Шли дни. Жизнь мало-помалу вошла в размеренный ритм: работа в школе, которая занимала основное время, беготня по магазинам за дорожающими изо дня в день продуктами, сидение у телевизора с вязанием, — когда лениво думалось обо всем и ни о чем собственно, чтение любимых книг и сон. В этот устоявшийся распорядок иногда врывалась Ира и вносила сумятицу своими бесконечными и всегда горячечными разговорами. Она пеклась о Елене так, словно была ей матерью, сестрой и опекуншей в одно и то же время.

Примчалась в субботу, сбросила пальто с лисьим воротником на стул и забегала по комнатам.

— Это же надо! — возмущалась она. — Ну, хитрец!

Елена подняла пальто и повесила на вешалку, пройдясь ладонью по мягкому меху.

— Так небрежно относишься, — упрекнула она.

— А! — легкомысленно махнула рукой Ира. — Попрошу — купит.

— Константин Васильевич стал щедр?

— Стареет, — сказала Ира. — Боится — уйду.

— А что случилось? Чего ты машешь руками, как крыльями курица?

— Точно! Курица и есть!

Ира пристально уставилась на Елену, подбоченясь.

— Ты, подруга, ничего от меня не скрываешь? — спросила с видом проницательного следователя.

— Что мне от тебя скрывать? — удивилась Елена, садясь к зеркалу и взяв расческу.

— Носом чую — скрываешь.

И невольно загляделась, когда Елена распустила волосы, которые пышными волнами упали на ее плечи.

— Ленка, до чего же ты красивая! — вздохнула Ира, молитвенно сцепя пальцы рук на груди. — Была бы я мужчиной!

— Оставайся, Ирка, женщиной, не огорчай Константина.

— Ой, ты права! Я и забыла о моем пупсике. Как он там без меня? Не поверишь, он советуется со мной даже, когда ему рюмочку выпить. Не вредно ли будет? Не огорчит ли меня? Ах, моя кисочка! Как вспомню, так завыть охота. Придушила бы иной раз зануду, но больно люблю.

Елена расчесывала волосы, глядя в зеркало, и сдержанно улыбалась. Ира с тихим восхищением смотрела на подругу, потом дотронулась до своих искусственных кудряшек и беспечно сказала:

— Ай! Мне и такой хорошо! — плюхнулась на диван и откинулась на спинку. — Встречаю как-то Зотова, начала она. — Митеньку нашего. Говорю — сходим в гости к Елене. Он зарделся, заикаться стал. Мол, удобно ли, примет ли?.. Я его успокоила: все будет о’кей! Он лоснится от удовольствия, хрюкает, поросенок. Договорились встретиться. Я бегу на свидание, а его подлеца нет. Но у меня такое чувство, что он, негодяй, без меня к тебе сбегал.

— Почему негодяй?

— Мы же договорились! И потом… он все мог испортить.

— Что испортить?

— Как что? Вашу встречу. Я обставила бы это все разумно. Я тебе кто? Я твоя лучшая подруга. Это и Константин мой говорит. Вообще он говорит, что лучше меня нет. Может, оно и в самом деле так, а я того не знаю и бегаю себе?

— А если бы знала?

— Ходила бы, как королева.

Ира вскочила с дивана и прошлась по комнате. Ее маленький росточек и полнота не очень-то отвечали представлениям о королевской стати, но лицо приняло монаршью важность.

— Ты отвлеклась, — напомнила Елена. — Что касается Зотова, то он действительно приходил.

— Вот видишь! — возмутилась Ира. — И ты скрываешь?

— А что, я должна кричать об этом? Ну, пришел, ушел — и что такого?

— Так! — Ира снова плюхнулась на диван и скрестила полные руки на груди. — Я давно заметила, что природа дает одно из двух — или ум, или красоту. Если женщина красивая, то обязательно глупая. И не спорь со мной — это так. Вот я, например. Красавицей не назовешь, а какая умница! Или ты не согласна?

— Нет-нет! — засмеялась Елена. — Ты сказала — не спорь. Я и не спорю.

— Правильно делаешь. А я вот немножко о Зотове расскажу и посмотрю, как у тебя лицо изменится.

— Что уж такое ты расскажешь?

Ира поднялась с дивана, прошлась с важным видом по комнате. Но не знала, с чего начать, и остановилась в нерешительности.

— Настроения не хватает, — призналась она. — Я оставляла там… Сегодня суббота, могу себе позволить.

— Увы.

— То есть как? Ты, что ли, выпила?

— Зотов.

— Ну, не подлец?! Бедную женщину ограбить, лишить последней радости.

— В холодильнике вино стоит.

— Все равно — он грабитель, — сказала Ира, направляясь на кухню. Вскоре вернулась и небрежно спросила: — Он принес?

— Ну, не стану же я сама себя угощать!

— А ты знаешь? Не такой уж он негодяй. В винах разбирается. Хотя все равно — подлец. Потому что все мужчины подлецы.

— С чего это вдруг?

— Да они, дураки, должны нас на руках носить. А что делают? Воюют, политикой занимаются, водку пьют.

— Только не философствуй! Научилась у своего Константина. Что ты о Зотове хотела сказать?

Ира стояла посреди комнаты и держала палец у виска; это означало, что она задумалась.

— Нет! — воскликнула она. — Я знаю, чего не хватает.

Она понеслась на кухню и вернулась с фужером вина. Села в небрежной позе, которую считала, видимо, аристократической, закинула ногу за ногу.

— Знаешь ли ты, любезная моя подруга, — начала Ира сладким голосом, — где работает Зотов?

— Ты же сама говорила, что он перешел в другую школу. Даже, помнится, причину назвала.

— Я и сама так думала, потому что он сам сказал, лгун несчастный. Но в городе нет ничего тайного, чего не знала бы я. Следственные органы этого не понимают. Чего они гоняют своих сотрудников? Спросите меня — я все расскажу. Какой начальник и какую взятку взял, какая жена и кому изменяет…

— Опять тебя понесло…

— Так вот, я провела небольшую разведку, — продолжала Ира. — И что же выяснилось?

— Что?

— Никогда не догадаешься.

— Я и гадать не буду. Ты сама скажешь.

— Наш тихий Зотов, скромница и паинька ни в какой школе не работает. Ему это учительство — тьфу! Не те гроши. Он, оказывается, в советниках ходит. Есть такая фирма, которая покупает и продает предметы искусства, в общем — ценности. А Зотов при этой фирме самый главный советник. Каково?

— Не придумываешь?

Ира отхлебнула вина и пропела:

— За кого ты меня принимаешь!

— Зотов ушел в бизнес?

— Не похоже на него? А вот и похоже. Он всегда такой был. Понимаешь? Именно такой?

— Какой — уточни, пожалуйста.

— Гордыни в нем много. Ему развернуться негде было. Не та, понимаешь ли, эпоха. А теперь он почувствовал себя на коне. Ты хоть знаешь, сколько стоит это вино, которое он принес?

— Откуда мне знать!

— Твоя зарплата, милая. Твоя месячная зарплата, если хочешь знать. Откуда у него такие деньги? Может, школьная бухгалтерия выписала?

— Ты действительно меня удивила, — призналась Елена. — Мне казалось, что он не так деловит…

— Ты еще его не знаешь!

— Впрочем… Мне-то что за дело? Каждый устраивает жизнь, как может. Если ему нравится, то при чем мы?

— Я-то уж точно ни при чем, — заявила Ира. — О других еще надо подумать.

— Другие — это, естественно, я. И что же?

— А ради них, других, все и делается.

— Ради меня? — распахнула глаза Елена. — Ну, ты даешь!

— Я не все еще рассказала.

— Что же еще?

— Зотов сменил квартиру.

— Теперь в палатах живет?

— Ну, не совсем палаты, а квартирку приобрел очень даже неплохую. Разведка мне в точности доложила. Вот я его встречу и в гости напрошусь. Тогда уж все доподлинно разузнаю. А пока только слышала, что гнездышко очень даже уютное. Мебель, ковры. Осталось хозяйку привести.

— За малым дело стало?

— Ага, за малым… Все и делается ради этой хозяйки — и большие заработки, и квартира, и обстановка.

— Вот уж счастливица! — притворно воскликнула Елена. — Посмотреть бы на нее хоть одним глазком.

— Смотри.

Лицо Елены было скрыто за волосами, которые она расчесывала медленными движениями. Ира не поленилась, поднялась, отвела волосы.

— Любуйся — говорю. Вот она.

Елена посмотрела на свое отражение. Ира отошла и опустилась на диван.

— Ох, Ленка! — вздохнула она. — Не упусти свое счастье. Валерку не вернешь, а жить надо. И жить надо хорошо. Зачем же природа дала тебе красоту? Она дала ее тебе, чтобы ты жила хорошо, в свое удовольствие. А Зотов для тебя сделает все. Уж ты мне поверь, я мужчин немножко знаю. Девяносто восемь процентов из них — эгоисты. Кроме себя, и любить-то никого не умеют. Но есть два процента, из-за которых я всех мужчин прощаю.

— Любишь ты порассуждать, — поднялась Елена. — Болтушка ты моя!

Она взяла у подруги фужер и выпила вино.

— Вот! — воскликнула Ира. — Вот ты вся такая?

— Какая же!

— Взяла чужое вино и выпила. И он такой — выпил чужую водку. Два сапога — пара. Он из тех, из двух процентов. Он тебя боготворит и потому осчастливит. Везет тебе, Ленка!

— Разболтались мы с тобой. — Елена нагнала на лицо озабоченность. — Не знаю, как у тебя, а у меня времени больше нет.

— Куда ты?

— В школу, милая. Это у тебя выходной.

— Ой, я и забыла. Провожу. Но ты-то хоть что-нибудь скажешь?

— Что я обязана говорить?

— Ну, насчет Дмитрия.

— Не подослал ли он тебя случайно в роли сватьи? — засмеялась Елена.

— Я все уладила бы, — сказала, поднимаясь с дивана, Ира. — Тебе и пальцем пошевелить бы не пришлось. Раз — и стала Зотовой.

Ира поняла, что переборщила. Не надо было называть фамилии. Это вызвало моментальную реакцию Елены, лицо омрачилось, приняло отчужденное выражение.

— Я не устала быть Угловой, — сказала она сухо и с каким-то вызовом.

Ира вскочила и начала лепетать, что она все прекрасно понимает, что она сглупила, но Елена уже не слушала ее, вытащила из кармана пальто ключи и многозначительно звякнула ими.

— Иду, — заторопилась Ира, все еще суетясь.

Почтовый ящик, сбитый из фанеры, висел у входной двери. Елена открыла дверцу и достала письмо. Глянула на обратный адрес: Санкт-Петербург. От неожиданности кольнуло сердце и легонько закружилась голова.

Любопытная Ира уже сунула свой курносый нос:

— От кого? Не от Зотова?

С усилием демонстрируя спокойствие, Елена сунула письмо в сумочку:

— Из дому.

— А-а, — разочарованно протянула Ира.

Они дошли до автобусной остановки, не обменявшись ни словом. Ира усиленно размышляла, видимо, о том, как ей развивать дальнейшие действия, а Елена находилась, надо признаться, в состоянии близком к растерянности.

С того прощального часа на причале прошло много времени. Она не забыла, как Петр сказал:

— Нужен буду — позови.

Или как-то иначе? Нет, кажется, все-таки, именно эти слова произнес он на прощание. Но дело было вовсе не в словах, а в том, как он всю жизнь смотрел на нее. Так смотрит отец или старший брат, которые в силу родства готовы помочь в любую минуту. Так же смотрит человек, который любит, но не той себялюбивой страстью, когда в глазах больше мольбы, самоуничижения, желания получить награду, а с тем величавым чувством, которое возвышает человека, обогащает его спокойствием и силой. Под таким взглядом чувствуешь себя беспомощной, растерянной и трусливой, словно перед тобою развертывается бездна или обрушивается высь. Так смотрит очень умный и все понимающий друг, который не станет тратить пустых слов, потому что ты в его власти. Вот именно — в его власти! Он твой властелин!

«Да что же это я? — думала в панике Елена. — Какой властелин? Это же Петр, милый, добрый Петр, который зовет меня «кузиной». Придумала, дурочка, что он влюблен в меня. Да кто я такая для него. Девчонка и всего-то… Больно нужна».

Но как она себя не обманывала, а взгляд Петра не выходил из памяти, словно продолжал убеждать ее: «Что ж ты, растерялась, маленькая? Что бы ни случилось в жизни, даже самое страшное, всегда помни — есть я, опора твоя и вера. Пока на свете есть я, ты не смеешь потерять веру и надежду, ты не можешь стать другой, отличной от той, которую я воспитал».

Когда Ира на своей остановке выскочила, а Елену автобус повез дальше, она тяжело вздохнула и прикрыла глаза. Сидевшая рядом женщина осторожно спросила:

— Вам плохо?

— Нет-нет, — торопливо ответила она.

— Простите, мне показалось, — улыбнулась женщина.

— Это я так…

На уроках несколько раз задумывалась, остановясь на полуслове. Потом шла по улице и оказалась в чужом районе, прошагав мимо остановки. На душе было смутно, будто там разыгралась вьюга и все затянуло снежной пеленой. Она даже не помнила, поужинала или нет.

А письмо все лежало в сумочке. Несколько раз доставала его, готовая прочесть, но снова бросала, оробев. Было такое чувство, что это письмо все перевернет в ее жизни.

«Хватит! — прикрикнула она на себя мысленно, сидя в кресле с книгой в руке. — Это нервы. Больше ничего, только нервы. Что перевернется в твоей жизни? Не внушай себе глупости».

Что он мог ей написать? Столько молчал и вдруг… А может, вовсе не вдруг? Она могла бы почувствовать досаду, если б получила письмо раньше. Ей хотелось быть одной. Она даже от родителей убежала. И Петр прекрасно это знал. Он не напоминал о себе до тех пор, пока не созрела в душе Елены ею еще неосознанная тоска по нему. Как он догадался?

А как он нашел ее в тайге?

Елена за эти месяцы ни разу, можно сказать, не подумала о Петре. Но это не означало, что она о нем забыла. Потому и не думала, что он, как и Валерка, был постоянно с нею. Если бы она пришла в полное отчаяние и потеряла волю к жизни, он пришел бы — в том уверена! — без зова и поднял бы на свои могучие руки, как тогда в тайге, и понес бы от погибели к спасительному крыльцу. Только потому, что Елена хранила в глубине души эту уверенность, ей удалось расправить плечи и снова благодарно увидеть Божий белый свет.

Елена вспомнила, как они однажды поссорились. Это был, пожалуй, единственный случай, когда она кричала на него, пылая гневом.

Ей было лет шестнадцать. Она привыкла ходить по тайге с ружьем на плече, и это придало ее походке мужскую грузноватость. Шла чуть враскачку, ставя ногу на всю подошву, и сутулилась, потому что приходилось вглядываться в звериные следы и, вообще, запоминать дорогу в любой чащобе по приметам на земле.

— Завтра будет поздно, — сказал однажды Петр, который в то время уже оканчивал Ленинградский университет и был на каникулах.

— Поздно так поздно, — окая, сказала Елена, еще не понимая, о чем речь.

— И говоришь ты безобразно.

— Чего-чего? Все у нас так говорят.

— Как это так? Чаво, чаво… Да? Да тебя в городе обсмеют, как услышат.

— А я в твой город не поеду.

— Поедешь. И будешь учиться.

— Я и так учусь.

— Будешь учиться ходить и говорить. Сегодня же начнем. Погляди, как ты ходишь.

И он прошелся перед нею, загребая руками, опустив плечи и грузно ставя ноги, как матрос на шаткой палубе.

Елене стало обидно: он очень похоже «изобразил» ее.

Петр подошел к ней, положил на плечи большие теплые ладони и нажал пальцами. Елена невольно развела плечи, отчего грудь бесстыже, как ей показалось, выдвинулась вперед, и она вырвалась.

— Что ты от меня хочешь? — ощерилась она волчонком. — Буду я так ходить, как…

— Как кто? — быстро спросил он.

— Ну, эти… актрисы в кино.

— Конкретней, — настаивал он живо. — Мы только что видели «Анну Каренину».

— Светские разные барышни.

— У тебя так не получится.

— Чем же это я хуже их?

— Ты не хуже. Может быть, во сто раз лучше. Это тоже важно — знать, что ты даже лучше. Но они носили другие одежды. Ты такие не наденешь, но и в охотничьих сапогах вечно не будешь щеголять. Будешь носить красивые платья. Но ведь недаром говорится — носить. Не напялить и стоять чучелом, а носить красиво, подчеркивая стиль. Поняла?

— Будешь учить меня ходить? — спросила шепотом Елена.

— Буду, кузина.

— Ды ты что! Узнают в деревне, обсмеют.

— Пусть. Зато потом над тобой никто смеяться не будет.

— Да ладно, Петр. Оставь свою затею. Не буду я цаплей вышагивать.

— Будешь! Но не цаплей.

— Да кто ты такой?!

— Я? Ну, скажем, скульптор. А ты сырая глина, — продолжил он. — И я из тебя вылеплю красавицу, божественное создание.

Он с улыбкой смотрел на нее, а ей стало обидно. Значит, она дурнушка? В зеркало посмотрит — вроде очень даже ничего. А для Петра, выходит, неказистая и ходить не умеет.

— Сам ты глина, — сказала она. — Вылепишь лахудру.

— Я создам из тебя женщину-идеал.

— А ты меня спросил, хочу ли я? — все больше гневалась Елена. — Ишь, какой начальник! Он лепить будет, будто я не человек! Я сама себе хозяйка!

Тогда она накричала на него, а теперь вспомнила его спокойную улыбку и подумала: «А ведь он и впрямь лепил из меня свой идеал».

Как же так? Да может ли такое быть? Неужели Петр и в самом деле долгие годы создавал из нее женщину, которую сам мог бы любить? Очень похоже, что так оно и было.

Однако — стоп! Он же не дурак. Он же не так глуп, чтобы создавать свой идеал и не думать о взаимности. Ведь Петр никогда не мешал ее решениям. Получалось само собой, что она поступала по его советам, но он их бросал будто случайно и никогда не настаивал.

И в тот раз получилось все так, как он того хотел. Посеял в ней сомнение и отошел. А Елена стала чувствовать, как мешают ей руки, как нелепо машет она ими. Однажды будто бы шутя спросила:

— Что ты там говорил о походке?

Он посмотрел на нее и сказал:

— Веревка есть?

— Ну, веревку-то найду, наверное. А зачем?

— Свяжем твои руки, возьмем на поводок. И ты научишься размахивать ими в меру. Потом займемся плечами.

— Я в лесу буду тренироваться. Хорошо?

— Воля твоя. Как скажешь.

И всегда было так — заронит мысль и будто сам забудет. А она ухватится за эту мысль, потом долго обдумывает, и начинает ей казаться, что сама додумалась. Так вот выбрала профессию учителя.

И что же получается? Он действительно создал ее? Почему же не думал о взаимности? Мало изваять из девчонки женщину, надо — и это главное! — посеять в ее душе любовь к себе. А как же без этого? Как он мог упустить такое важное обстоятельство?

А резонно будет спросить — так ли уж упустил?

«Что ты, подруга, хочешь сказать себе? — поразилась Елена уже ночью, так и не сумев уснуть из-за нахлынувших мыслей и свернувшись по-детски калачиком под одеялом. — Ты же никогда не думала о нем, как о мужчине? Ой ли? Не хитришь? А ну-ка, будь честней».

А чего ей было думать о Петре, если он был рядом? Уезжал учиться — каждую неделю письма писал. Она все о себе рассказывала в своих посланиях, а он отвечал и так толково, словно беседовал. Он с нею был постоянно.

А потом что?

Потом она окончила школу. Петр должен был приехать в деревню. Он уже работал, окончив университет. У них была договоренность, что Елена поедет с ним в Питер и будет там учиться. Об этом знали родители. Все принимали, как должное.

Ей шел семнадцатый год. II однажды она подумала…

Елену бросило в жар, когда она вспомнила, как впервые пришло ей в голову, что не надо ехать с Петром. Чего она испугалась? Чего?

Того ли, что он зовет ее с собой, потому что у него есть определенные намерения? Вдруг предложит жениться — этого испугалась? Да нет, не этого.

Своей любви испугалась.

Она не раздумывала над тем, как относится к Петру, пока не пришла зрелость. И вдруг… Вот каков был ход ее мыслей: «Я уже взрослая. И не уродина. Придет время, и надо будет выйти замуж. Да, я никого видеть не хочу, кроме Петра. Но для него я навсегда останусь девчонкой, кузиной. Я недостойна его и буду несчастна рядом, потому что теперь его братской любви мне будет мало. Я буду ревновать его к другим женщинам, страдать… Нет и еще раз нет».

Тогда возникло решение бежать. Она раскрыла справочник на странице, где перечислялись педагогические институты. И выбрала Ярославль…

Елена уснула только под утро, и хорошо, что назавтра было воскресенье, а то проспала бы.

Утром она почувствовала себя спокойное, первое смятение прошло, вьюга улеглась. Помывшись и приведя себя в порядок, достала письмо, распечатала и осторожно извлекла из конверта сложенный вчетверо хрустящий лист. Отменная бумага!

На листе отменной бумаги четким почерком было написано:

«Любые мои слова могут быть некстати. Напиши о себе. Уже пора, кузина. Петр».

И все.

Долго сидела в кресле, уронив на колени руку с письмом, и отрешенно смотрела в пустоту.

Чего же она так боялась этого письма?

«Дура ты, дура! — с горькой усмешкой подумала она. — Ты боялась, что он позовет тебя. Ты этого боялась и очень хотела. Может быть, больше всего хотела. Получила по носу? Вот и ходи с гулей».

Она поднялась, не заметив, что выронила письмо, и пошла в кухню. Согрела чай, но пить не стала: почему-то расхотелось. В душе было пусто и тихо, как бывает в природе после яростной метели.

Что с нею было вчера и ночью? Что за блажь? Что за мысли? Петр напомнил о себе, как сделал бы любой порядочный человек. Он не искал утешительных слов. Зачем ему это? Он поступил, как всегда, очень разумно. Мол, не забыл о тебе, напоминаю, но пиши сама, если тебе это надо. А если не очень хочется, то и промолчи. Меня это вполне устроит.

Ах, какие мы дипломаты! Какие мы умницы!

Елене стало грустно, как бывало в детстве, когда не сбывались ее надежды, рушились планы. Стало неуютно в доме, и она собралась на улицу. Ехала в автобусе, потом бродила по городу. Ощущение пустоты в душе только усиливалось. И тогда она пошла в кино.

Народу в зале было мало. Шел какой-то американский боевик, кто-то стрелял, сталкивались машины, горели здания, вопили люди с искаженными лицами.

Что это? Зачем это ей?

Вышла из зала и остановилась. Что же случилось? Откуда это неодолимое желание расплакаться? Выплакать все накипевшие за долгие месяцы слезы! Но кто поймет, отчего она плачет?

Властно потянуло домой. Она почти бежала к автобусной остановке, ехала, мысленно погоняя автобус, который стоял, казалось, бесконечно долго и тащился мучительно медленно.

Дома села за письменный стол, вырвала из тетрадки лист и стала писать. Торопливо, то и дело сбиваясь, она писала о том, что испытывала с тех пор, как погиб Валерий, как страшно ей было жить, как проснулась она душой, как часто к ней приходит Ира и кто такой Зотов. Писала обо всем, что было в ее жизни, с единственным желанием, чтобы кто-то помог ей разобраться и подсказать, как быть. Она изливала на бумагу свои чувства с той детской доверчивостью, с какой делала это когда-то в разговорах с Петром.

Уже был вечер, когда она закончила.

Она смертельно устала. Страшно хотелось есть.

Написала обо всем, кроме одного момента. Не призналась, почему поехала в Ярославль и почему вышла за Валерия. Она еще себе опасалась признаться, что Валерий был тоже прибежищем. Еще неизвестно, как бы все сложилось, если бы не та трехмесячная разлука после первого знакомства. Она тогда убедила себя что может полюбить другого, и обрадовалась этому, как спасению.

Важно было и то, что Валерий многими своими чертами напоминал Петра. Был так же спокоен, уверен, терпелив и понятлив.

Пока не эта трагическая отставка, которая сломала его.

Елена чувствовала, что не отправит письмо, если будет медлить. Тут же собралась на почту, причем прихватила внушительных размеров бутерброд и жадно откусывала от него по дороге.

«Вот бы видел Петр, — думала про себя. — Идет этакая цаца и жует. Ну просто идеал женщины!»

Когда оформила заказное письмо и вышла на крыльцо почты, сделалось вдруг легко. Вспомнила давний случай и рассмеялась.

— Чего только в жизни не бывало! — произнесла она вслух и опасливо оглянулась: еще примут за сумасшедшую.

А случай был такой.

Елена раскапризничалась. Она и тогда была упряма: уж если чего захочет — обязательно добьется. А совсем же девчонка, во второй класс пошла. Кажется, просилась с отцом на рыбалку. Мужики иногда собирались ватагой и уезжали неводить на дальние пески. Кто же ее отпустил бы на месяц? Да и зачем отцу такая обуза? Не отдыхать ехал.

— Значит, не берешь? — сказала маленькая упрямица. — Ладно, буду стоять под дождем, пока не умру.

Мать и тетки стали уговаривать, а девчонка уперлась и ни в какую.

Все пошли в избу, а они остались — Елена и Петр.

— Ты-то чего мокнешь? — спросила Елена.

— Тоже хочу умереть.

— Ну да! Тебе-то зачем?

— Не скажу.

— Нет, скажи! Ну, пожалуйста. Когда говорят «пожалуйста», нельзя отказывать.

— Хорошо, скажу. Когда ты умрешь, то на памятнике напишут: «Здесь похоронена девчонка, которая умерла из-за своего каприза».

— А о тебе что напишут?

— Обо мне напишут так: «Тут покоится человек, который умер ради товарища». И все, кто прочитает, подумают, какая плохая была девочка и какой хороший был у нас товарищ. Впрочем, ты можешь меня спасти от верной смерти.

Она сообразила, что к чему, забыла свой каприз и взяла Петра за руку:

— Идем. Я тебя спасу.

— Век буду обязан.

Тогда Елене казалось, что она и впрямь спасла друга: тот ни за что ни ушел бы из-под дождя…

Елена пришла домой, забралась в постель и мигом уснула, словно после тяжелой работы. Ей снилась величаво текущая вдаль река. Елена стояла на берегу. И рядом была лодка. Она раздумывала, садиться в лодку или нет. Кажется, села, но тут же все размылось…