Глен Харни! Дженни так крепко сжала телефонную трубку, что у нее заболели костяшки пальцев. Она, как безумная, смотрела на апрельскую зелень за окном, словно искала путь к бегству.

– Это Челси, четыре, четыре, три, четыре, три, два? – с сомнением спросил голос на другом конце провода.

– Кто ее спрашивает? – резким тоном поинтересовалась Дженни, стараясь выиграть время.

– Глен Харни из телевизионной компании NYZ, – живо последовал ответ. – Я могу поговорить с миссис Роумейн? Дело касается серии передач о работе покойного Эдриэна Роумейна. Мы хотим включить их в нашу программу, но нужно определить дату.

Дженни едва слышала его объяснения, прилагая все усилия, чтобы оправиться от состояния глупого шока, в которое поверг ее звонок мистера Глена Харни. Почему она так реагирует на его звонок? Куда девались ее гордость, ее здравый смысл?

– Мама… миссис Роумейн, – поспешно поправилась Дженни, – уехала на несколько дней. – Но было уже слишком поздно отступать, она сама себя выдала.

– Дженни! – прозвучал в ответ радостный возглас.

На время воцарилась напряженная тишина, а Дженни, все еще сжимая трубку, рассеянно смотрела в пространство. Она никак не могла собраться с мыслями…

– Раз уж вашей мамы нет дома, не мог бы я хоть ненадолго повидать вас? – На этот раз голос прозвучал более сдержанно, радость упорно подавлялась. – Я не задержу вас надолго. Но у меня есть вопросы, возникшие в связи с передачами о Зелене. Произошли небольшие изменения в программе, о которых вы и ваша мама, по-моему, должны знать. Я не задержу вас надолго, – настаивал он. – Я недалеко… можно зайти к вам?

И вот она лихорадочно смотрится в зеркало, дергая и приглаживая волосы, словно для нее важно, как она будет выглядеть. Впрочем, отражение получилось каким-то размытым и несколько нереальным, потому что ценное антикварное зеркало, украшенное гирляндами цветов и позолоченных листьев, было очень старым. Она словно смотрела в воду и видела Офелию, утопившуюся из любви к Гамлету.

Когда прозвучал звонок в дверь, девушка нервно вскочила и побежала открыть прежде, чем миссис Трейси успеет подняться из своего цокольного убежища.

Глен Харни стоял в двери на фоне зеленеющих апрельских деревьев. С непокрытой головой, высокий, немного робкий, он встретил ее взгляд.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились принять меня, – официально произнес он.

– Проходите, пожалуйста, – удивившись своему самообладанию, пригласила Дженни.

Теперь, когда он стоял перед ней собственной персоной, глупая дрожь, охватившая ее, сменилась каким-то странным спокойствием. Она испытывала непонятное облегчение, словно то, чего она ждала, наконец произошло.

Дженни провела его в библиотеку и, расположившись в кресле возле все еще открытого окна, пригласила Глена сесть на диван в другом конце комнаты. Диван оказался слишком низким, и он никак не мог найти удобное положение для своих длинных ног. Но ее это не волновало.

– Зачем вы хотели встретиться с мамой? – бесстрастным голосом спросила она.

Глен откинулся на диване, вытянув руки вдоль спинки. Загар, приобретенный им на Зелене, сошел, и он выглядел несколько усталым… и постаревшим. Но голубые глаза под темными бровями смотрели так же ясно и прямо, вводя в заблуждение обманчивой честностью. Казалось, он не слышал ее вопроса. Но после короткой паузы последовал ответ:

– Режиссер программы предложил предварить серию передач о картине вашего отца небольшим рассказом о его семье.

– Что еще за рассказ о семье? – спросила Дженни.

– Именно это я и должен был обсудить с вами и вашей мамой. Картины в мастерской, может быть, воспоминания миссис Роумейн о муже… как они познакомились… и все в этом роде. И вы, такая фотогеничная… – Он немного наклонился. – Режиссер ломает голову, как уговорить вас участвовать в передаче. Ведь вы были очень близки с отцом.

– Как это отвратительно! – покраснев, выпалила Дженни.

Он кивнул:

– Я ждал подобной реакции. И ваша мама, не сомневаюсь, согласится с вами. Но я должен увидеться с ней лично и пустить в ход весь свой дар убеждения. – Он встал, пожав плечами. Еще мгновение, и он уйдет.

– Боюсь, вы зря потратили время, – вежливо заметила Дженни. – Мамы нет, и она не может обсудить ваше предложение.

– Когда же она вернется?

– На следующей неделе.

– Может быть, тогда я позвоню и выясню, когда ей будет удобно встретиться со мной?

Значит, он придет еще раз, чтобы испробовать свой дар убеждения на вдове Эдриэна Роумейна… и эта задача вполне ему по плечу. Но Дженни поймала себя на мысли, что она вовсе не сердится и для нее важно другое: он снова придет! На следующей неделе. Неужели не будет конца этому безумию, не дающему ей покоя?

Она встала, приготовившись проводить его. За открытым окном заливался дрозд.

– А можно, раз уж я здесь, взглянуть на мастерскую? – спросил Глен.

– Конечно, – не найдя веской причины для отказа, уступила Дженни.

Она проводила его из библиотеки и провела по широкой лестнице в мансарду. Ей показалось, будто дорога заняла целую вечность. Девушка остро ощущала присутствие рядом с собой мужчины, но оба хранили молчание. Что задумал Глен? Строит какие-то планы?

В мастерской было прохладно и темновато, окна закрыты жалюзи. Дженни открыла одно из них, и в комнату проник холодный северный свет.

В центре комнаты стоял мольберт с ее незаконченной работой, абстрактным этюдом, воспоминанием о маленьком соборе в Модице.

– Это не работа Эдриэна, – подойдя прямо к картине, резко произнес Глен. – Кто это писал?

– Я, – ответила Дженни.

Он развернулся, пристально посмотрел на нее, и его темно-голубые глаза загорелись.

– Очень хорошо… сильно. Я не знал, что вы пишете картины.

– Я сама это обнаружила только несколько месяцев назад. А теперь учусь в школе искусств Святого Михаила. Вскоре собираюсь поехать в Париж и провести некоторое время в Музее изящных искусств. Остановлюсь, скорее всего, у Клэр и Жака… – Зачем она ему рассказывает об этом? Его, наверное, это совершенно не интересует.

Они стояли близко друг к другу, он не переставал смотреть на нее, и в его глазах появился какой-то странный свет.

– Это собор, – сказал он, на мгновение повернувшись к картине.

– Может быть, – согласилась Дженни. – Он возник в моем воображении, как мечта.

– Наш собор, – тихо произнес он. – Помните то утро, когда мы были там? То золотистое летнее утро, когда мы встретились на площади? Блеск моря, далекие горы перед нами…

– Помню, – так же тихо ответила она. Сердце у нее билось так часто, что она боялась глубоко вздохнуть, чтобы успокоить его.

А Глен снова посмотрел на нее:

– Вы думаете, я тем утром подстерегал вас, как это преподнесли мои операторы? Вы действительно поверили этому, Дженни?

– А чему, по-вашему, я должна была верить?

– История противоположных намерений и нечестных ответов, – загадочно ответил он. – Да, в то утро я узнал вас, но не сразу. Я увидел вас на пристани, такую красивую, юную и нежную, что у меня заболело сердце, как всегда бывает, когда видишь совершенство в этом несовершенном мире. Вы были симфонией Бетховена, летней зарей, нимфой с греческой фрески… духом, воплощающим прекрасный остров, простирающийся передо мной.

– А когда вы, наконец, поняли, кто я такая, кроме того, что я симфония Бетховена и греческая нимфа? – насмешливо спросила она.

– Когда мы сидели в kafana после удара этого злосчастного подъемного крана. Я случайно видел ваши фотографии в газетах, и они пришли мне на память. Я вспомнил одну из них, на которой вы сняты с отцом во дворе Букингемского дворца, где он получал какую-то награду.

– Но вы тем не менее продолжали делать вид, будто понятия не имеете, кто я такая.

– Если бы я сказал, что узнал вас, вы бы не стали иметь со мной дела, исчезли бы бесследно, никогда больше не заговорили бы со мной. Узнав, что я писатель, вы насторожились. А если бы я сказал вам, что пишу для телевидения, я бы полностью потерял с вами контакт, а это для меня было бы невыносимо.

– Потому что вы надеялись через меня подобраться к неуловимому Эдриэну Роумейну?

– Естественно, эта мысль приходила мне в голову. Но она не была главной. В основном же я думал о том, как бы не потерять вас. – Он немного отошел от нее, засунул руки в карманы брюк и опустил плечи. – Я же говорил вам. Это история противоположных намерений.

Наступила гнетущая тишина, Дженни смотрела на его согнувшуюся, словно от безутешного горя, спину, твердо говоря себе, что не должна жалеть его. Он повернулся, выражение его лица было мрачным.

– Я хотел продолжать встречаться с вами, Дженни! – воскликнул он.

– Значит, вы намеренно обманывали меня и играли со мной, как кошка с мышкой?

– Но я не обманывал вашего отца, – бросив на нее полный мольбы взгляд, ответил он.

– Вы не сразу сказали ему, что работаете на телевидении, – напомнила Дженни.

– Прошу вас, поверьте, у меня не было намерения вовлекать его в мою работу. Позже я сказал ему, что связан со средствами массовой информации, но это его не встревожило. Эдриэн по-прежнему мне доверял.

– Вы ему понравились, – согласилась Дженни и, будто оглядываясь назад, вспомнила, как этот человек скрасил последние дни ее отца. Она положила руку на сердце, словно желая сдержать поток нахлынувших на нее чувств. – Из-за своей доверчивости он очень привык к вам, – жестоко заявила она.

– Да, – признал он. – Благодаря ему моя поездка на Зелен оказалась невероятно успешной… моя телевизионная карьера пошла в гору, – добавил он после короткой паузы. – Но не в том направлении, как мне бы хотелось. У меня возникли определенные трудности, которые могут сильно навредить мне… Это долгая история. – Он оглядел неприбранную мастерскую. – Если здесь найдется, где сесть, я могу рассказать вам, что произошло. Тогда вам станет понятно, почему я сегодня здесь.

Дженни, заинтригованная, устроилась в старом кресле, Глен присел на край помоста натурщиц.

– Когда я задумал серию передач об островах Средиземного моря и обсудил эту идею с режиссером программы и продюсером, нам не сразу пришла в голову мысль о Зелене, месте уединения одного из величайших художников современности, – начал он. – Мы вспомнили о нем позже, когда уже были сделаны передачи о греческих островах. Потом наступил перерыв, во время которого я побывал в различных горячих точках, делая репортажи с места событий: на Кипре, во Вьетнаме, в Ирландии. После этого Зелен и возможная охота за Роумейном казались отдыхом. Я начал читать об острове и заинтересовался его историей. Приближаясь к острову по морю в то июньское утро, я восхитился красотой его гор, маленьких бухточек, поэтичной архитектурой Модица, венцом которой служит миниатюрный собор. В то утро я вообще забыл о Роумейне. В этот волшебный момент он для меня ничего не значил. Потом я увидел вас…

Встретив его взгляд, Дженни испытала одновременно и восторг, и страх. Когда он так говорил о Зелене, она не могла ненавидеть его. Ведь именно любовь к острову сблизила их.

– У меня возникло чувство, будто я приехал домой, – тихо произнес он. – Что все головоломки и болезненные противоречия жизни каким-то образом разрешились. Момент судьбы.

Он встал и принялся расхаживать по комнате.

– Ну вот. Большинство из того, что произошло потом, вы знаете. Сначала вы вместе со мной наслаждались этим чудом. Вместе гуляли по волшебной земле. Пока мне не стало ясно, что мы не совсем вместе, потому что я обманывал вас. Я пытался вас предостеречь…

– Тогда я рассказала папе о незнакомце, который приехал на Зелен, чтобы написать об острове, и который восхищается собором… его собором. Он захотел встретиться с вами, – сказала Дженни, побледнев.

– И принял меня с первого взгляда, а когда мы подружились, его даже не расстроила моя причастность к телевидению. То, что он согласился работать со мной и что я смогу сделать его великое произведение известным широкому кругу зрителей, было еще одним чудом Зелена. – Он помолчал и, поскольку девушка тоже продолжала хранить молчание, продолжил: – Когда, подслушав разговор моих ребят, вы решили, что я низкий двурушник, меня это задело, Дженни. Но ваша реакция была понятна. Я вас обманывал… намеренно, потому что на кон было поставлено слишком многое, в том числе и наша дружба.

– Вас удивляет, что я рассердилась? – спросила Дженни.

Он с болью посмотрел на нее:

– Вы не единственная были обижены. – Он перестал ходить и повернулся к ней. – Вы сочтете меня самоуверенным, если я скажу, что наше отчуждение до сих пор причиняет вам боль? Что я до сих пор не безразличен вам, теперь, когда могу наконец предложить вам нечто большее, чем угрызения совести и мольбу о прощении?

Она не смогла ему ответить, поскольку не совсем понимала, к чему он клонит. Он снова принялся мерить шагами комнату.

– Я сохранил беседы вашего отца в первозданном виде, очистив от правок помощников редактора; в них преобладает Зелен и его славная история; Эдриэн Роумейн был поэтом-художником, запечатлевшим его былое величие, – сказал он. – Разве в таких комментариях уместна светская болтовня и сплетни? Но именно этого требуют мои боссы. Они стараются заставить меня «оживить» материал на потребу широкой публике. Например, обратиться к миссис Роумейн с просьбой разрешить сфотографировать мастерскую мужа и рассказать об их совместной жизни, а также использовать вашу красоту… прекрасной юной дочери Эдриэна, его позднего, самого любимого ребенка… и так далее и тому подобное. В общем, снабдить текст привычной «колонкой сплетен». А ведь именно против этого всегда восставал Эдриэн. У меня эта идея вызвала отвращение, и если я и пришел сегодня сюда, якобы выполняя указание начальства, то только с намерением изложить свою просьбу в такой форме, чтобы миссис Роумейн непременно мне отказала. – Он чуть заметно пожал плечами. – Двурушник Харни снова ведет двойную игру! – Помолчав, он тихо добавил: – А еще я надеялся увидеть вас, Дженни!

Глен вопросительно смотрел на нее, а она не находила слов для ответа. В ее смятенном сознании все перепуталось. Он говорит, что предлагает ей нечто большее, чем угрызения совести, и умоляет о прощении!

– Когда я прочел в «Таймс» заметку о разрыве вашей помолвки, мне хотелось написать вам и выразить сожаление, но, сказать по правде, мне не было жаль, что вы обрели свободу.

– Но вы даже не написали мне, когда умер папа. По-моему, вы должны были сделать это.

– Я не осмелился, – ответил он и мгновение спустя с удивлением добавил: – Но я написал Клэр и Жаку, с которыми, кстати, очень подружился после вашего отъезда с Зелена! Клэр, как вам известно, сначала сердилась на меня, но, когда поняла, как я помогаю ее больному отцу, изменила отношение ко мне. Она радушно приняла меня на вилле, а потом и у себя дома в Париже.

– Вы были у нее в Париже? – удивилась Дженни. – Клэр не писала мне об этом ни в одном из своих писем.

– Потому что я был там только на прошлой неделе на интервью в поисках новой работы. Дело в том, что меня уволили за отказ сотрудничать в программе о Зелене. Я отказался изменить хоть один слог в рассказах вашего отца. Это означало конец моей карьеры, я оказался неуправляемым служащим. Когда на следующей неделе я встречусь с вашей мамой, уверен, она согласится с моей позицией.

– Обязательно согласится, – горячо вставила Дженни.

– Прекрасно! Хотя ее отказ послужит еще одним доказательством моей профессиональной непригодности! На меня падут все упреки и оскорбления!

– И все это ради моего отца! – воскликнула Дженни. – Вы губите свою телевизионную карьеру, чтобы не подвести его?

– А что мне еще остается делать? – тихо спросил Глен. – Дженни, дорогая, он доверил мне передать людям записи своих рассказов, и я твердо намерен выполнить его волю. Я упросил своих боссов разрешить мне в октябре, когда начнутся передачи, представить их. Для этого я приеду из Парижа.

– Вы хотите сказать, что в октябре будете в Париже? – встрепенулась Дженни.

Он кивнул:

– Я буду работать на радио. Работа не очень интересная, но лиха беда начало.

– Значит, с телевидением покончено?

– Похоже, что так. Во всяком случае, пока.

– И все это ради Эдриэна! – Она протянула руку. – Как мне отблагодарить вас, Глен?

Он взял ее за обе руки и крепко прижал их к груди.

– Когда-то я оттолкнул вас, потому что вошел в вашу жизнь под ложным предлогом, а на таком фундаменте строить любовь немыслимо. Теперь я прошу вас простить мне мой обман!

Она не нашлась что ответить. Глен любит ее, умоляет простить его. Ради отца он пожертвовал карьерой. Неужели она не сможет забыть все, что омрачило их отношения?

– История противоположных намерений и нечестных ответов, – заключил он.

– И настоящей любви! – заглядывая в его глаза, произнесла Дженни. – Существует ли она?

– Может быть, попробуем выяснить? – спросил он, крепко держа ее руки. – Кажется, мы будем в Париже одновременно, – напомнил он.

Теперь ей не было нужно искать истину, сверкающую в темно-голубых глазах.

– Неужели мы не можем начать снова, Дженни, дорогая? Дадим друг другу шанс! Все происшедшее на Зелене не было миражом. Я никогда в это не поверю.

– Ах, Глен! – только и смогла воскликнуть Дженни, но в этом возгласе прозвучало столько любви и нежности! И оба внезапно бросились в объятия друг другу.