На серой, казенного цвета стене, под портретом Елизаветы Второй висят гербы канадских провинций. Что-то в деталях их рисунка заставляет вспомнить Джека Лондона: леса, засыпанные снегом… нарты с упряжкой собак… меховые капюшоны над выдубленными морозом лицами золотоискателей…

Сзади меня топчется нетерпеливая очередь пассажиров. На коротком пути от самолета до вестибюля аэропорта нас уже успел проморозить ветер. Я иду дальше, вглубь зала ожидания.

Голубоватый свет флуоресцирующих ламп. Изломанная линия диванов и кресел сверкает никелированными брусьями. Гигантские фотопанели по стенам рассказывают о машинной и транспортной мощи сегодняшней Канады, – Канады тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. На другом конце зала за белым прилавком бара суетятся официантки. Мне к бару ходить нечего. Свои деньги я обменял при отлете из Нью-Йорка на французские франки. Чаю после морозного ветра я выпил бы, но в Гандере обменной конторы нет. Может быть, потому, что в этом канадском аэропорте, расположенном на самом краю североамериканского побережья, самолеты задерживаются ненадолго – лишь для того, чтобы набрать горючего.

Над витриной с цветными фотографиями канадских городов висит несколько электрических часов. Время в столицах мира. Я опускаюсь в кресло. По часам можно проследить, как сюда, к американскому континенту, движется по земле новый день – двадцать первое ноября. Здесь половина двенадцатого ночи. В Париже – четыре часа утра. В Москве – половина восьмого. А где-то дальше на восток, в каком-нибудь сибирском городке или селе, дорогие мне люди прожили уже почти половину тысяча триста двадцать третьего дня нашей разлуки… Почти три года.

Почти три года прошло с тех пор, как я в последний раз был на Родине.

Откуда-то из-под потолка доносится щелчок, и голос диспетчера объявляет, что самолет авиалинии «Ти-Даблью-Эй», следующий рейсовым полетом в Париж, задержится на полчаса из-за починки системы отопления кабины. Это мой самолет. Для меня лично задержка безразлична. Прилечу в Париж в шесть или семь часов утра – какая разница?

Два с половиной года тому назад я в первый раз прилетел сюда, в Гандер, на пути из Англии в США. Тогда этот аэродром не выглядел еще таким благоустроенным и блестящим. А может быть, я просто плохо помню. В те дни мне было не до наблюдательности. Я был раздавлен событиями, уничтожен ими. В Гандере нам пришлось переночевать. Утром шестого мая мы перелетели в США, в Вашингтон.

Я знал, что был приглашен в Америку Федеральным Правительством, и прибывал в США как гость для дачи показаний по делу моей семьи, оставшейся в руках советского правительства.

И вот прошло два с половиной года. Я снова в Гандере. На пути в Европу. Я лечу туда по собственной воле, и ничто не может удержать меня от этого.

В кармане у меня бумаги, в которых подтверждается, что Конгресс США принял в августе 1956 года специальный закон, дающий мне право постоянного проживания в Америке. Согласно этому закону американское государство предоставляет мне человеческие права, которые составляют основу американской конституции.

Я знаю, что обязан своей свободой и независимостью простым людям Америки. Когда такие слова попадаются в газетах, их читают бегло, как необходимое приложение политической демагогии. Но мне, действительно, именно поддержка тысяч рядовых американцев дала возможность снова найти смысл в жизни.

Весной 1954 года после крушения всего и вся в моей душе остались лишь хаос и боль.

Сотрудники службы американской разведки стремились показать мне, что жизнь моя не кончена, что на Западе для меня есть богатое и светлое будущее, что для этого мне нужно только «окончательно порвать с прошлым» и найти в Америке новую родину. В отношении ко мне офицеров разведки было подчас много искренности и настоящего человеческого участия. Но они не понимали одного: что я не мог «порвать с прошлым», что, в отличие от тех, кто «выбрал свободу» ради личного благополучия или безопасности, я «выбрал борьбу» ради свободы Родины и моей семьи.

Голос диспетчера аэровокзала обрывает мои воспоминания. Самолет линии «Ти-Даблью-Эй» задержится в Гандере еще на час. Починка отопления, видимо, не ладится. Я устраиваюсь поглубже в кресле и возвращаюсь к своим мыслям.

Да… Вот эта самая проблема: почему и во имя чего я появился на Западе?

Когда сначала в феврале, а потом в апреле 1954 года рухнули одна за другой мои надежды, я готов был осудить многих. Американскую разведку – за близорукость и косность, НТС – за «нерешительность», Запад – за бессилие в борьбе с коммунизмом, прессу, радио и телевидение – за искажение моей «истории»… Но не был ли и я сам виноват во многом из того, что случилось? Сегодня я должен сказать себе трезво и честно: да, вина лежит и на мне самом.

Когда я был уже в руках американской разведки, мои внутренние колебания, приводившие иногда даже к внешней противоречивости отдельных поступков и слов, не могли ли дать окружавшим меня людям возможность подумать, что я мог бы «зачеркнуть прошлое» и заняться поисками «новой родины»?

Сегодня я знаю, что окончательной готовности пойти на это у меня в действительности не было. Что-то более сильное, чем любые колебания, приковывало меня к пути, на который я вступил в Москве тринадцатого января 1954 года.

Тот факт, что с этого пути я не могу свернуть, стал для меня особенно ясным в Америке.

Через несколько дней после прилета в Вашингтон меня вызвали в Сенат. Не удовлетворившись рапортом службы американской разведки, он хотел сам в беседе «с глазу на глаз» спросить у меня: «Что же в самом деле случилось с вами? Как вы попали сюда и зачем?»

Начались секретные заседания сенатской комиссии, производившей опрос меня. Я рассказал историю своего разрыва с коммунистической идеологией, подчеркнул то обстоятельство, что пришел на Запад не в поисках политического убежища, а с целью примкнуть к русской революционной организации. Сенат решил устроить открытое заседание с прессой и телевидением, чтобы дать мне возможность обратиться к американскому народу с просьбой помочь спасти мою семью.

Однако служба американской разведки вновь настаивала, чтобы я умолчал об истории с посольством. Они считали, что откровенный рассказ о «московском плане» отрежет мне дальнейшие пути по спасению семьи. Я поверил им еще раз. 21 мая на открытом заседании сенатской комиссии я снова обратился к американскому народу с просьбой защитить мою семью, и снова миллионы людей задали себе тот же странный, неотвеченный вопрос: «Почему Хохлов рассказывает о своей семье так открыто?»

Именно в те дни я окончательно понял, что нельзя надеяться на широкую помощь общественности моей семье, если не раскрыть историю с посольством.

2 июня 1954 г. мировая пресса сообщила из Москвы, что моя семья исчезла из нашей квартиры в Кривоникольском переулке. Это сообщение никогда не было как следует проверено, но всем было и так ясно, что Яна попала в руки МВД. Теперь судьба моей семьи решалась реакцией общественного мнения мира на нашу с Яной историю.

После боннской пресс-конференции нашлись тысячи людей, которые поверили в Яну. Они поверили потому, что хотели поверить в силу души и совести. На противоположном полюсе оказались другие – те, кто не смог поверить из-за собственной душевной убогости. Нашлись, конечно, и такие, которым было приказано не поверить. Эти стали усердно бросать камнями и грязью и в Яну, и в меня, и вообще во всех советских людей.

Но между этими полюсами были миллионы читателей западных газет и слушателей западного радио, которые не могли еще разобраться, что именно правдоподобно в моей истории, а что перепутано, искажено или скрыто. В числе этих людей были и советские граждане на территории СССР. Западные радиостанции в течение многих недель передавали на советскую территорию материалы, взятые из моих заявлений прессе в Бонне. Самым непонятным и неправдоподобным для этих людей было то, что я «рассказал о своей жене МВД». И они были правы в своих сомнениях.

Им я был обязан ответить, как можно скорее и как можно точнее.

Летом и осенью 1954 года я работал над статьями для американского еженедельника «Сатердей Ивнинг Пост». Сначала я диктовал их по-русски на магнитофон, и сотрудник журнала получал английский перевод. Потом мои знания английского продвинулись, и я смог самостоятельно корректировать текст. Из пятисот надиктованных мною страниц журнал выбрал 160 наиболее, по его мнению, интересных. Мне удалось включить в последнюю статью рассказ о плане спасения моей семьи. Правда, пришлось пойти на компромисс. Слово «посольство» было всюду вычеркнуто, и точные формулировки затуманены. Я не отчаивался. Статьи были только началом моей борьбы.

Они вышли в ноябре. Их прочитали миллионы американцев. Потом журналы в Греции, Италии, Бельгии, Швеции, Англии, Франции, Швейцарии, в некоторых странах Азии и Южной Америки перевели эти статьи на свои языки и рассказали читателям в сжатом, но не искаженном на этот раз виде историю отмены Яной приказа ЦК КПСС об убийстве.

Статьи принесли изменение и в мою личную жизнь. Поскольку официально я был гостем американского правительства, то в Вашингтоне мне был предоставлен в пользование дом и бесплатный стол. Тогда мои личные расходы были минимальны. Теперь я смог, получив гонорар от публикаций статей, отказаться от государственной квартиры и стола. Расплатившись с долгами, я переехал в Нью-Йорк.

С ноября этого же года я начал поездки по городам Америки, рассказывая о русском народе и его борьбе против коммунистической власти. Я читал эти лекции без переводчика, по-английски. Несмотря на мой сильный акцент и хромающую грамматику, слушатели понимали меня. Понимали потому, что те самые причины, которые заставили нас с Яной жить по совести, были этим слушателям близки и понятны. Рассказывая о роли Яны во всем происшедшем, я мог немедленно пояснять, как случилось, что эта роль была раскрыта миру.

Неожиданно для меня эти встречи с тысячами простых людей Америки оказались поворотным пунктом в моей собственной жизни.

Именно эти встречи вылечили меня от шока катастрофы, показали ясно и недвусмысленно, ради кого идет в мире борьба с коммунизмом и кто в действительности составляет армию настоящих борцов против этой бесчеловечной системы.

Советская пропаганда утверждает, что правительственные круги и государственные учреждения Америки якобы тверды и бескомпромиссны в своем «безумном желании уничтожить коммунизм». А вот, дескать, «простые люди Америки» душой и сердцем согласны с принципами советской системы.

В действительности же дело обстоит иначе. Некоторые правительственные круги и государственные учреждения, ослабляемые внутренними политическими противоречиями, ведомственными интригами и сталкивающимися интересами всяких группировок, не всегда могут свободно и успешно бороться с коммунизмом. В этой среде распространена «умышленная слепота и глухота». Люди притворяются слепыми и глухими, потому что те или иные интересы не разрешают им смотреть правде в глаза. Многие из тех, кто вообще и хотел бы уничтожения коммунизма, сами слишком близки к материалистическому мировоззрению и не могут занести руку на марксизм. Другие готовы подсчитывать пушки, самолеты и военные базы, но вести разговор о праве на совесть, о голосе души и сердца им не позволяет их слишком солидное и «серьезное» служебное положение. Ведь западный прагматизм, пронизывающий некоторые общественные и правительственные сферы, признает реальным и существующим лишь то, что можно поставить в колонки цифр или назвать «фактом».

И, кроме того, – рядом с правительственными кругами и некоторыми государственными учреждениями живет и действует армия «экспертов по русскому вопросу».

Когда лилипутам удалось связать спящего Гулливера веревками, они вытащили содержимое его карманов и тщательно изучили. В числе других вещей оказались и часы. Лилипутские «эксперты» составили подробное и точное описание часового механизма. Было подсчитано число колес и зубцов, установлены размеры стрелок и скорость их вращения. Произведен анализ металла и краски на циферблате. Короче – ничто не укрылось от зоркого и тренированного глаза «ученых». Но в их докладе отсутствовало одно: для чего существуют часы и почему они тикают. Это оказалось недоступным лилипутскому пониманию.

Большая часть армии западных «экспертов по русскому вопросу» удивительно походит на лилипутских ученых. За сорок лет существования советской власти они успели описать все ее зубцы на колесиках, измерить стрелки и установить состав краски на циферблате. Они не могут установить лишь одного: что движет советской властью и почему она продолжает «тикать»?

Многолетняя деятельность таких русских экспертов сказалась и на отношении рядового американца к русскому народу. Однако при личных встречах и беседах с простыми людьми Америки я убедился, насколько легко рассеиваются эти предрассудки и как просто нам найти общий язык. Для большинства рядовых американцев понятия высших ценностей, нерушимых прав человека, совести и народных традиций оказались не менее вескими и убедительными, чем цифры и факты. Именно поэтому они слушали со вниманием и доверием мои рассказы о борьбе русского народа против коммунизма. Именно поэтому очень многие из них одобряли нашу борьбу и разделяли нашу веру в победу.

И, было ли это в университете Аризоны или промышленном городе Питтсбурге, было ли это в известном «пролетариатом» Чикаго или в бастующем против фабрикантов рабочем поселке Колер, было ли это в приморском курорте Флориды или женском клубе Лос-Анжелеса, в городском ли театре Сан-Франциско или студенческом клубе Род-Айланд, в голливудском ресторане «Браун-Дерби» или в рекреационном зале христианского колледжа Колумбии – всюду среди этих тысяч американцев находились те, кто сразу, в кредит, всем сердцем и душой отзывались на трагедию русского народа и верили в его несломленную духовную силу. Эти люди стали для меня символом настоящей Америки. Я понял внезапно, что можно бороться с коммунизмом через головы равнодушных мещан и циничных дельцов, понял, что простые люди России и Америки поразительно одинаковы в своей внутренней решимости отстаивать права и достоинство Человека, те самые права, во имя которых Яна отменила приказ КПСС.

Я увидел ясно и реально, что борьба против советской власти универсальна, общечеловечна и что гарантия ее победы лежит именно в том унисоне душ и сердец простых людей всего мира, который я нашел, встретившись с американским народом.

И это вернуло меня к жизни, придало ей снова смысл и цель, показало, что я обязан занять свое место в революционной борьбе.

Тогда же я начал писать книгу. Я понял, что все, случившееся со мной, должно было произойти именно так, как произошло. Путь, который привел меня к разрыву с советской властью, был не исключением – он был логичным и естественным для каждого честного человека. Свою книгу я писал для соотечественников – советских граждан, которые неминуемо должны были прийти, если уже не пришли, к тому же самому перекрестку, перед которым оказались мы с Яной. Встречи с рядовыми американцами дали мне надежду, что наша с Яной трагедия будет понята миллионами простых людей и вне границ Советского Союза.

Летели месяцы. Вернуться в Европу я не мог. Десятки трудностей и технических препятствий тормозили оформление моего иммигрантского статуса. Я продолжал поездки с лекциями по Америке, писал статьи по анализу положения в Советском Союзе, стараясь лишний раз сказать американскому народу, что в России уже началась духовная антикоммунистическая Революция.

Пришла осень 1956 года, грянули венгерские события, насмерть поразившие коммунизм. Волею судьбы как раз в те недели я получил на руки свои первые иммигрантские документы. И тут же, немедленно, заказал билет на самолет.

И вот сегодня я в Гандере, завтра буду во Франции, потом – в Германии на том участке борьбы, который окажется необходимым.

Я остался на том же пути, на который вступил тринадцатого января 1954 года в Москве.

Диспетчер объявляет о посадке на наш самолет. Все тот же резкий, морозный ветер носится по полю. Пригнувшись, держась за трос, мы пробираемся к самолету. Потом нас пересчитывают, завинчивают люк, и в кабине водворяется спокойное тепло. Ревут моторы, цветные огни за окном сливаются в полосы, и над самой кромкой воды мы отрываемся в воздух.

Призрачной тенью уплывают назад горы и остров. Далеко внизу остаются Гандер, Канада, американский материк. Мы над Атлантическим океаном.

Жаль ли мне покидать Америку? Жаль ли, что эта страна не стала для меня ни второй Родиной, ни мирным пристанищем?

Нет, Родина у меня одна, и никакой другой быть не может. Не только потому, что в России сосредоточено все дорогое для меня, но и потому, что Россия сегодня – та страна, где идет отчаянная, смертельная борьба Человека с коммунизмом. Миллионы русских уже отдали свою жизнь в этой борьбе. Другие миллионы находятся в концлагерях. Так же, как когда-то гитлеровская государственная машина захлебнулась в русской крови, так и машина советского государства погибнет волею и ценою жертв русских людей.

От такой Родины невозможно отречься. Такую Родину невозможно забыть.

Русский народ уже духовно победил коммунизм как «философию». Еще немного – и он победит коммунизм как государственную систему. Как именно это случится – не знаю. Вооруженное восстание, стачка, переходящая в уличные бои, или переворот в каких-то правящих кругах, самороспуск компартии или гражданская война – все это будет лишь конечными, заключительными этапами Великой Российской Освободительной Революции. Самое важное в том, что эта Революция уже идет, и фронт ее проходит в сердцах людей. Ничто не может остановить распада бесчеловечной системы. Потому что рушится она под ударами тех самых факторов, которые коммунисты пытались объявить несуществующими. Под ударами Совести, Чести, Человечности, верности моральным законам Вселенной.

В наш век, когда цинизм моден, эти факторы могут показаться иррациональными, незначительными по сравнению с государственной мощью советской системы. Но именно эти факторы движут миром. И в конечном счете они всегда оказываются сильнее рациональных, «материальных» сил.

Даже в такой холодно и точно рассчитанной операции, как план убийства Околовича, фактор Совести и Чести оказался сильнее всего аппарата советской разведки. Символика Яниного поступка лежит гораздо глубже, чем спасение человеческой жизни. Сегодня мне уже ясно, что масштабы того, что Судьба возложила на Яну, не измерить ни газетными строчками, ни страницами книг. Смысл ее жертвы настолько важен для борьбы, охватившей сегодня все человечество, что нет сомнения в предопределенности случившегося. И сила образа Яны, подаренного Судьбой человечеству, именно в типичности и естественности того, что она совершила.

Миллионы других русских женщин принимали и принимают такие же решения, хотя бы и не в таких драматических обстоятельствах. Но цена их жертвы и смысл ее – те же. Тысячи этих женщин пошли на каторгу и даже на смерть по тем же самым причинам, по которым Яна взяла на себя свой крест. Ведь не одна Яна приняла свое решение. Оно было продиктовано ей ее родителями, передавшими дочери свою духовную силу. Корни этого решения, этой душевной твердости скрыты в книгах Толстого, стихах Ахматовой, поэмах Блока, в некрасовских образах жен декабристов… Все это, вместе с традициями русской семьи, принципами христианства, лучшими качествами русской души и создало ту силу, которая отменила приказ КПСС.

Да, конечно, важно и то, что весь мир еще раз услышал о том, что революционное движение порабощенных народов – главный враг советской власти. Как говорится в сказках о «кащеевой смерти»: живет злодей Кащей-Беесмертный, а где-то в хрустальном ларце хранится его смерть. И если открыть тот ларец, ничто не спасет Кащея. Знает Кащей про ларец и про смерть и пуще всего на свете боится, чтобы кто-нибудь не узнал его тайну.

Опубликование истории «операции Рейн» показало миру, свидетельством самой советской власти, в каком ларце скрыта смерть коммунистического Кащея. Революционная организация НТС получила еще одно доказательство того, что она на правильном пути.

И все же для миллионов простых, неискушенных в революционной стратегии людей самым главным и ценным во всем случившемся остается образ Яны – русской женщины, отстоявшей свое право на Совесть.

Право на Совесть… Кто может точно определить, что это такое? А Вдохновение? Разве мы знаем точно, что такое Вдохновение? Или Любовь? И все же – как реальны эти понятия, насколько решающи они в жизни человека!..

Есть, несомненно, есть Вечные Законы Вселенной. Они включают в себя и законы человеческой морали. Они не менее реальны, чем законы свободного падения тел или притяжения масс. Они отражены и в скрижалях Моисея, и в заповедях Христа, и в строчках Корана, и в «этапах» буддизма. Как блестки золота, они сверкают в каждой религии. Пусть мы ощущаем их пока лишь душой и совестью. Все равно на них стоит мир и все наше бытие.

Совесть – ниточка, которая связывает Человека со Вселенной. Советская система пытается захватить эти ниточки и удержать их, как путы марионеток, в руках государства. Это невозможно, поскольку это противоречит законам Космоса. Именно в силу этого советское государство обречено на гибель.

Ибо люди – дети Вселенной, а не партий или государств…

Вдоль кабины самолета проходит стюардесса и тушит огни. Все пассажиры уже спят. Тушу и я свой «светлячок» и нагибаюсь к окну. Целлулоид холоден, как ночь снаружи. Самолет как бы висит неподвижно в воздухе. Лишь лиловые змейки огней из выхлопных труб ползут по крылу. Внизу – океан, бескрайний и безликий. Горизонт пуст и темен. Только там, куда летит самолет, разгорается ореол нового дня.

Я знаю, что там, впереди – Европа, революционная борьба и Освобождение России.

Это Освобождение придет. Придет естественно и неизбежно.

Так же естественно и неизбежно, как рождается свет и приходит Новый День.