На следующий день, прихватив дорожную сумку, я села в такси, доехала до аэропорта и купила билет на ближайший рейс до Хайкоу. И тут внезапно поняла, что мне нужно сделать несколько телефонных звонков. В гостиничном номере Тиан-Тиана никто не брал трубку, поэтому я позвонила в администрацию и попросила передать ему, когда приеду. Листая записную книжку, с грустью размышляла о том, что теперь, когда я столкнулась с серьезной, трудноразрешимой проблемой, получается, что мне даже не с кем поделиться своими переживаниями.

У Мадонны был отключен мобильный телефон. У Чжуши постоянно занят и служебный, и сотовый: бог знает, со сколькими людьми ей приходилось разговаривать одновременно. Паучок уехал из Шанхая по делам. Его коллега спросил, что ему передать, но я поблагодарила и сказала, что ничего не нужно. Оставались только моя издатель Дэн, мой психоаналитик Дэвид, мой любовник Марк, родители и несколько бывших дружков.

Удрученная, я рассеянно, как заведенная, вставляла магнитную карту в прорезь телефонного автомата и вынимала ее оттуда. Повернув голову, увидела мчащийся по взлетной полосе самолет Макдоннел-Дуглас. Разогнавшись, он элегантно взмыл вверх, словно огромная серебристая птица, и скрылся из вида.

Я вошла в курилку и села напротив какого-то мужчины. Он сидел, слегка наклонившись вперед. Мне было видно изящную эспаньолку а-ля Агасси, которую он начал отращивать совсем недавно, и удлиненную кожаную юбку. Я и не подозревала, что бородка в таком стиле может идти к китайской внешности. Кроме того, мне ни разу в жизни не доводилось видеть, чтобы мужчина садился в самолет в кожаной юбке. Он курил сигареты «555», я чувствовала их сильный терпкий аромат, словно на языке перекатывались крупинки муки грубого помола. Незнакомец держал дымящуюся сигарету в тонких, словно озябших пальцах.

Он повернулся и посмотрел прямо на меня. У него под глазами были едва заметные тени, но ясный, суровый и одновременно нежный взгляд, казалось, соединял в себе ин и янь в необъяснимой и противоречивой гармонии.

Улыбнувшись, он встал и распахнул объятия.

– Коко, это ты?!

Это был не кто иной, как Летун, знаменитый стилист, с которым я познакомилась в Пекине.

Мы обнялись и, усевшись рядышком, закурили. Обменялись несколькими фразами. Выяснилось, что мы летим одним рейсом в одно и то же место. Свет в курилке действовал на нервы, голова раскалывалась от тупой, ноющей боли.

– Ты неважно выглядишь. Что-то случилось? – Он придвинулся ближе и участливо положил руку мне на плечо.

– Я не совсем здорова… Долго рассказывать. Еду к другу. Его жизнь летит в тартарары, а я… у меня просто нет сил, – пробормотала я, вставая и бросая сигарету. – Здесь совсем нечем дышать, – заметила я, направляясь к двери.

Он пошел за мной.

– Постой-ка! А что это валяется, вон там на полу?

В голове гудело, и мне не терпелось как можно скорее выйти на воздух.

– Коко, это не ты потеряла сережку?

Я потрогала мочку уха, сокрушенно вздохнула и взяла с его ладони крохотную кобальтовую сережку величиной с рисовое зернышко. В зависимости от освещения она переливалась всеми цветами радуги и будто меняла форму. На данный момент она была единственной яркой каплей в поглотившем меня море печали. Я поблагодарила Летуна и на ходу с грустью подумала: «Беда не приходит одна: стоит чему-то случиться, и все летит кувырком. Даже покурить нельзя, не потеряв сережку».

Перед самой посадкой в самолет я позвонила Марку. Судя по голосу, он был очень занят.

– Привет! – его голос звучал отчужденно, мой в ответ стал ледяным. Из чувства самозащиты перед лицом безучастности всегда лучше казаться безразличным.

– Я в аэропорту, – сказала я. – Не смогу прийти к вам на обед в выходные. Так что извинись за меня перед женой.

– Куда ты летишь? – Наконец-то он проявил хоть какое-то внимание.

– К своему другу.

– Ты надолго? – В его голосе послышалась тревога. Может, он даже отложил ручку и закрыл папку, которая наверняка лежала перед ним на столе.

– А если и так, тебе что, будет жаль? – спросила я, по-прежнему безжалостно-холодным тоном. В тот момент даже возможность поддеть его не могла доставить мне никакого удовольствия. Наверное, со стороны я выглядела бледной и суровой. Все раздражало. Навалилась масса проблем.

– Коко! – укоризненно вздохнул он. – Ты же знаешь, что мне будет жаль. Пожалуйста, перестань издеваться. Ты скоро вернешься?

Я ненадолго замолчала. Конечно, он был прав. Я привезу Тиан-Тиана домой, и все наладится. Но будет ли жизнь прежней? Смогу ли я, как раньше, разрываться между двумя мужчинами, один из которых – наркоман в депрессии, и при этом с чистой совестью продолжать писать роман?

Я расплакалась. В голосе Марка, звучавшем из телефонной трубки, послышалось волнение:

– Что случилось? Детка, поговори со мной!

– Ничего особенного. Дождись моего возвращения, я позвоню, – ответила я и повесила трубку.

Я сознавала, что мое отвратительное настроение передается окружающим, словно зараза. Теперь Марк, наверное, ходит из одного угла кабинета в другой, маясь от тревоги. Бедолага! Да и мне тоже не позавидуешь!

Как-то Дэвид У сказал мне: «Жалеть себя – непристойное занятие». Он изрек это с непререкаемым видом мудреца, словно божественное откровение. Его лицо светилось изнутри. Но я никогда не обращала большого внимания на его советы. Я всегда с удовольствием предавалась жалости к собственной персоне. Наверное, нарциссизм – самый сильный из моих пороков.

***

Самолет забирался в заоблачную высь. Рядом со мной в салоне сидел Летун. Он без умолку болтал, а я успела почитать журнал, накинуть и снова снять пальто, еще раз пролистать журнал. Потом закрыла глаза, подперев подбородок левой рукой, а правую прижав к груди, откашлялась, открыла глаза и поправила кресло.

Стюардесса принесла напитки и закуски. Опуская откидной столик, я случайно пролила кока-колу Летуну на колени.

– Ох, извини, – выпалила я.

Между нами завязалась беседа – мной и этим красавцем со жгучим пламенным взглядом, своей неуемной энергией способным покорить целую толпу женщин, кроме такой грустной, как я.

Летун рассказал, что в Японии изучал последние тенденции в моде и теперь рекомендует всем своим клиентам для улучшения имиджа использовать в макияже розовый, небесно-голубой и серебристый тона. Несколько рядов кресел позади нас были заняты его коллегами: какой-то старлеткой, снимавшейся в видеофильмах, двумя фотографами, тремя помощниками стилиста и тремя мужчинами примерно в таких же костюмах, как и сам Летун. Все они направлялись на Хайнань на фотосессию – готовили портфолио этой самой старлетки. По-моему, я видела ее однажды в какой-то пьесе. У нее была ничем не примечательная внешность и невыразительное лицо – ни одухотворенности, ни достоинства. Единственно выдающейся чертой ее личности была пышная грудь.

Летун все время что-то бубнил, сидя рядом со мной, своей болтовней распугивая мои и без того разбегающиеся мысли. Я рассеянно слушала, думая про себя, что мужчины, осмеливающиеся носить юбки, должны быть либо умными, либо придурками. Он поведал мне о том, что в прошлом месяце ему вырвали больной зуб, что его родители постоянно ссорятся между собой, что его подружки замучили его ревностью к его дружкам.

Я задремала. Проснувшись, увидела, что он тоже прикорнул. Вдруг он открыл глаза и спросил:

– Ну что, уже подлетаем? – Отодвинул занавеску и посмотрел вниз, в иллюминатор. – Нет, все еще летим, а ты что, вообще никогда не улыбаешься?

– Что? Да нет. Просто сейчас мне не до веселья.

– Из-за меня?

– Нет, из-за моего друга.

Он прикоснулся к моей руке и слегка пожал ее.

– Не нужно бояться неприятностей. Рано или поздно, крупные или мелкие, но неприятности случаются с каждым. Вот я, например, все время попадаю из одной передряги в другую. Я даже не знаю, кто мне больше нравится – мужчины или женщины.

– И любить, и быть любимым одинаково прекрасно, – заметила я с грустной улыбкой.

Все вокруг только и твердят о любви. Даже если ни меня, ни моей любви больше не будет на свете, романтические отношения других людей не прервутся, и само слово «любовь» не исчезнет из их жизни; это чувство всегда будет в центре трагических событий, бередя душу и причиняя боль.

Уже на подлете к аэропорту Хайнаня мы попали в зону турбулентности. Самолет нещадно мотало из стороны в сторону. Когда стюардесса попыталась проверить у пассажиров ремни безопасности, то потеряла равновесие и упала прямо на ковер в проходе.

Среди пассажиров началась паника. Были слышны истошные вопли старлетки: «Я не хотела лететь этим рейсом», она трясла пальцем перед носом человека, который, судя по всему, был ее агентом. «И вот теперь я поплачусь за это жизнью!» Ее крик произвел странное впечатление: стало казаться, что снимается кино, мы все находимся на съемочной площадке, и что на самом деле ничего ужасного не происходит.

Летун побелел, как мел, и лихорадочно вцепился мне в руку:

– Знаешь, если мы рухнем, мне будет немного легче, если я буду держать тебя за руку.

– Беспокоиться не о чем, – заверила я, усилием воли подавляя подступающую тошноту. – Моя гадалка никогда не говорила, что я попаду в катастрофу, поэтому никакого крушения не будет. На самом деле, летать самолетом гораздо безопаснее, чем пользоваться другими видами транспорта.

– Я застрахован. От несчастного случая плюс общее страхование жизни – на круг выйдет приличная сумма. Не знаю, как родители отреагируют на мою смерть – обрадуются или огорчатся, – бубнил он себе под нос.

И как раз в этот момент болтанка прекратилась, и все вернулось в норму.

***

В аэропорту Летун и я поспешно чмокнули друг друга на прощание, у меня на губах остался влажный след от его поцелуя. Многих гомосексуалистов и бисексуалов отличает особая, по-детски неуклюжая нежность, как у пушистых маленьких зверенышей. Но я всегда помню об угрозе СПИДа. Как сказала Аланис Мориссетт : «Может, я и больна, но я прекрасна, детка».

За окном такси синело небо, дома стояли в ярком солнечном свете. Я понятия не имела, где нахожусь. Спустя какое-то время такси добралось до небольшого здания гостиницы, где остановился Тиан-Тиан.

Внизу в холле я спросила у дежурной, передано ли мое сообщение постояльцу из номера Б405. Она сказала, что нет. Ее губы были густо накрашены красной губной помадой, так что даже на зубах виднелась алая полоска. Я попросила ее позвонить наверх в номер, но там никто не ответил. Тиан-Тиана не было. Мне ничего не оставалось, как сесть на диван в углу холла и дожидаться его прихода.

За окном послеполуденное солнце ярко освещало улицу, долетал гул людских голосов и автомобилей. В отличие от Шанхая он не был таким интенсивным, но эта городская суета была напрочь лишена изысканности и иноземного привкуса. Все прохожие были похожи друг на друга, лишь иногда мелькало красивое женское лицо и стройная фигура, скорее всего, иммигрантки с Севера. У северянок, в отличие от жительниц Шанхая, особая жизнелюбивая красота и прямота во взгляде, но им не хватает нашей элегантной сдержанности.

Я умирала с голоду. Взяла сумку и вышла из гостиницы. Напротив находился ресторан фаст-фуд, я уселась за столиком у окна, чтобы хорошо видеть всех входящих в гостиницу и выходящих оттуда.

В ресторанном зале было несколько капризных ребятишек, щебетавших что-то на непонятном диалекте. По радио передавали то английские, то кантонские песни. Вошли двое полицейских, каждый из них по очереди придирчиво оглядел меня с головы до пят. Они купили по кока-коле и уже на выходе снова обернулись и посмотрели на меня. Я потрогала лицо, на ощупь было непохоже, что смазался макияж. На черном облегающем топе не было ни дырочки, бретельки не торчали, «молния» на брюках была застегнута, живот упруг и подтянут. Значит, я выглядела либо очень привлекательно, либо чересчур подозрительно.

Неожиданно у меня пропал аппетит. Я не могла заставить себя проглотить ни кусочка, только пару раз глотнула кофе, у которого был странный химический привкус мебельной политуры.

Я пошла в туалет, взглянула на себя в зеркало: бледная, словно тень. Вошла в кабинку и помочилась, стоя, по-мужски. (Я всегда так поступаю в общественных уборных: сколько людей проходят через них, сколько выделений, микробов, миазмов, воспоминаний и различных историй повидали эти стены, а уж стульчаки и подавно.) Унитаз напоминал огромную жирную белую муху, горестную, но неунывающую, безропотно подставляющую толстые округлые бока под бесчисленные женские бедра.

Живот скрутило тупой болью. Я заметила на белье крошечное красное пятнышко. Проклятое невезение! Каждый раз, стоило мне уехать из Шанхая, как начинались месячные. И именно сейчас, когда я оказалась в ситуации на грани жизни и смерти, мое предательское тело, как всегда, отреагировало недомоганием.

Боль накатывала волнами, от снедавшей меня тревоги спазмы матки становились все сильнее и резче. Я ведь вообразила, что при последней встрече с Марком забеременела, и уже даже начала подумывать о том, чтобы во всем признаться Тиан-Тиану, а потом родить ребенка. Было абсолютно все равно, от кого этот ребенок, главное, чтобы в его жилах текла кровь, пропитанная любовью, чтобы его улыбка озаряла небо, развеивая мрак и печаль.

От невыносимой боли меня начало знобить. Я отмотала длинное полотнище туалетной бумаги от висевшего в кабинке рулона и положила в трусики, в глубине души надеясь, что бумага была чистой. Теперь мне, как воздух, нужны были стакан горячей воды и теплая грелка на живот.

В свое время мать говорила мне, что после родов у женщин уже не бывает болезненных ощущений во время месячных, потому что матка расслабляется. Это значит, что если у меня не будет детей, я обречена на пожизненные мучения. Предположим, менопауза наступит в пятьдесят пять лет. То есть мне предстоит страдать еще тридцать лет, ежемесячно корчась от боли целых двенадцать раз в году. В голове бурлил кипяток. В таком состоянии я становлюсь безумнее бешеной кошки.

У Чжуши были те же проблемы, но не в такой болезненной форме. С Мадонной дело обстояло гораздо хуже. Мужчины бросали ее один за другим. Конечно, для этого существовало множество причин, но одной из главных была ее абсолютная неспособность справиться со своими эмоциональными порывами и перепадами настроения в течение семи дней каждого месяца, когда она совершенно не владела собой.

Приступы жестокости и неврастении изматывали не только ее, но и их. Например, она посылала своего любовника в супермаркет за анальгетиками и гигиеническими прокладками, но когда он возвращался, обвиняла его в том, что он либо слишком долго ходил, либо купил тампоны не той марки. Она устраивала страшные истерики, разбрасывая вещи и украшения по всей квартире. У нее случались провалы в памяти, она сама себе противоречила, отменяла свидания, вечеринки. В ее присутствии нельзя было ни спокойно сидеть, ни смеяться, ни молчать. Если ее дружок случайно оказывался у нее за спиной, она вздрагивала и кричала.

По ночам ее мучили кошмары. Однажды ей приснилось, что гангстеры, которых она знала по Гуанчжоу, разорвали ей матку голыми руками и вытащили оттуда что-то бесценное, и она рыдала от отчаяния. Проснувшись, она увидела, что кровь насквозь пропитала тампон, вытекла на постель, промочила матрас и даже испачкала пижаму спящего рядом любовника. Она отправилась в ванную, чтобы помыться и сменить тампон. Но это оказалось чересчур для ее дружка, который был не готов выносить такие «испытания».

Месячные влияют не только на физическое самочувствие, но и на состояние ума и настроение женщины. В средствах массовой информации так всесторонне освещался этот вопрос, что уже набил оскомину. Во всех фильмах и романах, как только у героини прекращаются месячные, ее судьба почему-то поворачивается к худшему. И хотя это выглядит смехотворно, но зато дает феминисткам основания вопрошать мужчин: «Это что, реалистическое отображение действительности? Когда же, наконец, женщины обретут истинную свободу?»

Начиненная туалетной бумагой, я неуклюже ковыляла, словно младенец в подгузнике. К этому времени я уже утратила контроль над происходящим. Мне хотелось немедленно увидеть моего ребенка. Я почти наяву ощущала всепроникающее тепло нашего объятия и единения, тепло, перетекающее от одного сердца к другому. Эта страсть не имела ничего общего с сексуальным влечением, это было другое безумие – плод любви, кровного родства и иррационального божественного проклятия.

Прижав левую руку к животу, я жадно пила один стакан обжигающего кофе за другим, пока не заметила за окном знакомую фигуру.

Я встала и поспешила к выходу. Переходя дорогу, я громко позвала Тиан-Тиана по имени. Он остановился, оглянулся, и мы улыбнулись друг другу. Для нас не было другого исхода, нас захлестнули сострадание и печаль, порожденные нашей любовью, мы вновь обрели себя и растворились друг в друге. С самого начала мы были обречены на любовь, так же, как и на ее противостояние со смертью. Он смущенно пытался откашляться. По чреву разлилось тепло, боль утихла, и я поняла, что нам навеки суждено вместе изнемогать от голода, испив последнюю каплю радости, словно пчелам, собравшим нектар.

У нас просто не было выбора.

Той ночью я пошла с Тиан-Тианом в стоматологическую клинику, где работал Ли-Лэ. Внутри было жутко, грязно, стены отливали матовым блеском, как створки металлической раковины, и пахло чем-то приторно-терпким. Ли-Лэ был таким же встрепанным, худым и тщедушным, как всегда. Я помалкивала. Признаюсь, мне было страшновато, но я обещала Тиан-Тиану пойти вместе с ним на школьную спортивную площадку, где должна была состояться нелегальная сделка по покупке наркотиков. А взамен он дал мне слово, что на следующий же день вернется со мной в Шанхай и пройдет курс детоксикационной терапии в специальном центре для наркоманов при Бюро общественной безопасности. Я убедила его, что это наш единственный шанс. Он нужен мне живым и здоровым, чтобы мы могли прожить вместе еще много лет. Одной рукой я сжимала его ладонь, другую засунула в карман, где лежали деньги. Живот скрутила ноющая боль, тампон o.b. был плотно загнан внутрь, сдерживая влагу, как ворота шлюза.

Мы миновали неохраняемый вход. Я увидела спортивную площадку, овал беговой дорожки, снаряды с перекладинами, кольцами и ступеньками для малышей, теннисный корт и баскетбольную корзину. Мы укрылись в тени, прислонившись к стене здания.

Тиан-Тиан ободряюще обнял меня и замызганным платком вытер бисеринки пота у меня со лба. Как бы плохо ни обстояли дела и где бы он ни оказался, у Тиан-Тиана всегда был носовой платок наготове, как у примерного мальчика или аристократа.

– Очень больно? – спросил он заботливо. Я утвердительно кивнула и положила голову ему на плечо. В лунном свете его изможденная фигура отбрасывала густую, черную тень. Он сильно исхудал, вокруг глаз появились темно-красные круги. Было невыносимо больно смотреть на его лицо, и я старалась не вглядываться, потому что слезы наворачивались на глаза и хотелось выть от бессилия.

Показались двое, в джинсах и темных очках. Наши сомкнутые руки похолодели.

К ним подошел Ли-Лэ и что-то тихо сказал. Они стали приближаться к нам. Я уперлась коленями в угол стены и замерла, стараясь дышать ровно и размеренно. Тиан-Тиан встал, зажав в руках деньги, которые взял у меня.

Один из мужчин бросил на меня быстрый взгляд и спросил: «А деньги?»

Тиан-Тиан протянул их на раскрытой ладони, мужчина пересчитал и улыбнулся.

– Порядок! За вычетом твоего долга с прошлого раза получишь вот это, – он быстро сунул маленький пакетик в руку Тиан-Тиану. Тот торопливо спрятал его в левый ботинок.

– Спасибо – поблагодарил он тихо, затем помог мне встать: – Пошли.

Мы торопливо покинули площадку. Ли-Лэ все еще разговаривал с торговцами, а Тиан-Тиан уже вывел меня на многолюдную главную улицу. Мы стояли на тротуаре и ждали, не появится ли такси. Мимо прошла компания неопрятных юнцов, искоса бросавших на меня сальные взгляды. Один из них сказал что-то, я не разобрала, что именно, но, скорее всего, какую-нибудь скабрезность. Его приятели самодовольно и оглушительно расхохотались. Кто-то из них пнул пустой пластиковый стаканчик из-под кока-колы, и тот задел Тиан-Тиана по ноге.

Рука Тиан-Тиана, державшая мою, взмокла. Я тихо успокоила его:

– Не обращай внимания. Это ерунда! Показалось такси. Мы остановили его и залезли внутрь. В салоне крепко-крепко обнялись. Тиан-Тиан закрыл мне рот таким долгим поцелуем, что я утратила дар речи и только в изнеможении прильнула к его лицу. От его руки, лежавшей у меня на животе, исходило целебное тепло, оно растопило боль в моем чреве и уняло жар в крови.

– Я люблю тебя, – сказал Тиан-Тиан чуть слышно. – Не покидай меня, не оставляй одного! Ты самая прекрасная девушка в мире. Моя единственная любовь.

Поздно ночью я услышала едва различимое кошачье мяуканье, слабое и нежное, как трепетание шелка на ветру. Включив свет, увидела Пушинку. Я вскочила с кровати и поставила на пол тарелку с остатками пряной свинины. Она подошла, наклонила мордочку и, жадно глотая, съела все в одно мгновение. Бедолага была истощена и так грязна, что нельзя было разобрать, какого цвета у нее шерсть. Ее морда заострилась, и она походила на хищного зверька.

Я курила, сидя на кровати, и смотрела, как она ест. Даже интересно, как она нашла дорогу обратно? Может, учуяла или заметила меня с угла улицы и пошла за мной, будто за путеводной звездой, которая приведет ее домой, в Шанхай. При этой мысли я страшно расчувствовалась, соскочила с кровати, схватила Пушинку в охапку и бросилась в ванную. Там я искупала ее в теплой воде с гелем для душа. Когда я перебирала пальцами свалявшуюся шерсть, Пушинка сидела послушно и смирно, словно ребенок. Я обсушила ее полотенцем и положила на кровать. Тиан-Тиан спокойно спал, и Пушинка примостилась у него в ногах.

Нас разбудили лучи утреннего солнца и Пушинка, вылизывавшая нам ноги шершавым языком. Ступни слегка чесались, сплошь покрытые ее слюной.

Мы смотрели друг на друга всего одно мгновение, а потом он начал расстегивать мою пижаму. Мои глаза распахнулись навстречу яркому утру. Теплый воздух омыл обнаженное тело. Порозовевшие соски плавно приподнимались в такт дыханию, как изящные буйки на волне прилива. А губы моего возлюбленного скользили по коже трепетной рыбкой, с негой и восторгом играющей в воде. Я закрыла глаза и отдалась во власть его рук. Его тонкие и чуткие пальцы ласкали мою кровоточащую рану. И в завершающем восторженном аккорде меня захлестнула волна счастья, замешанного на крови. Словно из туманного далека доносилось мяуканье Пушинки, а ее шершавый язык терся о мои ступни.

Та утренняя страстная сцена с моим возлюбленным и кошкой у ног запечатлелась в памяти навсегда. Это было легкое безумие. Всю оставшуюся жизнь меня будет преследовать тот ядовито-приторный, манящий своей опасностью запах наркотика, которым был насквозь пропитан гостиничный номер. Ни встречи с другими мужчинами, ни походы по магазинам с подругами, ни работа над книгой в полном уединении, ни прогулки по улицам Берлина не избавят от воспоминаний о том утре на грани любви и смерти и от въевшегося в ноздри тошнотворно-сладкого, отвратительного запаха.