost пока может быть постоянным духокафе – круглосуточным, круглогодичным.

Мы предлагаем также крымские курсы. Круизные туры, в которых вместо вечного Олега нам будет подмигивать молодой Том Круз из Top Gun. Курсы, как раскусывать крымское ядро, как его социально переформировать, перелицевать, переложить на музыку, как обращаться с глиной и тестом: лепите из неё что-нибудь, к примеру, пироги, вместительные тарелки, на которых поместится всё богатство Южика, и столько чашек, чтоб шкафы трещали.

Крым становится, таким образом, видом восприятия. Как таковой он налагаем и на другие пространства – естественно, такого рода вид особенно хорош вечерами на водах: не осложнённый, сложенный из сообщников, мы объявим его неотъемлемой частью нашей сети. Выпивая в баре, вдохновляешься, обновляешься; его можно рассматривать как превращение образа жизни – от отпускного, военно-морского до средиземноморского. Таким образом в курсах для продвинутых мы научимся рассматривать и Москву. И Цюрих, это особенно подходящее основание, чтобы запустить проектор. Основание жить дальше, на уровне почвы, чтобы не слишком часто смотреть вниз с балкона.

Я учусь тому, что можно иметь вокруг себя много пространства, но не обязательно всё его использовать. Подвал только в крайнем случае, если придут русские. И лоджию, когда солнце жарит с южной стороны. Она просторная как комната, пустая, даже с сушилкой для белья. Даже под шляпой и шезлонгом. Мегакрасиво, очертания горы Утлиберг. Мегабалкон. Здесь всё очень мега, даже Гага. Лого. Сева. Стоп.